Святые Пётр и Иоанн: два первоапостола

В дни земной жизни Спасителя Его окружало всегда множество народа (Мф. 4, 25. 9, 36. Лк. 6, 17) слушать божественное учение, зреть чудеса Его. Но среди этого, всегда сменяющегося, множества были и те, которые раз навсегда были удержаны в Его близости, «следовали за Ним и служили Ему» (Мр. 15, 41). Были и такие избранники, которых любил Господь, «Марфу, сестру ее и Лазаря», (Ио. 11, 5. 11, 36), «друга» Господа («Лазарь, друг мой, уснул» Ио. 11, 11). И были, наконец, апостолы, нарочито призванные Им быть свидетелями «Его дел и учения» (Д. А. 1, 8), избранные Сердцеведцем от всех людей избранного народа. Их призвал Он лично и поименно (Мф. 4, 18–21. 10, 1–5. 3, 16–19. Лк. 6, 13–16, Мр. 1, 16–19) особым торжественным избранием, в таких словах выраженном евангелистами: «взошел на гору и позвал их к Себе, кого Сам хотел – οὔς ἤθελεν αὐτος и поставил – ἐποίησεν – (из них) двенадцать, чтобы с Ним были и чтобы посылать их на проповедь, и чтобы они имели власть исцелять от болезней и изгонять бесов» (Мр. 3, 13–14), причем, по свидетельству св. Луки, Он накануне этого дня провел всю ночь в молитве: «в те дни взошел Он на гору помолиться, и пробыл всю ночь в молитве к Богу. Когда же наступил день, призвал учеников Своих и избрал из них – έκλεσάμενος ἀπ’αὐτῶν – двенадцать, которых и назвал апостолами» (Лк. 6, 12–13). Их делал Он свидетелями чудес, к ним обращал Он свои поучения, Им наедине изяснял притчи, их Он посылал на проповедь (Мф. 10, 5 слл. Мр. 3, 14–15. Лк. 9, 1–6). Кроме двенадцати (οἰ δώδεκα) были и еще другие семьдесят учеников, которые тоже посылаемы были на проповедь (Лк. 10, 1–16) и о которых Сам Он свидетельствовал, что имена их написаны на небесах (Лк. 10, 20). И к ним обращаясь, изрек Он: «блаженны очи, видящие то, что вы видите! Ибо сказываю вам, что многие пророки и цари желали видеть, что вы видите, и не видели, и слышать, что вы слышите, и не слышали» (Лк. 10, 23–4). Св. апостолы и избранники Христовы составили Им установленную иерархию, степени которой и определялись приближением к Нему: не то были только следовавшие за Ним и служившие Ему от имений своих (Лк. 8, 2–3), что апостолы, и не то семьдесят, что двенадцать. Были и внутри двенадцати различия в личной близости к Учителю: так определенно выделяются из двенадцати три: Петр, Иаков и Иоанн, которые избираются Им быть лицезретелями тайн Божиих: Они единственно допускаются Им присутствовать при воскрешении дщери Иаировой (Мр. 5, 37, Лк. 8, 51), вместе с отцом и матерью, только они одни – μόνους – нарочито – κάτ’ ιδίαν – призываются на гору Преображения (Мф. 17, 1. Мр. 9, 2. Лк. 9, 28). Только их троих берет Он в Гефсиманский сад (Мф. 26, 37. Мр. 14, 33) присутствовать при молитвенном борении. Наконец, они же вкупе с Андреем (единственный случай четверицы) на Елеонской горе внемлют речам о конце мира. Из них Иаков, брат Иоаннов, был усечен мечем в гонение Ирода (Д. А. 12, 2.) и явился первым мучеником среди апостолов. Кроме этой троицы, среди апостолов есть и двоицы: Господь и избирает не единолично, но двоицами друзей или братьев: Петр и Андрей, Иаков и Иоанн, сыны Зеведеевы, Филипп и Варфоломей, Фома и Матфей, Иаков Алфеев и Леввей, прозванный Фаддеем, Симон Кананит и Иуда Искариот (Мф. 10, 2–4), причем и на проповедь они посылаются по два (δύο-δύο) (Мф. 6,7), также как и семьдесят (Лк. 10). Однако, эти дружеские двоицы не имеют иерархического значения и лишь указывают на внутреннее строение сонма апостольского «обанадесяте». Но есть одна двоица, имеющая первостепенное и притом именно иерархическое значение: это Петр и Иоанн. Но чтобы постигнуть ее смысл, нам надо раньше выяснить то место среди двенадцати, которое принадлежит каждому из этих апостолов в отдельности, ибо они имеют свое особое и в своем роде единственное положение. Начнем с Петра.

Известно, какое значение получил вопрос о «примате» Петровом в распре восточной и западной церкви. Во многовековой полемике, вызванной этой распрей, начиная с Фотия (IX в.) и до наших дней, подвергается этот вопрос всестороннему изучению и обсуждению, и, кажется, была изучена в нем и обсуждена каждая деталь. Поэтому здесь достаточно воспроизвести итоги изучения уже ранее сделанного. Естественно, что особое внимание к особливому положению ап. Петра среди других учеников посвящается в католическом богословии.¹

Что Петру принадлежит особое, притом первенствующее место среди других апостолов, против этого, конечно, не может быть честного и разумного спора. Можно спорить о смысле и значении этого факта, но не о самом факте, – спорить о нем, значит противиться воле самого Господа и Его избранию. Петр первенствует среди апостолов, в некотором смысле он является центром двенадесятицы. И это его положение, особое значение его служения, обнаруживается из сопоставления многочисленных деталей, в отдельности незначительных, но в совокупности выразительных, наряду с основными событиями его жизни и относящимися к нему изречениями Господа. Начнем с частностей и деталей, чтобы затем обратиться к основоположным текстам. «Petrum Christus expollit frequenter prae ceteris» (d’Herbigny I, 213).

1. Изменение имени, которое отмечено y всех евангелистов: Лк. 6, 14: «Симона, которого и назвал Петром и Андрея, брата его»; Мф. 10, 2: «первый Симон, называемый Петром, и Андрей, брат его»; Мр. 3, 16: (поставил) «Симона, нарекши ему имя Петр»; Ио. 1, 42: «(Андрей) привел (Симона) к Иисусу. Иисус же, взглянув на него, сказал: ты – Симон, сын Ионин; ты наречешься Кифа – что значит камень – σὺ κληθήση κηφας (ὀ έρμγνεύεται Πέτρος). Важность переименования (nomen omen) в Ветхом Завете достаточно выясняется из сопоставления важнейших его случаев: Аврам – Авраам, (Быт. 17, 5), Иаков – Израиль (Быт. 32, 28. 35, 10). Значение переименования выясняется позднее. Заслуживает внимания, что из других апостолов получают имя, нареченное Господом, лишь Иаков и Иоанн: Воанергес, т. е. сыны громовы (Мр. 3, 17), следовательно, особым переименованием отмечается вся первотроица апостолов, этот тройственный коллективный центр двенадцатерицы. Если рассматривать переименование Петрово в пророчественном свете грядущего разговора на пути в Кесарию Филиппову, то, разумеется, и второе переименование не приходится низводить до намека на недоразумение с огнем против самарян (Лк. 9, 52–6), но надо и в нем видеть указание на особое призвание сынов Зеведеевых, и, в частности, Иоанна (это отметим для будущего.).

