О реалистическом мировоззрении

Несколько слов по поводу выхода в свет сборника «Очерки реалистического мировоззрения». С.-Петербург. 1904.)

Мы переживаем теперь своеобразный и во многих отношениях интересный момент духовного развития русского общества. В мировоззрении образованной его части, несомненно, происходит кризис, явственно обозначается перелом. В настоящее время исход этого кризиса еще не определился, но симптомы его мы видим в том разброде и шатании, которыми характеризуется современная общественная мысль. Еще недавно мировоззрение нашей интеллигенции определялось господствующим влиянием какой-нибудь определенной доктрины (народничество, марксизм). Марксизму последнему по времени удалось добиться хотя и кратковременного, но довольно полного господства над умами, которое отчасти еще удерживается им и сейчас. И тем не менее единовластие и в особенности уверенность в этом единовластии, даже просто уверенность в завтрашнем дне марксизмом безвозвратно утеряна. Стали заявлять свои права настроения, которые не вмещаются в рамках марксизма и их ломают, стали раздаваться голоса, которые при полном признании практических задач и деятельности сторонников марксизма совершенно отрицают его как теоретическое миросозерцание, стремясь обосновать однохарактерную практическую программу на иных теоретических началах. Мы разумеем новейшее идеалистическое течение в русской мысли, которое непосредственно из его представителей явилось у некоторых на смену марксизму¹.

Идеалистическое направление молодо во всех отношениях. Как литературная группа, его представители выступили впервые год тому назад с сборником «Проблемы идеализма». До сих пор идеалисты еще не имеют своего литературного органа, приобретением которого отмечается у нас обыкновенно гражданское совершеннолетие нового направления; они остаются гонимы или допускаются лишь в виде редкого исключения в общие органы печати; другими словами, идеализм находится еще в том литературном возрасте, который переживал марксизм в период до приобретения «Нового Слова» (и который хорошо еще памятен пишущему эти строки).

Но помимо внешних признаков молодости идеалистического направления существуют и внутренние. Для читателя, знакомого с «Проблемами идеализма» и другими писаниями идеалистов, ясно, что не все из них имеют и даже претендуют иметь сложившееся философское мировоззрение, находясь в периоде исканий. С другой стороны, поскольку они уже определились, идеалисты вовсе не представляют из себя согласованной, спевшейся группы, имеющей вполне однородные мнения по основным вопросам философского мировоззрения; здесь можно найти довольно различные, хотя и недостаточно еще дифференцировавшиеся оттенки мысли, делающие некоторых из них не спутниками, а лишь попутчиками между собою (причем наиболее глубокие различия касаются, думается мне, отношения к религии и понимания религиозных проблем). И это заведомое разногласие, в философии совершенно неизбежное и вполне понятное, не мешает однако идеалистам, по крайней мере, до поры до времени, выступать в качестве представителей одного направления, отстаивающих некоторые общие философские позиции. В теоретической области идеалистов соединяет в одно направление не столько то, чтό они уже нашли в своих философских исканиях, сколько то, чтό они оставили позади и отвергли как навсегда перейденную ступень. Они отвергли то отрицание философии и ея самостоятельных проблем, которое мы, в сущности, имеем в так называемом позитивизме и в частности в марксизме. Идеалисты не могут уже помириться с той простотой и грубостью, с какою разрешались, вернее, устранялись в марксизме и вообще в позитивизме – якобы во имя науки и ея прав – важнейшие вопросы жизни и духа: об истине и ея познании, о добре и зле, о нравственности и идеалах, о свободе воли, о смысле человеческой жизни, человеческой истории и всего мирового бытия. Все эти вопросы, составляющие содержание философии, естественно далее обобщаются во всеобъемлющую и универсальную религиозную проблему, которая даже не ставилась в марксизме. Конечно, религиозная проблема, которую ставит и решает философия, не есть еще религия, ибо религия есть жизнь, и положительное разрешение религиозной проблемы в философии еще не делает человека действительно религиозным в своей жизни. Однако не следует забывать, что в наш рационалистический век и самая пламенная религиозная вера должна получить философское оправдание и закалиться в горниле философских сомнений. Поэтому философский идеализм есть необходимый путь к религии, представляет станцию, которой не может миновать современный человек в своем стремлении к религиозному мировоззрению. Право неверия как и право веры должно быть приобретено мыслью.

Таким образом, идеалистическое направление вновь вынесло на поверхность общественного сознания забытые или отринутые, но никоим образом не порешенные еще вопросы; оно поставило русской мысли «проблемы идеализма».

Другой отличительной чертой, характеризующей идеализм как общественное направление, являются вполне определенные политические и социальные идеалы и проистекающие отсюда симпатии и антипатии. В общем и целом представители идеализма разделяют ту программу, которая в своих принципиальных основаниях была искони общепринятой в передовых слоях русской интеллигенции. В своем общественно-политическом мировоззрении идеализм, следовательно, не отличается и сознательно не желает отличаться от существующих настроений передовой части русского общества, стремясь только под старые идеалы подвести новое теоретическое основание.

