Явления телепатии и значение их в области основных психологических вопросов

По поводу сочинения Камилла Фламмариона: «L’inconnu et les problemes psychiques» . Paris. 1900 г.

В прошлом году известный французский астроном Камилл Фламмарион издал свое новое сочинение под заглавием, которое в русском переводе значит: «Неведомое и психические проблемы». Нет ничего удивительного в том, что знаменитый ученый от звездного неба обратился своим пытливым взором к загадочной области нашей душевной жизни: помимо того, что истина – одна, и уму, достаточно широкому и свободному от предрассудков, хочется знать, насколько то возможно, весь Божий мир, нельзя не согласиться с тем, что изучение неба, преимущественно перед другими областями знания, пробуждает в душе человека вечные вопросы о том, что такое сам он – человек, неужели все разлетится в прах с его смертью, или душа наша переживет наше тело и для нее могут быть доступны когда-либо все эти прелестные звездные миры, кроткими разноцветными огнями проникающие, кажется, в самую нашу душу. Сам Фламмарион, по крайней мере, признается, что в числе других мотивов, склоняющих человека к признанию независимого от тела и бессмертного существа нашей души, несомненно нужно поставить и впечатление, производимое на человека небом – «этой головокружительной громадой беспредельности и вечности, распростертой в высотах звездной ночи»¹. И вот, в поисках истины, астроном не боится написать и выпустить в свет сочинение, цель которого, по словам самого автора, состоит в том, чтобы доказать, что «человеческая душа существует, как независимая от тела сущность, и что она живет и после разрушения нашего тела². Автор прекрасно знает, что неверующие люди отнесутся к этой задаче лишь с недоверием и насмешками; но это не останавливает его. Всегда среди людей находятся недоверчивые люди, которые, раз укрепившись в каком-нибудь убеждении, остаются глухи ко всему для них новому и все считают или обманом, или нелепостью, кроме того, во что они верят сами. Фламмарион приводит любопытные факты подобного умственного окостенения. Когда в древней Греции впервые была высказана мысль о том, что смена дня и ночи происходит вследствие вращения земного шара вокруг своей оси, то эту мысль не могли принять ни знаменитый философ Платон, ни столь же знаменитый математик Архимед. Мало того: даже сами астрономы Гиппарх и Птоломей отнеслись лишь с насмешкой к новому учению о том, что земля наша вертится вокруг своей оси! Но, может быть, это неудивительно: было так давно, когда еще наука была в младенчестве. В таком случае, вот факт – недавний, из истории французской Академии наук. Это было 11 марта 1878 года. Только что был изобретен Эдиссоном фонограф т. е. прибор, схватывающий звуки и затем передающий их после вполне сходно с оригиналом. В заседании Академии 11 марта 1878 года и был показан фонограф одним из агентов Эдиссона. И вот, когда фонограф стал повторять сказанную фразу, один из академиков, почтенных лет муж, вознегодовал на такую дерзость, бросился на представителя Эдиссона и схватил его за горло со словами: «Несчастный! нас не одурачит чревовещатель»! И даже шесть месяцев после того, тот же академик все еще заявлял, что в фонографе он видит не более, как обман слуха и что «металл не может заменить благородного аппарата человеческой речи»³. «Точно также, когда Лавуазье открыл, что воздух состоит из кислорода и азота, нашелся ученый, который не соглашался поступиться старинным взглядом на четверицу простых тел – огонь, воздух, воду и землю, – в пользу нового открытия, и считал это открытие не более, как абсурдом; и это был не какой-нибудь профан, нет – это тоже был знаменитый химик Бомб, изобретатель остроумного прибора для измерения градусов спирта (ареометра)! Но и сам вышеназванный Лавуазье тоже имел для себя камень преткновения в учении об аэролитах, т. е. падающих с неба на землю камнях: когда один такой камень наблюдали во всех подробностях, подняли еще горячий и принесли для исследования во французскую Академию наук, то Лавуазье в своем рапорте прямо заявил, что падение с неба камней «невероятно и недопустимо»⁴. И нет, кажется, того изобретения, той новой мысли или взгляда, которые бы не встретили себе при своем появлении ревнивых противников – отрицателей: открытие профессором Гальвани животного электричества, названного после по его имени гальванизмом, встречено было с насмешками; изобретатель пароходства, француз Жуфруа, был встречен также с недоверием; газовое освещение было принято уже после смерти его изобретателя – Филиппа Лебона, и множество других тому подобных примеров. Чего же после этого ожидать в исследовании вопросов более тонкого свойства, чем осязаемые, видимые и слышимые – фонограф, химические или электрические приборы, газовое освещение или пароходство? С каким недоверием может быть встречена какая-либо новая попытка в исследовании вопроса о бессмертии человеческой души? И тем не менее, как сама истина не боится никаких насмешек или недоверия, так и ее ревнителям нужно лишь исследовать ее с разных сторон, чтобы постепенно подготовить ее полное торжество. Справедливо давно оставлены доказательства существования и бессмертия души, основанные на понятии о ее простоте и тождестве, ибо, чтобы пользоваться этой простотой и тождеством, надо сначала сделать их очевидными и бесспорными, а это и составляет труднейшую часть задачи. Не лучше ли обратиться к живой, действительной жизни человека, чем оставаться в сфере кабинетных отвлеченностей, чтобы найти эту самую живую душу? Новейшие романисты, в лучших своих представителях, давно поняли преимущества этого способа изучения человеческой души, и реализм справедливо занял в новейших литературах господствующее и первое место. Но и наука психологическая видимо вступает на тот же путь. Немецкие ученые, и из них особенно Вундт, заняты экспериментальным изучением преимущественно психологии познания при посредстве наших органов чувства; французские, и из них известный Шарко, изучают опытным путем влияние на волю и чувства человека внушения и гипнотизации. И хотя неравномерно было бы поставить на ряду с именем Вундта и Шарко имя Фламмариона с его вышеназванным сочинением, но у Фламмариона есть бесспорно новое и оригинальное в изучении психологических вопросов. Это – именно обращение с запросом к живым, действительным людям всех стран, званий, полов. Запросы эти не остались без ответа. Из разных стран, наций и сословий получились ответы и сообщения, числом, по словам Фламмариона, свыше 1200 писем⁵. Фламмарион собрал эти письма, разобрал их по предметам сообщения, привел в систему, по возможности подверг проверке и напечатал их в своем новом сочинении, о котором мы теперь и говорим. Рассмотрев их – все по отдельным главам, соответственно предмету сообщения, Фламмарион и делает затем свои выводы по вопросу о существовании и бессмертии души человека. Что же это за сообщения? О чем они говорят? Чтобы выразиться в немногих словах, можно сказать, что, в общем, все эти сообщения имеют своим предметом так называемые телепатические явления душевной жизни человека, или, иначе, способность человека к телепатии. Конечно, всем известно слово «симпатия» – сочувствие одной души к другой. Слово «телепатия» – того же корня, что и «симпатия», и означает тоже сочувствие, но на далекое расстояние по пространству и времени, причем «сочувствие» надо понимать в широком смысле душевного понимания, ведения, а не в житейском смысле одной лишь расположенности или любви к кому-нибудь. Дело в том, что многочисленные наблюдения показывают способность нашей души видеть и знать, без помощи всех наших телесных чувств, т. е., без помощи глаз, ушей, и всех осязательных ощущений, и при том не стесняясь ни расстоянием на сотни и тысячи верст, ни временем будущим. Кажется, что это нечто чудесное и непонятное: как можно знать одним внутренним чувством, без всякого внешнего сообщения, что делается далеко от нас, или, еще более то, что будет в будущем? Да, при настоящем состоянии наших знаний, это действительно нечто трудно понятное, неведомое. Несомненно одно: душа наша имеет какие-то неведомые еще нам силы и способности, которые поистине возвышают ее над пространством и временем. Факты, дающие право на это заключение, бывают в таком роде: больной, умирая за несколько тысяч верст от своих близких, в момент своей смерти является так или иначе своим близким, и они узнают поэтому о смерти своего родственника; или человек, сидя в одном городе, ясно видит, что делается с таким-то человеком, находящемся в другом городе, за несколько сотен и более верст; или во сне человек видит за много времени вперед то, что случится после, и события точь-в-точь совершаются так, как было предсказано сновидением. Приведем несколько примеров, сообщаемых Фламмарионом, чтобы уяснить себе явления, о которых мы говорим, и прежде всего из разряда тех явлений, в которых умирающие извещают о себе тем или иным способом своих далеких – близких и знакомых. Один знакомый Фламмариона, именно музыкант Андрей Блок, член французского астрономического общества, сообщает Фламмаpионy следующий факт, имевший место в Риме в 1896 году.