2. Петр в списке апостолов именуется первым: Мф. 10, 2–5, Мр. 3, 16–20, Лк. 6, 14–16, Д. А. 1, 13; также и среди трех избранных: Лк. 8, 51, Мр. 5, 37 (при воскрешении дочери Иаира); Лк. 9, 28, Мф. 17, 1, Мр. 9, 2 (преображение); Мф. 26, 37, Мр. 14, 33, (Гефсиманский сад); выражение для обозначения апостольской коллегии: Петр и иже с ним Σίμων καὶ οἱ μετ» ἀὑτοῦ. Мр. 1, 36, Лк. 8 , 45 , 9 , 32, Д. А. 2, 14.

3. Христос пользуется, как своим собственным, челном Петра и его домом: Лк. 5, 3–10, рассказ о чудесном лове рыбы. И в других случаях, когда упоминается τὸ πλοῖον, лодка, (Мр. 4, 36 сл., 6, 45 сл., Мф. 8, 23; 14, 22), при противопоставлении ἄλλα πλοῖα, можно подразумевать ладью Петрову. В Капернауме Христос приходит в дом Петров (Мф. 8, 14, Лк. 4, 38, Мф. 1, 29), который становится настолько известен, что все приходят к дверям его (Мр. 1, 33, Мф. 8, 16, Лк. 4, 40). Следует разуметь дом Петров, когда говорится просто дом (Мр. 2, 1, Мр. 3, 20, Мр. 7, 17, Мф. 9, 10, 28; 13, 1, 36). В доме Петра происходит история с уплатою подати, которая поручается также Петру: «отдай им за меня и за себя» (Мф. 17, 25–27). D’Herbigny, 1. 215–16².

4. Сюда же относятся все случаи первенства Петра, описанные в Деяниях Апостолов: руководящая его роль при избрании апостола на место Иуды (Д. А. 1, 15–22); первый проповедует после Пятидесятницы Д. А. 2, 14–36), первый совершает чудо исцеления хромого (Д. А. 3, 4–7), проповедует в храме (3, 12–26), отвечает перед синедрионом (4,8–13), поражает Ананию (5, 1–11), первый принимает в церкви язычников (10), открывает апостольский собор речью (15, 11),

«Petrus ergo, verbis et actibus Domini, certis praelatus est Apostolis» (1, 222); praxi apostolica, sicut et Christi dictis gestisque, patet singularis eminentia prae cunctis (227) и эту eminentiam католический богослов, как обычно, старается ограждать от тех сомнений, которые вызываются соответствующими суждениями и заявлениями ап. Павла (1Кор. 1, 11–12; 3, 21–23 и особенно Гал. 1, 17; 2, 8–9). При этом не приходится закрывать глаза и на тот случай, когда Петру и не принадлежит такая роль, и двенадцать выступают непосредственно, как живое единство. Такой случай мы имеем при поставлении диаконов, т. е. на первых же шагах апостольства: Д. А. 6, 2 слл: «Тогда двенадцать (οἰ δώδεκα), созвав множество учеников, сказали: не хорошо нам, оставив слово Божие, пещись о столах... И угодно было это предложение всему собранию, и избрали Стефана и др., их поставили перед Апостолами и (сии), помолившись, возложили на них руки». Первое рукоположение было совершено «двенадцатью», апостольским собором без всякой особенной роли «примата» апостола Петра.

Однако, все эти, как бесспорные, так и спорные черты, свидетельствующие об особенном положении Петра среди апостолов, получают полный смысл и значение лишь в связи с основными («solemniores») текстами, в которых устанавливается «примат» Петра. Как известно этих текстов три: – Мф. 16, 17–19; Лк. 22, 31–2; Ио, 21, 15–17. К ним и надо обратиться.

Воспроизведем сначала первый и самый основной текст, устанавливающий особое избранничество Петрово среди других апостолов: «Пришед же в страны Кесарии Филипповой, Иисус спрашивает учеников Своих: за кого люди почитают Меня, Сына Человеческого? Они сказали: одни за Иоанна Крестителя, другие за Илию, а иные за Иеремию или за одного из пророков. Он говорит им: а вы за кого почитаете Меня? Симон же Петр отвечая сказал: Ты – Христос, Сын Бога живого». (Мф. 16, 13–16). Итак, Господь спрашивал всех Своих учеников сначала о том, за кого люди почитают Его, и ученики отвечали, очевидно, в непринужденной беседе, высказывая каждый свои наблюдения, так что и ответы были, естественно, разные: одни слышали, что за Иоанна Крестителя, другие – за Илию, третьи за Иеремию или одного из пророков. И так как ответы были разные, то и отвечали многие (если не все). А затем Господь к ним же ко всем обратил вопрос, на который, хотя давалось и дается много ответов, но должен быть только один. Этих многих ответов не последовало, ибо ответ оказался один, единственный и безусловный. Кем и как он мог быть высказан? Здесь неуместно и даже невозможно было бы разногласие и многогласие: одни-другие. Все ответили как один и через одного, и этим одним, представителем всего апостольского чина, как бы старшиной апостольства, явился Петр, который и ответил за всех, как это и сказано прямо в Евангелии: «а вы за кого почитаете Меня? Петр же отвечая (ἁποκριθείς) сказал». И что он выразил не просто свое личное мнение, но явился устами всего апостольства, это явствует из всего контекста, где молчание других апостолов не может быть понято иначе, как молчаливое согласие с исповеданием Петра. Последний совершил подвиг веры и за это ублажает его Господь. «Тогда Иисус сказал ему в ответ: Блажен ты Симон, сын Ионин, потому что не плоть и не кровь открыли тебе это, но Отец Мой, сущий на небесах» (Мф. 16, 17). Свидетельствуя, что Петр удостоился стать здесь органом божественного вдохновения, Господь с ним и в лице его ублажает³ и весь апостольский чин, общую веру которого Петр исповедовал. И что то была, действительно, общая вера, явствует из дальнейшего повествования Евангелия. Со стороны учеников не последовало не только никаких вопросов или недоумений, которые были обычны для них в случаях замешательства, но, очевидно, царило полное согласие. Это явствует из дальнейших слов: «тогда запретил ученикам своим, чтобы никому не сказывали, что Он есть Иисус Христос» (Мф. 16, 20). Значит, это знали все апостолы. Эта же черта еще явственнее выступает в более сжатом, но потому и более выразительном повествовании о том же у ев. Марка и ев. Луки. Мр. 8, 29–30: «Он говорит им: а вы за кого почитаете меня? Петр сказал Ему в ответ: Ты – Христос. И запретил им, чтобы никому не говорили о Нем». Этот краткий рассказ нельзя иначе понять, как в том смысле, что Петр ответил за всех и от лица всех, и при том то, что думали все. Ср. Лк. 9, 20–21: «Он же спросил их а вы за кого почитаете Меня? Ответил Петр: за Христа Божия. Но он строго приказал им никому не говорить о сем». Рассказ ев. Луки вполне совпадает здесь с повествованием ев. Марка. Оба эти повествования в отношении к более пространному рассказу у ев. Матфея дают схему события, достаточно ясную и там, которая оставляет вне сомнения, что исповедание Петра принадлежит всем апостолам нераздельно, и Петр здесь является устами апостолов. Поэтому, не умаляя значения Петра, которому было дано здесь выступить представителем всего апостольства, следует ни на минуту не упускать из вида двойственного характера этого выступления, личного и коллективного, чтобы по надлежащему уразуметь и обращенное к нему обетование Спасителя. Петру было свойственно выступать от лица всех апостолов, в силу стремительности его темперамента (и не всегда притом проявлявшегося в одинаково благоприятном для него смысле), как мы уже знаем: при хождении Христа по морю, Петр устремляется к Нему на встречу, но пугается и слышит упрек Учителя в маловерии (Мф. 14, 28–31), припадает к коленам Иисуса после чудесного лова, свидетельствуя о своей греховности (Лк. 5, 8); прекословит Христу после речи Его о страданиях (Мф. 16, 23); спрашивает от лица всех учеников: «вот мы оставили все и последовали за Тобою, что же будет нам? (Мф. 19, 27, Лк. 12, 41). Неоднократно Петр отвечает из среды окружающих, как при исцелении кровоточивой: Лк. 7, 45; 12, 41; 13, 36; 11, 21; спрашивает объяснения притчи: Мф. 8, 29, Лк. 9, 28; на горе Преображения Петр хочет построить три кущи: Мр. 9, 5, Мф. 17, 4, Лк. 9, 33; противится омытию ног: Ио. 13, 6, просит изъяснить притчу: Мф. 15, 15; отвечает от лица двенадцати: «Господи, к кому нам идти? Ио. 6, 68; утверждает, что если все соблазнятся, то он не соблазнится: Мк. 14, 29, Мф. 26, 33, ср. Лк. 22, 33, Ио. 13, 37, (на что и слышит в ответ пророчество о своем отречении), противится омовению ног: Ио. 13, 6–9; пытается защитить Учителя мечем, за что также заслужил порицание: Ио. 18, 10–11, Мф. 26, 51–4.