Поистине, книги имеют свою судьбу. Книга «Проблемы идеализма» также имела свою судьбу, странную и интересную. Нельзя сказать, чтобы она приобрела идеализму много сознательных сторонников. Да и невозможно, как было уже указано выше, зараз разделять несколько различных точек зрения, наметившихся в «Проблемах». У самих сотрудников «Проблем» нет общего катехизиса и общего символа веры. Поэтому, чтобы сделаться «идеалистом», нужно пройти длинный искус и проделать более или менее продолжительную самостоятельную работу; при этом условии легкость и быстрота успехов идеалистического мировоззрения была бы прямо подозрительной и компрометирующей. Задача сборника могла состоять только в том, чтобы возбудить интерес к «проблемам идеализма», поставить их пред умственным взором читателя. И можно с уверенностью сказать, что эта задача сборником исполнена. Лучшее доказательство тому состоит в обилии статей, посвящаемых за последнее время «Проблемам идеализма». Правда, подавляющее большинство этих критик отличается враждебностью, доходящей до ожесточенности. Однако почему же «Проблемам» суждено было вызвать такое ожесточение? Крестовый поход против идеализма отнюдь не может быть объяснен соображениями практической необходимости в виду того, что число его прозелитов пока вовсе не так значительно, чтобы нужно было тратить из-за этого столько чернил и желчи. И не из-за того же в самом деле поднялся весь этот шум, что между идеалистами оказалось несколько бывших марксистов, – худая трава из поля вон, это даже соответствует нынешней политике марксистов. Я могу объяснить это только тем, что доводы идеалистов произвели впечатление на самих критиков, и эти последние, анафематствуя идеализм, в сущности стремятся убедить и успокоить прежде всего самих себя. Они чувствуют, что в их собственном мировоззрении образовалась брешь, которую нужно заделать и которая лишает их спокойствия и самообладания. Словом, при чтении всех этих грозных отповедей мне невольно вспоминается игривое стихотворение Гейне (в переводе И. И. Н.).

Меня не устрашило

Твое письмо: давно

Меня ты разлюбила,

А пишешь так длинно!

Исписана тетрадка

В полдюжины листов!

Когда дают отставку,

Не тратят столько слов.

Решительная отставка идеализму дается и в только что вышедшем сборнике статей под заглавием «Очерки реалистического мировоззрения», представляющем «тетрадку» в 676 страниц. Этот сборник является хорошим поводом для устранения одного из весьма серьезных недоразумений, существующих относительно идеалистического мировоззрения, и для выяснения важного вопроса: в чем же состоит истинный реализм? Какое из двух мировоззрений, позитивизм или идеализм, имеет больше прав считать себя реалистическим?

Слово реализм, подобно большинству ходячих выражений, имеет много различных значений, в зависимости от того соотношения, в котором оно в каждом данном случае употребляется. Например, в средние века, при столкновении последователей Платона и Аристотеля, понятие реализма имело значение совершенно противоположное тому, в каком оно употреблено в заглавии «Очерков»: тогда этим именем называлось философское направление, утверждавшее реальное существование общих понятий или идей и приближавшееся к теперешнему метафизическому идеализму, а ему противополагалось под именем номинализма направление, которое считало понятия существующими лишь в логическом отвлечении. В области теории познания реализм опять-таки имеет особое значение (здесь он противопоставляется так называемому иллюзионизму или субъективному идеализму). Имеют ли объекты нашего познания самостоятельное бытие, независимое от нас и вне нас, суть ли они вещи, существующие не только для нас и нашего сознания, но и ломимо нас, сами по себе или сами для себя (реалистическая точка зрения), или же они без остатка разрешаются в наши предсказания (точка зрения субъективно-идеалистическая)? И опять-таки нужно заметить, что в теории познания многие метафизические идеалисты (в том числе и автор) стоят именно на почве реализма, между тем как многие позитивисты стоят на точке зрения субъективного идеализма. Наконец, в области социальной политики и практической жизни реализм всего чаще противопоставляется утопизму, который не умеет считаться с условиями и возможностями действительности, благодаря недостатку знакомства с ними или же тем или другим предвзятым мнениям и предрассудкам. Поэтому понятие реализма почти совпадает здесь с понятием научности в социальной политике. Можно было бы привести и другие примеры различного значения понятия реализм в зависимости от того соотношения, в котором оно употребляется.

Очевидно, то значение, которое придано слову реализм в интересующем нас случае, взято из обыденного словоупотребления; оно обозначает здесь верность действительности, трезвость, научность, соединенную с устранением всяких иллюзий, фантасмагорий, обманов и самообманов. Стремление к реализму в этом смысле, не исключая, конечно, возможности частных ошибок и заблуждений, требует безусловного признания нужд и фактов действительности, правдивого и внимательного к ним отношения. Трезвость, научность, правдивость и искренность – вот что может значить слово реализм в той связи, как оно употребляется авторами «Очерков реалистического мировоззрения» (иначе совершенно нельзя понять плана этой книги); в этом смысле и мы будем употреблять его в дальнейшем изложении.

И вот нужно прежде всего указать, что хотя «реалистическое» миросозерцание противопоставляется идеалистическому и признается, очевидно, чуждым для идеалистов, эти последние имеют претензию считать именно себя представителями истинно реалистического мировоззрения, и на этом основании такое противопоставление им представляется совершенно ошибочным и незаконным. Высказанное утверждение противоречит, вероятно, привычным представлениям многих читателей, ибо распространенное обвинение против идеалистов в том и состоит, что они изменяют реализму. Поэтому разберем подробнее главные основания, на которых утверждается такое обвинение.