«Это было, пишет Андрей Блок, в июне 1896 года. В последние два месяца моего пребывания в Италии ко мне прибыла в Рим повидаться со мною моя мать и поселилась возле самой Французской Академии в частном пaнcиoне, на Грегорианской улице, где жили и Вы сами, мой дорогой учитель. Так как в это время мне нужно было, прежде чем возвратиться во Францию, окончить одну работу, то моя мать, чтобы не мешать мне, одна осматривала город и приходила ко мне на виллу Медичи повидаться только к полудню, к обеду. Но однажды я вижу – она пришла ко мне в восемь часов утра, вся взволнованная. На мои расспросы она ответила, что, занимаясь своим туалетом, она вдруг увидала рядом с собою своего племянника Рене Кремера, который, смотря на нее и смеясь, сказал: «Ну, вот я и умер»! Чрезвычайно испуганная этим явлением, она поспешила пойти повидаться со мною. Я успокоил ее, насколько мог, и перевел разговор на другие предметы. Пятнадцать дней спустя, немного попутешествовавши по Италии, мы возвратились вместе в Париж и здесь узнали о смерти моего двоюродного брата Рене, унесшей его в пятницу, 12 июня 1896 года в квартире, которую занимали его родители на Московской улице, в доме № 31. Ему было 14 лет.

Благодаря одной работе, которую я исполнял в Риме во время поездки моей матери, я мог проверить числа месяца, и даже часы, в которые совершалось это явление. Но вот в этот-то самый день, т. е. 12 июня мой маленький двоюродный брат, нисколько дней назад заболевший воспалением брюшины, и впал в агонию к шести часам утра и умер в полдень, не раз высказавши желание видеть свою тетю Берту, т. е. мою мать.

Нужно заметить, что ни в одном из многочисленных писем, которые мы получали из Парижа, нам ни слова не говорили о болезни моего двоюродного брата, хорошо знали, что моя мать питала особенную симпатию к этому ребенку, и что она вернулась бы в Париж при малейшем его недомогании. Добавлю, что когда в Париже шесть часов утра, в Риме часы показывают, вследствие разницы географической долготы места, семь часов и что точь-в-точь около этого времени моя мать видела свое видение»⁶.

Приведем другой, не менее загадочный, случай, сообщенный Фламмариону одной знакомой дамой (Фере из Живизи).

«Факт, о котором идет речь, пишет мадам Фере Фламмариону, восходит к довольно давнему времени, но я помню его как со вчерашнего дня: так сильно он поразил меня, и проживи я сто лет, я не могла бы его забыть.

Это было во время Крымской войны в 1855 году. Я жила тогда в Пасси, на улице Деметур. Однажды, в час обеда, около полудня, я спустилась в погреб. Через отдушину в погреб проникал солнечный луч и освещал землю. Вдруг эта освещенная часть представилась мне песчаной равниной на морском берегу, и на этом песке лежал распростертым мертвый человек, именно один из моих двоюродных братьев, батальонный командир. Испуганная, я не смогла двинуться далее вперед, и с трудом взошла наверх по ступеням лестницы. Семья моя, увидя мою бледность и смущение, обступила меня с вопросами, и когда я рассказала свое видение, стала надо мною смеяться.

Спустя пятнадцать дней, мы получили печальную новость о смерти командира Солье: он умер при выходе на берег в Варне, и время его смерти соответствовало дню, в который я видела его распростертым на песке погреба»⁷.

Фламмарион сообщает очень много случаев, подобных этим двум, только что приведенным. Но не всегда извещения о себе умирающих происходят в такой именно форме: иногда слышится только голос их, зовущий к себе, или же какие-либо внешние предметы, неожиданным движением, так или иначе, наводят мысль человека на то, что где-то далеко умирает близкий нам человек. Вот два таких факта.

«22 января 1893 года я была вызвана, пишет одна дама Фламмариону, к моей 82-летней тетке, которая заболела несколько дней назад перед тем.

Когда я прибыла, то нашла свою дорогую тетю в агонии и почти уже без языка; я поместилась у ее изголовья, чтобы не покидать ее. Около 10 часов вечера я сидела около нее в кресле и не спала, как вдруг услыхала, что она с изумительной силой назвала; «Люси! Люси! Люси!» Я живо поднялась и увидала, что моя тетя совершенно потеряла сознание и хрипит. Десять минут спустя, она испустила последний вздох.

Люция была другая племянница и крестница моей тетки, и она, по мнению тети, недостаточно часто ее навещала, так как тетя жаловалась на это своей сиделке.