Итак, в ответе Петра от лица всех апостолов не было вообще необычного, он соответствовал, прежде всего, его личному характеру, помимо особых его полномочий в среде апостольской. Однако, в данном случае, исключительном по своей важности и торжественности, это полномочие говорить одному за всех молчаливо предоставляется ему всеми апостолами, а, главное, подтверждается самим Христом, который в его лице обращается ко всему апостольству, признавая в нем его представителя, так сказать утверждая его в первостоятельстве. Однако, неверно, чтобы значительность ответа связана была лишь с его содержанием. Нельзя утверждать, чтобы Петром впервые была выражена вера в Иисуса, как Христа и Сына Божия. Это исповедание неоднократно было произносимо раньше, согласно повествованию Евангелия уже при первом призвании апостолов. Нафанаил (Варфоломей), один из двенадцати, присутствовавший, стало быть, и на пути в Кесарию, в ответ на слова Христа, что он видел его под смоковницей, произносит исповедание Петрово: «Равви! Ты – Сын Божий, Ты– Царь Израилев». Иисус сказал ему в ответ: «ты веришь, потому что Я сказал тебе: «Я видел тебя под смоковницей», увидишь больше сего» (Ио. I, 49–50). О том же свидетельствовал Иоанн Креститель пред учениками своими: «Не я Христос, но послан пред Ним.. Тот, которого послал Бог, говорит слова Божия... Отец любит Сына и все дал в руку Его. Верующий в Сына, имеет жизнь вечную» (Ио. 3, 28–35). Эту же веру получила от самого Спасителя и свидетельствовала своим соотчичам жена Самаряныня, которой открылся Господь: «женщина говорит Ему: знаю, что придет Мессия, то есть Христос; когда Он придет, то возвестит нам все. Иисус говорит ей: это Я, который говорю с тобою... Тогда женщина оставила водонос свой и пошла в город и говорит людям: «пойдите, посмотрите Человека, который сказал мне все, что я сделала: не Он ли Христос?... А женщине той говорили (самаряне): уже не по твоим речам веруем, ибо сами услышали и узнали, что Он есть истинно Спаситель мира – Христос» (Ио. 4, 25–6, 28–9 , 42). Далее и сам Петр произносил уже ранее, при других обстоятельствах, такое же исповедание веры и опять от лица двенадцати, как их старшина или представитель, хотя на это исповедание обычно обращается меньше внимания, потому что за ним не последовало ублажения Петра. «Тогда Иисус сказал двенадцати: не хотите ли и вы отойти? Симон Петр отвечал Ему: Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни. И мы уверовали и познали, что Ты Христос, Сын Бога Живого. Иисус ответил им: не двенадцать ли вас избрал Я? но один из вас диавол». (Ио. 6, 67–70) Веру во Христа, как Сына Божия, на прямой вопрос Его, исповедовал исцеленный слепорожденный (Ио. 8, 35–8). Эту же веру исповедовала Марфа, сестра Марии и Лазаря, в беседе с Господом пред воскрешением Лазаря (10. 11, 27): «так, Господи! я верю, что Ты Христос, Сын Божий, грядущий в мир». Нельзя забывать, что божественность Иисуса неоднократно, во ушию апостолов, исповедовали «верующие, но трепещущие» (Иаков 2, 19) бесы. Так в стране Гергесинской «они закричали: что Тебе до нас, Иисус, Сын Божий?» (Мф. 8, 29). «Иисус, Сын Бога Всевышняго» (Мр. 5, 7., Лк. 8, 28, ср. Мр. 1, 24). «Господь, изгоняя бесов, не позволял бесам говорить, что они знают, что Он – Христос» (Мр. 1, 34). «И духи нечистые, когда увидели Его, падали пред Ним и кричали: Ты – Сын Божий. Но Он строго запрещал им, чтобы не делали Его известным» (Мр. 3, 11–12). «Выходили также бесы из многих с криком и говорили: Ты Христос, Сын Божий. А Он запрещал им сказывать, что они знают, что Он – Христос (Лк. 4, 41). Диавол, искушавший в пустыне, еще сомневался и спрашивал: «Если Ты Сын Божий» (Мф. 3, 3,6., Лк. 4, 3, 9), но теперь эти сомнения уступили, очевидно, ведению и вынужденному, против воли исступленному исповеданию, которое и сделалось обычным, постоянно повторяющимся явлением.

Слепцы, настойчиво домогавшиеся исцеления и получившие его за свою веру, вопияли: «помилуй нас, Иисусе, Сыне Давидов» (Мф. 9, 27, 20, 31, Мр. 10, 47–8). Конечно, это не есть полное исповедание Петра, но, во всяком случае, первый шаг к нему, ибо «Сын Давидов» и есть обещанный Мессия.

Не следует, наконец, забывать, что еще ранее Кесарийского исповедания Петра оно было произнесено именно всеми другими апостолами, помимо его, после его неудачного хождения по воде: «и когда вошли они (Иисус и Петр) в лодку, ветер утих. Бывшие же в лодке подошли, поклонившись Ему, и сказали: истинно Ты Сын Божий» (Мф. 14, 38).