Первое и важнейшее основание состоит в том, что идеалисты выступили в защиту прав человеческого духа, снова выдвинув «проклятые вопросы» философского и религиозного характера, которые открыто гнала или просто игнорировала господствующая философия позитивизма. Они поставили в связи с этим общий и основной вопрос философии реализма: как мыслить ту таинственную первооснову, из которой вырастают изменчивые и преходящие явления бытия? что есть мир или все, и что делает мир миром, т. е. разрозненные, фантастические явления соединяет в единое, закономерное целое? На философском языке вопрос этот (т. наз. онтологический) формулируется так: какова субстанция мира, – материя или дух? Уступая доводам философствующего разума и данным внутреннего опыта, – нравственного и религиозного сознания, большинство идеалистов признает, что мир реального не ограничивается явлениями, наблюдаемыми нами через посредство пяти чувств, что этот мир явлений есть лишь обнаружение духовной мировой субстанции, почему и область бытия оказывается и шире и, так сказать, глубже чувственно познаваемого мира явлений. Сферу реального, истинно сущего идеалисты сознательно расширяют поэтому за пределы чувственно познаваемого и делают это не вопреки философии реализма, а именно во имя требований этой последней. Некоторые же идеалисты дошли при этом даже до такой дерзости, что открыто возвратились к «необразованной вере в Бога», за которую в свое время доставалось еще Достоевскому от «образованных» людей.

Напротив, позиция философии позитивизма, которая считает себя научной и потому реалистической, в данном случае представляется нам в действительности антиреалистической. Ведь «проклятые вопросы» представляют собой такой же факт действительной жизни, такое же показание сознания, как и данные пяти чувств, а жажда духовная, религиозно-метафизическая столь же реальна как и жажда физическая, и в отдельных случаях достирает даже не меньшей интенсивности.

И как же поступает в виду этого позитивизм? Он просто отмахивается от этих вопросов, говорит: не спрашивай, ибо на этот вопрос не может ответить опытная наука (т. е. наука, изучающая мир явлений), а все, что вне нея, не существует и не имеет права на просвещенное внимание. Впрочем, в настоящее время редко уже встречается столь прямодушная откровенность догматического позитивизма. Теперь в качестве последнего слова философии предлагается критический позитивизм, где тожественный ответ закутывается в туманную форму теории познания. При помощи диалектических изворотов учений теории познания (идущей в данном случае по совершенно тому же пути, что и древняя софистика) здесь доказывается, что «проклятые вопросы»; суть вовсе не вопросы, ибо они лишены всякого содержания и представляют таким образом род философского недомыслия. Философия этого направления исследует шелуху, заранее вынув орех, и для утоления духовного голода человечества она имеет лишь педантически высокомерное заявление, что он есть простое недоразумение, которое достаточно устраняется критической теорией познания.

Эта точка зрения может доказываться и фактически доказывается на разные лады, ибо формальная способность нашего ума к отвлечению и логическим построениям практически безгранична. Мы не ставим здесь своей задачею критику этой точки зрения, да и вообще думаем, что окончательно уничтожить теоретически многоголовую гидру критического позитивизма фактически невозможно вследствие многообразия его форм: позитивизм нужно не столько опровергнуть, сколько перерасти. Это есть философия, которая вполне удовлетворяет духовные потребности человека в известной стадии развития; бороться с нею следует, пробуждая новые потребности и показывая, что возможно миросозерцание, которое полнее, богаче, научнее, даже реалистичнее. Да, реалистичнее, ибо, правда, какое из двух мировоззрений стоит ближе к жизни и действительности: то ли, которое отстаивает духовные запросы человека, или то, которое надменно обзывает попытку на них ответить недоразумением или просто и откровенно чепухой. Сократ, не опровергая софистов аргументами теории познания, помог человечеству перерасти софистику, фактически показав ему ея ограниченность, открыв для него новый мир реального. И мы предоставляем решить беспристрастному читателю, кто был более реалистом: софисты ли, которые своею скептическою теорией познания расшатали всякую реальность, или же Сократ, который открыл новую реальность, помимо реальности преходящих явлений, нравственный мир человека? Истинному реализму одинаково чуждо как то мировоззрение, в котором человек рассматривается в качестве бесплотного духа, так и то, где он фигурирует только в качестве животного. Это легко пояснить на примере художественных направлений. Известно, каковы особенности натуралистического направления, связанного с именем Золя. Человек изображается здесь как животное, обладающее физическими потребностями и разными низшими чувствами. Естественно, что мир при таком понимании человеческой природы превращается в зоологический музей, и отдельные камеры этого музея и показывает нам Золя в своих романах. Реалистичен ли подобный натурализм? Не содержит ли он в себе такую же ложь, такую же фальсификацию жизни, как и ложноклассицизм или крайний романтизм, которым он противополагается»? Кто в большей степени реалист: Золя и его подражатели, или же Гете и Байрон, Пушкин и Лермонтов, Достоевский и Толстой, которым ведомы и глубины человеческого духа и его идеальные запросы? Кто из них в самом деле больше знает человеческую душу и живую действительность? В философском идеализме русская мысль вступает на путь того реализма, который давно уже открыло русское искусство, идущее вообще впереди русской мысли. Идеалисты могут считать Пушкина и Лермонтова, Достоевского и Толстого своими философскими учителями, раскрывшими в художественных образах те начала истинного реализма, которых путем логического отвлечения ищет философская мысль, и радостно идти по стопам таких учителей...