Назавтра я сказала своей кузине Люции: «Вы должны были очень удивиться, когда получили депешу о смерти нашей тети» – «Нисколько», отвечала она, «я несколько ожидала этого». Представьте себе, что в прошлую ночь, около 10 часов, когда я крепко заснула, я внезапно пробудилась, услыхав, что моя тетя зовет меня: «Люси! Люси! Люси!» и всю остающуюся часть ночи я не спала»⁸. Поразительный факт. В точности его сомневаться мы не смеем, ибо Фламмарион сам проявил полную осторожность как в выборке фактов, так и в их проверке. Что же это такое? Умирающий человек зовет к себе отсутствующего родственника троекратным произношением его имени, и тот моментально слышит во всей точности этот зов, и просыпается от сна. Никакого физического посредства здесь не было, единственно, что здесь действовало, это душа умиравшей. Таким образом, здесь, как и в других подобных случаях, душа одного человека непосредственно вошла в соприкосновение с душой другого, и это сообщение оказалось быстрее и вернее всякого другого, известного науке, материального посредства, будь это электричество, свет или еще что другое. Какой возможен еще здесь повод для сомнения и недоверия? Сказать, что действует какая-то неизвестная науке сила вроде электрической энергии или световой, это тоже, что ничего не сказать, ибо нужно определить, что же это за сила и какие ее условия и свойства, а без этого определения, она остается каким-то темным неизвестным, о котором нельзя серьезно говорить. С другой стороны, внутреннему чувству каждого человека вполне понятно то, что называется нами душою, нашим самосознательным «я»; но оно-то именно и действует в случаях, подобных вышеописанным. Так отчего же и науке бояться этого слова и не сказать прямо, что отныне, с изучением фактов телепатии, душа человеческая становится и для нее не одним предположением, а несомненной реальностью, проявляющейся в известных действиях? Дальнейшее изучение фактов телепатии сделает для нас такой вывод еще более несомненным. Вот еще один факт, где извещение о себе умирающего происходит хотя и не прямо в виде явления самого лица умирающего, но зато согласно с его предуведомлением о том наперед, за несколько времени до дня смерти. Именно, Кловис Гюг, французский поэт, пишет Флам- мариону следующее:

«Дорогой учитель и друг! это было в 1871 году. Я был тогда в том возрасте, когда собирают на полях цветы, как Вы собираете звезды в бесконечной вселенной.

В одно время, позабыв о своих цветах, я написал одну вещицу, которая стоила мне некоторого числа лет тюрьмы: так получаются неожиданные результаты в делах! Как бы то ни было, но я находился в тюремном замке Святого Петра в Марселе. Там был также Гастон Кремье, осужденный на смерть. Я очень любил его, так как оба мы имели одни и те же мечты и попали в одну и ту же действительность. В тюрьме, во время прогулок, нам случалось толковать о Боге и бессмертии души, хотя от этого разговора и мало было проку. В один день, когда некоторые товарищи с необыкновенным жаром высказывались в атеистическом и материалистическом смысле, я, по знаку Кремье, заметил им, что с нашей стороны было мало деликатно высказывать эти ощущения в присутствии осужденного на смерть человека, который верил в Бога и в бессмертие души. Тогда осужденный сказал мне с улыбкой: «Спасибо, мой друг! Когда меня расстреляют, я приду к Вам в доказательство с извещением в Вашу камеру».

Утром, 30 ноября, на рассвете, внезапно я был разбужен от стука в мой стол легкими сухими ударами. Я перевернулся, стук прекратился, и я снова заснул. Спустя несколько моментов, тот же самый стук возобновился снова. Тогда я вскочили с кровати и сел, вполне проснувшись, к столу: стук продолжался. Так повторилось еще раз или два, все в одной и той же обстановке.

Каждое утро, вставши с постели, я привык отправляться, при участии добряка-караульного в камеру Гастона Кремье, где ожидала меня чашка кофе. В этот день, как и во все другие, я остался верен нашему дружескому rendezvous. Но, увы! На дверях камеры были печати, и бросивши взгляд через потайное окошечко, я убедился, что пленника там не было. Едва я сделал это странное открытие, как добряк-караульный бросился в мои объятия со слезами и сказал: «они расстреляли его сегодня утром на рассвете; он умер мужественно»⁹. И в этом рассказе нет никакого места для недоверия и отрицания. Рассказчик, сам тоже – арестованный, естественно, не мог знать, в какой день и час расстреляют его друга, товарища его по заключению; следовательно, его ожидания не могли вызвать обмана слуха и при том в тот именно момент, когда действительно и умирал под пулями его товарищ. Что же производило эти стуки в камере Клоиса Гюга? Как ни странен этот факт, но несомненно в нем одно: если умиравший Кремье захотел исполнить свое обещание, известить о своей смерти своего друга, то, так или иначе, непонятным для нас стуком, его душа вошла в общение с душой спавшего мирным сном Кловиса Гюга, и наглядным выражением того для Гюга должны были быть эти странные стуки в стол. Дело не в том, были ли они действительные или только воображаемые: важен факт извещения о смерти тогда именно, когда она и происходила, – извещения, достигнутого без всякого внешнего посредства, на расстоянии, одним таинственным сношением души с душой.

Хотя Фламмарион сообщает 180 случаев извещения умирающих о своей смерти, и столько же еще случаев он оставил неизданными¹⁰, но, полагаем, что и вышеприведенных достаточно, чтобы ознакомиться с явлениями этого сорта. Сверх того, несомненно, многим и раньше приходилось или самим испытывать такие же вещи, или, еще чаще слышать рассказы о том от других. По наблюдениям Фламмариона, из 20 человек можно встретить одного, который или сам испытал, или от других слышал что-либо подобное. Итак, эти случаи извещения умирающих о своей смерти не так редки, чтобы их нужно было оставлять без всякого внимания, как нечто исключительное и невероятное. Но все же, на первый раз может думаться, нет ли здесь одного лишь простого совпадения случайного совпадения факта смерти с тем, что кому-нибудь в этот момент видится или слышится? Фламмарион горячо восстал против такого предположения, и, как кажется, вполне справедливо. Простым цифровым расчетом он опровергает объяснение приведенных фактов одним случайным совпадением. Если выразить в среднем годовую цифру смертности отношением 22 к 1000, то та же цифра для одних суток будет в 365 раз меньше, т. е., на 16591 человек придется в сутки одна смерть. Значит, если объяснять дело одним случайным совпадением, и это совпадение ограничивать границами одних суток, то из 16591 случаев смерти лишь один случай извещения умирающего мог бы быть объяснен, без дальнейших сомнений, одной случайностью. На самом же деле, случаи извещения умирающих о своей смерти, имеют место гораздо чаще, чем один раз из 16591. Итак, здесь дело не в случайном, а в таком или ином причинном отношении души умирающего к душевному состоянию того, кому он является тем или другим способом»¹¹. Конечно, при настоящем состоянии психологических знаний, еще довольно трудно решительно говорить о сущности этого отношения. Тем не менее, Фламмарион делает довольно вероятную догадку для объяснения, допуская существование «психологической силы истекающей из человеческого существа и способной действовать на больших расстояниях»¹². Действие на расстоянии вообще замечается повсюду в природе, и, может быть, вследствие его всегдашней и большой распространенности мы и не замечаем этого глубокого по смыслу и поразительного явления. В самом деле, что такое звуки, свет, электричество, сила тяготения? Не действует ли все это на расстояниях, и при том в некоторых случаях чрезвычайно больших, как, напр., действует свет? Какая, в самом деле, сила заставляет световые волны катиться с непостижимой быстротой от великолепного Cиpиyca или Полярной звезды до нашей маленькой планеты – Земли, чтобы попасть затем в глаз наблюдателя? Или почему обилие солнечных пятен в иной год вызывает преимущественное колебание магнитной стрелки? Не чудесно ли, не поразительно ли, что такие громадные расстояния уничтожаются, уступая место для действия какой-то непонятной и могучей силы? Но не нужно далеко отходить человеку и от самого себя, чтобы натолкнуться на столь же чудесное и поразительное. В самом деле, что такое моя мысль и воображение? Существуют ли для меня здесь расстояния и преграды? Не обследует ли человек и прошедшее, и будущее, и далекое, и близкое, и большое, и малое? По истине, это великая тайна – жизнь духа человеческого и явления телепатии, хотя представляют в настоящее время достойную изучения задачу, но, вероятно, составляют лишь слабый авангард всех явлений духовной жизни, с которыми когда-либо предстоит еще ознакомиться людям. Таким образом, прежде всего, дальность расстояния, в пределах которой могут происходить телепатические явления, не выходит из сферы явлений, распространенных во всей остальной природе. Но и самый процесс их совершения Фламмарион думает несколько приравнять к процессам электрическим, световым и подобным, в которых механическая основа явлений состоит в передвижении волн, или в колебании вещества. Подобно тому, как звучащее тело производит воздушные волны, которые затем на большом расстоянии могут попасть в ухо слушателя и произвести у него слуховое ощущение звука; или подобно тому, как световые волны эфира из-за миллионов миль попадают от светящего тела в глаз наблюдателя и производят у него ощущение света и образ самого светящего тела: так точно мозговые колебания одного человека могут на громадные расстояния передаваться другому человеку и производить у него ту мысль или тот образ, которыми произведены они были в голове первого человека. Всякое живое существо, говорить Фламмарион, есть как бы очаг силы. Нет мысли без соответственных колебаний мозга. Что же удивительного, если это колебания передается на известное расстояние, подобно тому, как это бывает в телефоне, или, еще лучше, в фотофоне. (передача слов посредством света). и в телеграфе без проволок)¹³. Таким образом, мысль умирающего, устремленная на далеких родных или друзей, выразившись определенными колебаниями мозговых частиц, летит в этих таинственных колебаниях по назначенному адресу и здесь, в мозге другого человека, производит аналогичные же колебания, которые для сознания этого человека выражаются уже в определенных образах и ощущениях зрения, слуха, осязания. Так возникают телепатические извещения умирающих о своей смерти. Не нужно спешить заключать, что в таком объяснении этих явлений лежит материализация душевной жизни. Науке еще ничего неизвестно об этих предполагаемых мозговых колебаниях, и, можно думать, во всяком случае, что эти колебания пред- ставляют собой нечто иное, чем колебания электрические, световые, звуковые, и подобные, нам уже известные, ибо и теперь уже видно, что явления мысленной передачи не связаны необходимостью столь определенных и ограниченных условий, какие нужны для энергии электрической, световой, звуковой и т. п. Но главное: все эти колебания частиц мозга все же еще не то, что личное самосознание, наше внутреннее «Я». Справедливо признается, что это две стороны явлений, друг на друга никак не сводящихся: с одной стороны физиологические явления в деятельности мозга, сопровождающиеся, может быть, и мозговыми волнами за пределы мозга, летящими с быстротой превышающей даже быстроту световых волн; с другой стороны – мое, непередаваемое никому и никак внутреннее самосоз- нание, мое «Я». Впрочем, Фламмарион, делая догадку о передающихся от одного мозга к другому колебаниях, очень осторожен в заключениях, и признает за несомненный вывод из телепатических явлений лишь то, что существует психическая сила, для нас еще неизвестная в своих свойствах и действиях. «Совокупность психических фактов, говорит он, показывает, что мы живем среди невидимого Mipa, в недрах которого действуют еще неведомые силы»¹⁴. Как бы то ни было, но строго проверенные и неоднократно наблюденные факты позволяют сказать, что действие души человеческой на расстояние составляет в настоящее время одно из бесспорных положений психологической науки. Телепатия должна отныне стать одним из непременных отделов психологии.

Кроме вышеприведенных фактов, в которых умирающие извещают о своей смерти своих близких и родных, другой разряд фактов, относящихся сюда, составляет так называемое внушение или гипнотизация. В случаях этого рода человек в точности исполняет волю другого лица, хотя бы она не была передана ему никаким обычным внешним посредством, т. е., ни словом, ни письмом, ни жестом, ни даже взглядом: достаточно, чтобы внушающий подумал или пожелал исполнения чего-нибудь, и тот, о ком думают, исполняет. Ввиду достаточной известности опытов внушения, приведем для примера лишь один – другой случай. Фламмарион передает рассказ доктора Дюссера, который каждый день давал одной своей пациентке, подвергавшейся опытам магнетизации в лечебных целях, приказ спать на следующий день до назначенного часа.

«Однажды, говорит доктор Дюссер, я забыл об этой предосторожности, и вспомнил лишь тогда, когда был уже в 700 метрах расстояния от жилища больной. Не имея возможности возвратиться, я подумал, не будет ли услышано мое приказание, несмотря на расстояние, так как на расстоянии одного или двух метров оно было исполняемо. Поэтому я формулирую приказ спать до завтра, до 8 часов, и продолжаю свой путь. Назавтра я прихожу к больной в половине восьмого: она еще спала». «Почему это, спрашиваю, Вы еще спали?» – «Да, ведь, я исполняю

Ваше же приказание». – «Ошибаетесь, я ушел, не дав Вам никакого приказа». – «Правда, но пять минут спустя, я совершенно ясно услышала, что Вы мне говорите спать до 8 часов». Так как до этого именно часа я обыкновенно назначал ей, то могло быть, что здесь было одно простое совпадение и что по привычке ей показалось, что я ей приказываю. Чтобы окончательно убедиться в этом и устранить всякое сомнение, я приказал больной спать до тех пор, пока она не получит приказа проснуться. Днем, улучивши свободную минуту, я решил дополнить опыт. И вот, я отправляюсь из дома к больной – верст 6 с лишком расстояния – и в это время даю приказ о пробуждении: в это время было два часа. Прихожу и нахожу больную проснувшейся: на мой вопрос, родители ее сообщают мне точное время ее пробуждения, и это как раз было то время, когда я отдал приказ. Этот опыт был повторен нисколько раз и в различные часы, и всегда давал тот же результат»¹⁵.

Насколько в данном случае поразительно полное подчинение воли пациентки воде доктора, – подчинение сознательно и нарочно практикованное доктором, – настолько же бывают поразительны и другие случаи в этом роде, в которых сношение одной души с другой происходит вне их нарочитого намерения и без всякой мысли об опытах. Вот один такой факт:

«Один французский профессор медицинского факультета находился в городе С.-Луи, в Сенегале, в Африке. В одно время он был укушен в большой палец ноги одним местным насекомым, чрезвычайно опасным, известным у европейцев под именем нигвы. Вследствие этого укуса, у доктора явилась сильная лихорадка, едва не унесшая его в могилу и державшая его, по крайней мере, в течение 20 дней без всякого сознании. Но, вот несколько часов спустя, после того, как он лишился чувств, ему приносят телеграмму от его матери, бывшей в это время во Франции, с запросом, что случилось с доктором. Время отправления телеграммы совпало с временем обморока доктора. Когда впоследствии доктор выздоровел и приехал во Францию, его мать рассказывала ему, что без всякой видимой причины, она вдруг почувствовала какое-то беспокойство и по какому-то внушению поняла, что ее сын подвергся большой опасности. Это впечатление было так сильно, что она тотчас же отправила телеграмму, чтобы получить от сына известие»¹⁶.

Последний факт заставляет предполагать, что психическая сила, вызванная к усиленной энергии каким-либо чрезвычайным обстоятельством, как бы, истекая из одного человека, доходит до другого, и здесь, в сознании этого другого, производит такие представления и мысли, которые вызвали и у первого субъекта усиленное душевное движение. Действительно, это – нечто похожее на самый быстрый телеграф без всяких проводов и внешних посредств. Если мы всмотримся в ежедневную нашу обстановку, то каждый из нас вспомнит не один факт, похожий на то, что сообщает Фламмарион. Всем известна поговорка: «легок на помине», а в ней кроется указание на глубокий смысл телепатических явлений. Кто в этом случае является первым и кто вторым? Тот ли, кто подходит к Вашей квартире и сейчас войдет в нее, своей психической силой вызывает и в Вашей душе представление о себе, или, наоборот, Ваша усиленная о нем мысль вызывает и его на воспоминание о Вас, и он находит предлоги и дело идти к Вам? В том и другом случае, несомненно, взаимодействие душ. Точно тоже всякий вероятно испытывал случаи, когда, пристально посмотревши на человека, удается заставить его обернуться и посмотреть на Вас, или, наоборот, двоим субъектам приходится обернуться и посмотреть одновременно в след друг другу. Или, думая о какой-либо возможной встрече, приятной или неприятной – все равно, вдруг Вы и имеете эту встречу: очевидно, Вы как бы чувствовали уже присутствие какой-то психической силы, и это чувство вызвало у Вас мысль о ней. Такого же рода и те явления, когда два человека в одно и тоже время вдруг думают об одном и том же и даже высказывают свою мысль одними и теми же словами и в один и тот же момент. По истине, психологическая сила, является чем-то тонким, проницательным, с легкостью несущимся по пространству, с поразительной точностью уловляющим время, способным видеть, слышать, знать – без посредства внешних чувств. В некоторых случаях эта способность становится по истине ясновидением: до такой степени ясно и точно душа человека осведомляется о далеких в пространстве и времени событиях. В большинстве случаев эта способность получает свое применение тогда, когда родственные связи и любовь заставляют душу быть особенно чуткой ко всему тому, что вдалеке где-нибудь совершается или еще только имеет совершиться с родственными и любимыми лицами. Но бывают случаи, когда прозрение имеет предметом так сказать и безразличные вещи, и это остается пока неразрешимой загадкой. Особенно поразительно бывает прозрение во сне. Всякий согласится, что здесь уже человек совершенно гарантирован от всякого внешнего посредства к познанию окружающего: внешние чувства почти совсем не действуют, по крайней мере, в глубоком сне, и воля не устремлена сознательно ни на что. И, однако, во сне часто прозреваются такие подробности, которые могли бы быть узнаны лишь после непосредственного и сознательного знакомства человека с местом, фактом и лицами. Приведем несколько примеров такого прозрения. Одно лицо из Бреста сообщает Фламмариону следующее:

«Брат мой служил с 1870 до 1874 года в Фучецсском арсенале, в Китае, надсмотрщиком механиком. Один из его друзей, также механик и сослуживец на Фучецсском арсенале, земляк его, приходит однажды к моему брату утром и рассказывает ему следующее: «Я поражен скорбью, дорогой мой друг; в эту ночь я видел во сне, что мой маленький ребенок умер от крупа, умер на красном пуховом одеяле». Брат мой засмеялся над его доверчивостью, заговорил о кошмаре, и чтобы рассеять его впечатление, пригласил своего друга на обед. Но ничего не могло развлечь его: по его мнению, его ребенок был мертв».

«Первое письмо, которое он получил из Франции после этого рассказа, и которое было от его жены, уведомляло его о смерти его ребенка, умершего от крупа в тяжелых страданиях, и, странное совпадение, умершего на красном пуховом одеяле, в ту самую ночь, когда он видел свой сон»¹⁷.

За тысячи верст человек видит во сне все подробности смерти своего малютки! Никакая связь представлений, никакие настроения и мысли, занимавшие этого человека до сна, не объясняют этих подробностей: смерть именно в эту ночь, именно от крупа, и даже именно на красном пуховом одеяле! Какое объяснение можно применить здесь, кроме одного, что душа наша обладает какой-то таинственной способностью познания без внешних чувств, не стесняясь ни временем, ни пространством? Но все же в приведенном факте есть место для родственной связи и на нее можно многое возложить в объяснении непонятного. В таком случае вот факт, где нет никакой родственной связи или любви, и, тем не менее, поразительный по степени и точности ясновидения. Фламмарион передает следующее сообщение Марселя Семезье-Серизоля из книги этого последнего, вышедшей в 1895 году и озаглавленной «Психология знания».

«Это было 18 декабря 1894 года – говорит названный автор. Во сне вижу я – один нотариус, который жил в маленьком городке, верстах в 20 от того города, где жил тогда я, делает справки в делах в своей конторе. Нужно сказать, что у этого нотариуса были мои капиталы, и обычно он являлся ко мне без регулярных сроков раз или два в году, принося мне проценты по истекшим срокам. Повторяю – его визиты не имели никаких определенных сроков, и этого нотариуса – человека очень почтенного, в генеральском чине, в должности мэра, имевшего знаки отличия, я никогда не видел иначе, как только одетым строго – прилично и почти элегантно. В эту же ночь, 18 декабря 1894 года, я вижу, во сне, одетым в длинный синий сюртук и с черной шелковой скуфейкой на голове. И вот, чрез день, 20 декабря, поутру, этот нотариус явился в мой рабочий кабинет и принес мне просроченную и неожиданную сумму». «Ну, а что же Вы с Вашим синим сюртуком и черной шелковой скуфейкой»? сказал я ему.

Он посмотрел на меня с самым живым изумлением и ответил мне:

– «Но каким образом Вы так хорошо знаете мой домашний костюм»?

Я рассказал ему свой сон, и тогда он признался мне, что действительно 18 декабря он очень поздно занимался в своей конторе и был одет в одежду, описанную мною»¹⁸. Как ни поражает такое прозрение, все же наша мысль находит еще здесь некоторую возможность дать объяснения. Может быть, этот нотариус, сидя поздно ночью в своей конторе, справлялся с делами своего доверителя, спавшего в это время мирным сном за 20 верст расстояния, думал о нем, и, может быть, думал усиленно, так как сумма, подлежавшая получению, была просрочена и, как доверитель признается, для него даже неожиданна. Так или иначе, но мысль одного доходила до другого, и этот таинственный душевный телеграф был наведен, и как ни удивительно прозрение таких подробностей в костюме нотариуса, который можно было узнать побыв лишь на месте, но все же здесь есть одновременность, по крайней мере, т. е., один человек видит во сне другого в определенное время, в которое тот и действительно находился там и так, как его видят. Но что же сказать о таких снах, которые предвидят будущее, о снах вещих. Вот факт, передаваемый Фламмарионом из недавнего прошлого, и факт исторический.

«Княгиня Конти видит в одну ночь во сне, что одна из комнат ее дворца готова обрушиться, и ее детям, которые спали в той комнате, грозит опасность быть погребенными под развалинами. Картина, представившаяся ее воображению, взволновала ее сердце и всю ее кровь. В ужасе она сразу пробудилась и позвала женщин, которые спали в гардеробной. Те пришли на крик, ожидая приказаний своей госпожи. Она рассказала им свое видение и объявила, что решительно желает, чтобы ей принесли ее детей. Женщины возражают ей старинной поговоркой, что сны – лживы («tous songes sont mensonges»). Княгиня повторила свое приказание с настойчивостью. Гувернантка и кормилицы показали вид, что слушаются, а сами воротились и сказали, что молодые князья спокойно спят, и тревожить их сон было бы действительно убийственным. Видя их упорство, а может быть и обман, княгиня строго потребовала свое платье. Отказываться больше не было предлога: пошли за князьями и едва они были в комнате матери, как комната, где они спали, обрушилась»¹⁹.

Если сказать, что материнский инстинкт любви удесятерил чуткость ощущений княгини Конти, и она уже слышала и чувствовала начавшееся разрушение комнаты, где спали ее дети, то и этим объяснением ничего не устраняется из убеждения, что душа человека обладает прозорливостью, превышающею всякую деятельность внешних чувств, ибо что же такое, как не прозорливость, представляет собою возможность знать то, что еще не совершилось? Допустим, что княгиня Конти могла уже слышать и чувствовать начавшееся разрушение комнаты; но разве она не могла подумать, что она ошибается, что этот легкий, ни- кем еще не слышимый треск происходит от высыхания стен комнаты, от забравшейся мыши, от лезущего куда-нибудь вора, от движений и дыхания ее собственных детей и т. д. Почему же непременно выбирается одна причина, и притом с такой уверенностью? Наконец, если будущее, которое прозрела княгиня, было еще очень близкое к настоящему, то немало есть фактов, где время исполнения того, что предчувствовала душа, отодвигается на значительное расстояние. Так Фламмарион передает на этот счет интересный рассказ бывшего судьи, а ныне депутата ф. п., М. Берара, опубликованный им в журнале Revus des Revues от 15 сентября 1895 года.

«Тому минуло, говорит г. Берар, уже несколько десятков лет. Я только что кончил длинное и трудное расследование одного ужасного преступления, наведшего на все окрестное население ужас: днем и ночью, в течение нескольких недель, и во сне и наяву, я только и видел, что трупы, кровь и убийц.

Будучи все еще под впечатлением этих кровавых воспоминаний, я отправился отдохнуть на воды в один маленький городок, который словно спит в глубине наших, одетых зеленью, гор, тихий спокойный, грустный, без шумящих казино, без крикливых ночных дилижансов.

Ежедневно я бродил по лесам, заросшим дубом, буком, ясенем, а также и громадными елями. Один раз, во время таких прогулок, я окончательно сбился с дороги, потерявши из виду высокие горные вершины, по которым я привык находить направление к моей гостинице. К ночи я выбрался из леса на пустынную дорогу, которая шла по узкому ущелью между двумя высокими горами. Спуск был крутой, и в ущелье, в стороне от дороги, поместился маленький ручеек множеством каскадов падавший со скал на равнину. С двух сторон дороги темный лес, молчаливый до бесконечности.

Дорожный столб показывал, что город находился в расстоянии около 10 верст; это и была моя дорога. Но измученный шестичасовой ходьбой и изнуренный сильным голодом, я хотел бы сейчас и пообедать и добраться до ночлега.

В нескольких шагах отсюда, бедная уединенная гостиница, настоящий привал для извозчиков, показывала свою изъеденную червями вывеску с надписью: «Для свидания друзей». Я вошел.

Единственная зала была дымная и темная; меня встретили хозяин геркулесовского сложения, с неприятным лицом желтого цвета, и жена его, маленькая, черная, почти в отрепьях, с косыми и угрюмыми глазами.

Я спросил поесть и, если можно, ночлег. После очень дурного ужина, под подозрительным и странно испытующим взглядом хозяина, в тени жалкой лампы, очень дурно освещающей, но взамен того распространяющей дым и отвратительный запах, я последовал за хозяйкой, которая провела меня по длинному коридору и прочной лестнице в оборванную комнату, расположенную над конюшней. Хозяин, его жена и я были, конечно, одни в этой лачуге, затерявшейся в лесу, далеко от всякого жилья. Моя привычка – предполагать худое: такова уже моя профессия, что она заставляет меня думать о преступлениях и возможных убийствах. Замкнувши дверь на ключ, я заботливо осмотрел комнату, кровать, или, скорее, одр; два хромых стула и в глубине комнаты дверь, она вела к некоторого рода лестнице, спускавшейся в пустоту. К этой двери, чтобы задержать ее на случай, если бы кто попытался отворить ее извне, я придвинул деревянный белый столик с разбитой чашечкой для туалета и рядом со столиком поставил один из двух стульев, таким образом, дверь нельзя было открыть, не сделавши шума. А затем я лег.

После такого дня, можно думать, я заснул крепко. Вдруг я сразу проснулся: мне показалось, что дверь отворили, и, отворяя, двинули столом; я был уверен даже, что сквозь щелку замка заметил мерцание лампы, не то фонаря или подсвечника. Как обезумевший, я вскочил, пробудившись и закричал: «кто там»? Ничего: тишина и полный мрак. Должно быть, померещилось: я был предметом странной иллюзии.

Долго я оставался без сна, будто находясь в каком-то неопределенном страхе. Но усталость взяла верх над страхом, и я заснул тяжелым сном, прерываемым кошмарами.

Во сне вижу я эту комнату, в которой я был, и на кровати себя или кого другого – не знаю. Открывается потайная дверь, входит хозяин гостиницы с длинным ножом в руке; позади его, на пороге двери, стоит его жена, грязная, в отрепьях, закрывая своими черными пальцами свет фонаря; хозяин гостиницы приближается волчьим шагом к кровати и вонзает нож в сердце спящего человека. Затем они понесли труп – муж за ноги, жена за голову, и спустились по узкой лестнице. И вот интересная подробность: муж держит в зубах фонарь за тонкое кольцо, и убийцы спустились по кривой лестнице при тусклом свете фонаря. В страхе я сразу проснулся: на лбу холодный пот. Через растворенные ставни в комнату вливались лучи августовского солнца: это, без сомнения, и был свет фонаря. Хозяйку гостиницы я увидел одну, без ее мужа, молчаливую, мрачную. Словно из ада, вырвался я из этой мерзкой гостиницы на большую пыльную дорогу, вздохнул чистым воздухом елей, под блестящим солнцем, при криках птиц над головой.

О моем сне я больше не думал. Спустя три года, в одном и журнале я прочитал приблизительно следующую заметку:

Дачники и жители города X. очень взволнованы внезапным и непонятным исчезновением адвоката Виктора Арно, который, отправившись восемь дней назад, для прогулки на несколько часов на гору, не вернулся более в свою гостиницу. Жители теряются в догадках об этом невероятном исчезновении».

Не знаю, по какой странной связи представлений, мне пришел на память мой сон в гостинице, но только эта связь еще сильнее укрепилась в моем сознании после того, как спустя три дня, тот же журнал принес мне следующие строки: «отчасти напали на след Виктора Арно. Вечером 24 августа, один извозчик видел его в уединенной гостинице, носящей название «Для свидания друзей». Он собирался провести там ночь. Допрошен хозяин гостиницы, человек с самой подозрительной репутацией, сохраняющий до сих пор молчание о своем посетителе. Он утверждает, что тот ушел от него в тот же вечер и не ночевал у него. Несмотря на это утверждение, странные слухи начинают ходить по округе. Говорят о другом путешественнике, англичанине, исчезнувшем шесть лет назад. С другой стороны, маленькая пастушка утверждает, что видела 26 августа, как хозяйка гостиницы бросила в спрятанную под деревьями лужу окровавленную одежду. Здесь скрыта какая-то тайна, которую хорошо было бы раскрыть».

Я не удержался дальше, и, захваченный какой-то силой непреодолимой, говорившей мне, наперекор мне самому, что мой сон стал страшной действительностью, отправился в тот город.

Власти, осведомленные о деле через общее мнение, вели следствие без определенных данных. Я попал в кабинет моего коллеги – следственного судьи в тот самый день, когда он выслушивал показание моей бывшей хозяйки по гостинице. Я попросил у него позволения остаться в его кабинете при этом показании.

Когда вошла эта женщина, она не узнала меня, даже не обратила никакого внимание на мое присутствие. Она рассказала, что действительно путник, который по описанию походил на Виктора Арно, приходил 24 августа вечером в ее гостиницу, но на ночь там не оставался. «Впрочем, добавила она, в гостинице два номера, и в ту ночь оба они были заняты двумя извозчиками, уже опрошенными на следствии и подтвердившими этот факт»».

«А третий над конюшней»? воскрикнул я, неожиданно перебивши ее.

Содержательницу гостиницы передернуло, и, как будто внезапно пробудившись, она, кажется, узнала меня. А я, словно, вдохновленный, с уверенной спешностью продолжал: «Виктор Арно лег спать в этой третьей комнате ночью. Вы с мужем пришли. Вы держали фонарь, он – длинный нож. Вы взошли по лестнице из конюшни, отперли потайную дверь, что ведет в эту комнату. Вы сами остановились на пороге двери, а Ваш муж пошел зарезать путника, чтобы украсть его часы и кошелек».

Я рассказывал свой сон от трех лет назад. С изумлением слушал меня мой коллега; что же касается этой женщины, то она в ужасе, с чрезмерно раскрытыми глазами, со стучащими от страха зубами, как бы окаменела.

А я продолжал: «затем вдвоем Вы взяли труп, Ваш муж держал за ноги. Вы спустили его по лестнице. Чтобы светить, муж нес в зубах фонарь за кольцо».

Тогда вся в страхе, бледная, с подкашивающимися ногами, эта женщина произнесла: «Значит, Вы все видели»? И после того, озлобленная, отказываясь подписать свое показание, она замкнулась в полную немоту.

Когда мой коллега прочитал мой рассказ ее мужу, он, будучи уверен, что он выдан женой, вскричал со страшными проклятиями: «А, гадина, она расплатится со мной за это»!

Итак, мой сон был вполне верен и стал мрачной и страшной действительностью.

В конюшне гостиницы, под густым слоем навоза, нашли труп несчастного Виктора Арно, а рядом с ним человеческие кости, может быть, того англичанина, который исчез шесть лети назад пpи столь же таинственных условиях».²⁰

Передав это сообщение бывшего судьи, Фламмарион замечает, что оно представляет собой пример вещего сна во всей его красоте. И действительно, простое и случайное совпадение не могло бы, по-видимому, объяснить таких подробностей злодейского поступка в гостинице, где имел остановку рассказчик, какие были видимы им во сне. Бесспорно, что и объяснить здесь что-либо относительно самой возможности прозрения наперед, в будущее, а еще больше относительно способа этого прозрения – чрезвычайно затруднительно. Каким образом может быть видно будущее? Разве оно уже определено, и не может совершиться иначе, чем как совершается! Или, переводя эти мысли на философский язык, разве можно признавать фатализм в развитии жизни и мира? Как ни интересны эти вопросы, но, ввиду строго определенного предмета настоящей заметки, мы не можем ими специально заняться, тем более, что эти вопросы, при самой легкой их разработке, составили бы особое благодарное исследование, скажем только одно: разве будущее, становясь постепенно настоящим, возвращается когда-либо со своего уже определившегося пути, или, другими словами, разве есть два будущих? Не одно ли оно, ибо становясь прошедшим, разве может оно снова стать не бывшим и снова ожидаться, как будущее, чтобы совершиться уже по новому пути?!

На эти вопросы возможен лишь один отрицательный ответ, и с этой стороны возможность прозрения будущего душой человека не является чем-либо абсурдным. Гораздо труднее вопрос о способах и путях этого прозрения. При настоящем состоянии наших знаний здесь объяснить можно слишком мало, и именно, можно лишь указать, что прозрение будущего составляет для всякого человека и в повсегдашней жизни необходимую задачу и обычное явление. Чтобы правильно вести домашнее хозяйство, нужно предвидеть многие вещи за год и больше. Чтобы вести какое-либо общественное или государственное дело, предвидение требуется еще больше, и разумность всякого предприятия, собственно говоря, зависит всегда от того, хорошо ли было предвидено будущее. Не говорено ли было и в притче, что человек, построивший дом на песке, получил плохой удел от своих трудов потому именно, что не предусмотрел будущего (Mф. 7: 26–27). И, действительно, предвидение будущего многими достигается, хотя, конечно, в разных степенях ясности, верности и дальности по времени. Доктор предвидит развязку болезни, муж государственный предвидит падение или возрождение государства, земледелец предвидит погоду и урожаи, муж духовной строгости и чистоты предвидит нравственные перевороты в жизни и отдельных лиц и общества. И если все эти и подобные предвидения являются плодом, так сказать, дневного, сознательного размышления, то отчего нельзя думать, что и во сне, при полном просторе деятельности бессознательных родников душевной жизни, результаты предведения не могут быть иногда точными и верными? Конечно, для нас еще не понятно такое несознательное постижение, постижение цельной души, так сказать, а не по образу дневных выкладок и расчетов: но мало ли еще для нас непонятного в природе нашей и всей вселенной? Таким образом, и у сновидений нельзя отнимать некоторого значения в смысле указания на возможное будущее, хотя, конечно, нельзя им слепо и верить, как нельзя слепо верить и всем сознательным расчетам и предрассчислениям. Истина дается человеку нескоро и не сразу, а лишь путем долгих исканий и ошибок.

Таковы факты телепатии, т. е. способности человека чувствовать и знать без обычных внешних посредств зренья, слуха и осязания, и притом в пределах, не стесненных пространством и временем. Проливают ли эти факты сколько-нибудь нового света на дорогие для нас старые вопросы о том, существует ли отдельная от тела душа наша, и каковы ее силы и способности? В праве ли холодный скептический разум с презрением смотреть на психологию низводя ее до физиологии, или пора ему задуматься над вопросом, может ли одна физиология объяснить все в нашей душевной жизни? Ответ на эти вопроси, кажется, понятен. Фламмарион, рассмотревший в вышеназванной своей книге 186 присланных ему сообщений об известиях умирающих, полученных в бодрственном состоянии, 70 таких же извещений, полученных во сне, 57 сообщений об опытах передачи мысли без посредства зрения, слуха и осязания, 49 сообщений о случаях ясновидения, на расстоянии во сне и в состоянии искусственного усыпления или сомнабулизма и 76 сообщений о вещих снах и предвидении будущего, по обсуждении и проверке этих сообщений, делает из рассмотрения их следующие выводы:

1., Душа существует как независимое от тела реальное существо:

2., Она одарена неизвестными еще науке способностями;

3., Она может действовать и чувствовать на расстоянии, без посредства внешних чувств; и

4., Она может иной раз предвидеть будущее, так как оно вследствие определяющих его причин предопределено²¹.

Не касаясь вопроса о предопределенности будущего, смело можно сказать, что факты телепатии вполне позволяют сделать приведенные заключения. Все эти факты сводятся к тому, что наша душа имеет способность чувствовать и действовать на расстоянии, без необходимости непосредственного соприкосновения с предметом ощущаемым или воз- действуемым. Но именно это-то свойство и составляет отличительную способность нашей души, как живого само- сознательного «Я». Два – главных проявления душевной жизни – мысль и воля – именно имеют эти свойства действовать независимо от времени и пространства. Мысль берет предметы для себя из сфер и близких и отдаленных, и прошедших и будущих, и действительных и возможных: как нечто общее и самодовлеющее (не рассматриваемое в частных условиях особого лица, места и времени), мысль выше времени и пространства. Такова же и воля: если она свою энергию направила на тот или другой предмет, то далек ли он, или близок, находится ли он в близком будущем, или в очень отдаленном – для нее безразлично, для нее, как и для мысли, важно самое содержание, самый объект энергии. Что касается третьего, обычно указываемая психологией, элемента душевной жизни, именно чувствований, то новейшая психология справедливо признает за ним не самостоятельный, а лишь сопутствующий характер: в живом организме индивидуума всякий акт мысли и воли сопровождается таким или иным чувствованием. Таким образом, душевная энергия в главных своих проявлениях отличается теми особенностями, на которых указывают и факты телепатии. Но насколько анализ актов мысли и воли не всякому доступен, так как требует известного философского навыка, а потому не для всякого может быть убедительным в вопросе о самобытном существовании души, настолько выигрывают в этом отношении примеры и доказательства из области телепатии. Здесь проявление бестелесной мыслящей силы становится как бы очевидным: тех тяжелых материальных преград, как ставит телу нашему пространство и время, для этой силы как бы и не существует и эта тонкость, легкость, независимость от тела, воплотившись в видимых фактах, становится ясной и убедительной и для скептика.

Так успехи новейших знаний не всегда идут лишь к отвержению старых, но дорогих для человека идеалов и верований, в числе которых признание в человеке души, как живой нематериальной силы, занимает по праву одно из первых мест.

Холм. Люб, г. 1901. Ш. 22