Из всех этих свидетельств явствует, что исповедание Христа Сыном Божиим, как молния, многократно прорезало, атмосферу, Его окружавшую. Поэтому не столько содержание торжественного исповедания само по себе своей новизной придает такое значение словам Петра, сколько самая значительность этого момента усвояет им такой исключительный вес. В духовном развитии учеников, в их приуготовлении к страшному Гефсиманскому и Голгофскому испытанию веры, этот момент имеет значение перелома, после которого Господь прямо и определенно начинает готовить их к предстоящему. «С того времени Иисус начал открывать ученикам Своим, что Ему должно идти в Иерусалим и много пострадать от старейшин и первосвященников и книжников и быть убиту и в третий день воскреснуть». (Мф. 16, 21, Мр. 8, 31–2, Лк. 9, 22). Господь хотел утвердить в учениках семя веры пред лицом страшного испытания. И, однако, насколько даже в Петре было смутно сознание происходящего и слаба готовность к будущему, явствует из того, как он начал тут же прекословить Учителю, и с какой поспешностью на горе Преображения он хочет построить три кущи, явно забывая, или проходя вниманием мимо грозных предварений о предстоящих страданиях. О других же апостолах можно судить по лаконичному и выразительному замечанию у Марка 10, 32: «когда были они на пути, восходя в Иерусалим, Иисус шел впереди их, и они ужасались и, следуя за Ним, были в страхе». Непосредственно за беседой на пути в Кесарию Филиппову, согласно всем трем синоптикам, следует Преображение, которое есть уже приготовление к Голгофе, в некотором роде предварительный внутренний итог земного пути Спасителя: в ответ на исповедание веры, произнесенное Петром, некоторым из них, (т. е. трем, дается «не вкусить смерти, как уже увидят Сына Человеческого, грядущего в царствии Своем» (Мф. 16, 28– Мр. 9, 1 – Лк. 9, 27). С горы Преображения, чрез славный вход в Иерусалим, путь лежит на Голгофу. Преображение, вместе с торжественным входом в Иерусалим, было ответом Господа на исповедание веры всех учеников, произнесенное устами Петра, оно явилось предварением грядущей славы Его и, стало быть, предварительным оправданием веры. Но и в своем непосредственном ответе Господь хочет запечатлеть в уме учеников, в этот критический и поворотный для их развития момент, их конечное высокое призвание, еще смутно рисовавшееся им в тумане иудейских национальных мечтаний и человеческих слабостей. Это призвание – быть служителями и основанием Церкви Христовой. Определению этого призвания и служат слова Господа, непосредственно обращенные к Петру, но относящиеся ко всем двенадцати. В этих торжественных словах и видят обычно установление «примата» Петрова. Попытаемся, в связи с предыдущим, понять их значение.

«И я говорю тебе: ты – Петр (Πέτρος) и на сем камне – Петре (πέτρα) Я создам Церковь Мою, и врата адовы не одолеют ее. И дам тебе ключи царства небесного; и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах; и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах». (Мф. 16, 18–19). Интересно, что в Евангелии Марка, имеющем наибольшую связь с Петром, эти слова отсутствуют, также как и в Евангелии Луки, Этот текст в римском богословии считается устанавливающим примат юрисдикции, т. е. прямую и непосредственную власть Петра (и его преемников на римской кафедре) над всеми апостолами (и их преемниками) (Vat. IV, 1).

По мнению d’Herbigny (общему и всему католическому богословию) exegesis textus demonstrat promisstim fuisse Petro primatum iurisdictionis (1. c. I, 247, 250). Таким образом, в его истолкование вводится основное понятие латинского богословия, имеющее решающее значение для понимания примата Петрова в западном смысле, как полноты церковной власти,plena potestas, «монархического» устройства церкви под водительством «князя апостолов» в его преемниках.

Чтобы не утерять правильной перспективы в понимании текста Мф. 16, 17–19, мы должны все время иметь в виду твердо-установленный факт, что Петр один отвечает за всех и от лица всех на вопрос, предъявленный всем. Дело, ведь, происходит не так, как в классе на уроке, где учитель предлагает вопрос всем: кто знает? и отвечает только знающий (или выскочка), а остальные не знают, и узнают только из ответа бойкого ученика. То, что отвечает Петр, знают, со-знают и апостолы, это и их ответ. Выражаясь в терминах Ватиканского собора, Петр говорит здесь не ex sese, sine consensu ecclesiae, но именно sancto approbante consiliо. Происходит апостольский вселенский собор для установления камня веры при явном присутствии Главы Церкви и при явном же первостоятельстве Петра апостола. Этого факта, что здесь имеет место собор апостолов, и Господь хочет ответного определения всего лика апостольского, а вместе с тем, что главой этого лика является Петр, нельзя умалить в его значении. Неправильно отрывать Петра от прочих, чтобы противопоставить его собору, возвеличивая его за счет собора приматом власти и юрисдикции, поставляя над собором, тогда как он имеет силу и авторитет, или есть Петр, лишь в связи с собором, силою собора и от лица собора. Только в свете этого основного факта и воспринимаем мы слова Христовы: на твое исповедание, в котором ты возвестил не человеческое («не плоть и кровь») измышление, но божественное откровение, и «Аз глаголю тебе: ты еси Петр и на сем камне созижду Церковь Мою и врата адовы не одолеют ее». Между богословами востока и запада ведется давний спор о том, что означает камень – πέτρα, Петра или его веру и исповедание, причем обеими сторонами привлекаются различные экзегетические и филологические соображения. Несомненно, что фраза эта построена на игре слов, на двояком значении имени Κηφάς, Πέτρος – πέτρα, которое означает и имя Петр и камень. При этой игре слов, рассуждая формально, одинаково возможны обе перестановки подлежащего и сказуемого: Петр есть камень, на котором утверждается церковь и, наоборот, камень, т. е. вера Петра, его исповедание, и есть Петр, т. е. оно именно делает Петра Петром. Оба члена этой амфиболии имеют непререкаемое основание в Евангелии. Что свойство быть камнем, кифой, петрой в каком то смысле относится к Петру, это явствует из того, что это ему именно сказано, к нему обращено Господом, Который не только сказал, но и заранее предуказал это свойство в Петре, нарекши его при первой встрече этим именем. Всю силу и смысл этого священного пророческого переименования, в котором проявилось сердцеведение божественное (ихже предустави, тех и призва. Рим. 8, 30), можно понять лишь при свете рассматриваемого события: наречение имени Петра есть пророчество о событии на пути в Кесарию Филиппову, когда это именование снова повторяется: «ты еси Петр» и как бы осуществляется чрез его веру. И однако свойство Симона быть Петром связано только с определенном его состоянием, с пребыванием его в истинной вере, которая есть вместе с тем и вера Церкви, т. е. всего апостольского лика. Как только Петр перестает быть носителем и выразителем этой веры и становится жертвой своих личных свойств или слабостей, отделяясь в личное обособление от вселенского и целокупного, он перестает быть Петром, т. е. камнем веры. Это с ослепительной яркостью показано в дальнейшей беседе Господа с учениками по пути в Кесарию Филиппову н словах Его, которые составляют необходимейший и существеннейший комментарий к ублажению Петра, прямое его продолжение и истолкование. Именно, когда Господь, продолжая речь, стал говорить о Своих страданиях, «отозвав Его, Петр начал Ему прекословить: будь милостив к Себе, Господи, да не будет этого с Тобою. Он же обратившись, сказал Петру: отойди от меня сатана! ты мне соблазн, потому что ты думаешь не о том, что божеское, но что человеческое» (Мф. 16, 22–3). Уже человеческое, т. е. то, что говорят «плоть и кровь», выражает Петр немедленно же, как только он говорит «отозвав его», следовательно от себя, своею человеческою ограниченностью.Infallibilitas, непогрешительность, способность возвещать не человеческое, не голос плоти и крови, но божественное откровение, оказалось присуще ему только действительно «ex cathedra», т. е. когда он говорил именем, в согласии, силою всего единомысленного апостольского собора, как уста его первостоятеля; но как только он действует просто ex sese, один, его постигает печальное искушение, и он уже не петра, а «сатана»⁴.

Таким образом, при понимании слов Христа о Петре, как о камени Церкви, действительно нельзя исключить момента правой веры, явленной в исповедании Петровом, как нельзя исключить и личности Петра, удостоенной такого исповедания по божественному промыслу. Исповедание Петрово принадлежит не ему, но всему апостольскому лику, к которому и говорит Господь, продолжая свою беседу со всеми и отнюдь не прерывая ее (как это явствует особенно из паралл. у других синоптиков), однако, в лице Петра. Стало быть, нельзя отрицать и того, что Петр здесь является средоточием, представителем, первостоятелем апостольства, живым его центром, и в этом смысле можно сказать, что здесь – не установляется, но выявляется особая роль Петра среди апостолов, наперед предуказанная при его переименовании, а затем и непрерывно проявлявшаяся и осуществлявшаяся в ряде мелких и повседневных событий, согласно евангельскому рассказу (см. выше). Такой примат принадлежит Петру с первого дня его апостольства, и нельзя сказать, чтобы он был установлен, как нечто новое, в данный момент. Если же придавать такое определяющее значение именно этому моменту, тогда пришлось бы прийти к абсурдному утверждению, что данный Петру примат был здесь же от него и отнят, потому что непосредственно после слов: ты еси Петр, ему было сказано: сатана! В положении Петра в отношении к другим апостолам после этого события ничто заметно не изменилось, как не может быть проведено решительного различия и между ролью Петра до вознесения, когда личное присутствие Господа, конечно, заставляло меркнуть значение Петра, и после Вознесения. Петру неизменно оставалось присуще положение и авторитет первенства, старшины апостолов. Это не есть, конечно, plena potestas или primatus iurisdictionis или власть episcopus universalis, но это есть, несомненно, примат представительства, авторитета, первенства, который при соответствующих благоприятных условиях может расшириться неограниченно, но не может быть выражен в терминах власти. Авторитет есть и власть, заключает ее в себе как некоторое последствие, но власть не есть авторитет. Primatus iurisdictionis в этом смысле содержит в себе такое же внутреннее противоречие, как и обратная формула: primus inter pares, ибо primus уже отличается от pares также как носитель власти не есть уже primus, но единственный в своем роде, который существует не со всеми и среди всех, как первый, но в противопоставлении к ним. Поэтому если на одной стороне стремление к паритету приводит к фактическому уничтожению примата, как авторитета, во всей многозначительности и многозначности (исторической) этого понятия, то на другой стороне примат, несмотря на все заверения и оговорки, поглощает в себе апостольство и производное от него епископство и поэтому не есть уже примат, предполагающий вслед за первым, рядом с ним, вторых того же чина, но есть, действительно, монархия, и притом самого абсолютного типа. Монарх не есть, конечно, primus, но princeps, единственный и несравнимый. Иначе говоря, в этом смысле примат есть уже особый сан, качественно отличающийся от апостольства подобно тому, как качественно от апостолов отличается Пастыреначальник Христос. Стало быть, апостол Петр, по этой логике, есть сверх-апостол, т. е. уже не апостол. Однако, оставим богословствование о примате и обратимся к анализу евангельского текста.

Итак, если раньше беседа была со всеми апостолами, вопрос был поставлен им всем в совокупности и отвечал за всех и несомненно в согласии со всеми ап. Петр, то и ответ Спасителя в лице его был обращен и ко всем и на всем своем протяжении сохраняет двойственный характер, этой двойной обращенности – к Петру и сонму. И такой же характер имеет и наиболее личная часть ответа, именно прямое обращение Господа к Петру, где он называет его по имени, но для того, чтобы тотчас же указуя на символическое значение этого имени, перейти к тому, что должно составлять не только личное имя и личное свойство, но и общую веру и единое основание для всех апостолов, от Петра – Камня к петре – камню⁵, причем в личной вере Петровой указуется пример и утверждение в вере для апостолов. Потому ответную мысль Господа можно выразить в такой распространенной перифразе: «насколько ты утверждаешься в сем исповедании веры, которое является и общеапостольским, ты достоин данного тебе имени, являешься самим собою, каким восхотел тебя Бог в твоем именовании: Ты еси Петр (но насколько ты не удерживаешься на сем общеапостольском исповедании и отпадаешь от него, ты не достоин имени Петра⁶) и можешь даже заслужить иное именование: сатана!) Итак, по общему смыслу текста, «Петр – петра, камень», прежде всего и непосредственнее всего относится к Петру, как личному носителю и средоточию стихии петровства, но и столь же необходимо и ко всем апостолам (а в лице их всей церкви) на сколько и они утверждаются в той же стихии петровства, и в этом смысле камень есть вера и исповедание всей апостольской Церкви, «яко ты еси Христос, Сын Бога Живаго». И этот двоякий – и общий и личный смысл – подтверждается дальнейшим текстом, обетованиями Спасителя, данными Петру. И эти обетования, которые непосредственно и лично относятся именно к Петру, вместе с ним и в лице его даны всему апостольству, вместе с его иерархическими преемниками. Это обетование касается власти вязать и решить. В общей форме оно выражено образно в обетовании Петру ключей Царства, причем эта власть ключей сопровождается властью решить и вязать, вернее в ней она именно и состоит. Прежде всего, надо установить, что власть вязать и решить, непосредственно обещанная одному Петру, в действительности в лице его относится ко всем апостолам, как это совершенно ясно в дальнейшем повествовании... Именно, обетование вязать и решить дословно повторено всем апостолам на этот раз без всякого выделения Петра, в скором времени после настоящей беседы, вовремя пребывания в Галилее после Преображения. Ученики обратились к Иисусу с вопросом о том, кто больше в царстве небесном? Мысль о «примате», очевидно, соблазняла и тревожила их, может быть как преломившееся впечатление от беседы на пути в Кесарию. Ведение тайн Царствия Божья туго и не без препятствий входило в умы учеников, чем и объясняются их неоднократные смущения по поводу первенства (ср. Мф. 20, 20–21, 24–27; Мр. 10, 35–44. 22. 24–26)⁷.

В своем ответе Господь отвергает самую постановку вопроса о старшинстве и земной власти («кто умалится, как это дитя, тот и больше в царстве небесном», Мф. 18, 4), таким образом установлял лишь одну власть и старшинство – смирение, при котором умолкают самые мысли о власти и праве. Развивая далее ту же мысль, но в отрицательной форме, именно остерегая от всяческого презрения к «малым сим» (а вместе и самопревозношения), Господь – внешне неожиданно, но внутренне вполне мотивированно, переходит к учению о Церкви, которой одной лишь принадлежит сила и власть требовать послушания под угрозой духовного отсечения. И власть этого отсечения действительно, как munus или ordo, как сан, Господь торжественно («амин глаголю вам») вручает апостолам, без всякого выделения из них кого бы то ни было, причем дословно воспроизводится обетование, данное Петру: «что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе.» (Мф. 18, 18). В этом мы видим прямое и аутентичное подтверждение того, что сказанное Петру относилось в его лице и ко всем апостолам, и речь идет не о власти примата, но о власти апостолата, в его «соборности». И именно этот момент, сила и основа Церкви в соборности, в многоединстве, а не во власти, определенно указуется в продолжение слов Христа о Церкви: «паки амин глаголю вам, что если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то чего бы ни попросили, будет им от Отца Небесного. Ибо где двое или трое собраны во Имя Мое, там и Я посреде их» (Мф. 18, 9–20). Собранность во Имени Его, соборность, многоединство по образу Св. Троицы (яко же Ты во Мне и Аз в Тебе) – вот сила Церкви, ее природа или естество. На основании сказанного повествование в 18 гл. Матфея мы считаем прямым внутренним развитием и продолжением рассказанного в 16 главе. Но особенно замечательно, что в наиболее позднем Евангелии Иоанна, столь отличающемся по плану, повторено, если не дословно, то по смыслу, это же самое обетование, но как уже исполняющееся: «как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас. Сказав это, дунул и говорит им: примите Духа Святого. Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся» (Ио. 20, 21–23). Здесь нет никакого выделения Петра, а между тем исполняется обетование, данное, казалось бы, непосредственно ему⁸. И нет этого выделения, самого даже упоминания о нем при торжественном послании учеников на проповедание всей твари по воскресении и перед вознесением: Мф. 28, 18–20, Мр. 16, 15–19, Лк. 24, 48–50, Д. Ап. 18. 2, 1–4. Нет и никаких указаний, чтобы Петр получил какую-нибудь единственную власть примата, в отличие от других апостолов: обетование, данное ему было исполнено с точностью, но для всех. Однако, остается еще обетование, данное лично Петру и не повторенное другим апостолом: «и дам тебе ключи Царства». По поводу этой метафоры производится внимательная экзегеза, устанавливающая значение вручения ключей «ключарю», как знак высшего авторитета *). Естественно, возбуждается вопрос: содержит ли в себе этот образ какое либо нарочитое, к одному Петру относящееся, обетование, или же он выражает лишь общую мысль о власти иерархии, не ограниченной областью земного бытия, но простирающейся в мир иной, в «небеса», в вечную жизнь? Для отделения этой части обетования Спасителя от другой его части, исполненной в отношении ко всем апостолам, нет иных оснований, кроме того, что остается не повторенным в отношении к прочим апостолам, но оно остается и неисполненным в отношении к Петру, по крайней мере, нет на это никаких указаний. А это заставляет думать, что оно и не является отдельным обетованием, содержащим в себе специально права примата, а, следовательно, в той же мере, относится ко всем апостолам. Potestas clavium принадлежит всему апостольскому лику, но непосредственно ключи вручаются ключарю, как первоапостолу⁹.

Итак, в Мф. 16, 17–19 мы не находим установления особой власти Петра, отличающей Петра от других апостолов и ставящего его выше их, над ними, вносящей иерархическое различие в среду двенадцати. Этого нет: вся власть обещается и затем дается всем двенадцати на равных основаниях, при неоспоримом первенстве Петра, как предстоятеля или духовного их центра. Двенадцать имеют свой чин и строй и потому имеют своего представителя, «ключаря», но не имеют внутри себя иерархии, и при отсутствии различия в ordo, нет почвы для различия и в iuris-dictio¹⁰. Петр имеет не право, но лишь авторитет. В свете этого понимания основного текста, имеющего значение ключевой позиции, получают истолкование и два остальных «установительных» текста, имеющих уже преимущественно личное и биографическое отношение к Петру: Лк. 22, 31 и Ио. 21, 15–17.

Начнем с Лк. 22, 31–32: «И сказал Господь: Симон! се сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу. Но Я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя, и ты некогда обратившись утверди братьев твоих». Самое непосредственное значение этих слов относится к угрожавшим Петру опасностям, связанным с характером Петра, его пылкостью, соединенной с незнанием себя. Прямое свидетельство об этом дается в дальнейших стихах: Петр не услышал внутренним слухом скорбного предупреждения, не осознал в себе своей слабости до ее обнаружения и, как не раз и прежде, свой темперамент, эмоциональность принимает за силу и твердость: «Он отвечал Ему: «Господи! с Тобою я готов и в темницу и на смерть идти» (Лк. 22, 33), и тогда Господь прямо предваряет его о предстоящем отречении (хотя и после этого Петр в тот момент не смутился даже и столь прямого пророчества, иначе бы он не вознамерился защищать Христа мечем). Страшная опасность и страшное испытание ожидали всех учеников, но больше всего им подвергался «старшина», ибо прямого отречения не совершил ни один из апостолов. И от гибели, от страшного удела Иуды, его сохранила молитва Христа, и дрогнувшая вера окончательно не оставила его.

И спасенный от гибели и воздвигнутый из глубины падения молитвой Христовой, Петр призывается умудренный испытанием, обратившись, утверждать братьев своих. Если толковать этот текст при свете беседы по пути в Кесарию¹¹ во всем ее объеме, то он должен быть приведен в связь с тогдашним искушением Петра («ты мне сатана»). Петр, вначале не устоявший на камне веры, сдвигается с него и теперь и спасается лишь особой молитвенной помощью Учителя. Наученный этим испытанием смирению и твердости, он призывается утверждать братьев своих. Первый в предстоянии, но и первый в падении, он должен быть и первым в вере. Личное неразделимо переплетается с апостольским. Видеть здесь новое подтверждение «примата» возможно лишь при условии, если он ранее, где-нибудь в другом месте, уже установлен; вне этого условия придать такое значение тексту является делом экзегетического произвола. Однако, первенство Петра, понимаемое в смысле какой то его особой и исключительной роли в апостольстве, несомненно утверждается и здесь: вопреки своему падению и несмотря на него, как будто даже в силу его, ему подается помощь Христова словом и примером утверждать «братьев твоих –τοὺς άδελφούς σου» – однако, братьев, но не пасомых и не низших или подчиненных. Ниiurisdictio, ни даже infallibilitas здесь не содержатся, если они только не даны уже ранее, в другом месте. Остается третий и последний из установляющих «примат» текстов, Ио. 21, 15–17: «Когда же они обедали, Иисус говорит Симону Петру: Симоне Ионин!» (Мы уже отметили выше тот оттенок, который вносится этим троекратным обращением к Симону Петру: Симон уже не Петр, – он пошатнулся в своем петровстве и должен быть снова возвращен к нему). «Любишь ли ты Меня – άγαπᾶς με больше нежели они?» В самом вопросе нельзя не видеть тихого укора самоуверенному Петру, который так недавно еще уверял в присутствии всех: «если и все соблазнятся о Тебе, я никогда не соблазнюсь» (Мф. 26, 33 – Мр. 14, 29 – Ио. 13, 37). Но Господь щадит своего ученика, и это паче сих в дальнейших вопросах более уже не повторяется. «(Петр) говорит Ему: так, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя» φιλῶ σε, не только люблю Тебя влечением сердца, но имею Тебя как друга, – φιλῶ, больше чем ἁγαπῶ, почему и Петр с настойчивостью повторяет во все три ответа: φιλῶ σε. Между тем Спаситель и второй раз, как бы не слыша Петровского φιλῶ, спрашивает его снова: ἀγαπάς με и лишь в третий и последний раз Он удостаивает ученика вопроса: διλεῖς με, т. е. спрашивает его в таком именно тоне, какого хотел ученик. – (Иисус) говорит ему: паси овец Моих βὸσκε τὰ ἀρνία. μου. Еще говорит ему в другой раз: Симон Ионин! любишь ли ты Меня? (Петр) говорит Ему: так, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя. Иисус говорит ему: паси овец Моих – ποίμανε τὰ προβάτια. μου. Говорит ему в третий раз: Симон Ионин! любишь ли ты меня? Петр опечалился, что в третий раз спросил Его: любишь ли ты Меня?» Этой печалью Петра евангелист свидетельствует, что и Петром эта беседа воспринята была болезненно как тяжелое воспоминание и как бы публичная исповедь, как публично был совершен и грех отречения. «Иисус говорит ему: паси овец Моих – βόσκε τὰ προβάτια μου. (Nota bene: паси в первом и в третьем случае βόσκε, раз в соединении с ἁρνία, другой с προβάτια, а во второй раз ποἰμαινε с προβάτια).

Что прямое и непосредственное отношение этот разговор имеет к падению Петра и его восстановлению, об этом, кажется, не может быть спора: это слишком ясно подчеркнуто и троекратностью вопроса, соответствующего троекратному отречению, и Петровским «скорбе». Какой пробел в истории ап. Петра получился бы, если бы не было этого примирения и его восстановления! Естественно, что позднейший евангелист, заведомо восполнявший уже имевшиеся в обращении синоптические евангелия, с таким тщанием остановился на этом. Но цель рассказа явно простирается дальше одного прощения и восстановления в дружбе Христу, к которой Он призвал в прощальной беседе: «вы друзья мои» (Ио. 15, 14), речь идет и о восстановлении Петра в его апостольском достоинстве и правах, причем это восстановление выражено в образной форме: паси – окормляй, управляй, βόσκε – ποίμαινε – агнцев (овечек), овец Моих. Обычно в католической литературе под ἄρνια, разумеются миряне, а под προβάτια, пастыри, т. е. епископы. Последовательность требовала бы подразумевать здесь уже и апостолов, начиная с Иоанна, как порученных управлению примата.

Однако, такое допущение явно не соответствует обстановке рассказа, где присутствовали и эти мнимые овцы, в качестве обедающих и вместе свидетелей примирения Христа со Своим апостолом. Вообще это истолкование овец, как епископов, представляется нам совершенно произвольным примышлением, опирающимся на предвзятость. Несомненно, Петр восстановляется во всем, что он имел, но не приобретает ничего нового, чего не имел. Поэтому восстановляется и примат апостола Петра в том смысле и во всем том объеме, в каком он существовал. Совершается restitutio in integrum, которая сама по себе не содержит указаний относительно этого интегрального состояния. И тексты Ио. 21, 15–17, также как Лк. 22, 33–34, получают свое значение лишь в зависимости от Мф. 16, 18–22 и в его свете.

Итак, сопоставление новозаветных текстов убеждает нас в том, что Петру апостолу принадлежало, действительно, особливое, первое место среди двенадцати, но это был примат не власти, а авторитета, старшинства, первостоятельства, который притом принадлежал ему лишь в соединении со всеми, но не без всех и не ломимо всех. Петр был воистину первоапостолом по избранию и предназначению Христову, и этого его старшинства невозможно отрицать. Однако, его необходимо и ограничить, и, прежде всего, в личном отношении. Петр имеет первенство среди двенадцати, как их глава и представитель, призванный и провозглашенный Христом, который и делом и словом выделял Петра, утверждал его петровство. Однако, кроме двенадцати, оказался еще тринадцатый апостол, который не был на пути в Кесарию Филиппову и не обедал со Христом и учениками у моря Тивериадского, а, стало быть не слышал и троекратного «паси». Он был избран и поставлен в апостолы самим Христом, так сказать, вне ведения Петра и какого либо отношения к нему, и это свое избранничество он утверждал с особенной ревностью и силою. «Павел апостол (избранный) не человеками и не через человека, но Иисусом Христом и Богом Отцом» (Гал. 1, 1), «раб Иисуса Христа, призванный апостол, избранный к благовестию Христову» (Рим. 1, 1), «принял Евангелие и научился не от человека но чрез откровение Иисуса Христа» (Гал. 1, 11–12). И «когда Бог, избравший меня из утробы матери моей и призвавший благодатью Своею благоволил открыть во мне Сына Своего, чтобы я благовествовал Его язычникам: я не стал тогда же советоваться с плотью и кровью и не пошел в Иерусалим к предшествующим мне апостолам, (Гал. 1, 16–17), и лишь три года спустя ходил в Иерусалим «видеться с Петром» и потом, 14 лет спустя «по откровению» ходил в Иерусалим видеться с апостолами, получить признание в том, что ему «вверено благовествование для необрезанных, как Петру для обрезанных», от Иакова, Кифы и Иоанна, «почитаемых столпами». (Гал. 2, 7–10). Ср. 1Кор. 9, 1 сл.; 2Кор. 11,5 сл.–12, 1–14. Неоспоримо, что апостол Павел, хотя работал и не без соприкосновения и согласия с двенадцатью, но представляет собою самозаконное явление, утверждает собой какую то свою автономию от «Петра и иже с ним». «Не апостол ли я? Не свободен ли я? Не видел ли я Иисуса Христа Господа нашего?». (1Кор. 9, 1). В Павле живет яркое, и можно сказать, воинствующее сознание своей апостольской самозаконности и свободы, как и вся его деятельность фактически протекает совершенно самостоятельно от прочих апостолов. «Ибо у меня ни в чем нет недостатка против высших апостолов». (2Кор. 12, 12). Странно и неверно было бы утверждать, будто и Павел был как то связан приматом Петра, между тем, как он сам сознает себя никем не связанным. Павел является как бы экстерриториальным для Петра и двенадцати: Павел на одной стороне, апостолы па другой. Новый «основатель христианства» делает свое великое дело, повинуясь непосредственно внушениям свыше и велениям своей апостольской совести. Наряду с двенадцатью он не тринадцатый, но единственный, один, его и Петр не представляет, и он недоступен его примату. Благовествование Павла есть граница примата Петра. И Провидению было угодно, чтобы оба оказались первостоятелями Римской Церкви,¹² где и прияли мученическую кончину. Таким образом, примат Петра в месте его прямого и наибольшего проявления оказался фактически не безусловен, ибо имел границу в Павле. Такое же значение имеет и издревле установленное, а потому общее Церкви восточной и западной совместное празднование памяти святых и первоверховных апостолов Петра и Павла. К чествованию этой римской перводвоицы церковь подготовляет верующих общим постом. Делать из памяти Петра и Павла торжество примата одного ап. Петра (как это было бы естественно ожидать) оказывается невозможно, по смыслу этого празднования, как оно истолковывается в соответствующих богослужениях (29-го и 30-го Июня). Здесь самым решительным образом устанавливается «первоверховенство» Петра, но устанавливается вместе с тем и «первоверховенство» Павла, притом так, что оба эти первенства не противоречат друг другу, но совмещаются и взаимно восполняются.¹³

Отношение апостолов Петра и Павла представляется, однако, совершенно специфическим, оно устанавливается из их значения в проповеди христианства, в подвиге, апостольском. Но они совершенно несопоставимы в их личном отношении к Иисусу Христу, следовательно, и в их положении среди двенадцати по той простой причине, что Павел вовсе и не был одним из двенадцати, он не знал Господа на земле, он не присутствовал при исповедании Петровом и ответных словах Господа, он не участвовал в той трапезе, за которой Петру было сделано троекратное вопрошание: любишь ли Мя, и сказано ответное троекратное: паси. В известном смысле Павел не является соапостолом Петру и двенадцати, которые были призваны быть именно «свидетелями» (Лк. 24, 48; Д. А. 1, 8) Христовыми и поэтому могли сказать с Иоанном апостолом: «о том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши... о том, что видели и слышали, возвещаем вам» (Ио. 1, 1–3). Поэтому в известном смысле Павел не соотносителен Петру, и, будучи вместе с ним «первоверховным апостолом» Церкви, он не есть, однако первоапостол среди двенадцати, каким неоспоримо, по избранию Господню, является Петр.

Но есть среди двенадцати и второй первоапостол, рядом с Петром. То – Иоанн Зеведеев, Воанергес, сын громов. И об его первоапостольстве громовое свидетельство имеем мы в Новом Завете: в Евангелии Иоанна, а также в его посланиях и Апокалипсисе.

Известно, что Евангелие от Иоанна для исторической «критики» являющееся неразрешимой загадкой (ибо некому из известных истории лиц приписать этого творения), незыблемым церковным преданием приписывается Иоанну Богослову. Известно также, что и по языку, и по плану, и по содержанию оно отличается от трех остальных, «синоптических» Евангелий, причем заведомо предалагает¹⁴ и восполняет их. Будучи наиболее поздним по происхождению (на исходе I века), оно подразумевает и соответствующую историческую обстановку: отсутствие живых очевидцев жизни Спасителя, кроме самого Евангелиста («и видевый свидетельствова и истинно есть свидетельство его», Ио. 19, 35. 21, 24), мученическую кончину апостола Петра (Ио. 21, 18–19), церковно-исторические недоумения после-апостольского века: ожесточенную борьбу с гнозисом.

Автор Евангелия от Иоанна (Ио. 19, 26, 35. 21,24) лично остается в тени и выступает из нее лишь постольку, поскольку это вызывается необходимостью повествования, при сообщении того, чего он был или теперь остается единственным очевидцем и чего, кроме него, никто сообщить не может. Тогда он выступает обычно под дорогим для его сердца обозначением: «ученик, его же любяше Иисус» (Ио. 13, 23. 19, 26. 20, 2. 21, 7, 20) или же просто «другий ученик» (1, 40. 18, 15. 20, 2, 4, 8). Отмечено, что в Евангелии от Иоанна имя самого Иоанна совсем ни разу не встречается (в Евангелии Мф. оно встречается 3 раза, Мр. – 10 раз, Лк. – 7). Даже «сыновья Зеведеевы, Иаков и Иоанн», обычное у синоптиков (Мф. – 3 раза, Мр. – 10, Лк. – 5) встречается только раз (и то сокращенно, без имен: οἱ τοῦ Ζευεδέου 21, 2).¹⁵

У синоптиков апостол Иоанн занимает достаточно видное место. Он призывается Господом вместе с братом своим Иаковом (который, как старший, обычно именуется впереди: Мф. 4, 21. Мр. 1, 89. Лк. 5, 10). К числу сопровождавших Иисуса женщин принадлежала и мать Иоанна, которая стояла и у креста (Мф. 27, 55–56. Мр. 15, 40–41), причем сам евангелист Иоанн обозначает ее, как «сестру Матери Его» (19, 25), откуда следует, что и сам он находился в родстве по плоти с Господом. Господь дал Иоанну, вместе с братом его Иаковом, имя (ὄνομα) – Воанергес, т. е. «сын громов», подобно тому, как Петру нарек имя (ὄνομα) Петра (Мр. 3, 16–17). Только эти апостолы и получили такое отличие. Значение имени, данного Иоанну, полнее всего раскрывается из Апокалипсиса, где он является слышателем и вестником небесных громов; значение переименования в отношении к брату ого остается неизвестным. Видеть же в этом наименовании только намек на случай в Самарии (Лк. 9, 54–56), т. е. пророческую иронию, конечно, недостойно слов Спасителя.

Иоанн с братом были рыбари и имели общее дело с Петром (Лк. 5, 10. ср. Мр. 1, 19). Призванный Христом в числе двенадцати, он еще раз возвращался к своему занятию, но после чудесного лова рыбы окончательно оставил все и последовал за Христом (Мф. 4, 21. Мр. 1, 19. Лк. 5, 1.11). Став апостолом, Иоанн сделался одним из приближенных учеников Христовых, именно одним из тех трех, Петр, Иаков, Иоанн, которые были и при воскрешении дщери Иаира (Лк. 8, 51), и на горе Преображения (Мф. 17, и сл. Мр. 9, 2) и на Елеонской горе при беседе о конце мира (Мр. 13, 3), и, вместе с Петром, он уготовляет горницу для Тайной вечери (Лк. 22,8), присутствует при Гефсиманском борении (Мф. 26, 37. Мр. 14, 33). Одним словом, Иоанн по синоптикам является одним из видных апостолов, приближенных к Христу, но и только. Из индивидуальных черт выделяется его ревнивая пылкость, с которой он возбраняет человеку, изгоняющему именем Христовым бесов, но не ходящему за Ним, но получает от Учителя замечание за свою ревность (Мр. 9, 38–40); в другой раз, вместе с братом своим, он изъявляет готовность низвести огонь с неба на неприязненных самарян, и также встречает возражение Учителя (Лк. 9, 54). Эта ревность в нем является еще непросветленным проявлением пламенной любви, свойственной его натуре. Однажды и он делается жертвой иудейского мессианского соблазна, вместе с братом и матерью, в связи с возникшими среди учеников разговорами о первенстве в этом мессианском царстве, в ответ на что они получают должное вразумление от Учителя: Мф. 20, 20 слл. Мр. 10, 35 сл., при этом они вызывают негодование других учеников. Отдавая дань своей среде и времени, Сын Громов, однако, является чуждым слабости воли и неустойчивости характера, которые оказываются присущи Кифе, по крайней мере, прямые сведения об этом отсутствуют. В общем, однако, приходится сказать, что на основании синоптиков не может быть и речи о сопоставлении Петра и Иоанна в отношении первенства среди апостолов, оно здесь явно и бесспорно принадлежит одному Петру.

Теперь, обращаясь к Евангелию Иоанна, мы должны отметить, что насколько оно по общему заданию представляет собой восполнение синоптиков, оно, вместе с тем, происходя от одного из наиболее приближенных апостолов, является повествованием и об этом самом апостоле. Он сам, как свидетель и соучастник, является неизбежно предметом повествования, