Часть II. Пожар Москвы. Начало отступления. На старую Смоленскую дорогу

К вечеру появилось зарево в нескольких местах, это было вскоре замечено, и слышались вопросы:

― Что же значит это быстрое распространение огня?

― Это биваки.

Но скоро мы услышали совсем противное; с быстротой молнии распространился огонь по всем частям города, и к полуночи большая часть его была уже объята пожаром. Были сделаны строгие распоряжения, никому не разрешалось уходить из лагеря, ежечасно били сбор. Тем не менее солдаты десятками бегали в город, выхватывали из горящих домов всякие жизненные припасы, напитки, одежду, возвращались с этой добычей в лагерь и делились с товарищами, даже с офицерами, которые были всему этому очень рады; да и неудивительно, ибо после того, как довольно долго ощущался недостаток во всем, вдруг, можно сказать, в изобилии появились на биваке напитки и жизненные припасы всякого рода. Скоро можно было видеть массу пустых бутылок, валяющихся по биваку, из которых было выпито разного рода вино, сидр, шампанское, ром и арак.

В таком положении пробыли мы до третьего дня, когда наконец, были снаряжены команды под начальством офицеров, чтобы идти в город и взять оттуда из одежды и припасов то, что уцелело от огня. Но солдаты, как только вступили в предместья, тотчас разбежались в разные стороны, кто куда хотел, входили в горящие дома, забирали все, что только попадалось им, особенно в погребах. Там они нашли в изобилии разные напитки, и проходя мимо погребов, можно было видеть там пьяных солдат, которые с бутылками в руках кричали проходящим: «Сюда, товарищ!». Зачастую можно было видеть, как верхняя часть домов, подгорев, обрушивалась над погребами, полными пьяных солдат, пьющих за здоровье проходящих мимо товарищей. Таким образом погибли целые тысячи людей.

(Фоссен)⁷⁶⁹

* * *

Час спустя после нашего прибытия (14 сентября) начался пожар: на правой стороне показался густой дым, потом взвился вихрь пламени; никто, однако, не знал, откуда это происходит. Вскоре нам сообщили, что горит базар, квартал купцов.

«Вероятно, ― объяснили некоторые, ― это мародеры армии по неосторожности заронили огонь, входя в лавки за продовольствием».

Многие, не участвовавшие в этой кампании, говорят, что пожар Москвы был гибелью армии; что касается меня и многих других, то я думаю, наоборот, что русские могли бы и не поджигать города, а просто увезти с собой или побросать в Москву-реку все продовольствие, опустошить край на 40 верст в окружности, что было нетрудно, так как часть края пустынна, и тогда нам, по прошествии двух недель, поневоле пришлось бы убраться.

После пожара все еще оставалось достаточно жилищ, чтобы поместить всю армию, и даже если допустить, что все жилища сгорели ― и тогда остались бы подвалы.

В 7 часов загорелось за губернаторским домом⁷⁷⁰; полковник сейчас же пришел к нам в караул и приказал немедленно выслать патруль в 15 человек, в том числе был и я. Цезарис отправился с нами, во главе патруля. Мы двинулись в ту сторону, где горело, но едва сделали мы шагов 300, нас салютовали ружейными выстрелами справа и слева. В первую минуту мы не придали этому значения, все еще думая, что это пьяные солдаты армии. Но 50 шагов дальше ― из какого-то тупика опять раздаются выстрелы, направленные прямо в нас.

Решили поближе рассмотреть, в чем дело. Мы подошли к дому, откуда заметили выстрелы, выломали ворота и очутились лицом к лицу с девятью дюжими молодцами, вооруженными копьями и ружьями, – они не пускали нас войти.

Тотчас же завязался во дворе бой, довольно неравный, так как нас было 19 человек против девяти...

Мы поспешили осмотреть дом, в одной из комнат мы застали двоих из бежавших людей; увидав нас, они были так поражены, что не успели схватить свое оружие, которое мы забрали себе; тем временем они спрыгнули с балкона.

Так как мы отыскали всего двоих людей, а ружей было налицо три, то мы стали искать третьего и нашли его под кроватью; он вышел к нам, не заставляя себя просить и крича: «Боже! Боже!» Мы не сделали ему никакого вреда, но удержали при себе, чтобы он мог служить нам проводником. Он был, как и другие, отвратителен и безобразен ― каторжник, как и прочие; на нем был овчинный тулуп, подпоясанный ремнем.

Мы вышли из дома. На улице мы увидели тех двух колодников, что выскочили из окна; один был мертв: он разбил себе голову о мостовую; у другого были сломаны обе ноги. Мы оставили их, а сами расположились вернуться на Губернаторскую площадь⁷⁷¹. Но каково было наше изумление, когда мы увидали, что это невыполнимо, настолько распространился пожар: пламя справа и слева образовало сплошной свод, под которым нам приходилось идти, а это было невозможно, при сильно дувшем ветре и ввиду того, что некоторые крыши стали проваливаться. Мы принуждены были избрать иную дорогу и направиться в ту сторону, откуда раздались другие ружейные выстрелы; к несчастью, мы не умели ничего втолковать нашему проводнику. Пройдя шагов двести, мы увидали по правую руку какую-то улицу; но прежде чем войти в нее, мы, ради любопытства, пожелали осмотреть дом, откуда раздавались ружейные выстрелы, с виду он показался нам очень красивым. Мы пропустили вперед нашего пленного и сами шли за ним; но вдруг раздались тревожные крики, и выскочило несколько человек с зажженными факелами в руках; пройдя через большой двор, мы убедились, что место, где мы находимся, не простой дом, а великолепный дворец. Раньше чем войти в него, мы оставили у ворот двух часовых, с распоряжением предупредить нас в случае нападения врасплох. У нас были свечи, мы зажгли их несколько и вошли; отроду я не видывал жилища с такой роскошной меблировкой, как то, что представилось нашим глазам; в особенности поражала коллекция картин голландской и итальянской школы.

Уже около часа мы бродили по обширным роскошным хоромам, в стиле, для нас совершенно новом, как вдруг раздался страшный взрыв: он шел откуда-то снизу из-под того места, где мы находились. Сотрясение было страшно сильное, мы думали, что будем погребены под развалинами дворца. Мы проворно спустились вниз, со всякой осторожностью, но были поражены, не застав наших двух солдат, поставленных на часах у дверей. Довольно долго проискали мы их, наконец, нашли на улице; они сказали нам, что в момент взрыва они поскорее убежали, думая, что весь дом обрушится на нас. Перед уходом мы хотели узнать причину напугавшей нас катастрофы; оказывается, в обширной столовой обрушился потолок, хрустальная люстра разлетелась вдребезги, и все это произошло от того, что нарочно были положены ядра в большую изразцовую печь. Русские рассудили, что для того, чтобы истреблять нас, всякое средство годится.

Пока мы были в доме, размышляя о многих вещах, которых еще не понимали, мы услыхали крики: «Горим! Горим!» Это наши часовые заметили, что дворец загорелся. Действительно, из многих мест повалили клубы густого дыма, сперва черного, потом багрового, и в один миг все здание очутилось в огне. По прошествии четверти часа крыша из крашеного глянцевитого толя рухнула со страшным треском и увлекла за собой три четверти всего здания.

Сделав несколько крюков, мы попали на довольно широкую и длинную улицу, где направо и налево возвышались великолепные дворцы. Она должна была привести нас в ту сторону, откуда мы пришли, но каторжник, служивший нам проводником, ничего не мог сообщить нам; он был полезен нам лишь на то, чтобы по временам тащить нашего раненого: ему стало трудно идти. Во время нашего странствия мы встречали проходивших мимо людей с длинными бородами и зловещими лицами; при свете факелов, которые они несли в руках, они казались еще страшнее; не подозревая их намерений, мы пропускали их.

Дальше мы встретили гвардейских егерей и от них узнали, что это сами русские поджигают город, и что встреченным нами людям поручено выполнять этот замысел. Действительно, минуту спустя мы увидал и трех русских, поджигавших православную церковь. Заметив нас, двое побросали свои факелы и убежали, мы подошли к третьему ― тот не бросил факела, а напротив, старался привести в исполнение свое намерение, но удар прикладом в затылок сломил его упрямство. В ту же минуту мы встретили патруль егерей, заблудившихся точно так же, как и мы. Командовавший ими сержант рассказал мне, что они видели каторжников, поджигавших несколько домов, и что одному из них он принужден был отсечь кисть руки саблей, чтобы заставить его бросить факел, но когда факел выпал у него из правой руки, он поднял его левой, с намерением продолжать поджоги ; они принуждены были убить его.

Немного дальше мы услыхали голоса женщин, звавших на помощь по-французски; мы вошли в дом, откуда слышались крики, думая, что это маркитантки армии в драке с русскими. Войдя, мы увидали разбросанные в беспорядке разнообразные костюмы, показавшиеся нам очень богатыми, и навстречу нам вышли две дамы, взволнованные и растрепанные. При них был мальчик лет 12‒15; они умоляли нас оказать им покровительство против солдат русской полиции, которые хотели поджечь их жилище, не дав им времени унести свои пожитки, между коими была одежда Цезаря, шлем Брута⁷⁷², латы Жанны д'Арк⁷⁷³; дамы объяснили нам, что они актрисы, что мужья их поневоле должны были уйти в поход вместе с русскими. Мы воспрепятствовали пока поджогу дома, забрав с собой русских полицейских; их было четверо; мы увели их к своему полку, все еще стоявшему на Губернаторской площади; прибыли мы туда с немалыми затруднениями, не раньше двух часов ночи и со стороны, противоположной той, откуда вышли...

Бросив взгляд на площадь, где расположился на биваках наш полк, мне представилось, что я вижу перед собой сборище разноплеменных народов мира, – наши солдаты были одеты кто калмыком, кто казаком, кто татарином, персиянином или турком, а другие щеголяли в богатых мехах. Некоторые нарядились в придворные костюмы во французском вкусе, со шпагами при бедре, с блестящими, как алмазы, стальными рукоятками. Вдобавок вся площадь была усеяна лакомствами, какие только душе угодны ― винами, ликерами, в большом количестве; был небольшой запас свежего мяса, много окороков и крупной рыбы, немного муки, а хлеба не было.

15 сентября в 5 часов наша рота вернулась на площадь; она снова была отряжена пикетом, так что моя надежда отдохнуть не осуществилась ― я опять был назначен в дежурство на сутки. Остальная часть полка, точно так же, как часть гвардии, были заняты тушением пожаров, приближавшихся к Кремлю; временно удалось остановить распространение огня, но вслед затем он опять вспыхнул сильнее прежнего.

После того как рота вернулась на площадь, капитан разослал патрули в разные кварталы: между прочим, один был отправлен в квартал бань, но он тотчас же вернулся, и командовавший им капрал рассказал нам, что в ту минуту, как они подходил и крыша бань обрушилась со страшным треском, и искры, разлетевшиеся кругом, подожгли другие здания во многих местах.

Весь вечер и всю ночь наши патрули только и делали, что приводили нам русских солдат, которых находили в разных частях города ― пожар заставлял их вылезать из своих сокровенных убежищ. Между ними было два офицера, один из армии, другой из ополчения; первый беспрекословно позволил себя обезоружить, т.е. отдал свою саблю без возражений, и попросил только, чтобы ему оставили золотую медальку, висевшую у него на груди; но второй, человек совсем еще молодой и имевший на себе, кроме сабли, пояс с патронами, ни за что не соглашался дать себя обезоружить, и так как он очень хорошо говорил по-французски, то объяснил нам, в виде довода, что принадлежит к ополчению; но в конце концов мы убедили его повиноваться.

В полночь опять вспыхнул пожар поблизости от Кремля; удалось ограничить его распространение. Но в 3 часа утра он возобновился с новой силой и уже не прекращался.

(Бургонь)

* * *

Вторник, 15-е

В городе постоянно вспыхивают пожары, и теперь уже ясно, что причины их неслучайны. Много схваченных на месте преступления поджигателей было представлено на суд Особой военной комиссии...⁷⁷⁴

Большинство арестованных оказываются агентами полиции, переодетыми казаками, преступниками, чиновниками и семинаристами. В назидание решают выставить их трупы, привязанные к столбам на перекрестках или к деревьям на бульварах ― зрелище, которое не может нас развеселить.

Ночью видишь ракеты, которые все время с целью поджога пускают с колоколен, с крыш домов и даже на улицах. Схваченных на месте преступления немедленно расстреливают. Часто несчастные бывают пьяны, и так не протрезвившись, непосредственно переходят к смерти. Находились даже такие, которые, подливая деготь, старались разжечь потухавший огонь. Носясь, как сумасшедшие, они на наших глазах бросали в дома, где мы жили, пылающие головешки, которые они прятали под полами платья.

За поджигателями появляется масса жителей, оставшихся в надежде на возможность грабежа. Замки сломаны, двери вышиблены, магазины, которым грозит пожар, разграблены. Прежде всего истребляются сахар, кофе, чай; затем кожи, меха, материи и различные предметы роскоши.

Солдаты, исполняя до тех пор в общих интересах приказы начальства, заняты были тушением пожара и спасением кусков сукна, драгоценностей, тканей, самых дорогих европейских и азиатских материй и товаров; теперь, зараженные примером грабящего на их глазах народа, они сами с увлечением начинают все расхищать.

Солдаты совсем не грабили, пока не убедились, что поджигают сами русские. Разве можно назвать преступлением то, что они захватывают вещи, никому больше не нужные⁷⁷⁵, которые сгорят и в которых они, всего лишенные, крайне нуждаются. Если бы жители не бежали, город не потерпел бы никаких убытков.

Среда, 16-е, утро

В центре города нет ни одного уцелевшего от огня магазина, кроме книжного, и другого еще, в Управе благочиния⁷⁷⁶. Смола, водка, купорос, самые дорогие товары ― все горит. Потоки огня вырываются из этого огромного костра, увенчанного густой тучей дыма. Самые смелые солдаты решаются еще броситься в это горнило; они выскакивают оттуда обожженные, но нагруженные драгоценностями. Видя это, другие следуют их примеру; но менее счастливые, они часто не возвращаются.

Улицы около базара загромождены самыми разнообразными товарами, и скоро начинается торг между офицерами и солдатами.

17 и 18 сентября

Сильный восточный ветер. Загорелись еще нетронутые части города, огонь овладел частью Мясницкой, Красными Воротами, Лесной площадью, Новой и Старой Басманной и всей Немецкой слободой⁷⁷⁷. Потоки огня несутся по всем кварталам, все слилось в один пожар. Волны пламени, колеблемые ветром, образуют как бы огненное море, взволнованное бурей. Днем большие облака дыма подымаются отовсюду и образуют густую тучу, которая закрывает от нас солнце; ночью пламя пробивается через черные столбы, далеко освещая все зловещим светом.

Жители пригорода, перегоняемые пожаром с места на место, в поисках безопасного пристанища, укрылись на кладбищах, лежащих за госпиталем, или бежал и к Петровскому дворцу, где находится император⁷⁷⁸. У всех этих несчастных, женщин, мужчин, стариков, детей, калек, больных, лица искажены ужасом и отчаянием.

Тронутый их судьбой, император обещает заняться ими и помочь им в несчастье.

Более четырехсот из них великодушно помещены в Запасном дворце у Красных Ворот⁷⁷⁹, где они получают не только верное пристанище, но и уход, помощь и пропитание. Другие направляются во дворец Разумовского⁷⁸⁰, где остановился неаполитанский король, который гуманно относится к ним и старается оказать им всякого рода помощь.

Но сколько этих несчастных, изнуренных голодом, усталостью, страданием, ужасом, питаются только овощами, которые они находят в огородах.

Иностранные купцы почти все находятся под защитой генералов и офицеров. Что касается некоторых женщин, оставшихся в Москве, то они выдают себя за несчастных одиноких и стараются пристроиться гувернантками в дома офицеров. Сколько из них, под давлением нужды, ищут покровителя, друга?

Но среди всех этих зрелищ самое ужасное, самое плачевное ― пожар больниц. Там было более 20 000 тяжелобольных и раненых⁷⁸¹. Только что пламя охватило эти здания, как из открытых окон послышались страшные крики: несчастные двигались, как призраки, и после томительных, мучительных колебаний бросаются из них.

Считают, что таким образом погибло 10 000 больных и раненых ― т.е. приблизительно половина всех.

Тем временем пожар продолжает свирепствовать, истребляя низкую часть Петровки и уничтожая все магазины снизу доверху по Кузнецкому Мосту, доходя до Лубянки⁷⁸².

Большую часть этих ужасов я увидел с моего поста в пригороде и у Петровской заставы⁷⁸³. Приходившие из Москвы рассказали мне остальное. Я записывал все это по мере того, как слышал. В то же время я могу свободно наблюдать солдат разных полков, которые ходят взад и вперед, нагруженные различной провизией и товарами: мукой, сахаром, ликерами, бутылками вина, кофе, ящиками икры, сукном, мехами, дорогими тканями и другим. Все это они сваливают кучами в домах, где живут, и скорее идут за новой добычей.

Они слишком много страдали дорогой от голода, и понятно, что теперь они прежде всего стараются запастись на будущее. За припасами следует одежда, наконец, они тащат полные мешки серебра, жемчуга, ювелирных изделий и другой ценной добычи, которую они сейчас же рады спустить, хотя бы за самую ничтожную цену.

«Идем! ― говорят они. ― Постараемся вырвать у огня все, что можно. Не дадим русским радоваться их варварскому торжеству и воспользуемся по крайней мере тем, что они бросили. Имеем же мы право воспользоваться тем, что они оставили огню?».

Москва, 19 сентября

Мы узнали, что казакам и русским солдатам, спрятанным в городе, удалось, с помощью жителей и под прикрытие м ночи и пожара собраться и, перебегая с места на место, разжигать огонь там, где он затихал ; они даже чуть не захватили один из наших пороховых обозов, который, во избежание взрыва, объезжал город; вследствие этого вчера вечером нам был дан приказ преследовать этих поджигателей, всюду задерживать их и исполнять обязанности городской полиции. Мы отправились с батальоном велитов, и я собственными глазами видел следующее.

Солдаты всех европейских наций, не исключая и русских, маркитантки, население, каторжники, масса проституток бросались взапуски в дома и церкви, уже почти окруженные огнем, и выходили оттуда, нагрузившись серебром, узлами, одеждой и проч. Они падали друг на друга, толкались и вырывали друг у друга из рук только что захваченную добычу; и только сильный оставался правым после кровопролитной подчас схватки. Треск пламени, грохот падающих зданий, драка грабителей, крики, жалобы, проклятия схваченных поджигателей, которых казнят на месте; стоны растерявшихся семейств, бегущих в отчаянии спасаться, причем родители тащат на руках плачущих детей; при нашем проходе, дрожащие, они бросаются нам в ноги, умоляя о сострадании; сама поспешность, с которой мы идем к указанному месту, все это заставляет сжиматься наши сердца; дыхание прерывается, и мы содрогаемся от ужаса.

Спасаясь от сильного жара, мы бесконечное число раз сворачивали из стороны в сторону и все же попадали на дорогу, прегражденную пламенем.

(Ложье)

* * *

15-е

Пожар Москвы все увеличивается

...Москва ― великолепный город с чудесными дворцами. Грабеж со всех сторон... Около нашего дома начинается пожар; ночь мы проводили на ногах, пытаясь прекратить его, что нам и удается. Арестуют многих русских, снабженных зажигательными приспособлениями. Конечно, и наши солдаты могли поджечь в некоторых местах, но не повсюду же. Кажется, московский губернатор оставил полицейских, поручив им эту почтенную миссию.

16-е

Пожар вынуждает императора покинуть Кремль.

Прогуливаясь по террасе, он сказал графу Лабому⁷⁸⁴, смотря на пожар: «Это сулит нам большие несчастья».

Его Величество переселяется в Петровский дворец за милю от города. Верхом я разъезжаю в разных направлениях по Москве с риском задохнуться в дыму. Никогда не видели более ужасающего зрелища: город больше Парижа, преданный огню и грабежу. Однако как-никак, а надо спасать от пламени, что возможно; значительная часть товаров была истреблена. По целым дням наши лошади стояли оседланными. Так как пожар снова угрожал дому, где мы находились, то для меня вытащили из огня почтовую карету, чтобы заме нить ею мою пришедшую в не годность коляску. Можно дешево приобретать экипажи. Я разбил стекло от моих часов; это все равно, как если бы их у меня вовсе не было, так как невозможно достать другое стекло.

Вечером вид горящей Москвы представляет прекрасные световые эффекты. Меня посылают с генералом Нарбонном предохранить от огня прелестный Желтый дворец⁷⁸⁵ (Palais Jaune) Екатерины. Нам удается добраться до него в 10 часов вечера после длинных объездов, которые приходилось делать из-за пламени. На улицах мы видели много русских солдат, вооруженных и свободно расхаживающих; другие, раненые, старались укрыться от огня. Мы встретили толпу жителей, увозящих на тележках наиболее ценное из своего имущества, и так как наши солдаты грабили их, то мы дали им конвой. Большое число этих несчастных группами расположилось в окрестностях города.

Отстоять Желтый дворец (Palais Jaune) оказалось невозможным. Мы приказали свернуть много картин; их участь мне неизвестна. У нас было время полюбоваться богатством обстановки.

18-е

На заре после бессонной ночи мы отправляемся обратно. Я возвращаюсь в новое помещение, расположенное против прежнего, сожженного накануне. Этот дом принадлежит графу Каменскому⁷⁸⁶, судя по любовным письмам, забытым в его библиотеке. Так как с рабами невозможно объясниться, то открыть имя владельца очень трудно. Целое утро я провожу в хлопотах о спасении дрожек из пламени. Я приобретаю меховую шубу. Приходится покупать у солдат, если желаешь что-нибудь иметь. Они вытаскивают все из огня; это отчасти делает законным их грабеж. В Москве неслыханные запасы; дома снабжены провизией на восемь месяцев, вино в изобилии. Поэтому наши солдаты пьянствуют; видишь, как они на улицах, растянувшись во всю длину вокруг больших банок с вареньем, едят его как бы за общим столом, окруженные массой бутылок с вином, которыми они великодушно потчуют проходящих. Много шампанского. Несмотря на пожары, в погребах открывают в изобилии съестные припасы.

Службы самых лучших дворцов одноэтажные; сами дворцы самое большее двухэтажные. Этим объясняется обширность города с населением в 300 000 душ. Дома раскрашены, но меблировка замечательно богата. Деревянные службы, хижины рядом с наилучшими домами благоприятствовали быстрому распространению пожара.

20-е

Первый отвратительный день в Москве: страшный ливень. С аванпостов к нам прибыл Тибурций Себастиани⁷⁸⁷. Со времени взятия Москвы они в дружеских отношениях с казаками. Авангард подвинулся на восемь миль. Перед выступлением он предупредил казаков, которые тоже выступили. Когда генерал Себастиани хотел остановиться, он давал знать об этом неприятелю; последний занимал позиции. Конные патрули устанавливались на расстоянии пистолетного выстрела, лагеря ― ружейного. Генерал Себастиани посылает вино казацкому генералу; установили соглашение не драться без предупреждения.

18-го они прислал и сказать, что не могут оставить своих позиций без приказа; генерал Себастиани ответил, что он должен занять их; дали несколько пушечных залпов, произвели атаку; в дружеских отношениях вечером от этого ничто не изменилось. Казаки продолжали жить в согласии с нашими кавалеристами; наши гусары делятся с ними вином.

Пожар продолжается, но слабо, так как осталось немного домов. Приказ прекратить грабежи; солдаты должны возвратиться к своим полкам. Странная вещь: на другой день после нашего прибытия я видел оставшихся в городе русских рабов, которые грабили больше, чем наши солдаты.

С высоты Кремля на Москву все еще прекрасный вид благодаря греческим церквам, выстроенным из камня и сохранившимся в большом числе. Каждая из них имеет пять или шесть куполов из позолоченной меди или выкрашенных зеленой краской, и это очень красиво. В Кремле есть огромный колокол, вдавившийся в землю.

(Кастеллан)

* * *

Хотя разрушение Москвы и было большим ущербом для русских, однако эта потеря была для нас еще чувствительнее, так как позволяла нашим врагам извлечь все выгоды, связанные с их суровым климатом. Напрасно среди нас говорил и что пожар столицы был бесполезен и что французская армия должна, напротив, радоваться, что ей удалось избавиться от многочисленного населения, которое благодаря своей пылкой фантастической натуре могло восстать стихийно. Рассуждая об этом, я убеждаюсь, что русское правительство боялось, зная хитрость нашего вождя, как бы это самое население, далекое от возмущения против нас, не послужило бы орудием для выполнения наших планов⁷⁸⁸. Боялось и того, что большинство сановников, увлекшись этим опасным примером или прельстившись заманчивыми обещаниями, забудет интересы своей родины и согласится на все, чего потребует от них честолюбивый Наполеон. Чтоб предупредить это бедствие, Ростопчин и зажег Москву, думая, что один уж этот великий пример поднимет энергию дворянства и пробудит в народе живую ненависть, жертвой которой должны сделаться мы. К тому же этот город был снабжен продовольствием на восемь месяцев, и французская армия, занимая его, предполагала дождаться в нем весны и тогда двинуться в поход с резервными войсками, которые раскинулись лагерем в Смоленске и на Немане. Пожар же в Москве принудил нас к быстрому отступлению в разгар самого сурового времени года.

План, построенный русскими на этом расчете, был вполне верен, так как наша грозная армия, пришедшая во время прекрасной погоды, потеряла треть своего состава только благодаря быстрому передвижению. Нечего было также бояться русскому правительству того, что мы расположимся в какой-нибудь другой местности: отсутствие дисциплины обратило в пустыню все покоренные нами места, а непредусмотрительность того, кто руководил предприятием, не щадила ничего нужного для обратного пути. Чтобы дополнить картину наших бед в разгар мнимой победы, необходимо сказать, что все были страшно измучены маршами и обезоружены стойкостью русских. Кавалерия гибла, а артиллерийские лошади, истощенные дурной пищей, не могли больше тащить орудий. И даже в то время, когда мы были несчастными жертвами московского пожара, мы не могли не восхищаться великодушным самопожертвованием жителей этого города, которые, по примеру испанцев, своей храбростью и настойчивостью сумели поднять себя до высшего предела настоящей славы.

В продолжение четырех дней (17, 18, 19, 20 сентября), которые мы прожили возле Петровского дворца, Москва не переставала гореть. Дождь лил потоками, а небольшое количество домов, расположенных около дворца, не могло приютить громадного количества народа, стоявшего в этой местности: люди, лошади, экипажи помещались под открытым небом среди поля. Штабы, расположенные со своими генералами вокруг дворца, устраивались в английских садах, ютились в гротах, китайских павильонах, киосках, садовых беседках. Лошади, привязанные к акациям или липам, отделялись одна от другой питомниками или грядками из цветов. Этот лагерь казался еще более оригинальным благодаря новым костюмам, которые выбирали себе солдаты: большинство, чтоб спастись от нападений, надевали на себя те самые одежды, которые раньше живописно пестрели на московских базарах. В нашем лагере можно было увидеть людей, одетых татарами, казаками, китайцами; одни носили польские плащи, другие ― высокие шапки персов, баскаков⁷⁸⁹ или калмыков. Таким образом, наша армия в это время представляла картину карнавала, и можно было бы сказать, что наше отступление, начавшееся маскарадом, кончилось похоронным шествием.

Армия страшно радовалась награбленным вещам, и это ей помогало даже забывать свою усталость. Стоя под дождем, с промокшими ногами, люди утешались хорошей едой и барышами, которые они извлекали, торгуя всевозможными предметами, принесенными ими из Москвы. Несмотря на то, что было запрещено ходить в город, наши солдаты, соблазнившись легкой наживой, нарушали эти запрещения и постоянно возвращались, нагруженные съестными припасами и различными товарами. Разрывая возле Кремля развалины, груды пепла, они находили совершенно нетронутые склады, из которых они в изобилии уносили всякие предметы. Таким образом, наш лагерь совершенно не походил на армию, а скорее имел вид громадной ярмарки, где военные, преобразившись в купцов, продавали за бесценок драгоценные вещи. Больше всего бросался в глаза чрезвычайный контраст: с одной стороны, люди жили в ужасную непогоду среди поля, под открытым небом, и в то же время они ели на фарфоровых тарелках, пили из серебряной посуды и вообще обладали такими предметами роскоши, которые можно было себе представить только среди очень богатой и комфортабельной обстановки.

Скоро пребывание в Петровском дворце и его садах сделалось нездоровым и неудобным. Наполеон возвратился в Кремль, который был нетронут пожаром. Тогда же гвардия и штабы получили приказание войти в город (20 и 21 сентября). По списку, составленному топографом, в городе уцелела только десятая часть домов⁷⁹⁰.

На этот раз нам уже не представилось затруднения при выборе наших жилищ. Войдя в город, мы страшно огорчились, не видя и намека на прекрасные гостиницы, в которых мы располагались раньше. Все они исчезли, а дым от их развалин густыми облаками закутывал солнце и делал его диск кроваво-красным. Совершенно нельзя было различить направления улиц, только каменные дворцы сохранили некоторые очертания того, чем они были раньше: очищенные от груды угля и пепла, эти остатки нового города походил и скорее на остатки древностей.

Все искали себе квартиры, но очень трудно было найти что-нибудь подходящее. Церкви, менее пострадавшие, чем другие здания⁷⁹¹, и еще сохранившие свои крыши, были обращены в казармы и конюшни. Ржание лошадей и ужасное сквернословие солдат заменили здесь священные благозвучные гимны, которые раздавались раньше под этими священными сводами.

Долго я искал дом, в котором помещался раньше. Наконец, уцелевшая по соседству церковь дала мне возможность распознать его жалкие остатки ― торчали только четыре стены, потрескавшиеся от сильного огня. Я с ужасом смотрел на это опустошение, когда из глубокого подвала вышли слуги этого дома; их похудевшие, изнуренные лица, покрытые сажей и пеплом, были неузнаваемы ― они мне казались привидениями. Но еще больший ужас овладел мной, когда среди этих несчастных я нашел своего бывшего хозяина, прикрытого лохмотьями, которые ему одолжили его слуги. Он жил теперь так же, как и они ― несчастье уравняло все сословия.

При виде меня он не мог удержаться от слез, особенно когда подвел меня к своим полураздетым и умирающим от голода детям. Его немая печаль оставила в моей душе глубочайшее впечатление. Знаками этот несчастный объяснил мне, что солдаты, разграбив во время пожара его имущество, отняли у него потом и платье, которое он носил. При виде этой раздирающей картины у меня заныло сердце; ища средств, чтоб облегчить его страдания, я боялся, что не смогу ему ничего дать, кроме бесплодных утешений, но этот самый человек, который несколько дней тому назад угощал меня великолепным обедом, принимал теперь с благодарностью кусок хлеба.

Несмотря на то, что большинство населения Москвы исчезло, однако осталось еще много несчастных, которых судьба заставила быть свидетелями всех бедствий. Они бегали по улицам с солдатами, прислуживали им и были довольны, когда в награду получали вещи, которыми те пренебрегали. Можно было увидать и много публичных женщин: это был единственный класс населения, который извлек некоторую выгоду в момент расхищения Москвы. Каждый стремился заполучить женщину и с удовольствием принимал их у себя: войдя в наши жилища, они делались там хозяйками и расточали все, что уцелело от огня. Были и другие женщины, которые заслуживали полного уважения своим поведением и особенно своим несчастьем; часто голод и нужда заставляли их матерей приходить и предлагать нам эти жертвы. Упрек в безнравственности в подобных случаях падает, конечно, всецело на тех, кто не имел в себе силы сдержать грубой страсти и кто искал наслаждений от уст, с которых голод стер краску.

Эта власть, которую нам давали матери над своими дочерьми, была уже признаком общественного бедствия.

Был еще один класс населения в Москве, самый жалкий из всех, который искупал свои преступления ценой новых еще более ужасных преступлений ― это были каторжники. В продолжение всей осады столицы они отличались замечательной храбростью, с которой выполняли все приказания, которые им давались. Снабженные огненными снарядами, они снова разжигали пожар в тех местах города, где он, казалось, потухал. Тайком пробирались они в населенные дома, чтобы там устраивать поджоги. Многие из этих гнусных существ были задержаны с факелами в руках, но на них очень поспешная казнь произвела мало впечатления.

Некоторые москвич и, спрятавшиеся в соседних лесах, при виде прекращения пожара решили, что им нечего больше бояться, и вернулись в город. Одни из них тщетно искали свои дома, другие, желая укрыться в храме, с грустью обнаруживали, что его осквернили. Улицы в это время представляли отталкивающее зрелище; на каждом шагу валялись мертвые лошади, разложившиеся трупы, а на многих полусгоревших деревьях висели бездыханные тела поджигателей. Среди этих ужасов можно было увидеть несчастных жителей, оставшихся без приюта, подбирающими железо, которым были покрыты крыши: они его употребляли на постройку хижин в каких-нибудь отдаленных кварталах или в совершенно опустошенных садах. Не имея совершенно съестных припасов, они раскапывали землю, чтобы вырыть корешки овощей. Или блуждая среди развалин, они разрывали остывший пепел и отыскивали там полуобгорелые съестные припасы. Все были смертельно бледны, исхудалы, почти раздеты, а медленная походка говорила об их чрезмерных страданиях. Нашлись и такие, которые, вспомнив о потопленных барках с зерном, ныряли, чтобы достать для еды наполовину проросшее и с одуряющим запахом зерно.

Чтоб смягчить впечатление от такого множества бедствий, я хочу напомнить о прекрасном поступке одного французского солдата. Он нашел на кладбище женщину, которая недавно родила; больная находилась без всякой помощи и даже без пищи ― и вот этот великодушный солдат, тронутый положением несчастной, окружил ее своими заботами и в продолжение многих дней делился с ней крохами съестных припасов, которые ему удавалось раздобыть.

(Лабом)

* * *

Пылавший город напомнил мне также пожары, истребившие на моих глазах часть Константинополя и Смирны⁷⁹²; но на этот раз зрелище было величественнее: это было самое потрясающее зрелище, какое мне довелось видеть. Я никогда не забуду четвертую ночь по вступлении нашем в город, когда император был вынужден покинуть Москву и искать убежища в Петровском дворце. Я выступил накануне со своей дивизией по Владимирской дороге, но страдания, которые я испытывал после взятия Смоленска, вследствие полученной мной сильной контузии, так усилились, что я не мог более сидеть на лошади и был вынужден просить у короля Неаполитанского позволения уехать для пользования в Москву, сдав временно командование бригадой. Пламя пожара освещало дорогу на расстоянии более двух верст от города; подъезжая к Москве, я увидел целое море огня, и так как ветер был очень сильный, то пламя волновалось, как разъяренное море. Я рад был добраться до моей мельницы, откуда я наслаждался всю ночь этим единственным в своем роде зловещим, но вместе с тем величественным зрелищем. Пожар Смоленска был еще величественнее: глядя на высокие стены и толстые башни, по которым с яростью взвивалось пламя, я представлял себе Трою в роковую ночь, так высокохудожественно описанную Вергилием⁷⁹³. Пожар Москвы, обнимавший собой гораздо большее пространство, был менее поэтичен.

Императора Наполеона осуждал и за то, что в одном из своих бюллетеней он говорил с восторгом об этой катастрофе. Но он не мог упрекнуть себя в этом случае ни в чем, и, без сомнения, он был бы рад сохранить Москву, не из расположения к русским, но для своей собственной выгоды. Как ни смотреть на пожар Москвы, как на проявление высокого патриотического чувства, или как на явление, вызванное бессильной злобой, все-таки решимость русских сжечь Москву была основана на плохом расчете; сожжение ее не имело и не могло иметь никакого влияния на участь армии⁷⁹⁴. Я уже говорил, что в уцелевшей части города остались огромные запасы и что, если бы в нашей армии было более порядка и начальство действовало бы предусмотрительнее, то мы могли бы без труда дойти обратно до Вильно.

(Дедем)

* * *

Все полки, фузилеры и даже молодая гвардия, состоявшие в распоряжении маршала Мopтьe, назначенного губернатором города, были заняты последние 36 часов тушением пожаров ― потушат огонь с одной стороны, а он вспыхивает с другой. Однако все-таки удалось спасти достаточно жилищ, даже сверх того, что нужно было для расквартирования войск; но это стоило немало труда ― Ростопчин приказал увезти все пожарные трубы. Немногие оставшиеся трубы оказались не годными к употреблению.

16-го числа был отдан приказ расстреливать всех тех, кто будет уличен в поджогах. Этот приказ начали немедленно приводить в исполнение. Неподалеку от Губернаторской площади находилась другая небольшая площадь, где было расстреляно несколько поджигателей и потом повешено на деревьях; это место навсегда сохранило прозвище «площади повешенных».

В самый день нашего вступления император отдал маршалу Мортье распоряжение запретить разграбление города. Этот приказ был сообщен в каждом полку, но когда узнали, что сами русские поджигают город, то уже не было возможности более удерживать нашего солдата: всякий тащил, что ему требовалось, и даже то, чего ему вовсе не было нужно.

В ночь на 17-е число капитан разрешил мне взять десятерых солдат, вооруженных саблями, и отправиться на добывание продовольствия. Еще двадцать человек он отрядил в другую сторону, потому что мародерство или разграбление ― как угодно, были разрешены, но приказано было производить как можно меньше беспорядка. И вот я отправился в третью ночную экспедицию.

Мы добрались до квартала, где все было еще цело; между прочим, мы увидел и несколько экипажей, но без лошадей. Кругом царила глубокая тишина. Мы осмотрели экипажи и ничего в них не нашли. Но едва успели мы отойти, как раздался позади яростный крик и повторился вслед затем еще в нескольких местах. Мы стали прислушиваться, но более уже ничего не слышали. Тогда мы решились зайти в два дома: в один ― я с пятью солдатами, а в другой ― капрал с остальными пятью. Мы зажгли фонари, принесенные с собой, и с саблями в руках собрались войти в дома, надеясь найти там что-нибудь для себя полезное.

Дом, куда я хотел войти, был заперт, и ворота забиты железными болтами. Это сильно меня раздосадовало, нам не хотелось шуметь, выбивая ворота. Но, заметив, что открыт подвал, выходивший на улицу, двое людей спустились туда. Там находилась лестница, сообщавшаяся с внутренностью дома, и нашим людям ничего не стоило отпереть нам ворота. Мы вошли и очутились в бакалейной лавке; все было в целости, только в одной комнате ― в столовой, замечался некоторый беспорядок. На столе виднелись остатки вареного мяса, на сундуке лежало несколько мешков с крупной медной монетой; может быть, ими пренебрегли или просто не могли забрать их с собой.

Осмотрев весь дом, мы решили унести провизию, там оказалось большое количество муки, масла, сахара, кофе, а также большая бочка, полная яиц, уложенных слоями на овсяной соломке. Пока мы выбирали предметы продовольствия, не торгуясь, считая себя вправе захватить все, раз это добро оставлено владельцами и с минуты на минуту может сделаться добычей огня, капрал, вошедший в дом с другой стороны, прислал мне сказать, что в одной из комнат несколько русских солдат лежат на соломенных тюфяках и что, удивленные появлением французов, они бросились на колени, скрестив руки на груди, моля о пощаде; наши, увидав, что они ранены, оказали им помощь и подали воды; сами они были не в силах принести себе напиться, так тяжки были их раны⁷⁹⁵; по той же причине они лишены были возможности вредить нам.

Я тотчас же отправился к каретнику выбрать два хорошеньких экипажика, очень удобных, чтобы сложить туда все запасы, какие мы найдем, и с большей легкостью перевезти их на место стоянки. Я увидал и раненых: между ними находилось пять канониров гвардии с раздробленными ногами. Всех их было 17 человек, многие были азиаты ― их легко было отличить по манере кланяться.

Выезжая из дома со своими экипажами, я увидал троих каких-то людей, вооруженных, один ― пикой, другой ― саблей; третий с зажженным факелом собирался поджечь дом бакалейщика, причем оставленные там мной люди этого не подозревали, усердно занятые выбором и упаковкой съестных припасов, найденных в лавке. Увидав это, мы пронзительно вскрикнули, чтобы испугать 3-х негодяев, но к нашему удивлению, ни один не двинулся с места, они спокойно смотрели, как мы подходили, и тот, что был вооружен пикой, встал в горделивую позу с намерением защищаться. Но подойти нам было довольно трудно; с нами не было сабель⁷⁹⁶. Капрал подоспел, однако, с 2-мя пистолетами, найденными в комнате у раненых. Он дал мне один из пистолетов, а другим собирался уложить человека с пикой. Но я покуда остановил его, избегая поднимать шум, из опасения, чтобы нам не пришлось навязать себе на шею еще большее число противников.

Тогда один бретонец⁷⁹⁷ из числа наших людей схватил небольшое дышло от экипажа и вертя его в руке, как тросточку, пошел на противника; тот, не умея сражаться таким образом, скоро свалился с перешибленными ногами. Падая, он испустил пронзительный крик; расходившийся бретонец не дал ему времени вскрикнуть еще раз и нанес ему в голову удар до того сильный, что пушечное ядро не могло бы оказать большего действия. То же самое он собирался сделать с двумя другими, но мы остановили его. Человек, державший в руках зажженный факел, ни за что не хотел его выпускать: он побежал со своей горевшей головней внутрь дома, двое наших люде й бросились за ним. Потребовал ось не меньше двух ударов саблей, чтобы вразумить его. Что касается третьего поджигателя, то он покорился охотно И немедленно был впряжен в нагруженную повозку, вместе с другим русским, схваченным на улице.

Наконец, мы собрались в путь...

Но в самый момент отъезда мы вдруг увидели, что огонь охватил дом каретника. Мысль, что несчастные раненые должны погибнуть в мучительных страданиях, заставила нас остановиться и поспешить к ним на помощь. Немедленно мы отправились туда, оставив всего троих людей стеречь экипажи. Мы перетащили бедных раненых в сарай, стоявший отдельно от главного здания. Вот все, что мы могли для них сделать. Исполнив это дело человеколюбия, мы как можно скорее уехал и чтобы нам не помешал на пути пожар, ибо огонь занялся во многих местах и как раз в той стороне, куда мы должны были направиться.

Не успели мы сделать и двадцати пяти шагов, как несчастные раненые, которых мы только что перетащили на новое место, в ужасе закричали. Опять пришлось остановиться и узнать, в чем дело. Капрал отправился с четырьмя людьми. Оказывается, загорелась солома, сваленная кучами во дворе; огонь уже добирался до того места, где лежали несчастные. Капрал со своими людьми сделал все возможное, чтобы предохранить их, но, по всей вероятности, они так и погибли.

Мы двинулись дальше и, боясь, чтобы нас не застиг огонь, погоняли свою упряжку ударами сабель плашмя; однако пожара так и не избегли. Очутившись в квартале Губернаторской площади, мы увидели, что главная улица, где разместились многие из начальствующих офицеров армии, вся объята пламенем. Это был третий поджог на этой улице, но уже последний.

Когда мы очутились у выхода на улицу, мы заметили, что подожжено было в нескольких местах на небольшом расстоянии, и что если пуститься бегом, можно было миновать места, где свирепствовал огонь. Первые дома улицы уже горели. Приблизившись к горевшим зданиям, мы остановились, чтобы убедиться, можно ли пройти. Уже многие здания рухнули; те, под которыми или мимо которых нам надо было пройти, также грозили обрушиться на нас и поглотить нас в пламени. Между тем долго оставаться в этом положении не было возможности, так как те дома, которые мы уже миновали, в конце улицы также занялись.

Таким образом, мы были захвачены огнем не только впереди и позади, но справа и слева, и в одну минуту всюду кругом образовался огненный свод, сквозь который мы должны были пробираться. Решено было провезти экипажи вперед. Нам хотелось экипаж, запряженный русскими, пустить первым, но, несмотря на удары сабель плашмя, наша упряжка заупрямилась. Тогда другой экипаж, запряженный нашими солдатами, выехал вперед и наиудачнейшим образом проскочил сквозь самое опасное место. Увидав это, мы еще пуще стали колотить по плечам наших пленных, а те, боясь, что не было бы хуже, ринулись вперед с криками «Ура!» и быстро промчались, слегка опалив себя и подвергаясь большой опасности, так как на дороге валялись разные предметы меблировки, выброшенные из домов.

Вслед за проехавшим первым экипажем мы сами бегом пробежали опасное расстояние и очутились на месте, где здания образовали четыре угла и откуда шли четыре больших широких улицы, сплошь объятых пламенем. И хотя в ту пору лил дождь, но пожар продолжался своим чередом; все новые и новые дома и даже целые улицы исчезали в дыму и в развалинах.

Однако надо было подвигаться вперед, и как можно скорее достигнуть места стоянки нашего полка, но мы с прискорбием убедились, что это вещь невыполнимая и что надо было ждать, покуда вся улица обратится в пепел, чтобы иметь свободный проход. Решено было вернуться назад, что мы тотчас же и сделали. Добравшись до опасного места, через которое мы только что перед тем прошли, русские, на этот раз из боязни побоев, не колеблясь, пустились вперед; стремясь оказаться в безопасном месте, они не успели пройти и половины пути. В ту самую ми нуту, когда мы собирались последовать за ними на этом опасном участке, раздался страшнейший шум: затрещали своды, пылающие стропила и железные крыши обрушились прямо на экипаж. В один миг все было уничтожено, не исключая и возниц; мы не пробовали даже и разыскивать их, но очень сожалели о своих запасах, в особенности о яйцах.

Невозможно описать то критическое положение, в каком мы очутились. Мы были блокированы огнем и не имели никаких средств к отступлению. К счастью для нас, на перекрестке было пространство, достаточно просторное, чтобы мы могли там стоять в защите от пламени и ждать, пока одна из улиц совершенно выгорит и освободится проход.

19 сентября, вечером, я снова был командирован в состав отряда, состоявшего из фузилеров, егерей и гренадер и из эскадрона польских улан ― всего-навсего 200 человек; нам поручено было охранять от поджога Летний дворец императрицы⁷⁹⁸, лежащий на одной из окраин Москвы. Этим отрядом командовал, если не ошибаюсь, генерал Келлерман⁷⁹⁹.

Выступ или мы в 8 часов вечера, а прибыли туда в половине 10-го. Мы увидели обширное здание, показавшееся мне не меньше Тюильрийского дворца⁸⁰⁰, но выстроенное из дерева и только покрытое штукатуркой, что делало его похожим на мраморное. Тотчас же поставили часовых снаружи и установили пост напротив дворца, где помещалась большая гауптвахта. Для пущей безопасности разослали патрули. Мне поручили с несколькими солдатами осмотреть внутренность здания, чтобы удостовериться, не спрятан ли там кто-нибудь. Это поручение доставило мне случай обойти это обширное здание, меблированное со всей роскошью, со всем блеском, какие могли доставить Европа и Азия. Казалось, ничего не пожалели, чтобы разукрасить его, а между тем в какой-нибудь час времени оно было совершенно истреблено; не прошло и четверти часа после того, как приняты были меры для устранения поджога, как дворец все-таки был подожжен спереди, сзади, справа, слева и притом так, что не видно было, кто поджигал. Огонь показался сразу в 12‒15 местах. Видно было, как он вылетал из окон чердаков.

Немедленно генерал потребовал саперов, чтобы постараться изолировать огонь, но это оказалось невозможным: у нас не было ни пожарных труб, ни даже воды. Минуту спустя мы увидали выходящих из-под больших лестниц и преспокойно удаляющихся каких-то людей, у которых еще были в руках горящие факелы. За ними бросились и задержали их.

Это они и подожгли дворец; их оказалось 21 человек. Еще 11 было схвачено с другой стороны, но очевидно, они не были во дворце.

По крайней мере, две трети этих несчастных были каторжники, все с отчаянными лицами; остальные были мещане среднего класса и русские полицейские, которых легко было узнать по их мундирам.

(Бургонь)

* * *

Около полуночи я пошел проверять посты, расставленные в город. Подойдя к тому, который стоял около Биржи⁸⁰¹, я заметил густой дым, но без огня; караульный офицер сказал мне, что видит этот дым уже второй раз, но что все двери заперты, и потому он думает, что дым происходит от какой-нибудь самой естественной причины, и французская армия здесь ни при чем. Разговаривая с ним и осматривая, откуда мог появиться дым, я вдруг заметил огонь; я побежал на площадь и вернулся в сопровождении сотни солдат, велев остальной части батальона вооружиться. Хотя мое отсутствие продолжалось очень недолго, но, вернувшись, я увидал, что один дом уже в огне. Пожар начался!

Я послал предупредить маршала⁸⁰², который велел разыскать пожарные трубы и принять все необходимые предосторожности, чтобы помешать его распространению. Ветра не было, и огонь разгорался медленно, но мы ничего не мог ли сделать, так как двери дома были заперты, и у нас не было никаких орудий, чтобы их взломать.

Убедившись, что горевший дом не соприкасался с другими и что, по всей вероятности, он один только и сгорит, я с помощью нескольких человек взломал все-таки большую дверь и вошел внутрь. Пожар легко было бы потушить, если бы были трубы. Один из помогавших мне людей сказал по-итальянски, что в городе не было ни одной трубы и что губернатор увез их с собой. Он уверял меня, что, по всей вероятности, дома поджигаются также по приказанию губернатора людьми, выпущенными из тюрьмы. Я послал сказать обо всем этом маршалу, а сам за неимением пожарных труб старался локализовать огонь, решив разрушить маленький домик, примыкающий к горящей стене, и таким образом помешать огню распространиться дальше. Человек 20 стрелков-гренадер, человек 10 жителей и я, мы все принялись за работу. Во время нашей работы подъехал маршал посмотреть, в чем дело. Он нашел, что я сделал все необходимое, чтобы прекратить несчастье. Он не хотел верить, что дом подожжен русскими. Он удалился, а мы продолжали работать. Я проверил, что все двери Биржи были заперты и что ни один француз не побывал там. Внутри здания я нашел нескольких человек, которые повторили мне то же самое. После невероятных усилий и после четырехчасовой утомительной работы мы, наконец, разобрали маленький домик. Я думал, что все уже кончено и потеря выразится несколькими малостоящими строениями Биржи. Я страшно устал, едва держался на ногах и, отправившись на площадь, проспал часа полтора; меня разбудили и доложили, что загорелось с другой стороны Биржи, в доме, стоящем с подветренной стороны. Я поспешно направился туда; к нам присоединилось несколько человек жителей; мы приложили невероятные усилия, чтобы прекратить огонь, и достигли этого к 12 часам дня. Теперь можно было надеяться, что настал конец нашим несчастьям. Мы все умирали от усталости, как вдруг увидали нечто такое ужасное, что невозможно даже было себе представить. Город был подожжен с шести совершенно противоположных друг другу сторон, и в то же время природа как бы вошла в соглашение со злодеями, уничтожавшими в один миг памятники нескольких веков: поднялся такой с ильный ветер, что огонь перебрасывало на громадное расстояние. Ночь с 15 на 16 сентября была ужасна! Шум от разрушающихся домов, перспектива всеобщего пожара, вид несчастных, едва спасшихся от пламени,– все это представляло тяжелое зрелище.

16-го числа в 12 часов дня я получил приказ вернуться в полк. Без всякого сожаления я отказался от управления, которым я заведовал. Оно принесло мне только много забот, но не дало даже возможности оказать помощь несчастным, бедствия которых были ужасны. Я был глубоко взволнован. Печаль моя усилилась при приближении к Кремлю. Солдатам было разрешено брать все, что угодно, из горящих домов, и вот я увидал их, нагруженных добычей, отнятой у несчастных жителей, так как под предлогом разграбления горящих домов они грабили во всех.

17 -го ветер переменил направление и перекинул огонь к Кремлю, тогда император выехал из Москвы⁸⁰³. Невероятные усилия были употреблены, чтобы спасти хоть часть города, но каторжники, которым было приказано поджигать, исполняли этот приказ с таким рвением, что все наши усилия были тщетны.

Я поместился в доме одного полковника, имя которого мне было знакомо и которого я видел в Тильзите; мне удалось спасти его дом от пожара и разграбления.

18-го числа буря, продолжавшаяся уже три дня, настолько усилилась, что на площадях и улицах невозможно было удержаться на ногах. Я стоял у окна и смотрел на печальный вид города, как вдруг увидал во дворе дома против меня мужика, поджигавшего кучу соломы, которую он подложил под деревянное строение. Я стремительно выбежал, и нам удалось спасти этот дом. Мужика задержали как раз в тот момент, когда он поджигал дом с другой стороны; он был так спокоен, точно разводил огонь в своей собственной печке, и его, по показаниям свидетелей, отправили в тюрьму. Что с ним стало, я не знаю! Таких поджигателей задержали очень много, и их судили военным судом. Негодование, возбужденное ими, было так велико, что суду не было даже дано обычной торжественности, которая могла бы устрашить первых подстрекателей. Между прочим более 20 человек было поймано с поличным, и все они признавались, что получили приказ сжечь город, как только в него войдет французская армия. Однажды мне пришлось отправиться в полк, и, вернувшись, я застал мой дом в беспорядке. Мои слуги и гвардейцы с лошадьми и вещами стояли на улице, не зная, куда идти. Они мне рассказали, что, как только я вышел, они увидали опять напротив в доме человека, который поджигал солому. Они хотел и пойти затушить огонь, как и в первый раз, но двери дома оказались запертыми, и они не могли войти внутрь; не прошло и минуты, как он был весь в огне, а так как ветер был в сторону моего дома, они поспешили вывести лошадей и фургоны.

Буря все продолжалась. Солдаты рыскали по улицам в сопровождении русских мужиков, которые указывали им дорогу и помогали грабить.

Вышел приказ, чтобы все войска были вооружены и чтобы защищали только Кремль и часть города, находящуюся около Кузнецкого Моста, где жили иностранные купцы. Я поместился в уцелевшем доме секретаря Нелединского-Мелецкого⁸⁰⁴. Там был управляющий, говорящий немного по-французски. Он заявил мне, что его хозяева увезли все с собой. Я ровно ничего не нашел в этом доме, даже постели, хотя французы не были еще там. Мне показалось, что управляющий поступает так же, как и другие; он брал себе все, принадлежащее его хозяевам, надеясь по их возвращении свалить все на французов. Я ничего не мог получить в доме; однажды я попросил у него стакан вина, но он сказал мне, что в погребе осталось всего 28 бутылок, но на другой день гвардейцы рассказывали мне, что ночью управляющий вывез целую телегу вина и различных вещей.

19-го числа пожар продолжался, но пошел очень сильный дождь, ослабивший силу огня.

20-го дождь продолжался, и огонь стал еще меньше, чем накануне.

21-го прекратился пожар, продолжавшийся с 12 часов ночи 14-го числа, т.е. 8 суток. Император вернулся в Кремль⁸⁰⁵. Отдан был приказ прекратить грабеж; задерживали солдат, несших награбленные вещи, и тут же складывали их на землю под охрану гвардейцев. Жалко было смотреть на богатые меха, серебряные и золотые вышивки и разные другие драгоценные вещи, валяющиеся в грязи.

Я думаю, что более трех четвертей домов в Москве были истреблены. Уцелел Кремль и еще несколько домов, находящихся по большей части около Кузнецкого Моста, где мы квартировали...

(Вионне де Маренгоне)

* * *

В Кремле, этой крепости-дворце, на каждом шагу были расставлены часовые-гренадеры. Они были закутаны в русские шубы, перевязанные кашмирскими шалями; возле них стояли хрустальные четырехфунтовые банки с вареньем и самыми изысканными фруктами, а в банках торчали большие деревянные ложки. Рядом с банками стояли многочисленные фляжки и бутылки, которым, чтобы легче с ними справиться, отбивали горлышки.

На некоторых солдатах вместо медвежьих шапок были надеты русские. Солдаты все казались пьяными; оружие свое они сняли, и по-видимому, караулили при помощи своих больших деревянных ложек.

«Стойте, капитан, ― сказали они мне при входе, ― надо доложить караульному офицеру».

Не слушая этой шутки, я хотел продолжать свой путь, но они с оружием и посудой в руках загородили мне дорогу, и я, полусмеясь, полусердито должен был подчиниться этой излишней требовательности, вызванной возлиянием Бахусу⁸⁰⁶. Эти бедные люди так много выстрадали от жажды и голода, что снисходительность к ним казалась мне вполне справедливой. Они повели меня к так называемому караульному офицеру, которого изображал самый старый солдат отряда. Он поместился под сводом, защищавшим его от ветра; перед ним был разложен из досок хороший костер, а одет он был еще причудливее. С важным видом захмелевшего человека, он держал военный совет с бутылками и с банками варенья.

«Товарищ, ― сказал он, ― здесь нельзя пройти, не выпив стаканчика по приказу китайского императора, ― и тотчас, взяв левой рукой бутылку вина, а в правую большую ложку варенья, сказал, указывая на бутылку: ― За Ваше здоровье, товарищ но пить нужно до дна».

Тут он взял другую бутылку, и чокнувшись самым любезным образом, мы опустошили их, не переводя духу.

«Это не все, ― сказал он мне, ― вот варенье, приготовленное доброй подругой китайского императора, Вам надо его отведать».

Я сделал это очень охотно и думал, что тут и конец, когда явилась вторая бутылка (прекрасное бордо), и после этого мы стали думать о расставании.

«Прощайте, товарищ, прощайте, ― твердил он, ― до свидания, и не забывайте друзей китайского императора».

Я отправился и слышал, как все бывшие на карауле повторяли в один голос: «Прощайте, капитан; хороший малый ― он прекрасно осушает бутылки с вином».

Дорогой я приметил, что пламя значительно увеличивалось, и солдаты принялись за грабеж.

Вернувшись к генералу Дюронелю, я помогал ему надписывать названия кварталов города, писал прокламации императора и письма разным командирам этих кварталов. Принесли большое количество сабель, и я выдал расписку в их принятии. Затем, видя, что во мне более не было нужды, я вышел, чтобы разыскать Лакура⁸⁰⁷. Я застал его за обедом у того русского буржуа⁸⁰⁸, про которого говорил раньше, в компании тех же офицеров 16-го конно-егерского, одного капитана-поляка и бедного немецкого аптекаря, дом которого был совершенно разграблен. Несмотря на печальные обстоятельства, разговор наш был веселый, и в нем приняли участие все присутствующие, кроме несчастного русского, который все время плакал. Мы постарались немного его уговорить, но когда я, рассказывая свои приключения, заметил, что говорят, будто русские должны сжечь свой город, то он вдруг заговорил. «Как же вы хотите, чтобы я не горевал!» ― воскликнул он. Его слова на минуту омрачили нашу веселость.

Напившись чаю из китайских чашек, я вернулся к своему генералу, который дал мне пере писать разные довольно скучные бумаги. Вечером я зашел к Лакуру, устроившемуся с товарищами у того же русского буржуа. Они взапуски пили вино. Я оставил их сильно захмелевшими и вернулся на свой пост. Среди ночи пожар настолько усилился, что генерал послал меня и Дампьера⁸⁰⁹ хотя бы проведать, что делалось, если уже невозможно было помочь беде. Мы вышли из дома, повернули налево и пошли все прямо по направлению Москвы-реки. По этому берегу была устроена аллея, обсаженная липами. Вокруг было много деревянных домов и дворцов, отделенных друг от друга подобием маленьких бульваров. Огонь свирепствовал здесь с особой силой. Несчастные обитатели той стороны бульвара, отделенные от огня какими-нибудь 40 шагами, были все на ногах с женами и детьми; в глубоком молчании следили они за страшными клубами дыма и пламени, пожиравшего их жилища. Тишину нарушали только падения прогоревших зданий, потрескивание огня да жалобный вой гибнущих в огне собак. Улица, на которую мы вышли, была очень красиво обстроена рядами маленьких дворцов в итальянском вкусе, окруженных деревьями и украшенных при входе красивыми решетками. Дампьер и я заметили, что огонь внезапно показывался внутри домов по ту сторону бульвара; сперва его видно было через окно, а затем рушилась крыша. Мы сами видел и как в течение каких-нибудь 5‒6 минут огонь вспыхнул в нескольких каменных домах, не сообщавшихся с пылавшими зданиями. Так как мы не могли получить здесь никаких нужных нам разъяснений, то отправились в Кремль, но и там ничего не узнали. Возвращаясь к генералу, мы были отчасти свидетелями тех бедствий, которые неизменно сопутствуют грабежу города. Слышались крики «Убивают!», а затем голоса несчастных замирали в потоках их собственной крови. В другом месте жители устраивали засаду и защищали свои уже на половину разграбленные очаги от нападений солдат, которых винные пары и оказываемое сопротивление доводили до бешенства. Там полураздетых мужчин и женщин тащил и по улице с угрозой задушить, если те не укажут им немедленно, где спрятаны их пресловутые сокровища. Двери всех лавок были широко открыты, торговцы разбежались, товары были разграблены, а сами эти грабители нередко крепко спали в домах, уже наполовину охваченных огнем.

На другой день пожар распространился почти по всему городу, и когда не осталось никакой надежды на его прекращение, император решил покинуть город. К нашей чести следует сказать, что мы принимал и все меры для спасения города от огня, и лично мне, например, несколько раз приказывали (вместе с русскими) идти потушить пожар. Мы отыскали пожарные трубы, но они оказались прорванными и совершенно не годными к употреблению. В домах и на колокольнях находили много людей с пропитанными серой фитилями.

Генерал Дюронель, губернатор города, не хотел покинуть города, пока не будет к тому вынужден крайностью положения, и просил меня и Савиньяка⁸¹⁰ отыскать ему другую квартиру.

Мы отправились по улице вправо и, повернув сперва влево, затем вправо, вышли на недавно разведенный бульвар. Но ни одного годного для жилья дома мы не нашли и остановились на дворце князя Голицына⁸¹¹.

(Де Мальи-Нель)⁸¹²

* * *

Я выбрал себе помещение в довольно красивом доме. Нас принял некто вроде управляющего. Богатые люди покинули город, но оставили в своих домах прислугу. Наш управляющий был человек догадливый; он правильно сообразил, что на погреб его барина будет сделан самый жестокий набег, и желая его предупредить, он выпил столько вина, сколько мог вместить его желудок. Он дорого поплатился за свою излишнюю предусмотрительность; когда начался пожар, не было никаких сил его разбудить, и он погиб в огне.

Было 10 часов вечера. Мы с товарищем спали крепким сном. Нас разбудил и жалобные крики.

«Пожар, пожар!» ― звучали тревожные голоса.

Кое-как одевшись, мы выбежали на улицу. Небо пылало. Пожар надвигался со всех сторон и гудел, как вышедшая из берегов река.

Горожане бежали вперемешку с нашими солдатами. При отблесках пламени на их лицах можно было прочитать выражение изумления и отчаяния. Мы приказали запрячь наши повозки и покинули город, держась направления Москвы-реки, протекавшей поблизости.

Я с одним из друзей бродил еще несколько времени среди этого разорения. Мы вышли на большую улицу. Несчастные полураздетые женщины и дети бежали со всех сторон, а перекрестный огонь уже грозил преградить им дорогу.

Среди улицы поместилась старая маркитантка. Я ее узнал; я видел ее утром того же дня, когда она отталкивала своим сильным кулаком гренадера, не хотевшего впустить ее в город. Теперь она стояла, вперив свои зелено-карие глаза в бегущих людей; она останавливала и обшаривала их. Поглощенный зрелищем страшного бедствия, я не обратил на старую маркитантку никакого внимания. В это время ко мне подходила группа людей: старик, двое или трое детей, молодая девушка, прекрасная лицом, несмотря на свою бледность, и женщина, которую два человека несли на носилках. Все они плакали с надрывающими сердце рыданиями. Старая маркитантка внезапно бросилась к больной женщине и принялась рыться в ее одежде, ища, не спрятано ли там какой драгоценности. Этого с меня было довольно на этот день, чтобы прийти в ярость. Я схватил негодяйку. Да простит мне небо за то, что я ударил женщину.

На другой день мы разбили свой бивак в двух верстах от Москвы, где и провели 5 дней.

Наконец, пожар стих, и мы вернулись в город, где каждый постарался устроиться в уцелевших домах.

О беспорядках и смятении, сопровождавших это печальное событие, рассказывали немало. Говорили о формально разрешенном грабеже, о нарушении дисциплины, о том, что генералы и солдаты, победители и побежденные сталкивались среди развалин и дрались из-за добычи золота, драгоценностей, а главное, из-за съестных припасов, которые бы позволили им прожить несколько дней.

Собаки жалобно выли и по своему врожденному патриотическому инстинкту бросались на пришельцев, захвативших дома их хозяев.

Надо сказать, что причины пожара Москвы был и очень сомнительны и остались невыясненными. Много поджигателей, одетых в лохмотья и с лицами разбойников и рабов, было схвачено на месте преступления с роковыми факелами в руках.

Это были, без сомнения, русские люди; их видел и я лично, и вся армия. Трусы, отдавшие им приказ разрушать и убивать, скрылись; клеймо мстителя, которое должно было бы запятнать их, они постарались отвести от себя и указывали причину бедствия в невоспитанности цивилизованных наций. Они посмели обрушиться на французов с осуждением, которое тяготело над ними самими. Поистине странная стыдливость деспотов.

Сегюр нарисовал блестящую и стильную картину пожара Москвы, жаль только, что он изобразил Наполеона, со своей гвардией и армией в беспорядке покидающего Кремль и бегущего среди пылающих улиц. Наполеон ехал вдоль реки, и если такое отступление было менее драматично, зато оно более соответствовало правилам здравого смысла.

(Дюверже)

* * *

Моя подруга была большой трусихой, и потому я всю ночь не ложилась спать. Я боялась поделиться с ней моими мыслями, чтобы не пугать ее еще больше. Наш квартал был уединенный⁸¹³, и я изредка слышала брань пьяных людей. Следующий день мы также провели очень беспокойно, особенно после того, как узнали, что толпа разграбила кабаки. С наступлением ночи шум усилился, и я слышала громкие возгласы: «Французы!»

Я ждала каждую ми нуту, что взломают нашу дверь.

Мы провели эти две ночи в ужасном состоянии; наступила и третья, не принеся нам никакого облегчения, так как мы были в полном неведении о том, что происходит в центре города. Я была больна и измучена и потому рано легла спать, а мои друзья поднялись на вышку дома, как и во все предыдущие дни. Вдруг г-жа Вандрамини⁸¹⁴ стремительно вошла ко мне, говоря: «Идите скорее смотреть метеор в небе; это очень редкое явление, он имеет вид пылающего меча ― это принесет нам несчастье!»

Считая ее за суеверную особу, я не придала значения ее словам, однако, отправившись наверх, я действительно, увидала нечто необычайное. Мы поговорили об этом явлении, ничего не понимая, и легли спать

В 6 часов утра раздались удары в наши ворота. Я бросилась в комнату моих друзей с криком: «На этот раз мы погибли ― ломают нашу дверь!».

Однако я услыхала, что кто-то зовет хозяина дома, называя его по имени. Мы посмотрели через ставни и увидал и одного из наших знакомых. Это был эмигрант Ториак⁸¹⁵, бывший офицер Королевской гвардии.

«О боже мой, ― закричала я, ― избивают в другом квартале, он пришел спасаться сюда!»

Этот господин рассказал нам, что все вокруг его дома объято пламенем, и боясь сгореть, он пришел просить у нас приюта для себя и для других его знакомых. Мы сейчас же согласились, и он пошел за своими друзьями. Вандрамини⁸¹⁶ решился пройти до конца улицы и вернувшись, рассказал нам, что чудо, которое видела его жена, не что иное, как зажигательный снаряд, брошенный в дом князя Трубецкого на Покровке⁸¹⁷, находившийся очень близко от нас, и что как дом князя, так и все ближайшие к нему ― в огне. Очевидно, действительно, город будет сожжен. Вандрамини вновь вышел, чтобы узнать еще какие-нибудь новости, а мы решились выглянуть в окно. Я увидала солдата на лошади и услыхала, как он спрашивал по-французски: «Сюда?».

Я страшно удивилась. Но так как я не была такой трусихой, как моя подруга, то закричала ему:

― Господин солдат, разве Вы француз?

― Да, сударыня.

― Значит, французы уже здесь?

― Они вступили вчера в три часа в предместья

― Все?

― Все

― Должны ли мы радоваться или сокрушаться? ― спросила я свою подругу

― Из одной опасности мы попадаем в другую, может быть, еще худшую?

Наши мысли были очень печальны, и последующие события доказали нам, что наши предчувствия были верны.

Те трое, которые просили у нас приюта, явились, наконец, нагруженные вещами, которые они могли спасти. Они нам рассказали, что огонь распространился во все стороны, но затушить его не было никакой возможности, так как не было пожарных труб.

Мне захотелось выйти, чтобы узнать, не случилось ли чего-нибудь с моими друзьями и с домом, в котором находились мои остальные вещи. Мне говорили, что благоразумнее было бы идти пешком, так как на улице отбирали всех лошадей для армии, которая в них нуждалась.

«Впрочем, ― сказал хозяин дома, ― французы ― народ вежливый, может быть, ваших и не возьмут, но своими я рисковать не буду; если нам придется спасать свои вещи, то они нам очень пригодятся».

Казалось, что он пророчествует!

После обеда я взяла дрожки одного из пришедших ночью и отправилась в город. Все дома были полны военными, и в моей квартире я увидала двух гвардейских жандармских капитанов; все в комнатах было перевернуто. Они объяснили мне, что этот беспорядок произошел до их прибытия. Они встретили здесь одних только русских слуг, и не понимая их слов, решили, что помещение было покинут. Они приглашали меня вновь поселиться здесь, уверяя, что теперь опасаться мне было нечего. Я ничуть не соблазнилась этим предложением, ожидая, что распространяющийся кругом пожар скоро достигнет и моего дома.

Вернулась я к своим друзьям при свете горящих домов. Ветер дул так свирепо, что огонь распространялся с невероятной быстротой. Казалось, все способствовало тому, чтобы сжечь несчастный город!

Вообще осень бывает прекрасна в России, а теперь была только половина сентября. Вечер стоял превосходный, и мы обошли все соседние с домом Трубецкого улицы, чтобы посмотреть на пожар. Вид всего этого был в одно и то же время и величествен, и грозен.

Четыре ночи мы обходились без освещения ― было светло, как днем. Изредка слышались взрывы, похожие на выстрел из ружья, появлялся густой черный дым, который постепенно краснел, приобретая огненный цвет, разрастался в огромное пламя, и несколько часов спустя дома не существовало.

Вернувшись однажды домой, я застала г-жу Вандрамини разговаривающей с одним раненым офицером.

«Я предложила господину офицеру, ― сказала она мне, ― поместиться у нас. Наш дом находится в такой уединенной местности, что мало ли что может с нами случиться; вот господин офицер советует даже, чтобы мы попросили себе охрану».

На следующее утро я вышла, чтобы собрать кой-какие справки. С одной стороны бульвара, через который я проходила, видно было полное разрушение от пожара; кое-где перебегали улицу солдаты-поляки, и город имел вид обреченного на разграбление.

Я отправилась к губернатору⁸¹⁸, но около его двери было столько народу, что мне не пришлось говорить с ним.

Возвращаясь домой, я была остановлена молодым офицером, очень вежливо предупредившим меня, что опасно идти одной; он предложил мне свои услуги. В такой критический момент нечего было рассуждать, и я поспешно согласилась. Он хотел слезть с лошади, чтобы идти рядом со мной, но я воспротивилась.

На повороте одной из улиц какие-то заплаканные женщины стали умолять его защитить их от солдат, грабящих их дом, и офицер не преминул за них заступиться, разогнав солдат.

Я торопилась домой, ожидая найти наше жилище разграбленным; до сих пор его сохраняло лишь его отдаленное месторасположение. Наш офицер мог еще некоторое время удержать солдат, но город продолжал гореть, и вскоре не будет никакой возможности их остановить.

Мой молодой проводник пообедал вместе с нами; он оказался очень остроумным, говорил о модах, театре, и под маской солдата мы чувствовали в нем настоящего аристократа.

В скором времени он был отправлен в Петровский дворец, и я его больше не видала. Мне было бы искренне жаль, если бы с ним случилось что-нибудь дурное!

Наполеон, боясь, как бы не взорвали Кремль, жил в Петровском дворце. Г-жа Вандрамини, я и наш раненый офицер решили ехать туда на другой день, чтобы просить себе охрану.

Этот день нашего путешествия останется навсегда в моей памяти. При нашем отъезде дом наш был невредим, и ни на одной из ближних улиц не было заметно даже признака огня. Дочь г-жи Вандрамини, девочка 13 лет, была с нами; она еще ни разу не видала пожара вблизи. Первое, что ее поразило, это были Красные Ворота⁸¹⁹, самые старинные в Москве. Мы хотели ехать обычной дорогой бульварами, но это было невозможно ― повсюду был огонь! Мы поднялись по Тверской, тут было еще хуже: Большой театр⁸²⁰, к которому мы направились, представлял из себя пылающую массу. Примыкающий к нему склад дров, приготовленных для театра на целый год, дал еще большую пищу огню. Мы повернули направо: с этой стороны, нам казалось, было меньше огня. Но едва мы очутились на середине улицы, как ветер так сильно раздул пламя, что огонь перекинуло на другую сторону, и образовалось нечто вроде огненного купола. Это может показаться преувеличением, но между тем это сущая правда! Мы не могли пройти ни вперед, ни в сторону, и нам оставался единственный путь назад, по которому мы только что прошли. С каждой минутой огонь увеличивался, и горящие головни уже падали в нашу коляску. Кучер, сидящий боком на козлах, конвульсивно держал еще вожжи, но его лицо, обращенное к нам, выражало ужас.

Мы крикнули ему: «Назад!» Это было трудно, но подгоняемый страхом, он с невероятным усилием повернул лошадей, пустил их вскачь, благодаря чему мы, наконец, выехали на бульвар.

Мы возвращались домой, радуясь, что, наконец, сможем отдохнуть от огня и пыли.

Никогда не забуду того впечатления, которое произвела на меня представившаяся нашим глазам картина. Дом, куда мы рассчитывал и мирно вернуться, дом, где час тому назад не было ни искорки, теперь был в огне. Очевидно, он недавно загорелся, так как люди, живущие во флигеле, сидели покойно, и только крики дочки г-жи Вандрамини заставили их выбежать. Девочка совсем потеряла голову и кричала: «Спасите маму, спасите всех... ах, боже мой, мы все погибли!».

Эти возгласы и вид пылающего дома разрывали мне сердце. Я думала о своей дочери и благодарила Бога, что ее не было со мной в такую ужасную минуту.

К счастью, я никогда не теряю присутствия духа, ни при какой опасности, и тут, успокаивая других, я постаралась спасти все, что у меня было более ценного. Толстая прислуга, единственная оставшаяся у нас, помогала мне выносить мои вещи в сад. Мужчины, живущие у нас, и даже наш раненый офицер потеряли голову. Они бегали взад и вперед, но ничего не делали. Они ломали топором запертую дверь, не видя рядом с собой открытую. Несколько офицеров вошли в сад и предложил и нам на помощь солдат. Надо было спешить, так как главный дом отделялся от нашего флигеля только садом и оранжереями, через которые огонь мог перейти к нам, что и случилось на самом деле, к счастью, только к утру.

Если бы все делал ось обдуманно, мы потеряли бы гораздо меньше. Но страх не рассуждает, да к тому же крики матери и дочери всех волновали.

Когда я все перенесла в сад, то села рядом с портретом моей дочери, с которым не хотела расстаться, и на свободе наблюдала за всем, что происходило вокруг меня.

Не имея больше ни дрожек, ни телеги, я рисковала все потерять. Надо было позаботиться об этом, и, связав в узел самые необходимые вещи, я положила его на дрожки одного из моих сотоварищей по несчастью, другой поменьше я положила на узел офицера, которого сопровождал солдат Марти но, очень славный и услужливый парень. Устроив таким образом свои дела, я уложила в свою ручную сумочку мои брильянты и деньги, а сама спокойно стала ожидать, чем все это кончится.

― Чьи это сундуки? ― спросил караульный офицер.

― Мои, ― ответила я.

― Что же, сударыня, Вы их так и покидаете?

― Куда же я их дену, у меня нет ни коляски, ни лошадей.

― Черт возьми, тогда я возьму часть их себе, ― воскликнул офицер. ― Правда, что эти вещи больше нужны женщине, чем мужчине, впрочем, мы должны же друг другу помогать!

Я почувствовала себя наполовину спасенной, хотя и потеряла значительную часть своей мебели и сундуков, наполненных вещами. Я бросила все остальное, поставив только портрет своей дочери в уголок оранжереи. Я плакала, расставаясь с ним, предчувствуя, что не увижу его больше. Как мне было жалко, что портрет не сделан миниатюрой!

Мы покинули дом, и вскоре все сделалось жертвой солдат. Грустно было видеть, как женщины, дети и дряхлые старики убегали так же, как и мы, от своих горящих домов.

На улицах было много военных, которые шли в лагерь. Они звали нас с собой.

Проблуждав довольно долго, мы, наконец, нашли улицу, на которой ничего еще не горело. Мы вошли в первый попавшийся дом (все было там разорено), бросились на диваны, между тем как наши мужчины сторожили во дворе экипажи и следили, чтобы огонь не добрался до нас. Таков был конец этого печального дня, воспоминание о котором ни когда не изгладится из моей памяти.

Мы провели, понятно, ужасную ночь, не зная, где найти приют, так как меня уверили, что мой дом был истреблен. Оба соседних дома находились между двумя огнями, хотя пожар и не достиг еще до них.

В Петровское мы не могли ехать без офицера, а наш не хотел нас сопровождать. Мы блуждали из улицы в улицу, из дома в дом. Все вокруг носило следы разрушения, и вместо недавно еще богатого и великолепного города я видела только кучи пепла и развалин, по которым мы бродили, как призраки.

В конце концов мы решились все-таки вернуться в наш прежний дом, питая смутную надежду, что он не сгорел. На самом деле, мы нашли его таким же, как в то время, когда его покинули, если не считать того, что солдаты все поломали. Мы даже нашли там нашу спрятанную провизию, которую они к счастью не нашли. Не имея во рту куска со вчерашнего дня, мы были голодны, и наш офицер стал поговаривать об обеде.

Мы вынесли из дома стол, несколько уцелевших стульев, и приготовивши нечто вроде обеда, подали его на стол, поставленный среди улицы.

Вообразите себе обед среди улицы, где со всех сторон нас окружали пылающие дома и дымящиеся развалины; искры от огня, раздуваемые ветром, неслись нам прямо в глаза, поджигатели перестреливались около нас, пьяные солдаты тащили награбленную добычу. Вот картина нашего печального пира!..

Увы! В скором времени нам пришлось увидеть картину, еще более ужасную.

После обеда опять пришлось подумать о приюте. Нам посоветовали пойти поговорить с полковником, который заведовал этим кварталом⁸²¹, и попросить его дать нам офицера, чтобы провести в лагерь.

Моя подруга впала в уныние и ни о чем не могла думать. Надо было на что-нибудь решиться, и я отправилась к полковнику (полковник 3игар⁸²², убитый в 1813 г.), самому честному и лучшему человеку, которого я когда-либо встречала и который сделался нашим спасителем.

(Фюзи)⁸²³

* * *

С 15 сентября начались пожары и всеобщее разграбление Москвы. Я узнал в это утро, что император выехал из Кремля, боясь погибнуть там от пожара или взрыва магазинов. Армия была вся рассеяна. На улицах то и дело попадались офицеры и пьяные солдаты, нагруженные награбленной добычей и провизией, взятой из горящих домов. Улицы были завалены книгами, мебелью и всякого рода одеждой.

Огромное количество женщин, сопровождавших нашу армию, с невероятной жадностью запасались всем, чем только было возможно, чтобы во время нашего возвращения продавать нам же все это втридорога... Они рыскали по городу, нагруженные вином, ликерами, кофе и дорогими мехами.

Однако пожар продолжал истреблять все кварталы; солдатам приходилось покидать найденные убежища по мере того, как огонь доходил до них, и искать себе другие, пока и оттуда не выгонял их пожар.

Не знаю, правду ли говорили, что русские оставили нарочно в своих покинутых домах несколько солдат и слуг, чтобы сжечь столицу, но я видел собственными глазами, как однажды появился огонь внутри наглухо запертой церкви, огонь проник через ставни, и церковь сгорела; я видел, как в ночь с 14-го на 15-е русские солдаты с топором в руке взламывали двери в дома и поджигали их. Сила ветра и отсутствие пожарных сделали то, что изобилующий деревянными постройками город был в полном смятении. Если бы несколько кавалерийских полков вошло в эту ночь в Москву, они разбили бы нас наголову, тем более что войско, поставленное вокруг стен, чтобы нас защищать в случае нападения, разбрелось для грабежа.

Я боялся ― не было ли это уловкой неприятеля, чтобы, пользуясь беспорядком во время всеобщего пожара, атаковать нас, и потому старался удержать своих солдат недалеко от наших орудий.

В ночь с 15-го на 16-е мы легли одетые, чтобы немного отдохнуть, как вдруг Ривиер⁸²⁴ пришел сказать мне, что загорелось недалеко от нас.

Я вскочил, велел собрать орудия и запрячь лошадей, но затем, пройдя на пожар, я увидал, что огонь не дойдет до нас ранее утра, и вернувшись, приказал, чтобы запрягал и только к 6 часам утра.

На самом деле, каким образом мог бы я выйти ночью из этого огромного города, когда я не знал даже ни одной заставы.

На следующее утро в назначенный час я перевел свой отряд в заставу, по дороге к Петровскому дворцу. Стоящий у заставы караул не мог идти на добычу в город, и потому их офицер в виде контрибуции отбирал у проходящих мимо солдат часть их добычи. Он, кажется, даже хвастался этим, показывая мне свою караулку, полную бутылок с вином и корзин с яйцами. Его солдаты были мертвецки пьяны, и он сам подавал им пример, едва держась на ногах...

Когда пожары стали стихать, мы могли, наконец, удобно устроиться, иначе говоря, воспользоваться запасами нашего помещения. У нас не было ни белья, ни посуды, и руководствуясь указаниями слуг, я велел взломать свежеоштукатуренную стену, за ней мы нашли огромное количество фарфоровой и стеклянной посуды, кухонной утвари, уксуса, горчицы, самого лучшего чая и столового белья. Взломав другую, я нашел чудную библиотеку. Я поделился своими богатствами с товарищами и даже со многими генералами. С этих пор дом мой стал убежищем моих менее счастливых товарищей, которые, однако, любили хорошее вино и вкусную пищу.

Несмотря на все это ― время у нас проходило тоскливо; у нас не было других развлечений, кроме библиотеки, но трудно было читать, когда голова полна забот о том, как проведем мы зиму в Москве и каково будет наше отступление в самый разгар зимы...

(Пион де Лош)

* * *

В 11 часов вечера мы услыхали крики, поднимавшиеся в садах: это наши солдаты отнимали у женщин их добро ― их шали, их серьги... Мы вышли, чтобы прекратить грабеж. На улицах можно было видеть от 2000 до 3000 женщин, стоявших группами с детьми на руках. Они смотрели на ужасы пожара, но я не видел, чтобы хоть одна из них проливала слезы.

16 сентября вечером император вынужден был удалиться из Москвы и устроился в 4 верстах от города в Петровском замке. Армия также вышла из города и оставила его беззащитным против грабежей и пожаров. В Петровском император провел четыре дня, дожидаясь, пока в Москве не прекратится огонь. Он вернулся туда 20 сентября и снова занял нетронутый пожаром Кремль. Большой штаб его поселен был в Кремле, а малый штаб, к которому я принадлежал, поместился около заграждений, недалеко от Кремля. Я с двумя своими товарищами назначен был адъютантом к одному штабному полковнику, которому поручена была эвакуация госпиталя.

Мы, все четверо, со всеми своими слугами (у одного только полковника их было трое) и лошадьми поселились в доме одной княгини. Полковник умел хорошо распоряжаться. Он посылал нас по госпиталям, но сам туда не заглядывал; он предпочитал оставаться дома и устраивать свои собственные дела. По вечерам полковник уходил в сопровождении своих трех слуг, запасавшихся свечами; узнав, что в церквах образа выступают рельефами на серебряных пластинках, он шел туда, приказывал снимать иконы, потом всех святых подвергал плавке и превращал их в простые слитки. Свое украденное добро он за банковые билеты продавал евреям. Это был грубый человек и притом самой непривлекательной внешности.

Мы имели в своем распоряжении тысячи бутылок бордо, шампанского, тысячи фунтов сахара. Каждый вечер княгиня приказывала приносить нам четыре бутылки хорошего вина и сахара. Ее погреба были полны. Она часто нас навещала и говорила с нами хорошим французским языком. Однажды вечером полковник стал показывать нам свои покупки и свои хищения (обыкновенно он куда-нибудь уходил в это время со своими слугами). Показал, между прочим, и приобретенные им чудные меха сибирских лисиц. Я имел неосторожность показать, в свою очередь, свой соболий мех, и он потребовал от меня, чтобы я обменял его на шкурку сибирской лисы. Пришлось уступить, так как я боялся его мстительности. Он имел варварство отнять этот мех у меня только затем, чтобы продать его принцу Мюрату за 3000 франков. Этот грабитель церквей позорил имя француза. Я помню, как потом он умер недалеко от Вильно, не перенеся морозов. Бог наказал его. Слуги полковника сейчас же набросились на его тело, чтобы опустошить его карманы.

Моя тяжелая служба кончилась, и несколько дней после этого я отдыхал. Генерал сказал мне⁸²⁵: «Я оставляю Вас при себе; больше Вы меня не покинете, обедать Вы будете за моим столом. Вы довольно уже помучились при очистке госпиталей. Отдохните».

Приятно было состоять при таком генерале; только одна была у меня забота ― доставить корм своим лошадям, а затем приходилось еще похлопотать о столе. Обед генерала был на 12 кувертов⁸²⁶, а так как его адъютант был немного ленив, то я сказал ему: «Не хлопочите больше, я озабочусь». В дом притекало все необходимое, у нас было достаточно провизии, чтобы провести здесь зиму, чтобы прокормить и себя, и своих лошадей.

(Куанье)

* * *

Едва мы овладели городом и успели прекратить пожары, устроенные русскими в лучших кварталах города, как пожары эти возобновились с новой силой по двум главным причинам. Первая причина ― поджоги со стороны некоторых русских, среди которых, говорят, были и прежние арестанты, так как с уходом русской армии двери тюрем были открыты. Эти несчастные, исполняя, может быть, приказания свыше, а может быть, и самовольно, но во всяком случае с целью грабежа, на глазах у всех бросались от одного дома к другому и поджигали их. Французские патрули, хотя и многочисленные и частые, не могли их удержать. Многих из них я видел взятыми на месте преступления с зажженными факелами или горючими материалами в руках. Смертная казнь, произведенная над некоторыми, не производила на других никакого впечатления, и пожар продолжался 3 дня и 3 ночи без перерыва⁸²⁷.

Тщетно наши солдаты рубили дома, чтобы остановить огонь, последний перескакивал через пустыри, и в одну минуту изолированный дом загорался.

Вторая причина, благоприятствующая пожарам, были сильные ветры, дувшие по случаю равноденствия. Они раздували огонь, который и распространялся с необычайной силой.

Трудно представить себе картину ужаснее той, какая была у нас перед глазами. Особенно зловеща была ночь с 18 на 19 сентября, когда пожар достиг высшей степени своего напряжения. Погода стояла хорошая и сухая; ветер дул, не переставая, в разные стороны. В эту ночь, страшный образ которой навсегда сохранился в моей памяти, весь город был охвачен пламенем. Со всех сторон до самого неба, покрывая весь горизонт, вздымались огромные разноцветные столбы огня, распространяя на далекое пространство яркое зарево. Эти огненные снопы, разбрасываемые во все стороны и увлекаемые сильным ветром со зловещим свистом, быстро поднимались вверх, сопровождаясь взрывами воспламенившегося пороха, селитры, смолы, масла или водки, запасы которых имелись почти во всех домах и лавках.

Крашеное кровельное железо внезапно, под влиянием сильного жара, вздувалось и отскакивало в стороны. Большие куски горящих сосновых бревен и балок отскакивали так далеко, что загорались дома, по-видимому, вполне безопасные по своей отдаленности. Всех охватил страх, ужас. Гвардия, Главная квартира и император покинули Кремль и город и перешли в Петровский дворец, расположенный по Петербургской дороге. Я с немногими товарищами остался в уединенном каменном доме, стоявшем во французском квартале недалеко от Кремля. Оттуда мне было удобно наблюдать этот ужасный пожар. Обозы свои мы отправили в лагерь, сами были постоянно настороже.

Оставшееся в Москве простонародье с жалобными стонами перекочевывало из дома в дом. Многие, желая спасти последнее имущество, нагружались такими узлами, которые едва были в силах нести и которые часто им все-таки приходилось бросать, спасаясь от огня. Женщины по чувству природного человеколюбия несли на плечах по одному или по двое детей, таща остальных за руку. Чтобы избежать грозившей им со всех сторон смерти, они, подобрав юбки, бежали по закоулкам улиц и площадям отыскивать себе убежище, из которого их снова выгонял пожар, и тогда они разбегались во все стороны и часто оказывались не в силах выбраться из этого лабиринта, ставшего для многих из них могилой.

Я видел стариков с опаленными бородами, которых их собственные дети спешили вывезти на тележках из этого ада.

Наши солдаты, мучимые голодом и жаждой, пренебрегали всеми опасностями, лишь бы извлечь из подвалов и горящих лавок съестные припасы и другие предметы первой необходимости. Они бегали вперемешку с потерявшими голову горожанами и тащили все, что только могли вырвать у страшного огня.

Наконец, 8‒10 дней спустя, весь обширный и прекрасный город был превращен в пепел. Уцелели только кремлевские дворцы, некоторые богатые дома и каменные церкви.

Армию это страшное бедствие повергло в большое уныние; оно предвещало нам большие несчастья.

Возможно было, что у нас не будет ни съестных припасов, ни материалов, чтобы одеть войско. Какую еще худшую картину могло нам нарисовать наше воображение?

Между тем по окончании пожаров Главная квартира снова вернулась в Кремль, а гвардия заняла уцелевшие дома французского квартала⁸²⁸, и каждый отдался своим обязанностям.

Скоро удалось разыскать склады муки, мяса, соленой рыбы, масла, водки, вин и ликеров. Небольшое количество провизии раздали солдатам, а большую часть хотел и сберечь, сложив в магазины, и эта излишняя предусмотрительность, которая иногда бывает одной отговоркой, впоследствии заставила сжечь или побросать в складах все эти запасы, которые бы очень пригодились и которых хватило бы на прокормление армии, если бы даже она осталась в Москве более 6 месяцев.

Особенно это касается материй и мехов, из которых надлежало бы поскорее сшить теплые одежды, чтобы защитить солдат от будущих морозов. И солдаты, со своей стороны, никогда не думающие о будущем, были далеки от мысли в своих же интересах выказать предусмотрительность, они думали только, как бы добыть вина, ликеров, золотые и серебряные вещи, пренебрегая всем остальным.

Изобилие, к которому привели неустанные розыски, повредило дисциплине армии и здоровью неумеренных людей. Эта причина сама по себе должна была ускорить наше отступление в Польшу. Москва стала для нашего войска второй Капуей⁸²⁹.

(Ларрей)

* * *

От 200 до 300 поджигателей были застигнуты на месте преступления и преданы военному суду. Это были по преимуществу шайки рабов, колодники, тайком выпущенные на свободу, и всякий сброд. По их мнению, пожар распространялся недостаточно быстро; с помощью палок, покрытых серой, они через окна домов поджигали приготовленные в них легковоспламеняющиеся вещества. Эти несчастные могли с успехом подождать северо-восточного ветра, который подул со страшной силой два дня спустя после того, как мы пришли, вместо того чтобы лезть на опасность, жертвой которой они стали впоследствии. Пожар, вспыхнувший сразу во многих местах, распространялся со страшной силой и быстротой. Граф Тюренн⁸³⁰ и я были вынуждены в одно это утро переменить свое помещение целых три раза. Обыкновенно огонь начинался в верхней части домов, пламя и искры, подгоняемые ветром, поджигали крыши, по большей части покрытые толем. Огонь доходил до балок и теса, которые поддерживали крышу, и тогда уже не было никакой возможности спасти здание. Надо было бежать от этой горящей лавы, которая просачивалась всюду и все уничтожала. Наконец, мы устроились в одном из домов напротив Кремля, единственно уцелевшем среди окружающих его обломков. У наших лошадей были хорошие конюшни, нам тоже было довольно удобно; а наши слуги должны были исполнять свои тяжелые обязанности ― идти осматривать погреба. Они выкапывали бутылки и приносили их в комнату, нечто вроде кухни; граф Тюренн и я следили за их работой. Его лакей прекрасно распознавал вино по вкусу; в числе бутылок оказалось несколько совершенно похожих на другие, как по форме, так и по цвету и по качеству пробок. Проба происходила без предосторожностей, просто при помощи горсти. Взяв в рот содержимого одной из бутылок, лакей графа Тюренна вдруг сплюнул и вылил с ладони жидкость, громко крича и делая ужасные гримасы: то была азотная кислота ― руки и рот у него были страшно обожжены. Это предостережение заставило наших людей быть более осмотрительными. Граф Тюренн и я обедали, обыкновенно, во дворце, и, следовательно, мы были в стороне от этой тяжелой неразберихи, в какой жили наши лакеи. Я здесь говорю обо всем этом только потому, чтобы дать понятие о всех родах истребления, которые были приготовлены для нас.

Через три дня успехи пожара, задуманного на досуге, сделались так велики, что они достигли Кремля. Огонь проник даже в Арсенал, который охранялся особенно тщательно, так как он был полон военных припасов. Саперам гвардии удалось справиться с пожаром. Но так как огонь снова мог добраться до Кремля, то было благоразумнее удалиться и дать пламени уничтожить все то, что еще оставалось. Император решил оставить Кремлевский дворец. Главной квартире приказано было расположиться лагерем вокруг Петровского дворца, представлявшего из себя род татарского павильона и принадлежавшего русскому императору; он находился верстах в шести от Москвы на берегах Москвы-реки, и там не было даже стула, на который можно было бы сесть. Выходя из Кремля, чтобы отправиться туда, мы должны были проходить по горящим улицам, и задыхались от пламени и дыма, разгоняемых ветром; нам понадобились проводники, чтобы пройти более или менее безопасно через Москву. Так на море приходится брать лоцмана, чтобы избежать рифов в опасном и неизвестном месте. Никогда больше в моей жизни не пришлось мне видеть такой красоты ужаса, как этот громадный занавес пламени, колеблемый ветром. При его свете вечером в Петровском мы могли читать без всякого другого освещения. Так как самая холодная и самая возмутительная предусмотрительность управляла распределением стольких способов истребления, то сера, смола, водка, спирт и проч. то и дело меняли оттенки и цвета пламени, смотря по тому, какова была его пища в том или другом месте.

Мы провели в Петровском два дня⁸³¹, которых было достаточно, чтобы удалить опасность от Кремля, и Наполеон вернулся опять туда же. Мы нашли наше жилище в том же положении и расположились вновь, уже вполне спокойно. Так как не было никакой раздачи фуража, то я послал двух моих служащих в сопровождении кавалерийской роты с несколькими лошадьми принести все необходимое, чтобы животные могли просуществовать несколько дней. Едва только начали они собирать сено, верстах в восьми, как целая туча казаков накинулась на них с громкими криками «Ура!»; мои служащие, обладавшие таким же миролюбивым характером, как и я, спаслись бегством и вернулись без фуража, оставив лошадей, которых они вели на поводу; они привели мне только тех, на которых сидел и сами: так они спешили бежать. В этом грустном предприятии я потерял трех лошадей, купленных в Нормандии⁸³². Таким образом, я начал предвкушать последовательные потери, которые мне пришлось понести во время нашего бедственного отступления.

(Боссе)

* * *

Москва. 21 сентября 1812 г.⁸³³

Пожар, уничтоживший большую часть этого прекрасного города, наконец, прекратился. Эта страшная катастрофа, причинившая русским больше зла, чем потеря шести сражений, является делом рук Ростопчина, его преступлением. Он один автор и распорядитель в выполнении этого адского замысла, выполненного с определенной систематичностью.

Между горожанами, заинтересованными в сохранении своего имущества, он бы не нашел себе помощников, и он отправился за ними в тюрьмы, где и нашел достойных его соучастников.

Утром 14-го он велел освободить 800 колодников, приговоренных к смертной казни за проступки, несомненно, менее тяжкие, чем те, к выполнению которых он их привлек.

День и ночь 15, 16 и даже 17-го все новые пожары разгорались в кварталах города по направлению дувших ветров и оттуда переносились в другие части города. Дома, расположенные в кварталах, где огонь еще не показывался, вдруг загорались сверху, как будто бы от удара молнии. Так, например, прекрасное здание Биржи, у которого все железные двери были заперты на задвижки, неожиданно загорелось, так что нельзя было понять, каким образом попал в него огонь.

Все было заранее приготовлено, и было достаточно одного поджигателя, чтобы разразился пожар.

Во многих домах были найдены груды белья и других легковоспламеняющихся материалов, пропитанных смолой или по крытых серой и положенных в сараи, конюшни, под деревянные мостницы⁸³⁴. Наружу были проложены веревки наподобие пушечных фитилей, которые должны были перенести огонь внутрь. Там, где подобные средства не были заготовлены, помощники Ростопчина очень ловко выпускали зажигательные ракеты.

Очень грустно видеть на обширном пространстве, когда-то занятом Москвой, вместо украшавших город прекрасных дворцов одни кучи кирпичей и еще дымящиеся развалины.

С предусмотрительностью, свойственной преступному уму, губернатор Ростопчин приказал вывезти все пожарные трубы, тогда как помощь против пожара организована здесь так хорошо, как ни в одном европейском городе.

И в то же время неразумие его ярости сказалось в том, что он не указал своим приспешникам местонахождения ни артиллерии, где были сложены военные припасы русской армии, ни огромных складов муки, дорогой ценой собранной для продовольствия этой армии. Французская армия нашла здесь припасы, достаточные для нескольких кампаний, и ее продовольствие обеспечено на 6 месяцев.

По словам горожан, оставшихся в Москве, ожидали императора Александра, возвестившего 10-го о своем прибытии. Но он не появился ни в столице, ни в армии.

Великий князь Константин прибыл после сражения под Москвой. Уверяют, что это он посоветовал открыть тюрьмы в момент вступления в Москву французской армии, но это очень сомнительно.

Ростопчин не нуждался ни в чьем совете. Этот человек способен на всякое преступление. Стоит вспомнить приказ, помещенный им в «Московских ведомостях»⁸³⁵, месяца два тому назад, по поводу некоего Верещагина⁸³⁶, сына московского купца, которого подозревали в том, что он сказал или написал, что через 8 месяцев Наполеон овладеет Москвой. Верещагин содержался в тюрьме, когда 14-го в 3 часа утра Ростопчин велел схватить его и привести на задний двор губернаторского дома и без всякого суда отдал его на растерзание солдатам. Он приказал также привести его отца, но несчастному удалось бежать из-под стражи. Это лишило Ростопчина жестокого удовольствия приказать убить сына на глазах у отца. Смерть Верещагина была медленная и мучительная. Его истерзанное тело еще лежало у дверей дома Ростопчина, когда французы вступили в Москву.

В городе восстановлен порядок. Маршал Мортье, герцог Тревизский, назначен генерал-губернатором Москвы и губернии. Кавалер ордена Лессепс получил должность интенданта.

Город разделен на 20 кварталов, каждый со своим особым командиром.

Много говорили о сельском ополчении, организованном русским правительством⁸³⁷. Кое-кого из них взяли; они умирали от голода и усталости. По их словам, их гоняли, как стадо животных.

Несмотря на все старания воодушевить этих невежественных полуварваров, их не сделали фанатиками. Они повсюду бросают пики, которыми их вооружали, и мечтают об одном ― о возвращении в свои деревни. Мундиром им служит кусок кожи в форме буквы «А», а на шапках у них нашиты греческие кресты⁸³⁸.

Московская молодежь сформировалась в небольшие группы гренадер, стрелков и казаков, конных и пеших. Они желают, но не имеют духа бежать. Их забирают ежедневно. Кажется, они совершенно излечились от своего воинственного пыла.

(Маре, герцог Бассано)

* * *

Вечером 14 сентября, т.е. накануне вступления Наполеона в Кремль, пожар вспыхнул зараз в нескольких местах: на Солянке⁸³⁹, около Воспитательного дома, в окрестностях Кузнецкого Моста и во многих домах по сю сторону Яузы⁸⁴⁰. С наступлением дня пожар страшно усилился. В то время как старались затушить огонь в первой из этих частей, неаполитанский король быстрыми и энергичными мерами совершенно погасил его около Кузнецкого Моста. Принц этот жил очень близко отсюда, в доме Баташева⁸⁴¹. Едва успели потушить здесь, как огонь снова показался на Покровке⁸⁴², в доме князя Трубецкого, на Арбатской улице⁸⁴³ и на всей линии, ведущей к Смоленской заставе⁸⁴⁴. Французы сперва не обращали на это большого внимания. Они приписывали пожар случайностям, которых нельзя предупредить в городе, покинутом жителями.

Между тем пожары усиливались и распространялись с ужасающей быстротой. Стали подозревать, что причина стольких несчастий ― дело злоумышленников. Как только внимание было обращено на это, ужасная истина не замедлила обнаружиться. Поджигателей хватал и на месте преступления. Многие были тут же убиты, другие предавались военному суду. Разумеется, энергичная деятельность французских войск В соединении с усилиями оставшихся благонамеренных граждан была бы достаточна для того, чтобы остановить распространение бедствия. Но, как мы уже видели, главная часть войск стояла биваком у разных застав. Что же могли сделать несколько тысяч солдат, рассеянных в громадном городе, надобно прибавить, занятых еще обереганием и защитой собственных жилищ? Сделавшись хозяевами удобного дома или великолепного дворца, они все вообще думали, что куп или эту минуту отдыха слишком дорогой ценой, для того чтобы идти на новые опасности. «Пусть себе другие возятся, ― говорили они, ― это нас не касается...»

Пользуясь этим роковым равнодушием, поджигатели удвоили смелость и деятельность в ночь с 15-го на 16-е число сентября. Пожар распространялся с невероятной быстротой. Утром в среду 16 сентября само небо, казалось, приняло участие в этом ужасном разрушении. Около 9 часов, когда поднялся порывистый равноденственный ветер, большой пожар вспыхнул с яростью на всех пунктах одновременно. Мы говорим, большой пожар, потому что пожар Москвы может быть разделен на три периода: сначала горели предместья, затем город, наконец, Кремль, когда месяц спустя последние французы покинули столицу.

Менее чем в один час огонь появился в ста различных местах.

«С крыши нашего дома, где мы сторожили день и ночь, ― рассказывала нам одна из жертв этого великого бедствия, ― мы увидели, что пожар начался внезапно позади комиссариата⁸⁴⁵ и расстилался по ветру, подобно свирепому потоку, пожирая и преодолевая на своем пути все препятствия. Скоро вся часть Земляного города⁸⁴⁶, находящаяся по сю сторону Москвы-реки, представляла глазам огненное море, волны которого колебались в воздухе. В центре города и всюду, где потушили в предшествующие дни, пожар начался с новой силой.

Китай-город подвергся также ужасному опустошению. Там был базар. Сила пламени, поддерживаемая множеством товаров, тесное пространство между лавками и ярость бури делали всякую помощь бесполезной и потери невосполнимыми. Другие кварталы города также не избежали бедствия. Пречистенка⁸⁴⁷, Арбат, Тверская и оттуда вдоль вала Красных Ворот и Воронцова Поля⁸⁴⁸ до Яузы было все зажжено добровольно.

Было два часа пополудни. Великий Боже, какое зрелище представлялось нашим глазам! Небо исчезло за красноватым сводом, прорезываемым во всех направлениях искрящимися головнями. Над нашими головами, под ногами, всюду кругом ― ужасно ревущее пламя. Сила ветра, разреженность воздуха, происходящая от жара, производили ужасный вихрь. Нас чуть не снесло с террасы: надо было скорей сойти и позаботиться о бегстве».

В эту-то минуту пожар приближался к Кремлю и грозил его безопасности. В полдень огонь показался в дворцовых конюшнях и в башне, прилегающей к Арсеналу. Несколько искр упало на дверь Арсенала, в паклю, которую употребляли русские артиллеристы, и на ящики французской артиллерии. Опасность была очевидна. Бросились предупредить императора, который явился на место происшествия. В ту минуту, когда он находился внизу большой лестницы, ему представили одного поджигателя, схваченного под окнами на месте преступления. Наполеон обратился с вопросом к этому человеку.

― Мы исполняем священный долг, ― отвечал русский фанатик.

К опустошениям пожара, которому способствовали сильные порывы ветра, вскоре присоединилась адская тактика. Русские добирались до самого дворца императора: пожар, как огромный огненный пояс, мало-помалу охватывал Кремль со всех сторон.

Попы, будочники, агенты полиции, наконец, несколько дворян, надев парики, накладные бороды и мужицкие кафтаны, руководили шайками⁸⁴⁹ в их разрушительных действиях. Смешавшись с народом благодаря своим костюмам, они сначала скрывались от мщения французов, но скоро, узнанные по походке и принужденным манерам, они и их гнусные подчиненные погибли почти все от рук наших раздраженных солдат. Последние кидали их в огонь, резали, вешали без сострадания, и долго еще после пожара на изящных фонарях, украшающих Тверской бульвар⁸⁵⁰, висели обезображенные трупы поджигателей.

Император Наполеон, стоя у одного из окон Кремля, следил печальным взором за распространением пожара. Не опасность обращала на себя его внимание, но гибель города, который он обещал как награду своей доблестной армии. Коммуникационные пути легко могли быть прерваны, положение с каждой минутой становилось опаснее, но все это бледнело перед сокрушительной мыслью, занимавшей императора. Оторванный от своего грустного созерцания просьбами окружающих, Наполеон заметил, наконец, опасность, ему угрожавшую; но величие духа, возрастая соразмерно опасности, не позволяло отступать перед ней. Все настояния генералов разбивались о настойчивость императора оставаться в Кремле. Вдруг являются офицеры с известием, что они тщетно старались проложить себе путь через горящий город. При мысли о том, что сообщение с армией может быть прервано, Наполеон, наконец, решился. Но чего ему стоил этот первый шаг отступления! Тем не менее благодаря присутствию духа, которое никогда не покидало его в опасностях, он приказал взять одного из агентов московской полиции, бродивших в Кремле. Этот человек должен был знать путь. Действительно, оставался еще единственный выход, и Наполеон вовремя им воспользовался и перенес свою Главную квартиру в Петровский дворец, находящийся на расстоянии полулье от Тверской.

Между тем, выгнанные силой пожара из своих подземных жилищ, более 20 000 жителей, о существовании которых и не подозревали, начали показываться на улицах. Они выражали полное безучастие при виде своих горящих домов. Это был какой-то восточный фанатизм. Одни довольствовались тем, что выносили святые иконы, и набожно ставя их перед дверьми жилищ, казалось, ожидали помощи Всемогущего; другие, поклонившись в землю в знак смирения, удалялись, говоря: «Так Богу угодно».

Если вы спрашивали у некоторых из них, почему они не принимают никаких мер против пожара, то получали в ответ: «Мы спасли бы себя, но французы нас убьют, потому что ведь это они нас жгут».

Прокламации Ростопчина⁸⁵¹ сделали свое дело. Цель его была достигнута: французы в глазах русского народа сделались виновниками этой ужасной катастрофы.

До общего пожара Москва явно щадилась солдатами. Несмотря на мучения голода и нищету, они только тайком пускались на мародерство: грабеж был безусловно запрещен. Приказы Наполеона в этом случае были ясны и строги, а им привыкли повиноваться. Притом же эти меры были в интересах самой армии и всеми разделялись. Не было французского солдата, который бы инстинктивно не понимал, что его спасение связано с существованием города. Но когда армия, собственный интерес которой требовал умеренности, увидала, что обманулась в своих надеждах, когда это громадное скопище людей 16 различных наций, которое едва сдерживала воля императора, узнало, что разорение Москвы было делом русских, тогда ярость, мщение, страсть к наслаждениям, столь дол гое время запрещенным, прорвались наружу. Уверенный в безнаказанности, солдат хотел в один день вознаградить себя за все лишения, перенесенные им, и обеспечить себя от тех, которые еще предстояли.

Беспорядок дошел до крайности. К сценам разрушения и смерти, которые представлял пожар, прибавился еще самый ужасный грабеж. Жажда корысти охватила всех: французы, немцы, итальянцы и даже русские ломали двери, разбивали погреба, оспаривали добычу у пламени. Сахар, чай, меха, дорогие ткани и множество других предметов роскоши валялись среди улицы: грабители бросали их ради других вещей, более ценных. Окрестные крестьяне, сбежавшиеся при первом известии о грабеже, также приняли деятельное участие в нем. Возвращаясь домой, они были нагружены всем, что только могли стащить. Смятение, беспорядок все увеличивались. Это была какая-то ужасная сумятица. Проклятия и мольбы терялись в реве ветра и пламени, в треске зданий, во взрыве водочных складов. Таково было зрелище, которое представляла Москва в течение целых пяти дней.

Со времени вступления Наполеона в древнюю столицу царей русские воины, которых удержали в Москве тяжелые раны, находились в самом плачевном положении. И можно ли, откровенно говоря, ставить это в вину нашим солдатам? Удрученная усталостью и нищетой французская армия, придя, прежде всего весьма естественно позаботилась о своем пропитании и безопасности, а не о раненых неприятелях. Последние, оставленные на произвол судьбы, пали жертвами голода и отсутствия медицинских пособий. Но еще более ужасное мучение выпало на долю многих из этих несчастных. Среди столь страшных сцен, которые представляло разрушение Москвы, пожар в русских госпиталях был самой ужасной. Как только огонь охватил здания, где были скучены раненые, послышались раздирающие душу крики, восходящие как бы из громадной печи. Вскоре затем несчастные показались в окнах и на лестницах, напрасно силясь освободить свое полусгоревшее тело от огня, который их обгонял. Силы им изменяли; задыхаясь от дыма, они не могли уже более ни двигаться, ни кричать; только руки их еще шевелились, показывая отчаяние, до тех пор, пока, наконец, охваченные пламенем, несчастные умирали в страшных мучениях. Более 10 000 погибло в этом ужасном костре.

Не подвергаясь таким ужасным крайностям, мирные граждане, жившие в Москве, также не избежали жестокой участи. Некоторые из них были застигнуты пламенем среди ночи. Одни выбегали на улицу полуодетые и со слезами звали дорогих им лиц, с которыми разлучил их огонь. Другие со страшными глазами, согнувшись под тяжестью своих пожитков, искали пристанища в уединенных местах, но предоставленные произволу солдат, большинство из них недалеко уходили со своим имуществом. Ограбив их, солдаты нередко простирали свое варварство до того, что заставляли их нести до лагеря свою добычу...

(Домерг)⁸⁵²

* * *

Русский император решил свалить вину за московский пожар на французов... Очень оживленная, очень упорная полемика завязалась по этому поводу между русскими и французскими писателями⁸⁵³... В настоящее время необходимо в интересах беспристрастной истории дать торжество истине... Вот что могут засвидетельствовать все очевидцы нашего вступления в Москву.

Когда главная масса армии Наполеона очутилась в виду Москвы, единственными французами, которые вошли в город, были солдаты авангарда под начальством Мюрата. Делать их виновниками пожара, вспыхнувшего сразу отовсюду, до появления в Москве какой бы то ни было другой части, значило бы предполагать, что авангард, преследуя все еще сильную русскую армию, сошел с лошадей, чтобы по приказанию императора поджечь город сразу во многих местах. Такое приказание было бы явной бессмыслицей, и едва ли кто может допустить, чтобы оно было дано. Главнокомандующий огромной армией, который всеми силами души должен был стремиться найти для нее приют и продовольственный центр, не мог желать разрушения этого драгоценного соединения годных для обитания домов и магазинов, одежды и пищевых продуктов. Остается предположение, столь же невероятное, что сама армия или, вернее, толпы пехотинцев, покинувших свои части, солдаты, бросившие строй, свершили это огромное разрушительное дело. Чтобы допустить это, нужно было бы забыть, что отсталые следуют за армией, но никогда не опережают ее; нужно было бы забыть, что сама армия стала вступать в Москву только на другой день после начала пожаров. Когда Наполеон, его гвардия, легионы его пехоты вступили во все кварталы города наши солдаты не только не поджигали ничего; они делал и бесплодные усилия, чтобы побороть разрушительную стихию.

Но у меня имеются другие решительные свидетельства, указывающие настоящие причины пожара. По прибытии в Москву генерала Делаборда⁸⁵⁴ ему было отведено помещение во дворце графа Ростопчина. Я перечислю, описывая их с величайшей точностью, материальные доказательства, найденные нами в этом доме. Они с ясностью устанавливают, что гражданский начальник Москвы имел поручение свыше привести в исполнение эту страшную меру национальной обороны.

Во дворце мы встретили очень скоро нескольких оборванцев, которым мы, по-видимому, внушали большой страх. Но они мало-помалу успокоились насчет наших намерений, и некоторые из них предложили нам свои услуги. Нам они были очень нужны, чтобы осведомлять нас насчет разных мелочей. Когда, между прочим, нам вздумалось начать у себя топку печей, эти самые мужики (так называют бородатых крестьян или горожан, одетых в национальный костюм) взялись объяснить нам, как нужно обращаться с огромными шведскими печами⁸⁵⁵, которыми снабжены дворцы и большие особняки. Прежде чем принести дрова, наши мужики извлекли из внутренности печей и из печных труб целый ассортимент маленьких деревянных бочонков, наполненных горючими веществами. Я называю эти предметы бочонками, потому что они имели цилиндрическую форму; сделаны они были из цельного куска соснового де рева, закруглены по концам в форме шапочек; они имели около 9 дюймов длины и около 2½ в диаметре. Относительно способа их употребления мы предполагали, что их должны были зажигать и руками вбрасывать в окна домов. Во всяком случае задача поджигателей не должна была быть ни слишком трудной, ни слишком сложной. 300 или 400 злоумышленников вроде тех, которые были захвачены нашими солдатами, когда они поджигали дома, снабженные только кремнем и огнивом, могли быть распределены во всех кварталах и произвести то, что мы видели: многочисленные вспышки огня, появившиеся сразу на расстоянии 8 верст. Ясно для всех, что такой согласованный поджог не мог быть делом случайного беспорядка; он мог быть лишь результатом заранее начерченного плана, выполненного по приказу и при правильной организации.

Я не буду более распространяться относительно причин московского пожара. Отныне ― это факт, занесенный на скрижали истории. Жертва удалась слишком хорошо. Я вспоминаю, что во время нашего пребывания в городе мне приходилось делать до четырех верст по городу в разных направлениях ― и направо, и налево видеть одни почерневшие развалины. Лишь несколько кирпичных труб торчали среди груды пепла и обуглившихся балок. Целые кварталы спаслись только благодаря случайности...

(Капитан Бургонь)⁸⁵⁶

* * *

...Погода была тихая, и мы сначала надеялись, что столице придется оплакивать потерю только Биржи, но на следующий день утром (16 сентября) каков был наш ужас, когда мы вдруг поняли, что город горел с четырех концов, а неожиданно поднявшийся ветер разносил горящие головешки во все стороны. Вот когда перед моими глазами предстало зрелище, которое мое воображение не могло бы нарисовать себе даже при чтении самых тягостных страниц древней и новейшей истории. Большая часть московских жителей попряталась от нас у себя в домах. Когда огонь, против воли, выгнал их оттуда, несчастные дрожали, не смея произносить даже проклятия: страх сковывал им уста. Уходя, они захватывали с собой все, что подороже, но более мягкосердечные, отдаваясь естественному порыву, думали только о спасении своих близких и родных: то сын нес больного отца, то попадались навстречу плачущие женщины с детьми на руках, а дети постарше шли за ними, семеня ногами, ускоряя свои маленькие шаги вдвое, чтобы не отстать от старших.

Старики, изможденные не столько от старости, сколько от горя, не могли уже идти за семьей и оставались там, где родились, и умирали на родном пепелище. Все улицы, площади, а главное церкви, были полны погорельцами; они лежали на обломках своей движимости и отчаяние свое выражали только стонами; никто не кричал и не ссорился: и победители, и побежденные были одинаково поражены, кто невероятной удачей, кто бесконечным горем. Огонь двигался по пути за общим несчастьем и скоро достиг лучших кварталов; он в один момент уничтожил все чудесные дворцы, архитектурной красоте, вкусу и роскоши внутренних покое в которых мы накануне так удивлялись. Великолепные фронтоны, барельефы и статуи ― все это, не чувствуя более поддержки, рушилось, падая на обломки поддерживавших их раньше колонн. Даже церкви, крытые толем и свинцом, и те рушились, увлекая за собой чудесные купола, блеск и красота которых так восхищали нас накануне. Вскоре огонь охватил и больницу, где лежало до 20 000 больных и раненых⁸⁵⁷. Опустошения, произведенные пожаром, там были ужасны. Почти все погибли в огне, а те, которые еще не успели задохнуться, ползали полуобгорелые в горящей золе, стараясь как-нибудь выбраться из моря пламени; другие стонали, придавленные горой обгорелых трупов; они выбивались из сил в напрасном старании сбросить с себя эту ужасающую ношу, чтобы выбраться на свет божий.

Ночью пожар начался еще ужасней, пламя горело еще рельефней, еще ярче; оно текло огненными потоками с севера на юг, и гонимое ветром, подымалось до небес; ночью же видней было, как поджигатели бросали с колоколен зажигательные снаряды, и когда они летели в воздухе, за ними полосой тянулась струя дыма ― и это напоминало издали падающие звезды. Но страшней всего все-таки был тот ужас, который царил в человеческих сердцах, ужас, который еще больше усиливался в ночной тишине, когда раздавались крики убиваемых жертв или слышались вопли молодых девушек, старающихся спастись в объятиях матерей от диких преследователей, которых борьба только еще больше возбуждала. Ко всему этому примешивался еще вой привязанных, по московскому обычаю, к воротам сторожевых собак; они не могли спастись от окружающего их пламени и жалобно выли.

Я думал, что хоть сон прогонит эти ужасные видения, но я не мог заснуть; мои мысли все вертелись вокруг виденных мной возмутительных картин. На одну минуту я было задремал, но вдруг ярко вспыхнувшее пламя пожара разбудило меня, и мне показалось, что уже настал день, потом я вспомнил все и решил, что горит моя комната. На этот раз это была почти правда, а совсем не сон. Я подошел к окну и увидел, что вся наша улица в огне, и он добирался до моего жилья. Искры сыпались на наш двор и деревянную крышу наших конюшен. Я бросился к моим хозяевам, которые в порыве отчаяния перебрались из своего обычного жилища в подвальный этаж, где считали себя в большей безопасности. Там они лежали вповалку, вместе со слугами, не двигаясь и не отходя оттуда, боясь, как они говорили, солдат больше пожара. Один отец сидел у самого входа, желая пасть первым от уда ров судьбы, направленных против всей его семьи. С ним рядом стояли его обе дочери, заплаканные, бледные и еще более прекрасные от слез, с растрепавшимися волосами, и обе оспаривали у него честь приносимой им жертвы. Я вытащил их всех оттуда только силой, но, выйдя на свет, они, казалось, с полным равнодушием смотрели, как гибло все их имущество, и единственно, что еще поражало их, так это то, что они еще живы. Когда им втолковали, что никто не хочет их гибели, они не выказали никакой благодарности, как обреченные на казнь, когда им вдруг дают жизнь: их это только поражает ― ужас и пережитый ими страх делают их нечувствительными к настоящей жизни.

О местах, где прежде были дома, можно было судить только по кучам обожженных и почерневших каменьев. Сильный ветер дул с такой силой, что казался шумом бурного моря, он срывал с крыш толь громадными кусками и бросал их с шумом к нашим ногам. Всюду, куда ни взглянешь, виднелись только груды развалин и море огня. Все разгоралось кругом как по волшебству какой-то невидимой силы; целые кварталы загорались, горели и исчезали. В облаках густого дыма тянулись подводы, нагруженные драгоценной добычей. Повозки от страшной давки поминутно останавливались, и возницы, боясь сгореть, понукали двигаться остальных вперед самыми невероятными проклятиями. Вооруженные солдаты перед уходом все-таки выламывали по пути ворота и двери, точно боясь оставить хоть одну целой; если новые вещи казались лучше прежних, эти прежние бросались, а новые захватывались. Если не было уже места в подводах, то тащил и на спине. Пожарище загораживало главные улицы, и часто приходилось с награбленным добром идти назад и искать другой дороги. Они терялись, заблудившись в этом огромном и незнакомом им городе, и в поисках выхода не замечали, что только отдаляются от тех немногих проходов, к которым еще можно было пройти. Многие так и погибли от собственной жадности.

4-й корпус получил также приказ уходить из Москвы, и мы направились (17 сентября) по дороге в Петровское, где стояли наши другие дивизии. Как раз в это время мне показалось, что это было рано утром, я увидел страшное и трогательное одновременно зрелище: толпы погоревших бедняков тащили на себе повозки со всем своим оставшимся скарбом, спасенным от пожара. Солдаты отняли у них лошадей, и вот мужчины и женщины впряглись сами в повозки, где лежали то калека мать, то параличный старик. Полуголые дети шли за этими интересными группами; их личики были полны бесконечной грусти, что так несвойственно их возрасту; они разражались отчаянными криками, бросаясь в объятия матерей при всяком приближении военного. Куда могли они скрыться, где могли они забыть виновников их ужаса! Оставшись без пристанища, эти несчастные не знали, где искать спасения; они метались по окрестностям, прятались в леса и везде наталкивались на победителей Москвы, а победители эти обращались с ними ужасно, а порой у них же на глазах продавали вещи, награбленные в их же собственных домах.

(Лабом)

* * *

До минуты общего пожара, как мы уже сказали, в городе не было никаких беспорядков. Напротив, те из обывателей, которые просили себе защиты, легко ее получали. Грабеж не был дозволен. Им занимались тайком, и если бы город не был покинут, он не потерпел бы иных бедствий, кроме тех, которые влечет за собой многочисленная оккупационная армия. Но когда началась великая катастрофа, тщетно обыватели, даже находившиеся под военной охраной, хотели спасти из своего имущества, что подороже: они сделались первыми жертвами своих охранителей, которые преследовал и их и безжалостно отнимали эти дымящиеся остатки.

Грабеж продолжался 24 часа⁸⁵⁸. Остановить его не было возможности. С этих пор старались только регулировать его, подчинить известному порядку. Все части войск были призваны к участию в нем последовательно, как будто дело шло об исполнении служебной обязанности. Сначала Старая гвардия получила эту привилегию, потом Молодая гвардия, затем поочередно различные армейские корпуса. Но как были жестоки вымогательства пришедших последними! Обманувшись в надежде на добычу, вследствие жадности своих предшественников, они предавались всем излишествам.

После трудов столь утомительной кампании одежда и в особенности обувь войска находились в состоянии обветшалости, как это и можно себе представить. Армейские полки более потерпели в этом отношении, чем Императорская гвардия. Поэтому, врываясь в горящие дома, солдаты первым делом отнимали у несчастных погорельцев обувь, взамен которой бросали им свою. То же самое было и с одеждой, которую жители должны были менять на военные лохмотья. Наши войска, переодетые таким образом, возвращались в лагерь так странно закутанные, что кроме вооружения, не имели ничего военного...

(Домерг)

* * *

Беспорядки достигли высшей точки. Город был отдан на разграбление. Мои солдаты приносили мне все необходимое и даже все, что понадобилось моим призреваемым, у которых сгорел дом и потому они находились в страшной нужде. Часть населения вернулась в город на 8-й или 9-й день и грабила еще больше, чем наши солдаты...

Трудно себе представить чисто азиатскую роскошь, коей следы мы видели в Москве. Запасы, хранившиеся во дворцах и частных домах, превзошли все наши ожидания. Если бы в городе был порядок, то армии хватило бы продовольствия на три месяца; но дисциплины более не существовало. Провиантские чиновники думали только о себе. Раненым генералам отказывали в красном вине под предлогом, будто его не было; когда же, шесть недель спустя, герцог Тревизский взорвал Кремль⁸⁵⁹, то он приказал перебить хранившиеся там 2000 бутылок вина для того, чтобы солдаты Молодой гвардии не перепились. Для того, чтобы получить куль овса, надобно было иметь разрешение генерал-интенданта, а его было довольно трудно получить; а когда мы ушли из Москвы, то в магазинах осталось столько овса, что его хватило бы для прокорма 20 000 лошадей в течение 6 месяцев. Уезжая из Москвы, я видел неимоверной длины склад, под сводами которого хранились кули с превосходной крупитчатой мукой; склад этот был предан разграблению, а между тем за неделю перед тем я с трудом получил мешок самой грубой муки. Если бы чиновники, и в особенности низшие служащие, выказали более деятельности и старания, армия была бы лучше обмундирована и накормлена. Более третьей части города осталось нетронутой, и в ней было в изобилии все то, в чем мы нуждались. В городе не было только сена и соломы, и князь Невшательский посылал за ними по окрестным деревням. Казаки нередко уводили у нас лошадей, захватывали экипажи. Жителям Москвы надоели безобразия, чинимые нашими слугами; потеряв терпение, они стал и убивать их или бежали просить помощи у казаков в то время, как наши люди пировали и нагружали всяким добром свои повозки и лошадей. Мне кажется, что наши дела были бы гораздо лучше, если бы мы действовали осторожнее. Мне удалось обставить дело так, что мои фуражиры возвращались всегда благополучно дней через 4‒5 и приносили мне яйца, картофель и иногда дичь благодаря тому, что мной было отдано строгое приказание ничего не брать даром, кроме фуража, а за все остальное платить. Один сержант, человек весьма порядочный, сопровождал всегда моих слуг с несколькими вооруженными солдатами. Он не допускал никаких злоупотреблений, и эта мера дала прекрасные результаты. Однажды жители деревни, в которую мои люди являлись за покупками, вышли к ним навстречу, неся двух кур и яйца, и советовали им не входить в деревню, так как у них были казаки, что оказалось совершенно справедливо.

Мне послужил также на пользу следующий случай. Я встретил двух солдат, нагруженных серебряными вазами и церковной утварью; это было в двух шагах от маленькой церкви, находившейся возле занятого мной дома; я подумал, что солдаты ограбили именно эту церковь, отправился туда и передал все вещи священнику, открывшему мне двери. Он спросил у меня, где я живу. Я дал ему охрану и разрешил благовестить. Колокольный звон доставлял мне большое беспокойство, но зато я оказался под покровительством духовенства. Священники приказали всей челяди, жившей в том доме, где был я, относиться ко мне хорошо.

Солдаты продавал и за бесценок великолепные шубы. В Кремле, в комнатах, предназначенных для Императорской гвардии, хранились серебряные вызолоченные блюда, бриллианты, жемчуг, шелковые ткани и т.п. Я представлял себе мысленно картину Самарканда при нашествии Тамерлана⁸⁶⁰.

(Дедем)

* * *

Проходя мимо Гостиного Двора, я⁸⁶¹ увидел зрелище, наверное, единственное в своем роде. Тысячи солдат всех родов оружия и почти столько же простых людей в русской одежде были заняты опустошением лавок и взламыванием тех, которые были еще заперты. Все шло при этом мирно и дружелюбно, несмотря на то, что люди, принадлежавшие к разным нациям, не могли разговаривать между собой. Каждый брал, что ему нравилось, никто не мешал другому, так как добычи было довольно для всех. Часто кто-нибудь, схвативши раньше связку товаров, потом бросал ее на землю, как только в другой лавке находил что-нибудь, что ему больше нравилось или что ему казалось более нужным. Другой тотчас поднимал брошенное, уносил с собой или потом заменял чем-нибудь лучшим. Все это походило на завтрак à la fourchette⁸⁶², когда каждый из приглашенных гостей выбирает то, что ему по вкусу. В открытых лавках, где прежде продавалось варенье, грабители рядами, один после другого, без отвращения хватали его грязными руками, и хотя я ходил вокруг около двух часов, я не слыхал даже разговора, а тем более спора. Только один раз я видел, как французский солдат отнимал у русского мужика кусок сукна и делал это с большим усилием, так как мужик не хотел отдавать своей добычи. Когда, наконец, солдат овладел сукном, то мужик побежал за ним и старался отнять похищенное. Тогда солдат бросил ему мешок около 3/4 аршина⁸⁶³ в длину и немного меньше в ширину и побежал прочь. Мужик открыл мешок, заглянул в него и поднял такой ужасный крик, что нельзя было разобрать, кричит ли он от радости или от горя, и этот крик привлек к нему внимание всех окружающих. Между тем мужик кричал все громче и наконец, пустился бежать как можно быстрее, обеими руками прижимая мешок к груди. Я уже потерял его из виду, но его крики все еще можно было слышать издали. Вероятно, мешок был наполнен кредитными билетами, цены которых солдат не знал, а мужик оценил их с первого взгляда, и эта неожиданно огромная находка вызвала его радость, выразившуюся смехом и слезами...

Не проходило почти ни одной ночи, чтобы целая толпа грабителей не врывалась через окна в мою комнату, находившуюся в нижнем этаже дома, и без неутомимой помощи доброго полковника Кутейля⁸⁶⁴, спальня которого находилась прямо над моей, я не избежал бы, по меньшей мере, самых тяжелых оскорблений. Как только приближалась такая толпа, я стучал нарочно приготовленной палкой в потолок моей комнаты, и тотчас полковник со шпагой и пистолетом в руках спешил ко мне на помощь... В домах, расположенных против моей квартиры, я часто среди белого дня видел форменные схватки между грабившими солдатами и офицерами, которые жили не в самих магазинах, а в задних помещениях домов, передние флигеля которых нанимали модистки. При этом весьма многие солдаты платились жизнью, так как во время таких стычек защищать хорошеньких модисток сбегалось много офицеров, квартировавших на Кузнецком Мосту... Все это показывает, как слаба была в это время субординация и как дешево ценилась человеческая жизнь...

Однажды ко мне пришел префект⁸⁶⁵ двора, маршал Дюрок, и наговорив мне комплиментов по поводу всего хорошего, что он слышал обо мне от адъютантов Бертье, сказал мне: «Уксус, который принесли вчера адъютанты, так понравился Наполеону, что он приказал купить весь запас для императорской кухни».

Затем он спросил, сколько у меня бутылок уксусу и какая его цена. Я сказал, что ранее продавал по 5 рублей за бутылку, что по курсу составляет 5 франков, и показал свой запас в 200 бутылок, умолчав об остальных, так как они нужны были для наших кушаний.

― Хорошо, ― сказал Дюрок, ― 200 бутылок останутся для императора.

Тогда я собрался с духом и спросил:

― Когда же я получу 1 000 франков, которые мне приходятся?

Дюрок добродушно посмотрел на меня и, похлопав по плечу, сказал:

― Оставьте у себя Ваш уксус; у императора уксус будет, а денег Вы не получите. Я скажу ему, что Ваш запас уже весь вышел...

Другой раз я не отделался бы так легко, если бы меня не вывела из затруднения одна дама, правда, не обладавшая образцовыми добродетелями. Она жила наискось от меня, была очень красива, но пользовалась не наилучшей репутацией. Однажды утром она пришла ко мне с просьбой, не продам ли я ей ножницы. Я поискал, нашел одни, которые были несколько заржавлены и потому не были упакованы. Она спросила о цене, но я отказался взять какую-нибудь плату, потому что о заржавленных ножницах и говорить не стоило. Но во время нашего спора, когда она хотела заплатить, а я не хотел взять платы, вошел придворный комиссар⁸⁶⁶ и спросил, нет ли продажных чернил и сколько стоит бутылка? Я показал ему чернила по 1 франку за пузырек; он велел запаковать 100 пузырьков, и я тотчас уложил их в большой коробок. Комиссар подошел к окну, подозвал двух проходивших мимо солдат и велел им взять коробок. Но когда я спросил деньги, то он рассердился, нашел бесстыдным, что я осмеливаюсь требовать денег от придворного комиссара за чернила, предназначенные для императорской канцелярии. Я уже хотел удовлетвориться таким аргументом и подумал, что все же лучше отдать даром 100 пузырьков чернил, чем 200 бутылок эстрагонного уксусу. Но тогда перед комиссаром выступила с геройским видом моя соседка и повелительно сказала ему:

― Заплатите за чернила или оставьте здесь короб.

Француз вежливо спросил ее:

― Кто Вы, сударыня?

― Я метресса⁸⁶⁷ того генерала, который живет напротив и теперь именно смотрит в окно, ― отвечала она с большим чувством собственного достоинства. ― Я сейчас его позову, чтоб он научил Вас, что это позор для великого императора, если будет грабить его именем придворный комиссар. Если император вынужден был позволить это солдатам, то великий Наполеон, наверное, не допустит, чтобы делали это для него его придворные комиссары.

Комиссар поклонился, достал кошелек, положил на стол 5 штук 20-франковых монет, приказал взять короб, вежливо раскланялся и вышел. Таким образом, мои ножницы были щедро оплачены, и дама обещала мне с королевским видом свое покровительство и на будущее время и предложила обращаться прямо к ней за помощью в подобных случаях, что мне, однако, слава богу, не понадобилось...

Полковник Кутейль уверял, что он обязан спасением жизни только своей превосходной английской лошади и как настоящий воин, не находил слов, чтобы достаточно похвалить храбрость русских мужиков, которые истребили целый французский отряд. Во всех походах Наполеона и даже в Египте он не видал ничего подобного. Высланная за фуражом команда пришла в большую деревню около Москвы, по-видимому, покинутую жителями.

Но когда французы дошли до середины деревни, вдруг с противоположных ее концов, как из-под земли, выросла масса вооруженных крестьян. Командовавший отрядом французский офицер тотчас приказал своим людям открыть огонь одновременно на обе стороны и непрерывно и живо его поддерживать. Но крестьяне не потеряли смелости и смыкались над павшими братьями, которых было немало, так как выстрелы попадали в густую толпу и каждый достигал своей цели. Тем не менее крестьяне с вилами, косами и топорами, а также с военным оружием нападал и с обеих сторон на окруженных французов, из которых спасся один только полковник Кутейль.

Увидав храбрость крестьян, он бросился в сторону в открытый двор, перескочил через изгородь, потеряв при этом свою шляпу, достиг открытого поля и благополучно ускакал в Москву.

(Из записок колониального торговца)

* * *

Улицы, еще не тронутые пожаром, походил и на настоящую ярмарку, где и купцы, и покупатели были военные, не видно было ни одного обывателя; по мере того как пламя достигало рынка, он отодвигался дальше. Солдаты всех полков и отрядов, привлеченные надеждой наживы, а также и необходимостью, покидали свой лагерь, и несмотря на строгие запрещения, стекались в Москву, нагруженные сахаром, кофе, дорогими мехами и всевозможным платьем. Они делались купцами, и офицеры всей армии покупали у них за деньги всевозможные припасы.

Большинство из солдат, для которых покинутые погреба представляли легкую добычу, валялись пьяными и полумертвыми посреди груды осколков от бутылок, которыми были засорены все улицы. От такого поголовного пьянства происходили часто драки, сопровождавшиеся кровопролитием. Я был свидетелем одной подобной сцены. Однажды я увидал около дверей гостиницы солдат, нагруженных бутылками; я подошел, чтобы купить у них вина. Через довольно узкую опускную дверь с помощью лестницы выходили они из подвала, в глубине которого стоял страшный шум, было ясно, что там в темноте спорили и дрались. Вскоре из подвала показался ужасно бледный драгун, залитый кровью и вином. Он сделал несколько шагов, упал и здесь же на улице умер, окруженный бутылками, которые он держал и с которыми решился расстаться, только умирая. В драке он получил смертельный удар саблей. В этот самый момент, привлеченный криками и суматохой, прибыл сюда главный интендант генерал Матье Дюма⁸⁶⁸ (Mathieu Dumas). Размахивая шпагой направо и налево, он добрался до входа в подвал. Здесь, схватив за волосы первую голову, которая снова оттуда появилась, он узнал... своего повара, который поднимался, нагруженный бутылками, полупьяный и весь запачканный вином и кровью. В высшей степени любопытно было наблюдать удивление, гнев и досаду генерала при виде своего слуги, вылезающего среди дружного хохота солдат. Он его угостил несколькими ударами, не шпагой, а ногой, и удалился, не надеясь обуздать разбушевавшиеся страсти, которые успели принять такие грандиозные размеры.

Солдаты отыскали груду металлических пластинок, из которых некоторые весили до 10 фунтов. Это был, насколько я могу судить, сплав олова и цинка, но французы из-за цвета и блеска принимали его за серебро; говорят, их вытащили из кладовой Монетного двора. Все с жадностью набрасывались на эти драгоценности и предпочитали их всему; это было и последним, с чем расставались солдаты во время отступления; я видел много раз подобного рода слитки, падающие из мешка несчастных, которые изнемогали в дороге, и эта ноша, увеличивая усталость, без сомнения, ускоряла их смерть.

(Гриуа)

На другой день утром (15 сентября) прибывшие из города польские уланы уверяли, что город отдан на разграбление. Эта весть вскоре была подтверждена людьми, которых послали за провиантом и которые вернулись с огромными запасами чая, рома, сахара, вина и всякого рода ценных предметов. Теперь уже не было средств сдерживать солдат. Все, кто не был занят в строю, исчезли. Кухни были брошены; все, кому полагалось носить дрова, воду, солому, и даже патрули, все ушли и не вернулись. Если манила возможность грабежа, то у поляков к этому присоединялось желание отомстить за былые обиды. Я видел, как один улан ударами хлыста гнал перед собой русс кого, который должен был нести его добычу и гнулся под тяжестью своей ноши. Когда я стал упрекать его за эту грубость, он гневно ответил мне: «А знаете ли Вы, что у меня убили мать и отца в Праге?⁸⁶⁹»

Грабеж этот был логическим, неизбежным последствием отданного с самого начала приказа ― расположить войска в городе на военный постой, и исчезновения властей, которые могли бы упорядочить это расквартирование. Никаких мер против беспорядка принято не было, разве только у самого Кремля. Наконец, здесь не оказалось, как в других больших городах, толпы людей из низших классов, которые послужили бы завоевателям в качестве проводников и помощников. Результатом такого стечения обстоятельств было то, что солдаты, отыскивая себе квартиру, пищу и питье, проникали со взломом во многие дома и лавки, запертые и покинутые. Разграбление и началось с магазинов съестных припасов, вин и спиртных напитков; с быстротой молнии оно перешло на частные жилища, общественные здания, церкви. В одном только нашем лагере и то я видел, как принесли сюда значительное количество серебряной посуды, серебра с эмалью, столового белья, дорогих материй и мехов, на которых растягивались солдаты; а затем целая масса мебели, стульев, канделябров и т.д. И все это грабители поручали переносить русским, таким же пьяным, как и они сами. Большинство этих предметов скуплено было по низкой цене теми подлыми торговцами подержанных вещей, по большей части евреями, которые в подобных случаях внезапно являются словно из-под земли. Голодовка сразу и резко сменилась крайним изобилием. Все бараки завалены были съестными припасами и напитками всякого рода: мясом свежим и соленым, копченой рыбой, вином, ромом, водкой и т.д. Вокруг всех костров варили, ели, а главное ― пили чрезмерно; каждое новое прибытие награбленных предметов приветствовалось радостным «Ура!» Приводили также и раненых русских. Большинство из них, без сомнения, состояло из профессиональных воров, которые хотели захватить свою долю добычи; но ― увы! между ними была и беднота, оставшаяся в городе и пострадавшая при защите своего добра...

Весь этот беспорядок, сначала всеобщий, скоро уменьшился вследствие насыщения, и особенно тогда, когда увидели, что многие из грабивших возвращались не с добычей, а с одними только тумаками. Один монастырь, недалеко от центра, в котором устроился наш генерал Клапаред, обязан был этому обстоятельству почти полной своей сохранностью; и все-таки у этих почтенных монахов проделали огромную брешь в кладовой и погребе. Одного из них, хотевшего оказать сопротивление этому нашествию, даже избили довольно жестоко. Это совершенно вывело из себя одного из его собратьев, монастырского библиотекаря, с которым я свел знакомство и который до этого момента казался мне довольно безропотным. Он заявил мне, что это святотатство принесет нам несчастье, что все священники и монахи, начиная с него самого, пойдут во главе русских войск, с Распятием в руках...

(Брандт)

* * *

В это же время начинал выполняться план, родившийся в момент патриотического энтузиазма: пожертвовать Москвой для спасения государства, т е. поджечь этот громадный город и приготовить французской армии невиданный костер. В продолжение нескольких недель в поместье князя Репнина, расположенном в шести верстах от города, было выстроено что-то наподобие арсенала⁸⁷⁰, где изготовлялись фейерверки, конгревовы ракеты⁸⁷¹ и другие взрывчатые снаряды для выполнения великого проекта. Чтобы рассеять или предупредить беспокойство и подозрения народа, губернатором заранее распространялись афиши, где говорилось, что строится громадный аэростат, с помощью которого правительство надеется разбить всю неприятельскую армию. За несколько дней до прибытия французов сделали пробу этих фейерверков, после чего в народе все заговорили о готовящемся пожаре ― одни с таинственным видом, другие более открыто. Поспешность же, с которой покидали город более зажиточные и почетные классы населения, говорила о чем-то зловещем. В тот же самый день, когда Москву оставила большая часть населения, огненный шар разорвался в квартале Яузы, что являлось как бы сигналом для жителей. В то время, как здесь сделался добычей огня небольшой дом, у Каменного моста громадный винный магазин⁸⁷², принадлежавший казне (Винный двор), пылал со всех сторон. В этот же вечер, около 11 часов, появился огонь, с гораздо большей силой, в магазинах около Биржи, которые были наполнены маслом, салом и другими горючими материалами; огонь здесь распространялся с такой быстротой, что не представлялось возможности его удержать. Потребовали городские трубы, но их нигде не оказалось; говорили, что полиция их вывезла так же, как и другие инструменты, необходимые для тушения пожара. Искали средств потушить огонь в одном месте, он разгорался с большей силой в другом.

3-го⁸⁷³ во вторник⁸⁷⁴, поднялся северо-восточный ветер, и теперь все магазины около Биржи были в огне. Наполеон с утра в этот день водворился в Кремлевском дворце. Он был поражен при виде такого грандиозного пожара и дал приказания тушить огонь. Но каково должно было быть его удивление, когда ему доложили, что огонь свирепствует во многих местах сразу, что всюду громко говорят о проекте сжечь весь город и оставить французам только груды пепла. Наполеон не хотел сначала верить, что можно было прибегнуть к такой крайней мере, но многочисленные поджигатели, захваченные со взрывчатыми веществами, подтверждали достоверность слуха; многие из них были приговорены к расстрелу. Говорят, это были служащие в полиции, переодетые казаки, солдаты, мнимые раненые, семинаристы, которые смотрел и на это дело как на заслугу перед Богом.

Между тем буйная чернь взламывала двери и бросалась в погреба магазинов, которым угрожал огонь. Сахар, кофе, чай были скоро разграблены; затем принялись за кожи, обувь, мелочные, железные и медные товары, меха, материи и наконец, за предметы роскоши. Солдаты, бывшие сначала спокойными зрителями, скоро приняли живейшее участие в этом опустошении. Мучные магазины были расхищены; вина и водки наводняли погреба, одним словом, город сделался еще большей жертвой хищничества, чем огня.

План сожжения города, предпринятый русским правительством как военная мера, вызвал грабеж, что являлось неизбежной местью со стороны врага, потерявшего надежды, которыми его давно ласкали. Какое вознаграждение предложили войскам, истощенным трехмесячной усталостью и сражениями, испытавшим всевозможные лишения и обнадеженным торжественными обещаниями найти в Москве конец своим страданиям, лекарство от всех недугов, утоление всех своих нужд? Здесь же не было теперь ни какого различия между французом и русским, иностранцем и обывателем ― все было разграблено самым диким способом. Те, которые уцелели от огня, не избежали грабежа, причем хищничество выливалось в такие безобразные формы, что многие жалели, что не были похоронены вместе с имуществом под пеплом своего дома.

Пожар же в городе, в свою очередь, продолжал опустошения: Тверская была в огне и начинала заниматься Никитская⁸⁷⁵; параллельно с этим загоралась Покровка, а поднявшийся северо-восточный ветер еще более увеличил сокрушительную силу огня. Таким образом, в среду, 4-го утром, кругом. Управы благочиния, которая уцелела от огня, не осталось ни одного магазина, ни одного дома ― все было уничтожено. Одна ракета была даже брошена на одно из зданий в Кремле с намерением поджечь и эту местность, но огонь был сейчас же потушен императорской стражей. Тогда Наполеон, видя себя окруженным со всех сторон огнем, решил, что для него будет безопаснее покинуть Кремль и удалиться в Петровский дворец.

Около 4 часов вечера ветер изменился на юго-восточный, но это был не ветер, а в настоящем смысле слова ураган. Огонь, перебросившийся на другую сторону Яузы и Москвы-реки, раздувался ветром с такой силой, что скоро представлял необъятный вулкан, кратер которого извергал потоки пламени и дыма. Это был потоп из огня, который в несколько часов истребил все кварталы по ту сторону обеих рек, всю Солянку; между тем как Моховая⁸⁷⁶, Пречистенка, Арбат представляли такое же зрелище. Нужно было быть свидетелем, чтобы вообразить себе эту ужасающую картину. Повсюду встречались несчастные с жалкими остатками своего имущества, которые им удалось вырвать из пламени; раздавались раздирающие крики людей, попавших в руки мошенников, которые их безжалостно грабили. Многие из этих пострадавших отправились к императору в Петровский дворец просить о помощи. Наполеон, казалось, был тронут их участью и обещал принять все меры, чтобы облегчить их положение. Более 400 человек из них были помещены в Красный дворец у Красных Ворот⁸⁷⁷, где им был предоставлен не только приют, но и продовольствие.

Во вторник, 6-го, ветер, который теперь дул с востока, безжалостно разрушал все на своем пути, как и накануне. Огненные облака неслись со Сретенки на все Мещанские⁸⁷⁸ и Трубу⁸⁷⁹. Огонь захватил в своем неудержимом порыве часть Мясницкой, Красные Ворота, Дровяной рынок⁸⁸⁰, Старую и Новую Басманные, наконец, всю Немецкую слободу. Море огня наводняло все кварталы города; волны движимого ветром пламени живо напоминали морские волны во время бури. Несчастные жители слободы, преследуемые огнем, принуждены были бежать на кладбище, расположенное около военной больницы, но даже и тут они не чувствовали себя в полной безопасности. При виде этих бледных, измученных лиц среди могил, освещенных отблесками огня, можно было подумать, что это призраки, вышедшие из своих могил.

Многих радушно приютил у себя неаполитанский король, который теперь основался во дворце князя Алексея Разумовского, но помощь эта была незначительна в сравнении с громадным количеством пострадавших. В это время огонь обнимал нижнюю часть Петровки и уничтожил все прилегающие магазины внизу Кузнецкого Моста. Пламя, перебрасываемое ветром, угрожало перейти на все пространство Моста и истребить все магазины, которые поднимались по направлению к Лубянке⁸⁸¹. Жители этого района, с узлами на спине, казалось, готовы были на эту последнюю жертву, когда рота стрелков новой Императорской гвардии⁸⁸², вооружившись ведрами, стала так энергично поливать подвергнутые опасности дома, что быстро предупредила здесь распространение огня. Таким образом был спасен весь этот квартал, один оставшийся нетронутым в целом городе. Он заключал ломаную линию, которая начиналась с Кузнецкого Моста, поднималась по Рождественке⁸⁸³, потом направлялась направо по бульвару на Мясницкую до Покровки, а с Покровки ― по бульвару на Маросейку⁸⁸⁴, которая оканчивается внизу Кузнецкого Моста. Церковь Св. Людовика, которая могла сгореть от одной искры, охранялась чудесным покровительством Провидения.

Около 3 часов утра небо покрылось тучами, полил сильный дождь, ветер утих, и сила огня уменьшилась. В это время исчезло только три дома на Новой Басманной, большая часть Горохового поля⁸⁸⁵ и Демидовская улица, которая вела в Летний сад⁸⁸⁶.

В пятницу, 6-го, дождь продолжал идти, и пожар, казалось, затихал; вечером, правда, огонь еще вспыхнул в некоторых местностях, но уже с гораздо меньшей силой ― уничтожено было несколько магазинов у Тверских ворот.

В субботу 7-го, Наполеон решил возвратиться в кремлевский дворец, находя теперь свое положение в нем безопасным. Первые его заботы были направлены на пострадавших всех сословий населения. Он приказал выбрать старшин, которые должны были заботиться обо всех, оставшихся без приюта и без съестных припасов, открывать убежища, где бы могли селиться погорельцы ― всем им он обещал выдавать пайки.

Видя, что Воспитательный дом избежал пожара, он призвал генерала Тутолмина⁸⁸⁷, приказал ему доложить о состоянии дома и спросил, не желает ли он сделать доклад Ее Императорскому Величеству государыне императрице⁸⁸⁸, который он пошлет с нарочным. (Этот доклад остался без ответа). Затем император позаботился о больницах, которые в большинстве случаев были спасены от пожара. Но каково было его удивление, когда ему доложили, что они находились в самом плачевном состоянии; что там не было ни врачей, ни лекарств, ни надзора; что найдено множество мертвых; что из более чем 15000 привезенных раненых половина погибла; оставшиеся же в живых терпели страшные лишения. Немедленно было организовано бюро помощи из хирургов французской армии для всякого рода больных, которые должны были быть размещены в удобные дома; причем врачи обязаны были давать императору подробные отчеты о состоянии здоровья этих несчастных. Кроме того, было приказано генерал-губернатору маршалу Мортье и дивизионному генералу графу Мильо⁸⁸⁹ выбрать муниципалитет и упорядочить полицию⁸⁹⁰, чтобы водворить спокойствие в городе и тем обеспечить населению безопасное в нем существование. Но благодаря медлительности, с которой обыкновенно возникают подобного рода организации среди беспорядочного войска, благодаря путанице, в которую попала нарождающаяся администрация, работы эти свелись к нулю.

Наконец, Наполеон, чтобы скрыть свое замешательство, в котором он находился, неосторожно попав в неприятельскую страну и не видя нигде помощи, хотел уверить своих солдат, что его намерение было провести зиму в Москве, и приказал собрать все остатки французской труппы, чтобы образовать Императорский театр. Созваны были также все музыканты, чтобы давать ему концерты.

В воскресенье 8-го, начали уже думать, что после разразившейся грозы наступило спокойствие. Но какое это было спокойствие! Никто не решался выйти из дома, боясь быть публично ограбленным. Все, что уцелело от пожара, было разграблено; то, что ускользнуло от солдат в их первых поисках, сделалось теперь предметом их ненасытной жадности. Солдат совершенно не уважал ни стыдливости робкого пола, ни невинности ребенка в колыбели, ни седых волос стариков; и даже несчастные лохмотья ограбленной огнем нищеты сделались добычей для людей, беспощадно обиравших своих братьев.

Не знаю, по какой причине были покинуты все церкви, но в продолжение целых двух недель не слышно было ни одного звука колокола ― и это в городе, где такое множество храмов. Не встречалось ни одного священника, не было признаков богослужения. Даже в самые ужасные минуты бедствия народ не имел возможности излить душу перед алтарем своего Бога.

(Аббат Сюрюг)

* * *

Бонапарт, который из окон Кремля мог следить за всем ходом пожара⁸⁹¹, узнав, что поджигателей хватали в самом Кремле, немедленно удалился в Петровский дворец, где и провел ночь. Очень вероятно, что он боялся попасть в ловушку, что могло быть очень опасно в таком огромном городе: только этим объясняется, почему он не воспользовался своими войсками для спасения хотя бы некоторых частей города, что конечно, было возможно. Легко представить, каким печальным размышлениям должен он был предаваться в своем Петровском дворце; по всей вероятности, он не смыкал глаз, как и все несчастные жертвы этой несчастной ночи, потому что около 6 часов утра один из его адъютантов отправился в ближайший лагерь и просил от его имени г-жу О.⁸⁹² явиться к нему. В первые попавшиеся дрожки запрягли скверную лошадь, и адъютант провожал г-жу О., которая отправлялась, как была, в своем лагерном костюме⁸⁹³. У ворот дворца встретил их маршал Мортье, подал ей руку и провел ее до большой залы, куда она вошла одна.

Бонапарт ждал ее там, у окна. Когда она вошла, он сказал ей: «Вы очень несчастливы, как я слышал?»⁸⁹⁴. Затем начался разговор наедине, состоявший из вопросов и ответов и продолжавшийся около часа, после чего г-жу О. отпустили и отправили с такими же церемониями, с какими она была встречена. Бонапарт сказал ей, что если у нее есть до него какая-нибудь просьба, то он готов исполнить, что видно из одного письма г-жи О., найденного в ее бумагах; она писала, что война заставила ее бросить в Москве состояние в 500 000 р., и просит поэтому избавить ее от преследований кредиторов, так как она задолжала в России и за границей 300 000. Что касается до разговора с Бонапартом, то не знаешь, что подумать о великом человеке, который спрашивает, и кого же, г-жу О., о предметах политики, администрации и ищет совета для своих действий у женщины! Не следует думать, что она одна удостоилась такой милости: к нему также приводили множество невежественных глупцов, и он у них искал истины. Люди более благоразумные избегали этого опасного человека и сказывались больными. Мне было так же любопытно, как и вам, может быть, узнать наконец, что он спрашивал у этой дамы, и как она отвечала ему; некоторые из этих ответов она сообщила мне; они показывают здравый смысл и большое беспристрастие. Так, например, Бонапарт спросил, что она думает об идее освободить крестьян?

«Я думаю, Ваше Величество, что одна треть из них, может быть, оценит это благодеяние, а остальные две трети не поймут, пожалуй, что Вы хотите сказать этим».

При этом Бонапарт понюхал табаку, что он делал всегда, встречая какое-нибудь противоречие...

(Изарн)⁸⁹⁵

* * *

Мысль, что может не оказаться жизненных припасов, приводила в содрогание солдат и вынуждала их прекратить отдых, которым они только что начали пользоваться.

Французские бюллетени того времени говорят о царившем в Москве изобилии, доходившем, по их словам, до того, что армия свободно могла провести в этом городе всю зиму. Действительно, некоторых предметов потребления было много, например: сахара, кофе, соленой рыбы, разного сорта варений. Но в то же время муку достать было очень трудно, а говядины и вовсе не было. Раздача провизии солдатам нередко прекращалась в течение 2‒3 дней; иногда мясо и хлеб заменяли сушеными овощами.

Правда, сахара было так много, что солдаты клали его даже в суп, и Главный штаб лакомился донским вином, выморозками⁸⁹⁶ и цимлянским, которое приняли сперва за шампанское⁸⁹⁷. В то самое время, как говорили об изобилии припасов, авангард уже питался кониной. Для прокормления Великой армии думали воспользоваться обозными быками, так как некоторые из них дошли до Москвы. Но долгий путь и дурное обращение с ними дорогой сделали их мясо негодным в пищу, и доктора запретил и есть его, как вредное для здоровья.

Жители Москвы, наконец, дождались окончания пожара, но положение их оставалось очень тяжелым. Вместе с солдатами они бродили среди пожарища, вокруг дымящихся развалин, ожидая, пока они на столько остынут, чтобы можно было поискать ― не осталось ли среди них каких-нибудь пищевых продуктов.

Их худоба, бледность, слабость, медленность их походки свидетельствовали о сильной нужде. Они выгребали из пепла полуобгоревшие зерна, наполовину сгоревшую муку; они ныряли в Москву-реку на местах, где были потоплены барки, и вылавливали полусгнивший хлеб, издававший отвратительный запах. Несчастные умирали с голоду и проклинали французскую армию, бывшую причиной их бедствий.

Грабеж был разрешен, когда пламя пожара охватило город. Тогда различные корпуса армии покинули свой лагерь и направились грабить город. Потом они устроили при своих корпусах склад разных товаров, где очень дешево можно было получать всякие продукты. Когда огонь охватил магазины, стали вытаскивать разные товары, которые потом сложили в одно место, чтобы отложить пригодное для госпиталей, но солдаты скоро нарушили приказ, и товары были растащены. Высшие офицеры заставляли служащих стеречь то, что пришлось им по вкусу; появились кареты, на которых мелом были написаны имена их новых владельцев.

Жители, прятавшиеся по кладбищам и окрестным лесам, увидали, что нечего бояться свирепости солдат, и многие из них вернулись в Москву. Одни из них старались отыскать свои дома и находили одни развалины, другие искали убежища в церквах, которые находили оскверненными, ограбленными или превращенными в конюшни. Иные из нескольких бревен и листов железа устраивали себе хижины, скорее похожие на логова животных, чем на человеческие жилища. У многих семей не было иного жилища, кроме сырого подвала; и в то время, как они стерегли его от алчности грабителей, кто-нибудь из них отправлялся на поиски пищи; приносили соленую рыбу, картофель, капусту, а то и ничего не находили. Одну русскую семью, состоявшую из 5 человек, я кормил, выдавая ей ежедневно 2 порции. Вот какое изобилие царило в Москве! Я видел возвращение в Москву одного глубокого старца с большой белой бородой, пережившего, вероятно, не одно поколение. От старости он не мог идти и несколько человек везли его в экипаже.

При виде развалин, в которые был обращен его родной город, глаза его наполнились слезами. Несколько сотен мужчин, женщин и детей следовало за ним...

Среди анархии и беспорядка страсти вырождаются в преступления или же становятся добродетелью.

Во время московских грабежей один солдат разыскал подвал, в котором укрылось одно французское семейство. Он бросился к ним, обрадованный добычей, и не желая пощадить несчастных соотечественников, стал отбирать у них все их имущество. У жены было обручальное кольцо, она просила его на коленях оставить ей этот дорогой ей залог верности, но грабитель сурово отказал ей, грозя отрубить ей палец, если кольцо не будет немедленно ему отдано.

К счастью, наряду с таким жестоким поступком я могу привести и поступок благородный. Один французский солдат натолкнулся на кладбище на одну спрятавшуюся там женщину из простонародья, только что разрешившуюся от бремени. Оставленная без помощи, без пищи, она, несомненно, погибла бы. Но великодушный солдат, тронутый ее положением, принес ей еды и несколько дней кормил ее.

В эти дни скорби и резни человеческая жизнь ценилась нипочем. При арестах лиц, которых считали поджигателями, приговор произносился немедленно, и многие несчастные стали жертвой ярости солдат, так как, не имея возможности дать себя выслушать, они не могли оправдаться. У заподозренных, например, смотрели руки, искали на них следы от поджигательных фитилей. Один, например, человек, прятавшийся в подвале, вышел из него, чтобы отыскать себе пищи как раз в момент начавшегося пожара.

Его заметил один гуманный офицер, обласкал и дал понять, что будет ему покровительствовать. Но офицер этот спешил доставить один нужный приказ и не мог долго оставаться с несчастным. Встретив другого офицера, он, передавая ему еще дрожавшего бедняка, сказал: « Поручаю его Вам, сударь». Он думал, что этих слов было достаточно для спасения человека, и против своего желания произнес над последним смертный приговор. Офицер, которому было дано такое поручение, возбужденный страшными сценами, его окружавшими, ожесточенный против поджигателей, многих из которых он уже казнил, получив человека, найденного среди дымящихся развалин, и слышав слово «поручаю», сказанное, быть может, несколько суровым тоном, решил, что это преступник, и велел его расстрелять.

Один военный встретил даму из французской колонии, бежавшую от грубости солдат. На изысканном языке хорошо воспитанного человека он предложил ей проводить ее и понести ее шубу, чтобы ей было легче идти. Из вежливости она отказалась. Он стал настаивать. Она, наконец, согласилась и передала ему меха ― свое единственное имущество, спасенное от пожара. Он унес ее шубу, смеясь над ее легковерием и доверчивостью.

Некто Р., очень богатый купец и отец многочисленного семейства, лишился всего имущества, за исключением портфеля, в котором хранилось 5000 р. Едва он вышел из своего охваченного пламенем дома, как ему встретился солдат, принявший его за эмигранта-француза, и отнял у него портфель, который, вероятно, спустил за пустяки.

Сен-р., начальник эскадрона, подвергся ограблению со стороны собственных солдат, и они сняли бы с него последние сапоги, если бы он, показав свой форменный жилет, не доказал им, что принадлежит к французской армии.

Все эти факты я привел для того, чтобы показать, как разыгрываются страсти во время грабежей, и вовсе не желая внушать дурного мнения о французских солдатах. Напротив, в защиту французских солдат можно сказать, что грабить Москву они начали лишь тогда, когда получили на это разрешение. В общем, они оказались более дисциплинированными, чем союзники.

Наполеон принялся за организацию Москвы, как будто намереваясь провести здесь зиму.

Французскую колонию, оставшуюся без средств, поместили в здание медицинской школы⁸⁹⁸. Затем членам ее предложили места по военной части, по управлению провинцией. Многие из них в надежде получить пропитание и оказать помощь несчастным жителям Москвы, которая всегда была для них гостеприимным городом, заняли места муниципальных служащих, чем навлекли на себя злобу со стороны русских властей⁸⁹⁹. Перевязь на руке служила знаком их служебного положения⁹⁰⁰.

Одного интенданта Наполеон назначил губернатором Москвы и губернии⁹⁰¹, хотя губерния эта не простиралась дальше застав, причем казаки все суживали и суживали эти пределы, захватывая фуражиров и отдельных военных.

Пришлось отправлять фуражиров под конвоем.

Прокламации призывал и жителей вернуться в Москву, а крестьянам, которые бы захотели привезти на продажу свои товары, обещалась полная безопасность. Некоторые из них, соблазняясь выгодой, привезли зерно, но были ограблены караульными на заставах.

Укрепили «острог» (тюрьму, окруженную стенами и башнями) и устроили в нем склады.

Распространился слух о приведении Кремля в осадное положение⁹⁰², так как часть армии должна была провести в нем зиму.

В подтверждение слуха, что французы будут расквартированы в Москве, назначили торги на освещение улиц, которые не были окончательно разрушены.

(Делаво)⁹⁰³

* * *

На улицах московских можно было встретить только военных, которые слонялись по тротуарам, разбивая окна, двери, погреба и магазины; все жители прятались по самым сокровенным местам и позволяли себя грабить первому нападавшему на них. Но что в этом грабеже было ужасно, это систематический порядок, который наблюдали при дозволении грабить, давая его последовательно всем полкам армии. Первый день принадлежал Старой императорской гвардии; следующий день ― Молодой гвардии; за ней следовал корпус генерала Даву и т.д.

Все войска, стоявшие лагерем около города, по очереди, приходили обыскивать нас, и можете судить, как трудно было удовлетворить явившихся последними. Этот порядок продолжался 8 дней, почти без перерыва; нельзя себе объяснить жадности этих негодяев иначе, как зная их собственное бедственное положение. Без панталон, без башмаков, в лохмотьях ― вот каковы были солдаты армии, не принадлежавшие к Императорской гвардии. Когда они возвращались в свой лагерь, переодетые в самые разнообразные одежды, их можно было узнать разве только по оружию. Что было еще ужаснее, так это то, что офицеры, подобно солдатам, ходили из дома в дом и грабили; другие, менее бесстыдные, довольствовались грабежами в собственных квартирах. Даже генералы под предлогом розысков, по обязанностям службы, заставляли уносить отовсюду, где находили, вещи, которые для них годились, или переменяли квартиры, чтобы грабить в своих новых жилищах.

Во время этого грабежа Бонапарт, вернувшись в пятницу в Кремль, поместился там с большими предосторожностями. Все ворота Кремля были на запоре, исключая те, которые ведут к Никольской; пропускали туда только того, кто носил кокарду. Начали думать об учреждении полиции и муниципалитета. В то же время Бонапарт, желая показать великодушие относительно неимущих иностранцев, сидевших без хлеба, без платья, без пристанища, велел принимать их в двух домах: в Медицинской академии⁹⁰⁴ и в доме Давыдова⁹⁰⁵, назначенных для этой цели, и обещал велеть раздавать и съестные припасы, для чего назначались три синдика⁹⁰⁶, обязанных управлять этими домами. Кроме того, тем из них, которые нуждались в денежной помощи, было предложено служить в канцелярии армии, за что обещано было соблазнительное жалованье. Многие поддались на эту приманку, пошли служить по доброй воле и таким образом вынуждены превозносить дело, которому служили.

(Изарн)

По возвращении в Москву первой заботой императора было помочь бедствию, не терпящему отлагательств. Он занялся организацией гражданского и военного управления.

Герцог Тревизский⁹⁰⁷ был назначен губернатором Москвы, генерал Дюронель ― командующим войсками, Лессепс ― генеральным интендантом, или провинциальным префектом. Сами москвич и, движимые чувством человеколюбия и привлеченные выгодным содержанием, поступали в канцелярию новой администрации. Городское управление встретило, однако, некоторые затруднения в своем образовании, вследствие отказов многих лиц, призванных в состав его.

Официальное заявление о том, что муниципальное правление не имеет никакой другой цели, кроме восстановления общественного порядка и безопасности, и быть может, страх за последствия, какие могло повлечь дальнейшее упорство, заставили некоторых из московских жителей принять новую должность. Это были по большей части купцы. Головой выбрали некоего Никотина⁹⁰⁸. Поведение его в этих обстоятельствах заслуживает упоминания.

Представляясь первый раз Лессепсу, Никотин явился довольно смело во главе первого муниципального собрания и прямо обратился к начальнику со следующими словами, сказанными по-русски: «Ваше превосходительство! Прежде, чем вступить в исполнение своих обязанностей, я должен официально объявить, что ничего не стану делать против веры и моего государя. Иначе мы скорее все умрем, чем не исполним долга, который в наших глазах есть первый и священный...»

Несколько удивленный неожиданной речью, Лессепс отвечал им мягко: «Вас, господа, нисколько не касается борьба императора Наполеона с императором Александром. От вас требуется, от вашей гуманности и филантропии ожидают только восстановления порядка и обеспечения частной собственности; вы должны восстановить доверие между жителями деревень и города... Таковы, охотно повторяю, ваши единственные обязанности, господа!»

На таких условиях муниципалитет состоялся.

Сверх того, в каждом квартале были учреждены полицейские комиссары. Первым делом новых чиновников было собрать несчастных, бродивших по улицам Москвы без одежды и пищи, и приютить их.

(Домерг)

* * *

Думали также устроить полицию и муниципалитет; составить полицию было легко, во-первых, потому что при этом не затруднялись в выборе, во-вторых, потому что чиновники рассчитывали обеспечить себя от грабежа, и кроме того, имелся верный кусок хлеба, что заставило решиться поступить туда всех, кто не имел средств к существованию. Муниципалитет составить было труднее по причине постоянных отказов со стороны лиц, которым предлагали в нем участвовать. Но наконец, постоянно повторяемые уверения в том, что все дело будет ограничиваться наблюдением за порядком в городе, а также и страх за последствия слишком упорных отказов заставили принять службу большей частью купцов, которых туда назначали.

Но эти зачатки властей ничего не могли сделать для водворения порядка; грабеж все-таки продолжался и распространялся даже на самих новых чиновников, когда они исполняли свои обязанности. Бонапарт ясно понимал, что этот грабеж кончится не прежде, чем когда все части его армии воспользуются им. Вот причина этому. После взятия Смоленска Бонапарт объявил армии, что ведет ее в Москву, что там он даст ей зимние квартиры, позаботится обо всех ее нуждах и хочет заключить мир с императором Александром. Потом, подходя к Москве, он показал на нее рукой и сказал: «Вот где конец войны».

Пожар уничтожил всякую надежду на мир и на зимние квартиры; лишения, которым подвергались жители, оставшиеся в Москве, уничтожили всякую возможность достать платье и пищу. Таким образом, Бонапарт поставлен был в необходимость заглушить чем-нибудь ропот армии и отдал на разграбление ускользнувшую от него добычу.

Но, наконец, нужно было подумать о защите, а для этого необходимо было прекратить грабеж, чтобы примириться с населением города, без чего нельзя было рассчитывать на помощь с этой стороны. Тогда грабеж был запрещен, но тем не менее продолжался; запрещения повторялись, но только бесполезно; наконец, стал и вывешивать объявления и расстреливать ослушников: это произвело свое действие. Жители перестали бояться и начали выходить из своих берлог. Как изменилась вся Москва! Она превратилась в огромные пространства развалин, между которыми едва можно было различить прежние улицы; везде: на улицах, на дворах ― валялись трупы, большей частью бородатые; мертвые лошади, коровы, собаки; далее, встречались трупы повешенных: это были поджигатели, которых сначала расстреляли и потом повесили; мимо всего этого проходили с неестественным хладнокровием. Несчастье так изменило всех, что встречавшиеся не узнавали друг друга. Но что еще более надрывало сердце, это то, что беспрестанно встречались люди, которые, заливаясь слезами, говорили, что они и их семейства сидят без хлеба. Дошло до того, что прятались, чтобы съесть дурной обед, и что деликатность не позволяла принять что-либо.

Голод породил еще новый род грабежа: заботясь о пище, все спешили рыть картофель и рвать капусту, но солдаты опережал и всех: горе тому, кто пробовал собирать овощи вместе с ними или возвращаться с огорода один. Дело шло о жизни и смерти, и всякий с охотой трудился, чтобы достать себе пищу.

(Изарн)

* * *

Чтобы нарисовать более правдивую картину, необходимо прибавить, что вновь назначенные власти не были против национального богослужения и дали приказание найти священников и пригласить их к исполнению своих обязанностей; нашлось несколько священников, но они по разным причинам отказались совершать богослужение. Некоторые из них имели, конечно, и законное к тому основание, так как их церкви сгорели. Другим же, хоть и было предложено все необходимое для совершения священного богослужения, но вследствие боязни, ил и по каким-нибудь секретным политическим соображениям, они согласились на это лишь спустя три-четыре недели.

Только один священник, духовник Кавалергардского полка⁹⁰⁹, охотно вызвался служить в церкви. Он во время прохода русской армии через Москву задержался по частным делам и был здесь застигнут прибывшими французскими войсками. Он представился командиру, который дал ему стражу на случай беспорядков. Один московский протопоп пугал его тем, что его заставят молиться за Наполеона вместо Александра и заменять именем папы Святейший синод⁹¹⁰, но священник заранее осведомился об этом, и командир разрешил ему не менять ни одного слова из литургии и продолжать молиться за Александра I, своего законного монарха. На другой же день этим священником была совершена служба в церкви Евпладиакона, и в Москве первый раз после двух недель раздался колокольный звон. Народ толпами бежал в церковь, проявил громадное усердие в молитве, и по случаю годовщины коронования Александра I⁹¹¹ здесь был отслужен молебен. Чем могло кончиться это непонятное оставление церквей на произвол судьбы? Иконы, священные сосуды, предметы приношения частью были разграблены, частью вывезены на площади. Можно было встретить церкви, превращенные солдатами самым бесцеремонным образом в бойни, гауптвахты, конюшни. Наконец, даже уважение к праху умерших было на рушено. Никогда взятый приступ ом город не был свидетелем подобных сцен, и сами французские офицеры признавались, что со времен Французской революции французская армия не была до такой степени деморализована; большую часть вины они приписывали иностранцам и особенно полякам, которые имели свои особенные причины для мщения.

Все улицы были усыпаны человеческими трупами, валявшимися в таком же беспорядке, как и трупы лошадей и других животных, погибших от холода или огня.

Между тем император Наполеон, который, говорят, смотрел сквозь пальцы на грабеж, потому что этим путем спасалось от пламени то, что иначе сгорело бы, и особенно съестные припасы, не мог скрыть своего огорчения при виде такой распущенности своих войск; он делал строжайшие распоряжения остановить грабеж, непокорным же грозила смертная казнь. Но чем можно было остановить этот поток? Преступление наказывал ось, но грабеж невозможно было обуздать. Не один раз офицеры убивали непокорных солдат, но ничего не могли добиться и этими мерами. Вновь назначенное начальство, которому было дано распоряжение успокоить жителей соседних деревень, и заставить их доставлять съестные припасы в город, потерпело окончательную неудачу в своих попытках. Ни один крестьянин или, вернее, почти ни один, не мог безнаказанно переправить свою провизию в город. При въезде на заставу у него отбирались провизия, лошадь и телега, и он еще радовался, что хоть сам-то остался жив. Часто повторяющиеся подобного рода происшествия лишили всякой надежды снабдить город съестными припасами. Всюду чувствовался крайний недостаток, что делало солдат более дерзкими к офицерам. Частные лица жили только подачками, получаемыми от военных или из жалости, или за услуги, которые они им оказывали.

Новые власти мало уважали; меры, которые ими предписывались, не исполнялись. Только теперь почувствовали, но конечно, уже слишком поздно, необходимость охранять магазины с мукой, вином, водкой. Если бы заранее была упорядочена охрана съестных припасов, то Москва была бы обеспечена в продолжение целой зимы, но эта мера была употреблена только после полного разгрома, естественным следствием чего явилась голодовка.

С другой стороны, кавалерия не имела корма для лошадей, и это уже было одной из причин разложения французской армии. Кавалеристы, принужденные удалиться за 30‒40 верст от Москвы, чтобы разыскивать пропитание, попадали в руки казаков, рассыпавшихся вокруг всей Москвы, и, таким образом, кавалерия, находившаяся большую часть времени в таком положении, терпела постоянные потери, что было очень чувствительно для французской армии. Наполеон намеревался расставить свою кавалерию по крестьянским избам верстах в 15‒20 от Москвы, но все пригородные деревни были или разграблены, или сожжены. Дождливое же и холодное время говорило о приближении зимы. Непослушание солдат наводило на серьезные опасения. Они требовали вступить в переговоры с русской армией, но эти попытки были безуспешны и привели к решению покинуть Москву. Потребовалось много энергии, чтобы вывезти больных и раненых на Смоленскую дорогу. Приказано было заготовить для них громадный запас сухарей.

Обещанные же императором Наполеоном пайки пострадавшим местным жителям, разместившимся по богадельням, ввиду ужасной нужды, не могли быть раздаваемы, и он распорядился вместо этого выдать 50 млн. р. медью в распоряжение старшин⁹¹², ухаживавших за этими несчастными. Таким образом, каждому приходилось около 90 р., но ввиду трудности перевоза такой тяжелой монеты и быстрого отступления французов помощь эта оказалась недействительной. Подонки московского общества и крестьяне соседних деревень воспользовались этим подарком: большинство из них увозили целые повозки с медными деньгами или даже зарывали их в подвалы.

(Аббат Сюрюг)

Вчера, 29 сентября, около 1 000 человек пехоты, 200 кавалеристов и 2 орудия были переданы в распоряжение Морони для разведки вдоль Тверской дороги⁹¹³, а также для защиты многочисленных маркитантов, выступивших с телегами и ломовыми лошадями.

Большая часть деревень, через которые мы проходим, были совершенно покинуты и уже сверху донизу были обысканы при предыдущих рекогносцировках. Между Черной Грязью⁹¹⁴ и Воскресенском⁹¹⁵, на расстоянии около 28 верст от Москвы, мы подошли к крайнему пределу, до какого доходили раньше. Мы нашли здесь на равнине несколько разбросанных селений, нашли древние хижины, хотя и покинутые, но оставшиеся совершенно целыми и нетронутыми, так что можно было судить о внезапном бегстве оттуда жителей. Ночью мы расположились лагерем в этой местности. На рассвете обнаружено было присутствие неприятеля; пехота, разбитая на две колонны, продолжала, однако, свой путь без принятия каких-либо предосторожностей. И в самом деле, неприятель отступал по мере того, как мы подвигались вперед.

Мы обошли еще несколько деревень и без затруднения забирали себе провизию, охраняемые цепью пехотных и кавалерийских постов. Жара стояла сильная, великолепный лес вырисовывался впереди наших передовых постов ― вправо от меня, ехавшего в сопровождении нескольких унтер-офицеров. Мне очень захотелось туда съездить.

Я сделал всего несколько шагов, как вдруг услышал шум голосов. Я один спокойно двинулся туда, откуда несся этот шум, и через ветви деревьев заметил среди леса лужайку, где находилась толпа мужчин и женщин всякого возраста и всякого положения. Они внимательно смотрели на меня, не выказывая при этом ни страха, ни изумления. Несколько человек, манеры и внешность которых не предвещали ничего доброго, подвинулись мне навстречу.

Сделав им знак, чтобы они близко не подходили, я подозвал к себе одного из них, в котором я узнал русского священника. При помощи латинского языка я учтиво попросил его объяснить мне, не принадлежат ли эти люди к числу жителей деревень, занятых в настоящий момент нашими войсками.

«Мы, ― ответил тот, окинувши меня внимательным взглядом, мы ― группа тех несчастных жителей священной столицы, которых вы превратил и в бродяг, в жалких и отчаянных людей, которых вы лишили крова и отечества!.. Каким духом варварства, какой бесчеловечной жестокостью, ― говорил он, ― охвачен дух вашего вождя, если он мог сжечь нашу дорогую столицу!»

Тщетно я пытался убедить его, что он глубоко ошибается. Он ограничился в своем ответе словами, что я сам ошибаюсь, что ни для кого нет сомнения в том, что Наполеон, а некто другой устроил пожар Москвы.

Вдруг один из русских, присутствовавших при этой сцене, подошел к попу, сказал ему что-то на ухо и взглянул на меня с видом бесконечного презрения.

У меня шевельнулось подозрение, я сделал вид, что собираюсь уехать, но поп удержал меня вопросом: христианин ли я. Эти слова удивили меня только наполовину, так как я уже знал, что нас расписывали в глазах русского народа как банду еретиков. Мой утвердительный ответ сейчас же сделался известным всем, и я заметил, что на меня стал и смотреть с большим интересом, и разговоры кругом оживились. Поп взял меня за руку, с чувством пожал ее и сказал: «Уходите скорее; Иловайский⁹¹⁶ с местными партизанами и совсем свежим кавалерийским отрядом подвигается, чтобы вас атаковать; оставаясь здесь, вы рискуете подвергнуться опасностям. И помешайте, если вы только можете, тем неистовствам, в которых винят вашего вождя и ваших».

(Ложье)

* * *

Во время напрасных переговоров о мире приготовляли все, чтобы снова начать войну; но ничего не делалось к тому, чтобы приготовиться к жестокой зиме. Поэтому ее приближение было ужасно; и чем больше тянулось наше пребывание в Москве, тем оно становилось все мучительнее. По мере того, как мы использовали все ближайшие деревни, приходилось искать провиант все дальше и дальше. Эти громадные расстояния делали наши экспедиции и опасными, и утомительными: уйдя с раннего утра, наши фуражиры возвращались только к ночи. Подобные ежедневные экспедиции утомляли страшно солдат и истребляли кавалерию; самые сильные отряды не имели сотни лошадей; у людей же из съестных припасов осталось только мясо этих животных.

По мере нашего истощения удваивалась смелость казаков, что еще более внушало нам робость.

14-я дивизия расположилась по дороге к Вязьме, а 13-я ― по дороге к Твери, причем последняя чувствовала себя спокойно, удобно разместившись по квартирам. Вдруг ее известили, что князь Салтыков, любимец императора Александра, владелец деревни Марфино⁹¹⁷, около Дмитрова⁹¹⁸, вооружил всех своих крестьян и собирает в своем дворце много других помещиков, чтобы организовать план грандиозного восстания. Надо было задержать такой опасный пример и тем предупредить его последователей. Ввиду этого было приказано бригаде 13-й дивизии отправиться в Марфино. Генерал, командовавший этой дивизией⁹¹⁹, произвел тщательную рекогносцировку, чтобы убедиться, были ли там действительно собрания, но попытки обнаружить что-либо подобное оказались совершенно бесплодными. Принужденный сообразовываться с получаемыми приказаниями, этот генерал сжег дворец, справедливо считавшийся самым красивым в России. Рассказ об этих мнимых собраниях внушал мысль о том, что Наполеону просто хотелось отомстить князю Салтыкову, которого он ненавидел лишь за то, что этот помещик был верен своему государю.

(Лабом)

* * *

30 сентября нам пришлось проезжать через лес, в котором, как говорил и засели большие шайки казаков. Мы выстроились по взводам в колонну. Всадники (и я в их числе) составили авангард под командой адъютанта князя Понятовского. При входе в лес этот адъютант, ехавший впереди с 4 гусарами, был атакован; его и трех гусаров взяли, а четвертый был ранен. Мы были от него всего в 50 шагах и выстрелили. Тогда из лесу выскочили и напали на нас сотни казаков; часть авангарда, в котором я был, они перебили, а остальных отогнали к колонне, встретившей казаков ружейным залпом. Тогда они бросились в лес, где их преследовали несколько стрелков. В бегстве они встретили половину перебитого ими авангарда и убили многих из наших. Моя добрая лошадь помогла мне пересечь их ряды и достигнуть нашей колонны. Я не получил новой раны, но старая открылась, я потерял много крови и не мог ни идти, ни держаться на лошади. Меня поместили в фургон и таким образом я прибыл в 8 часов вечера в Москву. С помощью двух солдат я добрался до стоянки 30-го полка. Начальники и товарищи встретили меня с большой радостью. К моей компании прибавилось 2 стрелка, а всех стало 7 человек. Эти люди больше всех радовались моему возвращению и несли мне провизию, вино, сахар, кофе. Каждый хотел сделать мне какой-нибудь подарок из предметов, найденных ими среди дымящихся развалин Москвы. Тот дарил мне серебряный столовый прибор, другой нес слиток сплавившегося золота, один подавал разливательную ложку, другой подбитую горностаем шубу, и в общем, все это составляло значительную сумму денег.

(Франсуа)

* * *

22-е

Я дежурный. В 10 часов утра император потребовал меня в свой кабинет и послал с приказом к стрелкам-драгунам и гренадерам гвардии немедленно сесть на коней⁹²⁰. Когда я вернулся, Его Величество был верхом. Он приказал мне направить эту кавалерию к редуту перед Москвой на Можайской дороге. Эти полки возвратились вечером. Его Величество возвратился также в 5 часов. Причиной этого передвижения были казаки, которые в 20 километрах от Москвы напали на отряд с артиллерийскими повозками, возвращавшимися с фуражировки из Смоленска. Казаки с двух концов подожгли деревню, взорвали 15 повозок, захватили в плен 50 канониров и солдат обоза; трое из них ускользнули и явились рассказать об этом событии. В тот же день был взят авангард генерала Ланюсса⁹²¹ (Lanusse) в 160 человек, шедший из Смоленска.

(Кастеллан)

22 сентября

Погода не холодная, начинают поговаривать о выступлении. Сегодня ночью кавалерия гвардии была на разведках; был послан генерал Нарбонн с 15 стрелками, чтобы обследовать поместье в трех милях от Москвы⁹²²; он нашел его занятым 400 казаков.

23-е сентября

Я был на обеде во дворце. Наша столовая ― великолепна; она служила для русских императорских празднеств. Она очень велика; посредине ― колоннада, поддерживающая своды, делит ее на четыре части; она обтянута красным бархатом. Бедная столовая, для того ли ты предназначалась? Не император Александр со своим семейством обедает теперь под твоими с водами, его заменили ординарцы, адъютанты адъютантов, караульные офицеры, пажи, казначеи, врачи, хирурги, наполеоновские аптекари.

Возвращаясь к себе, я проходил среди развалин, отделяющих наш дом от Кремля. На пути находится чудом уцелевший дворец; он служит казармами одному из батальонов 30-го полка, а мне ― маяком, благодаря которому я ориентируюсь среди ночи. Солдаты зажгли люстры; это удовольствие они доставляют себе каждый вечер.

27-е сентября

Идет снег, который тут же тает. Я дежурный. В эти дни я часто прихожу в переднюю около императорского кабинета поболтать с его камердинером Анжелем⁹²³, бывшим лакеем герцогини де ла Вальер⁹²⁴. Этот человек относится ко мне дружелюбно и рад поговорить о Его Величестве. Между прочим он рассказал мне: «Со времени нашего прибытия в Москву император приказал мне каждый вечер зажигать по две свечи около его окна, чтобы солдаты говорили: «Смотрите-ка, император не спит ни днем, ни ночью; он всегда за работой!»

28-е сентября

Погода мрачна я, вечером морозит. Гвардия на ногах, с приказом быть готовой к выступлению.

29-е сентября

Дождь; больше не говорят о выступлении, но об устройстве зимних квартир в Москве, о необходимости приезда итальянских певцов для развлечения императора.

1 октября

В качестве дежурного верхом сопровождаю императора; в течение четырех часов мы разъезжаем шагом; погода сносная. Мы были в пороховом погребе, проехали часть города; сколько развалин! Едва ли двадцатая часть Москвы осталась несгоревшей. Немецкий квартал нетронут⁹²⁵. Направляясь за фуражом, казаки забрали дюжину рабочих повозок. Неприятель оставил много прекрасных укреплений; отступая, он останавливается и защищает каждую позицию... Казаки взяли в плен Альфреда Потоцкого, адъютанта генерала Понятовского, и генерала Ферьера, адъютанта неаполитанского короля⁹²⁶... Мы находимся в 860 милях от Парижа, на посылку эстафеты требуется от шестнадцати до семнадцати дней, на почту ― иногда по сорок одному.

2-е октября

Нам заплатили жалованье, треть ― бумажными рублями; мы не знаем, что с ними делать... Холод очень кусается. Во время фуражировки казаки то и дело отбивают у нас служителей, лошадей, солдат.

Император по четыре часа не слезает с лошади; приказал попробовать пробить брешь при помощи двух 12-дюймовых орудий в ограде каторжной тюрьмы, чтобы видеть, устоят ли кирпичи, можно ли воспользоваться ею как крепостью.

Сторожевой итальянский отряд, далеко выдвинувшийся вперед, оказался с незаряженными ружьями; мы неслыханно беспечны. Надо постоянно повторять, что мы недостаточно бережемся, что надо беречься.

3-е октября

Прекрасная холодная погода. У нас по-прежнему захватывают фуражиров...

5-е октября

Я сажусь верхом, чтобы следовать за императором; прекраснейшая в мире погода. В строю большое движение. Его Величество занимается артиллерией. Он работает по целым ночам. Правда, он спит часть дня. Рассчитывают на скорое выступление. Говорят о походе в Индию. У нас столько доверия, что мы рассуждаем не о возможности подобного предприятия, а о числе месяцев, необходимых для похода, о времени, за которое к нам будут доходить письма из Франции. Мы привыкли к непогрешимости императора, к преуспеянию всех его планов.

6-е октября

Император производит смотр инфантерии Старой гвардии при довольно мягкой погоде... Генерал Лористон⁹²⁷ возвращается, выполнив свое поручение к русским; результаты его нам неизвестны. Он был очень любезно принят генералами Кутузовым и Беннигсеном. На аванпостах – перемирие; обязались предупреждать за 2 часа⁹²⁸.

10-е октября

Сегодня второе представление французского спектакля; дворцовому префекту Боссе поручено поставить его; нашлись всего две актрисы ― с этим каши не сваришь.

11-е октября

Мы меняем помещение в шестой раз; я устроился у князя Куракина⁹²⁹, великолепный дворец. У меня очаровательные комнаты: есть камин ― редкость в этой стране; в моей спальне ― портрет князя, поразительно похожий; в моем первом салоне ― еще один, во весь рост; на нем князь Куракин изображен в раззолоченных одеждах. Эта картина мне очень нравится. В доме с полсотни портретов; нет недостатка в портретах императора Павла и в портретах незаконных детей князя. Неудобство дворца в том, что он еще дальше от Кремля, чем дом, в котором мы были раньше. Перемирие между авангардами прервано. Император его формально отменил; оно служило лишь для того, чтобы казаки свободнее действовали на нашем арьергарде; в миле от него все было для них легкой добычей; они захватили 27 солдат и 1 офицера из 9-го гусарского полка. Наши аванпосты испытывают большую нужду в продовольствии.

Его Величество осматривал 500 лошадей 1-го и 5-го полков легкой кавалерии, прибывших из Франции; дорогой они потеряли 400 лошадей. Ежедневно мы получаем подкрепления. Две недели тому назад корпус маршала Нея состоял из 4000 человек; поляков Понятовского было не больше⁹³⁰.

12-е октября

Я дежурный; стоит довольно холодная, туманная погода. В половине 2-го вечера шталмейстер двора⁹³¹, войдя в дежурную комнату, приказал трем адъютантам отправляться в Главный штаб Его Величества короля Иоахима⁹³² ждать там императора. Император объявил, что он трогается в путь завтра в 9 часов утра. Никто этого не ожидал; были немного удивлены и раздосадованы.

(Кастеллан)

* * *

Несмотря на то, что у нас был излишек всего необходимого, я, однако, не переменил своего образа жизни. Я запасся 20 печеными хлебами, 3 головами сахара, 25 фунтами кофе, несколькими фунтами чая, 20 бутылками вина и 30 бутылками рома и водки. Все эти вещи были уложены в мои фургоны с большой предосторожностью, чтобы они не разбились бы и не замерзли. Вот все, что я вывозил из Москвы. Я купил драп и мех у французского купца, который взял с меня втридорога, и велел сшить себе меховое серое пальто. Кроме того, я купил у одного офицера енотовую шубу ― это очень теплый мех. Я был готов каждую минуту к выступлению. Я старался, насколько возможно, предусмотреть все случайности, готовые обрушиться на нас.

А между тем зима быстро приближалась. Ночи становились все холоднее, небо было пасмурно, и все предвещало приближение страшной в этом ледяном климате зимы.

9 октября отдан был приказ всем войскам запастись провиантом на шесть месяцев. Мы запаслись зерном, картофелем, который мы накопали в окрестных полях, и вообще всем необходимым. Благодаря этому приказу мы окончательно разорили несчастных жителей, дома которых еще избежали опустошения.

Пока шли эти приготовления, уничтожили дома, примыкающие к Кремлю, вкладывали секретным образом мины в ограду, и во всех этих мерах было удивительное противоречие, бросавшееся каждому опытному человеку в глаза.

Масса публичных женщин оставалась в Москве; многие честные женщины, умиравшие с голоду, принуждены были также служить развлечением для всех. Во всех уцелевших домах можно было встретить этих падших женщин; они располагались там, как хозяйки, забирали себе все дамские украшения. Они заставляли приносить себе богатые одежды, награбленные солдатами, и слитки серебра за свои ласки, подчас очень грустные. В этих ласках был поразительный контраст с их вызывающей манерой держаться.

Во время своих прогулок я часто встречал стариков, плакавших при виде этих ужасных беспорядков. Я не мог их утешить, не зная достаточно русского языка, но я указывал им на небо, и они кидались целовать мои руки и вел и меня в свои развалины, где их семьи страдали от голода и нужды...

(Маренгоне)

* * *

В Москве существовали еще общественные бани⁹³³. Я посетил одну из более известных. Вот как там поступают. Прежде всего я вошел в небольшую очень чистую комнату; мне предложили прилечь на один из диванов, которые стояли по трем стенам комнаты. Не успел я оглянуться, как приятный запах распространился по комнате, появился легкий пар и небольшая теплота. Очень чисто одетый слуга раздел меня, оставил только рубашку и панталоны, надел мне подбитые мехом туфли и повел в следующую комнату. Здесь было более натоплено, и пар был гуще, но без запаха. По стенам этой комнаты стоял и широкие и удобные скамейки, покрытые кожей; пол был паркетный. Тут я увидал двух совершенно голых слуг, на поясе которых спереди висел только четырехугольный кусок полотна. Эти люди были пре красно сложены и носили бороды, доходящие до самого живота. Они сняли с меня остальную одежду, подняли меня на руки и очень ловко отнесли в ванну, приготовленную в соседней комнате. В этой комнате между окнами и дверью были две ванны, а напротив возвышалось нечто вроде амфитеатра, который предназначался, кажется, для музыкантов. Справа и слева было по отдушнику, где лежали душистые дрова, на которые они изредка плескали немного воды, чтобы извлечь из них очень приятный запах. Под окнами стояли нары, на которых лежали тростниковые подстилки. Пол был мраморный и настолько подогретый, чтобы с удовольствием можно было поставить ноги. Через полчаса один из слуг стал чесать мне голову, затем скрести на ней кожу пальцами, осторожно раздвигая волосы, затем он ее намылил душистым мылом и вымыл несколько раз. Он помассировал мое тело и дал отдохнуть четверть часа. Затем они опять подняли меня на руки и положили на тростниковую подстилку; здесь, вытерев меня фланелью, один взял шерстяную перчатку, жесткую, как фехтовальная рукавица, и стал тереть мне тело. Другой принес эссенции разных запахов и натер меня ими, после чего в третий раз растерли меня уже более мягкой перчаткой и, поставив на ноги, три раза облили меня водой. Обтерев меня простынями, взяли меня на руки и отнесли в прежнюю комнату, где надели то же белье, в котором я сюда вошел. Отсюда я прошел в большую комнату, где слуги одели меня.

Я нашел этот способ очень полезным для здоровья и чувствовал, выходя оттуда, непомерную легкость. Я стал часто посещать этот дом. Владелец его был русский, но говорил по-французски и бывал в Париже. Дом его, хотя и много пострадал, но еще был цел. Я поставил сюда охрану для его семьи и его учреждения и больше его не видал...

Пока я занимался этими осмотрами, Наполеон велел забрать бриллианты, жемчуг, золото и серебро, которые были в церквах. Он велел даже снять позолоченный крест с купола Ивана Великого⁹³⁴. Говорят, что мотив, заставивший его снять этот крест, был тот, что у русских существовала пословица: если говорили о какой-нибудь невозможной вещи, то говорили: «Это так же верно, как то, что крест с Ивана Великого отправится в Париж». Он захотел доказать обратное. У русских была еще пословица, вытекавшая из того мнения, что Кремль никогда не был и не мог быть захвачен. Чтобы показать, что какое-нибудь место или дом вне всякой опасности, говорили: «Там находишься в такой же безопасности, как и в Кремле». Поэтому Наполеон велел вывезти все трофеи Кремля. Ими нагрузили 25 телег. Но по странности его характера вместо того, чтобы заплатить армии серебром жалованье, заплатили русскими кредитными билетами, которые ценились в четверть их стоимости, так как рубль менялся за 20 к. Наполеон приказал заплатить двойное жалованье, и таким образом несчастный офицер должен был ограничиться только половиной обычного содержания. Так, например, капитану l-го ранга⁹³⁵, получающему 200 франков в месяц, давал и 400 р., которые, обменянные на серебро, стоили 100 франков. Он много говорил о том, что платит двойное жалованье армии, между тем как он уменьшил его наполовину. Трудно понять та кое скряжничество в то время, как у него были телеги, полные золота. Надо вернуться к тому, что я говорил при начале похода. Он был обманут подлыми льстецами, которые его окружали и которые одобряли все его самые странные и экстравагантные идеи.

(Маренгоне)

* * *

В ожидании результатов переговоров Наполеон неутомимо занимался восполнением потерь своей армии. В это время потребовал у него аудиенции некто князь Визапур⁹³⁶. Интересуясь всем, что касается мира, и введенный в заблуждение громким именем князя, император вообразил, что имеет дело с посланным от Александра. Но тут надо сказать несколько слов в объяснение странной личности, послужившей причиной этого недоразумения⁹³⁷.

Князь Визапур происходил из рода, который царствовал в Азии. После одного из политических переворотов, столь обыкновенных в этой части света, предки князя нашли себе убежище в России. Вследствие ли странности характера, или чужеземного влияния, бывшего причиной вырождения благородной крови, только ничто в этой интересной личности не напоминало происхождения от царского рода. Низкий рост, толщина, маленькие блестящие глазки на широком смуглом лице, черные кудрявые до плеч волосы, наконец, голос, представлявший странное сочетание самых тонких и низких звуков, все это делало князя Визапура настоящим посмешищем. Всякий сказал бы, что это один из волшебных карлов Ариосто⁹³⁸. Ум вознаграждал, однако, до некоторой степени странность его наружности. Ответы князя были быстры, остроумны, а память изумительна. Отлично владея французским языком, он возбуждал удивление своим разговором, который был, смотря по обстоятельствам, то важный, то шутливый, то легкий или поучительный и всегда оригинальный. Если вы были ему другом, то он не иначе обращался к вам, как декламируя целые тирады стихами, которые он знал на память, или импровизировал в вашу честь...

Выехав вместе с другими из Москвы при приближении французской армии, князь Визапур тайно возвратился в столицу и потребовал аудиенции у Наполеона. Мы уже сказали, что подумал император при пышном и громком имени князя Визапура. Приказано было тотчас же ввести его. Представьте себе удивление и досаду Наполеона, когда, вместо посланца от Александра, он увидел какое-то смешное существо и вместо серьезных переговоров услыхал следующее:

― О великий человек! Истинно великий человек! Самый нижайший и самый восторженный из твоих почитателей имеет, наконец, счастье видеть тебя!..

Постояв минуту неподвижно на пороге двери, подняв руки к небу, Визапур мерными шагами приблизился и пал к ногам императора⁹³⁹. Совершенно разочаровавшись насчет характера и значения ожидаемого им лица, Наполеон, однако, улыбнулся, глядя на энтузиаста. Нахмуренное чело императора прояснилось. Такое обожание ему очень понравилось. Он ласково поднял Визапура и спросил о причине его визита.

― Истинно великий человек! ― отвечал последний. ― Я хочу служить под твоими победоносными знаменами, но с одним только условием: чтобы не быть мне против России, хотя я и должен на нее сильно жаловаться.

― Но ваша жена, дети? ― заметил император. ― Вы прежде всего имеете обязанности относительно вашего семейства...

― Моя жена, ― отвечал Визапур, ― имеет достаточно средств, чтобы обойтись без меня, а я со своими способностями сумею обойтись без нее. Ничто не привязывает меня к этой неблагодарной стране. Притом же сегодняшний мой поступок относительно Вашего Величества не допускает возвращения назад: его сочтут изменой, и я пропал.

В беспорядочном полете фантазии этого человека Наполеон сумел подметить проблески ума и сообразил пользу, которую он мог ему доставить своим знанием страны. Думая, что Визапур может со временем ему пригодиться, Наполеон на другой день отправил его в карете с курьером в Париж. Но неприятельские отряды уже отрезали пути сообщения: курьер был остановлен, и несчастного Визапура узнали. Теперь уже, несмотря на мольбы и просьбы в александрийских стихах⁹⁴⁰, его осудили на смерть, и как сам он себе напророчил, без пощады расстреляли за измену отечеству.

(Домерг)

* * *

Понемногу народ возвращался в Москву; открылся рынок, на котором производился торг между солдатами и чернью. Тут продавались и покупались вещи, награбленные из брошенных или выгоревших домов. Таким грабежом многие из черного народа нажились благодаря отсутствию полиции. Мне случилось видеть большие погреба, полные крупной медной монеты, состоящей из пятаков, равных нашим четырем су⁹⁴¹. Чекан этой монеты был так аляповат, что я счел ее за негодную, которую бросили тут за недостатком средств к перевозке. Никто из наших не подумал воспользоваться ею; но русские крестьяне вывозили ее вон возами, что продолжалось безостановочно несколько дней, и никто не помешал их работе.

О Наполеоне говорили, что он очень занят, что он постоянно работает. Но дело в том, как стало известно, что цель его была издать как можно больше декретов из столицы Русской империи в доказательство французам, что он и на дальнем рубеже Европы не перестает пещись о своем государстве, как вездесущее Провидение. К сожалению, предметы, избранные им для реформ, касались самых ничтожных частей внутренней администрации Франции. Например, он составил правила театрального управления да разных промыслов, как то: булочного, аптекарского и т.д. Этими мелочами он хотел выказать всеобъемлющий гений свой. Между тем все это, в сравнении с прежней деятельностью Наполеона, делало его неузнаваемым. Не пустяшными делами внутренней администрации Франции следовало ему заниматься, а вникнуть в свое положение в России, настолько критическое, что меры выхода из него могли бы занять его мысли. Эти неуместные декреты из столицы России напоминали мне те мистические ссоры, которые затевали между собой жители Византии⁹⁴² во время осады города турками и перед тем, как им подпасть под иго мусульман. Ошибки Наполеона в эту кампанию были различные и неисправимые. Он вступил войной в страну, не имея понятия ни о нравах, ни о характере русских. В Египте, например, он оказывал столько почтения магометанству, что можно было ожидать его перехода в эту веру. В Италии, Австрии и Испании ― везде он покровительствовал местному духу религии и казнил святотатцев. Но в Москве он точно не знал, что и русские привязаны к своей вере, он не обратил внимания на то, как глубоко почитали русские своих святых, как дороги для них церкви и важен сан священника. Едва ли он признавал их за христиан. И что же вышло? Не предупредив войска строгими приказаниями иметь должное уважение к церквам, иконам и духовенству, он навлек этим упущением ненависть народа на французов. В глазах русских они хуже мусульман, потому что обращали церкви в конюшни. Зато уже горе французу, когда он попадался в руки народа, жаждущего мести! Таких жертв было множество. Следовательно, не лучше ли было бы внушить своему войску верные понятия о русском народе и об их вере, столь схожей с нашей?

Не менее важной ошибкой был беспечный взгляд на близкое будущее. Наполеон как будто не предвидел зимы, обманутый, может быть, продолжительной осенью. Он не знал, что немного пройдет дней, как наступят морозы, пойдет снег и так покроет землю, что езда на колесах окажется не возможной, а затем недалеко и истребление армии. Обо всем этом не догадывались. Не подумали даже о теплой одежде, об обуви солдат; ни о ковке лошадей, о возобновлении упряжи, наконец, о перестановке обозов на полозья и т.д.

(Де ла Флиз)

* * *

Наша действительная нужда была замаскирована мнимым изобилием. Не было ни хлеба, ни мяса, но зато столы были заставлены вареньем и конфетами; чай, ликер, вина всех сортов, сервированные на фарфоре и хрустале, говорили о том, что роскошь у нас граничила со страшной бедностью. Наши жизненные потребности страшно обесценили деньги, благодаря чему вошел в обычай обмен: сукно предлагали за вино, а кто имел шубу, тот мог за нее получить много сахара и кофе.

Наполеон же в это время тешил себя смешными надеждами приблизить к себе самыми ласковыми воззваниями тех, которые всячески стремились избавиться от него и освободиться от его ига. Чтоб прельстить их и внушить им некоторое доверие, он разделил остатки города на кварталы, для каждого назначил начальника и учредил должностных лиц, которые должны были нести обязанности судей среди небольшой кучки оставшихся граждан. Генеральный консул Лессепс (Lesseps), назначенный губернатором Москвы, выпустил воззвания к жителям об отеческих намерениях Наполеона. Но эти великодушные и доброжелательные обещания не дошли до москвичей, а если бы и дошли, то после всех ужасов, которые они переживали, были бы приняты ими как злейшая ирония. К тому же многие убежал и за Волгу⁹⁴³, другие укрывались среди русской армии и проникнутые вполне понятной ненавистью, не чувствовали ничего, кроме жажды мести.

Пребывание в столице, когда-то блестящей, но теперь разрушенной, не представляло ничего привлекательного. Деревни были пустынны ― крестьяне и казаки объезжали страну, задерживая наши транспорты, останавливая наших курьеров и вообще причиняя нам непоправимое зло. Наше положение становилось все более и более невыносимо: недостаток в съестных при пасах увеличивался, недовольство среди солдат росло с каждым днем. В довершение несчастий мысль о мире была лишена всякой вероятности. Строились самые разнообразные проекты, чтобы привести в порядок армию; одни говорили, что надо идти в Украину⁹⁴⁴, другие ― двинуться на Петербург⁹⁴⁵, самые же умные повторяли, что давно надо было бы вернуться в Вильно. Наполеон, всегда упрямый в затруднительных положениях, увлекающийся необыкновенными поступками, упорно сидел в Москве только потому, что грозили его оттуда выгнать. Он надеялся принудить врага подписать условия мира, прикрываясь желанием провести зиму в Москве. Чтобы заставить верить в успехи своей военной хитрости, он строил план укрепить Кремль и превратить в крепость острог (мы его называли четырехугольный дом ― maison carгée). Наконец, когда все было испробовано и ничего не оставалось из съестных припасов, он дал приказ запастись провиантом на два месяца. Такая неуверенность в поступках разоблачила наше бедственное положение.

Вместо того чтобы посещать отряды войск, расположенные в окрестностях Москвы, и убедиться в их крайнем истощении, император сидел, запершись, в Кремле и искал выхода из этого опасного положения, в котором он очутился. Его увлекала надежда на мир с русскими, и это было единственной причиной его пребывания в Москве, а следовательно, и причиной его неудачи.

В минуты тоски он делал смотр войскам, что было его единственным развлечением. Своим примером он заставлял полковников поддерживать в войске суровую дисциплину, надеясь этими торжественными приготовлениями устрашить русских и принудить их подписать его условия. Погода, к нашему удивлению, была великолепная и очень способствовала торжественности этих смотров. Такая погода была действительно редким явлением, и москвичи, привыкшие видеть с октября снег, с удивлением смотрели на прекрасные дни, которым мы так радовались.

Суеверный народ, ждавший давно зимы как своей мстительницы, отчаивался в помощи Провидения и, очевидно, видел в этом факте покровительство Наполеону самого Бога. Это явное покровительство ослепляло и Наполеона и заставляло думать, что климат Москвы похож на климат Парижа. В своем безумном тщеславии он надеялся командовать временами года так же, как он командовал людьми и, веря в свою счастливую звезду, воображал, что солнце Аустерлица будет светить ему вплоть до полюса, или что по его приказанию так же, как по приказанию Иисуса Навина⁹⁴⁶, солнце остановится, чтобы дать ему возможность продолжать его праздное странствование.

(Лабом)

* * *

Москва, 26‒29 сентября

Император возвратился в Кремль, как только затих пожар, и теперь занимается главным образом больницами; он отдал приказы, чтобы всем несчастным дать жилище и пропитание. Он отправился затем в Воспитательный дом, уцелевший от пожара. Там он был принят генералом Тутолминым, директором этого благотворительного учреждения и может быть, единственным русским чиновником, оставшимся в Москве. Император дал здесь доказательство своего человеколюбия и благородства чувств.

Мы располагаем несколькими помещениями для раненых и больных, которые тащились за армией. Маршал Мортье, генерал-губернатор, и генерал Мильо, комендант, стараются устроить муниципалитет и полицию, чтобы восстановить порядок и добывать продовольствие. Город был разделен на 20 кварталов; для каждого был назначен особый начальник.

Но как сделать все это быстро среди такого хаоса? 50 000 р. медной монетой переданы в распоряжение муниципальных старшин, чтобы ускорить выдачу пособий бедным. Однако переноска такой тяжести оказывается очень затруднительной, и это лишает возможности осуществить на деле благородный приказ императора.

Приказ быть готовыми к выступлению 28-го вызвал всеобщую радость. Но непрерывный ряд получаемых инструкций, по-видимому, указывает на намерение императора провести зиму здесь или в окрестностях. Недолог был восторг, вызванный мыслью об отбытии; но удивительна стойкость солдат: она помогает им перенести все помехи. Корпусные командиры получили приказ позаботиться о способах запастись провиантом на шесть месяцев. Интендантская часть армии передана в заведование графа Дюма. Он очень способный офицер, но к сожалению, окружен помощниками, которые получили места только по протекции и в государственной службе видят только удобный способ маскировать праздность.

Вот результаты наших первых справок: вино, ликеры, сахар, кофе, бисквиты и т.п. В изобилии. Большие сады, огороды в состоянии доставлять зелень нам и траву для скота. Имеется и кожа, чтобы сшить новую обувь, и сукно, чтобы дать людям новую одежду.

Можно также пользоваться овчинами, которые здесь в большом ходу; они довольно хорошего качества, и русские одеваются в них в течение зимы. Таким образом, мы не умрем от голода, как можно было одно время этого бояться; мы, так сказать, плаваем в изобилии, и обязаны этим не администрации, а случайным результатам наших открытий. Приказы о выходе из Москвы были даны сначала на 22-е, потом на 28 сентября, но затем отменялись⁹⁴⁷. А пока мы каждый день отходим на расстояние приблизительно 10‒12 миль от города, отрядами, составленными из разных частей армии, чтобы раздобыть съестных припасов и фуража.

(Ложье)

Посмотрим, что сделала французская армия во время пребывания среди дымящихся развалин Москвы. Наш национальный характер и тут остался верен себе.

Большая часть русских вельмож имела домашние театры. Театр генерала Позднякова уцелел от пожара. Актеры, находившиеся в Москве, получили приказание давать в нем представления. Наполеон хотел занять, развлечь умы; он знал, как легко и вместе могущественно влияет это средство на воображение французов. Труппы составил и, как могли, и представления начались. Скоро зала оказалась недостаточной благодаря наплыву посетителей. Здесь царило шумное веселье и раздавались оглушительные аплодисменты.

На долю мадам Андре⁹⁴⁸, очень хорошенькой актрисы, выпадали каждый день овации. Это была, разумеется, тень наших блестящих спектаклей в счастливые времена столицы, но теперь не были так требовательны. Престарелый актер Сенве⁹⁴⁹, живший на пенсии от русского двора, впал в нищету вследствие пожара. Он исполнял роли лакеев. Но, увы! ― возраст делал его неспособным к живости и ловкой расторопности, которых требует это амплуа. Общие затруднительные обстоятельства отражались и на костюмах актеров: они одевались в мишуру разного рода, не редко в священнические ризы⁹⁵⁰, неузнаваемые остатки которых наши солдаты отдавали за кусок хлеба. Аврора Бюрсе⁹⁵¹ получила приказание от Наполеона организовать новую комическую труппу. Русские не замедлили обвинить ее как директрису в том, что она играла главную роль в этом святотатстве и продавала священные одежды на выделку из них театральных костюмов. Обвинение нелепое, которое вполне опровергается снисходительностью зрителей, делавшей подобную продажу совершенно ненужной. Но, несмотря на неправдоподобие обвинений, мадам Бюрсе все-таки была очень счастлива, что впоследствии не попалась в руки русских.

Пьесы, которые игрались в поздняковском театре, были следующие: «Défiance et Malice», «Guerre ouverte», «Les Joueurs»⁹⁵² и др. Как ни мало разнообразен был репертуар, генералы и маршалы со своими штабами так же прилежно посещали театр, как и простые солдаты. В театр приходил и среди ночной темноты по дымящимся развалинам. Актрисы Домерг и Бюрсе насилу успевали получать деньги, сыпавшиеся в их кассу.

За недостатком типографии афиши были писаные и без означения имен актеров. Наши военные восполняли последний недостаток насмешливыми прозвищами, которые они давали каждому члену труппы. Не было также ни входных билетов, ни кассы, устраиваемой, как обыкновенно делается, вне театра. Продажа билетов производилась в галерее, рядом с залой, где шли представления. Герцог Тревизский постоянно, входя в театр, клал на стол кассы горсть пятифранковых монет и рублей. Простые офицеры платили также щедро и никогда не требовали сдачи, даже офицеры не пользовались обычным правом платить половинную цену и бросали в кассу больше, чем следовало бы за целое место.

(Домерг)

* * *

С Тильзитского мира, который облегчил сношения России и Франции, в Москве существовала труппа французских актеров, под управлением г-жи Бюрсе, очень умной женщины, с твердым и мужественным характером, 45‒50 лет. Удаляясь из своей столицы, русские, понятно, совсем не интересовались судьбой наших несчастных соотечественников. Жертвуя своими собственными ранеными, они должны были равным образом жертвовать всем, что было чуждо им. Но дело не ограничилось лишь равнодушием и пренебрежением: наших бедных актеров сначала грабили убегавшие русские, потом наши солдаты, которые мало заботились о том, чтобы справиться об их национальности. Пожар довершил их несчастье: я имел случай говорить о них за завтраком императору. Он велел оказать им первую помощь, назначил меня главным распорядителем над ними и приказал мне посмотреть, могут ли они в том составе, в каком были, дать несколько представлений, которые могли бы доставить развлечение войскам, расквартированным в Москве.

Г-жа Бюрсе привела ко мне актеров⁹⁵³, имена которых я запомнил, это были: г-да Адне, которого я видел в Париже, в театре Порт Сен-Мартен, Перу, Лекен, Белькур, Перон, Госсе, Лефевр и г-жи Андре, Периньи, Лекен, Фюзи, Ламараль и Адне. Мы составили нечто вроде репертуара; эти актеры находились в таком грустном положении, что никто не предъявлял никаких претензий. Страшно легко было распределять роли; я думаю, нельзя было найти более сплоченную, более послушную труппу, которой так нетрудно было руководить. Кроме того, г-жа Бюрсе имела на них громадное влияние и прекрасно знала их способности и таланты. Не теряя времени, я занялся тем, чтобы достать для них костюмы и приличное помещение для спектакля. Военные власти собрали в церкви Ивана Великого (mosquée d'Ivan) все, что они могли спасти от пламени, и благодаря любезности графа Дюма, главного интенданта армии, я нашел в этой церкви всевозможные одеяния. Французские актеры достал и оттуда бархатные платья и бархатные костюмы, переделали их по своей фигуре и нашили широкие золотые галуны, которые имелись в большом количестве в этих магазинах. Они действительно были одеты роскошно, но их беда была в том, что под этими бархатными платьями некоторые из наших актрис едва имели на себе самое необходимое белье, так, по крайней мере, мне говорила г-жа Бюрсе. Я нашел небольшую хорошенькую театральную залу в доме Позднякова, который был пощажен пожаром. Она была великолепно украшена и обильно снабжена всеми необходимыми принадлежностями. Я занял ее и приложил все мои старания к тому, чтобы исполнение было насколько возможно совершенным.

Для открытия было поставлено «Jeu de l'amour et du hazard») «Азартная любовная игра», затем «L'Amant auteur et valet» («Любовник, виновник и слуга»).

Дебют вышел блестящим: не было интриг ни в зале, наполненном военными, ни в театре, где не существовало никакого соперничества в самолюбии. Партер был переполнен солдатами, а два яруса лож занимали офицеры всех полков. Оркестр был великолепный: это был и музыканты гвардии. Вход был очень дешевый, и весь сбор разделен между артистами, за предварительным вычетом расходов по освещению. Во время нашего пребывания было дано 11 спектаклей. Многие пьесы давались по нескольку раз, между прочим «Distrait»⁹⁵⁴), в которой прекрасно играл Адне, премьер труппы. Большой успех имели «Troies Sultanes»⁹⁵⁵), также «Рrocureur аrbitre»⁹⁵⁶) и др. Несколько раз было даже нечто вроде балета, исполненного госпожой Ламираль. Это были настоящие русские танцы, но не такие, которые исполняются в парижской опере, а те, которые танцуют в России. Вся прелесть этой пантомимы заключается главным образом в игре плеч, головы и всего тела.

На этих импровизированных спектаклях Наполеон никогда не присутствовал лично: я нашел ему развлечение, более подходящее его вкусам.

Среди иностранцев, проживающих уже несколько лет в Москве, которые избегли несчастья, принесенного нашествием и пожаром, я открыл превосходного певца, синьора Тарквинио⁹⁵⁷, который уже несколько лет как имел громадное имя в Италии, где он выступал в операх известного Крешентини⁹⁵⁸; он жил в Москве уже два года и давал уроки пения прелестным москвичкам. Г-жа Бюрсе указала мне великолепного аккомпаниатора, г-на Мартиньи, сына Винченцо Мартиньи⁹⁵⁹, знаменитого композитора, автора «Cosa rara», «L'Arbore di Diаnа» и др. Эти два таланта вместе дали мне возможность доставить некоторое развлечение Наполеону среди его тяжелых трудов. И вовсе не было безделицей среди всевозможного рода руин, нас окружавших, суметь организовать в такое короткое время концерт при дворе и спектакль в городе. Но я должен отдать всем должное: это мне было очень легко; в лице г-жи Бюрсе я имел очень искусного адъютанта и необыкновенно талантливого руководителя театра.

(Боссе)

* * *

Несмотря на все беспорядки, начал и собирать артистов, находящихся в Москве, и рассылали им приказания; одним ― петь во дворце, другим ― участвовать в комедии. Это было в высшей степени трудно в разграбленном городе, где женщины и мужчины не имели ни костюмов, ни башмаков, где трудно было найти гвоздь, чтобы прибить декорацию. Граф Боссе просил меня тоже поступить к нему.

― Мы хотим, ― говорил он, ― собрать оставшихся артистов, чтобы дать несколько представлений и концертов перед императором. Тарквинио говорит, что Вы прекрасная певица.

― Как? Мне петь перед императором? ― вскричала я. ― Я, скромная певица, поющая только романсы и маленькие арии, тем более что я не пою больше итальянской музыки, с тех пор, как потеряла голос.

― Да, но Вы ведь пели дуэты с Тарквинио?

― Конечно, но ведь это перед дамами без всяких претензий, и просто я пела из любезности, но предстать под видом певицы перед императором ― у меня от одного страха парализуется голос. Он такой знаток! Нет, ради бога оставьте меня в стороне!

― Ну, тогда примите участие в водевиле или комедии.

― А вот это другое дело...

Я уже говорила раньше, что все русские вельможи имели частные театры в своих дворцах. Поздняковская зала была одной из самых лучших и уцелела от пожара. Нам ее предоставили для спектаклей. В солдатских казармах достали ленты и цветы, и мы танцевали среди еще дымящихся развалин.

Мы играли до самого дня отъезда, и Наполеон был очень мил с нами. Он редко присутствовал на спектаклях, но вот что однажды случилось со мной, когда он был на представлении.

Давали пьесу «Начало войны». Во время сцены у окна я пела романс, выбранный мной самой, неизданный романс немецкого композитора Фишера⁹⁶⁰, создавший мне громадный успех во всех московских салонах.

Когда император был в театре, никогда не аплодировали, но этот никому незнакомый романс произвел нечто вроде сенсации. Наполеон, разговаривая с кем-то, не слыхал моего пения, и спросил управляющего дворцом Боссе: «Что такoe?». Тогда тот пришел ко мне и попросил повторить номер. Я так взволновалась, что голос мой стал дрожать, и я думала, что не смогу успокоиться. Однако все-таки я оправилась, и с тех пор этот романс стал самым модным. Повсюду меня просили его петь. Даже неаполитанский король просил меня переделать его для него.

Это был рыцарский романс; слова его довольно красивы. Благодаря мне его стали петь в Париже. Рыцарь, на поле битвы уезжая, прощаясь, свою подругу утешал:

«Любовь направит шаги мои на поле чести,

Оружие ты мне в руки дай.

За жизнь не бойся ты мою.

Я победителем к тебе вернусь.

За храбрость получу награду,

За верность твою сердце дам свое в награду,

За постоянство же возьми мою любовь».

Наконец, в самый неожиданный момент стали поговаривать об отъезде. Генералы и офицеры не могли смотреть без жалости на большое количество людей, так называемых «русских французов», которые, в конце концов, могли сделаться жертвой ярости солдат.

Нам предлагали покинуть страну и добраться хотя бы до Польши. Особенно жалко было женщин: одни не могли найти лошадей, другие не имели денег, чтобы их нанять. Менее всех расположена была я выехать, так как мои дела заставлял и меня оставаться в России, но меня так напугали тем, что могло здесь со мной случиться, что я решилась, наконец, уехать.

(Фюзи)

Императорская гвардия была идолом своего шефа-императора, который донельзя ее баловал, почему она стала заносчивой и дерзкой по отношению к армии, которая ее не любила и к тому же упрекала в том, что она не ходила в огонь и не несла тягости сражений. Упрек заслуженный, но его следовало отнести более к императору, который не хотел пускать ее в бой. Гвардия была его резервом, и он не хотел, чтобы говорили, что он был вынужден прибегнуть к этому резерву, не допуская и мысли, чтобы тела его гвардейцев покрывали собой поля сражений. Я участвовал во многих сражениях и только один всего раз, при Гаунау, видел гвардию, построившую боевой порядок⁹⁶¹ и пошедшую в атаку с почетным конвоем включительно.

Если бы в день Бородинского сражения, вечером, император двинул бы вперед, нам на смену, с вою свежую, нетронутую гвардейскую кавалерию, о чем напрасно его умоляли, то, повторяю, исход сражения был бы другой, мы же, вследствие невероятного утомления и истощения людей и в особенности лошадей, уже не были способны решить участь дня; остатки русской армии были бы уничтожены, тогда как ей была предоставлена возможность спокойного отступления. Но император хотел вступить в Москву со своей гвардией, столь же прекрасной и столь же многочисленной, как и при ее выступлении из Парижа, и если только он хотел похвалиться ею перед жителями Москвы, то он в этом успел бы. Так или иначе, но явившись в Москву, гвардия решительно всем овладела, отодвинула чинов армии и жила в полном довольстве, так как после пожара, вернувшись на развалины домов, гвардейцы рылись в подвалах, в которых жители припрятали всякого рода провизию, вина, ликеры и всякого рода предметы; и вот гвардейцы устроили себе лавочки и открыли для армии торговлю, чем только можно. Подобное поведение окончательно вооружило против них всю армию, которая в насмешку называла их «московскими купцами» и «московскими жидами». Конечно, далеко не все гвардейцы этим занимались, но упреки, сыпавшиеся на гвардию, имели свои основания. То, что говорю, могу подтвердить, так как сам купил себе сукна на одном подобном базаре, устроенном гвардейскими гренадерами.

Неприязнь эта принесла свои плоды во время отступления, и солдаты армии за это главенство гвардии, которым она так грубо злоупотребляла, жестоко отомстили московским купцам впоследствии.

Отрываясь или отставая от своего корпуса, что случалось с людьми и других частей, гвардейцы брели обыкновенно совершенно одинокими и отовсюду, куда бы они ни подсаживались или ни пристраивались бы, к костру ли, или какому-либо приюту, их грубо отгоняли, ругая жидами и купцами.

К чувству эгоизма, овладевшего людьми, находившимися в непрестанном опасении за свое существование, угрожаемое противником и зависевшее от голода и холода, присоединилось еще чувство злопамятства по отношению к себе равных, но когда-то их унижавших и продававших им добро, ими же отвоеванное у противника; чтобы составить себе ясное понятие об этом чувстве и его проявлении, надо быть личным свидетелем этой жестокости людей, решительно во всем нуждавшихся, особенно в пище. Я не знаю, может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, и я тогда заметил, что именно люди этого отборного войска были деморализованы более людей остальных частей, и желая отдать себе отчет в причинах подобного, я нахожу объяснение в следующих обстоятельствах.

В то время, когда армия дралась каждый день и бивакировала каждую ночь, подвергаясь всем соответственным лишениям, гвардия находилась на особом положении, располагалась по квартирам в городах, получала провиант от жителей и интендантских чиновников, которые не посмели бы чего-либо недодать гвардии, окружающей своего вождя, да и какого еще вождя... Большинство гвардейцев были уже люди пожилые, отвыкшие от трудностей бивачной службы и от лишений в пище.

В то время, когда мы умирали от усталости и голода в знаменитом лагере около Калуги⁹⁶², гвардия оставалась в Москве в безопасности, пользуясь всеми благами, а когда она, в конце концов, подверглась жестокостям зимы и лишениям всякого рода, то она начала страдать больше нашего, ненависть же, которую она возбудила против себя, ее окончательно деморализовала.

Как следствие подобной вражды, несколько дуэлей между этими несчастными во время отступления, при 200 мороза; так, еще под стенами Смоленска офицер полка карабинеров Дюборайль⁹⁶³ убил офицера полка гвардейских гренадер.

(Тирион)

В два часа пополудни 15 сентября, словно прилетев из дыма и пламени, на дороге внезапно появился вскачь Мюрат, без адъютантов, в сопровождении лишь одного трубача.

«На коней, на коней!» ― крикнул он нам, поскакал дальше и приказал трубить тревогу на аванпостах.

Мы поехали, сопровождаемые дымом, который гнало на нас со стороны города. Солнце светило сквозь дым, окрашивая все видимые предметы в желтый цвет. Совсем близко перед нами были казаки, однако в этот день не обменялись даже пистолетным выстрелом. Мы отошли от Москвы приблизительно на 4 версты и стал и лагерем, когда уже стало совсем темно; пламя горевшего города озаряло нас.

На следующий день, 16 сентября, мы потянулись дальше, по дороге, ведущей на Владимир и Казань. Мы проходили через довольно красивые и зажиточные деревни; их своеобразные постройки, снаружи опрятные и разукрашенные, чрезвычайно понравились нам. Своих противников мы увидели лишь вечером, когда приблизились к деревянному городку Богородску⁹⁶⁴, стоявшему вправо от дороги. Пока наша кавалерия выстраивалась рядами, мы увидели несколько казаков на крутой вершине горы, которую огибает большая дорога, пересекающая дальше реку Клязьму⁹⁶⁵, текущую здесь в направлении с юга на север. Мы остались по сю сторону реки, стали лагерем около городка и стараниями некоторых офицеров полка получили из Москвы обильный транспорт съестных припасов.

После обеда, 17-го числа, мы стали переправляться через Клязьму...

Гора, на верхушке которой мы вчера видели казаков, осталась вправо; мы поехали поперек поля, миновали русский лагерь, вновь очутились на большой дороге и в первой же деревне увидели обитателей, собиравших пожитки для поспешного бегства. Одна баба, изба которой стояла на пригорке у самой дороги, суетилась, нагружая на телегу постели и т.п., усаживая на нее своих ребят и привязывая сзади корову, а телега-то не была даже запряжена; баба вызвала у нас хохот и изумление. Мы проехали мимо, никто не тронул ее. А красивая молода я баба деловито и сердито продолжала свои хлопоты, даже не оглянувшись на нас.

Продолжая свой путь, мы увидел и влево от дороги большую, далеко на восток простирающуюся луговую равнину; бесчисленными стогами стояло на ней заготовленное на зиму сено. Там и сям раскиданы были селения, и посреди не каждого высилась барская усадьба.

Темным вечером мы раскинули лагерь у селения, расположенного между Богородском и Покровом⁹⁶⁶; селение, со стороны въезда в него, было холмистое. По расстановке патрулей командиры отправились туда за продовольствием, ибо все вокруг казалось спокойным.

Ранним утром я нанес визит своему командиру полковнику фон Милькау⁹⁶⁷. Он встретил меня словами: «Мы потеряли врага и всякий его след; приходится оставаться здесь и ждать новых приказаний».

В полдень пришел приказ выступать...

Мы ехали лесами с прекрасной растительностью, особенно дубами, встретил и массу богатых усадеб и хлебных полей, где рожь и гречиха еще стояли на корню. Эта превосходная земля с ее прекрасной и благословенной культурой, с многочисленными, свидетельствовавшими о богатстве усадьбами и запасами сена и зерна, опять давала нам повод мечтать и говорить о мире, несмотря на то, что мы все еще видели и ощущали дым, идущий от Москвы. Эти мечты скрашивали нам тяготу военной жизни. Пруссаки, поляки, французы и мы ― все думали одинаково; офицеры и солдаты охотно говорили о том, чего желали все, и сама неосведомленность о том, что делал и русские и куда они девались, много способствовала возникновению догадки, что теперь-то и обсуждается заключение мира.

Что делалось в армии, мы и теперь по-прежнему не знали. Кроме пожара Москвы, издали светившего нам ночью, да дыма, который днем следовал всюду за нами, мы так же мало знали о готовившемся нам будущем, как во время событий под Смоленском .

Следующие дни были еще дождливее и холоднее. Мы попали на какую-то дорогу, ведущую из Москвы; войск на ней не было. Мы свернули вправо, когда уже наступила ночь, и прибыли в городок Подольск⁹⁶⁸, лежащий на реке Пахре⁹⁶⁹, в долине которой наши провели на берегу ужасно бурную ночь при дожде, ветре и холоде. В твердой уверенности, что ночь придется провести здесь, я со своими двумя помощниками приспособил себе для ночевки сенной сарай. Мы были чрезвычайно счастливы, укрывшись от дождя и бури, покормив своих усталых коней, и совершенно не заботились о том, что происходило снаружи, хотя всю ночь слышно было прохождение кавалерии. Младший врач, отыскавший хозяйку, сумел раздобыть яиц, масла и хлеба, так что и мы насытились. Тем временем настало утро; буря и дождь прекратились, небо прояснилось. Освеженные отдыхом и пищей, мы жалели лишь о том, что нашим пришлось провести под открытым небом самую тяжелую ночь с начала войны. Это была ночь с 25 на 26 сентября, когда мы опять соединились с войсками, покинувшими нас на Казанской дороге, у Богородска; и Мюрат опять был с нами. Утром 26-ro, тронулись в дальний путь. Мы рады были снова очутиться вместе с большим отрядом войск и переправились через реку Пахру.

Во время этих переходов мы встречали русских поселян, а в этот день увидели на пригорке крестьянские дворы, обитатели которых безбоязненно и равнодушно вышли поглядеть, что им готовит новый день.

Командир дал им понять знаками, что ему хочется пить. Скромно и без всякого смущения один крестьянин подал в широкой и глубокой деревянной посудине какой-то светло-коричневый напиток. Утолив жажду, командир передал посудину окружающим. Напиток оказался очень приятным и прозрачным, ибо на дне посудины я заметил нарисованные цветы.

Крестьянину вернули пустую посудину и дали серебряную монету нашего чекана; на это он ответил таким низким поклоном, что волосы его коснулись земли: такого способа благодарности мы еще никогда не видели. Лишь на следующее лето в Борисове⁹⁷⁰ на Березине я узнал, что этот напиток зовется квасом.

В этот день, 26 сентября, мы снова обрели русских, которые словно канули в пропасть с того момента, когда мы видели их на вершине холма у Богородска. Снова началась кровавая военная потеха; все виды оружия приведены были в действие, и ежедневно, нередко с утра до вечера, происходила пушечная пальба. Русские все отступали, а мы следовали за ними, непрерывно вытесняя их и неся вместе с тем большие потери ранеными, мертвыми и изможденными людьми и лошадьми...

Так пошло день за днем, потери были значительны то в одном полку, то в другом, то во всех сразу. Больных и раненых приказано было отправлять в Москву, однако, без уверенности, найдутся ли там постели. Ощущался недостаток в повозках, в конвое, потому что полки были уже настолько ослаблены, что не могли откомандировывать никого; не хватало также и врачей.

(Роос)

* * *

Шли до самого вечера, не встретив ни одного казака; наконец, вместе с корпусом Понятовского и кирасирами, мы заняли лагерь у речки Черничной⁹⁷¹, лагерь, столь знаменитый своим концом.

Когда Себастиани принимал нашу дивизию в Вильно⁹⁷², она насчитывала 3500 лошадей; теперь же полки настолько сократились, что каждый составлял немного более или менее эскадрона. У нас, у прусских улан и у французских полков можно было насчитать 100‒130 лошадей. Польский гусарский 10-й полк, пожалуй, еще был сильнее других и представлял собой линию в два эскадрона; этот полк и с самого начала был сильнее.

Мы стояли на левом фланге лагеря; рядом с нами деревушка, Тетеринка⁹⁷³, на речке Черничной, по которой всего правильнее и зовут происшедшую здесь впоследствии битву. Впереди деревни расположилась кавалерийская дивизия, позади нее ― ее артиллерия; вправо и впереди нас ― пехота Понятовского; позади леса и невдалеке от него, в усадьбе, была квартира короля, а лагерь остальных войск тянулся вправо через большую дорогу, которая ведет через Нару и Тарутино⁹⁷⁴, лежавшее приблизительно на расстоянии мили впереди нас, но мы так его никогда и не видели

Здесь мы простояли без малейшей тревоги целых две недели; осенняя погода менялась; было, правда, сухо, однако, порой довольно холодно. Нам приходилось бороться с невероятной нуждой, и мы беспрестанно жили в колеблющейся надежде на мир, столь всеми нами желанный и всем необходимый.

За несколько дней до последнего события мы видели в одном лесу, на большой дороге, явившихся к нам из Москвы парламентеров в обществе русских офицеров. И теперь в лагере мы неоднократно слышали, что прибыли Коленкур и Лористон⁹⁷⁵, что они ― в главной квартире русских и что сам король у русских. Равным образом мы узнали, что и польские офицеры были там. Эти обстоятельства и известия оживили наши надежды и до крайности напрягли всеобщие ожидания, хотя другие события, казалось, должны были бы отнять у нас эту сладкую мечту. Мы почти ежедневно слышали оживленные упражнения в ружейной и пушечной стрельбе, происходившие в русском лагере, милях в двух от нашей стоянки. Полковник Уминский⁹⁷⁶, которого король посылал к русским, рассказывал, что все, им виденное в русской армии, свидетельствовало о благосостоянии и мужестве. Ему довелось говорить с Платовым и другими старшими офицерами, и они откровенно заявляли ему: «Вы от войны устали, а мы только теперь всерьез за нее принимаемся. Ваши повозки, добычу, багаж и пушки, все это мы у вас отберем», и т.п.

Наш образ жизни в этом лагере был скуден до жалости. Прохладные дни и порой весьма холодные ночи требовали массы дров. Запасы в окрестностях деревни скоро истощились. Сначала стали разбирать надворные постройки деревни, именно ― конюшни и сараи, но при этом бревен не кололи, а просто подкладывали конец к костру и потом подвигали бревно, пока оно не сгорало все. Когда истреблены были все надворные строения, принялись за жилые дома, так что под конец едва осталось несколько комнат для старших офицеров и больных.

Соломы едва хватало на самый минимальный корм для лошадей. Ночью мы ложились на соломе, а днем ее отдавали в корм лошадям. Ночи бывали настолько холодные, что мы зарывались в солому, а к утру она настолько смерзалась от росы и инея, что чуть ли не приходилось ее разламывать. Исхудалые лошади и сбруя утром бывали густо покрыты росой и инеем, как снегом, и только солнышко постепенно отогревало лошадей и сгоняло иней.

Рожь, ячмень, гречиху, добытую нами, варили, по большей части, без обработки, до тех пор, пока зерна разбухали, лопались и становились мягкими, так что можно было снимать с них шелуху; в зависимости от густоты заварки получалась каша или похлебка. Другую часть ржи мололи каменными или ручными мельницами для приготовления хлеба. Это была тяжелая работа для худых и слабых рук; менялись за ней часто, вместо муки получались лишь мятые зерна, какая-то каша, из которой с таким же трудом приготовлялся плотный, тяжелый хлеб. Офицеры и солдаты одинаково вертели камень, как это случалось и раньше. Кто не прилагал рук, оставался ни с чем и обречен был голодать. Мои отощавшие руки могли иногда повернуть камень всего три-четыре раза; однако все работали охотно ― этого требовала необходимость.

Соли не хватало часто, но в особенности теперь. Поэтому иногда вместо нее употреблялся порох. При варке порох разлагался на свои составные части, так что уголь и сера всплывали черными пятнами и их снимали, селитра же растворялась в похлебке. Посол селитрой бывает острым, едким, неприятным; от него развивается жажда и понос; вот почему пришлось приучаться обходиться совсем без соли. Масла никогда не было; вместо него пускали в ход сало, иногда даже сальные свечи.

Счастливее остальных были пруссаки и мы, единственные, которым не приходилось в этом лагере есть конину; именно, когда съеден был весь окрестный убойный скот, счастливая случайность предоставила нам остатки того рогатого скота и овец, которых мы собрали за Неманом. Само собой разумеется, эти медлительные животные, совершившие жарким летом столь длинное путешествие, да еще по странам, где позади нас не оставалось никакого пастбища, далеко не представляли собой откормленных на убой быков; это были коровы и овцы, истощенные, словно драные кошки; и все же они пришлись нам очень по вкусу. У нас каждый день резали скотину, тогда как поляки и французы частенько поедали мясо наших дохлых лошадей, валявшихся по лагерю. Даже прислуга короля в конце концов кормилась исключительно кониной. Навар от овечьего и коровьего мяса мы пили как чай или кофе.

В общем, мясо стало такой редкостью, что король выпрашивал его себе у нас для своего стола; и ему посылали то овцу, то четверть быка или коровы.

Иногда, хотя и редко, случалось, что из Москвы приезжал какой-нибудь однополчанин, который знал или догадывался о великой нашей нужде, и привозил с собой чай, сахар и т.п. Изготовив себе напиток, покуривая трубки и беседуя у костров, мы легче переносили холодные ночи, которые были слишком длинны для того, чтобы их проспать целиком. Темы для разговоров бывали у нас чрезвычайно разнообразные, но все наши беседы не оживлялись весельем или шуткой. Фон Рейнгардт и еще несколько офицеров постоянно утешали нас, основываясь на обещаниях, данных великим человеком в Москве, и будили мужество тех, которые предвидели из нашего тяжелого положения еще более тяжелый выход.

«Пока он жив и стоит у кормила,― говорил фон Рейнгардт, ― можно всегда твердо надеяться на счастье!».

Большинство же унтер-офицеров и солдат возражали на это: «Вы, господа, исполняете свой долг, стараясь выставить тяжелое положение не в столь мрачном свете, но ваши слова не соответствуют вашим мыслям!». Еще более дерзкими были женщины, приготовлявшие нам кофе и соперничавшие между собой в ожесточенных речах.

― Ишь, тешится себе со своей гвардией в Москве, а мы тут пропадаем с голоду и мерзнем ― сдержит он свое слово!

― Да,― прервала ее друга я, ― да, этот Наполеон всегда только сулил нам золотые горы и зимние квартиры в прекрасных странах, но не выполнял своего обещания; может быть и исполнит, когда уже будет поздно, и мы все сгинем от нужды. Он-то сумеет выпутаться из скверного положения, и т.д.

Мы предоставляли женщинам свободу высказывать тяготившее их мнение; с нашей же стороны никто не осмеливался сказать что-нибудь подобное...

Те, которые пригнали за нами скот от самого Немана, рассказывали нам самые печальные и грустные вещи о том, что они видели на своем пути. Но всего ужаснее было то, что они видели на поле Бородинского боя. Там будто бы еще живы искалеченные воины, которые доползли в ужаснейшем состоянии до простреленных лошадей и здесь пальцами, ногтями и зубами рвут и отсасывают себе пищу; несчастные эти, почерневшие, словно дикие звери, сохранили лишь некоторое подобие людей; на поле битвы собраны огромные куч и ядер и оружия, об этих же несчастных никто и не думает...

У каждого дня есть своя забота. Эта истина сказывалась на нас во многих отношениях. Ежедневно по утрам отправлялись отряды в поисках корма и съестных припасов; вечером они возвращались, принося с собой вначале порядочное количество ржи и соломы, а потом все меньше и меньше, терпя постоянный урон людьми и лошадьми от нападений вооруженных крестьян и казаков. Под конец посылались даже пехотные отряды и пушки. Сражаясь, приходилось им отбивать то немногое, с чем они возвращались в лагерь, и за это они расплачивались потерей людей и лошадей.

Эти фуражировки настолько ослабили наши и без того незначительные силы, что кавалерия потеряла вследствие этих посылок половину своих людей и лошадей.

(Роос)

* * *

Наш авангард в 12 милях. Неаполитанский король, стоя в грязи в своих желтых сапогах, со своим гасконским акцентом разговаривал с офицером, посланным императором, в таких выражениях: «Скажите императору, что я с честью провел авангард французской армии дальше Москвы, но мне надоело, надоело все это, слышите ли Вы? Я хочу отправиться в Неаполь заняться моими подданными».

Есть очень слабые кавалерийские дивизии... например, одна из них... состоит из 1 басабель; правда она понесла большие потери... 1-й стрелковый полк имеет 24 сабли⁹⁷⁷, не считая отставших, более многочисленных, чем сам полк. При переходе через Неман эта часть имела 855 человек.

(Кастеллан)

* * *

Жюмильяк (Jumilhac) и я, прибыв в ночь на 4-е в Винково, вошли в первый свободный дом, который не успели еще занять военные. В этом доме, выходившем на что-то вроде улицы, которая занимала всю нижнюю часть деревни, была только одна комната с печкой без трубы и много маленьких сараев. Все здешние дома походили один на другой; преимуществом же нашего было то, что его окружал большой двор, служивший приютом для наших лошадей. Мы были довольны и совершенно не думали искать чего-нибудь лучшего, как вдруг 6-го утром загорелась печка в доме, расположенном за четыре-пять домов от нашего. Вместе с другими военными мы отправились тушить пожар. Но в одно мгновение был охвачен весь дом, загорелись смолистые сосновые стены, и ничто не могло уже остановить огня. Мы побежали к нашему дому, где было сложено все наше небольшое имущество, и нагруженные седлами, уздечками, плащами, едва успели вывести наших испуганных лошадей, как наше жилище уже пылало.

Очень затрудняясь в выборе нового помещения, мы устроили что-то вроде совета, усевшись в грязи на открытом поле, посреди наших экипажей, и после рапорта вестовых, которых мы отправили на разведки, заняли маленький домик в верхней части деревни, где стояло несколько солдат. Они нам довольно милостиво уступили свое жилище, а мы в свою очередь выразили им благодарность в виде одного или двух хлебов, которые в то время были уже предметом роскоши.

Но лишь только мы вошли в наше новое обиталище, как опять загорелся дом на некотором расстоянии от нас. Мы сейчас же отправились туда, и несмотря на то, что наше новое жилище было отделено от горевшего многими домами и довольно широкой улицей, оно подверглось бы той же самой участи, как и первое, если б мы не применили одного довольно сильного средства. Во время многих пожаров нам пришлось наблюдать, что сила огня страшно увеличивается, когда он перебрасывается на соседние дома, у которых крыши и сосновые стены уже нагреты и почти раскалены.

Имея это в виду, мы сами подожгли дом на углу улицы, расположенный рядом с горевшим, но который не успел еще прогреться. В это же время мы легко могли отстоять дома с нашей стороны улицы и тем предохранить самих себя. Мы очень радовались успехам нашего средства, но, к сожалению, нам не суждено было ими воспользоваться. В эту же самую ночь, едва мы успели уснуть на скамейках, которые тянулись вокруг всей комнаты вплоть до печки ― главное помещение во всех домах русской деревни, как были разбужены криками: «Пожар!»

Загорелось в соседнем доме, и на этот раз было уже невозможно применить наше средство: наш дом уже загорался. Оставалось немного времени на то, чтоб вывести лошадей и выбросить наши вещи на середину улицы. В это время один из моих артиллеристов пришел доложить, что два русских солдата за бились в печку соседней избы и не хотят оттуда выходить. Я поспешил их спасти и не без опасности для себя, добрался до них. Они смотрели на меня испуганными глазами и, несмотря на знаки, которые я им делал, не трогались. Тогда я вытащил одного за руки, показывая ему приближение огня, но, высунув голову из печки и увидав близость опасности, он еще дальше забился в свое странное убежище. Я не мог дольше оставаться, рискуя найти все выходы отрезанными огнем. Через мгновение, после того как я вышел, изба, печь и несчастные, которые в ней находились, были превращены в пепел. В этой же самой деревне я был свидетелем другого факта, который еще лучше доказывает покорность судьбе и бесстрастие русских солдат. Один из них с раздробленной ногой лежал на земле на краю деревни. Так как у нас не было походного госпиталя, то решили его поднять, отнести в ближайшее помещение и подать некоторую помощь. Он же упорно от всего этого отказывался и хотел остаться там, где мы его нашли. Он не дотрагивался даже до хлеба и водки, которые предлагали ему наши солдаты, и через несколько дней, не произнеся ни одной жалобы, не издав ни одного крика, он умер от раны, горя и голода, на холоде и дожде. Выгнанные огнем два раза в течение суток из наших жилищ, мы должны были снова отправиться на поиски. За неимением лучшего мы заняли дом с правой стороны деревни, который был совершенно изолирован и находился от других строений на добрый ружейный выстрел. Потому его никто и не занял раньше. Он был довольно поместителен: кроме комнаты с печкой, в нем имелись еще одна или две маленькие комнатки и двор, окруженный сараями, которые служили конюшнями для наших лошадей; все это было огорожено соснами в виде палисадника. Там я и оставался, правда, не без неудобств, вплоть до нашего отъезда из Винкова. Здесь приходилось постоянно сражаться с солдатами, которые уходили со своих стоянок отыскивать топливо. Без сомнения, они нуждались больше нас, но эгоизм, явившийся последствием нужды, которую мы последнее время испытывали, заставлял нас употреблять все средства, чтобы защитить наше жилище. Около дома мы расставили часовых из нашей роты, иногда же и сами принимали участие в борьбе с осаждающими нас, отражая их нападения. Они же, уходя, часто грозили нас ночью сжечь.

К счастью, погода стояла великолепная. Было только два дождливых дня за все время нашего пребывания в Винкове. Дожди эти сопровождались гололедицей, и мы очень испугались возможности приближения зимы. Как раз в эти два дня, несмотря на все наши предосторожности, солдатами была сорвана на костры большая часть досок, служивших крышей для нашего жилища, и если б холод продолжался, то несомненно, мы остались бы совсем под открытым небом. Но снова показалось солнце, и в конце октября стояла такая же теплая прекрасная погода, какая в это время года бывает во Франции.

Раз вечером мы лежали с Жюмильяком на скамейках, которые нам служили единственным ложем, и уже начали было засыпать, как вдруг капитан Главного штаба пришел нас известить, что генерал Лауссэ (Lahoussaye), случайно заметив, что его Главная квартира занимает дурную позицию, приказал дом посреди деревни, в котором он жил, окружить окопом и стянуть к себе всю внешнюю стражу; мы оказались вне линии наших главных караулов, и во власти первого патруля казаков, который мог бы нас взять в плен.

Побранив странную и запоздалую осторожность генерала, мы стали совещаться. С одной стороны, уверенность, что мы не найдем себе другого жилища, с другой ― надежда, что неприятель оставит нас по-прежнему в покое, привели нас к решению лучше не бояться неизвестной опасности и продолжать жить в нашем домике, нежели остаться без приюта под открытым небом.

Нужда быстро увеличивалась. Все наши запасы были использованы. Регулярные грабежи, которые мы по необходимости организовывали, оказывали нам очень небольшую помощь. Каждый день надо было отправляться все дальше и дальше, чтобы собрать несколько охапок полусгнившей соломы, и из-за этого жалкого корма приходил ось жертвовать солдатами, которых часто брали в плен или убивали во время их поисков. В громадном количестве погибали и лошади, которые сейчас же разрезались солдатами на части и съедались. Отряды больных постоянно отправлялись в Москву. Еще один месяц, и вся кавалерия без сражения была бы уничтожена. Нам с Жюмильяком повезло. Один из наших артиллеристов нашел мешок ржи, и имея в нашем распоряжении ручной жернов и печку, мы приготовляли кашу и хлеб, что было для нас громадной поддержкой. Потом я купил молодого бычка, правда, очень маленького, но все же благодаря ему мы несколько дней имели к обеду мясо. Находку эту сделал солдат из легкой конницы и нашел более удобным получить деньги, чем разделить добычу в своем полку.

Между тем надежды на мир исчезали. Казацкие офицеры, с которыми иногда приходилось разговаривать на передовых постах, откровенно говорили, что русские ни за что не согласятся на мир, пока мы будем в их стране, и что зимой начнется новая кампания. Ежедневная же стрельба, которую мы ясно слышали, говорила о прибытии многочисленных рекрутов, которых русская армия спешила обучить. Каждый вечер в продолжение трех дней неаполитанский король, несомненно, предупрежденный о генеральном нападении, которое будто бы ему готовили русские, приказывал отсылать в соседнюю деревню, известную в лагере под названием Trois-Cloches⁹⁷⁸, экипажи с багажом, лошадей и вообще все, что могло помешать во время ночного сражения, причем все это на другой день должно было привозиться обратно. Первые дни приказ этот выполнялся точно, но когда увидали, что неприятель не думает нападать, а эта предосторожность страшно утомляет и людей, и лошадей, то успокоились, и жили в полной безопасности до 18 октября ― первого дня нашего настоящего отступления.

(Гриуа)

Наконец, 18-го (6-го с.с.) октября, на рассвете, нас поразил необычайный шум на нашем фланге, по ту сторону ручья, впереди 2-го кавалерийского корпуса. Этот первый шум, за которым быстро последовали звуки выстрелов, указал нам, что мы атакованы неприятелем. Живо вскочили мы на коней, ежеминутно ожидая атаки, но таковой не последовало; все силы русских устремились на наших соседей, которые не были, подобно нам, ограждены с фронта оврагом ручья, перейти который впереди нас и скрытно от наших постов было не только трудно, но прямо невозможно.

Король Мюрат немедленно бросился к атакованному пункту и своим присутствием духа и мужеством приостановил начавшееся отступление. Он бросался на все биваки, собирал всех попадавшихся ему всадников и, как только успевал набрать таковых с эскадрон, так мгновенно бросался с ними в атаку. Наша кавалерия обязана своим спасением именно этим последовательным и повторенным на нескольких пунктах атакам, которые, остановив неприятеля, дали войскам время и возможность осмотреться, собраться и пойти на неприятеля. Как раз в то время, когда 1-я линия была захвачена врасплох и обойдена, а на задних линиях разбуженные шумом люди вскакивал и на лошадей, появился Мюрат и собрав все, что только было под руками, бросался с ними в атаку во все стороны, чем не только поправил наше положение, но и восстановил бой в нашу пользу.

В течение всей своей военной карьеры Мюрат, прозванный «баловнем победы» (L'еnfаnt gaté de la Victoire), не был никогда ранен до этого дня, когда впервые пролил он кровь свою. Он получил удар пикой (донской казачьей) в бедро, и только его короткий плащ «à lа tataгe»⁹⁷⁹ (нечто вроде короткой кавказской бурки), которым он покрывался сверху, скрыл следы его крови. Он умолчал о своей, впрочем, легкой ране и только по окончании дела показал ее своему доктору.

Заслуги Мюрата в эту ночь и последующий день малоизвестны и не оценены должным образом. Мюрат соединял в себе одновременно искусство генерала, лихость обер-офицера и отвагу солдата. Несмотря на все свое мужество, он был вынужден отступить перед превосходными силами противника, так как, хотя мы и сохранили свою организацию, сохранили еще названия своих корпусов и дивизий, но дивизиями уже не были... Увы! Мы были только остатками этих прекрасных многочисленных корпусов, вторгнувшихся в Россию. Эскадроны в 130 человек имели теперь от 18 до 24 человек, и число людей в дивизии не достигало нормы таковых даже для полка. Вот до какой численности были мы доведены, продолжая слабеть с каждым днем, между тем как неприятель, находясь в центре своего отечества, получал каждый день подкрепления.

(Тирион)

* * *

18 октября на рассвете, когда я спал крепким сном, растянувшись на лавке, один в дымной избе, меня разбудили звуки перестрелки. Я подумал сначала, что упражняются в стрельбе новобранцы русского лагеря; но скоро мне показалось, что звуки эти ближе обычных. Я открыл окно рядом с собой, т.е. поднял крошечные, как у курятника, деревянные ставни и увидел по ту сторону оврага наши ведеты⁹⁸⁰ в перестрелке с неприятельскими стрелками. Был густой туман, и я предположил, что к нам подошли русские патрули. Но перестрелка была слышна и в других местах, и на обоих берегах по всему лагерю трубили. Значит, начиналась серьезная атака. Я приказал артиллеристам немедленно закладывать лошадей; отослал своего лакея и экипажи свои и Жюмильяка в тыл и отправился со своим адъютантом и ординарцами в передовую часть лагеря. Наши конные форпосты стягивались уже к своим полкам, вступившим в битву. Мы некоторое время наблюдали. Наконец, русские войска заколебались, и разорвавшийся туман позволил нам увидеть, как их ряды, маневрируя, надвигались на нас. Я направил против них огонь артиллерии, русские ответили, и вдоль всего фронта завязалось дело. На наше счастье, генерал Лауссэ (Lahoussaye) был уже несколько дней болен и не мог сесть на лошадь; он уехал в карете в тыл, и командование перешло к генералу Шастелю, отличному воину, в котором храбрость соединялась с большой опытностью и хладнокровием. Он выбрал диспозицию, казавшуюся ему самой удобной, чтобы отразить нападение; распорядился даже сделать несколько кавалерийских атак. Но силы были неравны, и ему пришлось заботиться о том, чтобы отступить и не быть разбитым. Мы занимали крайний правый фланг, и неприятель легко бы мог обойти нас, если бы сосредоточил свой первый натиск против левой части нашей цепи, в которой стоял 2-й кавалерийский корпус. Вначале русские врубились в стоявшие здесь полки и захватил и большую часть артиллерии. Но явился Мюрат со свежими войсками; он возобновил битву, удержал русских, и отступление обошлось без смятения. С некоторых пор позади нас гремела канонада ; это неприятель прорвал нашу цепь и занял овраг, через который нам надо было перейти, чтобы отступить к Москве. После горячего сражения его прогнали дивизии поляков и генерала Фредерикса, стоявшие неподалеку. При этой атаке русские захватили часть нашего обоза, помещенного в тылу позиции, между прочим, человека и вещи Жюмильяка. Мои каким-то образом спаслись, и я был приятно удивлен, когда нашел их вечером.

На правом фланге, где стоял мой корпус, мы отступали после долгого сопротивления, в пол ном порядке и под прикрытием огня моей артиллерии, переходя с одной позиции на другую. Король Мюрат долгое время был с нами; он был даже слегка ранен в руку⁹⁸¹. Некоторые из его экипажей не отъехали вовремя в тыл и могли теперь помешать нашим движениям. Он приказал солдатам сжечь их, что они и исполнили, поделив предварительно между собой то, что было в этих экипажах. Он лично подбодрял их и смеялся над тем, что они с такой поспешностью исполнили его приказание.

Не знаю, какая несчастная случайность помогла артиллеристам достать в этот день водки. Я заметил это, когда при первых выстрелах отправился к парку и приказал ротам собираться и садиться на лошадей. Хлебная водка ― настоящий яд, и она уже оказала действие на нескольких солдат. Заметно оно было и на офицерах. Один из лучших, обычно вполне трезвый капитан, при разговоре со мной упал почти без чувств. Другой был приблизительно в таком же состоянии. Таким образом тяжело было вести дело: как заставить слушаться или хотя бы понимать приказания людей, утративших ясность сознания?

Сражение началось на рассвете и кончилось только, когда стало темнеть. Отступив мили на четыре, мы заняли позицию за речкой около большого села, которое называется, кажется, Вороново⁹⁸²; мы расположились здесь на биваках; встревоженные последствиями, какие могло иметь это дело, мы были все же очень далеки от мысли о длинном ряде ужасов, ожидающих нас. Увы! Это дело было только предвестием наших бед: начиналось злосчастное отступление.

19-го неприятель не показывался, и мы заняли позицию на несколько миль ближе к Москве, у Красной Пахры⁹⁸³. На другой день мы хотели идти дальше, когда увидел и движущиеся длинные колонны нашей армии, покинувшей Москву накануне, после известия о нашей битве, и шедшей на соединение с нами.

(Гриуа)

* * *

За два дня до сражения в нашем полку оставалось очень мало народу⁹⁸⁴. Строевых: командир, 2 штаб-офицера, 1 штаб-ротмистр, 5 лейтенантов, 4 вахмистра, 5 унтер-офицеров, 16 егерей; нестроевых: старший врач, младший врач, лазаретный служитель, два полковых кузнеца и один денщик. Таково было наше положение, когда ранним холодным и туманным утром, 18 октября, еще до рассвета нас разбудили два пушечных выстрела; одно ядро упало близ моего места и разорвалось, не причинив вреда. Быстро сели мы на коней, которые после полуночи всегда стояли у нас взнузданными; оглянувшись, мы увидели неприятельские ряды уже перед нашим лагерем, а позади него большими отрядами носились казаки.

Русские пушки развили сильный огонь, прежде чем успела тронуться с места хоть одна из наших, половина лошадей у нас пала, и прежде чем успел собраться небольшой наш отряд. Общее наше состояние было настолько плачевно, что я думал, что русские просто захватят нас и отведут в плен; только впоследствии я узнал, каким чудом этого не случилось. А именно ― проворность и быстрая решимость короля помогли ему так ловко использовать кирасир и другие мелкие отряды кавалерии, что удалось отвратить самое ужасное. В начале боя замешательство было настолько велико, что каждый, как мне показалось, ищет выхода, как бы ускользнуть от казаков, уже наседавших на нас. Вот почему я с обоими своими помощниками поторопился к ближайшему краю леса, где перед этим стояла польская пехота, и укрылся там на некоторое время. Отсюда мы отчетливо видели всю схватку и как наши отступали, обороняясь; мы видели, как русские бросились и захватили 36 пушек⁹⁸⁵, стоявших за кирасирским лагерем. Половина пушек даже не была взята на передки⁹⁸⁶.

Наше положение было настолько плачевно, что если бы русские вместо рассвета явились часов в 10 или 12, когда основное ядро наших войск отправлялось вооруженное и с пушками на фуражировку, то они могли бы захватить наш лагерь, не прибегая к оружию.

Нам троим пришлось расстаться с лесом и тоже обратиться вспять. Вскоре мы нашли свою горсточку, все еще именовавшуюся полком, вместе с другими, именовавшимися совместно бригадой. Примчался адъютант короля с приказанием бригаде начать атаку. Приказание исполнили. Двинулись вперед, не нападая, а только маневрируя. До сих пор в нашей горсточке был легко ранен только один офицер, других потерь в это утро не было. Но вот мы все трое, частью вследствие неуправляемости наших жалких кляч, частью вследствие темноты места, где маневрировал наш отряд, попали поперек дороги одному польскому ротмистру, про которого мы уже давно знали, что они терпеть не могут немцев. Он так и закипел от гнева и досады, когда мы очутились возле него, разлетелся на нас, размахивая саблей, ранил до крови младшего врача Майера и лошадь третьего, и с искаженным от злобы лицом стал грозить и ругать меня, и натворил бы еще больше, если бы позволило время и пространство.

Тем временем пехота и артиллерия действовали вовсю; лагерная наша стоянка была уже далеко от нас, и когда наша горсточка снова остановилась, мы поехали принести жалобу и потребовать удовлетворения. Утешение и сожаление мы встретили у всех; ну, а насчет удовлетворения нас попросили пока повременить.

Так как ходом этой битвы все мы отодвигались назад, то на нашей стороне было немного раненых; посреди этих немногих оказался тот польский ротмистр, который так бессовестно обошелся с нами. Небольшая пуля пробила ему левое предплечье и раздробила кость (os humeri)⁹⁸⁷. Из врачей оказались тут только мы; мы были человечнее его и наложили ему повязку; хотя повреждение требовало ампутации, но ее некогда было сделать за спешностью отступления.

Разные хирургические занятия, а потом поиски фуража для обессилевших лошадей в каком-то лагере по левую сторону большой дороги, ведущей к Москве, наконец, наступление ночи, все это привело к тому, что я здесь в первый раз потерял свой полк и наши войска.

Пушечная пальба давно прекратилась, вернувшиеся по дороге раненые, кавалеристы на скверных лошадях, конюхи с подручными лошадьми и армейские чиновники уверяли, что отступление наших продолжается.

Так как по дороге нас не нагоняли сомкнутые отряды, то мы заключили отсюда, что король выбрал путь, по которому мы прошли 4-го и 5-го числа, и эта догадка привела нас к решению продолжать наше отступление по дороге вместе с этим обозом.

Таким образом, этот до сих пор еще вызывающи й во мне содрогание лагерь на речке Чернишне, у деревни Тетеринки, где стояла наша дивизия и я с последним остатком нашего полка, был конечным пунктом нашего трудного похода вглубь России, и 18 октября было тем днем, когда мы вынуждены были начать отступление. Этот покинутый нами лагерь являл собой в эту войну решительно самое ужасное и страшное зрелище, во всяком случае он был для русских первой картиной, по которой они могли точно и правильно судить об истинном нашем положении.

У нас не было ни шалашей, ни бараков, ни палаток. Несмотря на уже холодные октябрьские ночи, все лежали под открытым небом, в конце концов, даже на голой земле, ибо соломы не было. Огромное количество лошадей, по большей части наполовину ободранных в пищу людям; окрестные деревни, совершенно опустошенные и выжженные; отрепье одежды, обломки повозок, остатки сбруи и всего, что обычно бросает армия, близкая к расстройству и гибели; наконец, трупы умерших в лагере, оставшиеся без погребения, и двухнедельные нечистоты людей и лошадей ― таковы были отвратительные остатки нашего плачевного пребывания.

Это пребывание с его трудными фуражировками стоило нам половины уцелевших к этому времени людей и лошадей, а битва и 3-дневное наше отступление, пока нам удалось присоединиться к войскам, шедшим из Москвы, вызвали окончательный распад полка, к которому я принадлежал.

(Роос)

* * *

Русские настигли наш авангард 18 октября около Воронова, они отбили у генерала Себастиани часть его артиллерии и окружили короля вместе со всем авангардом. Осталась только часть дивизии Фриана, под командой генерала Дюфура, проявившего в данном случае чудеса храбрости и находчивости. Русские генералы оказывали нам всевозможные любезности. Король послал генерала Дери сказать, что благодаря расположению русских ведетов его. Главная квартира была в опасности; тогда граф Кутузов попросил генерала Дери самому проехать по линии с его флигель-адъютантом и разместить русские ведеты, прося передать королю, что он сделает все, чтобы только доказать свою преданность и уважение Его Величеству.

Но как только появилась возможность вновь возобновить враждебные действия, он сейчас же захватил королевских конюхов, под предлогом, что они перешли пограничную линию. Король рассердился и требовал выдачи своих людей, предупреждая, что в противном случае он будет считать перемирие нарушенным. Русские поймали его на слове и, не ответив ничего, атаковали его на другой же день. Стали говорить о нарушении слова, о гнусности этого поступка, но дело было сделано тонко, и русские выкинули с неаполитанским королем тот же маневр, и даже на более законном основании, как он сам это сделал с принцем Ауэрспергом на Дунайском мосту перед битвой при Аустерлице⁹⁸⁸.

Надо отдать справедливость неаполитанскому королю, он за несколько дней до этого предупреждал императора, что русская армия получает значительные подкрепления и что если она атакует его, то он не сможет удержаться; он говорил, что в его полках чувствовался недостаток всего, что солдаты и офицеры были утомлены и измучены; король даже предсказывал всевозможные несчастья, но император не поверил ему и не обратил никакого внимания на его слова...

(Дедем)

* * *

Каждый день говорили о мире. Мы утешали себя этой химерой. Надежда на ее осуществление доставляла нам приятные минуты. Но вдруг все переменилось. 18 октября в 9 часов утра⁹⁸⁹, только что мы собирались отправиться на поиски фуража, как множество казаков напало на нас. 4-я дивизия кирасир и весь отряд Сегена были уже опрокинуты⁹⁹⁰ ― все бежали в беспорядке. Мой лейтенант сказал мне:

― Посмотрите, капитан, да смотрите же, они совсем близко.

Лошади мои были расседланы, и я приказал своим слугам:

― Готовьте скорее лошадей, об этой я сам позабочусь, ― и указал на ту, на которой должен был ехать.

― Не бойтесь, ― говорил я им, ― не забудьте чего-нибудь, казаки не дойдут до нас.

Хотя я это и говорил им в утешение, но сам не верил в это. Я знал, однако же, что когда слишком торопятся, то ничего хорошего не выходит.

Наконец, мы приготовились к бою. Орудия стреляли безостановочно. Нас столпилось чересчур много в одном месте, и потому, ударами по крупам лошадей, я отогнал их. Мы принуждены были отступить, но отступили в полном порядке. Ядра градом сыпались на наши ряды. Неприятель не смог привести нас в смятение, но час спустя мы были окружены со всех сторон и нам пришлось стрелять во все стороны. Всюду были видны одни казаки. Земля дрожала от топота их лошадей. Но их большое количество не устрашило нас, и если мы спаслись при этой схватке, то обязаны этим не случаю, не счастью, а исключительно только нашей стойкости. Мы отступили в полном порядке. В 3 часа дня гром орудий немного смолк, и неприятель перестал нас преследовать с прежним ожесточением. Я шел позади полка, который двигался колоннами, и размышлял о том, что сила полка заключается только в его сплоченности. Я разговаривал обо всем этом со своими товарищами и очень сетовал, что такие разбойники, как казаки, внушают страх многим солдатам. В этот самый момент я заметил 4 казаков, которые грабили фургон шагах в двухстах от меня. Вдруг случайная мысль пришла мне в голову, и я говорю командиру: «Я хочу доказать, что 4 казака ничего не стоят против хорошего солдата».

Я скачу галопом к ним, обращаю их в бегство и преследую шагов триста. Я предложил офицеру, говорящему по-немецки, скрестить свою шпагу со мной. Он поклялся убить меня, но я расхохотался ему прямо в лицо. Я бросился на него, и он бежал к своим казакам.

Командир (храбрец!) подскакал ко мне на помощь, но я попросил его удалиться, так как он не был достаточно вооружен для защиты от атаки, которая не замедлит, конечно, состояться. Он послушался меня и отъехал. Когда я увидел, что он уже вне опасности, я, сообразуясь только со своей храбростью, кинулся в середину казаков с той целью, чтобы они погнались за мной ― я знал, что моя лошадь быстрее их. Врезавшись в их середину, я поворачиваю лошадь и отступаю шагов на двести. Оглянувшись, я увидал, что они растянулись в линию, и расстояние между каждым из них было приблизительно 15 шагов. Я быстро поворачиваю лошадь обратно, рассекаю лицо одному из них, и не останавливаясь, делаю то же самое с другим. Третий спасается бегством. Я преследую его со шпагой в руке, но к несчастью моя шпага никуда не годилась и не могла пробить полушубок, надетый на него. В это время остальные казаки окружают меня. Один из них наносит мне удар пикой по голове, пробивает мою каску, она падает, но я ловлю ее за султан; в это время получаю другой удар пикой в ногу. Я не почувствовал боли, так я был разгорячен и обозлился только на свою шпагу. Я бросился опять на них в самую середину, и в это время подоспели мои ко мне на помощь (так как казаков было уже 15 человек); мы заставили обратиться в бегство и гнали их полверсты, но в это время наступила ночь. В этой схватке я потерял одного из своих друзей ― капитана 3-го кирасирского полка, он погиб, так как плохо был знаком с маневрами казаков. Полковник сделал мне выговор⁹⁹¹ и сказал, что я поступил как гусар, так как вся эта схватка служила только для моего удовольствия. Рана моя, хотя и глубокая, быстро затянулась. Я оторвал кусок своей рубашки и, перевязав ее, сел опять на лошадь и через десять дней был совершено здоров. Побитых казаков мы преследовали до одного маленького городка по дороге к Украине⁹⁹², который был сожжен...

(Из писем кирасирского капитана)

* * *

Камердинер полковника Флао⁹⁹³ (Flahau), старый голландец, рассказывал мне все, что сам разузнавал. Он страстно ненавидел Наполеона и не мог о нем вспоминать без проклятий, за что часто получал замечания от своего господина... Узнав о поражении Мюрата, он пришел ко мне с сияющим лицом и сказал: «Пойдемте поскорее в мою комнату; мы осушим бутылку доброго старого рейнвейна⁹⁹⁴». Когда я пришел, он чокнулся со мной и сказал: «3а погибель Наполеона!»

Я пришел в ужас, так как в такие времена, по пословице, и у стен есть уши. Но он сказал мне:

― Мы в полной безопасности, ― и сообщивши о поражении Мюрата, прибавил: ― Это только начало, потом будет еще хуже.

(Из записок колониального торговца)

Тактика заставляла Бонапарта уверять своих солдат, что он перезимует в Москве; приготовления, делаемые солдатами, убеждали в том и жителей; надеялись, что все эти меры ускорят переговоры о мире, которого ожидали с нетерпением. Чтобы вызвать какие-нибудь донесения, Бонапарт, взявший под свое покровительство Воспитательный дом, велел подать себе отчет за истекший месяц и сам отослал его к вдовствующей императрице⁹⁹⁵ с почтительным письмом; на письмо он ждал ответа, но не получил его. В то же время, частью, чтобы польстить армии, частью для устрашения жителей, был пущен слух, что Рига взята приступом, что Макдональд вошел в Петербург в самый день взятия Москвы и сжег его, что вся дорога от Вильно до Смоленска занята обозами, которые везут зимнее платье в армию, что маршал Виктор ведет значительные подкрепления, что к наступающей весне армия Бонапарта будет так же сильна и так же хорошо вооружена, как при вступлении в Россию; что можно положиться на предусмотрительность великого человека: он все обдумал, он всегда имеет в запасе неожиданные средства; что словом, если русские не заключат мира в эту зиму, то весной Бонапарт назначит герцога Смоленского и Петербургского, а Россия останется только в Азии. А покамест армию русскую будут преследовать, бросят ее в Волгу, а потом дадут зимние квартиры.

Все эти нелепые предположения действовали на людей, веривших еще в прежнее счастье Наполеона; судя по этому, осталось только одно: искать спасения у французов, а только этого и нужно было последним. В то время как публика забавлялась этими баснями, Бонапарт, запертый в Кремле, как в тюрьме, выписал себе труппу итальянских певцов, чтобы они пели перед ним, и платил им за это фальшивыми ассигнациями. Кажется, в Польше их была заготовлена большая партия⁹⁹⁶, которую старались пустить в обращение всяким способом, но при первом своем появлении эти деньги были оценены по их стоимости: никто их не принимал, и их разошлось очень мало.

Между тем предложений мира все еще не было. Русская армия передвигалась с места на место, казаки и крестьяне сильно затрудняли фуражировку; нужно было на что-нибудь решиться. Очень хорошо знали, что ничего не выиграешь, освободив крестьян; попытались заманить их хорошей платой, чтобы побудить везти в Москву съестные припасы. Но все было напрасно и не привело ни к чему; напротив, те же крестьяне вызвали против себя жестокие меры: в одной деревне стреляли по французам; виновные были расстреляны при входе в церковь; выслушав приговор, они перекрестились и встретили смерть, не моргнув глазом.

Тогда корсиканская тактика принялась за средства более серьезные; начали старательно разыскивать всевозможные сведения о Пугачевском бунте⁹⁹⁷; особенно желали добыть одно из его последних воззваний, где рассчитывали найти указания о той фамилии или фамилиях, которые бы можно было возвести на престол. В этих розысках обращались за советом к кому попало; обращались даже к одному эмигранту, которого под разными предлогами вызывали к одной знатной особе; он с первого слова прямо объявил себя эмигрантом. «Этим не хвастаются и не обвиняют себя», ― отвечали ему.

Когда ему сказали, в чем дело, эмигрант, как и все другие, отвечал, что ничего не знает о воззваниях, про которые ему говорили. Увидав, что этим не возьмешь, учение Пугачева бросили и тотчас же схватились за великие начала санкюлотизма⁹⁹⁸. Татарам было предложено идти в Казань призывать своих соотечественников к независимости, обещая им, что, как только они поднимутся, их тотчас поддержат. Но и здесь промахнулись. Оставался еще один путь ― переговоры. Послали генерала Лористона к князю Кутузову под предлогом обмена пленными⁹⁹⁹. Эта поездка была представлена как следствие предыдущих переговоров, на которые Бонапарт ответил самым умеренным ультиматумом: уступкой всех прежних польских провинций. Лористон вернулся назад, с чем поехал. Между тем время шло; около Москвы становилось все опаснее; лошади мерли, как мухи; трупы их наполняли улицы, дворы, пруды и дороги; нужно было на что-нибудь решиться. Лористон еще раз был послан в русскую армию¹⁰⁰⁰, но вернулся, как и в первый раз, без успеха. Начали поговаривать об отступлении: говорили, что нужно только оставить здесь корпус тысяч в пятнадцать; это, как гром, поразило всех тех, которые скомпрометировали себя, понадеявшись на счастье Наполеона. Эти люди и все, слушавшиеся только своего страха, считали себя погибшими, если останутся в Москве, когда туда войдут казаки; они в своем безумии думали только о том, чтобы как-нибудь уйти вместе с французской армией. Люди последнего разряда, право, достойны сожаления, потому что они виновны только в том, что ложно судили о деле...

(Изарн)

* * *

Провести зиму в Москве было немыслимо. Мы пробились до этого города, но ни одна из пройденных нами губерний не была нами покорена. Армия генерала Кутузова сформировалась вновь и начала обходить нас с правого фланга; так как Тула и Калуга¹⁰⁰¹ были во власти русских, то она могла раньше нас прийти в Можайск и в Вязьму. С другой стороны, мир, заключенный с Турцией, давал армии адмирала Чичагова полную возможность отрезать наши сообщения с Польшей; мы были слишком далеко от Курляндии, чтобы надеяться на какую-либо помощь со стороны корпуса герцога Tapeнтcкого¹⁰⁰². Так как Витебск, как показали дальнейшие события, не мог быть нами удержан, то чем долее мы оставались в сожженной или несожженной Москве, тем вернее была наша гибель; мы готовили себе приблизительно такую же судьбу, какая постигла Камбиза в Лидии¹⁰⁰³ или армию Александра Великого в пустыне Гедрозии¹⁰⁰⁴.

Великая ошибка Наполеона состояла не в том, что он пошел в Москву, хотя это была неосторожность с его стороны и против этого восставали почти все его генералы в Витебске и в Смоленске, его ошибка заключалась в том, что он остался в Москве.

Действуя осмотрительно, следовало бы остановиться в Смоленске, помешать Порте заключить мир¹⁰⁰⁵ и дать оправиться армии, в которой уже с Витебска чувствовался недостаток в припасах, и лишь основательно приготовившись, вместе с Турцией год спустя вступить в Россию и покончить с ней. Но все это было не в характере Наполеона, который не признавал ни переговоров, ни выжидания. Все советы, даваемые когда-то нами Турции и Швеции, были теперь с презрением отброшены, что указывало на самонадеянность императора и на неспособность его министров. Одни из них не были настолько смелы, чтобы энергично восставать против его самых дорогих интересов (так, например, герцог Кадорский¹⁰⁰⁶, герцог Фельтре¹⁰⁰⁷, граф Монталиве¹⁰⁰⁸), другие же были ослеплены ореолом славы, которой он был еще окружен (таков герцог Бассано), верили в его при рожденный военный гений и потому считали его непогрешимым и непобедимым...

Вице-король предложил идти немедленно со своим полком, в 45 000 человек, на Тверь¹⁰⁰⁹, оттуда на Петербург, между тем как остальная часть армии должна была мешать князю Кутузову. Это была та же система вторжения, но в этом проекте было что-то великое, и он, по всей вероятности, удался бы. Это внушило бы ужас в С.-Петербурге, и едва ли император Александр решился бы сжечь вторую столицу. 25 дней было бы достаточно, чтобы быть там, но испугались дождей и непроходимых дорог в окрестностях Твери, и потому предложение вице-короля было отклонено.

Маршал Ней усиленно уговаривал двинуть войска к Смоленску после недельного отдыха, снабдив их припасами, по той же дороге, по которой мы уже прошли. Это было самое умное решение; но на это возражали, что как русские, так и мы сами, сожгли все по дороге и что мы не найдем фуража. Эти доводы были правдоподобны, но недостаточны при том положении, в которое мы были поставлены. Маршал Даву склонял всех напасть на русских, сжечь Тулу и Калугу и отправиться в Украину. Это был блестящий план; он казался выполнимым и давал хорошие результаты, при условии выполнить его сейчас же, не давая русской армии сорганизоваться вновь и соединиться с подкреплениями, стекавшимися к ней со всех сторон, особенно не давая ей соединиться с кавалерией, которая впоследствии во время нашего несчастного отступления нас так тревожила... Император Наполеон был озадачен, как человек, не привыкший быть обманутым в своих расчетах. Он заперся в Кремле, как будто выжидая время, тогда как при тогдашних обстоятельствах каждый момент становился драгоценнее. Он все еще хотел заблуждаться. Вообразив, что Александр будет просить мира, он был уверен, что русский император поспешит, по крайней мере, принять этот мир, если он будет ему предложен.

(Дедем)

* * *

Была минута, когда император думал провести зиму в Москве: мы собрали значительное количество провианта, который ежедневно пополнялся теми открытиями, которые делали солдаты в погребах сожженных домов. Из предосторожности, которую легко объяснить, русские, удаляясь, замуровали двери, предварительно сложив самые дорогие предметы, чтобы предохранить их от ожидаемого пожара. В погребах нашли целые груды всевозможных вещей, муку, рояли, сено, стенные часы, вина, платья, мебель из красного дерева, водку, оружие, шерстяные материи, великолепно переплетенные книги, меха на разные цены и т.д. И церкви были переполнены вещами. Наполеон настолько твердо решил зимовать в Москве, что однажды за завтраком он мне приказал составить список артистов из «Соmédiе-Fгаnçаisе»¹⁰¹⁰, которую можно было бы вызвать в Москву, не расстраивая спектаклей в Париже. Если бы он остался в Москве, то конечно, не случилось бы ничего хуже того, что случилось. У армии был хороший приют, она отлично расположилась, набралась сил, в то время как русские, подвергнутые всем резким переменам температуры, не могли вести наступление; при этом остальные части французской армии, которые сохранили сообщение по операционной линии между Москвой и Вильно, должны были ближе подойти друг к другу и удобнее устроиться на зиму, чтобы сохранить сообщение с Польшей и Францией. Но собрав отовсюду сведения и наведя справки во всех русских календарях за последние сорок лет, убедились, на основании прошлого, что большие морозы не начнутся ни в коем случае ранее первых чисел декабря. Наполеон верил в свою звезду. Но звезда устала. Он льстил себя надеждой прибыть в Литву, где были приготовлены большие магазины, до суровой зимы, но погода нас обманула.

Была еще и другая властная причина, которая заставляла императора покинуть Москву. Он, вероятно, боялся предоставить собственным силам оставленное им во Франции правительство. Так много было высших соображений, независимых от его воли, которые заставляли его столь мучительно колебаться, что было бы несправедливо предполагать упадок гения или здоровья. Напротив, надо было иметь его здоровье, крепкое, как его характер, чтобы с честью выйти из стольких неблагоприятных обстоятельств. И единственный разумный упрек, который ему можно сделать, это тот, что он бесполезно продлил свое пребывание в Москве и льстил себя надеждой, что Россия, раненная в самое сердце и лишившаяся всех своих ресурсов, согласится пойти на переговоры. Так постоянно делали до тех пор другие государства Европы, столицы которых он завоевывал.

Я слышал от очень сведущих людей, что было бы хорошо, если бы император оставил Москву гореть, раз такова была добрая воля самих русских, а сам, после нескольких дней отдыха, до наступления больших морозов, вернулся на свою операционную линию к Орше на Днепре. Армия тогда могла бы быть расквартированной на зиму в Литве и Белоруссии... Конечно, ее поддержала бы славная польская нация, она была бы снабжена громадным провиантом, собранным на Эльбе¹⁰¹¹, Одере¹⁰¹², Висле¹⁰¹³, Немане, в Ковно, Вильно, Минске, Толочине¹⁰¹⁴, Орше и др., и кроме того, в ее распоряжении были бы все ресурсы Германии и Франции. А если бы русские, которые были под впечатлением страха с самого начала войны, попытались начать новые сражения в такое суровое время года, то сомневаться в исходе борьбы не пришлось бы...

Рассуждая дальше, можно заключить, что при наступлении весны наша армия, которая к тому времени оправилась бы, была бы свежа и хорошо снабжена, могла направиться на Петербург и принудить царя подписать мир, чтобы сохранить за собой лучшую из своих двух столиц. Этот мир, славный для Франции, был бы полезен и европейскому материку; он сохранил бы грозную преграду, от которой теперь освобождена Россия, и которая дает ей возможность наводнять Европу своими бесчисленными войсками.

Наполеон не мог никоим образом восстановить старую и независимую польскую монархию, благодаря постоянному сопротивлению Австрии, которая делала это условием своего союза... При тех обстоятельствах было благоразумно не освобождать ее от этого условия. А может быть, вместо того, чтобы затевать войну против России, было бы лучше оставить на несколько лет еще вести контрабанду колониальными товарами с Англией, закрыть глаза на то, как нарушались Тильзитский и Эрфуртский договоры¹⁰¹⁵, и прежде всего заняться серьезно завоеванием Испании; закончить эту долгую войну, выгнать англичан и отрезать им всякие сношения с обширной береговой линией Пиренеев. Удар, направленный против наших вечных врагов, оказался бы тогда сильнее. Именно, чтобы отвратить эти удары, Сент-Джемский кабинет¹⁰¹⁶ поднял на нас Россию, и заставил нас разделить наши силы между двумя крайними пунктами Европы: Кадисом¹⁰¹⁷ и Москвой.

В политическом отношении война против России началась слишком рано и слишком опоздала в отношении времени года: французская армия должна была перейти через Неман в марте месяце.

(Боссе)

* * *

В одной немецкой газете я прочел, что в то время, к которому я подошел теперь в моем рассказе, «император Александр послал в Москву своего брата Константина, и будто один русский генерал дал понять ему, что он заблудился; что для того, чтобы вновь попасть на верную дорогу, он вместо того, чтобы продолжать путь на юго-восток, должен был повернуть на северо-запад и пройти все то расстояние, которое он уже прошел». Статья кончалась таким образом: «А если бы Константин настаивал на цели своего путешествия, то с императором Александром произошел бы один из тех случаев, которые не вполне неизвестны в истории России»¹⁰¹⁸.

Если признать этот факт достоверным, и если я не ошибаюсь, было бы естественно думать, что император Александр на одну минуту возымел желание начать переговоры о мире, но, очевидно, мнение его генералов заставило его продолжать войну. Это путешествие великого князя Константина совпало с путешествием генерала графа Лористона, отправленного в русскую Главную квартиру в первых числах октября; результатом явилось только перемирие на несколько дней и незначительные переговоры, которыми его обманывали. Лористон ставил одним из условий этого кратковременного перемирия, чтобы каждая сторона за три часа предупреждала о нападении. Ответом на его предложение явилось немедленное нападение, без малейшего предупреждения, целого корпуса русской армии и многочисленных казаков, которые 17 октября атаковали авангард неаполитанского короля¹⁰¹⁹. Этот день был для нас роковым. Мы потеряли много превосходных офицеров и целую батарею из 12 пушек, за которыми плохо наблюдали, потому что верили в договор...

Эти грустные вести привез в Кремль Беранже¹⁰²⁰, адъютант неаполитанского короля. Наполеон, хотя и не испугался от этого известия, тем не менее заметно волновался в течение всего утра, пока не отдал последних приказаний об оставлении Москвы, которое началось в тот же вечер. Он открывал каждую минуту дверь в нашу служебную гостиную, требуя то одного, то другого, говорил быстро и ни минуты не оставался на месте. Не успел он съесть завтрак, как тотчас же выскочил из-за стола. Словом, видно было, что мысли и планы так осаждали его, что мне легко было предположить, что в этот день он понял все пагубные последствия его слишком долгого пребывания в Москве. Он узнал, что был заключен мир между Россией и Турцией¹⁰²¹, который тем самым освобождал целый русский корпус. Он узнал о мире, который подписала Англия с Россией¹⁰²², а также о мирном свидании, которое было в Финляндии, в Або, между императором Александром и Бернадотом¹⁰²³. Он мало рассчитывал на содействие Австрии, вспомогательная армия которой подвигалась вперед с осторожностью, и он не мог скрыть от самого себя, что помощь Пруссии будет у него отнята, как только представится удобный повод, потому что в подобных случаях самые священные договоры ни к чему не обязывают: со всех сторон он предвидел затруднения и опасность.

(Боссе)

* * *

Мне приходится теперь говорить о мирных переговорах, начатых императором через генерала Лористона, его адъютанта и последнего посланника в Петербурге. Я содействовал отчасти посылке этого уполномоченного, и вот что мне известно по этому поводу. Горрер¹⁰²⁴, французский эмигрант, которому я спас жизнь и который был дружен с фельдмаршалом Кутузовым, говорил мне, что заключение мира зависит не от императора Александра, а от армии, и что император по желанию народа назначил вновь командующим войском фельдмаршала.

«Вы знали фельдмаршала в Константинополе, ― присовокупил он, ― вы знаете, что он очень честолюбив и тщеславен; могу Вас уверить, что он принял командование армией только в надежде отомстить за Аустерлиц, так как император Александр несправедливо приписывает ему потерю этого сражения. Как знать, не сочтет ли он за честь поработать для примирения двух великих империй? Мир зависит от него; если он пожелает, мир будет заключен, без него сделать этого не удастся. Так как я знаю его близко, я отправлюсь к нему и позондирую почву; я оставлю здесь в залог жену, мать и детей».

Я передал эти слова Горрера графу Дарю¹⁰²⁵, который в свою очередь говорил об этом с императором Наполеоном. Два дня спустя мне было приказано явиться к императору, но как раз в этот день я лежал в постели от полученной мной контузии. Я написал графу Дарю, который показал мое письмо императору, и на следующий день генерал Лори стон был послан для переговоров. Мне сообщил об этом тот же Горрер, который тогда же сказал, что эти переговоры не приведут ни к чему, так как Лори стон вез письмо к императору Александру, а не обратились к фельдмаршалу Кутузову как к посреднику, и это не могло быть приятно для самолюбия старого воина. Но император Наполеон не был уже генералом Бонапартом, который мог писать эрцгерцогу Карлу¹⁰²⁶, командующему австрийской армией в Италии, и вести с ним переговоры о мире; в Москве он считал бы унизительным для своего достоинства вести переговоры с кем-либо иным, кроме российского императора. Это рассуждение было справедливо в принципе, но на деле было важно выпутаться из затруднительного положения и поэтому следовало поступиться самолюбием. В оправдание Наполеона скажу, что когда я увиделся два года спустя в Париже с Горрером, то он признался, что его попытка не имела бы успеха. Он виделся после нашего отъезда из Москвы с фельдмаршалом Кутузовым, который сказал ему, что он никогда не согласился бы заключить мир после взятия Москвы, но ежели бы Наполеон предложил ему заключить мир после сражения при Бородине, то он согласился бы на это, чтобы спасти священный для русских город.

Мы потеряли много драгоценного времени на эти переговоры. Наконец, император пришел к убеждению, что придется решить дело оружием. Он отправил всех раненых генералов и штаб-офицеров в Смоленск через Можайск и Вязьму; они прибыли благополучно в Вильно, тогда как обоз с провиантом и военными снарядами подвергся нападению со стороны казаков, которые захватили и уничтожили большую часть повозок.

Принц Евгений употребил всевозможное старание, чтобы реорганизовать свой корпус, коим он был очень любим. Итальянская гвардия была великолепна. Император приказал ему идти из Москвы первому, занять прежде всего Можайскую дорогу, затем свернуть на старую Калужскую дорогу к Малоярославцу, где он предполагал дать русским сражение и где, как нам было известно, они возвели большие земляные укрепления. Что касается короля Неаполитанского, то ему наскучила война; его удерживала в России только некоторая привязанность к Наполеону, хотя он уже имел повод во многих отношениях жаловаться на него.

Князь Экмюльский, посоветовавший Наполеону идти на Москву, занялся теперь ревностно реорганизацией армии для предупреждения катастрофы, которую он уже предвидел. К сожалению, генералы и полковники не особенно любили его за чрезмерную строгость и, пожалуй, еще более за его честность и строгое соблюдение дисциплины. Вследствие этого они всегда радовались втайне, когда удавалось помешать его планам; по этой же причине они выказали неуместное удовольствие, когда стало известно, что Наполеон во время отступления армии упрекнул его в сердцах за ошибку, которую он заставил его сделать. Наполеон оказался неблагодарным к одному из самых преданных ему людей.

(Дедем)

* * *

13-е

Сегодня утром выступления не было; оставаться, так оставаться. Идет снег.

Старая гвардия, армейские корпуса, хозяйственные части получил и приказ быть готовыми к выступлению. Завтра через Смоленск должны эвакуировать возможно большее число раненых.

14-е

Его Величество производит смотр кавалеристам, оставшимся без лошадей; их организуют в батальоны и оставят в Кремле в качестве гарнизона. Эта неудачная операция вконец погубит нашу кавалерию. Эти старые солдаты ― драгоценные люди, их следовало бы отослать в депо и дать им лошадей. Самый плохой пехотный полк гораздо лучше исполняет пешую службу, чем 4 полка кавалеристов без лошадей; они вопят, словно ослы, что они не для того предназначены. Сыро, но не очень холодно.

15-е

Император приказал генералу Нарбонну осмотреть госпитали; эвакуировали 1 400 раненых, осталось 900; из них 500 таких, которых нельзя везти; их устроят в Кремле. Товарищи, которым предстоит выступать, ропщут, что это не их очередь. Во избежание препирательств я отсылаю подставных лошадей. Шабо¹⁰²⁷ (Chabot) отправляется к неаполитанскому королю; он должен был уехать в 6 часов утра, но его слуга Жан не мог собраться раньше 3 часов пополудни. Во время похода, особенно трудного, надо быть строгим со своими людьми, не прощать им ни малейшей ошибки, не позволять им ротозейничать. Но я не решился бы их бить. В армии многие это делают. Это почти необходимо. Мой лакей Эйар тоже порядочно разбаловался, он видит все в черном цвете. Он служит у меня восемь лет, привязан ко мне, обладает хорошими качествами. Мне приходится часто об этом напоминать себе. Для похода надо брать людей сильных; этот же слаб, что делает меня снисходительным. Каждое утро он ворчит на меня за то, что я без сапог; моя единственная пара продырявилась. Я не знаю, как достать новые; из вещей, посланных мне отцом из Франции, ко мне ничего не дошло. А будь у меня эти вещи, я был бы одним из наилучше экипированных офицеров в армии. Эйар мог бы поговорить и о моей шляпе, один бок которой совершенно разорвался.

16-е

Приближается эвакуация раненых. Разрушили часть кремлевского собора и свалили крест с колокольни Ивана Великого, при падении он сломался. Забрали и расплавили серебряную утварь кремлевских церквей, пополнив этим кассу армии. Генерал Лористон вечером уезжает на аванпосты, чтобы узнать ответ царя на предложение императора. Великолепная летняя погода.

18-е

После смотра император объявляет о своем намерении ночевать вне Кремля в предместье по дороге к Каличум ― так Его Величество называет Калугу... Помещение императору приготовляют у графини Орловой¹⁰²⁸. Его Величество находит, что это слишком близко. Все будут в дежурной комнате; в 10 часов вечера нам объявляют, что император ночует в Кремле.

(Кастеллан)

* * *

Надежды на мир, которые питал Наполеон, исчезли после нарушения перемирия... Кутузов, видя, что уже нельзя долее обманывать Наполеона, решился 18 октября сделать нападение. Произошло дело при Тарутине. Выведенный, но слишком поздно, из своей непостижимой беспечности, император хотел отвечать громовым ударом на вероломство своего врага. В ту минуту, как пришло известие от неаполитанского короля о нападении Кутузова, Наполеон делал смотр. Внезапно к нему возвратилась энергия юных годов. Во все стороны были посланы приказания, чтобы сосредоточить армию, которая в тот же день должна была расположиться биваками на Калужской дороге. Мортье с несколькими батальонами был оставлен в Кремле. Наполеон объявил, что намерен дать большое сражение и через несколько дней возвратиться, но не иначе, как уничтожив неприятеля. В этом не было ничего невероятного: он столько раз предсказывал свои победы. Но что мог сделать теперь его гений против грозивших бедствий...

Французская армия уменьшилась вчетверо против своих первоначальных размеров (около 1 00 000 человек) и продолжала ежедневно уменьшаться от лишений и болезней. Особенно кавалерия понесла невосполнимые потери. Вместе с ослаблением росла дерзость врагов: казаки, рыская в окрестностях, отбивали людей и фураж у самых ворот Москвы. Объявляя о скором возвращении в столицу, не предвидел ли Наполеон неизбежность поспешного отступления?

Можно, пожалуй, видеть это решение еще раньше событий 18 октября в большой раздаче денег, которая в предшествовавшие дни была произведена по приказу императора всем частям армии. Грабеж был допущен только в той мере, чтобы смягчить ропот. Надо было предупредить то, что могло быть вызвано отступлением. Вследствие этого, кроме ассигнаций, армии были розданы большие суммы медной монетой, которую нашли закопанной в подвалах дворца. Множество других драгоценностей, доставшихся солдатам, и не возможность унести с собой монету, напоминавшую деньги, введенные у спартанцев Ликургом¹⁰²⁹, заставляли французов продавать медь мужикам. По странной прихоти, на род предпочитал ее ассигнациям, серебру и даже золоту, столь редкому в России. Лишь только распространился слух о размене, как Никольская улица¹⁰³⁰, где находились главные меняльные лавки, была наводнена покупателями. Это были московские грабители, те самые, которые, пренебрегая опасностью, принимали участие в грабежах наших солдат. Это была жадная, гнусная толпа, которую надежда на корысть вызвала и теперь из груды развалин! Размен меди на золото и серебро производился при 84 %, 90% и даже 98 % скидки для покупателей. Судите теперь о жадности, об упорных усилиях народа пробраться к месту размена. Грызущиеся собаки, терзающие друг друга из-за кости, брошенной в их голодную стаю, не представляли бы более отвратительного зрелища: крики, ругань, бесконечные драки, оканчивавшиеся даже смертью слабейших. Женщины и дети, отваживавшиеся кидаться в волны черни, брались за непосильное дело: падая под тяжестью роковой добычи, они погибали под ногами толпы. Продавцы, покупатели, русские, немцы, французы ― все это смешалось в ужасной свалке. Последние должны были прибегнуть к мерам строгости, чтобы прекратить или сдержать волнение. Сильные удары прикладами и несколько ружейных выстрелов, сделанных в воздух, были достаточны, чтобы рассеять толпу. Но вскоре, узнавши, что это была только пустая демонстрация, она нахлынула с новой яростью. Наши придумали тогда загородить баррикадами вход в Китай-город у Воскресенских ворот, которые отделяют его от Белого города. Медную монету разложили по мешкам, заключавшим в себе по 25 р. Солдаты, получивши предварительно следуемую сумму, бросали из окон дворца или через баррикады эти громадные мешки в ненасытную толпу...

(Домерг)

* * *

Начались приготовления к походу; снарядили, как могли, обозы раненых и собрал и принадлежности разных канцелярий армии; наугад назначили день, в который Бонапарт выедет. Чтобы удовлетворить гвардию, которая до сих пор ничего не получала, кроме нескольких фальшивых ассигнаций 100-рублевого достоинства, ей отдали значительную сумму медных денег, которые нашли в подвалах судебных мест. Эта медь годилась только на продажу, а купить ее могли разве крестьяне и люди низшего сословия; эта торговля послужила поводом ко многим сценам, жалким и смешным вместе. Народ, в полном смысле слова, не перестававший грабить на развалинах погоревших домов с самых тех пор, как начали грабить французы, и делавший это часто с опасностью для жизни, тот самый народ, который большей частью прятался под мусором, так что можно было подумать, что его никогда и не было, собирался толпой, точно стая ворон, всякий раз, как отыскивался погреб, магазин или какое-нибудь прежде скрытое место, где можно было поживиться. Тут он не обращал внимания ни на сабли, ни на штыки; один падал под ударами, но зато другие двадцать грабили; это придавало смелости мародерам; старики, дети, женщины, больные ― все принимали участие в грабеже; трудно вообразить, сколько награбил этот народ. Лишь только Императорская гвардия начала продавать свои мешки в 25 р. медью, тотчас же стая хищных птиц, как будто по инстинкту, понеслась на Никольскую улицу, где было главное место продажи; там сначала по 10 к., а потом по 50 к. и 1 р. можно было получить сколько угодно этих мешков с медью; труднее всего было уносить их, сначала только по причине их тяжести, а потом от тесноты. Можно было видеть, например, как жадные женщины взваливал и себе на оба плеча мешки, но не успевали сделать и двух шагов, как какой-нибудь силач отнимал у них добычу и убегал с ней. Крики, брань, драка ― все это смешивалось; солдаты с обнаженными саблями и криками «Ура!», били направо и налево и в свою очередь похищали яблоко раздора. «Мусью, мусью! Подарите!.. Алле, алле!.. Что даешь?. Подарите, мусью». И затем град ударов; но на это не обращали никакого внимания, так как, пользуясь беспорядком, можно было чем-нибудь поживиться; можете вообразить, какое зрелище представляла Никольская, переполошенная этими продавцами и покупателями.

Отправившись посмотреть на эту толкотню, я принужден был пробираться вдоль стен, боясь сделаться более чем зрителем. На следующий день ― такая же толпа покупателей; но французы стали благоразумнее, прогнали толпу из города и вообще запретили входить туда простому народу. Тогда устроился рынок около Воскресенских ворот. Несколько солдат, поместившись под окнами присутственных мест, устроили разменную кассу; они получали деньги, следующие за мешок, и бросали его из окна. Толпа увеличилась с появлением крестьян, которые дрались с мещанами, чтобы пробраться поближе к продавцам. Прекратить беспорядки можно было только ружейными выстрелами, которые хотя и направляли нарочно мимо народа, тем не менее заряды попадали иногда в толпу; ничто, однако, не могло удержать ее: она не переставала кидаться на мешки, которые бросали из окон; выстрелы ничего не значили там, где можно было получить какой-нибудь барыш.

(Изарн)

* * *

Весьма многие окрестные крестьяне приходили в город, но не для того, чтобы продавать жизненные припасы, а чтобы покупать медные деньги в мешках по 25 р. в каждом, и соль четвертями¹⁰³¹, а также собирать все, что осталось в обгорелых домах и лавках и что они могли увезти на своих телегах. Мешок медных денег в 25 р. (их огромная масса лежала в подвалах Кремля) стоил столько же, сколько четверть соли (которая также находилась в большом количестве) ― 4 р. или один серебряный рубль. Точно так же за несколько серебряных рублей можно было покупать целые пакеты старых кредитных билетов. Количество покупателей ежедневно увеличивалось по мере того, как крестьяне с целыми грузами соли и медных денег невредимо возвращались из Москвы по своим деревням.

(Из записок колониального торговца)

* * *

Через некоторое время во Францию был отправлен обоз с ранеными, увечными и нуждавшимися в продолжительном отдыхе; в числе их был генерал Нансути. Император прислал одного своего офицера к генералу Пажолю с предложением воспользоваться оказией, но тот поблагодарил, заявив, что надеется скоро вернуться в строй.

Я привожу этот факт, чтобы показать, что, если бы мы в то время выступили, мы бы избежали всех страданий отступления. И действительно, этот обоз успел пройти Минск гораздо ранее прихода туда Тормасова.

18 октября генерал Пажоль для первого своего выхода присутствовал на утреннем приеме императора. Некто Беранже, лейтенант 8-го гусарского, адъютант неаполитанского короля, вошел в приемные залы, требуя аудиенции у императора. Я знал его, он едва успел пожать мне на ходу руку и сказал шепотом:

― Плохо.

Прием был прерван. Наполеон, прочитав депеши, потребовал к себе неаполитанского короля и маршалов. В эту минуту мы с генералом Пажолем были в одной из гостиных. Последний хотел поблагодарить принца Евгения за его внимание, выражавшееся в том, что он несколько раз осведомлялся о его здоровье.

― Я сомневаюсь, чтобы Вы его увидели, ― сказал я, ― император приказал его позвать, так же как и герцогов Эльхингенского, Данцигского, Тревизского и принца Экмюльского.

Я не знаю, что произошло, но гусарский офицер, приехавший с аванпостов, сказал мне, что известия нехороши.

Днем распространился слух, что неаполитанского короля атаковали; говорили, что 2-й кавалерийский корпус под командой Себастиани был захвачен врасплох и обращен в бегство.

Конечно, Иоахим Мюрат мог упрекнуть себя в этой неудаче: всегда осторожный, он должен был и на этот раз проверить положение своих аванпостов и сторожевую службу. Тогда бы он заметил, что 2-й корпус, как я это говорил выше, находился во власти неприятеля. Его неоспоримая прозорливость военного человека показала бы ему, что русские благодаря лесистой местности, которую мы непростительно неосторожно не разведал и всегда могли неожиданно напасть на наши биваки. Но в общем весь позор падает на генерала Себастиани, командовавшего 2-м корпусом. Неаполитанский король, указывая ему, какую позицию следует занять, естественно подразумевал, что следует принять необходимые меры для ее охраны.

Можно согласиться с мнением Себастиани, что почти невозможно уде ржать позицию в местности, трудно поддающейся разведкам. Но он виноват в том, что не доложил об этом. Вот почему ему нельзя простить того, что он позволил захватить себя врасплох.

Получив такие прискорбные вести в этой стране снегов, к угрюмой пустынности которой прибавилось еще разорение, произведенное войной, Наполеон задумался. И отступление из России, этот мучительный шаг назад, который должен был привести нас к гибели, было решено как бы поневоле. Отступление началось на следующий день, 19 октября 1812 г.

(Био)

* * *

Перед выступлением мы эвакуировали на Можайск в сопровождении сильной пехотной дивизии под командой генерала Клапареда всех раненых и больных, которые могли выдержать дорогу: что касается тех, кого нельзя было увезти, мы собрали их в Воспитательном доме, в котором я оставил врачей трех дивизий для ухода. Я оставил с русскими ранеными нескольких французских хирургов, которые давно уже жили в городе и просили меня об этом, думая оказать услуги раненым и заслужить благоволение русского правительства.

Большая часть французов, проживавших в Москве, последовала за конвоем больных под особой защитой командира дивизии, которому Наполеон их поручил...

Опасение испытать недостаток съестных припасов и воспоминание о вынесенных уже лишениях заставили всех наших товарищей запастись провизией. Одни нагрузили ею повозки, другие ― лошадей, а солдаты наполнили ею свои мешки. Никогда армия не была загромождена столькими экипажами, как при выступлении из Москвы.

Армия Дария¹⁰³² во время выхода из Вавилона, без сомнения, не везла столько богатств и столько багажа. Влажный и переходивший в дождик туман, поднявшийся еще накануне, особенно затруднял передвижение этих экипажей; так явился первый беспорядок, потому что каждый хотел сохранить свои запасы провизии.

(Ларрей)

* * *

18 октября император в Кремле сделал смотр 3-му корпусу. Смотр был красив, насколько обстоятельства это позволяли. Полковники старались друг перед другом, чтобы представить свои полки в порядке. Видя их, едва ли кто-нибудь мог себе представить, сколько выстрадали солдаты и как сильно они страдали еще и теперь. Я уверен, что хорошая выправка нашей армии среди стольких невзгод внушила императору уверенность в себе: она убедила его, что с такими людьми нет ничего невозможного. Весь наличный состав 3-го корпуса не превышал и 10 000 человек. Во время смотра адъютант короля Неаполитанского Беранже принес императору известие о бое под Тарутином, где накануне наши войска были застигнуты врасплох и должны были отступать. Это известие положило конец молчаливому перемирию, которое существовало на аванпостах; оно окончательно разрушило всякие соглашения и должно было ускорить наше выступление. По лицу императора можно было видеть, насколько озаботило его это известие. Он ускорил смотр, но все-таки назначил офицеров на все свободные места и раздал много орденов. Ему нужно было более чем когда-либо употребить все средства, которые он так хорошо умел пускать в дело, чтобы добиться от своей армии сверхъестественных усилий. Я воспользовался его хорошим настроением, чтоб вознаградить тех из офицеров моего полка, рвение которых я испытал на деле; многие из них были произведены в высшие чины. Генерал, который командовал вюртембергской дивизией¹⁰³³ генерала Маршана, получил титул графа с дотацией в 20 000 франков, слабое вознаграждение за страдания 12 000 человек, число которых вследствие усталости и лишений уменьшилось до 800. Едва кончился смотр, как полковники получили приказание выступать назавтра. Возвратясь в мою квартиру, я приказал готовиться к отъезду, нагружать на телеги все, что у нас осталось из провианта. Я оставил в моем доме муку, которую не мог захватить с собой; мне советовали ее уничтожить, но я не мог решиться отнять ее у несчастных жителей, я охотно отдал ее им в оплату за зло, которое мы принуждены были им причинить. Я принял их благословения, признательный и растроганный; быть может, они принесли мне счастье.

(Фезензак)¹⁰³⁴

* * *

Москва, 14 октября

Лошади императора отправились третьего дня вечером по неизвестному назначению. Все повозки нагружены съестными припасами. Генерал Борелли¹⁰³⁵, адъютант неаполитанского короля, возвратился вчера к нему с секретными приказаниями императора. Что касается Старой императорской гвардии, то она готова уже к пути, точно так же и Молодая гвардия с двумя артиллерийскими полками...

Послан приказ итальянской дивизии Дельзона, расположенной в Дмитрове. Ей предписано очистить этот город и продвинуться к Москве. Вчера Наполеон снова отправлял к Кутузову своего адъютанта Лористон .

Москва, 17 октября

Сегодня генеральная раздача по всей армии: раздают тулупы, белье, хлеб и водку. Разумная мера, которая принесла бы большую пользу, если бы принята была несколько раньше, теперь же слишком поздно. Солдат выбрасывает все, чем он не может воспользоваться сейчас же; к тому же теперь он и без того чересчур нагружен, и я очень боюсь, как бы вся нынешняя раздача не оказалась брошенной на ветер.

18 октября

Мы расставлены в боевом порядке на первой кремлевской площади¹⁰³⁶ ― несколько батальонов Императорской гвардии, Королевская гвардия и дивизия Пино. Император произвел нам смотр. Смотр продолжался около двух часов. Собирались приступить к раздаче наград, до которых так лакомы войска, как вдруг показался адъютант Мюрата Беранже с тревожным видом, с исказившимися чертами. Смотр прекращается. Император уходит в покои Петра Великого. Через минуту мы получаем приказ возвратиться на наши прежние квартиры и приготовиться к немедленному походу. Очевидно, прощайте последние надежды на мир!..

Мы спешно возвращаемся на наши квартиры, складываем наши парадные мундиры и с удовольствием надеваем дорожное платье. Все настроение совершенно переменилось; на всех лицах сияет радость. Одно только огорчает нас: нам приходится оставить наших товарищей, которые не могут идти. Многие из них собирают все свои силы, чтобы попытаться идти за нами. В 5 часов мы с барабанным боем, с громкой музыкой проходим по улицам Москвы¹⁰³⁷... Москва! Так страстно хотелось нам в нее попасть, но уходим мы отсюда без сожаления. Мы думаем только о родине, об Италии, о наших, которых мы увидим теперь, после такой славной экспедиции.

(Ложье)

Наши сборы были недолги. Армия вышла из Москвы в два часа дня (19 октября). В момент отъезда Наполеон был снова спокоен, как обыкновенно; он выглядел спокойным и уверенным. И таким я его видел во все время нашего отступления. Я поспешил известить г-жу Бюрсе, в каком новом положении мы очутились.

Я просил ее предупредить актеров, чтобы они могли скорее решить, последуют они за нами или же останутся. Сомнения в выборе не было: все захотели следовать за армией. Я достал для г-жи Бюрсе и г-жи Андре великолепную коляску; я одолжил им трех хороших лошадей и одного из моих слуг, чтобы их сопровождать. Остальная моя труппа позаботилась уже о себе сама.

(Боссе)

* * *

Ночью 18 октября экипажи З-го корпуса двинулись к сборному пункту, в Симонов монастырь¹⁰³⁸. Никогда за нами не тянулось столько экипажей. У каждой роты была по крайней мере одна телега или одни сани, чтобы везти провиант; ночи едва хватило, чтоб все это нагрузить и привести в порядок. За час перед восходом солнца все роты собрались перед моей квартирой, и мы тронулись. Что-то мрачное было в этом походе. Ночной мрак, молчание солдат, дымящиеся развалины, которые мы попирали нашими ногами, все, казалось, соединилось, чтобы поразить воображение грустью; и каждый из нас с тревогой предчувствовал все беды этого памятного отступления. Даже солдаты понимали затруднительность нашего положения; они были одарены и умом, и тем поразительным инстинктом, который отличает французских солдат и который, заставляя их взвешивать со всех сторон опасность, казалось, удваивал их мужество и давал им силу смотреть опасности в лицо.

Симонов монастырь, расположенный у Калужской заставы, был весь объят пламенем, когда мы туда приехали. Жгли провиант, который не могли взять с собой, и по небрежности, вполне понятной в это время, полковники не были предупреждены об этом. Во многих фургонах было свободное место, а перед нами горел провиант, который, быть может, спас бы нам жизнь.

З-й корпус собрался и выступил по новой Калужской дороге, так же, как и 1-й корпус, и императорская гвардия. Мой полк в это время состоял из 1 000 человек, а весь З-й корпус не превышал 11 000 человек. Я думаю, что вся армия, вышедшая из Москвы, состояла не более как из 1 00 000 человек¹⁰³⁹.

Ничего не может быть любопытнее, чем движение этой армии, а длинные равнины, которые встречались по выходе из Москвы, позволяли наблюдать это движение во всех его подробностях. Мы тащили за собой все, что избегло пожара. Самые элегантные и роскошные кареты ехали вперемешку с фургонами, дрожками и телегами с провиантом. Эти экипажи, шедшие в несколько рядов по широким русским дорогам, имели вид громадного каравана. Взобравшись на верхушку холма, я долго смотрел на это зрелище, которое напомнило мне войны азиатских завоевателей. Вся равнина была покрыта этими огромными багажами, а московские колокольни на горизонте были фоном, который довершал эту картину. Был отдан приказ сделать тут привал, как будто бы для того, чтобы в последний раз взглянуть на развалины этого старинного города, который вскоре исчез с наших глаз.

(Фезензак)

* * *

19 октября

Рано утром император уехал по Калужской дороге. Я остаюсь до 3 часов пополудни для того, чтобы вместе с генералом Нарбонном обойти госпитали; раненые в количестве 1 500 собраны в Воспитательном доме около Кремля, где... оставлен гарнизон под начальством маршала Мортье.

Не было времени до отъезда пере нумеровать повозки; за нами следует по меньшей мере 15000 их, почти все ― захваченные в этом городе или принадлежащие поселившимся в России иностранцам; они причиняли большие затруднения при выходе из Москвы. Вечером в Троицком ― плохом поместье¹⁰⁴⁰, мы догоняем императора. Погода мягкая.

20-е октября

В 4 часа я получил приказ отправиться с 25 уланами гвардии, эстафетой и инспектором почт в Малую Вязьму, поместье князя Голицына¹⁰⁴¹ по дороге из Москвы в Можайск. Передавая мне этот приказ, Коленкур, очень ко мне расположенный, выражает мне свое огорчение по поводу того, что император доверяет мне такое опасное поручение.

Я должен был проследить за движением войск, отступавших этой стороной, и дать о нем отчет. Так как я должен был проезжать по краю, занятому неприятелем, то моя миссия была очень щекотлива. Мой близкий товарищ Мортемар¹⁰⁴² попрощался со мной как с другом, которого больше ему не суждено видеть; он советовал мне, если на меня нападут, приказать броситься врукопашную (cгoiser¹⁰⁴³ les lances), не отвечать на неприятельские выстрелы и пробиться на всем скаку. Я разделил свой отряд на два взвода; посредине первого ряда я поместил проводника-русского, связанного веревкой, оба конца которой держали два улана; его предупредили, что его пристрелят на месте, если он приведет нас к русским. Ночью во весь опор мы промчались по местечку, которого нельзя было миновать. Оно было занято; на оклики по-русски «Кто идет?» мы ничего не отвечали. На некотором расстоянии мы услыхали «Кто идет?» по-французски; никогда более мелодичный звук не касался моих ушей.

Мы таки ускользнули от казаков, что нельзя назвать неудачей. 10 часов вечера. Я великолепно заснул на моей медвежьей шкуре.

21-е октября

Вечером прибыли 1 200 русских пленных, конвоируемых португальским батальоном. Майор, который им командовал, нашел на дороге трех жеребят; он их отдал пленным на пищу, а то эти несчастные оспаривали друг у друга куски трупов. Португальцы будто бы получили приказ расстреливать пленных, которые не идут¹⁰⁴⁴; поэтому они прикладывают ружейное дуло к голове тех выбившихся из сил, которые уже не могут идти, и пристреливают их; они совершают все это с большой жестокостью, а сверх того, еще и неловко; пристреливай они их по краям дороги ― можно было бы подумать, что эти люди пытались убежать; но они совершают свои « милые» экзекуции посреди дороги. Боюсь, что такое варварское поведение вызовет по отношению к нам беспощадную месть.

22-е октября

Императорская штаб-квартира перенесена в Фоминское. Из Малой Вязьмы мы отправляемся в Кубинское¹⁰⁴⁵; этот пост занят вестфальским батальоном, насчитывающим лишь 100 человек; накануне на мельнице он потерял 40 человек. Вскоре после нашего прибытия показались казаки. Они на «Ура!» кинулись на обоз с ранеными; эскортировавшие его солдаты плохо вели себя.

Полковник Бурмон¹⁰⁴⁶ (Bouгmont) приказал взяться за оружие; вестфальский отряд, продвинувшийся вперед за четверть мили, выручил несколько человек, бросившихся в лес. Я передал приказ баварскому полковнику начать атаку со своей бригадой; он мне ответил, что его истощенные лошади не могут галопировать. Во время этой экспедиции он нам годился лишь на то, чтобы ежедневно заставлять 50 человек пехотинцев охранять свой фураж и уничтожать баранов из стада, собранного испанцами, к большому неудовольствию последних.

Я попросил в полку Жозефа Наполеона 50 охотников, чтобы кинуться на 1/2 мили вперед и спасти возможно большее количество людей; вызвали желающих из этого храброго полка. Эти 50 гренадер бегом бросились на неприятеля, и мы спасли 100 человек, хорошо вооруженных, спрятавшихся в лесу, не выпустив ни единого выстрела; мне даже стало жалко таких плутов. На дороге мы увидели брошенный фургон, в котором было оставлено двое несчастных раненых. 24-е. Штаб-квартира императора находится в Городне¹⁰⁴⁷. Мы отправляемся в Щелковку, пост также занятый вестфальским батальоном. Батальон в Кубинском лишился людей и экипажей, посланных вперед батальонным командиром. Этот офицер высшего ранга в отчаянии, но не от потери своих солдат, а от пропажи 1 000 экю ― всех его походных сбережений, которые были спрятаны в одной из повозок. Мы подобрали нескольких человек из конвоя французских раненых, брошенных казаками. По дороге мы видели до 40 пленных русских, убитых португальцами. Один из них обязан жизнью лености их арьергарда. Этот русский упал, не будучи в состоянии идти дальше. Португалец стреляет в него в упор.

Его ружье дает два раза осечку; в третий раз он восклицает: «Я буду великодушен. Следовало бы прочистить мое ружье. Пусть себе остается!»

Несчастный пленник отполз на четвереньках с дорог, боясь следующих отрядов; они его, конечно, замечали, но не имели ни малейшего желания причинить ему зло. Наш ночлег отвратителен; рядом с комнатой, в которой скучены мы, находятся трупы: воздух убийственный.

25-е октября

Казаки ежедневно захватывают по нескольку человек; во время нашего перехода они показались и справа, и слева от дороги.

Трупы 50 пленных, попадающиеся на нашем пути, словно вехи, указывают, что португальский эскорт по-прежнему идет перед нами.

(Дневник Кастеллана)

* * *

Император выехал из Москвы 19 октября, но оставил в городе маршала герцога Тревизского, который должен был ждать в Кремле результатов битвы.

Наполеон еще лелеял тайную надежду вернуться в Кремль, но на случай, если бы это ему не удалось, он отдал приказ маршалу взорвать дворец, в знак маленькой революционной мести, и Арсенал, хотя уже разграбленный и русским, и французами, но где еще много хранилось трофеев, отнятых у турок.

Даже гробниц царей ― и тех не пощадили! Мне пришлось видеть, как валялись на земле набальзамированные царские останки и как их топтали солдаты¹⁰⁴⁸, думавшие обогатиться, срывая с них стразы, которые они принимали за настоящие драгоценные камни. Золотой крест с колокольни Ивана Великого, набальзамированная рука святого, патрона города, одно кресло из дворца и другие редкости с драгоценностями были вывезены из города. Лучшие картинные галереи сгорели еще во время пожара, а деньги и все то, что было захвачено армией, наполовину снова было отобрано русскими, а остальное было уничтожено, чтобы не досталось им.

Многое просто зарыли в землю в химерической надежде¹⁰⁴⁹, что удастся вернуться за ним.

Уходя, армии пришлось бросить в Кремле много экипажей и амуниционных повозок. Страшный гул, последовавший за взрывом нескольких больших зданий, возвестил о нашей эвакуации...

Когда я выехал из Москвы, в ней уже показались казаки. Погода была великолепная, было так тепло, что мы обедали при открытых окнах. Я провел первую ночь на биваке близ загородного дома графа Ростопчина, от которого остались одни развалины¹⁰⁵⁰. Тут я увидел нескольких француженок, которые во что бы то ни стало хотели следовать за армией, хотя я предсказывал им все бедствия, постигшие нас в непродолжительном времени.

Большая дорога была загромождена повозками и экипажами; из них большая часть были до такой степени нагружены или имели такие плохие запряжки, что в первый же день увязли в грязи, из которой не было возможности вытащить их, и послужил и знаком для отставших и тех, кто покинул город только в последний момент.

(Дедем)

* * *

За пять недель своего пребывания в Москве армия снова достаточно оправилась и, несмотря на постоянные потери во время военных фуражировок, снова насчитывала до 1 00000 годных к бою солдат. Но это уже не была энергичная армия; большая ее часть вяло тащилась, а не по-прежнему бодро маршировала.

Войска торопились оставить город в ночь на 19 октября, некоторые же полки двинулись вечером 18-го. Наконец, около 9 часов вышли и вюртембержцы из города на дорогу по направлению к Калуге, куда предполагалось отступление. Но какую ужасную картину представляла теперь Великая армия: все солдаты были нагружены самыми разнообразными вещами, которые он и хотел и забрать из Москвы, может быть, они надеялись отнести их к себе на родину и в то же время забыли окончательно запастись самым необходимым на время своего длинного путешествия. Обоз же походил на орду, как будто при шедшую к нам из чужих, незнакомых стран, одетую в самые разнообразные платья и имевшую вид маскарада. Этот обоз первым нарушил порядок при отступлении, так как каждый солдат старался отправить забранные им в Москве вещи впереди армии, чтоб считать их в безопасности.

Уже теперь в узких, загроможденных разрушенными домами улицах, в тревожной поспешности смешались нагруженные добычей телеги, повозки, коляски, старые и новые кареты и вообще все существующие экипажи; и как только все было приведено в некоторый порядок, было приказано пропустить выстроившиеся полки, что произвело ужаснейшее смятение, которое позднее не раз повторялось в каждом узком проходе Наполеон с большим трудом должен был пробиваться через этот хаос, и хотя было ясно, что не представлял ось никакой возможности тащить за собой этот чудовищный обоз, все же не было дано никаких приказаний оставить его. Это он считал неудобным, во-первых, потому, что ему не хотелось лишать многих забранных ими вещей; во-вторых, некоторые телеги были нагружены съестными припасами, необходимыми для войска, и наконец, эти повозки можно было использовать для перевозки больных и раненых; может быть, ему приходило в голову и то, что, помимо приказов, нападения казачьих отрядов принудят собственников отказаться от своего имущества, что впоследствии часто и случалось.

В этом же самом обозе находились многие бежавшие от революции французы со своими семьями, которые под покровительством императора снова возвращались на родину ― ничего больше им не оставалось делать. Они принуждены были двигаться с армией и находились в еще более печальном положении, чем солдаты. Может быть, для них было бы лучше выехать раньше, но как они могли на это решиться, не будучи уверены в том, что их не схватят бродившие вокруг казаки или крестьяне и не лишат жизни? Благодаря этому они должны были дождаться, пока тронется вся армия, у которой они искали защиты.

Двигались мы тяжело и вяло, лица были мрачные и недовольные, и путь, который можно было бы сделать в 24‒25 часов, мы, обремененные добычей, и после долгого покоя, прошли едва в семь дней.

(Йелин)¹⁰⁵¹

* * *

Я думаю, что только благодаря моей предприимчивости я спасся во время отступления. Как капитан я имел для себя и для своих лейтенантов фургон, до половины наполненный моими вещами и запасными сапогами для моего отряда. Сделавшись батарейным командиром, я получил фургон лично для себя, правда, небольшой, но совершенно достаточный для того, чтобы заготовить себе провианта на три или четыре месяца.

Я занялся его нагрузкой, положив туда более сотни крупных галет в 1 фут диаметром, мешок муки, вместимостью в 100 фунтов, более 300 бутылок вина, 20 или 30 бутылок рома и водки, 10 фунтов чая и столько же кофе, 50 или 60 фунтов сахара, 3 или 4 фунта шоколада, несколько фунтов свечей. На случай зимовки на левом берегу Немана, которую я считал неизбежной, я запасся ящиком с сочинениями Вольтера, Руссо¹⁰⁵², двумя «Историями» России, Леклерка и Левека¹⁰⁵³, комедиями Мольера¹⁰⁵⁴, произведениями Пиррона¹⁰⁵⁵, «Духом законов»¹⁰⁵⁶ и некоторыми другими книгами, как например, «Философия истории» Рейналя¹⁰⁵⁷, в изящном белом переплете с золотым тиснением. Весь этот запас должен был питать в продолжение нескольких месяцев мое тело и разум.

Кроме всего этого, я купил себе за 80 франков один из лучших русских мехов.

Благодаря всему этому я ждал сигнала выступления без всяких забот, хотя и не без некоторой доли беспокойства.

(Лион де Лош)

* * *

19 октября, с раннего утра, город кишмя кишел евреями и русскими крестьянами: первые пришли покупать у солдат все, чего они не могли унести с собой, а вторые ― чтобы поживиться тем, что мы выбрасывали на улицу. Мы узнали, что маршал Мортье остается в Кремле с 10 000 и что ему приказано обороняться в случае надобности.

После полудня мы двинулись в поход, позаботившись сделать, по мере возможности, запасы напитков, которые мы нагрузили на телегу маркитантки. Почти смеркалось, когда мы вышли за город. Вскоре мы очутились среди множества повозок, которыми управляли люди разных национальностей; они шли в три-четыре ряда, и вереница тянулась на протяжении целой мили. Слышался говор на разных языках ― французском, немецком, испанском, португальском и еще на многих других; московские крестьяне шли следом, а также и пропасть евреев: все эти народы со своими разнообразными одеяниями и наречиями, маркитанты с женами и плачущими ребятами ― все это теснилось в беспорядке и производило не вообразимую сумятицу. У некоторых повозки были уже поломаны, другие кричали и бранились ― шум был такой, что в ушах звенело. Не без труда удалось нам, наконец, пробраться сквозь этот громадный поезд, оказавшийся обозом армии...

Миновав всю эту сутолоку, мы принуждены были остановиться, чтобы дождаться левого фланга нашей колонны. Я воспользовался досугом, чтобы осмотреть свой ранец, казавшийся мне чересчур тяжелым, и удостовериться, нельзя ли что-нибудь выкинуть, чтобы облегчить свою ношу. В ранце было порядочно-таки запасов: я взял с собой несколько фунтов сахара, риса, немного сухарей, полбутылки водки, костюм китаянки из шелковой материи, затканной золотом и серебром, несколько серебряных и золотых безделушек, между прочим, обломок креста Ивана Великого, т.е. кусочек покрывавшей его серебряной вызолоченной оболочки; мне дал его один солдат из команды, сна ряженной для снятия креста с колокольни.

Со мной был также мой парадный мундир и длинная женская амазонка для верховой езды (эта амазонка была орехового цвета и подбита зеленым бархатом; не зная ее употребления, я вообразил, что носившая ее женщина была больше шести футов росту); далее две серебряные картины, длиной в один фут на 8 дюймов ширины, с выпуклыми фигурами: одна картина изображала суд Париса на горе Иде¹⁰⁵⁸, на другой был представлен Нептун на колеснице в виде раковины, везомой морскими конями. Все это было тонкой работы. Кроме того, у меня было несколько медалей и усыпанная бриллиантами звезда какого-то русского князя. Все эти вещи предназначались для подарков дома и были найдены в подвалах или домах, обрушившихся от пожаров.

Как видите, мой ранец должен был весить немало, но чтобы облегчить его тяжесть, я выкинул из него свои белые лосиные брюки, предвидя, что они не скоро мне понадобятся. На мне же был надет сверх рубашки, жилет из стеганого на вате желтого шелка, который я сам сшил из женской юбки, а поверх всего большой воротник, подбитый горностаем; через плечо у меня висела сумка на широком серебряном галуне: в сумке было также несколько вещей, между прочим, распятие из серебра и золота и маленькая китайская ваза. Эти две вещицы избегли крушения каким-то чудом, и я до сих пор храню их, как святыню. Кроме того, на мне была моя амуниция, оружие и шестьдесят патронов в лядунке¹⁰⁵⁹.

(Бургонь)

* * *

На 23 октября император отдал приказ увезти его квартиру и всю его канцелярию и двигаться к Можайску. Приказание выполнено было с поразительной быстротой; все приготовления был и закончены в какие-нибудь три часа. Мы возвратились к нашей княгине; там мы нашли прекрасных лошадей, которых держали скрытыми в сарае. Мы взяли себе двух лучших и велели сейчас же впрячь их в красивую повозку. Тем временем я запасался провизией: прежде всего взял десять голов сахара, большой ящик с чаем, изящные чашки и котел. Всю повозку нагрузили провизией.

В три часа мы вышли из Москвы. Но двигаться было невозможно: дорога была загромождена повозками, которыми в изобилии запаслись все наши грабители. В 12 верстах от Москвы мы услышали страшный взрыв. Толчок был так силен, что почва задвигалась под нашими ногами. Говорил и, что под Кремлем положено было 60 пороховых бочек с семью пороховыми при водами и горючими веществами, наложенными на бочках. 700 поджигателей, забранные с трутом в руках, нашли здесь свою смерть. Все это были каторжники.

На протяжении 50 верст стояли повозки. Когда мы добрались до нашей первой остановки, я уже достаточно намучился со своей тележкой; приказал поэтому взвалить всю провизию на лошадей, а тележку сжечь. После этого мы могли уже двигаться свободно. С не вероятными усилиями достигли мы Главной квартиры около Можайска.

(Куанье)

* * *

Выступление из Москвы было похоже на триумф. Со всех сторон виднелась добыча победителей; гордость, которую они ощущали, унося все эти вещи, может быть, превышала самое удовольствие владеть ими. Обоз Главной квартиры составлял тогда более 10 000 повозок. Все это множество экипажей было исключительно взято в Москве, где в каждом доме их было по нескольку. У каждого солдата была поклажа, у каждого офицера ― фургон или дрожки (droski), или телега (wursk), или коляска, или берлин¹⁰⁶⁰, запряженные более или менее значительным числом лошадей. В этих повозках были напиханы как попало меха, сахар, чай, книги, картины, актрисы московского театра... Все предметы, награбленные солдатами, перешли в руки офицеров; взамен того деньги офицеров перешли в руки солдат. Когда позднее вся наша поклажа была разграблена, бедность тех, кто должен был приказывать, и кажущееся богатство тех, кто должен был повиноваться, способствовали не в малой степени возникновению беспорядка в армии и ослаблению дисциплины...

(Пасторе)

* * *

Тот, кто видел выступление французской армии из Москвы, тот мог составить себе ясное представление о греческих и римских войсках в тот момент, когда они покидали развалины Трои¹⁰⁶¹ или Карфагена¹⁰⁶². Каждый, смотрящий в это время на нашу армию, мог видеть повторение тех же самых сцен, описанием которых так волнуют нас Тит Ливий¹⁰⁶³ и Вергилий. На несколько верст тянулась длинная вереница телег по четыре в каждом ряду, нагруженных разного рода вещами, которые солдаты спасли от пожара. Русские крестьяне, взятые нами для услуг, невольно напоминали рабов, которых древние гнали за собой в арьергарде своих войск. Их сопровождали жены, дети, девушки, и получался вид завоевателей, уводивших с собой полученных при разделе пленных. Несколько фургонов, наполненных разного рода трофеями, между которыми находились персидские и турецкие знамена, украшавшие стены царских дворцов, а главным образом знаменитый крест Ивана Великого ― замыкали шествие армии, которая, если бы не безрассудство ее императора, могла бы похвастаться тем, что достигла пределов Европы, и что азиатские народы услыхали бы гром тех же пушек, который раздавался у Геркулесовых столбов¹⁰⁶⁴.

(Лабом)

* * *

Несмотря на предчувствие грядущих бедствий, каждый из нас рассчитывал довезти благополучно свою долю добычи, и не было такого мелкого служащего, который не имел бы экипажа и драгоценных вещей.

У меня лично были меха, картины великих художников, ради большего удобства перевозки свернутые в трубку, и несколько драгоценных вещей. Один из моих товарищей нагрузил огромный ящик хинной коркой; другой вез целую библиотеку прекрасных книг в красных сафьяновых переплетах с золотым обрезом, между прочим «Письма к Эмилю» Демустье¹⁰⁶⁵. Не забыл я и об удобствах: у меня был запас риса, сахара и кофе; имелись также три большие банки варенья, две вишневого и одна ― крыжовенного.

(Дюверже)

* * *

Фоминское, 20 октября

Смелость казацких отрядов невероятна. Они устроили засаду в лесах, невдалеке от места, где мы провели ночь, и поджидают, когда уйдут последние солдаты, чтобы нападать на изолированные группы, на отставших или на повозки, которые не могли идти непосредственно за войсками.

Уваровское¹⁰⁶⁶, 23 октября

Нынешним утром, в 5 часов, отправлены инструкции герцогу Абрантесу; приказано сжечь все, чего нельзя захватить с собой, и быть готовыми к тому, чтобы по первому сигналу двигаться к Вязьме; начальники вплоть до Смоленска предупреждены о движении армии, генералу Эверсу¹⁰⁶⁷ приказа но выступить из Вязьмы с 4000‒5000 человек для того, чтобы обеспечить коммуникационную линию через Юхнов¹⁰⁶⁸ до Смоленска.

(Ложье)

* * *

В этот день мы встретились также со Старой и Молодой гвардией Наполеона, как пешей, так и конной, явившейся из Москвы. Она прошла перед нами гордая и прекрасная, мужественная и бодрая по виду, как всегда приходят войска с зимних квартир; она шла сомкнутыми колоннами, отлично обмундированная, богато снабженная съестными припасами. Каждый наложил себе поверх ранца по три-четыре белых хлеба, а на портупею или патронташ привесил фляжку с водкой. За ними же шел обоз с багажом, какого, вероятно, никогда не видывали за все время, пока существуют войны.

Все генералы и старшие офицеры приобрели себе новые экипажи, а субалтерн-офицеры¹⁰⁶⁹ ― дрожки, нагруженные доверху ценными вещами и съестными припасами. Женатые солдаты передали на попечение своих жен всякого рода повозки, нагруженные всем, что рано или поздно могло пригодиться. Маркитантские повозки были нагружены вином, водкой, сахаром, кофе, чаем и всем необходимым на долгое время; также нагружены были все вьючные лошади, словом, необозримый караван вез самые разнообразные богатства, какие только можно себе представить, а прекрасная погода, стоявшая в ту пору, позволяла внимательно присмотреться и подивиться этому пестрому и в высшей степени своеобразному зрелищу.

В то время как мы переходили из этой местности, со старой Калужской дороги на новую, ведущую к Боровску, произошли разные события, из которых отмечу следующие. Первая молва, распространившаяся в момент нашей встречи, гласила, что Наполеон собирается проникнуть в южные губернии, в житницу России, разбить по дороге русских, разорить Тульские оружейные заводы и затем либо дать нам хорошие зимние квартиры, либо отвести домой через богатые земли.

Так как всякие надежды на мир рухнули после последней битвы и отступления из Москвы, то в этих известиях заключалось новое утешение, которое одинаково хорошо действовало и на чающих мира, и на жаждущих добычи и внушало новые надежды...

24-го числа мы заняли высоту впереди Боровска, на дороге, ведущей в Малоярославец¹⁰⁷⁰. Казалось, мы здесь на расстоянии всего 2–3 шагов от места, где происходит сильная канонада.

Давно привыкнув к непрерывной пушечной пальбе, мы больше обращали внимание на то, что происходило вблизи нас. Мы застали здесь целый караван повозок, нагруженных по большей части красивыми и дорогими вещами и съестными припасами из Москвы; по-видимому, здесь решено было дождаться того, что происходило впереди, в армии.

Пока занялись разгрузкой своего имущества, отчасти, чтобы снова проглядеть его, но главным образом с целью обмена, продажи и облегчения себя. С последней целью многое откладывалось в сторону и совсем отбрасывалось. Тут я увидел великолепнейшие покрывала и ковры, каких я никогда раньше не видел, шпалеры и занавески самой изящной формы и размера, из драгоценнейших материй, шитых золотом и серебром, с бахромой и отделкой. Кругом лежали целые штуки шелковой материи всех цветов, редкой красоты; костюмы для лиц обоего пола, тканые и блестящие, какие бывают лишь при княжеских дворах. Кругом то и дело слышалось: этот богат драгоценными камнями, у того ларец с бриллиантами; у одного целые пачки золотых, а у другого масса серебра. Я глядел и слушал все это с удивлением; при всем этом блеске меня охватило скорее чувство жалости к этим кратковременным счастливцам, чем чувство зависти и недоброжелательства...

(Роос)

Наконец, в воскресенье вечером, Бонапарт отправился в путь по Калужской дороге. Остальной гарнизон отправился вслед за ним в течение ночи, исключая корпус в 7000 или 8000, назначенный, как говорили, для охранения города, в ожидании остальных войск, которые должны были возвратиться после предполагаемого сражения... Жители Москвы, ободренные надеждой на скорое возвращение русских, стали с большим доверием выходить на улицу, так что французы для собственной безопасности должны были усилить караулы и разослать во все стороны патрули. Между тем крестьяне толпами бежали по улицам грабить соляные магазины, оставленные без прикрытия. Днем и ночью тянулись по улицам, кто пешком, кто в телегах, шайки в 10‒20 мужчин, женщин и детей. Для большей безопасности французы заперлись в стенах города и поставили только караульных у ворот, сообщавшихся с главными улицами.

(Изарн)

* * *

На другой день маршал Мортье переселился со своей канцелярией в кремлевский дворец; все оставшееся войско в количестве 5000 человек стягивается в эту местность. Наспех отправляют последние отряды больных. Во вторник, 8-го, часть казаков стремится с Тверской проникнуть в Кремль¹⁰⁷¹, но попытка эта им не удается. Несколько дней перед этим был сожжен Петровский дворец¹⁰⁷², который служил убежищем для казаков; вскоре подвергся такой же участи и дом князя Ростопчина в Сокольниках¹⁰⁷³.

Наконец, в четверг, 10-го, было объявлено всеобщее отступление¹⁰⁷⁴, и около 7 часов вечера войска начинают двигаться; а к 11 часам город и Кремль были совершенно очищены. Все ждали чего-то зловещего в эту ночь. И на самом деле, около двух часов утра послышался чудовищный удар ― это миной был взорван кремлевский Арсенал; в это же время загорелся царский дворец. Этот первый взрыв сопровождался таким сотрясением, что почти все окна в городе были разбиты. Три других взрыва, менее сильных, чем первый, разрушили кремлевские ворота напротив Никольской улицы и внешние башни Кремля.

Покидая Москву, французы, рассчитывая на великодушие своих врагов, оставили больше 2000 раненых французов, которые помещались в Голицынской больнице и Воспитательном доме. После же отступления французов им было объявлено, что они теперь пленники. Некоторые из этих несчастных захотели следовать за своей армией и были все перебиты крестьянами.

Такова была участь древней столицы России, самого большого города в Европе. Москва являлась резиденцией русского дворянства, ее внутренняя торговля была громадна, здесь находился самый большой склад национальных товаров. Среди многочисленных зданий находился знаменитый университет, множество всевозможных женских и мужских учебных заведений, монастырей, больниц, более 300 старинных церквей. Перед пожаром в ней насчитывалось около 9300 домов, более 800 богатых искусством и орнаментами храмов¹⁰⁷⁵. Уцелела же от пожара только пятая часть города.

Потеря, которую понесла Россия во время пожара Москвы, неисчислима. Сколько миллионов погребено под развалинами. Сколько всевозможных богатств превращено в пепел! Сколько произведений искусства потеряно навсегда! Мы уж не говорим о бесчисленных жертвах, погибших в огне, ни об исчезнувших сокровищах в библиотеках. Мы и не беремся обсуждать, был ли пожар Москвы мерой, на самом деле необходимой для достижения намеченных целей, на этот вопрос может только ответить беспристрастный суд потомства.

(Аббат Сюрюг)

* * *

Москва, 21 октября

...Кремлевские башни наполнены порохом. Взрыв должен был произойти сегодня в 10 часов вечера, как я Вам сообщал утренним письмом. Я отложу эту операцию до 12 часов ночи 23-го... В деле с казаками на Петербургской дороге я потерял двух человек убитыми

...Вооруженные крестьяне начинают действовать. Я же вынужден расстрелять нескольких из них.

Яшкино¹⁰⁷⁶, 23 октября

Эвакуация Москвы была произведена сегодня ночью. Была легкая перестрелка с казаками и крестьянами. Я потерял 400 раненых. Но в хвосте моего отряда имеется необходимое количество экипажей, принадлежащих всем корпусам и сумевших укрыться от предпринятых мной розысков. Они сильно мешают движению и едва не испортили мне переправу через Москву-реку, хотя я велел побросать в воду штук 50 этих экипажей. Я назначил было взрыв на 10‒11 часов ночи, но еще в 12 часов у меня оставались люди на левом берегу. Предписанная Его Величеством операция была произведена часа в 2 утра... Мы прибыли сюда в 2 часа дня... Я не был преследуем сколько-нибудь близко в это утро. Я, несомненно, оставлю по дороге много экипажей, конечно, не принадлежащих к моему корпусу. У них недостаток запряжки, а дороги сильно испорчены дождем, который идет беспрерывно уже третий день...

(Из донесений маршала Мортье начальнику Главного штаба)

* * *

22-го французские войска, оставшиеся в Москве, сожгли артиллерийский парк, расположенный на равнине, соседней с гульбищем Первого мая¹⁰⁷⁷. При этом разорвало несколько бомб. Взрыв их заставил иностранцев, которые еще были в Москве, думать, что идут казаки, предавая все огню и мечу. В страхе одни покидали город, не позаботившись запастись средствами для столь далекого путешествия; другие, предпочитая попытать счастья при восстановлении прежнего порядка, чем подвергаться опасностям отступления, бежали в Воспитательный дом. Скопление на рода здесь было такое, что скоро негде было повернуться. Французы, не зная того, что сами же были причиной тревоги, еще более стянулись в одно место. Усилив караулы по дорогам, которые вели в Белый город, они выслали сильные патрули в разные стороны для защиты передовых постов.

Шайки московских грабителей, которых загнал в подземелья страх уличной стычки между двумя армиями, теперь опять появились. На этот раз алчность грабителей обратилась на соляные магазины: все другие склады и лавки были уже разбиты. Мужики торопливо нагружали телеги, которые затем уезжали в сопровождении шаек человек в 15‒20 мужиков, баб и ребят. Это продолжалось два дня и две ночи. Повторились отвратительные сцены, бывшие при размене денег. Еще несколько мешков с пятаками оставалось у солдат той дивизии, которая должна была охранять город. Они бросали их в толпу для промена. Теперь насилие и остервенение народа увеличились тем больше, что никто не заботился сдерживать их...

(Домерг)

* * *

...После первого взрыва Кремля я вышел из кухни на двор и увидал, как собственные крестьяне Демидова разбивали его амбары¹⁰⁷⁸, которые пощадил и французы. Я представил им, насколько мог живо, всю несправедливость их дела и ожидавшее их наказание. Тогда они решили меня убить, чтоб устранить свидетеля грабежа, и тотчас более ЗА крестьян окружили меня и так сдавили, что я не мог поднять руки... Я ожидал смертельного удара или скорее многих ударов, так как крестьяне отчасти были вооружены; но в это время последовал второй взрыв, и окружавшие меня крестьяне бросились в разные стороны. Тогда я закричал им: «Скорее убивайте меня, чтобы мне умереть прежде, чем третий и самый сильный удар взорвет на воздух всю Москву и не оставит камня на камне.

Вы, убийцы, должны будете погибнуть мучительной смертью, так как я умру от вашей руки за честный совет, который Я вам дал. Затем вы навеки попадете в ад, как разбойники и убийцы, а я ― на небо, потому что я, как честный человек, сопротивлялся разграблению имущества вашего господина». Я и теперь еще удивляюсь тому, что мог так хорошо произнести эти слова по-русски, что крестьяне вполне поняли их смысл. Они снова начали приближаться ко мне, но уже со смиренным видом, а некоторые даже бросились передо мной на колени и говорили, с мольбой протягивая ко мне руки:

― Батюшка, Иван Иванович, ты ангел, ты премудрый (и много других таких же слов говорили они), посоветуй, что нам делать, чтобы спасти жизнь и избежать страшной смерти!»

― Если бы у меня, как у вас, была телега, ― отвечал я, ― то я ни минуты не остался бы в городе, чтобы не погибнуть от пуль или не быть заживо похороненным под развалинами домов, так как пройдет еще полчаса, прежде чем произойдет третий, последний и самый сильный удар.

Едва я это сказал, как крестьяне побежали на второй двор, бросились на свои телеги и выехали за ворота, которые я тотчас же приказал затворить и крепко запереть.

(Из записок колониального торговца)

* * *

Генерал-интендант действующей армии¹⁰⁷⁹ поручил мне охрану огромных магазинов Воспитательного дома¹⁰⁸⁰. Потребовались неимоверные усилия, чтобы спасти дом от пожара. Я уничтожил все смежные заборы, уединил магазины, день и ночь поливал стены громадного здания, и только этим спас его. В магазинах хранился провиант на 6 месяцев. Этим не ограничились, однако, мои заботы о Воспитательном доме. Перед выступлением из Москвы мне было поручено собрать всех раненых и больных в Воспитательный дом, и вот, когда все здоровые спешили покинуть Москву, я свозил в дом больных и раненых со всех концов Москвы. Наконец, и маршал Мортье, командовавший арьергардом, ушел из Москвы, и я остался охранять больных и раненых французской армии в городе, покинутом французской армией. Взрыв Кремля, последовавший в 2 часа ночи, был ужасен. В Воспитательном доме все окна были выбиты. Как только французская армия удалилась из Москвы, русские стали входить в столицу и прежде всего перебили всех раненых французов, находившихся в частных домах. Таких раненых было убито до двух тысяч¹⁰⁸¹. Почти столько же находилось в Воспитательном доме. Опасаясь за их участь, я собрал до 600 выздоравливающих и раздал им оружие, какое только мог добыть. Русские нападали на нас три раза, и три раза мы отгоняли их. Наше сопротивление заслужило нам уважение даже в глазах врага: генерал Бенкендорф¹⁰⁸² предложил мне положить оружие, обещая щадить госпитальное население. Мы, конечно, согласились на это условие. Только 30 солдат не пожелали сдаться, и едва они вышли из Воспитательного дома, как были окружены казаками и изрублены на наших глазах. Все это происходило 27 октября. С этого дня мы стали военнопленными.

Императрица-мать, узнав о нашем поведении, прислала нам 1 000 франков¹⁰⁸³. Иначе отнесся к нам московский генерал-губернатор граф Ростопчин. Ему было сообщено о наших заботах относительно французских раненых, о храбрости, с какой мы их защищали, наконец, о средствах, употребленных нами для содержания 2 000 раненых в течение 10 дней, и он пожелал видеть меня и моего зятя, находившегося при мне в качестве помощника. Когда мы представились ему, я тотчас же заметил, что он не может даже слышать имени французов. Он спросил нас кое о чем и, получив ответы, закончил свидание самой неприличной бранью.

Мы честно исполнили свою обязанность относительно своих земляков, раненых, больных и слабых ― разве русские, хотя и враги французов, могли наказывать нас за это? Однако отдан был приказ об удалении нас от наших страдальцев-соотечественников. Труды, лишения и усталость подорвали и наше здоровье; мы представляли, просили, умоляли разрешить нам остаться с ними, но не удостоились даже ответа. Тогда мы написали графу Ростопчину письмо, в котором представили ему печальное положение раненых пленников: они были перемещены из Воспитательного дома в какие-то подземелья, куда не проникал даже и свет, и где они умирали по 30 человек ежедневно. Мы умоляли графа разрешить нам остаться в Воспитательном доме еще дней восемь, до восстановления нашего здоровья; мы просили его принять нас и выслушать, полагая, что только клевета и злословие вооружили его против нас, просили во имя человеколюбия. Вот ответ графа Ростопчина, писанный его рукой: «Граф Ростопчин разрешает г-ну Газо¹⁰⁸⁴ отцу остаться на время, необходимое для поправления его здоровья, после чего он и его зять должны отправиться в Вологду. Свидание, которого он желает, не приведет ни к чему; ни клевета, ни злословие не руководят графом Ростопчиным; но нация, презирающая все законы, отвергающая религию и в течение последних 20 лет живущая только преступлениями и злодеяниями, никогда не должна свидетельствоваться Всевышним Существом, справедливость которого не признается разбойниками...»

(Газа)

«Государь, согласно приказаниям, полученным от Вашего Величества, дивизия генерала Дельзона выступила 23-го из Боровска в 11 часов утра, чтобы занять мост у Малоярославца и сам город. Остальная часть корпуса была расставлена по дороге, чтобы поддержать эту дивизию в случае нужды.

Генерал Дельзон нашел мост разрушенным. Он тотчас занялся его восстановлением и велел двум батальонам перейти реку по плотине, которая находится немного выше. Остальная часть дивизии заняла позицию на возвышенностях по эту сторону реки. Ночь прошла благополучно. На заре, в то время, когда шесть батальонов перешли реку, два других, которые переправились накануне, были атакованы превосходными силами неприятеля; но генерал Дельзон, соединив всю свою 1-ю бригаду за мостом, атаковал в свою очередь неприятеля и занял укрепления, которые венчают город.

24-го утром остальная часть корпуса выступила, чтобы поддержать генерала Дельзона, который сумел удержаться против сил неприятеля, превосходных. Я поспешил, чтобы узнать положение дел.

Так как Ваше Величество приказали мне форсировать переправу через реку и совершенно овладеть городом, я его тотчас занял посредством сильной атаки.

Но неприятель, имея превосходство в численности и в позиции, которая позволяла ему обстреливать нас отовсюду, достиг, наконец, того, что оттеснил нас в нижнюю часть города; там бились с величайшим ожесточением. Генерал Дельзон, предводительствуя одной из атакующих колонн, пал мертвым, пронзенный множеством пуль. Это был офицер очень больших заслуг, о нем сожалеют все, кто его знал. Начальник батальона Дельзон, его брат и адъютант, тяжело ранен около него¹⁰⁸⁵.

Тогда наши войска подались назад в город. Я поручил генералу Гилемино¹⁰⁸⁶, моему начальнику штаба, принять командование в этой части города. Этот генерал тотчас построил два батальона в колонны, пошел на неприятеля и возобновил сражение. Обойденный справа и слева, он продержался около одной церкви до тех пор, пока батальон 106-го, обойдя неприятеля справа, не выручил его. В это время генерал Бертран де Севре¹⁰⁸⁷ отстаивал левую часть города, которую он отнял у неприятеля.

С самого начала сражения русские войска продолжали прибывать; их генералы, чувствуя всю важность этого пункта, беспрерывно возобновляли свои атаки. Около 12 часов дня дивизия Бруссье перешла через реку, и ее колонны, шедшие с поразительной смелостью, опрокинули все на своем пути. Но этого значительного подкрепления хватило ненадолго против продолжавших прибывать сил неприятеля, и я должен был дать, по мере того, как они приближались, дивизию Пино и королевскую гвардию.

Итальянская дивизия захватила вершину, занятую неприятелем, откуда огонь его доставлял нам большие неудобства. Но все-таки три раза русским удалось оттеснить нас к реке, и три раза наши войска соединялись перед мостом, поддерживаемые резервами, шли в атаку и поднимались с криками: «Да здравствует император!» ― до вершины, где находились первые русские батареи. Позиция их армии была прикрыта сильным заслоном; вершина ее имела три редута, через которые каждую минуту проходили новые атакующие колонны. Генералы водили их 8 раз против нас, но французские и итальянские войска соперничали друг с другом в отваге. Они отражали все эти атаки штыками, и русские покрыли своими трупами всю верхнюю часть города.

В 5 часов вечера дивизия Компана из 1-го корпуса расположилась слева от Итальянской гвардии и образовала резерв в нижней части города. Неприятель отступил на свои позиции поздно ночью. Два полка 3-й дивизии перешли реку по плотине и после довольно сильной ружейной перестрелки вся дивизия расположилась в лесу, на опушке которого была русская батарея; ее принуждены были увезти.

Ночь с 24-го на 25-е прошла в перестройке войска, в исправлении позиции, в перевязке и увозе раненых. 25-го на заре я заметил, что неприятель начал отступать справа налево, как и доносили ночные рапорты. Он оставил очень сильный арьергард, на который пошли наши вольтижеры¹⁰⁸⁸, и 30 пушечных выстрелов было достаточно, чтоб заставить неприятеля удалиться. Нам не возможно было его преследовать по равнине, ибо неприятель прикрыл свое отступление громадным количеством кавалерии, а наша еще не пришла.

Ваше Величество могли судить сами о тех усилиях, которые корпус должен был сделать, чтобы отнять у неприятеля такую грандиозную позицию, как Малоярославец¹⁰⁸⁹. Мы имели перед собой 6, 7, 12, 17, 24, 26-ю дивизии и 2-ю дивизию гренадер¹⁰⁹⁰ армии неприятеля, как об этом свидетельствуют убитые, которых они оста вили на поле сражения. Нужно было бы упомянуть Вашему Величеству о всех полках 4-го корпуса; все они покрыли себя славой, французы и итальянцы соперничали между собой, чтоб доказать Вашему Величеству свою преданность и свою любовь.

Весь 4-й корпус оплакивает потерю генерала Дельзона. Сказать Вашему Величеству, что он оставил жену, четверых детей и 12 братьев без средств, значит, обеспечить их судьбу. Полковник Пино из 35-го убит»¹⁰⁹¹.

(Донесение Евгения Богарне Наполеону)

* * *

Малоярославец, 24 октября

Сегодня в 4 часа утра все еще спали в лагере Дельзона ― исключая часовых, как вдруг четыре отряда русских егерей неожиданно выступили из лесов, покрывавших здешние возвышенности, заставили часовых спешно отойти к передовым постам, посты ― к стоявшим впереди батальонам, а эти последние, пораженные неожиданным нападением, должны были после слабой обороны покинуть деревню, чтобы соединиться с остальной частью дивизии, находившейся на равнине.

При первой же тревоге Дельзон велел браться за оружие и спешить на помощь к своим. Но русские успели уже выдвинуть свои батареи и на высотах, и с двух сторон от города, чтобы обстреливать мост и тем воспрепятствовать всякому наступательному движению. Наконец, и русская кавалерия развернулась в боевой порядок, справа от пехотных войск.

Сражение завязалось. Та и другая сторона билась с жаром, но невыгодное положение Дельзона было очевидно: он принимал на себя весь огонь русских, а сам отвечать на него не мог, так как неприятель был прикрыт скрывавшим его гребнем холма.

Принц Евгений, эскортируемый драгунами Королевской гвардии и драгунами королевы¹⁰⁹², двинулся на соединение с Дельзоном еще раньше, чем прозвучал первый пушечный выстрел. Почти в тот же миг явился офицер, посланный Дельзоном, для оповещения принца обо всем происходящем. Нам был отдан приказ немедленно вооружаться.

В это время новые русские колонны под предводительством Кутузова выступили тесно сомкнутыми массами из лесов, лежащих за Малоярославцем, и также двинулись в бой. Можно было видеть теперь, как за неприятельским фронтом воздвигались четыре редута, приводившиеся в состояние обороны с помощью бруствера и рва уже во время самого сражения.

Положение Дельзона было критическое. Пронизывающий огонь русских градом падал вглубь воронки, где Дельзону нельзя было двигаться. Вице-король приказал ему немедленно во что бы то ни стало выбраться отсюда и пробиться вперед. Путь, идущий от моста, лежит по дну оврага между двумя тяжелыми каменными навесами, вершины которых были заняты многочисленными русскими стрелками; этих последних, в свою очередь, поддерживают массы, расположенные на холме.

Несмотря на убийственный огонь, бравый, доблестный Дельзон успел все-таки овладеть кой-какими из этих верхних позиций; он начал уже развертывать свой блестящий план атаки, но картечь вдруг сваливает его. Брат Дельзона, состоявший в это время его адъютантом, хочет помочь ему и сам падает, пораженный пушечным выстрелом.

Принц Евгений не перестает требовать новых подкреплений; новые отряды спешат на помощь, но кажется, что им никак не удастся поспеть вовремя. Как раз теперь принц отправляет полковника ла Бедуайера¹⁰⁹³, чтобы ускорить наше движение и вместе с тем, чтобы дать императору отчет о событиях. Королевская гвардия встречает этого славного офицера при своем спуске с холма, доминирующего над долиной Лужи¹⁰⁹⁴.

«Спешите, храбрые итальянцы, ― говорит он нам, ― вице-король ждет вас с нетерпение. Ваши товарищи в опасности, если вы не подоспеете вовремя. Не теряйте случая выказать вашу отвагу!»

На эти слова, передаваемые из уст в уста, все батальоны отвечают радостными криками ― предвестниками победы. Колонны даже не идут; они летят, но с какой быстротой ни ведут нас наши вожди, нам все кажется, что мы идем еще недостаточно быстро. Раздаются воинственные песни; радость заставляет нас забывать об усталости.

Мы спускаемся к подножию холма и следуем по равнине Лужи и влево от дороги, на опушке соснового леса, находим стоящую тут в резерве итальянскую кавалерию. В этот момент шум пушечной пальбы удваивается, и пули русских стрелков свистят уже над нашими головами. Мы не видали наших храбрых товарищей с конца сентября, но знали об их подвигах, и теперь спешим заключить их в свои объятия и сравняться с ними. Встреча не могла быть более кстати.

Едва только заметив нас, они бросаются к нам навстречу, они смешиваются с нашими рядами; каждый ищет друга, родственника. Они предлагают нам съестных припасов, предлагают напиться, дают ряд советов и великое множество наставлений. Они отводят своих лошадей и непременно хотят нас сопровождать.

«Помните, ― говорят они, ― что мы, как и вы, итальянцы; мы должны озарить это имя новой славой! Какой еще один чудный день для родины!»

Мы пожимаем друг другу руки и плачем от волнения.

Было около 10½ часов, когда мы соединились со своими товарищами, вызванными уже с утра. Настал час расстаться с нашими храбрыми кавалеристами. Долг призывает нас. В последний раз обнимаем мы друг друга, в молчании возвращаемся в свои ряды и ждем приказаний принца.

А он, зная свою численную слабость, распорядился уже двинуть часть 14-й дивизии на помощь 1З-й, которая, лишившись своего славного вождя, один момент еще колебалась, но затем вынуждена была вторично покинуть высоты.

Начальник штаба итальянской армии, неустрашимый Гилемино, принимает теперь на себя командование дивизией¹⁰⁹⁵, собирает ее за постройками и затем борется с неприятелем за каждую пядь земли. Чтобы сохранить все приобретенное им до прибытия войск, приобретенное, несмотря на все невыгоды позиции и на ничтожество своих сил, он приказывает нескольким гренадерским ротам занять церковь и два дома, лежащих в преддверии города и господствующих над оврагом, по которому проходит путь. Эти позиции были приведены в состояние обороны, чтобы служить прикрытием для наступательных попыток на всякий случай, когда наших станут выбивать с высот. События вскоре же показали разумность и полезность этого распоряжения. Всякий раз, когда русские переходили за эти передовые посты, они обстреливались сзади, бежал и в беспорядке, и наши опять возобновляли наступление, чтобы отбросить их окончательно. Гилемино лично, соединившись с 1-й бригадой Бруссье, выбил, наконец, русских. Три бригады завладели теперь позицией перед линией неприятеля. 1-я и 2-я бригады 13-й дивизии находились в Малоярославце и впереди города, часть 14-й дивизии стояла в предместье, по ту сторону глубокого оврага, простирающегося более чем на 600 туазов в длину и идущего параллельно Калужской дороге.

Генерал Кутузов, видя, что успех дня зависит исключительно от завладения этим важным пунктом, посылает тогда целый корпус (корпус Раевского) на помощь к Дохтурову. Сражение возобновляется с еще большим ожесточением. Город взят, потом отнят, и так до трех раз. Гилемино и Бруссье, вынужденные отступить перед численным превосходством, собираются около места, где находится вице-король, чтобы дать себе отчет в общем положении дел и подготовить резервы. Он тотчас же посылает к ним 2-ю бригаду Бруссье. Положение как будто готово измениться. Но едва батальоны перешли цепь домов, едва они отошли от того центрального пункта, откуда были выдвинуты, и появились на равнине совершенно открытыми для неприятельского огня, как силы их стали ослабевать.

Поражаемые огнем целой армии, они приходят в смятение и отступают; подкрепления притекают к русским без конца: наши ряды уступают и прорываются неприятелем. Беспорядок продолжает расти: орудийный огонь в разных местах зажигает город, построенный из дерева, и это еще более затрудняет и движение, и атаку двух дивизий. В пятый раз они вынуждены отступить. Русские продвигаются дальше, и оборона на один момент парализована.

Вице-король двигает тогда им на помощь дивизию Пино. Войска, руководимые своим вождем, идут сомкнутыми колоннами, в тревожном молчании, жаждущие славы. Что касается нас, то всю пехоту Королевской гвардии оставляют пока в небольшом селении на левом берегу Лужи. Русская батарея на гребне холма, влево от линии их войск, не только страшно бьет по тем войскам, взбирающимся и проникающим в Малоярославец, но ударяет по флангу и наших полков Королевской гвардии; мы терпим такие потери, что должны каждую минуту менять свою позицию. Неприятельской батарее вице-король противопоставляет несколько пушек легкой артиллерии. нашей гвардии, и мы имеем тогда возможность удивляться вблизи энергии, разумности и храбрости наших артиллеристов. Совершенно открытые, подставленные под неприятельские удары, вынужденные отвечать снизу вверх, они маневрируют с таким хладнокровием, с такой рассчитанной точностью, что заставляют неприятельскую батарею сперва замолчать, а потом и отступить.

В течение этого времени итальянцы Пино без выстрела перешли мост, перебрались затем через овраги, выгоняя отовсюду неприятеля, и дошли до церкви, находящейся в преддверии города. Там они переводят дух и оправляются; затем 1-я бригада во главе с генералом Пино и генералом Фантана¹⁰⁹⁶ идет вправо от города для поддержки 13-й дивизии; 2-я бригада под начальством генерала Левье¹⁰⁹⁷ (корсиканца) переходит на противоположную сторону, чтобы зайти в тыл русским колоннам, вытеснившим 14-ю дивизию.

Неприятель, удивленный, пораженный, ошеломленный столь неожиданным общим натиском, отступает, и мы с радостью замечаем, что наши итальянцы овладевают всеми позициями, которые были намечены для них вице-королем и прибывшим на место боя адъютантом императора, генералом Гурго. 1-я бригада проникает в город и выбивает оттуда русских. Страшная стычка завязывается среди пламени, пожирающего постройки. Большая часть падающих раненых сгорели живыми на месте, и их обезображенные трупы представляют ужасное зрелище. 2-я бригада следует по оврагу под убийственным орудийным и ружейным огнем. Предместье снова в наших руках, так же, как и увенчивающие его высоты.

Генерал Левье и много высших и низших офицеров ранены. Генерал Пино, после того как лошадь под ним была убита, пеший, с саблей в руке, словами и примером продолжал подбодрять своих солдат. Ружейный выстрел убил у его ног его брата и адъютанта, начальника эскадрона; его племянник Фантана, адъютант дивизионного командира, ранен¹⁰⁹⁸; генерал Фантана, полковник Лакесси¹⁰⁹⁹ и множество офицеров выведены из строя. Генерал Галимберти¹¹⁰⁰, сопровождаемый полковником ла Бедуайером, принимает на себя начальство, и сражение продолжается с еще большей яростью.

Милло, полковник итальянской артиллерии, старается теперь поставить свои орудия на высоты. Солдаты Королевской гвардии прибегают к нему на помощь. Ряд невероятных усилий, и мы, наконец, на вершине.

Натиск дивизии Пино поднял дух у солдат 13-й и 14-й дивизий. Они соединяются с войсками 15-й дивизии и пускаются на русских. Артиллерия, в свою очередь, действует: она крошит тела мертвых и умирающих, распростертых по дорогам, ужасающе их уродуя.

Я расскажу здесь об одном случае, который хорошо выказывает всю отвагу наших солдат. Вице-король заметил бледность на лице одного итальянского солдата из обоза.

― Что это? ― сказал принц. ― Ты трусишь, а между тем ты из гвардии...

― Нет, принц, ― ответил несчастный, показывая ему изуродованную картечью ногу, ― только вот это мешает мне твердо держаться на стремени.

Принц, видимо, был тронут, хотел оказать ему помощь и раскрыл свой кошелек.

― Ни помощь, ни деньги не нужны мне, ― отвечал храбрец, ― я хочу только видеть, как мои товарищи побеждают!

Гренадеры взобрались на высоты, вздымавшиеся над мостом, и там оставлены были в резерве подле церкви, расположенной за пригородом. Но стрелки, помещенные впереди войск 2-й бригады Пино, бегут навстречу русским, идущим с намерением овладеть мостом и отрезать путь отступления войскам, находящимся в Малоярославце. Мужественный полковник Перальди¹¹⁰¹ выступил впереди стрелков, постепенно развернул их в боевые колонны и крикнул: «Не стреляйте, солдаты, штык ― вот оружие гвардии. В штыки, храбрые итальянцы!»

Возбужденные этими словами и примером своего вождя, стрелки стремглав бросаются на русских, подвигавшихся вперед в беспорядке после жестокой стычки с дивизией Пино.

Одновременная атака стрелков в городе, и за чертой города, выгнала русских из всех занятых ими раньше домов. Все время, орудуя штыком, они отбрасывают их до перекрестка дорог.

Стрелки не довольствуются этим. Опьяненные дымом, пожарами, ударами, нанесенными ими и им, опьяненные, наконец, своей победой, они продвигаются в верхнюю часть долины и стремятся овладеть неприятельскими орудиями; но, достигнув края, ведущего к глубокому рву, и очутившись на выступе, окруженном густой изгородью, они подвергаются снова страшному огню и целому граду картечи. Это русская батарея, неожиданно открывшаяся, посылает свои заряды и наносит нашим стрелкам страшные потери. Беспорядок вносится в их ряды; неприятельская кавалерия атакует их, и весь 7-й корпус Бороздина вступает в бой¹¹⁰². Русские снова отвоевывают себе сады и предместье. Все итальянцы тесно сжимаются там, строят баррикады и приготовляются к отчаянной защите.

От отряда Перальди остается половина, но он соединяет своих стрелков со 2-й бригадой Пино, выстраивает их в колонны, оставляет оборонительную позицию и, несмотря на численное несоответствие их силам неприятеля, ведет их в новый бой. В довершение всего он возбуждает национальный энтузиазм.

― Вспомните, солдаты, ― обращается он к ним, ― что в этой битве итальянцы должны победить или умереть!

― Да, да! ― кричат в ответ солдаты. ― Победить или умереть! Барабанщики, к атаке!

Из садов они выходят, точно отряд львов, снова бросаются в штыки, но на этот раз обходят знаменитый ров, послуживший причиной их первого поражения, и двигаются, опираясь на небольшой лес, где они скрыты от огня бата рей и от кавалерийских атак, тщетно старающихся отогнать их.

Часть итальянской артиллерии вступает теперь в строй и к вечеру получает, наконец, возможность наносить удар за ударом, и победа уже вне сомнения. Русские, притиснутые к своим фортам, замедляют атаки ; итальянцы спешно окапываются для обеспечения своей победы.

Перальди просит тогда принца дать ему остальную часть гвардии, ручаясь за полную победу. Но принц не хочет лишать себя столь ценного резерва. Эта гвардия, оставаясь неподвижно в лощине в течение целого дня, принимала, однако, на себя все пушечные выстрелы русской артиллерии: русские ядра, пролетая над головами наших товарищей, стоявших в боевой линии, падали как раз туда, где мы находились. Неподвижно и невозмутимо держась на этой опасной позиции, мы не могли даже мстить за наших убитых и раненых, а потеряли мы много лихих товарищей и между ними доблестного Маффеи¹¹⁰³, батальонного командира, который убит был ядром на наших глазах.

Пришла ночь, а вместе с ней и французская армия. Старая гвардия заняла позицию в Городне, Ней и Даву выстроились между Городней и Малоярославцем.

В 9 часов вечера генерал Кутузов, который выдвинул уже большую часть своих войск, хочет сделать последнее усилие и снова завладеть городом. Из резервов он строит глубокие колонны, которые и выступают, прикрываясь артиллерией. Дивизии Жерара и Компана корпуса Даву отправлены Наполеоном в боевую линию – одна справа, другая слева от Малоярославца. Полковник Серюрье¹¹⁰⁴, командующий отрядом легкой французской артиллерии, превозмогает трудности переправы вброд через Лужу и, делая прекрасно задуманный и еще лучше выполненный маневр, проникает в небольшой лес, откуда он обрушивается на неприятеля градом картечи и гранат. Итак, собранные теперь и приведенные в порядок итальянцы идут впереди, чтобы довершить свои успехи. Кутузов, не могший победить даже одного корпуса наполеоновской армии, считает теперь за благоразумное ретироваться. Сражение мало-помалу ослабевает, но ружейная перестрелка прекращается только к 11 часам вечера. Неприятель ставит свои передовые посты у опушки леса и занимает позицию вдоль Калужской дороги, приблизительно в 8 верстах от Малоярославца. Итальянцы остаются господами и в долине, и в городе, но этот последний представляет теперь собой лишь кучу пепла и груды трупов.

Так закончилась битва, длившаяся 18 часов, в течение которых горсть французов и итальянцев из глубины оврага держалась против русской армии, позиции которой казались неприступными.

Малоярославец, 25 октября

Армия расположилась биваком на своих позициях; император провел ночь в Городне. Ночь была очень холодна. Задолго до рассвета все уже поднялись и жались около больших костров. Мягкий сезон сменился суровым, и этот переход показался нам очень резким. Император, прежде чем отправиться на ночь в Городню, послал своего адъютанта Гурго на передовые посты, чтобы выяснить характер движений неприятеля. Нынешним утром, около 5 часов, Гурго доложил о своих наблюдениях. Нам передавали, что император имел совещание с неаполитанским королем, маршалом Бессьером, генералами Лобау и Гурго насчет того, желательна ли новая битва или, напротив, ее следует бояться. В 7½ часов он выехал из Городни в сопровождении большой части своего штаба, герцога Виченцского¹¹⁰⁵, принца Невшательского и генерала Раппа, но вскоре возвратился обратно. В 10 часов состоялся новый выезд императора, пожелавшего взглянуть на поле вчерашней битвы.

По первым сведениям выясняется уже, что мы потеряли более 4 000 человек¹¹⁰⁶. Из генералов и штаб-офицеров Пино, Фантана, Жифленга, Левье, Маффеи, Лакесси, Негрисоли¹¹⁰⁷, Болоньини¹¹⁰⁸ и другие убиты или ранены. Рассказывают про батальонного командира Негрисоли: получив первую рану, он вернулся в строй; но затем поражен был еще одной пулей и упал со словами: «Вперед, итальянцы! Я умру счастливым, если вы победите!»

Казаки приближались к разным частям нашей армии, включая и наши экипажи. Отряд драгун Королевской гвардии под начальством капитана Колсони и лейтенантов Бримбилла, Кавалли¹¹⁰⁹ и Банканеры саблями разогнал их. Затем император сделал нам смотр.

«Честь за этот день всецело принадлежит Вам, ― сказал он, обращаясь к вице-королю, ― Вам и Вашим храбрым итальянцам, которые решили эту блестящую победу».

В 5 часов, осмотрев все и отправив разведочные отряды вдоль Калужской дороги, он возвратился в Городню. Недовольный вид, какой у него был при отъезде, заставил нас думать, что у него возникли несогласия со своими старшими генералами и что, если бы дело зависело только от него, то битва возобновилась бы.

Мы, волнуясь, готовимся К новому сражению и с нетерпением ждем сигнала. Однако проходит день, и к нашему великому изумлению, ни какого приказа нет. К вечеру по войскам передается распоряжение отступать. Мы должны этой же ночью достичь Уваровского, регулируя свое движение с движением корпуса Даву, шедшего в арьергарде. Отступление должно начаться нынешним вечером, в 10 часов. Отдан приказ сжигать все, что мы ни найдем на пути.

Уваровское, 26 октября

Это неожиданное отступление после выигранной битвы произвело на нас самое тяжелое впечатление. Верно или ошибочно, но мы начинаем считать себя окруженными опасностями. Громадность пути, полная опустошенность страны, через которую мы проходим, обескураживает нас, и никто не может уяснить себе мотивы этого внезапного отступления.

(Ложье)

* * *

Император шел во главе армии, стараясь рассчитать ее движения так, чтобы дать возможность вице-королю дойти до Малоярославца раньше, чем русские, которые шли следом за нашей армией по другой стороне р. Лужи, могли догадаться, какое место мы наметили для переправы через реку. Мы хотели дать генеральное сражение на прекрасном и удобном плоскогорье около города, там, где перекрещивались две дороги: одна в Калугу, другая в Леташево¹¹¹⁰ (Letachewa).

Генерал Дельзон, очень видный офицер на службе в итальянской армии, получил приказ выступить к 12 часам ночи, чтобы поспеть рано утром к Малоярославцу и перейти мост, но он подумал, что успеет еще накормить своих солдат супом, и выступил из города только в 2 часа пополуночи. Это запоздание на два часа совершенно изменило ход событий и решило, может быть, судьбу и армии, и мира! Когда показалась 1-я бригада дивизии Дельзона, двигавшаяся по направлению к мосту, тогда же мы увидели и первую русскую колонну, солдаты ехали в повозках, чтобы поспеть скорее для защиты города.

В первый момент это обстоятельство смутило итальянцев, но генерал Дельзон бросился вперед сам, чтобы ободрить их, и был тотчас же убит со своими обоими братьями; один из них был бригадным генералом, а другой ― его личным адъютантом¹¹¹¹. Тогда двинулся вперед со своей армией вице-король, но русские получили подкрепление, и завязалась кровопролитная битва.

Город был несколько раз взят, отбит и снова взят, и только к 8 часам вечера он остался за вице-королем. Он выиграл большое сражение, но потерял почти весь провиант и до 7000 убитыми.

На следующий день император посетил место битвы. Русские войска были тут же, и мы стояли на том месте, где Наполеон намеревался уничтожить армию Кутузова. Возможно, что это ему бы и удалось, так как у нас еще было 80 000 инфантерии, огромная, прекрасно обслуженная артиллерия, а солдаты были полны силы и энергии. Император долго совещался с маршалом Даву, и было решено отступить, причем император сказал: «Вот что значит опоздать на один час».

Если бы генерал Дельзон исполнил пунктуально полученный им приказ, то, конечно, он пришел бы в Малоярославец еще задолго до русских и занял бы город, не потратив на это ни одного выстрела. На следующий день император бы дал последнее генеральное сражение, что по всей вероятности, дало бы ему возможность вернуться в Москву и побудило бы русских подписать мир.

Если бы мы победили, то торжество наше было бы полным, а с другой стороны, если бы мы и были побиты, то наше положение было бы не хуже того, в котором мы уже были тогда!

Счастье покидало Бонапарта, но, по-видимому, он был готов с покорностью подчиниться своей судьбе и был настолько тверд, что спокойно смотрел на грядущие несчастья; однако его обычная смелость сменилась роковой нерешительностью...

Но верно и то, что если бы Наполеон сам решился тогда начать атаку, мы бы заняли тогда же и Тулу, и Калугу. Кутузов считал себя побежденным и готовился к отступлению. Он сам сказал: «Калугу ждет судьба Москвы». Он был очень приятно поражен, узнав, что французская армия начала отступление.

(Дедем)

* * *

Тут завязалось упорное сражение. Несколько свежих отрядов подошли на помощь неприятелю, наши солдаты отступили, но генерал Дельзон кинулся, чтобы воодушевить их, в самую середину боя. В то время как он упорно защищал заставу города, русские, укрывшись за стенами кладбища, открыли по нему сильный огонь, и одна из пуль, попав ему в голову, уложила его на месте. Когда принцу донесли об этом несчастье, он очень был расстроен смертью этого достойного уважения генерала и, выразив должное по этому случаю соболезнование, тотчас же заменил его генералом Гилемино, храбрость и удачные распоряжения которого быстро привели в порядок дивизию, совершенно растерявшуюся после смерти своего начальника.

Ожесточенная битва завязалась на улицах города, и дивизия Бруссье поспешила на помощь утомленным долгим сражением товарищам. Наши солдаты снова перешли в наступление, но новые колонны русских, появившиеся на Леташевской дороге, опрокинули их, и мы увидел и, как они, подавленные численностью неприятеля, быстро спускались с холма и бежали к мосту, чтобы перейти реку Лужу, протекавшую у подножия холма. Но вскоре наши храбрецы, ободренные полковником Форестьером, снова оправились и став вновь в ряды, отважно завоевали отнятую у них позицию. Вице-король, видя огромное количество раненых, покидающих поле сражения, и видя всю трудность удержаться в Малоярославце, чувствовал необходимость послать свежие войска против неприятеля, непрерывно получающего подкрепления. Дивизия Пино, которая во все время похода рвалась к бою, желая проявить свою храбрость и мужество, ухватилась за этот случай и с восторгом подчинилась приказу принца. Под командой нескольких офицеров Главного штаба двинулись они скорым шагом к возвышенности и с громкими радостными криками овладели вновь всеми позициями, из которых мы только что были выбиты. Эта победа стоила очень дорого: масса храбрых итальянцев погибла из-за их желания похвастаться своей храбростью перед французами...

Стрелки Королевской гвардии под командой полковника Перальди шли за ними. 15-я дивизия была отброшена, и стрелки двинулись к ней на подкрепление, как раз вовремя, так как победа склонял ась в пользу неприятеля, который двигался к мосту с намерением сбросить в реку наши войска, которые ее переходили, с жаром атаковали они русских и отняли у них позицию, с которой была выбита итальянская дивизия. Обе противные стороны бились с ожесточением. Вдруг с двух больших скрытых редутов посыпался град картечи, расстроивший ряды наших стрелков. Они на мгновение смешались, но полковник Перальди стал говорить солдатам о том бесчестье, которое они заслужат, если не умрут на своем посту, и он с радостью увидел, как его храбрецы, собрав из патронниц убитых на поле сражения товарищей не хватающие им патроны, сильным натиском набросились на русских, которые, удивленные такой смелостью, были уверены, что на них наступают свежие полки. Чувствуя себя некрепко на занятых позициях, они обратились в бегство, разорив свой редут. Орудия продолжали действовать, и их ядра производили большое опустошение в рядах гренадер и даже королевских велитов, стоящих в резерве, а также и в отряде, который составлял Главный штаб вице-короля. Как раз в это время очень заслуженный и редкой храбрости человек ― генерал Жифленга был ранен пулей в шею, благодаря чему ему пришлось удалиться с поля битвы. Успех дня был ясен! Мы заняли город и все возвышенности; 5-я дивизия 1-го корпуса заняла место слева от нас, а 3-я дивизия того же корпуса заняла после сражения лес справа. До 9 часов продолжалась стрельба наших батарей и пехотинцев по близкому неприятелю, который прикрывал свое отступление многочисленными стрелками.

Ночь и утомление положили конец этому жестокому сражению, и только к 10 часам вице-король со своим Главным штабом смог отдохнуть после таких тяжких трудов. Мы расположились под Малоярославцем, между городом и рекой Лужей. Остальные отряды расположились на всех позициях, которые они так славно отбили у неприятеля.

Только на следующий день мы поняли, что намерение русских было отнять у нас Малоярославец, прикрыть Калугу и помешать нам отступать через их южные губернии. Теперь можно было пожалеть, что мы остановились в Фоминском. Не потеряй мы этого дня, неприятель направился бы к своему укрепленному лагерю и не успел бы явиться сюда для защиты позиций, находящихся между Малоярославцем и Калугой. Все, кто близко стоял к Наполеону и знал его намерение, уверяют до сих пор, что, отступая к Смоленску, он имел целью разрушить сначала Тульские оружейные заводы и затем продолжать отступление через Калугу, Серпейск¹¹¹² и Ельню¹¹¹³, окрестности которых не были еще опустошены.

В 4 часа утра мы пошли осматривать с вице-королем место сражения и увидали, что все поле усеяно казаками, легкая артиллерия которых стреляла по нашим войскам. Слева стояли три больших редута. Накануне они были вооружены 40 орудиями; один из этих редутов прикрывал правый фланг Кутузова, так как они предполагали, что как раз в этом месте мы хотели обойти неприятеля. К 10 часам стрельба стала утихать, а к 12 окончилась совсем. Внутренний вид Малоярославца представлял ужасное зрелище. Города, в котором сражались, уже больше не существовало!¹¹¹⁴

Улицы можно было различить только по многочисленным трупам, которыми они были усеяны. На каждом шагу попадались оторванные руки и ноги, валялись раздавленные проезжавшими артиллерийскими орудиями головы. От домов остались лишь только дымящиеся развалины, под горящим пеплом которых виднелись наполовину развалившиеся скелеты. Масса больных и раненых, покидая поле битвы, укрывалась в этих домах. Мы встречали многих из них, спасшихся от пожара, с обожженными лицами, обгоревшими волосами и в обгорелых одеждах. Их стоны были так ужасны, что самые жестокие люд, содрогаясь, отворачивались от них и не могли удержать невольных слез.

Мы содрогались от ужаса при виде несчастий, которым подвергает нас деспотизм, и невольно вспоминали о тех варварских временах, когда можно было умилостивить богов не иначе, как принося им человеческие жертвы на окровавленных алтарях. Около 12 часов Наполеон вместе со своей свитой хладнокровно объезжал поле битвы. Он, ни капли не волнуясь, слушал жалобные стоны раненых, умоляющих о помощи. Но даже он, с 20-летнего возраста привыкший ко всем ужасам войны, которой он был так безумно увлечен, даже он, войдя в город, удивился ожесточению, с которым сражались солдаты, и хотя он не выносил хвалить кого-либо из опасения затмить себя, но в данном случае он был принужден отдать справедливость храбрецам. Похвалив 4-й корпус, он сказал вице-королю: «Честь этого дня всецело принадлежит вам...»

(Лабом)

* * *

Мы направились к Боровску и на четвертый день достигли этого города, он был покинут жителями. Между тем Кутузов спокойно составлял свои прокламации: он мирно сидел в своем лагере под Тарутином; он не делал разведок ни с фронта, ни с флангов¹¹¹⁵, и не подозревал о нашем движении. Наконец, он узнал, что мы идем на Калугу; он тотчас же снялся с лагеря и появился у Малоярославца одновременно с нашими колоннами. Завязалось дело; из Боровска мы слышали отдаленную канонаду. Я очень страдал от своей раны; но я не хотел покинуть Наполеона, и мы сели на лошадей. К вечеру мы увидели поле битвы; бой еще продолжался, но скоро огонь прекратился. Принц Евгений захватил позицию, которую неприятель отстаивал, надо думать, до самой последней крайности; наши войска покрыли себя славой. Этот день итальянская армия должна занести в свои летописи. Наполеон расположился биваком в двух верстах оттуда. На следующий день мы сели на лошадей в половине 8-го, чтобы осмотреть поле, где происходила битва; император ехал между герцогом Виченцским¹¹¹⁶, принцем Невшательским и мной. Едва мы покинули лачуги, где провели ночь, как заметили отряд казаков, выехавших из леса направо, впереди нас; ехали они довольно стройными рядами, так что мы приняли их за французскую кавалерию.

Герцог Виченцский первый узнал их.

― Ваше Величество, это казаки

― Этого не может быть, ― ответил Наполеон.

А они с отчаянным криком ринулись на нас. Я схватил за поводья лошадь Наполеона и сам повернул ее.

― Но ведь это же наши!

― Нет, это казаки, торопитесь

― А ведь и в самом деле, это они, ― заметил Бертье.

― Вне всякого сом нения, ― добавил Мутон¹¹¹⁷.

Наполеон отдал несколько приказаний и уехал, я же двинулся вперед во главе эскадрона. Нас смяли; моя лошадь получила глубокий удар пики и опрокинулась на меня; варвары эти затоптали нас. По счастью, они заметили на некотором расстоянии артиллерийский парк и бросились к нему. Маршал Бессьер успел прискакать с конными гвардейскими гренадерами, он атаковал казаков и отбил у них фургоны и орудия, которые они увозили. Я встал на ноги, меня посадили на седло, и я доехал до бивака. Наполеон, увидев мою лошадь в крови, выразил опасение, не ранен ли я снова, и спросил меня об этом. Я ответил, что отделался несколькими контузиями. Тогда он стал смеяться над нашим приключением, которое, однако, я вовсе не находил забавным.

Зато я вполне был вознагражден в приказе, изданном по случаю этого дела. В нем император осыпал меня похвалами, и я никогда не испытал большего удовлетворения, чем при чтении тех лестных отзывов, которые он делал обо мне.

«Генерал Рапп, ― значилось в приказе, ― потерял в этой стычке лошадь, которая была под ним убита. Неустрашимость, доказательства которой этот генерал давал неоднократно, сказывается при всяком случае».

С гордостью повторяю я похвалы этого великого человека: я никогда их не забуду.

Мы вернулись на поле битвы. Наполеон пожелал осмотреть эти места, где так прославил себя принц Евгений. Он признал позицию русских великолепной, удивился, что они позволили выбить себя из нее; по виду трупов определил, что ополченцы были здесь перемешаны с линейными войсками и что, если бились они и неумело, зато с отвагой шли в бой. Неприятельская армия отошла за несколько верст по дороге к Калуге и заняла позиции.

Отступление было отрезано: мы бросились направо, к Верее; мы пришли туда рано на следующий день и заночевали там. В этом-то городе Наполеон узнал, что Кремль был взорван. Генерал Винцингероде не мог сдержать своего нетерпения; он рискнул вступить в эту столицу, прежде чем наши войска очистили ее; они отрезали его; он попытался уверить их, что явился завязать переговоры. Он родился на территории Рейнского союза¹¹¹⁸ и не опасался попасть в плен, и тем не менее все-таки сделался пленником, несмотря на белый платок, которым он размахивал. Наполеон призвал его к себе и с гневом обрушившись на него, обошелся с ним презрительно, назвал его изменником и пригрозил ему за это наказанием. Он даже сказал мне, что нужно назначить комиссию, чтобы тотчас же судить этого господина; он приказал отборным жандармам увести его и посадить в одиночное заключение. Винцингероде несколько раз пытался оправдаться, но Наполеон не захотел его слушать. В русской армии существовало мнение, будто этот генерал держал себя мужественно и наговорил императору очень резких вещей, но это не так. Лицо его обличало тревогу, все в нем свидетельствовало о той растерянности, какую вызвал в нем гнев Наполеона. Все мы пытались успокоить императора; король Неаполитанский, в особенности же герцог Виченцский да вали ему понять, какие неприятные последствия при существующем положении вещей могло бы иметь насилие по отношению к человеку, скрывавшему свое происхождение под званием русского генерала; военного совета не состоялось, и дело на том и кончилось. Что касается нас, то Винцингероде не приходилось жаловаться на наше отношение к нему; его положение всем нам внушало сочувствие. К адъютанту его отнеслись с большой благожелательностью. Наполеон спросил его о фамилии.

― Нарышкин¹¹¹⁹, ― ответил молодой офицер.

― Нарышкин! Когда носишь такое имя, не годится быть адъютантом перебежчика.

Мы были чрезвычайно огорчены такого рода недостатком уважения и всевозможными средствами постарались заставить генерала забыть это.

(Рапп)

* * *

У Наполеона не было шпионов, и он не знал точного расположения неприятельского лагеря, что дало возможность русским атаковать его Главную квартиру с криками «ура».

Солдаты назвали это днем «императорского ура». Наполеон понял, что это было враждебное действие против него лично и что, видимо, хотели захватить его самого. В армии громко говорили о том, что атаман Платов обещал руку своей дочери тому, кто доставит ему Наполеона живым, будь это даже простой солдат, и этот слух, очевидно, взволновал Наполеона.

Неаполитанский король, как всегда, выказал себя с самой блестящей стороны: он с несколькими всадниками и офицерами своей личной свиты отбил отряд казаков. Они, скрываясь за оврагом, недалеко от маленькой деревеньки, вправо от возвышенности, где стоял Наполеон, следя за неприятельской армией, проползли и подкравшись близко, вдруг с диким криком бросились вперед. Если бы они меньше кричали и были бы смелей, то могли бы, пожалуй, захватить и Наполеона, и всю свиту. Они подошли совсем близко и уже теснили нас; под одним из моих адъютантов была убита лошадь, и если бы не энергия неаполитанского короля, то нам бы пришлось туго.

Гораздо с большим успехом казаки напали на дивизию Фриана, который воображал себя в полной безопасности на большой дороге, ведущей от Боровска к Малоярославцу; они отбили у него несколько пушек. На той же дороге был изрублен саблями гвардейский пикетный отряд голландцев, и это несмотря на то, что там сосредоточена была вся французская армия. Казаками же были убиты два при командированных ко мне гусара в то время, как я ехал с приказами к вице-королю, и сам я спасся только благодаря быстроте моей лошади.

Как только армии стало известно, что мы отступаем, всеми овладели тревога и уныние. Поминутно слышались крики: «Казаки!» Тогда люди, лошади, повозки стремительно двигались вперед, толкая и давя друг друга.

(Дедем)

* * *

Утром 25-го мы снова услышали пушечную пальбу, дым которой приближался к нам, и действительно, скоро стали заметны некоторые признаки, свидетельствовавшие об отступлении. Мы снова отошли к Боровску. Всюду говорили, что дана была битва; Наполеон не может проникнуть в богатые хлебом губернии, армия возвращается по дороге, по которой она пришла, и эти слухи скоро подтвердились. При ужасающем шуме, грохоте и треске, среди пламени и облаков дыма армия вернулась в Боровск. Отдан был приказ поджечь и отдать в жертву пламени все, что будет оставлено на месте. Деревни от Малоярославца до нас уже горели; фуры со снарядами, которые не могли повернуться или следовать за армией, были взорваны, вызывая громовые сотрясения.

Если во время нашего наступления русские во вред нам очень заботились о сожжении деревень, хлеба и сена на полях и лугах, то с тем большей жестокостью и свирепостью выполняли теперь мы данное нам новое приказание. Столь романтично и красиво расположенный Боровск быстро предан был огню¹¹²⁰ прибывшими, которые принялись за дело с бешенством. Я видел, как на высотах, где стояли лучшие постройки этого города, огонь переносили из дома в дом, и построенные в большинстве случаев из дерева дома быстро вспыхивали.

(Роос)

* * *

Пока продолжалась битва, в ней один за другим принимали участие все отряды нашего корпуса, не исключая и Королевской гвардии. Французы и русские с остервенением оспаривали друг у друга обладание городом и его окрестностями. Позиция давала преимущество русским. Они атаковали и опрокинули батальоны дивизии Дельзона с холмов, возвышающихся над городом. Глубокие рвы с отвесными краями отделяли эти два батальона от остальной дивизии. Пришлось несколько раз под неприятельским огнем переправляться через них по мере того, как русские отражал и наши войска, и только к вечеру мы взяли Малоярославец ― точнее, окружающие его позиции, потому что несчастный город во время битвы загорелся и сгорел дотла.

В этом деле, одном из самых удачных за весь поход, участвовал только центр армии вице-короля. Евгений проявил здесь хладнокровие настоящего генерала и отвагу солдата. Мы потеряли около 4000 людей. В армии особенно жалели Дельзона; он был убит в ту минуту, когда шел во главе своего войска в город, из которого выбиты были первые батальоны. Его брат, служивший офицером в его штабе, бросился ему помочь, увести его из сражения и в ту же минуту упал мертвый рядом с ним; они погибли вместе, и их вместе похоронили. Потери русских были по меньшей мере равны нашим. Проезжая на другой день через позиции, на которых шел бой, я видел, что они покрыты трупами русских. Многие раненые сгорели в домах; вдвое уменьшившиеся, похожие на мумии тела чернели среди пепла и в горевших еще обломках домов, издавая сильный запах.

Мы въехали в Малоярославец непосредственно за вице-королем. Но кавалерия не могла действовать в гористой местности, изрезанной рвами. Наш корпус остановился на пушечный выстрел от города, и мы оставались до конца дела наготове, время от времени обмениваясь выстрелами с неприятелем. Возвышенность, на которой мы стояли, отделялась от города глубокой долиной с крутыми берегами; по ней протекала Лужа; нам были видны все движения обеих армий, и смотря по тому, слабели или шли вперед наши батальоны, у нас страх сменялся надеждой. Только когда стемнело и прекратилась стрельба, наш корпус спустился влево и расположился на биваках около деревни, лежащей на некотором расстоянии от Лужи...

Благодаря густому туману казаки напали на наши биваки, прошли через них, почти не встречая сопротивления, и проникли уже в деревню, в которой мы стояли. К несчастью, большая часть наших кавалеристов уехала за две версты к реке поить лошадей; наши лошади, слуги и ординарцы отправились с ними. Мы с Жюмильяком оказались в затруднительном положении ― одни и без лошадей. Сначала мы хотели войти в избу и забаррикадироваться до возвращения лошадей; потом решили отправиться к биваку своей части, рискуя встретить казаков. С саблями наголо мы побежали во всю прыть и благополучно добежали до бивака моей артиллерии. В лагере царило величайшее смятение. Тучи казаков носились по всему обширному пространству, на котором наша кавалерия расположилась, как попало, накануне вечером; казаки были повсюду. Они как китайские тени, то появлялись, то исчезали в густом тумане, позволявшем различать предметы только на близком расстоянии. Некоторые из наших кавалеристов кучками стояли пешие и стреляли по казакам. Другие же бежали в беспорядке разрозненной толпой. Я собрал своих артиллеристов, распорядился поставить батарею из нескольких орудий и открыл стрельбу картечью. Разбежавшиеся солдаты, услыхав пальбу, поспешно стал и собираться, образовали взводы и ударили на казаков, и казаки ускакали врассыпную, видя, что теперь им придется плохо. В результате они только внесли смятение в наши биваки, ограбили повозки маркитантов да убили и ранили человек двенадцать. К счастью, они ускакали не в сторону реки, иначе могли бы угнать лошадей кавалерии, а с ними, вероятно, и моих.

Казаки атаковали не одни биваки. Со своим атаманом Платовым они в числе 10 000‒12 000 сделали нападение на всю нашу линию, пересекая во всех направлениях дороги, по которым двигались наши корпуса. Они атаковал и обозы 4-го корпуса, которые остановились на ночь на том холме, где была накануне наша позиция во время сражения; главный комиссар Жубер¹¹²¹ был серьезно ранен при защите его. Сам император едва не был захвачен казаками. Он на рассвете двинулся к Малоярославцу и беспечно ехал с несколькими офицерами генерального штаба, когда из леса, окаймлявшего дорогу, выскочили казаки и напали на него. Он едва успел повернуть лошадь и спасением своим всецело обязан самоотверженности своих спутников, отражавших казаков до тех пор, пока их не прогнали в лес прискакавшие галопом эскадроны эскорта...

Генерал Груши, оправившись от раны, догнал нас после ухода из Москвы, и наш корпус с истинным удовлетворением перешел опять под его командование. К вечеру он вызвал меня к себе на бивак, и я встретился здесь с маршалом Даву. Оба сказали мне, что армия будет отступать на Можайск; отступление начнется в полночь, но необходимо принять все меры, чтобы неприятель не заподозрил этого; они поручали мне приготовить все необходимое для выступления моей артиллерии, часть которой составляла крайний арьергард. Чтобы не дать неприятелю заподозрить отступление и заставить его думать, что готовится атака, я предложил выдвинуть за нашу линию орудий двенадцать и с наступлением ночи открыть сильный огонь против русского лагеря. Маршал согласился со мной, и, когда стемнело, я начал обстреливать огни русских; к моему великому удивлению, они отстреливались очень слабо. По странной случайности Кутузов начал отступление за несколько часов до того, как отступили мы¹¹²². Обе армии около полуночи повернулись друг к другу тылом и двинулись в противоположных направлениях, одинаково опасаясь, что отступить не удастся. Вышло даже так, что часть снарядов, пущенных мной с целью обмануть противника относительно перемены наших планов, попали случайно в теснину, через которую он должен был идти, и внесли даже некоторое расстройство в теснившуюся здесь толпу.

В назначенный час наше отступление началось. В арьергарде шел корпус маршала Даву и наша кавалерия, а я замыкал шествие, идя на несколько сажен сзади, с двумя орудиями под прикрытием двух взводов кавалерии и стрелковых рот. Генерал Груши поручил мне этими орудиями удерживать неприятеля на почтительном расстоянии, не давая ему слишком теснить нас. Едва успели выступить первые отряды арьергарда, как деревня, из которой они ушли, была охвачена огнем; в несколько мгновений она вся запылала, и я боялся, что далеко распространившийся яркий свет привлечет внимание русских и откроет им наше выступление, потому что эта деревня лежала в черте наших передовых позиций. Но неприятель сам поспешно отступал, и мы без помехи двинулись последними. Чтобы обозначить путь через поля, разложили местами бивачные костры, которые поддерживали несколько человек; способ простой, но очень целесообразный, и между тем я только тут видел его применение. На рассвете я расположился, пользуясь небольшой остановкой, на отдых в сарае, когда меня разбудил солдат; он сказал, что деревушка, в которой мы стоим, горит; большое счастье, что солдат заметил меня и что мой сарай загорелся не первым: иначе я бы неминуемо погиб. Пожар этот произошел вследствие данного арьергарду неизвестного мне приказания сжигать все по пути, чтобы держать неприятеля на расстоянии и лишить его всего нужного, что могло остаться после нашего ухода. Скоро заметили, что такая более чем жестокая мера для нас самих очень неудобна; приказ был отменен, и если большинство селений, по которым мы прошли, и после этого сгорали, то по крайней мере винить в этом приходится только неосторожность или злостные намерения отдельных лиц.

(Гриуа)

Отступление должно было происходить по одной дороге. Русской армии, занимавшей фланговое положение, предстоял более короткий путь, наперерез французской армии, прямо на Вязьму, Смоленск, Красное и Копысь¹¹²³. Не подлежало поэтому никакому сомнению, что французская армия будет подвергаться сильнейшему беспокойству и даже серьезным нападениям. Кавалерия ее имела в своих рядах всего 15 000 коней; лошади были уже заморены и по про шествии двух недель их насчитывалось едва 5000. С такими ничтожными силами нужно было производить разведки и в то же время прикрывать фланги и огромные обозы.

Пехота была силой от 60 000 до 65 000 штыков. Но что она могла предпринять против неприятеля, который, действуя на более короткой операционной линии, имел возможность атаковать отдельные корпуса в голове и хвосте растянувшейся армии и войска которого по мере ослабления противника должны были становиться все смелей. Если бы было взято направление на Ельню, то русские могли бы нападать только с тыла и французская армия не находилась бы под постоянной угрозой фланговых атак, из которых каждая могла быть гибельной.

Выйдя на большую Смоленскую дорогу, Наполеон все время двигался по ней. Все его внимание было сосредоточено на том, чтобы возможно скорей пройти разоренную войной страну. Чтобы облегчить движение и избегнуть скоплений, он разделил свою армию на 4 корпуса, которые следовали один за другим на расстоянии в полперехода. Со своей гвардией он открывал марш, за ним в последовательном порядке шли корпуса Нея, вице-короля и Даву. На последний корпус были возложены обязанности арьергарда.

Кутузов бросил вслед отступающей армии своих казаков и авангард силой в 25 000 человек под командой генерала Милорадовича, который настиг французский арьергард под Гжатском. Главные русские силы направились напрямик на Вязьму с очевидным намерением отрезать под этим городом путь отступления французской армии.

Однако удалось предупредить русских в Вязьме. Император проследовал с гвардией через город, но приказал Нею остановиться и встретить корпуса вице-короля и Даву. Избегнув угрожавшей опасности, армия продолжала отступление на Смоленск.

(Жомини)

* * *

Как идти туда ― через Калугу, Медынь или Можайск? Наполеон сидел перед столом, опершись головой на руки¹¹²⁴, которые закрывали его лицо и отражавшуюся, вероятно, на нем скорбь.

Ни кто не решался нарушить этого тягостного молчания, как вдруг Мюрат, который не мог долго сосредоточиваться, не вынес этого колебания. Послушный лишь внушениям своей пламенной натуры и не желая поддаваться такой нерешительности, он воскликнул в одном из порывов, свойственных ему и способных разом или поднять настроение, или ввергнуть в отчаяние:

«Пусть меня снова обвинят в неосторожности, но на войне все решается и определяется обстоятельствами. Там, где остается один исход ― атака, всякая осторожность становится отвагой и отвага ― осторожностью. Остановиться нет никакой возможности, бежать опасно, поэтому нам необходимо преследовать неприятеля. Что нам за дело до грозного положения русских и их непроходимых лесов? Я презираю все это! Дайте мне только остатки кавалерии и гвардии, и я углублюсь в их леса, брошусь на их батальоны, разрушу все и вновь открою армии путь к Калуге».

Здесь Наполеон, подняв голову, остановил эту пламенную речь, сказав: «Довольно отваги; мы слишком много сделали для славы; теперь время думать лишь о спасении остатков армии».

Тут Бессьер, потому ли, что его гордость оскорблялась при мысли о необходимости подчиниться неаполитанскому королю, или потому, что ему хотелось сохранить неприкосновенной гвардейскую кавалерию, которую он сформировал, за которую отвечал перед Наполеоном и которая состояла под его начальством, Бессьер, чувствуя поддержку, осмелился прибавить: «Для подобного предприятия у армии, даже у гвардии не хватит мужества. Уже теперь поговаривают о том, что не хватает повозок и что отныне раненый победитель останется в руках побежденных, и что, таким образом, всякая рана ― смертельна. Итак, за Мюратом последуют неохотно, и в каком состоянии? Мы только что убедились в недостаточности наших сил. А с каким неприятелем нам придется сражаться? Разве не видели мы поля последней битвы, не заметили того неистовства, с которым русские ополченцы, едва вооруженные и обмундированные, шли на верную смерть?»

Маршал закончил свою речь, произнеся слово отступление, которое Наполеон одобрил своим молчанием.

Тотчас же принц Экмюльский заявил, что если отступление решено, то нужно отступать через Медынь¹¹²⁵ и Смоленск.

Но Мюрат прервал Даву, и не то из враждебности, которую он к нему питал, не то от досады за его отвергнутый отважный план, с изумлением сказал:

«Как можно предлагать императору такой неосмотрительный шаг! Разве Даву поклялся погубить всю армию? Неужели он хочет, чтобы такая длинная и тяжелая колонна потянулась без проводников по незнакомой дороге, под боком Кутузова, подставляя свое крыло всем неприятельским нападениям? Уж не сам ли Даву будет защищать армию? Зачем, когда позади нас Боровск и Верея безопасно ведут к Можайску, мы отклоним этот спасительный для нас путь? Там должны быть заготовлены съестные припасы, там все нам известно, и ни один изменник не собьет нас с дороги».

При этих словах Даву, весь пылая гневом и с трудом сдерживая себя, отвечал:

«Я предлагаю отступать по плодородной почве, по нетронутой дороге, где мы сможем найти пропитание в деревнях, уцелевших от разрушения, по кратчайшему пути, которым неприятель не успеет воспользоваться, чтобы отрезать нам указываемую Мюратом дорогу из Можайска в Смоленск, а что это за дорога? Песчаная и испепеленная пустыня, где обозы раненых, присоединившись к нам, прибавят нам новые затруднения, где мы найдем лишь одни обломки, следы крови, кости людские и голод! Впрочем, я высказываю свое мнение, потому что меня спрашивают, но я с неменьшим рвением буду повиноваться приказаниям, хотя бы и противоречащим моему мнению; но только один император может заставить меня замолчать, а уж никак не Мюрат, который никогда не был моим государем и никогда им не будет!»

Ссора усиливалась, вмешались Бессьер и Бертье. Император же, по-прежнему погруженный в задумчивость, казалось, ничего не замечал. Наконец, он прервал свое молчание и это обсуждение следующими словами: «Хорошо, господа, я решу сам!»

Он решил отступать, и по той дороге, которая даст возможность скорее удалиться от неприятеля. Но ему нужно было вынести страшную борьбу с собой для того, чтобы он смог заставить себя решиться на такой небывалый для него шаг. Это решение было так мучительно, так оскорбляло его гордость, что он лишился чувств. Те, которые тогда ухаживали за ним, рассказывали, что донесение о новом дерзком на падении казаков возле Боровска в нескольких верстах позади армии было последним и слабым толчком, который заставил императора окончательно принять роковое решение ― отступать.

Замечательно то, что он приказал отступать к северу в ту минуту, когда Кутузов со своими русскими, еще потрясенными схваткой при Малоярославце, отступал к югу.

(Сегюр)

* * *

Сражение при Малоярославце открыло нам две истины, обе очень печальные; первая ― что силы русских не только не были истощены, но напротив, они даже получили в подкрепление несколько свежих отрядов и сражались с таким ожесточением, что мы должны были отказаться от надежды на какой-либо успех.

«Еще одна такая победа, ― говорили солдаты, ― и у Наполеона не будет больше армии».

Вторая истина была та, что мы должны были отказаться от похода на Калугу и Тулу, и этим мы теряли последнюю надежду на более спокойное отступление, так как неприятель, опередив нас после этого сражения, не только мешал нашим колоннам отступать по дороге через Серпейск и Ельню, но также и не да вал нам достичь Вязьмы через Медынь и Юхнов, предоставляя нам, таким образом, печальную необходимость вернуться к Можайску.

После этого памятного сражения все, кто привык судить по виду и народной молве, думали, что войска отправятся на Калугу и Тулу, и были очень удивлены, увидав сильный авангард неприятеля, который вместо того, чтобы идти по тому же направлению, опередил наш правый фланг, направляясь к Медыни. Все опытные военные поняли, что русские разгадали план Наполеона и нам необходимо было для того, чтобы опередить неприятеля, идти ускоренным маршем на Вязьму. С этих пор всякий разговор о Калуге и Украине прекратился и говорили только о быстром отступлении по большой Смоленской дороге, опустошенной нами самими. Как только наше отступление было решено, 4-й корпус двинулся первым, оставив в Малоярославце весь 1-й корпус и дивизию кавалерии генерала Шателя; эти войска должны были составлять арьергард и двигаться за нами на расстоянии одного дня.

По дороге мы увидали, к чему привела нас печальная и памятная победа в Малоярославце. Кругом попадались только покинутые амуниционные повозки, так как не было лошадей, чтобы их везти. Виднелись остатки телег и фургонов, сожженных по той же самой причине. Такие потери с самого начала нашего отступления невольно заставляли нас представлять себе будущее в самых темных красках. Тот, кто вез с собой добычу из Москвы, дрожал за свои богатства. Мы все беспокоились, видя плачевное состояние остатков нашей кавалерии, слыша громовые удары взрывов, которыми каждый корпус уничтожал свои повозки. В ночь на 26 октября мы подошли к Уваровскому и были удивлены, увидав село все в огне. Мы захотели узнать причину этого. Нам сказали, что был отдан приказ сжигать все находившееся на нашей дороге. В этом селе был деревянный дом, напоминавший по своей величине и великолепию самые красивые дворцы Италии. Богатство его отделки и меблировка соответствовали красоте его архитектуры. Там можно было найти картины лучших художников, очень дорогие канделябры и массу хрустальных люстр, благодаря которым дом во время полного освещения получал волшебный вид. Но все эти богатства не пощадили, и мы узнали на следующий день, что наши солдаты не захотели просто поджечь дом, находя этот способ чересчур медленным, а предпочли подложить в нижний этаж бомбы с порохом и взорвали его. Теперь мы видели горящими все села, в домах которых мы несколько дней тому назад отдыхали. Их теплый еще пепел, разносимый ветром, прикрывал трупы солдат и крестьян, повсюду валялись трупы детей с перерезанными горлами, лежали трупы девушек, убитых на том же самом месте, где их изнасиловали. Мы миновали Боровск, оставшийся от нас вправо и сделавшийся также жертвой пламени, и направились к Протве с надеждой отыскать брод для переправы артиллерии. Мы нашли таковой выше города, и хотя он был очень неудобен, но все наши войска должны были пройти через него. Много повозок завязло в реке и так загородило переход, что пришлось искать новый брод. Сделав рекогносцировку, я узнал, что Боровский мост еще существует, благодаря чему получалось большое облегчение при переправе багажа армии. Сейчас же 1-я дивизия, шедшая во главе войска, получила от принца приказ возвращаться, и вслед за ней двинулись наши корпуса, найдя благодаря мосту лучшую и кратчайшую дорогу. Представлялась единственная опасность провезти наши амуниционные повозки по городу, все дома которого горели. Наши экипажи проехали посреди этого обширнейшего пожара без всяких приключений. С большими трудностями вечером мы, наконец, достигли маленькой деревушки Алферово¹¹²⁶ (27 октября), где даже не все дивизионные генералы могли найти себе хотя бы сарай. Помещение, в котором расположился сам вице-король, было так ужасно, что можно было пожалеть судьбу несчастных крестьян, принужденных в нем жить. Ко всем несчастьям, недостаток в пище еще увеличивал наши мучения. Провизия, взятая из Москвы, подходила к концу, каждый дрожал над своим провиантом и старался уединиться, чтобы съесть кусок добытого им хлеба. Наши лошади также страдали. Скверная солома, снятая с крыш домов, была их единственной пищей. Они изнемогали от усталости, и их смертность была так велика, что артиллерии приходилось бросать свои повозки, и с каждым днем все чаще и чаще приходилось слышать грохот от взрывов зарядных ящиков.

Наполеон, который шел впереди нас на расстоянии дня, прошел уже Можайск, и заставлял сжигать и разрушать все попадавшееся на его пути. Солдаты его свиты доводили это разрушение до того, что поджигали даже те места, где последующие войска должны были останавливаться, и подвергали нас благодаря этому многим лишениям. Наш отряд, в свою очередь, сжигал оставшиеся целыми дома, и таким образом, лишал убежища князя Экмюльского, шедшего в арьергарде. Не говоря уже об этих лишениях, арьергарду приходилось еще бороться с ожесточенным врагом, который, узнав о нашем отступлении, появлялся со всех сторон, желая удовлетворить свою месть. Пушечные выстрелы, раздававшиеся каждый день на очень близком расстоянии от нас, ясно доказывали нам, что арьергарду приходилось употреблять невероятные усилия, чтобы сдержать неприятеля.

Наконец, пройдя 29 октября сожженный городок Борисов¹¹²⁷, мы вступили час спустя в местность, разрушение которой, очевидно, произошло уже раньше. Кругом лежали трупы людей и лошадей. При виде нескольких наполовину разрушенных окопов и главным образом увидав разрушенный город, я узнал окрестности Можайска, по которым мы еще так недавно проходили победителями. Вестфальцы и поляки ночевали на развалинах города, и прежде чем уйти, они подожгли дома, уцелевшие от первого пожара. Домов осталось так мало, что свет от пожара был едва заметен. Единственное, что нас поразило ― это был контраст черных развалин, от которых шел густой черный дым, с белизной недавно построенной колокольни, лишь она одна сохранилась, и часы на ней продолжали бить, хотя города уже не существовало.

Армия не проходила через Можайск. Выбирая более или менее удобные дороги, мы прибыли на место Красного, где мы когда-то расположились лагерем на другой день после Московского сражения. Я говорю « на место Красного»¹¹²⁸, так как село исчезло и сохранился только дом Наполеона. Мы расположились вокруг дома. Никогда не забуду, как мы, окоченевшие от холода, с наслаждением ложились на теплый пепел сожженных накануне домов.

30 октября

Чем дальше мы подвигались, тем картина становилась все печальнее. Все поля, истоптанные тысячами лошадей, казалось, никогда не были обрабатываемы. Вырубленные солдатами леса также пострадали от всего этого ужасного разрушения, но что было самое ужасное, так это вид мертвых тел, которые, лишенные погребения в продолжение пятидесяти двух дней, едва сохранили человеческий облик. Около Бородина мой ужас дошел до величайших размеров, когда я увидел на том же самом месте убитых во время битвы 20 000 человек¹¹²⁹, разложению которых помешал мороз, вся равнина была ими покрыта. Повсюду виднелись остовы лошадей и наполовину покрытые землей трупы, там лежали окровавленные одежды и кости, обглоданные собаками и хищными птицами, здесь валялись обломки ружей, барабанов, каски, фуражки; здесь же можно было найти лоскуты знамен, и по эмблемам, нарисованным на них, можно было судить, как пострадал московский герб в этот кровавый день.

Наши солдаты, обходя театр своих подвигов, с гордостью указывал и места, где сражались их полки, и все вспоминали на каждом шагу разные доблестные поступки, возбуждающие нашу национальную гордость. С одной стороны они указывали на кутузовскую избушку¹¹³⁰, дальше, с другой стороны ― на знаменитый редут, высившийся над всем; теперь он, похожий на пирамиду, возвышался среди пустынной равнины. Вспоминая его, каким он был раньше, и видя его теперь, он казался мне Везувием¹¹³¹ в спокойном состоянии. Я заметил на его вершине какого-то военного, и издали его неподвижная фигура напоминала мне статую.

«Ах, ― сказал я, ― если бы надо было воздвигнуть памятник богу войны, то его следует поставить только на таком пьедестале».

Когда мы проходили по полю сражения, мы услыхали вдалеке крики какого-то несчастного, зовущего на помощь. Сжалившись над его жалобными стонами, несколько человек направились к нему, и к своему великому удивлению, увидали на земле французского солдата с раздробленными ногами.

«Я был ранен, ― сказал он, ― в день этой великой битвы, но так как я лежал в стороне, то меня никто не заметил и не пришел ко мне на помощь. С тех пор, ―добавил несчастный, ― я кое-как дотащился до ручья и питался травами, корнями и несколькими кусками хлеба, найденными мной на трупах. Ночью я ложился в брюхо мертвых лошадей, и их свежая кожа залечила мои раны лучше всяких лекарств. Сегодня, увидав вас издали, я собрал все свои силы и пополз поближе к дороге, чтобы вы услыхали мой голос».

Пораженные этим рассказом, мы все выражали свое изумление, и один из генералов, узнав об этом трогательном случае, велел поместить несчастного в свою карету.

Мой рассказ был бы ужасно длинен, если бы я стал описывать все бедствия во время этой ужасной войны, но чтобы охарактеризовать их, я расскажу только о 3000 пленников, которых мы вели из Москвы. Во время всего пути их огораживали, как скотину, и ни под каким видом они не смели выступить из узкого пространства, отведенного им. Без огня, умирая от холода, они ложились прямо на снег; чтобы утолить свой ужасный голод, они с жадностью накидывались на конину, которую им раздавали, и не имея ни времени, ни возможности варить ее, съедали сырую. Меня уверяют, но я не хочу даже этому верить, что когда раздача конины прекратилась, то многие из этих пленников ели мясо своих товарищей¹¹³², которые не выдерживали всех этих лишений. Но отвернемся лучше от этих ужасных картин и будем продолжать наш рассказ о тех ужасах, которые вскоре пришлось перенести нашим братьям и друзьям...

(Лабом)

* * *

Ввиду того, что солдаты подожгли Боровск, артиллерии пришлось идти по дороге, огибающей город. Принялись строить мосты через Протву, но кончить их удалось только к ночи, что задержало переход...

Император приказал мне вести корпус вице-короля и князя Экмюльского, и в то время, как принц Невшательский объяснял мне намерения Его Величества, я имел возможность изучить лицо этого необыкновенного человека, который предвидел все трудности и бедствия, предстоявшие нам, ибо он говорил о них в письме к маршалу Нею, поручая ему в первый день арьергард.

Наполеон, держа руки за спиной, грел их у бивачного огня, разведенного для императора около маленькой деревни в семи верстах за Боровском по дороге в Верею. Он лично мне объяснял свои планы, когда вдруг, повернувшись к принцу Невшательскому, сказал ему: «Но он будет взят». Его равнодушный тон поразил меня потому, что дело касалось вовсе не меня лично, а всей армии. Наполеон напоминал мне шахматного игрока, который, видя, что партия проиграна, кончает ее честно, говоря себе: «До следующей».

Я должен отдать справедливость этому избалованному судьбой человеку, не знавшему превратностей ее; он был спокоен, у него не было злобы, не было и упадка духа, я подумал тогда, что и в несчастье он будет велик, и это примирило меня с ним, хотя я его и не любил. Он был виновником несчастий моей бедной родины, и я был глубоко возмущен его поведением с прусским королем и его отношением к мадридскому двору. Во время битвы при Бородине он поражал своим равнодушием и твердостью, при въезде в Москву он казался взбешенным и застигнутым врасплох, а в самой Москве он был не то в апатичном, не то в смешном положении; но здесь я видел человека, который вполне знает, что с ним случилось, и что ему грозит, и понимает всю ответственность своего положения, но душа его бодра, и он говорит себе: «До следующей». Я должен отдать справедливость этому избалованному судьбой человеку, не знавшему превратностей ее; он был спокоен, у него не было злобы, не было и упадка духа, я подумал тогда, что и в несчастье он будет велик, и это примирило меня с ним, хотя я его и не любил. Он был виновником несчастий моей бедной родины, и я был глубоко возмущен его поведением с прусским королем и его отношением к мадридскому двору. Во время битвы при Бородине он поражал своим равнодушием и твердостью, при въезде в Москву он казался взбешенным и застигнутым врасплох, а в самой Москве он был не то в апатичном, не то в смешном положении; но здесь я видел человека, который вполне знает, что с ним случилось и что ему грозит, и понимает всю ответственность своего положения, но душа его бодра, и он говорит себе: «Это неудача, надо уходить, но меня еще увидят».

(Дедем)

* * *

Так как атака на Малоярославец не удалась, то мы были принуждены вернуться, чтобы выбраться на старую Смоленскую дорогу, ту самую, по которой мы прошли победителями и которая, при нашем отступлении, должна была стать для нас столь роковой.

Армия, отступая, сжигала на своем пути все, что уцелело от бывшего пожара. Каждый вечер, когда мы останавливались, мы видели в различных местах горизонта багровое пламя от подожженных деревень и выселков. Нет более запасов, оставались только привезенные из Москвы; но мы, часть винковского авангарда, умиравшего от голода, как могли мы достать себе что-либо?

Мы принуждены были питаться отвратительным лошадиным мясом без соли и для питья ― греть снег: вот что должно было нас поддерживать во время ежедневных сражений и при ужасном морозе, от 18^о до 20^о1133.

Проезжая около Москвы, один из моих разведчиков захватил откуда-то голову сахара и привез ее мне. Я привесил ее к шишке моего седла, и это составляло мое единственное питание в продолжение четырех или пяти дней.

Водка, которую мы находил и в небольшом количестве в разбитых бочках, была полна остатками соломы и пахла дымом от всего горящего вокруг; но и ее найти считал ось большой удачей, и она поддерживала мои силы, несмотря на жестокие боли в желудке, которые приходилось мне испытывать вследствие постоянных примесей, находившихся в ней; вынуть же их не было у меня ни времени, ни средств.

Эгоизм начинал охватывать все сердца. Каждый старательно сохранял то, что смог достать себе. Конец товариществу, конец доверию! Одно уныние на всех лицах.

Казаки, которых наши солдаты до сих пор презирали, внушали им теперь ужас партизанской войной, которую они с нами вели с не вероятным ожесточением и непостижимой деятельностью, врасплох нападая на отряды, которые сбивались с дороги, выходя, как стая свирепых волков, из самых густых лесов и находя в них убежище благодаря своим превосходным маленьким лошадям, после того как причинили нам возможно более вреда, никогда не давая пощады.

Легко понять, что эти нападения, совершаемые во всякий час дня и ночи этими воинственными и дикими полчищами, за которыми следует признать, что они превосходно понимали, как вести партизанскую войну, имели самое пагубное влияние на нравственное состояние наших несчастных солдат, подавленных усталостью, лишениями и окоченевших от холода.

Не смели более отдаляться и собирались без различия чинов или мундиров. Кавалеристы, лишившиеся лошадей, всякого рода войска шли толпами, смешавшись с пехотой всех полков. Всякая субординация, всякая дисциплина становились невозможны. Только один арьергард держался твердо и сдерживал врага.

(Комб)

* * *

От Боровска до большой Смоленской дороги не было настоящего пути: приходилось пробираться через поля, леса и болота. Погода стояла пока еще хорошая; мы были бодры.

Встречавшиеся нам по пути селения были сожжены; мы шли до самого Смоленска между двух изгородей из огня. Эта мера, как говорят, была продиктована необходимостью замедлить преследование неприятеля; она была начата русскими. Потомство скажет, следовало ли французам брать с них пример.

(Дюверже)

* * *

Я отправляюсь в Верею... Приезжает из Москвы герцог Тревизский маршал Мортье; он выехал из нее 23-го, приказав взорвать Кремль.

28-е

Из Вереи мы выступаем в 6 часов утра. Мы прибываем в Можайск, почти целиком сожженный; уцелевшие дома полны трупов. Император ночует в поместье в восьми километрах за Можайском по Смоленской дороге¹¹³⁴. Мои лошади очень удобно помещены в церкви. Нам позволяют носить меховые шапки. Всем имеющим повозки приказано забирать с собой по одному раненому; я получил бригадира¹¹³⁵ конных охотников гвардии¹¹³⁶, раненного штыком в плечо. Я рассердился на моего слугу за то, что он выбросил железную кровать, увезенную из Москвы, так как моя повозка была слишком на гружена. Холодная солнечная погода.

29-е

Мы оставляем наш ночлег в 7 часов утра и в 6 часов вечера достигаем Гжатска; по пути останавливаемся в монастыре, служившем госпиталем для раненых арьергарда, для того, чтобы забрать их в проезжающие повозки. Ужасно зрелище этих искалеченных несчастных, которые все желают быть увезенными; несмотря на значительное число экипажей, средства перевозки недостаточны, и приходится браниться с провожатыми, отказывающимися принимать раненых. Гжатск, хорошенький городок, при нашем первом вступлении в него был сожжен, за исключением двух или трех домов... Холодно.

30-е

Я дежурный. Рассчитывали на остановку в Гжатске; в полдень император требует своих лошадей и останавливается на два часа за городом, чтобы пропустить мимо себя дефилирующие войска. Его Величество почти в авангарде; вестфальцы ― голова колонны, прибывают одновременно с императором в поместье Вельяшево на берегу озера; мы остались тут ночевать. Уходя, вынули окна. Его Величество беседует с теми, которые окружают огромный бивачный костер; он говорит, что несчастье, разделяемое многими, ощущается менее остро.

На время ужина я положил мой маленький чемодан в передней; его у меня украли. В нем были вещи, необходимые для туалета; я его никогда не оставлял, так как знаю пристрастие собратьев по оружию к чужим вещам. Я положил в него и мои московские сувениры, предназначенные для подарков во Франции. Этот чемоданчик уже пустой нашли в соседнем лесу. В течение двух суток я не видел никого из моих людей. Я остался без шубы и не могу заснуть ― 40 мороза; а к нему становишься чувствительнее, если плохо выспишься, и к тому же остаешься почти все время на воздухе.

Если мерзнешь всю ночь, утром чувствуешь себя не весьма хорошо. Мы говорим о наших зимних квартирах; предполагают устроить их на Днепре или Двине.

31-е

Я нахожу моего слугу Эйара, который двое суток ночует в одном месте со мной; он не смел показаться мне на глаза после того, как у него украл и мою шубу. Один из поляков шагает рядом с ним в моей медвежьей шкуре; моя повозка отстала, и у меня нет переменной сорочки. Это уже верх неблагополучия. Я часто думал, что нет ничего лучше того, чтобы испытать все неудобства бедности, как сделаться военным; правда, потом чувствуешь всю прелесть изобилия.

(Дневник Кастеллана)

* * *

Во время этой остановки мы были свидетелями крайне жестокого поступка. Несколько раненых было размещено на повозки маркитантов¹¹³⁷. Фуры этих негодяев были нагружены добром, награбленным в Москве, и они с ропотом недовольства приняли новую ношу: пришлось заставить их взять раненых; тогда они безмолвно покорились. Но едва мы отъехали на несколько шагов, как эти маркитанты стали отставать, они пропустили свою колонну мимо себя; затем, воспользовавшись недолговременным одиночеством, они побросали в овраги всех несчастных, которых доверили их заботам. Лишь один из этих раненых остался в живых, и его подобрали на ехавшую следом повозку: это был генерал. От него мы узнали о совершенном преступлении. Вся колонна содрогнулась от ужаса, который охватил также и императора, ибо в то время страдания не были еще настолько сильными и настолько всеместными, чтобы заглушить жалость и сосредоточить лишь на самом себе все сочувствие. К вечеру этого бесконечного дня императорская колонна достигла Гжатска; мы были изумлены, встретив на своем пути, видимо, только что убитых русских. Замечательно было то, что у каждого из них была совершенно одинаково разбита голова, и что окровавленный мозг был разбрызган тут же. Нам было известно, что перед нами шло около 2 000 русских пленных, и что вели их испанцы, португальцы и поляки¹¹³⁸. Каждый из нас, смотря по характеру, выражал кто свое негодование, кто одобрение; иные оставались равнодушными. Вокруг императора никто не обнаруживал своих впечатлений. Но Коленкур вышел из себя и воскликнул: «Это какая-то бесчеловечная жестокость! Так вот она ― пресловутая цивилизация, которую мы несли в Россию! Какое впечатление произведет на неприятеля это варварство! Разве мы-то не оставляем у русских своих раненых и множество пленников? У нашего неприятеля ― все возможности самого жестокого отмщения!»

Наполеон отвечал лишь мрачным безмолвием; но на следующий день эти убийства прекратились. Наши ограничились тем, что обрекали этих несчастных умирать с голоду за оградами, куда их загоняли, словно скот. Без сомнения, это было тоже жестоко, но что нам было делать? Произвести обмен пленными? Неприятель не соглашался на это¹¹³⁹. Выпустить их на свободу? Они пошли бы всюду рассказывать о нашем бедственном положении и присоединившись к своим, они яростно бросились бы в погоню за нами. Пощадить их жизнь в этой беспощадной войне ― было бы равносильно тому, что и принести в жертву самих себя. Мы были жестокими по необходимости. Все зло было в том, что мы не предвидели всех ужасных стечений обстоятельств!

Впрочем, с нашими пленными солдатами, которых неприятель гнал внутрь страны, русские обходились нисколько не человечнее; а они-то уже не могли сослаться на крайнюю необходимость!

(Сегюр)

* * *

По временам дорога была покрыта брошенными повозками: измученные, обессиленные лошади падали; тех, которые могли еще подняться, запрягали в телеги с ранеными, но они околевали, протащившись всего несколько шагов. Тогда приходилось оставлять раненых; мы уходили стараясь не глядеть на них, несмотря на боль, которую причиняли нам их вопли. Если наше собственное положение было достойно жалости, насколько хуже была участь этих людей, которых ожидала верная смерть от голода, холода или от русского оружия!..

1-й корпус 31 октября вошел в Гжатск; через несколько часов показалось множество русских. На другой день, 1 ноября, они безуспешно пытались прорваться в город и были вынуждены ограничиться обстреливанием сильно отставшего большого обоза, проходившего перед ними за городом. Ядра причиняли обозу большие потери. Мне, к счастью, удалось вырвать из него мою сестру. Ее кучер стал уверять меня, что лошади хороши и еще очень сильны. Я спросил сестру: «Решишься ли ты проехать под выстрелами?» Она, дрожа, ответила: «Я сделаю все, что хочешь». Тогда я сказал кучеру: «Скачите через поле галопом, ядра будут пролетать над вами; вы обгоните обоз и сможете беспрепятственно, не останавливаясь, ехать дальше».

Совет оказался очень удачным. Обоз этот, в котором было несколько сот плохо запряженных повозок, вез много раненых, жен и детей французских купцов Москвы, ограбленных и вынужденных бежать. Тут же была труппа московского французского театра. Бедные актеры не знали, в какой трагедии им придется участвовать под нашим бессильным покровительством.

(Лежен)

* * *

При вступлении в Верею батальоны пехоты остановились вправо от дороги, и я увидел перед ними командующего дивизией генерала Фредерикса, который приказывал солдатам отвести в сторону трех взятых в плен крестьян и убить их; я содрогнулся, услыхав этот громким голосом сделанный приказ, который был немедленно исполнен. Крестьяне думали, что их ведут к посту, на котором будут держать; как сейчас вижу этих бородатых людей в серых кафтанах и суконных картузах, украшенных греческим крестом¹¹⁴⁰, как идут они со спокойствием неведения на встречу смерти. Путь был недалек. Шагах в сорока от генерала, следившего за ними глазами, они закричали. Их ударили сзади штыками в поясницу в ту минуту, когда они входили в маленькую соломенную хижину; все трое упали в нее, и их стоны замолкли в огне зажженной хижины. Хочу верить, что второго примера подобной жестокости не найти в современных война... в сущности я знал генерала Фредерикса только по внешности. Он был одним из самых красивых людей в армии. Но я смотрел на него с отвращением после этого чудовищного случая и после проявленной им возмутительной бесчувственности, о которой придется говорить ниже.

(Гриуа)

* * *

26-го мы оставались целый день вооруженными, и когда с наступлением ночи мы разложили небольшой огонь и приготовились к ночлегу, я получил приказ двинуться. Ночь выдалась одна из самых темных, приходилось пробираться через лес без дороги и проводника. После массы тревог и сильного утомления я добрался со своим батальоном до Боровска. Этот город, который всего два дня тому назад был в прекрасном состоянии, теперь представлял из себя только груду развалин. Он весь был сожжен: оставалось только несколько отдельно стоящих риг. Мы расположились биваками в садах, примыкающих к городу. Долгое время стоял такой сырой туман, что наша одежда промокла насквозь, а почва размокла, как в самые сильные дожди, до такой степени, что повозки с трудом подвигались вперед. Количество повозок, сопровождающих армию, было так велико, что одна только образовавшаяся из них колонна занимала протяжение более чем в 25 верст.

Беспорядок, который произошел благодаря всему этому, невозможно себе представить: солдаты дрались из-за того, чтобы опередить друг друга, и когда ненароком попадался мост, то чтобы его перейти, приходилось ждать часов по двенадцать.

Повозки были перенумерованы, но уже со второго дня похода порядок их нарушился до такой степени, что люди переставали узнавать друг друга, а те, которые по своему чину имели право пользоваться повозкой, не знали зачастую, где ее искать, и не могли достать из нее даже самого необходимого. Таким образом с первых же дней отступления стал ощущаться недостаток во всем. В этот день мы в первый раз услыхали, как взор али амуниционные повозки, которые нельзя было по недостатку лошадей везти за собой; это были повозки отряда итальянской армии, в котором при последних сражениях было перебито много лошадей. Сетовали, что не брали даже тех негодных лошадей, вместо того чтобы теперь терять столь необходимый провиант. Припомнили даже какого-то артиллерийского генерала, у которого при выезде из Москвы было двенадцать повозок, запряженных шестеркой лошадей каждая. Проехав немного далее, мы увидел и еще тлевшие остатки этого парка. Это было печальное и ужасное зрелище...

29-го мороз продолжался, и крайняя нужда начала давать себя чувствовать: запасы уже истощились, а в окрестностях нельзя было ничего достать. В армии установилась привычка воровать, так что для безопасности приходилось тащить всю провизию на себе, или же, по крайней мере, не упускать ее ни на минуту из виду. Взваливали сумки на спины лошадей, а котелки ставили на огонь. В этот день мы расположились биваком на углу леса между Гридневом и Довином¹¹⁴¹.

З0-го стали замечаться неурядицы, вызванные голодом и полным отсутствием всего необходимого для поддержания жизни.

(Маренгоне)

* * *

29 октября

Неприятности и лишения, которые мы терпели здесь, были еще только началом бедствий. Среди нас открылась злокачественная болезнь, род диареи¹¹⁴², вероятно, вследствие холодной по годы (тогда начались уже беспрестанные дожди и шел снег), постоянного лежания под открытым небом на холодной сырой земле и от недостаточного питания. Многие из нас подверглись этой болезни; я также перенес страдания, которые нельзя выразить никакими словами. Госпитали были переполнены больными и ранеными солдатами, между которыми были и русские военнопленные. Кто сам не видел этих госпиталей, тот вообразить себе не может всех ужасов этих чертогов смерти. Смертность здесь, как легко можно себе представить, была очень велика; каждый божий день смерть подрезывала своей косой множество несчастных. Их бросали в огромные ямы человек по 50, по 60 и засыпали вырытой землей. Сносили их туда, однако, не раньше, чем накапливалось количество, достаточное для наполнения ямы. Поэтому перед госпиталями лежали целые груды трупов, между которыми ― страшное зрелище! ― виднелись кисти рук, ступ ни и целые руки и ноги, выкинутые за окно из госпиталя.

Так как съестных припасов становилось все меньше, то разыскивать их приходилось иной раз часов по 6, по 8; эти розыски всегда сопровождались насилиями, и несчастные крестьяне, чтобы не подвергаться пущей беде, должны были отдавать все по доброй воле. Большей частью они обращались в бегство при первом появлении наших отрядов, нарочно для того высылаемых. Те, которые оказывали нам сопротивление, находил и смерть при защите своего имущества. Нередко, если сопротивление было общим, все селение предавалось в жертву пламени. Когда же посланные на фуражировку отряды возвращались с добычей, у нас начиналось общее веселье, и каждый получал свою долю. Коровы, овцы, свиньи, гуси угонялись, а то, чего нельзя было угнать, то убивалось и привозилось на телегах, которые тоже отнимались у бедных крестьян...

(Вагевир)¹¹⁴³

* * *

В этой части нашего пути появился откуда-то со стороны полк легкой португальской кавалерии¹¹⁴⁴ и выстроился около дороги. Хороший свежий вид этих людей, их целиком коричневая обмундировка, их красивые, серьезные, загорелые лица, их бойкие, сплошь темные лошади, словом, вся их необычайно доброкачественная внешность вызывала изумление всех проходивших мимо. Откуда они явились теперь, для чего их использовали и что сталось с ними, так и осталось мне неизвестным, я больше не видел ни одного из них.

Мы добрались до красивого небольшого города Вереи, еще не разоренного, провели здесь несколько часов...

Идя дальше хорошей дорогой, мы 27 октября миновали Борисово при отличной погоде; кое-как пришлось здесь довольствоваться полевыми продуктами, луком и капустой, которые мы сварили и съели без мяса и соли.

На этом пути из Вереи к Можайску нам попались неубранные поля, хлеб стоял еще на корню. Мы приблизились к Можайску, куда и прибыли поздней ночью 28 октября, когда погода переменилась, стало холодно и пошел снег. Запах стоял отвратительный; пахло частью горелыми домами, частью разлагающимися телами павших животных...

Мы оставались здесь до обеда 29-го числа, а затем перешли на большую дорогу, где мы уже раньше пережили столько бедствий, а теперь ожидали новых. Здесь с нами соединились войска, остававшиеся в Москве. Им в течение длинного срока жилось хорошо, вид у них был прекрасный; это были в большинстве случаев спешенные кавалеристы, вооружены они были, как пехотинцы, ружьями из московского арсенала. Это вооружение настолько не отвечало их вкусу, что они, подметив довольно уже значительный царивший у них беспорядок, просто бросали ружья и амуницию, рассеивались и оставшись с одним чемоданом за плечами да шомполом вместо палки, спокойно шли себе дальше, и никакое начальство не могло воспрепятствовать этому.

Путь наш шел через лес, лежащий между Можайском и полем Бородинской битвы. Лес сильно пострадал со времени битвы. Мы шли по нему густыми беспорядочными толпами; артиллерия и военный обоз посредине, пехотинцы и всадники рядом. Под ногами у нас валялась масса оружия и патронов, брошенных прибывшими из Москвы пешими кавалеристами. Они главным образом положили начало этому бросанию оружия, и их пагубному примеру позднее последовали столь многие.

Пройдя лес, мы увидели поле битвы влево от себя. За время нашего отсутствия растоптанные в тот кровавый день хлеба успели взойти, и среди зелени мы еще теперь видели трупы людей и дохлых лошадей. Многие с грустью припоминали заманчивые обещания и вздыхали о том, что они не осуществились...

Миновала холодная ночь с 29 на 30 октября; спали мы мало, ибо в монастыре Колоцком, переполненном отступавшими войсками, было чрезвычайно неспокойно; все готовились к завтрашнему выступлению. Наполеон тоже ночевал здесь.

Рано утром отдан был приказ, чтобы находившиеся там раненые были взяты с собой, поскольку их можно было захватить. Каждый проезжавший экипаж, принадлежал ли он маршалу или полковнику, каждый фургон, маркитантская телега или дрожки, должны были взять по одному или по два раненых. Для выполнения этого приказа императором была специально назначена вюртембергская бригада, состоявшая из пеших егерей и легкой пехоты и еще насчитывавшая в то время 200 человек. Эти солдаты выносили раненых, а их офицеры отводили им места. В то время как офицеры усматривали в этом поручении преимущество, известный почет, их подчиненные горько жаловались на тягостную работу. Приказание выполнено было очень аккуратно, и все дело закончено было в полтора часа.

Намерения императора были очень хороши, но несчастным раненым пришлось очень плохо. Они были вверены грубым кучерам, гордым камердинерам, бесцеремонным маркитантам, разбогатевшим спесивым солдаткам, безжалостным собратьям по оружию и самому грубому типу солдат ― обозным; все они стремились к одному: как можно скорее избавиться от них. Во время ночных лагерных стоянок или в пути, когда этим несчастным нужно было сойти или перевязать раны, их бросали на произвол судьбы. Уже на следующий день я видел несколько человек, лежавших у дороги и умолявших о помощи; впоследствии их, правда, не было больше видно, зато можно было слышать ужаснейшие рассказы о их судьбах и о жестокости их возчиков.

30 октября началось наше шествие к Гжатску...

Кое-кто сохранил еще веселое настроение. Я слышал, как вправо у дороги один прусский гусар, верхом на коне, окруженный многочисленным пестрым обществом, среди которого были и женщины, декламировал во всеуслышание и со всеми подробностями стихотворение о том, как «Меркурий недавно доносил на небо, что доныне еще царствует король Фридрих Великий» и т.д.

Нам бросилось в глаза, что здесь, посреди дороги, на некотором расстоянии друг от друга попадались отдельные свежие трупы русских солдат, которые, по всем данным, убиты были незадолго выстрелом в голову; один такой труп оказался еще теплым. Мы не могли объяснить себе этого странного обстоятельства, но в Гжатске узнали, что в императорском обозе также находится отряд русских пленных. Как обоз, так и пленных эскортируют баденские гренадеры, которым отдан строгий и жестокий приказ немедленно убивать всякого пленника, если он утомится и не в состоянии будет идти дальше. На расстоянии, которое мы отложили к вечеру, мы насчитали около восьми таких трупов. Правдивость этого показания подтверждалась тем, что баденские гренадеры действительно эскортировали поклажу, кассу и кухню Наполеона вплоть до Березины. Ближайшие доказательства я получил впоследствии в Борисове на Березине от двух унтер-офицеров этих баденских гренадер, которые попали в плен вместе со мной, служили мне и не раз рассказывали об этом случае. По их словам, Наполеон сам отдал этот приказ; офицеры его штаба голосовали частью за, частью против подобного образа действий; среди последних они называли Бертье и еще одного, которые будто бы даже шепнули гренадерам, чтобы они ночью дали пленным возможность мало-помалу улизнуть. Эти унтер-офицеры уверяли дальше, что они делали этим людям намеки, особенно ночью у костра, и даже посылали их с этой целью с посудой в лес за водой, но те всегда возвращались назад, принося воду, и были слишком нерешительны и боязливы, чтобы дезертировать. Эти убийства, однако, прекратились уже на другой день, когда между Гжатском и Вязьмой нас снова потревожили своими нападениями казаки...

(Роос)

* * *

З0-го дороги уже испортились; повозки, нагруженные добычей, тащились с трудом; многие оказались сломанными, а с других возницы, опасаясь, чтобы они не сломались, спешили сбросить лишнюю кладь. В этот день я был в арьергарде колонны и имел возможность видеть начало неурядицы. Дорога была вся усеяна ценными предметами: картинами, канделябрами и множеством книг; в течение целого часа я подбирал тома, просматривал их, бросал, подымал другие, которые в свою очередь бросал, предоставляя кому угодно подымать их.

То были сочинения Вольтера, Жан-Жака Руссо и «Естественная история» Бюффона¹¹⁴⁵, переплетенные в красный сафьян и с золотым обрезом. Тут же мне посчастливилось приобрести медвежью шкуру, которую один солдат поднял с поломанной повозки, на груженной мехами.

В Можайске все было полно ранеными; все старались отправить этих несчастных дальше, но во всем чувствовался недостаток, и поэтому многие должны были быть оставлены на сострадание неприятеля, который, правда, не очень хорошо себя зарекомендовал в этом отношении, еще так недавно уничтожив все в разрушенной столице. Зная это, несчастные умоляли ради бога не оставлять их; для этого нужно было поместить в каждую повозку по одному раненому, но многие отказывались брать эту лишнюю тяжесть, и несчастные, таким образом, должны были погибать, брошенные на улицах. Мы остановились в нескольких верстах от города. Дождь в это время превратился в снег, а ледяной северный ветер предупреждал нас о приближении русской зимы...

Наконец, мы пришли на возвышения, защищенные засыпанными снегом окопами. Это были бородинские шанцы и поле битвы, где лежали еще непогребенными трупы бесполезно погибших людей и животных. Передовые отряды прошли через Бородино, где теперь стояла только одна церковь, задние же должны были расположиться среди мертвецов на страшном поле битвы, что прогоняло последнюю тень мужества.

Северный ветер здесь был почти невыносим, несколько солдат очистили от трупов в земле углубление, чтобы развести там огонь, к которому и я присоседился и нашел здесь защиту от ветра; я говорю присоседился, потому что дисциплина была уже в упадке, и власть принадлежала теперь только более сильным. Вместе держались только отдельные отряды; общая же связь едва была заметна, и только во время сражения армия представляла одно целое.

Так как уже во время этих переходов двигавшиеся сзади телеги с поклажей, порохом, фургоны, пушки были уничтожены и сожжены, то истощились и съестные припасы, которыми запасались только на две недели; надвигался голод, который должен был еще страшно увеличиться, так как не было никакой надежды поживиться чем-нибудь на уже заранее опустошенных дорогах. Многие старались поддержать себя небольшим количеством сахара, который они сохраняли с необычайной скупостью, но его хватало ненадолго, и им приходилось также довольствоваться лошадиным мясом. Сначала убивали несчастных исхудавших животных пулей. Был еще небольшой запас соли и овощей, но он скоро истощился; теперь уже никому не приходило в голову стрелять лошадей, каждый отрезал свою часть от еще живого животного, которое, дрожа и со всех сторон истекая кровью, до тех пор держалось на широко расставленных ногах, пока не падало мертвым. Прежде всего французы овладевали языками, вырезая их у еще живых животных; вообще, трудно себе представить что-нибудь ужаснее того, что проделывали во время этого отступления люди с людьми и животными.

Большая часть отряда превратилась в мародеров, которые бросали свое оружие и снаряды; некоторые отходили на небольшое расстояние от дороги для грабежа, причем большей частью делались жертвой русских, которые их безжалостно убивали.

Тысячи умирали уже теперь от истощения и голода, лошади скудно питались древесной корой, старой гнилой соломой и деревом, так как все было покрыто снегом и смерзлось. У немногочисленной кавалерии взяли лошадей, чтобы везти дальше дотащившуюся до сих пор артиллерию. Нужда увеличивалась с каждым днем; так пришли мы 31 октября в Иторку¹¹⁴⁶, а 1 ноября в Вязьму.

(Йелин)

* * *

30 октября армия побросала фургоны и повозки всякого рода, так как бывшие в запряжке лошади, изнуренные голодом и трудностью дорог, покрытой гололедицей, не могли подвигаться дальше. Прибыв на бивак, я открыл полковые фургоны, чтобы офицеры могли распорядиться своими вещами, как они пожелают. Я сосчитал полковую казну; она состояла из 1 20 000 франков золотом. Я разделил ее на несколько частей. Каждый из офицеров, унтер-офицеров и солдат получил маленькую сумму, обещаясь не расставаться с отданным на хранение ему вкладом, порученным его чести, и передать его товарищу в случае своей смерти. Благодаря попечениям капитана Берше, казначея 18-го полка, и честности моих славных товарищей 1 20 000 франков были положены обратно в полковой ящик по окончании кампании. Не знаю, много ли полков были так счастливы, как 18-й линейный. Во всяком случае я всегда буду считать за честь, что имел под своей командой людей, способных к таким геройским поступкам.

(Пеллепор)¹¹⁴⁷

* * *

Пришедшие накануне в Можайск различные полки и многие солдаты различных корпусов, кавалеристы без лошадей ― все это, скученное в беспорядке, стало собираться в путь. Улицы были загромождены повозками. Я проехал весь город с целью встретиться со своим полком. Увидав в поле артиллерийский парк и множество пехоты, расположенной на биваках, я направился туда, и действительно, нашел там и свой полк. Повернув назад, я взял другую, кратчайшую дорогу. Проезжая мимо поля, примыкавшего к городским садам, я усмотрел вдали что-то вроде пирамиды неопределенного цвета. Из любопытства я подъехал туда. Но с каким ужасом увидел я, что это куча обнаженных трупов, сложенная четырехугольником в несколько туазов высотой. На мой взгляд, тут было до 800 тел. Они были собраны в одно место по распоряжению коменданта города ― для сожжения, так как они заражали улицы. А между тем, несмотря на 40-дневный промежуток времени со дня сражения, трупы сохранились. Тут были русские и французы. Раненые русские были брошены отступавшей армией, от чего большая часть изнемогла от ран или от голода. Мне еще не случалось видеть подобные ужасы. Несмотря на то, я обошел этот курган со всех сторон. Трупы благодаря стуже не издавали никакого запаха и не испортились; только глаза у них вытекли. Каждый труп оставался в том положении, в каком пришлось человеку испустить дух; некому было дать им горизонтальное положение, как обыкновенно делают с покойниками. Оттого все они лежали друг на дружке как попало. Я смотрел на кучу этих несчастных жертв, чтоб убедиться, как ужасна иногда смерть. Какие страшные раны обнаружились на этих телах... Многие были точно искрошены ударами сабли, другие обожжены взрывами пороховых ящиков. Я различил также две женские головы с длинными черными волосами, но, по-видимому, они не были ранены.

Таков-то пьедестал, на котором воздвигаются военные трофеи! Как же виновны государи, которые хладнокровно жертвуют столькими людьми из-за лживой политики; заставляют их умирать в мучениях, не сказывая им иногда даже, зачем им приходится умирать!..

1 ноября рано утром мы выехали из Можайска. В этот день мне пришлось видеть зрелище столько же ужасное, как то, которое представил ось мне в последнем городе. По крайней мере, на нашем пути убитые не лежали в куче, а были разбросаны на большом пространстве, и раны их были прикрыты одеждой. Проехав несколько верст, мы очутились на Бородинском поле, через которое лежала большая дорога. Некоторые офицеры пожелали видеть эту обширную равнину, место одного из самых упорных и кровавых сражений. Мы направились к трем редутам, из которых один, самый грозный, был взят нашими кирасирами. Около этих редутов валялись в большом числе трупы, также сохранившиеся от стужи, но лишенные глаз. Большая часть их, судя по мундирам, были русские. Рассказывают, что Наполеон, проезжая по месту сражения, при виде большого числа русских, сказал: «В этом роде я люблю поле сражения». По полю валялись во множестве ядра, осколки гранат, разбитые зеленые фургоны, содержавшие в себе патроны и взорванные французской артиллерией. Наши же фургоны с таким же содержанием уцелели, потому что они, длинные, узкие и темного цвета, незаметны издали, тогда как зеленые пушечные лафеты у русских служили своим блестящим видом мишенью для неприятеля. Подле рва мы увидели несколько трупов русских, у которых головы буквально были рассечены пополам. Сильны же были удары сабель, которые их сразили! На земле валялось белье и разное тряпье, вытасканное из солдатских ранцев при обыске их крестьянами. Замечательно, что, спустя два месяца после сражения, на этом поле кое-где еще бродили раненые лошади.

К вечеру увидали в отдалении местечко (Гжатск). Но так как оно было выжжено еще в первый поход наш в Москву, то полковник велел здесь сделать привал. Вправо от нас виднелась деревенская колокольня. Полковник отрядил в эту деревню несколько солдат с офицерами и трубачом, дав им на польском языке какое-то приказание. Простояв еще несколько времени на месте, мы отправились по направлению к колокольне. Подойдя к ней на расстояние пушечного выстрела, мы остановились. Отсюда мы увидали, что наших улан расставили вокруг домов, чтобы не допустить крестьян бежать, когда мы подойдем. Вскоре протрубили сигнал, и мы двинулись вперед. Пришедши в деревню, мы остановились против церкви; к нам подвели нескольких крестьян, как видно, запуганных тем, что им не дал и бежать. Но когда с ними заговорили, они успокоились, И начались переговоры. Понимая все, что им было сказано, они на каждый вопрос единодушно отвечали: «Хорошо, хорошо». Им объявили, что полк переночует в деревне; что никого из населения не тронут, с условием, что никто не убежит, и что на другое утро мы уйдем. А до тех пор пусть они дадут нам все, что нужно для людей и для лошадей. Действительно, на каждое отдельное требование сена, овса, мяса, водки и т.д. крестьяне отвечали: «Хорошо». Полковника и некоторых офицеров повели в большой господский дом, где и отвели всем по комнате. На балконе поставлен был караул из нескольких улан с ружьями и трубач, на случай тревоги, и лошадей не всех расседлали.

Мне нравилась эта предусмотрительность. Ка кая разница в преимуществах польского и французского войска. Поляки знают язык и обычаи края; они знают, как обращаться с народом. Во все время похода я видел у нас совершенно противоположное. Когда мы входили в деревни, народ бежал от нас, потому что никто не умел обойтись с ним. Нам приготовили отличный ужин; полковник и офицеры потчевали меня, как если бы я был их товарищем...

(Роос)

* * *

29 октября вечером мы прибыли в Можайск. Все дома еще наполнены мертвецами. Порывшись между ними, мы нашли среди них несколько таких, которые, прежде чем умереть, изгрызли себе руки, так как раны не позволяли им выбраться из дома. Узнают, между прочим, тело капитана З0-го полка, который обглодав до кости свою руку, все еще держит ее у рта.

З0-го мы вновь пускаемся в путь. Но сзади на нас нападают тучи казаков, беспрестанно тревожащих нас. Мы не можем сделать и тысячи шагов без того, чтобы не обернуться лицом к неприятелю, но не стреляли, так как одного этого движения достаточно для того, чтобы заставить этих бешеных людей обратиться в бегство. Они приближаются к нам на расстояние ста шагов и оглушают нас своим «Ура!» Кое-когда мы стреляем в них из пушек. З1-го, приближаясь к деревне К..., они соединяются в громадном количестве и атакуют наш корпус. Мы их отбрасываем, уложив несколько человек и забрав пять повозок.

1 ноября те же казаки хотят нас остановить перед мостом через Гжать¹¹⁴⁸, но они не могут нам помешать переправиться через реку, и мы располагаемся биваком на холмах перед городом. После медленного и тяжелого перехода в 25 верст по снегу, вплотную покрывающему землю, мы не имеем ни соломинки для ночлега и не можем развести огня вследствие сильного ветра, задувающего огонь при попытке зажечь его.

Французы проклинают свою горькую судьбу и нетерпеливо ждут восхода солнца, чтобы пуститься в путь, не подкрепясь хотя бы и скудной пищей...

(Франсуа)

* * *

Странное зрелище представляла из себя французская армия. Все солдаты были одеты в награбленное: один был в мужицком кафтане, другой в коротенькой меховой кацавейке, отобранной, очевидно, у какой-нибудь толстой кухарки, третий в богатой купеческой поддевке, но большая часть была одета в атласные женские шубы. Дамы высшего круга шьют себе пальто ― всегда черные, но горничные, торговки, одним словом, женщины из народа, покупая себе шубу как предмет роскоши предпочитают розовый, синий, лиловый и белый цвет.

Несмотря на печальные обстоятельства, невозможно было удержаться от смеха, видя, например, усатого гренадера, одетого в розовую атласную шубу. Оберегая себя таким образом от холода, несчастные сами не могли смотреть друг на друга без смеха, видя этот причудливый маскарад.

Мне вспоминается потешный случай: один гвардейский полковник, сделав стоянку своему полку, задержал также и мою карету, несмотря на уверения моего слуги, что карета принадлежит г-ну Тинтинье, племяннику обер-шталмейстера¹¹⁴⁹.

― Ты очень смущаешь меня этим, ― сказал полковник, ― но все-таки я тебя не пропущу.

Я проснулась при этом споре, и тут только полковник заметил меня.

― Простите, ― воскликнул он, ― я не знал, что в карете дама.

Я взглянула на него, одетого в голубую атласную шубу, и невольно улыбнулась. Вспомнив, очевидно, о своем костюме, он также разразился хохотом. Долго мы не могли успокоиться от взрыва веселья, охватившего нас, и насилу объяснились.

― Конечно, ― сказал он мне, ― вид гвардейского полковника в голубой шубе очень комичен, но боже мой, что же мне было делать, я замерзал от холода и потому купил ее у солдата.

Мы с ним проболтали довольно долго, и он пригласил меня разделить с ним его скудную трапезу, приготовленную из оставшейся еще у него провизии. Зажгли костер; нарубив сосен, нам устроил и шалаш, который полковник сейчас же прозвал «хижиной Аннеты и Любена»¹¹⁵⁰. Увы! печальная зелень, покрывавшая ее, не защищала от холода пастуха и пастушку, сидящих в ней, и вместо пения соловья мы слышали зловещее карканье ворона...

(Фюзи)

* * *

30 октября. Сегодня утром, после 54-дневного отсутствия, мы вернулись на поле битвы под Москвой...

8-й корпус, оставленный на поле битвы для того, чтобы подобрать раненых и похоронить мертвых, исполнил возложенное на него поручение. Но тем не менее видно еще множество неубранных трупов русских и лошадей, холод не давал им разлагаться...

Прошли мимо Колоцкого монастыря, и тут нашим глазам предстало тяжелое зрелище, глубоко нас поразившее.

Император несколько раз посылал приказы из Москвы о том, чтобы все раненые были эвакуированы. Покидая этот город, он еще раз подтвердил, чтобы все без различия повозки, не исключая и его собственных, были оставлены под раненых, которые не были в состоянии идти. Не делал ли он того же самого в Египте или при возвращении из Сирийской экспедиции?¹¹⁵¹ Не шел ли он сам пешком по пескам пустыни, уступая для них свою собственную лошадь? И вот теперь в этом монастыре нашлось еще около 1 000 раненых, о которых сказали, что они неспособны перенести дорогу. Узнав о таком положении вещей, император, говорят, сильно рассердился на Жюно. Он досадует, что его приказания не были исполнены, и приказывает поместить всех этих несчастных в свои парадные экипажи, в экипажи его офицеров, в тележки маркитанток, в повозки из-под провианта и багажа.

Все дело в небрежности, эгоизме и торопливости этих презренных возниц: они с неудовольствием смотрят на то, что их заставляют нагружать повозки ранеными, так как боятся, что потеряют те богатства, которые туда сложены. Они доходили до того, что ссаживали массами этих несчастных, просивших хлеба, воды и умолявших дать им местечко, чтобы можно было ехать за нами. Вице-король старался спасти кое-кого из них. Говорят, что Даву делал то же самое, но все же значительное большинство раненых было брошено на произвол судьбы.

Подле Величева¹¹⁵², 1 ноября

Платов вновь пытается напасть на Даву, вследствие чего происходит только задержка движения войск, так как Даву при каждой такой попытке выстраивает своих солдат и не двигается до тех пор, пока не пропустит артиллерию и багаж.

Вскоре после полудня, когда багаж итальянской армии проходил по узкой дороге, находящейся близ деревни Царево Займище, на недалеком расстоянии, влево от дороги, появился неприятельский авангард. Затем стала приближаться сотня казаков, чтобы завладеть обозами. Нельзя было выбрать более удачного момента. Масса отставших солдат, служащих, женщин и раненых шли вперемешку около повозок; тут были также пушки, лошади, которых вели под уздцы, фуры ― все это двигалось так, как будто было в полной безопасности.

Повозки, служители, маркитанты пустились в бегство по полю в направлении уже прошедших колонн, толкая друг друга, падая и увлекая за собой несчастных раненых, которых они перевозили. Самые храбрые сдвинули свои повозки и засели за них, решившись защищаться в ожидании помощи, и хорошо поступили, так как генерал Галимберти, командующий дивизией Пино, быстро повернул 2-й батальон легкой пехоты, построенной в каре. Он быстро приблизился к ним. При виде их казаки и вся неприятельская кавалерия быстро ретировались, успев только ранить кое-кого из повозчиков и разграбить несколько фургонов.

Что касается нас, т.е. Королевской гвардии, то хотя мы и часто видим гарцующих вокруг нас татар, но нам дан приказ не ускорять нашего движения. Наконец, мы останавливаемся в лесу, близ Величева. Там под различными предлогами некоторые из солдат уходят из строя, чтобы ответить дерзостью на дерзость, дразнить и ругательствами вызвать противников.

Федоровское¹¹⁵³, 2 ноября

Холод становится все сильнее, хотя погода продолжает быть ясной и солнце не перестает еще греть.

Положение армии становится довольно печальным. Нужна вся отвага, нужна вся выдержка, чтобы это переносить; только стойкость и влияние главных начальников и офицеров мешает нашим ежедневным потерям расти в ужасающих размерах. Армии нужно собрать все свои нравственные силы, чтобы не погибнуть под тяжестью физических страданий, доставляемых нам резким климатом, переходом по пустынной местности и непривычной для нас температурой. Прошло только 7 дней с тех пор, как мы покинули Малоярославец, а наши потери уже очень значительны.

Ни соломинки нельзя найти в полях и деревнях; лошади выбились из сил, и ясно, что им не вынести тяжести безостановочного передвижения. К этому надо еще прибавить бесчисленные затруднения, с которыми нам приходится бороться: подмерзшие дороги, испорченные броды, разрушенные мосты, болота, гололедица, одним словом, препятствия, преодолеть которые не в силах истощенные люди и лошади.

Сперва легко заменяли лошадей, падавших в артиллерийских обозах и подводах, на которых лежат больные и раненые, лошадьми, оставшимися в большом количестве из-под сожженного багажа или теми, на которых ехали маркитанты, или даже взятыми из кавалерии; но теперь все приведены в одинаковую негодность. Их впрягают по 12‒15 в пушку. Малейший подъем является непреодолимым препятствием для несчастных животных.

В Верее в первый раз взорвались фуры, в Колоцком монастыре 13 первый раз разбили и бросили пушки. Каждый день что-нибудь приходится бросать, чтобы спасти хоть часть артиллерии.

Положение людей столь же малоутешительно. У кого нет повозок, у тех провизия уже истощилась. Мы проходим по местности, совершенно опустошенной верст на пятнадцать, на двадцать по обе стороны дороги, по которой уже прошли две многочисленные армии, не считая всех отрядов, за ними следовавших. Таким образом, солдат должен значительно углубиться в сторону, если хочет отыскать какое-либо пропитание для себя или для своих лошадей.

Слева русская армия, справа многочисленные сотни казаков, всюду вооруженные крестьяне местных деревень. Конечно, отряды регулярных войск легко бы справились с этими последними, но быстрота движения, опасность отделить еще людей от и без того уже слишком уменьшившихся корпусов, невозможность остановиться, страх быть обойденными русскими ― заставляет армию довольствоваться тем, что они находят на дороге. Увы, на их долю приходится только мясо лошадей, павших от голода, усталости и истощения.

Кто не желает довольствоваться этой пищей, те уходят от войск вглубь страны и редко возвращаются.

С пренебрежением смотрят теперь на драгоценные камни и вещи, но кожи или меха, которыми можно покрываться, и пища, в каком бы то ни было виде, не имеют цены.

Страшные биваки! Ужасные ночи!

Ввиду загроможденности дороги движение еще более замедляется, а холода становятся все сильней и сильней. Очень много людей больных, раненых или слишком слабых для того, чтобы следовать за войском, начинают отставать. Сперва они бросали только свои мешки, потом оружие, в надежде, что им будет легче идти и что они смогут не отставать от своих частей; идя вперемешку, в беспорядке, они еще не хотят поддаваться и в отчаянии делают сверхчеловеческие усилия, чтобы не терять из виду авангард, но в конце концов падают... Бог знает, какова будет их участь!

(Ложье)

* * *

К этому времени (1 ноября) положение армии было ужасно! Что касается меня, то после выступления из Москвы, несмотря на две огнестрельные раны в левой ноге и несколько других, еще не зарубцевавшихся ран, я шел все время пешком, причем моя правая нога была одета в сапог, а левая ― в стоптанный башмак; но, подобно всем своим братьям по оружию, я предвижу столько бедствий впереди, что и не думаю о лечении ран: я их не перевязываю более, и моя онемевшая нога движется чисто механически. Мои лошади везут еще кой-какие съестные припасы, но кормить их нечем, кроме как гнилыми листьями, добываемыми из-под снега. Нет ни одного солдата, которого бы не ужасало его будущее. Мы находились в 30 милях от Москвы, среди опустошенной страны, где мы сражались не иначе, как при свете пожаров. Солдат, который в былые времена делил кусок хлеба со своим товарищем, имея теперь только самую скудную пищу, тщательно прячет то немногое, что у него есть. Лошади, столь полезные при перевозке съестных припасов, от недостатка корма так ослабли, что их требуется от восьми до пятнадцати штук для перевозки одного орудия. Они питаются древесной корой или мхом и лишь изредка получают гнилую солому на стоянках армии. Неудивительно, что ежедневно гибнут тысячи лошадей. Приходится взрывать артиллерийские повозки, сжигать фургоны и разбивать или заклепывать орудия, не имея возможности везти их дальше. Эта печальная обязанность падает на нашу долю, так как мы идем в арьергарде. Военные снаряды исчезают на наших глазах ужасающим образом.

К столь многочисленным бедствиям (зловещие подробности которых вовлекут меня в повторения, почти неизбежные в рассказе и простительные для солдата) следует присоединить еще сонм казаков и вооруженных крестьян, которые окружают нас. Дерзость их доходит до того, что они пробиваются сквозь наши ряды, похищая ломовых лошадей и фургоны, которые они считают богато нагруженными. У наших солдат нет силы противиться этим похищениям. Тех, кто удаляется с дороги с целью грабежа, убивают крестьяне. Есть и такие, которые покидают ряды нарочно для того, чтобы быть убитыми или захваченными в плен казаками; но даже казакам их больше не нужно, и последние, если не убивают их, то довольствуются тем, что грабят их, раздевая донага. Эти несчастные с отчаяния бросаются в леса или в болота. Там они находят конец всем своим бедствиям, не имея более сил догнать армию. Никто уже не помышляет о том, чтобы сохранить драгоценности, добытые на развалинах пылающей Москвы: каждый думает лишь о том, чтобы не умереть с голоду. С каждым днем становится все холоднее, и вскоре мороз должен соединиться с голодом, чтобы уничтожить нашу армию, эту армию, которая была столь прекрасной при переходе через Неман! Многочисленные лишения деморализуют солдат, которые идут, не смотря перед собой, и с полным безразличием толкают как генералов, так и своих товарищей. У всех блуждающий взгляд. Все одеты в более или менее дорогие меха, благодаря чему оказывается большое разнообразие костюмов, из которых один кажется причудливее другого. Как узнать в них людей, полгода тому назад заставлявших дрожать Европу?

Что касается меня, я, вооруженный своим костылем, в розовой шубе на горностаевом меху, с капюшоном на голове, рядом со своим верным денщиком и двумя лошадьми, которые идут за нами шаг за шагом, несмотря на то, что мы им предоставили свободу. Мы с трудом следуем за большей частью остатков полка.

При недостатке съестных припасов мы едим лошадей, трупы которых окаймляют нашу дорогу; но, находясь в арьергарде, мы зачастую встречаем лишь остатки этих животных, часть которых уже съедена идущими впереди нас. Счастливец, кто может добыть себе хотя бы это!

Конина служила мне единственной пищей до самого Вильно, если не считать фунта овсяного хлеба, проданного мне одним гвардейцем за 20 франков.

Я ем это мясо в полусыром виде, так что жир и кровь капают на меня, с подбородка до колен окрашивая мою одежду в красный и желтый цвет. Прибавьте к этому еще длинную бороду, каждая волосинка которой заканчивается тоненькой льдинкой, лицо в копоти, жирные волосы, скрытые под капюшоном моей розовой шубы, шитой золотом, и вы получите мой портрет. Несмотря на свое тяжелое состояние, я иногда смеялся, когда, бывало, вздумаю рассматривать своих собратьев по оружию, у которых был по меньшей мере столь же смешной вид.

Количества лошадиных трупов вскоре недостанет даже и для трех четвертей голодной армии. Эту пищу, следовательно, могут добывать себе только те, у кого сохранилось хоть немного храбрости.

Солдаты, у которых нет ни ножа, ни сабли, или которые отморозили себе руки, не могут воспользоваться даже и этой пищей. Однако я видел и таких, которые, либо стоя на коленках, либо сидя, словно бешеные волки, глодали эти обнаженные остовы... Благодаря моему доброму и верному солдату я не дошел до подобной крайности: я располагал ежедневно 2‒3 фунтами конины, правда, полусырой и без соли, но я рад был и этому. Моим напитком был снег, растопленный в кастрюле, которую тщательно хранил денщик. Несмотря на всеобщую деморализацию, остаток гуманного чувства не позволяет убивать раненых верховых лошадей. Я храню своих лошадей для перевозки провианта, но сам не сажусь на них, так как каждый, кто вздумает ехать, как бы он ни был одет, может быть уверен, что через несколько часов замерзнет.

Такова картина нашей армии в первых числах ноября. Но если столько приходится страдать людям, которых пощадил климат, и которым удалось ускользнуть от случайности войны, то что сказать мне о положении больных и раненых?

Сваленные в кучу, как попало, на телегах, запряженных лошадьми, падающими от усталости и голода, покидаемые на биваках и по дороге, эти несчастные умирают в конвульсиях отчаяния, или сами полагают предел своим страданиям, когда у них хватает силы ― покончить с собой...

Товарищи и друзья этих жертв глухи к их стонам и воплям или намеренно отворачиваются, чтобы не видеть их...

Бедствия уничтожают всякое чувство дружбы, одиноко царит лишь инстинкт самосохранения, и самый черствый эгоизм пришел на смену нежного чувства братства по оружию, трогательные примеры которого французы давали до сих пор.

(Франсуа)

Те, кому было поручено конвоировать и сопровождать багаж, пользовались беспорядком, который вызывался присутствием казаков, и присваивали себе все, что было им доверено. В армии развились жадность и воровство. Солдаты дошли до такого бесстыдства, что мы не могли чувствовать себя между ними спокойно, как будто мы находились в неприятельском лагере. Каждый зарился на имущество другого и, пользуясь первой тревогой, захватывал его себе, и многие, поощряемые таким легким способом наживы, чтобы доставлять себе более частые случаи для грабежа, производили ложные тревоги, крича сами: «Ура! Ура!..»

Этот маневр русских нагнал ужас на тех солдат, которые благодаря слабости и недостатку в пище принуждены были выступить из рядов и идти вольно. Таких солдат было очень много, особенно кавалеристов, которые почти все были уже без лошадей. Эти отделившиеся люди стали при таких обстоятельствах не только бесполезными, но прямо опасными, они лишь стесняли движение войска и вносили переполох и беспорядок, поспешно убегая при появлении неприятеля, ставшего для них грозным благодаря их ужасному положению. Наше состояние при этом было критическим, так как казаки, видя бегство этой слабой и безоружной массы, удваивали свои пыл и храбрость, предполагая, что беглецами были наши вооруженные колонны...

(Лабом)

* * *

2-го вблизи Семлева¹¹⁵⁴, по ту сторону Вязьмы, неприятель занял выгодные позиции, и это заставляет нас бояться серьезного сражения...

3 ноября 1812 г. в 6 часов две дивизии 1-го и 5-го корпусов идут на Вязьму, где казаки отнимают у них несколько повозок, никаким другим образом не беспокоя их.

Генерал Нагль¹¹⁵⁵ минует Мясоедовский лес¹¹⁵⁶; два русских полка его атакуют вблизи Пещерки¹¹⁵⁷, и неприятель пытается проникнуть в промежуток между 5-м корпусом и нашей дивизией, находящейся позади. В то же время несколько русских колонн достигают большой Вяземской дороги. Видя их намерение отрезать нас, мы останавливаемся; орудия приводятся в порядок и строятся полки, из которых у половины, по крайней мере, нет оружия. Едва мы выстроились, на нас нападает многочисленная кавалерия. Наши потери значительны. Во время этой внезапной атаки маршал Даву расположил свой армейский корпус позади 4-го и 5-го корпусов, вправо от дороги, а мы заняли позицию влево, перед Мясоедовским лесом, откуда одна дивизия двинулась на Новое¹¹⁵⁸. Эта дивизия напала на русских и отбросила их в лес, где они укрепились. Другие дивизии развернулись перед неприятелем и, образовав полукруг, приготовились к битве. Во время этого движения другие армейские корпуса уже дрались с русскими, надвигавшимися с двух сторон дороги.

Сражение началось с ожесточением, но русские были многочисленнее нас, а наши лошади слишком слабы для того, чтобы быстро маневрировать с орудиями. Несмотря на эту невыгоду, бой поддерживается. Обозы и снаряды сражающихся корпусов минуют Вязьму. Маршал Ней с 3-м корпусом заходит в тыл неприятелю и в продолжение пяти часов сражается с ним. Многочисленная русская конница обходит 1, 4 и 5-й корпуса, но баварцы и итальянцы, расположившиеся на возвышенности с 12 пушками, заставили ее остановиться и нанесли ей большие потери. 1-й корпус отбрасывает правое крыло русских на Любцу¹¹⁵⁹, а 3-й корпус достигает большой дороги, идущей слева, и принуждает неприятеля к отступлению. Наши потери составляют 4000 человек, неприятельские ― 7000...¹¹⁶⁰ Мы не имеем возможности везти с собой своих раненых.

Бой прекращается в три часа пополудни: мы вышли победителями с поля сражения¹¹⁶¹. В 5 часов наш армейский корпус проходит через Вязьму и располагается перед этим городом.

Нас заменили в арьергарде 3-м корпусом.

(Франсуа)

* * *

Подле Вязьмы, 3 ноября. Ночь со 2 на 3 ноября ― ночь самая ужасная из всех!

Предупрежденный о приближении неприятеля, вице-король отправил обозы ночью. Мы снимаемся до рассвета и двигаемся по направлению к Вязьме; корпус Понятовского нам предшествует; в 8 часов мы проходим деревню Максимово¹¹⁶²; Даву следует за нами, но на не котором расстоянии.

Вдруг значительный отряд казаков вылетает на большую дорогу и мгновенно отрезает нас от корпуса Понятовского; королевская гвардия, находящаяся сегодня в авангарде, немедленно их рассеивает; но в то же время кавалерия неприятельского авангарда атакует левый фланг наших последних колонн и старается отрезать им дорогу. Гвардия выстраивается тогда колонной, идет на них в штыки и освобождает наших товарищей.

Между тем позади дело обстоит не так благополучно. Даву, который еще не прошел Федоровское, был атакован значительными силами. Вице-король, уведомленный об опасности, которая ему угрожает, заставляет наши колонны отступить, собирает их в отряд и спешно двигает их на помощь маршалу. Понятовский тоже возвращается и занимает позицию перед Вязьмой, влево от дороги. Небольшое количество кавалерии, которым мы еще располагаем, стоит вправо от поляков.

Вице-король, видя, какие силы русские выдвинули против Даву, чтобы отрезать его от нас, продолжает двигать назад дивизии до деревни Мясоедово и занимает высоты, стремясь зайти в тыл левому крылу Милорадовича¹¹⁶³. Артиллерия занимает позиции, и наши стрелки под прикрытием изгороди атакуют неприятельские ряды.

В то же время корпуса Даву начинают действия, чтобы пробить себе дорогу.

Итальянские стрелки постепенно достигают русских центральных батарей и едва не овладевают ими. Подбегают неприятельские канониры и быстро их увозят. Вице-король отправляет тогда колонну пехоты через кусты на левый фланг русских. Вынужденные отражать на падение сзади, атакуемые со всех сторон, эти последние покидают свои позиции на дороге; сообщение между нами и Даву восстановлено.

Тем не менее все единогласно стояли за то, чтобы отойти к Вязьме. В то время, как мы намечали этот план действий, канонада русских возобновляется и становится очень оживленной. Мы храбро сопротивляемся, но корпус Даву, деморализованный усталостью и всякого рода лишениями, которые ему приходилось переносить со времени выхода из Малоярославца, уже не держит себя так блестяще, как за все время кампании. Неприятель это замечает, становится отважнее и усиливает артиллерийский огонь. С нашей стороны дурное состояние наших лошадей задерживает движение артиллерии. Убежденный в своем превосходстве, Милорадович делает еще одно сильное нападение, стараясь обхватить оба наши крыла. Но итальянские стрелки, баварцы и польские уланы (хотя лошади под последними и были очень плохи) решительно устремляются навстречу русским и обращают их в бегство.

Наконец, главным образом благодаря нашей кавалерии, пехота достигает высот, защищающих Вязьму, и располагается на них в следующем порядке:

Итальянская армия, состоящая приблизительно из 13 000 человек, стоит перпендикулярно к почтовой дороге, причем большая часть ее расположена по правую, а меньшая по левую сторону, образуя на левом фланге крюк, чтобы стоять лицом к лицу с казаками, которые нас окружают.

Левое крыло Даву, дивизии которого могут выставить всего от 11 000 до 12 000 человек¹¹⁶⁴, соединяется с правым крылом итальянской армии.

Правое крыло Даву доходит до Нея (приблизительно 6000 человек)¹¹⁶⁵, который выставил бригаду, чтобы поддержать 1-й корпус.

Таким образом, боевая линия Даву образует очень острый угол с почтовой дорогой. 3 500 человек Понятовского и 3 000 оставшихся от 1-го и 3-го кавалерийских корпусов занимают свои прежние места на второй линии.

Холод увеличивается, истощение солдат, еще ничего не евших, таково, что многие падают в обморок; другие почти не в состоянии нести оружие, но тем не менее желают боя, чтобы согреться, а может быть, надеются найти смерть, которая избавит их от этой дол гой агонии. Среди командующих ими офицеров встречаются многие с рукой на перевязке или забинтованной головой. Одни ранены еще под Москвой, другие ― под Малоярославцем.

Все стараются поднять мужество у наиболее отчаявшихся из солдат.

Три французских корпусных командира¹¹⁶⁶, войска которых были в деле, стоял и на возвышенности около королевской гвардии, вправо от почтовой дороги, и старались на этом пути сосредоточить свои действия; в это самое время русские колонны вдруг начали атаку. Стрельба вспыхнула по всей линии с необыкновенной силой. Наконец, в 5 часов вечера русские, утомленные таким упорным сопротивлением, прекращают атаку, и наши войска продолжают отступление.

Ней составляет авангард; город в огне, и русский генерал (Чоглоков¹¹⁶⁷) входит в него с барабанным боем и развевающимися знаменами. Вязьма разделяет обе армии...

По пути к Дорогобужу. 5 ноября

В половине 2-го ночи вице-король нашел нужным, прикрываясь темнотой, сделать отступление и опередить немного русских. Мы идем ощупью по большой дороге, загроможденной повозками и артиллерией. Останавливаемся на каждом шагу. Слабость, результаты всевозможных лишений, так как едим только немного жареной конины, отсутствие отдыха заставляют еще сильнее чувствовать всю суровость погоды. Многие страдают от холода еще больше, чем от голода, и выбывают из строя, чтобы погреться около какого-нибудь большого костра. Но когда настает время уходить, эти несчастные предпочитают попасть лучше в руки неприятеля, чем продолжать свой путь.

(Ложье)

* * *

За два перехода до Смоленска в армии были получены изготовленные в Париже ручные мельницы. Они должны были возместить недостаток в других каких-либо мельницах. Не имея возможности молоть муку, солдаты вынуждены были питаться распаренным ячменем, что вызывало сильную болезненность и убыль в рядах. В Смоленске надеялись найти продовольствие, удовлетворительные квартиры и восстановить порядок. На дороге в Ельню, по которой лежал путь армии, должна была бивакировать дивизия Бараге д'Илье¹¹⁶⁸, пришедшая из Франции и приведшая с собой подкрепления во все корпуса. Рассчитывали, что вид дисциплинированных и находящихся в полном порядке солдат поднимет дух ветеранов и побудит их не покидать своих мест в рядах. Кроме того, рассчитывали на твердость Нея и его арьергарда, которая должна была дать возможность выиграть время, необходимое для реорганизации армии. Множество неодолимых препятствий разрушили все эти шаткие расчеты и обманчивые надежды.

Кутузов предоставил казакам преследовать армию с тыла. Сам же с главными силами двигался в стороне от большой дороги. Этот маневр был им замечательно правильно рассчитан: с одной стороны, его армия, проходя по менее опустошенной местности, терпела меньше убыли; с другой, он держал французскую армию под постоянной угрозой обогнать ее и отрезать путь отступления. Вследствие последнего обстоятельства французская армия была вынуждена форсировать марш и двигаться без малейшего отдыха.

(Жомини)

* * *

При выступлении нашем из Вязьмы, 2 ноября, мне показали в пехоте тех солдат, которым вверены были знамена.

Наши генералы уже раньше отправили в безопасное место половину знамен, теперь велено было снять с древка и остальную половину, а сами знамена либо обмотать вокруг тела, либо спрятать в ранцы самым сильным и выносливым людям, чтобы этим путем сохранить их; и как мне довелось узнать впоследствии, вюртембергский корпус не утратил в России ни одного из своих знамен. Это указание мне солдат имело ту цель, чтобы я в случае болезни или ранения одного из этих знаменосцев проявил к нему особую заботливость, а в случае смерти поспособствовал спасению знамени.

Мы тронулись из Вязьмы в обед; было свежо и холодно, ярко светило солнце. Явился Наполеон на коне, в сером сюртуке; но царственная глава его на этот раз покрыта была не шляпой, а теплой зеленой шапкой с серым мехом. Рядом с ним ехали его ближайшие родственники, состоявшие в армии. В общем, свита его была невелика, и здесь, как раньше и позже до самой Березины, его достоинство и уважение к нему нисколько не пострадали, несмотря на все пережитые и еще предстоящие бедствия. С чувством удивления глядели на него его войска, и с доверием и надеждой во взоре провожали они его. И здесь, и позднее я слышал от офицеров различных наций: «Только бы хватило сил!»

А действительно, следовало приободриться, ибо физические силы были истощены. В последние три дня резко наступила зима и уже спровадила кое-кого из нас на тот свет. В пути сегодня у нас сломалось несколько повозок. Раздались крики: «Сахар! Водка!» Словно подгоняемые бурей, бросились самые голодные и стали хватать, кто что мог. Унесенное сейчас же делилось с другими. Насколько беспорядочно обращались со всем, видно из того, что уже под Боровском всякий почти порядок стал расстраиваться, а под Колоцким монастырем, да еще с наступлением сильных холодов, за Вязьмой, прекратился и вовсе. Водку при таком разграблении не столько выпивали, сколько проливали, сахар же растаскивали. В питательном свойстве сахара я убеждался не раз; часто у меня только и было, что кусок сахара, я поедал его в пути и к вечеру чувствовал себя как бы насыщенным; наоборот, другие, склонные к поносу, должны были избегать его потребления.

Выпавший сегодня после полудня снег крайне затруднял наше передвижение, продолжавшееся до ночи, и особенно мешал артиллерии. Прибывшая из Вильно на великолепных конях кавалерийская команда нашего полка должна была спешиться. Коней во всем их снаряжении и с седлами впрягли в пушки; за неимением хомутов тяжи привязывали к седельным подпругам. Эти приспособления придали артиллерии совершенно своеобразный вид, но принесли мало пользы; ибо, несмотря на эту подмогу, на следующее утро пришлось бросить тяжелые орудия, потому что в ночь погибло много лошадей. Почва стала шероховатой, совершенно замерзла, и передвижение при этом сделал ось затруднительнее.

Утром 3 ноября я присутствовал при том, как граф фон Шелер¹¹⁶⁹ приказал заклепать восемь таких тяжелых 16– и 24-фунтовых пушек вследствие того, что лошади под ними выбились из сил или пали в морозную ночь; лафеты же были распилены. Эта необходимость произвела печальное впечатление на всех присутствующих и вызвала приблизительно такое настроение, какое бывает, когда приходится покинуть родственника или друга в горе и нужде и ничем нельзя помочь ему. Это был и первые пушки, утраченные вюртембергскими войсками в эту войну.

Выпавший сегодня снег затруднил передвижение больше вчерашнего. С крайним напряжением перетаскивали остальные пушки через высоты и низины. Пришлось пустить в ход и солдат, криками и ударами пришпоривали и до крайности напрягали слабые силы лошадей. Не сегодня-завтра все равно эти силы исчерпаются, и все прежние усилия пропадут даром.

После полудня мы остановились у почтовой станции, окруженной частоколом. Здесь у меня стащили мою шпагу, которая теперь стала мне так необходима при варке и у костра. Здесь же, у этой почтовой станции, я наблюдал, с каким усердием и ловкостью французы готовили в пищу конину. Огромные котлы кипели и пенились; из них торчали огромные лошадиные кости. С трудом пошли мы дальше, в мороз и снег, по непроходимой дороге, поздно ночью сделали печальный привал, ни у кого не было ни куска пищи. Некоторые уже сильно похудевшие люди заболели, а к утру я нашел их уже мертвыми и окоченевшими.

4-го мы опять рано тронулись в тяжелый свой путь. В полдень другая, тоже огороженная частоколом станция послужила нам поводом для остановки. Станция занята была сильным отрядом пехоты из только что нарекрутированных молодых людей, в большинстве 16-летнего возраста, частью еще сохранивших свою домашнюю одежду. Эти молодые эльзасцы и лотарингцы рассказывали, как им почти ежедневно приходится оборонять станцию от казаков, сопровождать транспорты в армию и курьеров и постоянно сражаться...

Вчера и сегодня, 5 ноября, когда погода не позволяла отклоняться от большой дороги, наше отступление приняло ужасный и страшный вид. Отчаяние, порожденное нуждой и голодом, могло послужить причиной пожаров, которые опять всюду стали видны. Близко и далеко от большой дороги вспыхивали усадьбы и села. Голод и нужда приводили к сценам отчаяния и жестокости. На павших лошадей немедленно набрасывались солдаты, нередко их окружал десяток голодных, которые отрезали себе мясо. Иногда такие лошади еще не успевали издохнуть, шевелились и оставались еще живыми, когда с них почти наполовину срезано было мясо.

Уже к этому времени большинство людей были безобразны, грязны, разбой ничьего вида, а такое кровавое занятие сделало их окончательно противными. По самым вздорным поводам вспыхивали ссоры, драки и истязания. При малейшем противоречии ― кто мог, выхватывал саблю. Я видел даже, как один обозный солдат из-за куска хлеба раскроил голову своему товарищу.

Дни были уже очень коротки, приходилось спешить, а потому шли до поздней ночи, которая скрывала не одну ужасную сцену наших бедствий. Утром снимались с места рано. И постоянно на биваках оставались трупы и мертвые лошади.

Потеря лошадей быстро приводила в не годность многих, в общем довольно сильных людей. Другие, даже опытные пешеходы, становились жертвой похода и недостатка в пище. В эту же ночь я застал у одного костра знакомых, которые резали белую собаку. Сыну одного чиновника из Эгингена¹¹⁷⁰, Вициген рейтеру, досталась голова этой собаки. Он провел целую ночь за ее приготовлением, съел свое скверное блюдо и вскоре умер. Утром, при уходе, мне показали его труп, лежавший в лесу у дороги...

(Роос)

* * *

Скоро дали знать себя два более сильных врага: холод и голод. Солдат нельзя было удержать в строю; они были так голодны, что в поисках пищи уходили в сторону от дороги, находили при этом только смерть или попадали в плен. Бедные лошади питались одной соломой с крыш еще не разрушенных домов. Чтобы поить их, приходилось прорубать на озерах толстый слой льда, под руками часто не было орудий, чтобы добраться до воды.

Ужас н ы были ночи! Придя вечером на место привала, люди вырывали друг у друга доски и бревна от уцелевших еще домов и разводили костры; если же огонь в них не поддерживали, если все кругом засыпали, то рисковали больше не проснуться. Я видел раз 10 или 12 солдат, которые замерзли, лежа вокруг костра, потухшего по их небрежности или от недостатка топлива.

Счастлив был, кто успевал занять место, защищенное остатком стены. На каждом биваке я принимался ходить взад и вперед по дороге в ожидании похода польских мародеров; я покупал у них на вес золота скудные редкие припасы. Кусок свинины, изжаренный на углях, или несколько горстей муки, размешанной в талом снеге, обманывали мой голод и голод товарищей. Но от плохого питания у нас делалось расстройство желудка, страшно ухудшавшее положение.

Иногда у меня бывали счастливые встречи. Так, я встретил раз своего прежнего унтер-офицера из отборной роты 11-го стрелкового¹¹⁷¹, который стал теперь унтер-офицером, адъютантом в стрелковом батальоне Императорской гвардии (его звали Бутон); он конвоировал теперь фуру с провизией и предложил мне сахар и кофе; я выбросил из чемодана наполнявшее его грязное белье и набил его этими припасами, впоследствии очень пригодившимися мне: выпив утром достаточное количество кофе, я уже целый день не чувствовал голода.

Я поджаривал его в глиняных черепках, которые отыскивал на биваках, и толок в кончике плаща прикладом пистолета; растопленный снег делал остальное. Однажды мне очень повезло.

Дело было в Вязьме: генерал Жаккино¹¹⁷² послал меня в город накануне с поручением останавливать одиночных офицеров и кавалеристов нашей дивизии, чтобы собрать их. Был полдень; двое суток я питался только небольшим количеством кофе да съел несколько ложек каши, которой поделились со мной гусары 8-го полка; вдруг я встретил знакомого капитана полевой артиллерии Кроснье, которому отдал часть своего скудного запаса; он пригласил меня с собой, и я пошел за ним, передав офицеру начальствование над собранными мной людьми. Бивак артиллеристов был недалеко, я нашел тут французское семейство из Москвы, которое император поручил ему доставить во Францию. Это была мать с двумя дочерьми 12 и 14 лет, но мои взоры гораздо сильнее привлек подвешенный перед ярким огнем кусок баранины. Пока он поджаривался, я поел немного хлеба, выпил чашку чая с ромом и терпеливо ждал жаркого, за которое мы принялись час спустя. Давно я не был на таком пиру! Уходя в Вязьму на свой пост, я горячо поблагодарил на прощание доброго капитана; и это было еще не все: я шел счастливый, с сытым желудком, и заметил, что мои дорожные сумки набиты больше, чем обыкновенно; я заглянул в них и нашел в одной трехфунтовый хлеб, в другой ― бутылку с ромом; их велел незаметно положить мне верный и добрый товарищ. Надо побывать в моем положении, чтобы понять мое счастье, мою радость! Вечером приехал генерал Жакки, но я повел его на бивак, где были собранные мной люди, и рассказал ему о своей удаче. «Не будем расставаться, ― сказал он мне, ― я весь день ничего не ел!». С ним был старший адъютант Тавернье, начальник штаба дивизии¹¹⁷³, мы проделали себе прогалину в густых кустах близ дороги; зажгли костер, сели вокруг него и употребили сначала долю содержимого бутылки; у слуги генерала была свежая свинина, ее зажарили на углях; я пустил в ход свой хлеб, и мы провели неплохую ночь, после скромного ужина, который среди окружавших лишений мог сойти за настоящий пир. Мы шли 5‒6 часов, чаще всего пешком, так как во многих местах наши лошади не могли держаться на льду.

(Дюпюи)¹¹⁷⁴

* * *

31-е октября

Император одел меховую шапку, зеленую шубу. Мы делаем 10 миль и приходим в Вязьму, почти совершенно сожженную. Находим там восемь эстафет¹¹⁷⁵, их не хотели отправлять дальше по причине казаков и вооруженных крестьян. Никогда никому не придется идти столь длинным путем, усеянным трупами, как тот, которым прошли участники этого похода; трупы видны по всем закоулкам, на всех дорогах, свежие и разложившиеся. Погода холодная, но сухая; артиллерия и повозки подвигаются легко. Фураж можно найти в 4 верстах от большой дороги. Я ночую в сводчатой комнате вместе с моей лошадью, Жиру¹¹⁷⁶ и Шабо, у которого украли часы. Лошади отвязываются, мешают нам спать, в чем им помогает и холод.

1 ноября

Мои слуги все не показываются; у меня нет ни белья, ни меховых вещей.

2-е ноября

Я остаюсь в Вязьме до двух часов в ожидании моей повозки; она была впереди меня, и я ее не нашел дорогой; меня это очень беспокоит, так как казаки, по своему обыкновению, ежедневно по нескольку раз бросаются на «Ура!» Верст 12 я тащу за уздечку мою разбитую на ноги лошадь. В этом нет ничего утешительного, но также ничего и удивительного: биваки без корма не содействуют хорошему состоянию лошадей.

Князь Экмюльский подвергся нападению неприятеля и постепенно был принужден по частям бросать свою артиллерию за неимением лошадей. Неприятель отрезал его от 1-го корпуса, так что они пробились в штыки. Наша потеря достигает 3000‒4000 человек ранеными, убитыми или пленными. Штаб-квартира императора перенесена в Семлево.

Я отлично высыпаюсь на соломе в комнате со всеми офицерами свиты. Мне тепло благодаря найденным женским шубам. У Шабо украл и лошадь и чемодан; две из моих лошадей пали на пути.

3-е ноября

Днем летняя жара, по ночам очень холодно. На лошадей большой спрос. Солдаты захватывают их; они поедают всех тех, которых им удается зарезать.

Казаки захватывают экипажи и отставших, они беспрестанно кидаются на «Ура!»

5-е ноября

У меня пала еще одна лошадь. Это уже четвертая с начала похода.

1-й и 3-й кавалерийские корпуса имеют вместе 200 лошадей¹¹⁷⁷; во 2-м еще осталось 1300; отряд Тибурция Себастиани, составляющий часть II-го стрелкового полка, состоит из четырех человек.

6-е ноября

Мы выступаем в 8 часов утра и в полдень достигаем Михалевки¹¹⁷⁸. Впервые устанавливается снег. 5-й корпус, состоящий из поляков, насчитывавших в начале кампании 28 000 человек, выделил дивизию Домбровского в 9000 человек; из 19 000 оставшихся под знаменами имеется 700 человек. Остальных нельзя считать всех погибшими; многие отбились от армии и пробираются небольшими партиями.

Этот корпус при вступлении в Москву имел 4000 человек¹¹⁷⁹.

7-е ноября

Император установил свою штаб-квартиру за одну милю по ту сторону Днепра; так как я дежурный, то меня оставляют в Михайловке¹¹⁸⁰ с поручением доставить известия об авангарде. Идет сильный снег. Прибывает генерал Маршан со своей вюртембергской дивизией, имевшей в начале кампании 13 000 человек¹¹⁸¹, а теперь ― четыреста пятьдесят. Генерал Фуше¹¹⁸², командир артиллерии 3-го корпуса, в отчаянии; его лошади падают и не поднимаются, так что он вынужден побросать большое количество своих пушек. В 3 часа арьергарда все еще нет, и я отправляюсь в обратный путь, чтобы присоединиться к маршалу Нею. Целую милю я тащу за повод мою лошадь; благодаря гололедице она падает на каждом шагу, так что я вынужден отвести ее назад. Генерал Фуше приказывает своему кузнецу подковать ее; я снова отправляюсь в путь и в 7 часов вечера присоединяюсь к корпусу маршала Нея, расположившемуся на биваках в лесу, за полмили от реки Уши¹¹⁸³; накануне он был на реке Осме¹¹⁸⁴ в 4 верстах перед Дорогобужем, где его войска очень страдали от холода. Солдаты ― молодцами; едят только конину. Ропота не слыхать, но генералы и солдаты имеют чрезвычайное желание отступать, так что в половине 8-го утра маршал, имевший намерение сохранить за собой позицию на реке Осме, оставил ее и направился в Дорогобуж, предпочитая делать вид, будто он ведет свои войска, а не наоборот. Герцог Эльхингенский предполагал остаться в Дорогобуже; не неприятель, а генералы и солдаты заставили его уйти оттуда. Он был атакован около 11 часов двумя полками пехоты и казаками, которые являлись его неразлучными спутниками; битва длилась до трех часов; 4-й линейный полк произвел храбрую атаку и отбросил неприятеля. Маршал Ней получил две пули, застрявшие в его сюртуке; это очень мужественный человек, поразительной отваги, всегда с застрельщиками. Герцог Эльхингенский ― блестящая голова, опасность изощряет его способности; в момент, когда все теряются, он незаменим для армии. Император хотел бы, чтобы он расположился позициями на Днепре; но это оказалось невозможным вследствие разнузданного желания высших офицеров и солдат достигнуть Смоленска.

4-й стрелковый полк остался при 20 лошадях¹¹⁸⁵; в 3-м корпусе распустили дивизию, сведенную к 50 лошадям¹¹⁸⁶, хотя она была ему полезна при разведках. В течение дня заклепали 14 пушек. Солдаты, которые едят только лошадей, заболевали странной болезнью: у них вид пьяных, судорожные движения; они падают на землю, говоря: «У меня нет больше сил», ― и умирают. За сегодняшний день их осталось на дороге 50 человек; на биваке, покинутом маршалом этим утром, умерло 200 человек из его корпуса и отставших от других. Ужасно, когда приходится бросать раненых, не имеющих сил идти. 2-фунтовый хлеб продается за 20 франков, и еще счастье, когда удается его найти. Путь усеян павшими лошадьми.

Я отправляюсь в 9 часов вечера, довольно хорошо пообедав небольшим количеством хлеба с адъютантом маршала на биваке среди снега и сосен. К обеду пригласили полковника, так как у него не было хлеба.

Я миную значительное количество биваков добровольцев (amateurs), название, данное солдатам, идущим на свой страх и риск. В Михайловке я немного подкормил своего буцефала¹¹⁸⁷. Я отправляюсь при ужаснейшей снежной метели. Я беспрестанно падаю вместе с лошадью, так что вынужден почти все время идти пешком.

Сторожевые посты для обозначения помещения императора не были поставлены; я проезжаю мимо, делаю длинный и утомительный переход, пешком столько же, сколько и верхом, и наконец, в 8 часов утра натыкаюсь на императорскую штаб-квартиру. По физическим страданиям это одна из самых жестоких ночей моей жизни.

8-е ноября

Я отдаю отчет начальнику штаба ― против своего обыкновения, император приказал принцу Невшательскому выслушать меня по моем прибытии; Его Величество, вероятно, спал. Я постарался как можно ярче изобразить угнетенное состояние 3-го корпуса и передал настоятельную просьбу маршала Нея о немедленной присылке продовольствия; вследствие этого 3-му корпусу отправили водки и несколько быков, взятых у гвардии.

(Дневник Кастеллана)

* * *

В это несчастное отступление во время русской кампании моя лошадь была убита в 100 верстах от Москвы. Так как у меня не было возможности приобрести другую, то я решился присоединиться к нескольким егерям, тоже потерявшим лошадей. Они нашли нужным избрать меня своим руководителем, и я принял на себя эту обязанность лишь с тем условием, что они будут мне повиноваться и что никто не будет ни останавливаться, ни отлучаться от нашего маленького отряда без моего разрешения. Нас было 12 человек, все вооруженные, и мы вели отступление, защищаясь, как могли.

В окрестностях Вязьмы мы увидели человека, лежавшего на краю дороги со спущенными в канаву ногами; он, вероятно, не мог больше идти. На нем была форма 8-го егерского полка, и подойдя поближе, мы узнали нашего капитана Периоля¹¹⁸⁸. Не желая оставлять нашего бравого капитана во власти русских, мы решили нести его на наших сплетенных руках, по два человека в очередь, до первой деревни. Время от времени мы были принуждены опускать на землю нашу драгоценную ношу, чтобы послать несколько пуль господам казакам, когда они очень близко на нас наседали. Таким образом прошли мы две мили. В деревне, куда мы пришли, у первого дома стояли сани. Я сказал товарищам: «Если это сани императора, пусть он спасет нашего капитана».

Приблизившись к дому, мы увидели, что это сани нашего дивизионного генерала г-на Шастеля. Я рассказал ему, в каком положении нашли мы нашего капитана; добрый генерал велел положить его в свои сани и таким образом спас от смерти храброго солдата.

(Франши)¹¹⁸⁹

* * *

Мы шли ночь 3-го и день 4 ноября и вечером остановились в сосновом лесу на берегу замерзшего озера неподалеку от имения Чаркова¹¹⁹⁰, где уже два дня жил император. 5 ноября 1-й корпус занял позицию в Семлеве и пропустил корпус маршала Нея, который сменил его в арьергарде. Нас преследовали казаки; и отстающие, которых становилось все больше и больше, попадали в их руки. Вдруг мы заметили с флангов многочисленные колонны русской кавалерии и артиллерии, которые хотели нас обогнать и встретить в теснине перед Дорогобужем. Эту опасность предвидел маршал Ней и дождался нас тут, вместо того чтобы пройти дальше. Благодаря ему мы подверглись только незначительному обстрелу...

Наши солдаты питались давно одной кониной. Голод и нужда настолько ожесточили их, что они не ждали смерти животных, чтобы разнимать их на части и вырывать мясо. Как только лошадь спотыкалась и падала, никто не пробовал ее поднять, но солдаты сейчас же бросались к ней, вскрывали ей бок и вырывали печень, которая менее противна, чем другие части; они не давали себе труда раньше убить животное, скажу, что их даже озлобляли последние попытки животного вырваться от мучителей; они били его и громко со злостью кричали: «Мерзкая сволочь, лежи спокойно!» Несчастные солдаты часто бывали так измучены голодом, что поглощали эту отвратительную пищу, даже не изжарив ее...

Ночь 6-го и весь день 7-го нам сильно мешал двигаться густой снег и резкий ветер, усиливший холод. Часто не было видно на два шага вперед, а между тем неприятельские ядра перекрещивали нам путь, время от времени унося жертвы. Ни у кого не хватало духу остановиться помочь раненому; самый черствый эгоизм заглушил в нас всякое сочувствие. В таком состоянии отупения мы пришли в Пнево¹¹⁹¹ к одному из притоков Днепра, трудному для переправы. Чтобы обеспечить нам ее, в период оккупации страны тут был построен блокгауз, окруженный невысокой насыпью. Эта постройка оказалась единственным уцелевшим от огня убежищем за всю длинную пройденную нами дорогу, и 1-й корпус разместился в нем на ночь. Он был построен тем способом, которым русские крестьяне строят избы: из наложенных горизонтально друг на друга толстых отесанных бревен, образующих 4 деревянные стены, почти защищенные от ядер; но внутри могло поместиться всего 50 человек, войску пришлось расположиться вокруг. Снег был глубок, поблизости не было деревьев, дул ветер, и в эту ужасную ночь нам не удалось развести огонь.

Рапп и другие генералы пришли в наше маленькое убежище и теснились с нами; 9-го, когда мы вышли в 4 часа утра, жалкое строение оказалось окруженным толпой несчастных, которые с величайшим трудом развели костры и из которых многие замерзли, были обожжены горячими искрами и в то же время засыпаны снегом; им не суждено было подняться. Уходя, мы сожгли блокгауз и мост.

Люди и лошади постоянно падали, идя с трудом по скользким из-за гололедицы дорогам. Моя лошадь пала, и я не мог больше ехать верхом; я занял место рядом с маршалом Даву на зарядном ящике, запряженном двумя сильными пони, так же свободно скакавшими по льду, как по лугу...

(Лежен)

* * *

До Вязьмы наше отступление совершалось в порядке; запряжки артиллерии и повозок были довольно хороши. У нас было достаточно фуража, и мы питались припасами, увезенными из Москвы, но когда мы подошли к Вязьме, неприятель начал нас теснить...

Стихии также ополчились против нас; вследствие дождей дороги сделались непроходимы, овраги и ручьи наполнились водой...

Вид всех этих экипажей, скучившихся в общей толпе, был ужасен; приходилось еле двигаться, гуськом, и горе тем, которые вдруг останавливались, их моментально опрокидывали, и хозяин, имущество которого было все взвалено на повозку, оставался нищим и должен был обходиться без предметов первой необходимости...

Нам то и дело приходилось взбираться и спускаться с маленьких холмов, на которых подъем вследствие заморозков был весьма скользкий. Французы, несмотря на все сделанные им предостережения, не позаботились подковать лошадей на шипах; это было одной из главных причин, вследствие которых мы потеряли значительную часть артиллерии.

Лошади падали и издыхали тут же у снарядов от невероятных и тщетных усилий, но не от голода, потому что у нас еще было в запасе несколько мешков овса. Подъезжая к Смоленску, у нас уже не хватало 800 пушек, а у поляков была цела вся артиллерия. Лошади французской кавалерии были в неописуемом положении! У кирасир и всей тяжелой кавалерии это был сплошной ужас; прусские отряды, саксонцы и вюртембержцы, еще держал и строй, их лошади были в порядке и начальство на месте.

Наполеон изрек тогда, к сожалению, глубокую истину: «С тех пор, как температура спустилась ниже 90, ни в одном корпусе французской армии я уже не видел ни одного генерала на своем месте».

И в самом деле, если такие и были, то они составляли исключение! Солдаты были терпеливее своих недовольных и роптавших начальников, они сначала только молчали и были печальны, и даже после, когда они стал и невыносимы и грубы по отношению к офицерам, невзирая на чин их и звание, то я ни разу не слышал ни слова упрека по адресу главного виновника их несчастий. Правда, я слышал, что солдаты Старой гвардии говорили между собой: «Если бы был Моро, было бы лучше!»¹¹⁹²

(Дедем)

* * *

Снег начал падать днем 4 ноября, но тогда он лишь чуть-чуть покрыл собой землю; 5-го его выпало значительно больше, а 6 ноября он вдруг посыпал густыми хлопьями, и под поры вами сильного северо-западного ветра он быстро покрыл всю беспредельную равнину, расстилавшуюся перед отступавшей французской армией толстым белым покровом. Под ним быстро исчезли следы прежней дороги, вследствие чего многим отрядам приходилось подолгу блуждать в поисках убежища. Менее сильные и выносливые из солдат, цепенея от холода, предпочитали бросать оружие и отдаваться в руки казакам. Мало-помалу дорога, утоптанная лошадьми и телегами, стала твердой и скользкой, как в гололедицу. В этих широтах подобное положение вещей продолжается без малого почти пять месяцев. Сами русские, конечно, уже заранее готовятся к этой перемене: лошади их подкованы, их телеги, кибитки, все прочие перевозочные средства, а также и пушки артиллерийского парка помещаются на полозья; казачьи полки тотчас же разбились на легкие отряды, каждый с небольшим количеством пушечных лафетов на санях.

Во французской же армии, напротив, почти ничего не было заготовлено для этого времени года: неподкованные лошади скользили при малейшем движении, изнурялись от тщетных попыток сохранять равновесие и ежеминутно падали. Вследствие этого пришлось потерять большую часть оставшейся налицо кавалерии и лишиться почти всей артиллерии и почти всего обоза. Повсюду в то время можно было видеть разбросанными по дороге драгоценные вещи, из-за которых в Москве было немало ссор во время грабежа; теперь же эти предметы не вызывали больше жадности, так как каждый думал только о том, чтобы достать необходимую пищу. Некоторые полки сумели еще приберечь небольшое количество домашних животных, которые находил и себе кое-какой корм при дороге до выпадения снега, но после того, как последний густо покрыл всю равнину, доставлять скоту пищу стало совершенно невозможно. Армия совершила свое отступление без всякого отдыха и, не получая ниоткуда для себя провианта, принуждена была питаться лошадиным мясом; тех из лошадей, которых все равно приходилось покинуть, солдаты разрывали в мгновение ока на куски.

Каждый день на рассвете возобновлялось это печальное отступление; все, кто располагался на биваках у края дороги и кто еще сохранял в себе хоть сколько-нибудь сил, все снова пускались в путь; можно было также часто наблюдать, как отдельные солдаты покидали ряды армии и направлялись внутрь России, где они собирались более или менее многочисленными бандами...

(Руа)

* * *

Новое несчастье надвигалось на нас ― холод усиливался с часу на час, не было никаких припасов, ни согревающих напитков, приходилось располагаться лагерем на снегу и льду без соответствующего платья, все это было выше человеческих сил.

Длинные ночи были ужасны, сырые дрова не горели, да и их с трудом можно было раздобыть; многие даже замерзали при этой работе, в которой принимали участие и многие офицеры, потому что все, кто хотел греться у огня, должны были для этого потрудиться. Часто случалось, что, когда огонь был уже разведен, приходил и более сильные и прогонял и первых, отчего происходили часто драки и убийства.

Те, которые падал и во время перехода, оставались лежать на дороге; по ним проезжали телеги, давили их, прежде чем они умирали, и никто не трудился оттащить этих несчастных в сторону или убрать с дороги; грабили платье, даже не дожидаясь их смерти.

Толпами теперь солдаты бросали свое оружие; порядок сменялся беспорядком, каждый думал только о себе и старался пробраться вперед, каким только способом он мог.

Изо всех отрядов и полков бежали они пестрыми толпами, один за другим, пробиваясь вперед по загроможденной дороге, причем подвергались постоянно нападению и грабежу со стороны рыскающих казаков, которые не встречали совершенно сопротивления, так как вооруженные отряды были или впереди, или сзади этих беглецов.

Хотя я еще принадлежал к небольшому числу вооруженных вюртембержцев, тем не менее мы не могли достать себе другой пищи, кроме лошади ной падали, потому что даже и собаки, которых можно было видеть там и сям в армии, были почти все истреблены, что случилось также и с моей. Бродя однажды вечером, в надежде что-нибудь найти, я выследил прекрасного белого пуделя; сейчас же со своими приятелями я устроил на него охоту, скоро он попал к нам в руки и был тут же прикончен. Мясо мы разделили по-братски, и оно нам оказало хорошую услугу на долгое время. Когда оно было истреблено, пошла опять конина, которая была еще более отвратительна, потому что ее не могли порядочно приготовить.

Приготовление же такого жаркого было очень просто: кусок павшей лошади надевали на какое-нибудь острие, кинжал или штык, и держали его над огнем без сала, соли и приправ, так как ничего этого уже не было.

От жара тухлое мясо становилось еще более отвратительным, капал желтый сок, вроде гноя, до тех пор, пока оно мало-помалу не превращалось в уголь; тогда его с жадностью уничтожали. Не испытывали уже никакого отвращения, ели охотно самое отвратительное, что раньше бросили бы свиньям, и рады были напихать себе желудок хоть чем-нибудь.

(Йелин)

* * *

Ночи становились долгими и холодными; мы спали на сырой и обледеневшей земле.

Лучший бивак устраивался в том случае, когда под защитой елового леса мы могли растянуться перед костром, подостлав немного соломы. Наступал настоящий пир: ели рагу из лошадиного мяса, гречневые лепешки и угощались водкой в тыквенных бутылках, обходивших всех вокруг. Товарищи и я стряпали по очереди. Это дело совсем не давалось мне: мое рагу всегда пахло гарью.

Дни идут за днями и не походят друг на друга. Не всегда была у нас конина и водка: часто нам недоставало и чистой воды. Тогда мы приготовляли спартанскую похлебку по следующему рецепту: растопить снег (его нужно взять в большом количестве, чтобы получить немножко воды), развести муки; затем, за неимением соли, прибавить пороху; подавайте в горячем виде и кушайте, когда вы особенно голодны...

Наполнив кое-как желудок, мы несколько минут болтали; каждый излагал свои честолюбивые проекты, а под шумок этих рассказов члены наши немели от сна.

После нескольких часов отдыха наступало пробуждение, возвращавшее нас к сознанию наших бедствий. Окоченевшие и больные, мы поднимались с трудом; на тех местах, где мы спали, теплота нашего тела растапливала лед.

Мы поднимались и подобно оставшимся в живых клячам, обреченным тащить нумерованные тележки и па рижские одноколки, медленно волочили ногу за ногой, подвигаясь вперед нетвердым и кривым шагом.

Потом кровообращение принимало свой обычный ход; при движении мы согревались и начинали вновь жить изо дня в день.

Эти ночи уносили много жертв; в момент отъезда наши биваки были покрыты трупами, да и среди оставшихся в живых находилось много таких, которым не суждено было дожить до конца дня: они падали по дороге, чтобы не встать более...

С дергающимися ногами и телом, выдвинутым вперед, они изображали прелюдию смерти. За ними зорко следили товарищи, рассчитывая поживиться. Еще живыми они подвергались ограблению; их раздевали донага; ссорились из-за их одежды и вырывали друг у друга их небольшие сбережения. Мой друг П., ныне депутат, имел тогда несчастье оступиться: он был бы ограблен, если бы мы не пришли к нему на помощь.

Смерть предвещали странные симптомы: подходит к вам человек со смеющимися глазами и радостным лицом и с чувством жмет вашу руку; этот человек погиб. Другой бросает на вас сумрачный взгляд, его уста произносят слова негодования и отчаяния; этот также погиб.

Такова картина, развертывавшаяся перед нашими глазами ежедневно, в продолжение двух месяцев. Я прошел 200 миль от Москвы до Немана, следуя за катившейся передо мной волной, повинуясь несшему меня течению, идя по морю льда и не имея другого путеводителя, кроме инстинкта самосохранения. Подобно большинству своих товарищей, я не знал, какие страны лежали справа и какие слева; я знал лишь, что неприятель находится позади меня; я надеялся, что отечество впереди, но оно далеко, очень далеко... Я не был ни весел, ни печален; я сделался равнодушным и решил подчиниться судьбе...

Большинство моих товарищей погибло от голода, либо от холода; некоторые сгорели в хижинах, в которых они искали убежища.

Надо сказать, что Провидение сохранило для меня кое-что приятное: повозки наши оказали мне большую услугу. Я сохранял дольше, чем другие, рис, муку, кофе и сахар. Было строго воспрещено открывать ящики и ложиться в них, но я неоднократно нарушал запрещение, и контрабандный сон значительно поддерживал меня.

(Дюверже)

* * *

6 ноября стоял такой туман, что ни зги не было видно, и трещал мороз свыше 22^о; у нас губы слипались, внутри носа стыло и сам мозг, казалось, замерзал. Мы двигались в ледяной атмосфере. Весь день при сильном ветре все падал снег небывало крупными хлопьями; не только не видно было неба, но даже и тех, кто шел впереди нас.

Дойдя до жалкой деревушки (Михалевка), мы увидали человека, скакавшего во весь опор, отыскивая императора. Вскоре мы узнали, что это генерал, привезший известие о заговоре Мале¹¹⁹³, только что открытом в Париже.

Мы остановились неподалеку от леса: чтобы двигаться дальше, надо было долго дожидаться, дорога была узкая, а скопление на рода значительное, и пока мы, несколько приятелей, стояли в кучке, постукивая ногами, чтобы не застынуть, и беседуя о своих бедствиях и о терзавшем нас голоде, я почуял вдруг запах горячего хлеба. Обернувшись, я увидал позади близехонько от себя какого-то субъекта, закутанного в меховую шубу, из-под которой и несло запахом, ударившим мне в нос. Я тотчас заговорил с ним и сказал: «Сударь, у вас есть хлеб, и вы должны мне продать его!» Он хотел было уйти, но я схватил его за руку и не пускал. Тогда, видя, что ему от меня не отвязаться, он вытащил из-под полы еще горячую ковригу, которую я с жадностью схватил одной рукой, а другой протянул ему пять франков в уплату. Но едва хлеб очутился у меня в руках, как мои друзья, бывшие тут же, набросились на него, как бешеные, и вырвали его. У меня, на мою долю, остался только кусок, который я держал между большим и двумя первыми пальцами правой руки.

Тем временем полковой лекарь ― он оказался лекарем, успел скрыться. И хорошо сделал: его, может быть, укокошили бы, чтобы отнять у него остальной запас хлеба. По всей вероятности, прибыв в деревушку одним из первых, он к своему счастью, раздобыл муки и в ожидании нашего прихода испек лепешек.

За те полчаса, что мы стоял и на месте, у нас умерло несколько человек. Много других свалилось еще, пока колонна была в движении. Словом, наши ряды уже начали заметно редеть, а мы были еще в начале наших бедствий! Когда мы останавливались закусить наскоро, то пускали кровь брошенным лошадям или тем, которых удалось стащить незаметно.

Кровь собирали в котел, варили ее и ели.

Но часто случалось, что в тот момент, когда только что успели развести огонь, приходилось немедля съедать это кушанье почти в сыром виде ― получали приказ идти дальше или вблизи показывались русские. В последнем случае не очень стеснялись ― я не раз видел, как часть солдат преспокойно себе закусывала в то время, как другая отстреливалась от русских. Но когда являлась настоятельная необходимость и непременно требовалось сниматься с места, то уносили с собой котел и каждый на ходу черпал из него пригоршнями и ел; поэтому у всех лица были выпачканы в крови.

Зачастую, когда приходилось бросать за колотых лошадей, потому что некогда было разрезать их, люди нарочно оставались позади и прятались, чтобы их не заставляли следовать за полком. Тогда они накидывались на сырое мясо, как хищные звери; редко случалось, чтобы эти люди опять появлялись у нас ― они или попадали в плен к неприятелю, или замерзали.

Те, у кого оставалось еще немного пищи, риса или крупы, прятались и ели потихоньку. Уже не существовало больше друзей, все посматривали друг на друга с недоверием, люди становились даже неблагодарными к самым близким приятелям...

На одну милю дальше, возле леса, мы остановились на большой привал. На этом самом месте ночевала перед тем часть артиллерии и кавалерии; там нашлось много лошадей, околевших и уже изрезанных, а еще большое количество таких, которых пришлось оставить еще живыми и на ногах, но полузамерзшими; они давали себя убивать, не трогаясь с места; что касается тех, которые пали от утомления и изнурения, то он и были так заморожены, что их невозможно было разрубить на части. Я заметил за этот бедственный поход, что нас постоянно заставляли идти по возможности следом за кавалерией и артиллерией и что мы останавливались на их ночевках с расчетом, чтобы мы могли питаться лошадьми, оставленными ими...

Выйдя из лесу и приближаясь к Гаре¹¹⁹⁴, жалкой деревушке в несколько домов, я увидал невдалеке один из таких почтовых дворов, о которых я говорил. Я указал на него одному сержанту роты, эльзасцу Матеру¹¹⁹⁵, и предложил ему провести там ночь, если только нам удастся добраться туда первыми, чтобы достать места. Мы пустились бегом, но когда достигли дома, он был так переполнен высшими офицерами, солдатами и лошадьми, что нам не было возможности достать местечка ― говорят, там скопилось до 800 человек.

Пока мы бродили кругом, надеясь как-нибудь пробраться в здание, императорская колонна и наш полк прошли вперед. Тогда мы решили провести ночь под брюхом у лошадей, привязанных у дверей. Несколько раз солдаты, расположившиеся кругом на биваках, порывались разнести дом, чтобы из досок соорудить костры и устроить себе убежища, и чтобы добыть соломы, сваленной в помещении вроде чердака. Там было также большое количество сухих и смол истых сосновых дров.

Часть соломы была употреблена для постелей теми, кто успел пробраться в здание, и хотя они были скучены один на другом, однако развели маленькие огни, чтобы погреться и сварить конины. Они не только не позволяли разрушать своего жилья, но даже пригрозили стрелять из ружей в тех, кто попытается отрывать доски. Солдаты, влезшие на крышу, чтобы растащить ее, принуждены были слезть, чтобы не быть убитыми.

Было часов 11 ночи. Часть несчастных заснула; другие грелись, прикорнув вокруг огней. Вдруг раздался глухой шум: загорелось в двух местах сарая ― посредине и в одном конце, в противоположной стороне от той двери, под которой мы улеглись. Когда хотели отворить двери, то лошади, привязанные внутри, испуганные пламенем, задыхаясь от дыма, взвились на дыбы, так что люди, несмотря на все свои усилия, не могли найти выхода с этой стороны. Тогда они бросились к другим дверям, но и там невозможно было пробраться сквозь пламя и дым.

Суматоха была страшная; те, что находились в другой стороне сарая и имели огонь только с одного боку, ринулись массами к дверям, у которых мы спали с наружной стороны и таким образом еще более препятствовали отворить их. Боясь, чтобы не вторглись к ним, они с вечера крепко заперли двери при помощи деревянной перекладины, положенной поперек. В две минуты все было объято пламенем; пожар, начавшийся с соломы, где спали люди, быстро сообщился сухим доскам над их головами. Некоторые люди, спавшие, как и мы, у дверей, пытались открыть их, но бесполезно: они открывались внутрь. Тогда мы увидели картину, которую трудно описать. Со всех сторон слышался страшный глухой рев; несчастные, поджариваемые живьем, испускали нечеловеческие вопли; они лезли друг на друга, чтобы пробраться до крыши; но воздух проник внутрь, и пламя вспыхнуло еще сильнее, так что когда люди продирались наружу, полуобгорелые, с пылающими одеждами, без волос на головах, то пламя, вырывавшееся с неистовством и развеваемое ветром, опять повергало их вглубь бездны.

Раздавались крики бешенства, пламя переливалось волнами, несчастные судорожно боролись со смертью: сущая картина ада.

Со стороны той двери, где мы были, семь человек успели спастись, протискавшись через щели, где была оторвана доска. Первый был офицер нашего полка. У него обгорели руки, и платье оказалось все изодранным. Остальные пострадали не меньше: больше никого нельзя было спасти. Многие бросались вниз с крыши, полусгоревшие, и умоляли, чтобы их пристрелили. Что касается тех, которые появились потом у отверстия, откуда мы вытащили семерых, то их нельзя было вытащить, они лежали поперек, полузадохшиеся и полузадавленные другими насевшими на них людьми; пришлось оставить их сгореть вместе с остальными.

Увидав зарево, солдаты разных корпусов, расположившихся в окрестностях, погибавшие от холода вокруг своих полупотухших костров, сбежались не для того, чтобы подать помощь ― было уже поздно, да и вообще нельзя было помочь беде, но для того, чтобы хоть погреться и изжарить кусок конины на острие штыка или сабли. Глядя на них, можно было подумать, что этот пожар ― сущая благодать Божья, так как, по общераспространенному мнению, в сарае скучены были все богачи армии, все те, кто успел нажиться в Москве, захватив себе бриллианты, золото, серебро. Можно было видеть, как многие из этих зрителей, при всей своей слабости и беспомощности, рискуя быть точно так же изжаренными, вытаскивали из-под развалин обгорелые трупы, обшаривали их, надеясь чем-нибудь поживиться. Другие говорили: «И поделом! Зачем они не хотели отдать крышу ― этого бы и не случилось!» Третьи, наконец, протягивая руки к огню и как будто не желая знать, что сотни их товарищей, а может быть, и родственников, согревают их своими трупами, приговаривал и: «Славный огонь!» ― и притом поеживались уже не от холода, а от удовольствия.

Едва рассвело, как мы с товарищем пустились в путь, чтобы присоединиться к полку.

Мы шли молча, при морозе еще сильнее вчерашнего, шагая через мертвых и умирающих и размышляя обо всем только что виденном; вскоре мы нагнали двух солдат линейных полков, которые держали в руках каждый по куску конины и грызли его, говоря, что если ждать дольше, то мясо так закостенеет от мороза, что его нельзя будет укусить. Они уверяли нас, будто видел и, как иностранные солдаты (хорваты), входящие в состав нашей армии, вытащили после пожара из-под развалин сарая изжарившийся человеческий труп, разрезали его на куски и ели. Я думаю, что подобное случалось не раз в течение этой бедственной кампании, хотя сам я, признаюсь, никогда этого не видал. Какой интерес имели эти полуживые люди рассказывать нам подобные вещи, если это неправда? Не время было заниматься сочинительством. После всего вынесенного я тоже, если б не нашел конины, поневоле стал бы есть человеческое мясо – надо самому испытать терзания голода, чтобы войти в наше положение; а не нашлось бы человека, мы готовы были съесть хоть самого черта, будь он зажарен.

(Бургонь)

7 ноября

В то время как Наполеон шел к Смоленску, наши войска должны были двинуться к Витебску¹¹⁹⁶, и мы выступили из Дорогобужа. Как раз против города мы на плотах переправились через Днепр. Дороги обледенели, и запряженным лошадям приходилось очень трудно; измученные животные не могли больше везти повозок, и часто несколько пар лошадей были не в силах везти только одну пушку на самую ничтожную возвышенность. Мы хотели в этот день дойти до 3аселья¹¹⁹⁷, но дорога была так плоха, что даже к утру следующего дня наши экипажи не достигли назначенного места. Масса лошадей и амуниционных повозок были покинуты. В эту ночь солдаты без зазрения совести грабили фургоны и кареты. Вся земля кругом была покрыта чемоданами, платьем и бумагой. Масса вещей, вывезенных из Москвы и до сих пор припрятанных, появились на свет божий. Ночью около замка в 3аселье повторились сцены, виденные нами накануне. За исключением только солдат, увлекшихся грабежом карет, кругом виднелись люди, умиравшие от голода и холода, и несчастные лошади, которые, мучимые жаждой, били по земле копытами, стараясь пробить ледяную кору, чтобы под ней найти хоть немного воды. Наш багаж был настолько велик, что, несмотря на грабеж, у нас его все-таки оставалось много. Мы продолжали подвигаться вперед, радуясь, что покинули Смоленскую дорогу, и рассчитывая, что, направляясь по другому пути, менее пострадавшему от войны, мы найдем села, где сохранились дома и где можно будет укрыться от непогоды, что мы подкрепим там свои силы и найдем фураж для наших истощенных лошадей, но эта надежда не оправдалась! В селе Слобода¹¹⁹⁸, где мы остановились на ночлег, мы узнали опасные новости. Все здесь было разорено, и казаки бродили со всех сторон, забирая в плен, раздевая и убивая всех, кто по необходимости удалялся в сторону в поисках фуража. При таких тяжелых обстоятельствах генерал Дантуар, военные способности которого уже не раз приносили нам много пользы, казалось, раздвоился: он находился во всех местах, где только была опасность, он заставлял действовать нашу артиллерию на всех пунктах, где она только могла пройти, но когда он проезжал по нашим передовым линиям, пушечное ядро попало ему в бедро, убив предварительно его вестового, стоявшего рядом с ним.

Вице-король, зная, что мы на следующий день должны были переходить реку Вопь¹¹⁹⁹, с вечера послал туда генерала Пуатевена де Мореллена¹²⁰⁰ с несколькими инженерами, которые должны были приготовить необходимый для нашего перехода мост. Рано утром 9 ноября мы прибыли к этой реке, но каково было наше отчаяние, когда мы увидали всю армию и багаж, расположенные на берегу реки, вне всякой возможности перейти ее. Саперы окончили мост, но поднявшаяся за ночь вода разрушила его, и теперь невозможно было ни использовать его, ни починить. Казаки, которых мы видели накануне, тотчас же приблизились к нам, как только узнали о нашем критическом положении. Нам уже были слышны выстрелы наших стрелков, старавшихся не допустить их до нас. Но все приближающийся к нам шум оружия ясно доказывал, что смелость русских при виде наших несчастий все увеличивалась. Вице-король, мужество которого возрастало во время опасностей, сохранил все хладнокровие, необходимое при таком отчаянном положении. Чтобы успокоить людей, испуганных появлением неприятеля больше, чем препятствиями со стороны Вопи, он выслал новые отряды, которые удерживали неприятеля сзади и с боков нашего войска и этим давали нам возможность заняться переправой через реку.

Принц, видя необходимость, чтобы кто-нибудь из его свиты подал пример мужества и первый бы переправился через реку, поручил своему адъютанту Батейлю¹²⁰¹ и своему ординарцу полковнику дель Фанте встать во главе Королевской гвардии и перейти реку вброд. Эти храбрые, достойные всяких похвал офицеры с радостью ухватились за этот случай, чтобы доказать свою преданность, и они на наших глазах перешли со своими гренадерами реку вброд, причем вода доходила им по грудь и им пришлось пробираться между льдинами.

За ними двинулся вице-король со своим Главным штабом, он сам следил за правильным исполнением его приказов во время этого опасного перехода. Затем последовали экипажи. Первые повозки и несколько орудий благополучно переправились на другой берег. Вопь была очень глубока, ее берега круты и обледенели благодаря гололедице, так что единственным пунктом, где можно было перейти, было то место, где на другом берегу прокопали вход. Но орудия сделали такие рытвины на дне, что не было никакой возможности их вытащить, и единственное доступное место брода так загромоздилось, что не оказалось прохода для артиллерии и остальных повозок. Тогда отчаяние овладело всеми! Несмотря на все усилия уде ржать русских ― они все-таки приближались. Всеобщая паника увеличила опасность! Река замерзла только наполовину, и повозки не могли проехать. Приходилось всем тем, у кого не было лошадей, решиться броситься вплавь. Такое положение было тем более плачевно, что нам приходилось покинуть 100 орудий¹²⁰², огромное количество амуниционных повозок, телег, фургонов и дрожек, на которых лежали остатки провизии, взятой нами из Москвы. Все, решившиеся бросить свои повозки, поспешно нагружали лошадей своими самыми драгоценными вещами. Как только кто-нибудь решал покинуть свою повозку, тотчас толпа солдат накидывалась на нее, не давая даже ее владельцу времени выбрать оттуда необходимые ему предметы. Они завладевали ею, разграбляли, хотя всегда предпочитали всему муку и напитки. Артиллеристы также покидал и свои пушки и слыша приближение неприятеля, заклепывали их, потеряв всякую надежду перевезти их на ту сторону реки, загроможденной завязшими фургонами и огромным количеством потонувших людей и лошадей. Крики людей, переплывавших реку, ужас спускавшихся к переправе, которые ежеминутно скатывались вместе со своими лошадьми в реку (так были круты и скользки ее берега), отчаяние женщин, плач детей, наконец, уныние солдат ― все это вместе взятое представляло такое раздирающее душу зрелище, одно воспоминание о котором заставляет содрогаться всех очевидцев этой переправы...

К вечеру мы покинули это несчастное место и направились на ночлег в плохонькую деревушку, лежащую в версте от Вопи, и даже оттуда мы слышали ночью жалобные крики тех, кто тщетно старался переправиться через реку. На противоположном берегу оставили дивизию Бруссье, чтобы сдерживать неприятеля и попытаться спасти хоть часть покинутого нами огромного количества багажа. Едва наши войска покинули противоположный берег, как масса казаков, ничем более не сдерживаемая, приблизилась к берегу этой ужасной реки, где еще находилось много несчастных, которым слабость помешала переправиться. Хотя кругом неприятеля было много добычи, но он все-таки раздел своих пленных и оставил их лежать голыми на снежных сугробах. Мы видели с другого берега, как татары делили между собой окровавленную добычу. Их жадность превысила их мужество, иначе Вопь не помешала бы им добраться до нас. Этот осторожный неприятель, останавливающийся всегда при виде штыка, ограничился тем, что произвел в нас несколько пушечных выстрелов, из которых некоторые долетели до наших колонн...

(Лабом)

* * *

Подъезжая к местечку Славково¹²⁰³, мы увидели повешенными на березе две отрубленные головы, очевидно французские. Мы не могли понять, по какому случаю совершено это варварство и почему эти головы не убраны, так как они производили дурное впечатление на солдат. Умирать на поле сражения неудивительно, но подвергаться такого рода беспричинной жестокости ― значит иметь дело с варварами. Такими варварами были черногорцы, с которыми мы воевали в Далмации. Они тоже рубили головы всем пленным. Опять же повторяю, что виновато было во всем не внимание Наполеона к религиозному духу русского народа. Из неуважения французов к русским церквам русские заключили, что французы посягают на веру, и конечно не знали за то пределов своей ненависти к неприятелю. Таким образом, умерщвлено было множество пленных...

8 ноября, после спокойной ночи, неприятно поразил нас вид выпавшего за ночь снега. Водворялась зима, а наши французы как будто не предвидели ее. Поляки, более догадливые, да и знакомые с краем, заранее, еще в Москве, запаслись шубами, набранными ими в магазинах и рядах, так как никто не помешал им в этом, и фургоны их были полны этого добра. Крайне заблуждаются, полагая, что бывшие в армии французы, итальянцы, испанцы и португальцы погибли от холода, как непривычные к нему жители юга. Природа человека везде одна и та же, по крайней мере в Европе. Он в течение года подвергается всяким атмосферным изменениям. Русский мужик, выросший в теплой, даже душной избе, оттого так чувствителен к холоду; но, закутанный в свой теплый мех, он выносит даже сибирскую стужу...

Французы и итальянцы приучены к холоду в своих нетопленных комнатах; даже переносят 5‒6^о мороза в легком платье, что более нестерпимо, чем переносить 30^о в теплой шубе. Главная причина гибели французов в наступившие морозы заключалась в отсутствии теплой одежды, в недостатке питательного кушанья и водки, без которой нельзя обойтись, находясь постоянно на морозе.

Сев на лошадь, я невольно впал в уныние от этого снега, который валил на нас безостановочно и предвещал новые напасти. Поляки, напротив, равнодушно смотрели на белевшуюся дорогу. По выезде из города в одно время с армией я заметил, что лица у людей еще более изменились и выражали тревожное состояние их духа. Лошади со своими гладкими подковами не в силах были подниматься в гору. Сидевшие в телегах и экипажах раненые и слабые принуждены были высаживаться и долго стоять на снегу в ожидании возможности снова сесть. Раненые офицеры и генералы подталкивали колеса, тем не менее лошади не двигались с места. Я видел эти сцены только мимоездом, так как уланский полк шел вперед, не останавливаясь. В этот день пало такое количество лошадей, какого еще не было в прошлые дни.

Наконец, подошли к Смоленску и вступили в предместье...

(Де ла Флиз)

* * *

Дорогобуж, 6 ноября

Новый враг появился, еще более страшный, чем холод, это северный ветер. Небо сумрачно, снег падает хлопьями; гонимые стремительным ветром, они заволакивают всю армию. Мы уже не видим ничего кругом. Каждый прикрывается, чем может. Неужели мы так и погибнем, в неизвестности, без славы?

3аселье, 7 ноября

Ночь продолжалась 16 часов. Дует ледяной ветер. На рассвете мы перешли Днепр в Дорогобуже через наведенный там мост и направляемся на Витебск. Наше движение становится все медленнее и все тяжелее. То и дело встречаются умирающие от холода и голода ; смешанные группы из офицеров и солдат стараются развести где-нибудь костер, чтобы погреться; лошади, измученные жаждой, проламывают лед, чтобы достать хоть немного воды. Таков наш лагерь.

Ульхова слобода, 8 ноября

Двигаться дальше невозможно, так трудна дорога. В два дня мы потеряли 1200 лошадей, на которых держалась вся наша надежда: казаки то идут впереди нас, то за нами следуют, и мы больше не можем посылать ни отрядов, ни фуражиров, так как у нас осталось лишь небольшое количество всадников. Пушки перекликаются на ходу, и в этом плачевном обмене выстрелами мы теряем значительно больше, так как неприятельская артиллерия на легких санках и двигается свободно, запряженная хорошими лошадьми, кованными шипами...

Не находя никакого пропитания по дороге и увидев вдали деревню, которая представляется уцелевшей, многие солдаты выходят из строя и перестреливаясь с казаками, идут туда наудачу. Некоторые из наших были, таким образом, захвачены в плен, другим удалось купить немного ржаного хлеба, сухого и черствого...

Переправа через Вопь. 9 ноября

На рассвете вице-король двинул войска. Но каково было наше изумление, когда, достигнув берегов реки, мы очутились перед непреодолимым препятствием, особенно в это время года и для людей, столь ослабевших и изнуренных, как мы.

Вопь, на которую мы смотрели как на ручей во время нашей первой переправы, превратилась в реку, протекающую по тинистому дну, между крутыми берегами. Понтонеры¹²⁰⁴, несмотря на отсутствие необходимых инструментов, с полузамерзшими членами, пытались навести мост; но он оказался недостаточно крепким, чтобы выдержать движение войска, поэтому ночью все было снесено в одно мгновение. Отчаявшись, рабочие не хотели больше приниматься за дело.

Отсталые, больные, раненые, которые идут впереди колонны, останавливаются на берегу Вопи, не будучи в состоянии идти дальше. 70 пушек с артиллерийскими фурами и всякого рода поклажа еще усиливают загромождение, и наконец, хвост колонны стоит на две мили позади. Люди там точно прикованы к своему месту, оставаясь без огня, среди снежной бури, при 19^ониже нуля по Реомюру...

С часу на час опасность растет, положение становится отчаянным. Платов, догадавшись о нашем бедственном положении, не замедлил открыть усиленный огонь по нашему арьергарду. Казаки, воодушевленные надеждой на богатую добычу, как поток, набрасываются на нас со всех сторон. Служащие при администрации женщины, больные, раненые, отсталые, гонимые артиллерийским огнем, обезумев, бросаются к берегам реки, но не осмеливаются, однако, через нее переправляться. Вице-король видит, что ему надо немедленно принять какое-нибудь решение. Некоторые стрелки выведены из терпения дерзостью казаков и не в силах больше сносить такого промедления, группируются в отряд и начинают стрелять в них. Неприятель, ободренный превосходством своей артиллерии, открывает по ним страшный огонь. Принц посылает отряд для поддержки своих.

Тем временем надо переходить реку вброд. Вице-король приказывает Королевской гвардии показать пример.

Тогда генерал Пино, раненый и верхом на лошади, его адъютант дель Фанте и генерал Теодор Лекки обратились к гренадерским велитам, которые взводами, во главе каждой колонны и в тоске ожидали приказаний. «Спасемте армию! Вперед, за нами!» ― воскликнули они. Достаточно для этих юношей было такого побуждения. Поразительная вещь! В минуту такой невзгоды слава и любовь к родине пробудила их силы. Велиты отвечали криками: «Да здравствует Италия!» Барабаны бьют атаку, и Королевская гвардия, а следом за ней и другие полки бросаются в реку. Люди погружаются по плечи в воду и пробивают лед на своем пути. Многие вязнут в тине и пропадают, у других от холода стынет кровь. Иные делают нечеловеческие усилия, чтобы двинуться вперед, но промокшая одежда, ранец и оружие, которые они не хотят бросать, становятся скоро для них непосильной тяжестью, и они погибают. Остальные, более счастливые, достигают противоположного берега, но тут представляются новые затруднения. Ноги скользят по обледенелому берегу; люди скатываются друг на друга, некоторые вновь падают в реку. Наконец, те, которые достигли своей цели, промокшие и продрогшие, воодушевлены одним желанием помогать друг другу, они протягивают товарищам, которые идут за ними, руки и оружие. Невозможно описать состояние войска после этого перехода, ни перенесенных физических мучений, ни страданий, причиненных этим ледяным купанием.

Вице-король вместе со своим штабом переправляются через реку после гвардии. Тем не менее наиболее слабые и наиболее робкие остались еще на том берегу. Тем временем надвигалась ночь, и невозможно было оставаться в таком положении. Мороз все увеличивался, и пушечные выстрелы казаков делались все ближе и ближе. Вице-король был принужден, в конце концов, бросить всю артиллерию и те повозки, которые не были переправлены. Как только это, вызванное жестокой необходимостью, распоряжение сделалось известным, на берегах Вопи открылось зрелище, невиданное в летописях военной истории. У кого были еще повозки и кто вынужден был теперь бросить их, те поспешно стали навьючивать на лошадей наиболее ценные вещи и припасы. Как только окончилась эта переборка вещей, толпа остальных кинулась к повозкам, выбирая наиболее роскошные экипажи. Они разбивали, ломали все, что ни попадалось им под руку, вымещая, должно быть, этим на богатых и имевших излишек свою нищету и свои лишения. Казаки, сдерживаемые горстью солдат, скачут вокруг и наблюдают, но не смеют приблизиться. Между тем жадная толпа кидается скорее на съестные припасы, чем на богатства. Ценные картины, вышитые одежды, серебряные канделябры валялись разбросанными, и никто не обращал на них внимания.

Храбрые канониры и саперы пытаются сделать последнюю попытку спасти свои пушки, а затем, в отчаянии, принимаются их уничтожать и разбрасывают порох по ветру.

Другие посыпают им дорогу к артиллерийским повозкам, которые находились позади обоза. Они ждут, не решатся ли самые смелые из казаков приблизиться. И когда они видят, что уже число казаков, собравшихся вокруг добычи, значительно, они кидают на этот порох бивачные огни. Огонь с быстротой молнии пробегает по проложенной дорожке, артиллерийские повозки взрываются, гранаты лопаются, и уцелевшие казаки в ужасе стараются спастись.

Эти повторяющиеся взрывы, внезапные вспышки огня, густой дым, который после них остается, горе женщин, которые нас сопровождают, отчаяние больных и раненых, предчувствующих ожидающую их судьбу, вот картина, которая раскрывается на левом берегу Вопи.

Духовщина, 10 ноября

Промокшие до костей, без всякой помощи, лишенные какой бы то ни было пищи, наши войска провели ночь вокруг костров, среди снега. Всю ночь не переставая раздавались крики и проклятия тех, которые старались перейти реку и обрывались с крутых берегов или исчезали подо льдом, а также стоны раненых и отсталых. Какая ужасная вещь эти ночные биваки при таком климате. Несчастные солдаты напрасно ищут покоя: боль, страдания от холода, мокрые одежды, голод, чрезвычайная слабость, ужасные сцены, которые происходят вокруг них,– все разгоняет сон, в котором они так нуждаются. А что будет завтра? Ни кавалерии, ни артиллерии, даже обуви почти нет. Отдать оружие! Нет, лучше умереть! Люди сидят на своих мешках, поставив локти на колени и опершись лбом на руки, и выходят из своего оцепенения только для того, чтобы посмотреть на небо, не приближается ли день, чтобы пуститься опять в путь и ходьбой согреть закоченевшие члены.

Наконец-то рассвет!

Как только двинулись, сейчас же стали перестраивать полки; голод, холод, слабость ― все против этого. Тем не менее удается организовать отряды гвардии по 70 и 80 человек, в общем 2600 человек очень слабых, но вооруженных и решившихся на все, чтобы только не сдаваться.

Вице-король, чтобы не было беспорядка, собрал нескольких уцелевших кавалеристов и поручил им группировать отсталых всех родов оружия, следующих за нами. Но эти последние, едва увидят какой-нибудь не разрушенный дом, как все кидаются к нему.

Сегодня, к несчастью, они попались впросак. Деревня, куда они направились, была занята русским отрядом генерала Иловайского¹²⁰⁵, который шел немного впереди корпуса Винцингероде. Неожиданно атакованные, эти несчастные пустились бежать и бросились на голову колонны. Велитам кавалерии, шедшим впереди, пришлось проявить свою стойкость, чтобы не дать нарушить порядок нашего движения и не навести панику на всю армию. Офицеры ударами сабель, солдаты прикладами принудили их разместиться вдоль батальонов.

Вице-король, как всегда, на своем посту. Он быстро отдает приказ гвардии построиться с полками в каре, в эшелоны и в этом порядке двинуться на врага.

Чтобы атаковать, надо было перейти глубокий овраг по мосту, наполовину разрушенному. Для восстановления его не брезгует работать сам принц. Он остался на этом месте, чтобы регулировать движение своего корпуса и нескольких экипажей, следующих за нами. Тогда мы заметили многочисленную неприятельскую конницу, рассыпанную по равнине. Гвардия атакует ее с большим подъемом, неприятельская кавалерия пускается в бегство, и мы занимаем местность, не потерпев урона.

Там мы узнали, что ни один полк не проходил здесь раньше нас, кроме кавалерии Груши и дивизии Пино. Поэтому деревня почти нетронута. Жители убежали при нашем приближении, оставив немного скудной провизии, которую мы с жадностью захватываем. Но что делало ее еще более ценной для нас, так это то, что мы могли изготовить себе кушанье под крышей, в закрытых домах, где мы могли приютиться от страшного холода и северного ветра.

Пока мы пользовались этим пристанищем, принц обдумывал, каким образом нам выйти из затруднительного положения. Продолжать свое длинное отступление на Витебск ― значило подвергнуть свой изолированный корпус верной гибели, тем более что он был лишен большей части артиллерии и почти всей кавалерии, а при таких условиях становилось невозможно бороться с многочисленными казачьими отрядами, окружавшими нас со всех сторон. Он только что послал одного поляка, наряженного крестьянином, чтобы узнать, что делается в стороне к Витебску и что там говорится о других армиях.

(Ложье)

* * *

5 ноября я прибыл в Дорогобуж. Если для конной артиллерии и считается наиболее блестящим и приятным состоять при кавалерийском резерве, то дело обстоит совсем иначе при таком гибельном отступлении, какое начиналось для нас. Наша кавалерия, уже наполовину уничтоженная за время пребывания на аванпостах в Винкове, окончательно расстроилась за последние 15 дней переходов и битв. Почти все лошади пали от лишений или от усталости. Слабые, еще уцелевшие взводы, число которых уменьшалось с каждым днем, шли отдельно, не образуя ни дивизий, ни бригад, ни полков, и насколько позволяли силы их ослабевших лошадей, они спешили скорее пройти от бивака до бивака. Спешившиеся кавалеристы, которые не могли следовать за своими корпусами, увеличивали толпы несчастных, шедших в беспорядке без дисциплины и вождей. Единственный, кто мог бы поддержать немного порядок в 3-м корпусе, генерал Груши, еще не поправился, а заменявший его Лауссэ (Lahoussaye), больной и глуповатый, ехал в экипаже, да он и при лучшем состоянии здоровья был бы неспособен восстановить порядок и внушить доверие. С этого времени можно смотреть на 3-й кавалерийский корпус как на совершенно распавшийся. Действительно, он больше не существовал, и я со своей артиллерией оказался совершенно обособленным, я должен был идти сам, не получая ни от кого приказаний, отвечая за все и выбирая сам более выгодное направление. В таком одиночестве и вынужденной независимости достиг я Дорогобужа, сделав переход, во время которого наши члены совершенно закоченели от пронизывавшего нас холодного и сырого ветра и от хлопьев мокрого снега. Со времени нашего выхода из Москвы еще не было такой скверной погоды.

Войска загромоздили это жалкое местечко, или вернее его развалины. За несколько часов прибыл туда император со своей гвардией и должен был там ночевать. Таким образом, мне было невозможно найти какое-либо пристанище, и я был очень счастлив, когда смог расположиться под открытым небом у костра, только что оставленного солдатами, отправившимися в дальнейший путь.

Вследствие просрочек, неизбежных, когда война ведется за 400 миль от родины, ручные мельницы, которые были выписаны из Франции для раздачи по всем полкам, были в Дорогобуже, когда мы туда пришли, и каждому корпусу предлагали запастись ими. Это предложение мельниц, когда мы не имели в своем распоряжении ни одного зерна, казалось горькой насмешкой. Так и остались эти ненужные предметы по магазинам в распоряжение казаков...

Желание не разлучаться с 4-м корпусом, где у меня было много знакомых, и надежда, что выбранная им дорога менее опустошена, чем та, по которой идет вся армия, заставили меня решиться. Я отправился со своей артиллерией из Дорогобужа, перешел реку вброд и остановился на некотором расстоянии от ее правого берега, там, где стоял 4-й корпус.

Поблизости от места моей стоянки было только одно пристанище, что-то вроде навеса, крыша которого была подперта 4 столбами и под которым так и разгуливал ветер. Помещение это показалось мне превосходным по сравнению с теми, в которых так давно уже приходилось останавливаться. Я велел развести в середине большой огонь и лег около, окруженный своими лошадьми. Но ночью пошел снег; ветер с силой гнал его под мой навес, и когда я на рассвете проснулся, то и я, и весь отряд оказались занесенными. Снег больше не шел, но от ледяного холода он затвердел и все замерзло. Зима разразилась над нами со всей своей суровостью и больше нас уже не покидала. До сих пор мы, конечно, много страдали от усталости и лишений; но холод, хоть и сильный, не был, по крайней мере, таким нестерпимым, каким он стал с этого рокового 6 ноября.

Моя артиллерия была уже снаряжена, надо было двигаться. Это было нелегко. Накануне место, где я поставил ее парком, было размочено дождем; эта грязь оледенела за ночь, и наши бедные истощенные лошади тщетно старались сдвинуть орудия с места. Только удвоив запряжку, вытащив колеса с помощью рычагов, артиллеристы и обозная прислуга, сами помогая лошадям, смогли сдвинуть часть орудий. Еще новая помеха прибавилась к нашим затруднениям: это затвердевший снег, по обледенелой поверхности которого лошади скользили. У нас, положим, был запас гвоздей для зимней ковки, но лошади еще не были ими подкованы. Но и этого было бы недостаточно, потому что, как мы испытали, их шляпки с алмазной искрой стирались через несколько часов ходу, и они становились совершенно негодными. Гораздо удобнее подковы с шипами, но, чтобы ими подковать лошадей, нам нужно было больше времени и средств, чем у нас было. Наконец, удалось по очереди, удваивая и утраивая запряжку, вытащить из парка все наши повозки. Но при обледенелых дорогах, по которым нам предстояло ехать, четырех лошадей не могло хватить на экипаж, а между тем мы принуждены были свести их до этого числа. После тщетных попыток пришлось пойти на новые жертвы, и я решился бросить две пушки и два ящика...

(Гриуа)

* * *

Итак, мы выступили 9 ноября на рассвете. Было холодно, и за густым туманом было еле видно на десять шагов впереди. Мы увидали Вопь, только подойдя к краю глубокого оврага, по которому она протекает. По значительной толпе, собравшейся в одном месте, мы догадались, что мост был здесь. Я слез с лошади и пошел в этом направлении. Скоро я в этом раскаялся, но было уже поздно. Приходилось следовать за толпой, в которую я попал. Наконец, я добрался до входа на мост; стремление перейти было чрезвычайное, и, толкаемый бывшими сзади меня, я был увлечен на этот ненадежный помост. Едва успел я сделать несколько шагов, как движение замедлилось; вперед больше не двигались; казалось, что передние попросту замедляют ход. Хотя и были слышны крики с той стороны, но мы никак не могли догадаться о причине их, как вдруг из ряда в ряд стали передавать ужасную весть, что конец моста сломан, или вернее, что он совсем не был доделан. Несчастные, подошедшие первыми, обманутые туманом, попадали в поток; следующие за ними хотят отступить, вернуться, но напирающая на них масса мешает им сделать это; смятение невероятное, и только употребив все мои силы, я смог вырваться из этого опасного прохода. Этот мост, который принц Евгений приказал за ночь построить инженерным отрядам, не мог быть закончен по недостатку времени или материалов, и изнуренные усталостью, лишениями и холодом работавшие над ним принуждены были покинуть его в том виде, в каком он был.

Некогда было его исправлять, пришлось решиться переходить реку вброд. Первые экипажи перебрались без больших затруднений; последующие испытали их гораздо больше; скоро переход сделался почти невозможным из-за илистого дна реки и ее обледенелых крутых берегов. Только употребив много времени и ценой величайших усилий, удваивая и утраивая запряжку, удавалось перевезти пушку или повозку со снарядами. Другие же повозки, которых не пускали к броду, охранявшемуся для артиллерии, пытались перебраться через реку в других местах, но там берега ее были еще круче. Они погружались в ил, и их наполовину замерзшие лошади оставались недвижимы...

Это был ужасный вечер. Всюду встречались отчаявшиеся люди, все потерявшие, закоченевшие от холода подо льдом, которым покрылось их мокрое платье; у них не было ни пристанища, где приклонить голову, ни огня, чтобы согреться. Все солдаты перешли вброд, и вода доходила им под мышки; они дрожали от холода и расходились в разные стороны, стараясь промыслить что-нибудь съестное или найти какое-нибудь строение, чтобы разломать его. Среди этого беспорядка нам с товарищами посчастливилось: после долгой ходьбы через поля мы набрели на одинокую избушку, где и расположились; часть ее мы сломал и, чтобы развести и поддерживать огонь, у которого просохло наше платье и вокруг которого мы, наконец, заснули. Этот день был особенно тяжел для меня. Едва вырвавшись с моста и освободившись из толпы, я должен был распоряжаться переходом вброд артиллерии, удерживать артиллеристов и обозную прислугу у их орудий, препятствовать тому, чтобы они поодиночке переходили реку, подбодрять одних, возбуждать других, звать, кричать, ругаться, десять раз переправляться взад и вперед через реку все время в воде до холки лошади. Мои панталоны и сапоги были промочены ледяной водой; но я от волнения даже не заметил этого до тех пор, пока всякая переправа стала невозможна; я совершенно замерз, когда приехал на счастливо найденный нами ночлег. Сколько менее счастливых, чем я, солдат погибло в эту ночь от холода в снегу! Сколько их при помощи нескольких кусков де рева развели огни, которые вместо того, чтобы согреть их, обратили в топкие озера замерзшую землю, на которой они прикорнули! Я еще вижу храбрых обозных солдат, принужденных часами быть в воде со своей запряжкой и, вытащив одну пушку или артиллерийский ящик, сейчас же возвращаться, чтобы удвоить запряжку следующей повозки и опять так же напряженно трудиться. Жесткие от мороза постромки поддавались с трудом, и приходилось сперва сбивать с них сосульки. Принц Евгений подавал пример мужества и твердости. Он покинул берег реки только с наступлением ночи, когда люди и лошади выбились из сил и пришлось покинуть тех, которые после десяти часов сверхчеловеческих усилий не смогли переправиться.

Накануне у нас, правда, были очень скудные порции. Но теперь было гораздо хуже: все осталось в ящиках на другом берегу Вопи. Некоторым из нас удалось похитить по нескольку горстей муки или несколько лепешек, которыми мы наполнили свои карманы. Было у нас и две-три бутылки вина с покинутой повозки. И хотя на долю каждого приходилось мало, тем не менее мы очень подкрепились, благодаря же спасенной нами муке и чему-то вроде кислой капусты, случайно найденной в избушке, она была так жестка, что только такие голодные, как мы, могли ее глотать, стол нам мог сойти за превосходный в нашем положении...

Кроме потери почти всей нашей артиллерии и всего багажа, в этот роковой день 9 ноября мы потеряли много больных, усталых и впавших в отчаяние людей, оставшихся на том берегу Вопи, они попали в руки казаков. Задержанные в течение ночи несколькими взводами 14-й дивизии, присоединившимися к нам с наступлением дня, казаки поживились всем, что осталось на левом берегу: людьми, артиллерией, багажом, и их добыча была огромна...

Около 2 или 3 часов пополудни вступили мы в Духовщину.

Этот городок, лежащий в стороне от большой дороги из Смоленска в Москву, мало пострадал. Он был приблизительно в том же состоянии, каким я его видел шесть месяцев тому назад. Как и тогда, он был покинут жителями, но их дома были к нашим услугам, и эти жалкие деревянные избушки показались нам дворцами, воздвигнутыми добрыми гениями, среди этих снежных пустынь. Каждый захватил жилище, казавшееся ему лучшим, и в довершение благополучия там нашлось несколько картофелин, ускользнувших от жадности казаков. Духовщина показалась нам обетованной землей.

Расставив остатки нашей артиллерии у главных выходов, мы подумали о том, как разместиться, и выбрали довольно чистый дом в конце города. Все принялись за работу. Скоро сильный огонь пылал уже в печке, и в нее мы поставили свои котелки. Обеспеченные столом и хорошим ночлегом, мы вдвойне были рады, так как и наши лошади были под кровом и у них было вволю соломы. К вечеру наше спокойствие было нарушено отрядом казаков, напавших на наши аванпосты; нескольких ружейных и пушечных выстрелов было достаточно, чтобы отогнать их, и эта тревога не нарушила отдыха, которой мы вкушали всю остальную ночь, лежа в пальто вокруг печки. Мы думали, что выступим на следующий день, 11-гo, но отправившись на рассвете за приказаниями к вице-королю, я к своей великой радости узнал от него, что мы останемся в Духовщине. По его распоряжению полковник Фьерек¹²⁰⁶ в тот же день отправился в Смоленск с калеками и безоружными, которые только бесполезно увеличивали колонну и замедляли ее движение. Вице-король приказал мне оставить только годных к сражению артиллеристов, и несмотря на затруднительность положения и на огорчения, причиненные ему событиями двух последних дней, он долго беседовал со мной о мерах, необходимых для нашего дальнейшего отступления.

Часть дня мы прекрасно отдыхали, если не считать одного-двух неудачных нападений казаков на город. Сидя или лежа вокруг печки, мы смотрели, как варится в котелке мясо, несколько кусков которого нам удалось раздобыть благодаря редкой случайности, его непривычный запах приятно щекотал наше обоняние. В разговоре совсем не чувствовал ось наше грустное положение. Несколько минут благосостояния заставляют так быстро забыть все прошлые страдания! Полная приключений жизнь военного делает его верующим в случайность и мало предусмотрительным для будущего!

Наконец, ужин накрыт; общий наполненный доверху котел поставлен на пол; мы не начинаем еще черпать только, чтобы не обжечься, как вдруг около нас раздаются ружейные выстрелы. Эти дьяволы, казаки, которых прогнали в полдень, и которые опять являются в 3 часа, надеясь на больший успех под покровом наступившей темноты! Они нападают на посты, поставленные на окраине города около нашего дома. Пришлось отложить еду, взяться за оружие и бежать к казакам, которые и на этот раз, как всегда, были обращены в бегство; через три четверти часа мы вернулись к себе.

Но при входе нас окутал густой дым, валивший из нашей комнаты. Слишком сильно натопленная печь не выдержала. Несмотря на все усилия слуг и наши, нам не удалось одолеть пламени, от которого, наконец, разрушилась печь. Моментально загорелись деревянные стены и соломенные и тесовые крыши, и мы едва успели вывести из сараев лошадей. Было очень грустно лишаться пристанища перед самой ночью; но все же мы надеялись, что сможем найти приблизительно то же в других частях города. Утрата же нашего чудного супа была невосполнима, он был погребен под развалинами дома, и мучимые голодом, мы его оплакивали..

Надо было искать новое пристанище, но мы не были разборчивы в выборе, так как через несколько часов уже должны были покинуть Духовщину. Мы только постарались уйти подальше от тех кварталов, где уже вспыхнуло несколько пожаров, вероятно, тоже по неосторожности. Но непродолжителен был наш отдых в новом доме; пламя быстро распространилось по этим деревянным постройкам, и скоро мы были принуждены снова выселиться.

Войска уже собирались к выступлению, и 12 ноября между 12 и часом ночи вышли из пылающего города и направились к Смоленску. Вообще нет ничего грустнее ночного перехода при отступлении. С трудом бредут безмолвные, унылые солдаты, и слышится только их брань да монотонный звук шагов. Наше бедственное положение и пожар, который, казалось, преследовал нас, только дополняли эту печальную картину. Пламя отбрасывало красноватый отблеск на снег и на окружавший нас еловый лес. Новое солнце, солнце кровавое, казалось, взошло над нами. Но грохот обрушивающихся домов постепенно уменьшился; и тишина нарушалась только хрустевшим под нашими ногами снегом или проклятиями, срывавшимися у солдат от злости и страданий; скоро полный мрак сменил свет от пожара.

Было слишком холодно, и дорога была слишком скользкая, чтобы я мог оставаться верхом. Один из артиллеристов повел мою лошадь на поводу, а я шел пешком среди колонны. И тут я был свидетелем варварства, которое впоследствии повторялось так часто и в таких различных видах, что я не обращал на него больше внимания, но жестокость которого при этом ночном переходе потрясла меня.

Баварец легкой кавалерии, не выдержав усталости или изнемогая от ран, упал среди дороги почти бездыханный. Его товарищи, друзья, не только не постарались поднять его ― безжалостно покинуть человека считалось уже чем-то совсем простым, но один из них, взглянув алчно на сапоги несчастного, остановился, чтобы стащить их, несмотря на его жалобы и на его умоляющие возгласы: «О Господи!» Я видел это и содрогнулся, но чувствительность у нас уже настолько притупилась, что я не сказал ни слова, и 20 других офицеров, среди которых было несколько баварцев, ограничились тем, что, как и я, только ускорил и шаг, чтобы не слышать стонов несчастного. У нас затихло все великодушие. Не осталось даже инстинкта человечности, от природы заложенного в нашем сердце. Страшный эгоизм делал нас безжалостными к страданиям других; их даже больше не замечали...

(Гриуа)

* * *

До сих пор все переносили свои несчастья покорно и безропотно, льстя себя надеждой, что все это скоро прекратится.

Выходя из Москвы, нам указали на Смоленск как на последний пункт нашего отступления; здесь мы должны были соединиться с корпусами, оставшимися на Днепре и Двине. Расстановка по зимним квартирам была назначена в Литве. Нам говорили, что Смоленск изобилует всякого рода провиантом и что там мы отдохнем, так как нас сменит 9-й корпус, состоящий приблизительно из 25 000 человек свежего войска¹²⁰⁷. Итак, на этот город были с надеждой устремлены глаза всех, все горел и желанием поскорее добраться до него, в полной уверенности, что за его стенами прекратятся все наши бедствия. Слово «Смоленск» переходило из уст в уста, этим словом подбадривал и всех несчастных, мучения которых дошли до высшей точки, и находили, что это единственное верное утешение, могущее заставить позабыть все бедствия и внушить необходимое мужество ко всем трудностям, которые придется еще перенести.

6 ноября

Мы шли к Смоленску с энергией, удваивавшей наши силы. Мы дошли почти до Дорогобужа, отстоявшего от Смоленска всего только в 60 верстах¹²⁰⁸, и одна мысль, что мы придем туда через три дня, наполняла наши сердца неизъяснимой радостью. Как вдруг великолепная до сих пор погода изменилась, поднялся холодный густой туман; солнце, спрятавшись за тучами, скрылось с наших глаз, пошел хлопьями снег, и в несколько минут кругом все потемнело и небо слилось с землей. Ветер яростно дул, и деревья в лесу жалобно скрипели. Темные ели, покрытые ледяными сосульками, гнулись до самой земли. Все кругом было бело и имело какой-то сверхъестественный вид.

Среди всего этого хаоса многие солдаты, за сыпанные снегом и ослепленные метелью, не могли различить большой дороги от канав, проваливались в них, и они делались их могилами. Их товарищи, почти необутые, в плохой одежде, без еды и без питья, дрожа от холода, с большим трудом подвигались вперед и не обращали никакого внимания на тех, кто падал в изнеможении и умирал вокруг них; боже мой! до какой степени эти несчастные, умирая от истощения, боролись со смертью. Одни трогательно прощались с братьями и товарищами, другие умирали с именем матери и родины на устах, но скоро холод охватывал их окоченевшие члены и проникал до самого сердца. Все они лежали вдоль дороги, и их можно было только различить по сугробам снега, покрывавшим их трупы и сделавшим дорогу похожей на кладбище. Целые тучи ворон, пробираясь на ночь к лесу, пролетали над нашими головами, зловеще каркая, и стаи собак, провожавшие нас с самой Москвы и питавшиеся только нашими кровавыми остатками, бродили, рыча, вокруг нас, дожидаясь того момента, когда мы послужим им пищей.

С этого времени армия совершенно утратила свои силы и не имела больше вида регулярного войска. Солдаты не слушались офицеров, а офицеры ― генералов; разрозненные полки шли, кто как хотел, сыскивая каждый сам себе пропитание, и все разбрелись по краям дороги, сжигая и истребляя все попадавшееся на пути. Вскоре на эти отделившиеся от нас отряды напали вооруженные остатки народонаселения, желавшие отомстить за все ужасы войны, жертвой которых они сделались; казаки приходили на помощь крестьянам, и на большой дороге вновь появились остатки наших отсталых, избежавшие казацкой бойни.

Таково было положение нашей армии, когда мы прибыли в Дорогобуж. Этот, хотя и маленький, городок мог при всех наших бедствиях спасти жизнь многим несчастным, если бы только Наполеон в своем ослеплении не позабыл, что его солдаты первые пострадают от того разрушения, которое он сам приказал учинить. Дорогобуж был сожжен, его магазины разграблены, и водка, которой там было очень много, текла по улицам в то время, как армия умирала от недостатка спиртных напитков. Небольшое количество сохранившихся домов было занято исключительно генералами и офицерами. Оставшиеся еще вооруженными солдаты, которые должны были все время сражаться с неприятелем, были предоставлены произволу мороза; тех же, которые отдалились от своих корпусов, гоняли отовсюду, и они не могли найти даже себе места около биваков. Можно себе представить положение этих несчастных. Умирая от голода, они накидывались на павшую лошадь и, как голодные псы, вырывали друг у друга куски. Утомленные долгой ходьбой и бессонными ночами, они видели вокруг себя только снег и не могли найти местечка, чтобы присесть или лечь. Дрожа от холода, они бродили кругом, ища дров, но не находили, так как все было покрыто снегом. Если же они и находили хоть немного топлива, то не могли зажечь его; едва им удавалось зажечь дрова, как ветер и сырость тушили добытый с таким трудом горючий материал ― единственное их утешение в несчастье. Как звери, жались они друг к другу, ложились под березы, ели и телеги, одни вырывали деревья, другие нахрапом кидались на дома, в которых ночевали офицеры, сжигали их, и несмотря на усталость, всю ночь, как привидения, неподвижно простаивали около этих огромных костров...

(Лабом)

* * *

Расположившись ночью на холмах вблизи Андреевской¹²⁰⁹, мы ожидаем нового дела. Число сражающихся с каждым днем уменьшается: у двух третей армии нет больше сил носить оружие, по случаю 8-градусного мороза. Через несколько дней мороз достигает уже 16^о; тогда я становлюсь свидетелем ужаснейших сцен разрушения. Невозможно представить себе числа мертвых и умирающих, которыми усеяна наша дорога, и громадного количества лошадиных остовов, мясо которых нам служит пищей.

Положение не из блестящих!

Однако мои раны не дают себя более чувствовать; грудь моя здорова, и я иду довольно-таки хорошо. Я намерен не покидать остатков своего полка и зачастую делю с товарищами печень только что павшей лошади. Но мне тяжело видеть упадок их духа. Вспоминая поход на Египет, во время которого я страдал еще больше от усталости и лишений, я им говорю:

― Можно быть в еще худшем положении! Здесь у нас есть конина, тогда как в Сирийской пустыне зачастую не было ничего. Вы жалуетесь на мороз, но я еще более страдал от зноя среди раскаленных песков Аравии... Терпите и мужайтесь!

Они меня почти не слушают, и мы идем целый день среди глубочайшего молчания!.. Чем дальше мы подвигаемся, тем положение армии становится все более и более тревожным.

7 ноября, покидая Дорогобуж, мы теряем несколько пушек и более 100 повозок. Наши истощенные лошади, то и дело скользящие по льду, не могут перебираться через овраги, пересекающие дорогу, и мы принуждены заклепать свои орудия и покинуть большую часть обозов.

9 ноября, после томительного перехода, армия подходит к берегу Вопи, через которую выстроен мост из лодок.

Едва лишь закончен он, как его сломало льдом, и мы не имеем возможности восстановить его. Приходится перейти эту реку вброд, среди льдин, погрузившись до самого живота в воду. Многие из наших солдат, равно как и часть нашей артиллерии и повозок, так и остались в реке. Через несколько часов река загромождена фургонами, пушками, повозками и утонувшими людьми. Казаки, не перестающие нас тревожить, гарцуют перед нами, хохоча, как безумные, и оглушая нас криками «Ура!» При приближении 4-го корпуса они обращаются в бегство. Наша армия располагается частью на одном, частью на другом берегу.

10-го остатки армии переходят через реку Вопь, покинув на ее берегах по крайней мере 50‒60 пушек, и мы продолжаем свое отступление к Духовщине, все время преследуемые казаками. Начиная с 7-го, мороз все усиливается: говорят, будто он доходит до 18°. Погода устанавливается мрачная, солнце более не показывается. Сильный ветер леденит наши члены и опрокидывает нас на землю, покрытую снегом, который падает в таком изобилии, что реки, озера, овраги и дороги не отличаются друг от друга. Мороз увеличивает число отставших, которые следуют с трудом. Значительная часть их, не имея более сил идти, падает на спину, с мольбой протягивая к нам руки, да так и застывает в этом положении.

Те, у кого отморожены руки, идут, куда глаза глядят, будучи отброшены от бивачных огней вследствие того, что они не могут принести никакой пищи.

Это одно из самых ужасающих проявлений деморализации армии... Несчастные, которых прогнали их собратья по оружию, падают бездыханными позади оттолкнувших их; последние же, видя их лежащими ничком, раздевают их донага, не думая о том, что скоро и их час настанет...

Одним из этих ужасных последствий мороза было то, что солдаты падали на свои отмороженные руки, и пальцы их разбивались, словно стеклянные; другие слишком близко подходили к огню, и отмороженные члены их начинали гнить.

У одного из моих друзей, капитана Шидора¹²¹⁰ (9-го линейного), были отморожены ноги: когда он снял тряпку, в которую была обернута одна из его ног, от нее отделились три пальца; сняв тряпку с другой ноги, он выстрелил в свой большой палец и оторвал его, не испытав при этом никакой боли.

У меня были отморожены, хотя и слабо, нос, уши, подбородок и руки.

Я содрал кожу с этих частей тела, не испытывая боли. Нога в стоптанном башмаке не была отморожена; другая же, которая была ранена, почернела и потеряла чувствительность. Рана моя была перевязана лишь по прибытии в Торн¹²¹¹, где я снял повязку с ноги и содрал кожу от колена до лодыжки. Мои мышцы были черного или мраморного цвета. При этой перевязке я не чувствовал ни малейшей боли, хотя хирург обрезал и кожу, и омертвевшее мясо. С тех пор моя левая нога стала короче другой, но это не причиняет мне страданий. Она столь же сильна, как и правая.

Солдаты, имевшие возможность сохранить оружие, не были счастливее: им приходилось постоянно отражать казаков, то и дело тревоживших нас.

Когда вследствие ветра нам не удается развести огня, приходится беспрерывно двигаться, чтобы не замерзнуть.

Наши биваки представляют из себя ужасную картину. В деревнях, где мы останавливаемся, каждая изба, объятая пламенем, окружена трупами, наполовину засыпанными снегом. Их находят и под дымящимся пеплом.

Чтобы согреться, солдаты ложатся на этот пепел и зачастую умирают на трупах своих собратьев по оружию.

Те, у кого еще есть силы блуждать по деревням в поисках съестных припасов, становятся жертвами крестьян и казаков. Если не которым из них выпадает на долю редкая честь быть взятыми в плен, варвары их раздевают донага и заставляют следовать за собой, пока они не умирают от холода, усталости и изнеможения.

Большая часть нашей артиллерии и почти все наши обозы покинуты на дороге. Конница, столь прекрасная полгода тому назад, пришла почти в полное расстройство: люди рассеялись, и дисциплина пала. Все уничтожено в этой несчастной армии. Подчинение не признается, военной иерархии не существует. Генерал не заботится более о солдатах, некогда составлявших его славу, а бедствия мешают последним внимать голосу своих начальников. Солдаты либо удаляются от них, либо молят их о смерти. С подобной просьбой обращались ко мне несколько раз!.. Что мог я им сказать для ободрения их?

Те, которые, подобно мне, сохранили немного нравственной силы и надежды, подвергаются мучениям голода. Падает лошадь, и они кидаются на нее, ссорясь из-за кусков. В поисках лес а, где можно было бы сварить это мясо, углубляешься в сторону, рискуя быть убитым. Таким образом, время отдыха уходит на хождения, неизбежные для варки этой отвратительной пищи. После еды, утомленные долгими переходами, лежа на снегу и не имея возможности соснуть хотя бы час, не находя никакого уголка, где можно было бы защитить себя от ветра, зачастую мешающего развести огонь, генералы, офицеры, солдаты собираются без различия вместе и прижимаются друг к другу, чтобы согреть я в ожидании выступления. Замети в избу, поджигают ее и, не имея сил сесть, стоят вокруг этого огромного костра, неподвижные, словно привидения.

(Франсуа)

* * *

Настал сильный холод. Термометр понизился до 19° ниже нуля. Сильный ветер дул с северо-запада. Эти внезапно наступившие холода сделались пагубными для многих наших молодых солдат, но главным образом пострадали животные. Нам часто попадались трупы на краю дороги, в снегу.

Те товарищи, которые могли привыкнуть к ходьбе, и те, которые сберегли немного кофе и сахара, подвергались меньшей опасности. Постоянное движение поддерживало тепло в организме и правильную циркуляцию крови, благодаря чему члены не так коченели, а те, что ехали на возах и верхом, почти замерзали и желая отогреть отмороженные части своего тела, подходил и слишком близко к бивачным кострам, совершенно не чувствуя действия тепла. Это часто вызывало гангрену, чего я счастливо избегнул, идя все время пешком и окончательно лишая себя удовольствия хоть немного погреться.

(Ларрей)

* * *

Было часов около девяти; ночь стояла необыкновенно темная, и уже многие из нашего кружка, как и остальные части злополучной армии, расположившиеся в этой местности, стал и забываться тяжелым, беспокойным сном, вследствие утомления и голода, у огня, который ежеминутно угасал, как и жизнь окружавших его людей; мы размышляли о завтрашнем дне, о прибытии в Смоленск, где, как нам обещали, должны окончиться наши мучения ― ведь там мы найдем продовольствие и квартиры...

Вдруг нас переполошил какой-то странный шум; оказывается, северный ветер забушевал по лесу, подымая снежную метель при 27-градусном морозе, так что людям невозможно было оставаться на местах. С криками они бегали по равнине, стараясь попасть туда, где виднелись огни, и этим облегчить свое положение; но их обволакивал снежный вихрь, и они не могли двигаться, или если все-таки порывались бежать, то спотыкались и падали, чтобы уже больше не подыматься. Несколько сот человек погибли таким образом; но много тысяч людей умерли, оставаясь на месте, так как не надеялись ни на что лучшее. Что до нас касается, то нам посчастливилось в том смысле, что одна сторона риги была защищена от ветра; многие пришли, чтобы приютиться у нас, и таким образом избегнуть смерти.

Кстати расскажу по этому поводу об одном поступке самоотвержения, совершенном в эту бедственную ночь, когда все самые страшные стихии ада, казалось, разъярились против нас.

В состав нашей армии входил принц Эмилий Гессен-Кассельский со своим контингентом войск¹²¹², который он поставлял Франции. Его маленький корпус состоял из нескольких полков кавалерии и пехоты. Как и мы, он расположился на биваках, по правую сторону дороги, с остатками своих несчастных солдат, число которых сократилось до 500‒600 человек; в числе их находились приблизительно до 150 драгун, но уже пеших, так как их лошади или пали, или были съедены. Эти храбрые воины, изнемогая от холода и не имея сил оставаться на месте в такую метель и непогоду, решили принести себя в жертву, чтобы спасти своего молодого принца, юношу лет 20, не больше, поставив его посередине, чтобы защитить от ветра и холода. Закутанные в свои длинные белые плащи, они всю ночь простояли на ногах, тесно прижимаясь друг к другу; на другое утро три четверти этих людей были мертвы и занесены снегом, та же участь постигла почти 10 000 человек из разных корпусов.

Когда собралось по возможности все, что было на дороге, колонна двинулась; наш полк образовал авангард, что в этот день было особенно трудно ввиду множества людей, которые не в состоянии были идти и которых мы принуждены были тащить под руки, чтобы спасти их и помочь им добраться до Смоленска...

Мы увидали лежавшего поперек тропинки канонира гвардии, загородившего нам дорогу. Возле него копошился другой канонир. Оказалось, что он сдирал с него одежду; мы заметили, однако, что лежавший солдат еще жив ― по временам он шевелил ногами и ударял по земле сжатыми кулаками.

Мой товарищ, возмущенный не менее меня самого, ни слова не говоря, изо всех сил ударил прикладом ружья негодяя по спине, и он обернулся. Но мы не дали ему времени заговорить и резко стали укорять его за варварский поступок. Он возражал, что если солдат еще не умер, то скоро умрет, что когда его оттащили в сторону от дороги, чтобы он не был раздавлен артиллерией, то он не подавал никаких признаков жизни. Наконец, это его однокашник, следовательно, лучше, чтобы он сам воспользовался его одеждами, чем кто-нибудь другой.

Рассказанное мной часто случалось с несчастными солдатами, у которых подозревали припрятанные деньги; когда они падали, то их товарищи вместо того, чтобы помочь им подняться, пользовались этим, чтобы ограбить их, как этот канонир.

Мне не следовало бы из уважения к роду человеческому описывать такие возмутительные сцены, но я поставил себе долгом передать все, что я видел. Да я и не могу поступить иначе; все это удручает меня, и мне кажется, что если я изложу все на бумаге, то эти воспоминания перестанут меня мучить. Надо прибавить, впрочем, что хотя во время этой бедственной кампании было совершено много жестокостей, зато попадал ось и немало поступков человеколюбия, делавших нам честь, не раз случалось мне видеть, как солдаты в продолжение нескольких дней тащили на плечах раненых офицеров.

Перед выходом из леса мы встретили около 100 улан на сытых конях и заново экипированных: они ехали из Смоленска, где все время стояли, их послали нам в арьергард. Они ужаснулись, увидев нас такими жалкими, а мы, со своей стороны, были поражены их блестящим видом. Многие солдаты бежали за ними, как нищие, вымаливая кусок хлеба или сухаря.

Выйдя из леса, мы сделали привал, поджидая тех, которые вели больных. Нельзя себе представить более тяжелого зрелища; что бы ни говорили этим несчастным про ожидаемые блага ― пищу и квартиру, они как будто ничего не слышали; подобно автоматам, они двигались, когда их вели, и останавливались, чуть их оставляли. Наиболее сильные несли по очереди оружие и ранцы; многие из этих несчастных, кроме того, что почти потеряли рассудок и силы, лишились также от мороза пальцев на руках и ногах.

(Бургонь)

* * *

Однажды вечером, в компании из пяти моих товарищей: Ноде¹²¹³, Бермо, Монпере, капитана Бюмота и Франка, я отдалился от большой дороги, чтобы отыскать убежище на ночь в лесу, расположенном на довольно большом расстоянии от нашего правого фланга. Пройдя в нем довольно далеко вперед, мы устроили себе бивак и заснули. На другой день, проснувшись, мы были, в полном смысле слова, погребены под снегом, который вполне покрывал нас слоем в два фута толщины приблизительно.

День уже клонился к вечеру, когда мы выбрались из нашего ледяного савана. Огонь наш погас, все следы наших шагов были заметены снегом, который продолжал беспрерывно падать, и нам невозможно было узнать, с какой стороны мы пришли, так что вместо того чтобы направляться к французской армии, мы углублялись все больше и больше вглубь места, решив, что бы ни случилось, ни за что не разделяться.

Идя почти наугад, мы дошли при наступлении ночи до выселка, еще обитаемого. Его население состояло только из женщин, нескольких старых крестьян и детей. Хотя наше появление их очень удивило, но они не пытались ни бежать, ни нападать на нас.

Мы знаками просили о гостеприимстве, и наш несчастный вид внушил им сожаление. Каждый из нас был приглашен следовать за хозяином, но так как было бы неосторожно нам отделяться друг от друга, то мы выбрали две хижины рядом, расположенных на краю деревни, с навесом для наших лошадей, и за деньги нам принесли черного хлеба, сала и водки.

Я был с Ноде и Монпере в одной из хижин. Большой огонь, дым которого только отчасти выходил через отверстие, проделанное в крыше, образовал над нами такое густое облако, что мы были принуждены держаться, согнувшись, чтобы не задохнуться, или сидеть на плохих скамейках.

Снег падал большими хлопьями, и вид этой несчастной страны, которую мы видели через маленькие рамы из мутного и желтого стекла, опасность нашего положения, неопределенность нашего будущего ― все способствовало тому, что мы были погружены в самые мрачные размышления. Вдруг я услышал восклицание: «Мама! Мама!», произнесенное очень ясно ребенком, колыбель которого, подвешенную, как гамак, четырьмя веревками к балкам крыши в темном углу, мы совсем не заметили. Ничто не может передать силу впечатления, произведенного на нас этим почти французским словом. Оно нам напоминало все; в нем одном сосредоточивались все наши воспоминания о семье, о счастье, о родине.

Добрый Ноде пристально посмотрел на меня, крупные слезы лились по нашим впалым щекам и не говоря ни слова, мы пожали друг другу руки, отворачивая голову, как бы стыдясь слабости, однако, столь извинительной.

Я взял ребенка на руки и стал нежно ласкать его, благодаря его таким образом за трогательное чувство, возбужденное им. Даже в лохмотьях он был прекрасен, и мать казалась очень тронутой вниманием, оказанным ему. Она вышла из хижины и принесла нам через несколько минут охапку папоротника и моха, которые тщательно разложила на земле для нашего спанья. Она повторила несколько раз слово, «казаки, казаки», и мы поняли из этого, что она предупредит нас об их приближении, но что пока мы можем спокойно спать.

По правде, если бы это было для нас возможно, сон ненадолго принес бы нам забвение о нашем несчастье; так как, хотя наше нравственное состояние не было настолько потрясено, чтобы бояться казаков, мы ужасно боялись, что не будем в состоянии присоединиться к остаткам французской армии, и так далеко зайдем в эту несчастную страну, что не выберемся из нее.

Едва показалась заря на горизонте, как наша хозяйка вбежала в хижину с криком: «Казаки, казаки!», и выражая своими жестами самый сильный испуг. Был ли он внушен одним присутствием казаков, или боялась она тяжелых последствий за свое человеческое отношение к французам? Мы подумали, что последнее чувство было всего сильнее.

В одно мгновение мы были на лошадях и далеко от деревни. Отряд казаков приближался через глубокий снег, который продолжал падать и покрывал всю окружающую землю; мы старались достичь леса, но нас заметили, и 20 из этих дикарей пустились в погоню за нами.

Вместо того, чтобы проникать далеко в чащу, мы решили остановиться, как для того, чтобы обмануть их, так и для того чтобы иметь возможность защищаться, и соединившись группой в густом лесу, недалеко от окраины леса, с пистолетом в одной руке, саблей в другой и уздечкой в зубах, мы ожидали нашу участь в самом глубоком молчании. Они устроили на нас облаву, как на диких зверей: мы слышали, как они звали друг друга, как проходили, возвращались и опять проходили вблизи от нас, как удалялись от нас и вновь приближались, и что они нас не открыли, можно объяснить только особой милостью Божьей.

Малейшее движение одной из наших лошадей могло нас выдать; их след на снегу должен был бы служить указанием для наших врагов. К счастью, им не пришло в голову остановиться у входа в лес, чтобы идти по следам; напротив того, проникая туда сами в беспорядке и сразу, с нескольких мест, они сбили этот след, смешали его со следами своих собственных лошадей и лишили себя, таким образом, самого верного способа дойти до густой чащи, которая служила нам убежищем. К тому же нельзя приписать казакам удивительного инстинкта американских дикарей.

Мы оставались в этом положении более четырех часов, еще долго после того как всякий шум прекратился, пока продолжительная тишина в лесу не дала нам уверенности, что поиски или прекратились, или направились в другую сторону. Тогда Монпере, пешком и почти ползком, направился к окраине леса. Вся равнина была пустынна; даже деревня, где мы провели ночь, казалась вдали мрачной и как бы необитаемой.

Было бы, конечно, крайне неосторожно углубиться нам в этот лес, почти непроницаемый, в котором мы не видели выхода и не знали, какого направления держаться. Поэтому мы держались опушки и к вечеру открыли маленький город, довольно хорошо построенный, названия которого я не знаю, но войти в него мы боялись; хижины представляли нам больше надежды на безопасность и на человеческое отношение.

Мы углубились в лес до полного наступления ночи, и тогда я подошел, вместе с Монпере, к хижине, где виднелся свет. В ней жил крестьянин со своей семьей, и они сидели около печки. При нашем появлении все встали, и испуганные дети побежали с криком к своей матери.

Как и накануне, мы, к счастью, добились помощи, получили, что нам было нужно, и поняли, что в городе находилось много евреев, почему еще более порадовались, что не рискнули туда войти. Крестьянка пошла туда и принесла нам припасов. У Монпере были бумажные рубли, и это было для нас большим подспорьем все время, пока длилась наша ходьба, столь полная приключений. Так как ни он, ни мы не знали их ценности, то приходилось удовлетворяться, без замечаний, той сдачей, которую нам давали при покупке нами провизии. На следующий день, обойдя город, мы переехали с помощью парома очень широкую реку. Мы не достигли еще противоположного берега, как показались казаки на том берегу, который мы только что оставили. По-видимому, через эту реку нельзя было проходить вброд, так как, несмотря на их нетерпение настигнуть нас, они не решились пуститься по ней вплавь. Кроме того, холодная баня была не по сезону, течение несло льдины, такие громадные, что паромщик с большим трудом охранял от них паром.

Монпере дал ему несколько рублей, всячески стараясь объяснить ему, что он не должен был возвращаться на ту сторону, где находились казаки. Он как будто согласился на это, но не знаю, сдержал ли он слово, данное нам. Впрочем, не нужно удивляться чувствам человечности и почти сочувствию, которые выказывали нам местные жители. Он и были им внушены как почтительностью, с которой крестьяне этой страны, еще в крепостном состоянии, привыкли относиться к высшим сословиям, так и их антипатией к казакам, которые на войне не щадят ни врагов, ни друзей.

Мы удалились как можно скорее от берега, не зная, куда мы идем, и полагаясь на милость Божью. Однако по солнцу, которое по временам показывалось, мы приблизительно шли по направлению, по которому должна была идти армия при своем отступлении.

Я не буду более останавливаться на приключениях, беспокойствах, тревогах, поспешных бегствах и ежечасных опасностях, которые нам приходилось переживать и побеждать в продолжение трех дней и двух ночей, в которые продолжалось это ужасное вынужденное переселение.

(Комб)

* * *

Метель захватывала дыхание, снег залеплял глаза, дыхание леденело, сосульки висели на бороде. Все тащились дальше, увязая в снегу, в ужасном изнеможении до тех пор, пока не падали в снег и не умирали.

Огонь можно было развести только с большим трудом. На земле лежал толстый слой снега, еловые ветки не горели, а если и загорались, то поминутно гасли от сырости.

Вокруг потухших огней, под непрерывно падающим снегом, постоянно замерзали солдаты, каждый бивак походил на поле битвы, – и это повторялось каждую ночь. Казалось, что вся природа вооружилась, чтоб нас окончательно уничтожить.

В ожесточенном сражении против холода и голода порывалась всякая связь между людьми; большинство шли без оружия, без предводителя, без защиты, повинуясь только животному инстинкту самосохранения, унижаясь часто до воровства и убийства.

Никто не был уверен, имея что-нибудь съедобное, что более с ильные не отнимут у него; у слабых же часто срывали платье, и они падали жертвой мороза, в то время как украденное не доставляло большой пользы похитителям. Если падал какой-нибудь несчастный из беспорядочно стремящейся вперед толпы, то сейчас же его обступали, и раньше чем он умирал, срывали платье или лохмотья, в которые он был закутан. В подобных случаях происходили душераздирающие сцены, изверги отнимали даже рубашку, оставляя несчастных, испускающих ужасные крики и стоны, на произвол судьбы, пока они, наконец, не умирали. Все проходили мимо умирающих отупелые, бесчувственные и безжалостные; у некоторых же хватало духу шутить и смеяться над этими несчастными.

(Йелин)

Постоянно тревожимые грозным врагом, никогда не удалявшимся от нас более как на 60 верст, часто подвергаясь нападениям и не имея надежды на помощь ниоткуда, забытые Великой армией и не получая о ней никаких известий, мы должны были бороться с самыми разнообразными препятствиями. Витгенштейн готовился взять обратно Полоцк и ежедневно получал подкрепления через Невель и Великие Луки¹²¹⁴, тогда как силы у графа Гувиона постепенно ослабевали. Какая-то эпидемическая болезнь распространилась среди немецких солдат, и они умирали в громадном числе. Мне трудно было определить, какое чувство владело ими: одновременно было и бессилие, и любовь к родине, усталость в борьбе с опасностями и твердость перед лицом смерти. Но чувство это действительно существовало; по мере того как оно распространялось, расходилась и болезнь, в которой важное значение имели именно душевные страдания.

«Wo ist das Haus, wo stirbt man?» (Где тот дом, в котором умирают?), ― спрашивали друг друга солдаты-баварцы, уже знавшие, что немало их собратий полегло в одном месте. Им указывали, они шли к этому дому, входили, садились в порядке один за другим около испустивших дух товарищей и оставались там до тех пор, пока сами не умирали с тем же равнодушием и тем же спокойствием. Другие из них, забывая все соображения и все опасения, просто подчинялись желанию вернуться на родину. 6000 этих самых баварцев один за другим перешли через Неман с ранцами и с оружием.

― Куда вы? ― спрашивали их в разных местах.

― Я иду в Баварию.

И они шли; а полиция, всегда недостаточная в арьергарде армии, потому что всегда слишком слабая, ничем не могла остановить их на пути.

У русских же привычка к рабству, особенно неодолимая, как кажется, вытравила все другие чувства, вплоть до любви к самой жизни, которая даже и не была их собственностью, и они с каждым днем становились все смелее, возбуждаемые ложными и правдивыми известиями, приходившими из Петербурга. Полоцкая армия¹²¹⁵ усилилась летучими отрядами, и это давало им возможность часто делать выгодные вторжения в занятые нами места, чем они искусно и пользовались. Шесть раз приходилось нам стоять на страже в предместьях, как на аванпостах. Довольно долгая бездеятельность Витгенштейна, казавшаяся робостью, на деле была не чем иным, как мудрой медлительностью полководца, призывающего себе на помощь новые подкрепления и тянущего время, чтобы сделать врагов жертвой беспощадной жестокости местного климата. Выждав мгновение, Витгенштейн двинулся на Полоцк. Маршал Гувион придвинул свои аванпосты к городу и сделал все распоряжения для обороны...

Дело было жестокое. Победители в битве под стенами, русские уже воображали себя господами Полоцка; им, действительно, позволили войти в него, но едва они это сделали, как бой возобновился с новым ожесточением. Каждая улица была полем сражения, каждый дом ― неприступной крепостью, если только в ней удавалось засесть нескольким французам. Тем не менее русские подвигались вперед. Внезапно улицы пустеют, путь кажется свободным; неприятель, построившись фронтом, направляется на большую площадь. Правильная по своему построению, украшенная с одной стороны большой иезуитской церковью, а с другой ― губернаторским домом, застроенная довольно большими домами и соединенная широкой улицей с мостом через Двину, эта площадь была важной позицией. Русские прошли на нее боковыми улицами и словно надеялись передохнуть там; но в то самое мгновение, как они выступали на площадь, главная улица, ведущая к Двине, вдруг задрожала от поспешных шагов, и залпы трех батарей оказались направленными на них; град пуль из монастыря и губернаторского дома производил опустошения в их рядах, в то же время роты солдат с ожесточением ударили на них с двух сторон. На мгновение они подались, но тотчас же, оправившись, стали отвечать на выстрелы. Щадя кровь своих старых солдат, генерал ставит во главе атаки новобранцев. Живая перестрелка вскоре сопровождается почти рукопашным боем. Внезапно показывается огонь, несколько домов становятся добычей пламени, часть иезуитского монастыря взлетает в воздух. Бой продолжается на развалинах, переходит, наконец, на главную улицу, где французы отступили к своим бата реям; убийственная картечь последовательно истребляет все, что осмеливается приблизиться. Трижды русские ополченцы, образовавшие фронт атаки, устремлялись на орудия, трижды они были отбиты; их отвага истощается, они останавливаются и отказываются идти еще раз. Кто-то из русских генералов, возмущенный их неповиновением, подскакивает туда, распоряжается поставить сзади них их собственную артиллерию и отдает приказ стрелять¹²¹⁶. Стоя между двумя смертями, расстреливаемые с одной стороны своими же собственными пушками, осыпаемые ядрами с другой стороны из двойной лини и орудий, русские с отчаянием безнадежности решаются на последнее усилие. Старые солдаты устремляются вместе с новобранцами, увлекают их; вот они уже овладевают несколькими из наших орудий, огонь возобновляется с моста, и страшные залпы вносят опять в их ряды некоторый беспорядок. Но несмотря на то, остаются победителями. Наши солдаты, изнемогая от усталости и от лишений, покрытые ранами, отступают. Но это не бегство; Гувион, занимая позиции за Двиной, еще грозит, посылает несколько свежих отрядов против аванпостов и, собрав вместе всех солдат, оставшихся у него между Соменцом (Sоmеnеz) и Радишками ( Radischky), еще кажется неприятелю грозной силой.

Таково было это полоцкое дело, продолжавшееся три дня и стоившее так дорого для обеих сторон. Я не сумею сказать, каковы были наши потери. Мне известно, однако, что тремя днями раньше Витгенштейн получил 15 000 ополченцев-новобранцев, а на другой день после боя выяснилось, что 12 000 из них полегли или в самом городе¹²¹⁷, или перед его стенами; о потерях, которые должны были понести другие части войск, я не говорю.

(Маркиз Пасторе)

* * *

17 октября неприятель приблизился к нашим позициям, и со всех сторон началась пальба с большей или меньшей силой. Казаки показывались всюду...

Большую часть ночи мы провели с оружием в руках. 18 октября утром загрохотали пушки. Полк наш был приведен в боевой порядок вблизи Полоти.

Русские подвигались со всех сторон сразу, и бой начался.

Огонь русской пехоты и артиллерии приносил с собой смерть в наши ряды. Наш полковник понял¹²¹⁸, что атака в штыки была средством наиболее быстрым и энергичным для того, чтобы вновь одержать верх. Он велел бить к атаке. Я находился во главе одного из наших батальонов; мы идем прямо на неприятеля с такой стремительностью, что снова одерживаем над ним верх¹²¹⁹, тогда как несколькими мгновениями ранее казалось, что успех склоняется на его сторону.

Русские не выдержи вали атаки в штыки. Они были изумлены и смущены этим рукопашным боем, в котором главную роль играет ловкость и физическая сила. Сбитые в кучу на несколько сотен шагов назад, мы выстроились вновь в боевом порядке, как вдруг я заметил, что знаменосец был ранен и пошатнулся под тяжестью нашего орла. Я взял знамя и искал своего брата, чтобы передать знамя ему, так как знал, что брат человек долга. Но каково было мое удивление, когда я увидел, что ко мне приближается капитан Мюллер¹²²⁰, с которым у меня была дуэль несколько дней тому назад.

«Дайте мне его, капитан, дайте! ― сказал он мне, ― я Вам докажу, что я не таков, каким Вы меня считали, и что я умею исполнять свой долг».

Он схватил знамя, которое я намеревался передать брату, и с восторгом подняв его над собой, на целых пятьдесят шагов опередил полк с громким криком: «Вперед, второй полк!»

Полк не понял приказания своего начальника, и капитан Мюллер со своей атлетической фигурой сделался мишенью для русских. Он упал, чтобы более уже не встать. Я почувствовал себя ответственным: ведь это я вручил ему знамя. Благодаря проявлению его бесполезной храбрости знамя попадет в руки русских, которые пальбой приобретают то, что теряют при применении холодного оружия. Пули сыпались со всех сторон. Я решил ползком пробраться к тому месту, где только что пал несчастный капитан; мне посчастливилось достигнуть его. Я слышал свист пуль и ядер, летавших над моей головой

...Но что за дело? Ведь приходилось подумать о чести полка. Самым тяжелым было для меня то мгновение, когда нужно было вытащить знамя из-под трупа капитана. Этот колосс покрывал штандарт всем своим туловищем, а я не мог встать, чтобы приподнять его. Продолжая стоять на коленях, я высвободил древко из-под трупа нашего храброго, но неосторожного товарища и пробрался в том же положении к нашим.

Среди наших офицеров потери были значительны; полковник наш был серьезно ранен и выбыл из строя. Почва была усеяна нашими убитыми и ранеными.

Несмотря на чувствительные потери, которые мы только что понесли, я приказал в последний раз возобновить атаку в штыки. Она имела такой же успех, как и предыдущие; но русские никогда не выжидал и долго: они поворачивались к нам лицом и возобновляли огонь, который становился все ужаснее благодаря их многочисленности. После отчаянной борьбы, которую l-й Швейцарский полк выдержал вместе с нами на правом крыле, мы получили приказ ― отступить и вернуться в Полоцк.

Положение этого города немного напоминает положение Лозанны¹²²¹. Над ним возвышается лес, похожий на тамошний. Город расположен в виде амфитеатра, начиная от берега Двины; там-то находились все наши госпитали, все склады провианта, артиллерия и арсеналы армейского корпуса.

В продолжение всего времени, пока мы пребывали на аванпостах около Полоцка, русские употребляли всевозможные хитрости, чтобы захватить наши роты или батальоны. Так, например, в день битвы, 18-го, они двинули вперед прекрасный кавалерийский полк, который, подражая звуку французских труб, проник без единого выстрела в середину последних батальонов нашей бригады, овладев кроатскими ротами, которые еще не постигли этого нового способа ведения войны. Когда полк приблизился к нам, он был одет в мундиры баварских улан.

Некоторые из наших офицеров еще ничего не подозревали в то время, как я уже понял, какого рода западню ставят нам.

― Это русские! ― воскликнул я, обращаясь к нашему подполковнику.

Мы приготовились их встретить, но, не дождавшись демонстрации с нашей стороны, они повернули назад.

Битва под Полоцком дорого стоила нашему полку. Покинув этот город, я на следующий день сделал перекличку. В наших рядах обнаружилось страшное опустошение: 37 человек офицеров не ответили; они были либо ранены, либо убиты. Около 600 унтер-офицеров и солдат, оставшихся на поле битвы, в достаточной мере свидетельствовали о жестоких потерях, которые мы только что понесли.

Полоцк был сожжен. Мы успели увезти с собой свои боевые запасы, обильные съестные припасы и угнать стадо великолепных быков.

Русский генерал переправился через Двину и все время схватывался с нашим арьергардом. У нас оставалось около 16 000 человек¹²²², которых едва хватило для того, чтобы противостоять корпусам Штейнгеля и Витгенштейна. Правда, что и русские потеряли много народу в Полоцкой битве, и их ряды значительно поредели от нашей артиллерии и штыков. Их прибытие в Полоцк во время пожара заставило их потерять часть лучших войск, так что наше отступление совершалось в значительном порядке.

Генерал Мерл¹²²³ упомянул в приказе наше поведение под Полоцком и обвинял нас лишь в том, что у нас был избыток храбрости и увлечения.

Маршал Сен-Сир был ранен под Полоцком, а маршал Удино, едва лишь оправившись от раны, нанесенной ему в начале нашего пребывания в этом городе, вновь принял на себя командование 2-м армейским корпусом.

К концу октября мы медленно направлялись к Березине, будучи часто принуждаемы отвечать на неоднократные нападения русских под начальством Витгенштейна; мы переправились через широкий канал, соединяющий Березину с Двиной. Когда мы были на 3-дневном расстоянии от Борисова, перед нами находился еще корпус адмирала Чичагова. Таким образом, как наш авангард, так и арьергард то и дело сражались с русскими.

(Бега)¹²²⁴

* * *

Вильно, 1 сентября

...Что касается до провианта и фуража на этапах, то должен признаться, к своему великому сожалению, что не мог еще регулировать их и обеспечить правильную их службу. Всего лишь три дня я состою президентом правительственной комиссии, до сих пор я не имел никакого влияния. Я делаю все, что могу, и надеюсь, что в короткое время мне удастся восстановить порядок в этой части; но очень трудно расположить этапы, как должно, на такой растянутой территории, при таких беспрерывных и быстрых маршах, в совершенно дезорганизованной стране. Наконец, если я буду счастлив увидеть в. в-ство¹²²⁵ здесь, я надеюсь, смогу Вам доказать, что не возможно сделать для меня больших усилий для пользы императорской службы, но задача трудна и поддержки у меня чрезвычайно мало, так как я не имею ни начальника штаба, ни помощников.

Г-н главный интендант ни о чем не заботится, не отвечает даже на самые спешные требования и не имеет ни копейки на самые неотложные нужды. Но ведь жалобы, наконец, не помогут ничему. Я буду продолжать свое дело, как смогу; счастлив буду, если император будет доволен мной и если я буду правильно судим такими людьми, как в. в-ство...

(Из письма губернатора 8ильно генерала Гогендорпа¹²²⁶ к маршалу Удино)

* * *

...Когда настоящее письмо будет Вам вручено, у Вас, без сомнения, будет уже в руках записка, которую я написал Вам третьего дня и в которой я сообщил некоторые подробности о потерях, понесенных моей дивизией в дни 17 и 18 сентября¹²²⁷, и на градах, которые были ей пожалованы.

Я очень доволен распределением на град дивизии, но Вы знаете, г-н маршал, что она заслужила все то, что получила. Что до меня, я Вам сказал, что больше всего меня прельщает чин полного генерала¹²²⁸, и я, думаю, имею право на эту награду; вот где почти кончается мое честолюбие: я говорю почти, потому что с позавчера я придумал, что маленькое герцогство было бы весьма хорошеньким довеском к чину полного генерала и совершенно пришлось бы к моему отелю в Париже¹²²⁹. Я представляю Вам это свое соображение, г-н маршал, и убежден заранее, что оно Вам покажется справедливым. Признаюсь Вам по секрету, что это герцогство настолько пришлось бы мне по душе, насколько доходы с него немножко поправили бы мои финансы, которые сейчас в том же положении, как и английские, т.е., конечно, в расстройстве.

Дотации, которые мне пожалованы, не выполнили намерений Его Величества, потому что вестфальская, которая дана была мне за 30 000 фр. чистого дохода в год, до сих пор приносит мне 14 000‒15 000. А польская, доход с которой был вычислен около 20 000 фр., не дала мне ни су; совсем напротив, я принужден был с первого же года выложить из своего кошелька 10 000 фр., чтобы закончить процесс, который вчинили против меня арендаторы, и удовлетворить многочисленным реквизициям и контрибуциям, которые варшавская администрация не преминула наложить по преимуществу на имения получивших дотации. Эта сумма еще мне не возвращена. Итак, уже три года я могу извлечь из своих двух дотаций лишь 15 000 фр., между тем как мне было обещано 50 000.

Извиняюсь, г-н маршал, что так долго говорю о себе, но я надеюсь на Вашу снисходительность и особенно на Вашу дружбу... Я совершенно убежден, что одной только просьбы с Вашей стороны было бы достаточно, чтобы доставить мне награды, которых я домогаюсь и которых только я прошу. Они осчастливили бы меня, и я счел бы себя с избытком вознагражденным за все те услуги, которые я оказать мог Его Величеству.

Примите и проч.

(Дивизионный генерал граф Легран¹²³⁰ маршалу Удина)

* * *

Мы оставались сравнительно спокойными в Витебске (в конце октября 1812 г.). Полное неведение о всех происходящих событиях, в котором мы находились, давало мне возможность разуверять всех в их подозрениях... Взятие Полоцка, произведшее сначала страшное впечатление, начало казаться понемногу не таким важным, так как я всех уверил, что со стороны Гувиона то было искусным маневром, имеющим целью притиснуть неприятеля к реке... Шпионы, которым мы щедро платили, сообщили нам довольно верные сведения. Неприятель находился в 32 верстах от нас; герцог Беллунский, отступая, оставил за собой бригадного генерала Кастекса (Castex) с двумя полками легкой кавалерии, чтобы обследовать движение русских, или, если это окажется возможным, остановить их. Генерал известил нас об этом и предупредил, что если к вечеру 6-го числа он не будет в Витебске или не пришлет нам письменного сообщения, то это должно означать, что он принужден был отступить.

Положение было критическое. У нас оставалось всего 800 человек гарнизона, все из полка Берга¹²³¹. Армия, которая должна была защищать нас, отступила; враг надвигался с двух сторон. Нам предстояло испытать много опасностей, и мало надежд могли мы сохранить. В таком ожидании провели мы все 6-е число и следующую ночь. Внезапно все было решено. В 7 часов утра оживленная перестрелка разбудила тех из нас, кто пытался немного отдохнуть после утомительной неуверенности минувшего дня и долгих ночных беспокойств. Я сел на коня и, уезжая, увидал, что ко мне бежит большая часть поляков, занимавших какие-либо должности. Страх их в эту минуту был совершенно понятен. Насколько умел, я успокоил их. Призвав местного коменданта и полицеймейстера, я потребовал у них отчета, что произошло.

«Неприятель занял предместья на правом берегу, ― отвечали они, ― сегодня ночью его впустили евреи; он ввел туда кавалерийский форпост из жандармов и форпосты легкой пехоты; он расположился у моста и готовит правильное нападение на нас».

Так мне говорили, а свиставшие над нами пули слишком ясно подтверждали это печальное донесение...

Мне очень хотелось, чтобы мы продолжали обороняться, но было уже не время: у нас оставалось не больше 20 человек на конях, при орудиях находились солдаты, не обученные артиллерийскому делу, приходилось уступать. Гарнизон собрался на площади и начал удаляться в направлении, противоположном тому, откуда угрожали нам враги. Казалось, все благоприятствовало нашему отступлению. Меня беспокоило только одно: мы покидали в госпитале 200 больных, а военные события достаточно доказали нам, что пощады ожидать трудно. Сначала я решил было остаться с больными; но и французы, и сами местные жители отговорили меня.

«Ваша голова имеет ценность, ― сказал мне один из них, ― и все Вас знают. Первый же удар сабли или пистолетный выстрел будет направлен на Вас; Вас убьют, и Вы ни на миг не успеете быть полезным для больных».

Доводы были верны, я понял это и отказался от своего намерения. В то самое время, как мы удалялись с площади, я увидал, что из иезуитской церкви выходит несколько человек известнейших местных жителей.

«Господин интендант, ― сказали они мне, ― мы покидаем Вас; мы возвращаемся к тому правительству, которого не любим, но мы будем молиться Богу за Вас. Спасайтесь от врагов, которые будут Вас преследовать, не забывайте нас, а мы всегда будем помнить о Вас. Если Вам придется когда-нибудь покинуть свою Францию, возвращайтесь к нам: Витебск всегда будет счастлив видеть Вас».

Я сказал в ответ, обращаясь к мэру: «Милостивый государь, если Витебск почитает себя чем-либо обязанным мне, то я немедленно потребую тому доказательства. Здесь в госпитале оставляю я 200 больных. Кормите их ― они несчастны; защищайте их ― они всеми покинуты. Помните, что они в 3000 верст от родины, что им не на кого опереться, что у них нет никаких средств к жизни, и что они пришли сюда и подвергались разным опасностям только затем, чтобы освободить и защитить вас».

«Клянусь Вам, ― отвечал мне мэр, ― что, если нам не помешают тому силой, мы будем заботиться о всех их нуждах».

Не требуя большего, я уехал. Некоторые из них плакали, и я тоже плакал. Я вовсе, однако, не любил своей жизни в Витебске: я знал в нем только беды да беспокойства; но в ту минуту меня глубоко тронуло доказательство их сочувствия ко мне.

Шавардес¹²³², которому поручена была площадь, желал остаться в городе с небольшим отрядом еще на несколько мгновений, чтобы выследить неприятельские движения и поджечь мост. Это был человек храбрый до безрассудства, иногда слишком далеко увлекаемый пылом своего южного сердца; но он был на прекрасной лошади и легко мог догнать нас; поэтому мы решились отправиться без него. Впереди шла пехота с двумя нашими орудиями; человек 12, бывших верхом, следовали за ней, а генерал Пуже¹²³³ и я шли сзади всех. Уже выходя из города, я заметил несколько человек, как будто прятавшихся от меня. Я нагнал их; то были агенты и военные врачи из госпиталя, те самые, кому военный комиссар поручил оставаться при больных.

― Как? Вы здесь? ― сказал я им. ― Что же вы делаете?

― Из города выступают, господин интендант, и мы тоже выступаем из него

― Ну а больные?

― Они в госпитале

― А кто позаботится о них? Кто будет ходатайствовать за них? Вы ведь получили приказ оставаться?

― Нет.

― Военный комиссар должен был дать вам этот приказ, а если он этого не сделал, то я его даю: вы останетесь

― Нет, мы вовсе не останемся, ― воскликнули они все разом, ― в наши обязанности не входит жертвовать своей жизнью.

Тысячи шумных криков присоединились к этим словам, произнесенным директором госпиталя. Я выхватил из кармана пистолет и приставил ему дуло к груди.

― Еще один шаг, ― сказал я ему, ― и я убью Вас. Первый из вас, кто попытается идти за нами, будет встречен оружием. Возвращайтесь на свое место.

Они повернули назад, и наше отступление совершилось.

Мы вышли из Витебска в довольно хорошем порядке; верстах в 16 перед нами отряд в 200 человек сопровождал посланный мной утром обоз, так что мы образовали его арьергард. Мы шли по той же дороге, которую он выбрал, по единственной дороге, еще оставшейся для нас свободной: из Витебска в Смоленск через Рудню и Жуково¹²³⁴. Едва мы отошли верст 5 от города, как вдруг нагоняет нас в галоп ускользнувший от врагов жандарм; он сообщает нам, что все оставленное в городе взято, что мост не успели поджечь вовремя и что неприятель гонится за нами. Действительно, через несколько мгновений мы завидел и его кавалерию. Мы строимся колонной; они приближаются и определенно узнав нас, посылают свою кавалерию направо, чтобы заставить нас повернуть фронт.

«Генерал, ― говорю я тогда Пуже, – они хотят отрезать нам дорогу; необходимо не допускать их до этого. Я пошлю в бой первые ряды из сопровождающих обоз. Задержите их здесь, а я даю Вам слово, что там они не отрежут нас».

Он соглашается, и я скачу вместе с Рели, моим другом и школьным товарищем, случайно бывшим со мной. Проехав с милю, мы встретились с офицером l-го полка; я отдаю ему приказ с тем, чтобы он передал его тотчас же; затем я проникаю в пустой амбар около маленького мостика, бывшего на дороге. Рели выходит на минуту. ...Я остаюсь один с лошадьми. Вдруг подымаются крики; я оборачиваюсь, вижу с другой стороны моста скачущих галопом казаков. Я зову Рели; он прибегает полураздетый; вскочив на лошадей, мы скачем, а пики врагов почти достают до крупов наших лошадей. В 100 шагах открывается перед нами ров, через который необходимо переехать. С одной стороны почти отвесный холм, с другой ― глубокая рытвина, выкопанная в песке; на неровной, усеянной ямами дороге ― остановившаяся тележка с порохом, которую ослабевшие лошади могли тащить лишь с великим трудом; рядом ― поваленное и покрытое снегом дерево; между ними оставался узкий проход. Мгновенно представил я себе как препятствие, так и необходимость преодолеть его, как трудности, так и окружавшие меня опасности. Меня спасла моя лошадь; она взлетела на ствол дерева, оттолкнулась от него, перелетела через пороховой ящик. И уже на другой стороне холма продолжала свою стремительную скачку. Я спасался бегством, но не мог постигнуть, каким образом подверглись мы этому преследованию, что сталось с войсками, с артиллерией и с генералом Пуже, который должен был задержать неприятеля сзади. Нагнавшие меня адъютанты объяснили мне все: на него напали русские; он хотел ввести свои орудия в колонну, но медленность этого маневра дала казакам возможность ворваться в ряды; все солдаты Берга положили оружие. Один из этих адъютантов был человек отважный и преданный долгу, дважды он старался собрать несколько человек беглецов. Но как только повертывали мы фронт и обнажив сабли, решались ждать неприятеля, гнавшегося за нами на расстоянии ружейного выстрела, оказывалось, что мы одни, что все бывшие сзади нас бежали. В силу необходимости мы бывали принуждены следовать за ними.

Так сделали мы 10 миль за 9 часов. Была непроглядная ночь; все мои люди заблудились, и со мной оставалось только несколько человек гражданских чиновников. Я остановился в избушке, чтобы дать отдохнуть лошадям. Казалось темнота должна была скрыть меня от преследователей, и я почитал себя в безопасности. В скором времени, однако, прибыл один из наших и сообщил, что за ним гнались по пятам. Евреи, которых было немало по деревням, узнали мою форму и указали мне путь... Я взял мужика как проводника, и мы отправились. Была полночь; резкий холод (от 16^о до 18^о) сковывал воздух, ледяной ветер крутил снежные вихри; земля так была покрыта снегом, что ничего нельзя было различить. Вокруг меня несколько выбившихся из сил, отчаявшихся человек начинали роптать, временами переходя от жалоб к угрозам. Мой проводник исследовал землю палкой, ложился, чтобы сыскать следы, которые трудно было бы усмотреть и днем, и как казалось, зачастую совершенно терял надежду найти верную дорогу. Сам я был измучен и многодневной бессонницей, возбужденной постоянными беспокойствами, и долгим голоданием, вызванным крайней необходимостью; преследуемый, как зверь, блуждая по снежной равнине, зная, что голова моя оценена врагом, почти потерявший всякую надежду, я в молчании вел с собой эту толпу беглецов...

В конце концов проводник сообщил нам, что мы спасены. Он разыскал дорогу, и мы пошли в ближнюю усадьбу попросить убежища и гостеприимства, которое и было нам оказано. Часа через два мы выехали оттуда, и тотчас же появились казаки, искавшие нас. Но потому ли, что им указали на ложный след, или потому, что 500 червонцев, обещанных за мою голову, показались им слишком дешевой платой за подобный труд, только они покинули нас в 60 верстах от Витебска. Оттуда мы шли в Смоленск по совершенно неизвестной нам дороге, живя добровольными подачками от мужиков, то принимаемые ими, то прогоняемые с презрением, когда я смиренно вымаливал у них сострадания, немного сена для лошади и немного хлеба для себя самого, сохраняя еще где-то в глубине души надежду на лучшее положение и на более счастливые времена...

(Пасторе)