Второе основание, которое любят приводить противники идеализма в доказательство его антиреалистичности, есть его якобы антинаучность. Реалистическое миросозерцание должно быть научным; точнее оно должно находиться в согласии с данными научного знания и не может им противоречить; всякое учение которое в наши дни идет против науки, тем самым подписывает себе смертный приговор (хотя это никоим образом не значит, чтобы оно должно было замыкать круг своих проблем и учений границами опытной науки). Но никакое мировоззрение неспособно в такой степени утвердить права познающего разума и научного знания, как именно идеализм; вера в разум, характерная для конца XVIII и начала XIX века, утверждена была никем иным, как великими представителями философского идеализма, начиная с Канта. Для позитивиста разум, познавательная и мыслительная способность человека, есть только одно из многочисленных следствий многочисленных причин, простое орудие борьбы за существование, один из попутных результатов приспособления в этой борьбе, и только; понятие истины установляется полезностью в борьбе за существование, так что истинность и полезность соединяются почти знаком равенства. Если бы позитивисты были последовательнее, они должны были бы прийти к скептическому взгляду на науку и на возможность и даже целесообразность познания истины. Напротив, для идеалиста разум есть абсолютное мировое начало, универсальный принцип, царящий как в мире, так и в нашем сознании; единство и тожество объективного разума вещей и субъективного познающего разума только и делает возможным и понятным существование науки и ставит ей определенную задачу познания истины мирового разума. Для идеалиста разум (Λόγος) божественен, он есть очевидное и непосредственное откровение божества, «свет мира», а, следовательно, божественна и наука, божественен научный гений человечества, раскрывающий пред ним бесконечные горизонты. И именно идеалистам приписывается отрицание науки, средневековый обскурантизм!

Но, конечно, неразумным поклонением из всего можно сделать кумир, и в такой кумир превращена позитивистами наука, которой они хотят заменить и устранить философию. Идеалисты потому только и навлекли на себя указанные обвинения, что возражали против предрассудков, связанных с неправильным расширением прав науки; но, борясь за действительные права науки, которые нарушают позитивисты, хотя бы и в сторону их преувеличения, идеалисты выступают именно в защиту истинной научности, научного реализма. И здесь они хотят быть никем другим, как только реалистами.

Остается, наконец, еще одна сторона, с которой идеализм противопоставляется реалистическому миросозерцанию, именно область практической жизни, практического разума. Идеализм приводит к квиэтизму, стремится установить пассивное и равнодушное отношение к жизни, отвлекает от важнейших практических задач исторического момента – вот ходячие обвинения, которые без конца повторяются критиками. Обвинения тяжелые, в особенности для мировоззрения, для которого высшим нравственным догматом должны являться слова великого апостола: «если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если я имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто». Можно ли помирить это учение с пассивностью, безучастностью, квиэтизмом? В чаду фанатической нетерпимости создалась и поддерживается легенда о «реакционности» идеализма. Идеалистам приходится лишь терпеливо ожидать, покуда рассеется сам собою этот предрассудок, и в ответ на это снова и снова указывать, что при свете религиозного идеализма исторические задачи получают значение безусловных обязанностей, а жизнь, «дар напрасный, дар случайный» для позитивиста, приобретает вечный и глубокий смысл миссии, которую мы должны исполнить, внеся свой вклад в исторический процесс устроения царствия Божия.

Но как же относятся, однако, идеалисты к реальной политике и положительной общественной науке, на которой в значительной степени эта политика основана? Не желают ли они в самом деле, как это можно прочесть или услыхать, заменить точное научное исследование декретами абсолюта, не считая презренную «эмпирическую действительность» достойною своего внимания? Единственное косвенное подтверждение этого фантастического мнения можно видеть в том, что сборник «Проблемы идеализма» состоит исключительно из статей философского характера, но, конечно, это нисколько не означает, чтобы авторы безучастно игнорировали политическую экономию, статистику и т. д. За невозможностью в одном сборнике объять необъятное, а также в интересах литературного самоопределения идеалисты остановились только на тех вопросах, в которых они отличаются от существующих направлений, умалчивая или ограничиваясь короткими заявлениями по всем остальным вопросам, по которым они более или менее примыкают к существующим течениям. Правда, идеалисты отрицают за положительной социальной наукой право на решение чисто философских задач, связанных с основами миросозерцания, но за то с тем большим успехом ею может быть исполняемо скромное и непритязательное дело разрешения специальных вопросов в пределах специальности.

В частности в вопросах экономических идеализм, как мировоззрение, характеризуется сравнительным нейтралитетом по отношению к двум существовавшим у нас направлениям, т. е. к марксизму и к народничеству. Эти направления различаются между собою не столько по философским мнениям (они представляют собой простые разновидности позитивизма и оба в настоящее время с одинаковым ожесточением враждуют против идеализма), сколько по экономическому мировоззрению, где они отстаивают различное понимание и истолкование фактов экономического развития России. Особенность обоих мировоззрений состоит в том, что вопросы экономической действительности, вопросы факта, получают в них значение вопросов принципа, направленской догмы.

Это легко понять, если принять во внимание, что, согласно этим учениям, и те идеалы, которыми обусловливается такой интерес к экономическим вопросам, обосновываются в пределах той же экономической науки, т.-е. не на вечных непререкаемых философских началах, а на фактическом, историческом ходе вещей. Марксизм только последовательнее народничества формулирует эту точку зрения, но принципиального различия здесь между ними нет. По логике марксизма, следует согласоваться с законами общественного развития, которые с железной необходимостью определяют будущее: на этом основании разумно и естественно стремиться к коллективизму, потому что наступление его определяется внутренними («имманентными») законами развития капиталистического общества, которых нельзя ни предотвратить, ни изменить. В лексиконе строгого марксизма не полагается даже слова идеал, здесь слышатся слова: естественная необходимость, закон развития, железный ход вещей, муки родов, колесо истории. В «субъективной социологии» слово идеал употребительнее, но, по философскому ея строению, здесь ему также мало места, как и там. При таком мировоззрении естественно придавать исключительное, т.-е. не только социально политическое, но и принципиальное философское значение тому или иному решению вопросов экономического развития, раз в этих вопросах разрешаются все вопросы мировоззрения. Однако со стороны видно, что марксизм, в меньшей степени, и народничество, впадают здесь в иллюзию, полагая, что в социальной науке решается вопрос и о самых социальных идеалах, в действительности заранее известным образом предрешенный.

Для интеллигента идеалы свободы, равенства и братства стали второй натурой, как бы его априори, срослись неразрывно с его сердцем. Естественно, если социальная наука уступает этому горячему желанию сердца, и «неумолимо объективное» исследование дает именно этот предрешенный результат, в форме той или другой фактической доктрины. Ибо социальная наука, и даже статистика, которая импонирует многим своим цифровым языком, вовсе не есть точная наука и слишком легко уступает предвзятым мнениям, особенно если они обладают несокрушимой прочностью.

Ясно, что подобное извращение значения тех или иных вопросов, т.-е. превращение социальных наук, решающих лишь специальные вопросы, в науки мировоззрения, которыми ставятся общие философские вопросы, в высшей степени неблагоприятно для специального научного анализа, который требует внутренней свободы от предвзятых мнений. На этом основании оба экономических направления оказываются враждебны действительному научному реализму именно в области экономических вопросов, потому что ими неизбежно вносится совсем не идущий в специальные области знания догматизм. При таком положении вещей к специальным наукам приступают не только в целях специального поучения, но с готовыми тезисами, которые нужно во что бы то ни стало доказать под угрозой ломки целого миросозерцания.

Потому-то марксистская экономическая литература нередко и отличается в такой степени тенденциозностью и у нас, и на западе; то же можно сказать и о народнической².

Возможный нейтралитет, в смысле отсутствия предвзятостей по отношению к возможному решению того или другого вопроса экономической и политической жизни создает наиболее благоприятные условия для научного реализма, и по крайней мере в наибольшей степени к нему предрасполагает. Таким нейтралитетом именно и характеризуется позиция идеализма в области вопросов практической политики. Как таковой, он не имеет определенных, предвзятых мнений по вопросам экономической и социальной политики, и может совмещаться с различным практическим решением этих вопросов при неизменности, конечно, общего идеала; он может признать эти решения в соответствии указаниям науки и жизни, не опасаясь из-за этого ломки миросозерцания и крушения своего основного идеала. Нейтралитет в данном случае не имеет ничего общего с беспринципностью и индифферентизмом. Идеализм столь же мало индифферентен к вопросам политики и экономики, как и народничество и марксизм, и его воодушевляют те же конечные идеалы свободы, равенства и братства, что и эти оба направления. Он отличается лишь способом обоснования этих идеалов, ибо он обосновывает их философски, а не исторически и социологически, как они. В истории и общественной науке идеализм ищет не обоснования идеала, а наиболее подходящих и практичных средств для его осуществления при данных обстоятельствах, в данной исторической обстановке. Идеал есть общая руководящая цель, которая воплощается в жизни во множестве частных конкретных целей и практических задач, вырастающих из известных исторических условий. И эти условия должны быть тщательно изучены и учтены в целях наиболее успешного преобразования действительности в направлении идеала.

Мы изучаем, напр., положение промышленности и в частности анализируем условия развития и конкуренции крупной и мелкой промышленности. На основании этого анализа мы приходим к некоторым обобщающим выводам относительно жизнеспособности той или другой формы промышленности и соответственно тому вырабатываем и план практической политики. Для идеалиста при этом совершенно не имеет значения жгучий для марксиста вопрос об установлении во что бы то ни стало «закона развития» современного общества, на основании которого можно было бы предопределить фактический ход будущего развития. Идеализм совсем отрицает возможность подобных исторических предвидений и даже самое существование таких железных и неотвратимых законов развития, которые бы позволяли сделать такое предсказание. Все попытки предсказаний, которые производились иногда весьма выдающимися людьми (напр., Марксом), скоро опровергались историей, да и самое понятие исторического закона полно логических недоразумений и противоречий. Во всяком случае железным законам механической необходимости нет места там, где действует человеческая воля. Практический мотив, ради которого марксисты так дорожат своей идеей железных законов общественного развития, состоит в том, что установляя подобные законы, они надеются укрепить свою веру в добро, создать уверенность в торжество идеалов. Как было замечено выше, они стоят при этом на совершенно ложном пути, который не может привести их к желанной и притом вполне законной цели. Отрицая этот путь и не нуждаясь в таком подкреплении, идеалисты в области социальной политики руководятся принципом: довлеет дневи злоба его. Нам нужно для злобы нашего дня знать наши нынешние условия и, на основании этого знания, готовиться к завтрашнему дню (хотя, конечно, это отнюдь не значит, чтобы идеалисты склонны были к проповеди так называемых малых дел и не признавали великих исторических задач, которые ставит нам наше время). Другими словами, отношение идеалистов к вопросам социальной науки исключительно практическое, свободное от посторонних теоретических целей. Для них не существует в экономической науке марксистских или народнических, мелко-буржуазных или каких-либо других мнений, а есть только истинные или ошибочные, доказанные или недоказанные положения науки. На этом основании идеалисты по отдельным конкретным вопросам могут примыкать как к марксизму, так и к народничеству, оставаясь при этом самими собою; они удерживают за собой и драгоценное право, не связывая себя догматическими рамками, развиваться и изменять свои практические мнения вместе с жизнью и развивающейся социальной наукой. В данный момент некоторые идеалисты в своем экономическом миросозерцании соединяют черты, на основании которых их можно было бы причислить и к марксистам, и к народникам. В понимании общего экономического развития России, как процесса капиталистического, и в рабочем вопросе они близко стоят к марксизму, напротив, в аграрном и крестьянском вопросе скорее приближаются к народникам (не разделяя, впрочем, их предубеждений и их идеализации общинного землевладения). Вообще, признавая полную зависимость своей практической программы от исторических условий и при полной готовности изменять ее в соответствии требованиям изменяющейся жизни, идеалисты имеют и в настоящее время определенную политическую и социально-экономическую программу.

Подводя итоги сказанному, мы констатируем, что во всех указанных отношениях идеализм имеет полное право считать себя реалистическим миросозерцанием по преимуществу; между идеализмом и реализмом не только нет противоположности, но существует значительное внутреннее сродство, так что, если бы не неудобства введения нового и необычного термина, идеализм, о котором идет здесь речь, следовало бы называть, во избежание недоразумений, идеал-реализмом.

Теперь обратимся к «Очеркам реалистического мировоззрения» и посмотрим, в какой мере оно удовлетворяет выше установленным требованиям реализма, и действительно ли оно есть то, за что себя выдает. Мы не будем при этом входить в рассмотрение отдельных статей и их аргументации, нас интересуют лишь отправные пункты и окончательные выводы. Мы предполагаем воспользоваться им, главным образом, как отрицательной иллюстрацией к намеченному выше пониманию реализма.

В сборнике приятно поражает прежде всего отдел, посвященный тем же вопросам, что и «Проблемы идеализма». Итак, последние получают, наконец, права гражданства, и позитивисты с не меньшим усердием, чем идеалисты, занимаются философскими проблемами. Я хорошо еще помню время, когда это считалось предосудительным (так что, напр., мой спор с г. Струве о свободе и необходимости признавался компетентными судьями для марксизма совершенно ненужным). Кант же, который цитируется в сборнике несравненно чаще чем Маркс (и иногда с уважением), просто объявлялся представителем «мелкобуржуазной» формы мышления, и этой квалификации было достаточно, чтобы покончить с кенигсбергским Сократом. В первом отделе сборника настолько сильно отразились новые веяния, что можно положительно забыть о марксизме их авторов, которые только изредка и как бы по долгу службы вспоминают сакраментальные формулы об «экономическом базисе» и некоторые иные, если не из забытых, то несомненно уже забываемых слов. В статьях первого отдела так мало специфически марксистского, что под ними могут почти целиком подписаться и свободомыслящий народник и даже – horribile dictu – представитель «буржуазного мировоззрения», совершенно чуждый и даже прямо враждебный идеалам марксизма. Вообще, мы имеем здесь круг проблем и идей, Марксу и Энгельсу совершенно чуждый³, но за то зна- чительно приближающийся к Ницше и новейшим представителям немецкой школьной философии (Маху и Авенариусу).

Не мы, конечно, будем корить за то участников сборника, напротив, включение в него «проблем идеализма» мы в качестве реалистов можем только приветствовать, ибо это включение действительно вызывается требованиями правильно понятого реализма. К сожалению, приветствие это может относиться только к формальной постановке задачи. В ея разрешении авторы перестают быть реалистами. С доктринерством совершенно антиреалистическим они декретируют уничтожение тех самых духовных запросов и потребностей, ради которых только и существуют «проблемы идеализма»; с утопизмом также вполне нереалистическим они надеются, что человечество последует этим декретам и заглушит в себе эти запросы и потребности. Поясним сказанное на двух основных вопросах. Первый вопрос, вопрос всех вопросов, касается того, что представляется нам с одной стороны самым близким и непосредственным, а с другой – наиболее проблематичным, жизни нашей, ея смысла и ценности. Наша жизнь содержит в себе столько противоречий, представляет такую смесь высокого и низкого, понятного и непонятного, что человеческое сознание не принимает и не может принять ее как факт, не возбуждающий никаких вопросов, сам собою понятный; оно ищет путеводной нити в этом лабиринте, света в этом хаосе. Вспомним нашего великого поэта, который с отчаянием вопрошал:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?.. Цели нет передо мною,

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.

Какой же ответ на Пушкинский вопрос находим мы в сборнике? А вот какой: «смысл жизни есть жизнь. Возникнув на земле, жизнь стремится сохраняться, но, окрепнув в борьбе, она принимает наступательный (?) характер. Смысл жизни для человека есть ея расширение» (180). Ответить подобным тожесловием, которое на разные лады усердно повторяется разными авторами, значит, по-моему, одно из двух: или посмеяться над спрашивающим, повторить вопрос в форме ответа, или же ответить: не спрашивай, ибо на этот вопрос не может быть ответа и спрашивать не о чем. Старый, наивный позитивизм поступал серьезнее и прямее, нежели модернизированный, прямо и открыто исключая эти вопросы, ограничивая область разумного исследования только вопросом почему, но не зачем. Допуская, что человек может последовать этой указке и спрашивать только о том, что разрешено, а не о том, что нужно и важно, позитивизм впадает в очевидный утопизм. И история философии в действительности подтверждает, что господство позитивизма в человеческой мысли никогда не было долговечным, и подавленные запросы духовной жизни с новой силой вставали пред мыслью; это происходит и в настоящее время. Тавтологический ответ «цель жизни есть жизнь» не может почитаться ответом еще и потому, что жизнь есть понятие неопределенного и, можно сказать, прямо безграничного объема и содержания. На этом основании в рассматриваемой формуле при неизменном значении понятия «жизнь» как подлежащего, «жизнь» как сказуемое может получить самое различное, хотя и подразумевающееся значение, и под этим ничего не говорящим этикетом можно провести какой угодно, даже самый контрабандный груз. «Пить кипрское вино и целовать красивых женщин» или бороться за освобождение человечества (известная дилемма Лассаля), и то, и другое одинаково есть «жизнь». Как известно, по поводу Пушкинских стансов было написано несколько стихотворений, и одно из них (Клюшникова) также целиком повторяет указанную формулу: Дар мгновенный, дар прекрасный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Ум молчит, а сердцу ясно:

Жизнь для жизни мне дана.

Но вот как в дальнейшем развертывается эта формула:

Все прекрасно в Божьем мире:

Сотворивый мир в нем скрыт...

Но Он в чувстве, но Он в лире,

Но Он в разуме открыт.

Познавать Его в творенье,

Видеть духом, сердцем чтить –

Вот что значит назначенье,

Вот что значит в Боге жить.

Излишне подчеркивать, до чего противоположно содержание, вкладываемое в одну и ту же неопределенную формулу авторами сборника и Клюшниковым. Вторым пробным камнем для испытания реализма авторов сборника служит вопрос о нравственности. Добро и зло, долг, совесть, – всего этого мы не можем удалить из своего сознания, оторвать от своей личности, даже если бы мы того и хотели. Это неумолчный и таинственный голос, который говорит человеку об его высшем достоинстве и высшем предназначении. Нравственная проблема давно уже не была настолько обострена, как теперь в России, во-первых, потому, что жизнь ставит ее в очень резкой форме, требуя сплошь и рядом героического самоотвержения во имя идеала и нравственного долга, а во-вторых, благодаря общему кризису мировоззрения философского и религиозного. Для позитивистов нравственная проблема есть самая неудобная потому, что она настойчиво выводит мысль за пределы чувственного, эмпирического мира, царства причин и следствий, в область свободного самоопределения человеческого духа, которой нет места в позитивной философии. И вместе с тем большинству ея сторонников практически нравственность слишком дорога, чтобы можно было пожертвовать ею ради теоретического предубеждения. Проблема о нравственности принимает поэтому прямо трагический характер.

Возможны три способа решения нравственной проблемы. Первый способ характеризуется тем, что обоснование нравственности ищется в истинах религиозно-метафизического характера; с этой точки зрения нравственность необходимо приводит к метафизике и, в конечном счете, к религии. Второй способ состоит в том, что нравственность пытаются установить средствами науки. В результате получается т. наз. научная нравственность. Но может ли наука, спрашивающая лишь почему и отчего дать основания для долженствования, для того приказа совести, которым характеризуется нравственная жизнь? В этой своей основной характеристике нравственность есть нечто настолько своеобразное, вненаучное и сверхнаучное, что не поддается научному обоснованию. Более решительным и последовательным нам представляется поэтому третий способ разрешения вопроса о нравственности, которое состоит ни больше, ни меньше как в устранении самой проблемы, во имя торжества научного позитивизма. Это, действительно, последовательно, но справедливо ли и возможно ли это? Уничтожается ли одним отрицанием вопрос о загадочном факте нравственности? Отрицая нравственность и ея проблему, не походим ли мы на человека, который закрыл глаза, чтобы отделаться от вопроса о содержании картины, или намеренно зажал уши, чтобы не слышать возражений? Реалистично ли это?

Именно последнее воззрение на мораль представлено в сборнике (в особенности в статье г. Базарова). Вопрос решается очень просто и радикально: мораль выпроваживается здесь из сознания «свободного» человека во имя этой фантастической свободы (каких только значений нельзя при желании придать слову свобода: в данный момент внутренней свободой называется свобода от нравственности, следующим шагом будет, вероятно, свобода от логики). Но при этом совершенно отсутствуют те трагические тоны, которые исторгает разрушение нравственности у тех, кому это, действительно, всерьез; отрицание морали, аморализм или точнее антиморализм, выступает у наших декадентов от марксизма облеченное каким-то ухарством, из трагедии получается водевиль с переодеваньем. Новые эстеты высказывают пожелание и надежду, что совесть со временем утратит свой этический характер, заменив его эстетическим; попутно устраняется кантовский принцип: человек для человека есть самоцель; все трудности и неудобства, проистекающие от этих опустошений, устраняются одним тарабарским словом «гармонизация внутреннего опыта», подкрепляемым еще и противоречивым понятием «гедонистических норм» (при помощи которых, к слову сказать, с заднего крыльца может быть впущена обратно вся нравственность, изгнанная с переднего). Конечным идеалом объявляется (идеалы все-таки оставляются) полное упразднение понятий добра и зла, совести и нравственного сознания, т. е. то состояние, которое в виде исключения достигнуто уже некоторыми вполне «свободными» личностями, но... душевно-больными. Insanilas moralis в качестве идеала, таково последнее слово марксистского декаданса.

Однако все это не так страшно, как кажется. Наши «реалисты» только пугают своим аморализмом, а на самом деле люди очень благонамеренные и в высшей степени добродетельные. За них можно быть спокойным, что они из каких угодно посылок сделают – и действительно делают – надлежащие выводы и всегда оставят лазейку, через которую обратно приведут изгнанную добродетель. Они не провозгласят, подобно Раскольникову, права преступления, не разделят антидемократического учения Ницше, не возведут в идеал ни Наполеона, ни Лукреции Борджиа. Своевременно у них явится и «непосредственное» (и на этом основании почему-то почитаемое ими внеморальным) или «эстетическое» отвращение к пороку, и идеалы свободы и равенства (которые все-таки христианского происхождения). Постники и вегетарианцы, они проповедуют эпикурейский аморализм, который скорее приличествует Петронию и Лукуллу. Как это напоминает героев романа Чернышевского «Что делать», которые, усвоив совершенно несвойственную им утилитарную мораль, старательно оправдываются от всякого добродетельного поступка, доказывая, что он проистекает из соображений личной пользы. Верно не устарели еще слова Вл. Соловьева, который давно уже писал: «люди, требовавшие нравственного перерождения и самоотверженных подвигов на благо народное, связывали эти требования с такими учениями, которыми упраздняется самое понятие о нравственности: ничего не существует, кроме вещества и силы, человек есть только разновидность обезьяны, а потому мы должны думать только о благе народа и полагать душу свою за меньших братьев». Много костюмов с чужого плеча примеряла к себе русская интеллигенция, к счастию, несмотря на все эти переодевания, оставаясь сама собою; очевидно, не хватало еще, чтобы она вы ступила в декольте аморализма и объявила войну нравственности во имя... нравственности. Honny soit qui mal у pense!⁴.

Такова скорая и короткая расправа, которую чинят авторы «Очерков» над важнейшими «Проблемами идеализма». Однако подобная философская хирургия была допустима в пору первобытной повинности марксизма, теперь же, когда философская девственность почти повсюду утеряна, героические средства едва ли приведут к цели. Мы, с своей точки зрения, совершенно отказываемся признать этот образ действий реалистическим и видим здесь не торжество реализма, а совершенно противоположное.

Весьма характерно для теперешней стадии разложения теоретического марксизма, что сборник задается преимущественно оборонительными, апологетическими задачами; здесь нет попыток к дальнейшему развитию и усовершенствованию доктрин марксизма, напр. экономического материализма, учения о социальной закономерности и законах истории, исторических предсказаниях, роли личности в истории и т. под. Теперешние марксисты заняты не столько развитием своего собственного мировоззрения, сколько защитой таких положения, которые ни сколько не характерны для марксизма как такового, а более или менее общи у него со всеми представителями позитивизма; потому, между прочим, теперь и оказывается не мало новых Саулов во пророках марксизма, но эти новые союзники отнюдь не суть его прозелиты; их соединяет не общая любовь, а общая ненависть.

Вторая часть сборника стремится, по-видимому, дать экономическое выражение ортодоксального марксизма. Понять план, по которому она составлена, в частности довольно трудно. Если оставить в стороне сведение счетов различных экономистов между собою, то приходится заключить, что в качестве реалистического здесь предлагается ортодоксально-марксистское понимание экономических вопросов, в особенности аграрного, а всякое другое, сколь бы научно оно ни обосновывалось, наперед отвергается как нереалистическое. Критерием реализма здесь оказывается признание экономических догматов марксизма. Такой догматизм в положительной науке, возводимый в принцип, есть полное отрицание требований научного реализма.

Говоря это, мы не имеем в виду достоинства той или другой статьи. Нам интересен общий план с точки зрения первоначального задания, общей постановки вопросов, поскольку она характеризует то миросозерцание, которое авторы совершенно ошибочно называют реалистическим. Я не остановился бы на словах и названиях, если бы в заглавии сборника не было скрыто полемическое острие, направленное против идеализма, если бы не подразумевалась в нем совершенно неверная характеристика идеализма. Относительно молодого и недостаточно определившегося в литературе мировоззрения легко возникают всевозможные недоразумения. Одним из самых досадных недоразумений, которое я и стремился рассеять в этой заметке, является то, будто бы идеализм враждебен или противоположен реализму, между тем как идеалистическое мировоззрение во всех отношениях является принципиально и глубоко реалистическим. Высшую задачу этого реалистического мировоззрения гениальный реалист Достоевский формулировал так: при полном реализме найти в человеке человека⁵.

В заключение настоящей заметки я должен все-таки приветствовать появление сборника «Очерки реалистического мировоззрения» не в интересах нынешнего дня, а с более широкой исторической точки зрения. Для нынешнего дня проповедь аморализма, если она будет иметь успех, может принести только вред. Но рассматриваемый в исторической перспективе сборник представляет собой яркий симптом марксистского декаданса. Он наглядно показывает, сколь глубокая трещина прошла в сердцевине марксизма и, предназначенный замазать эту трещину, он несомненно ее только расширяет и углубляет. Таких противников идеалисты имеют полное основание считать своими союзниками и соработниками в трудном деле построения и утверждения в умах русского общества истинно реалистического миросозерцания.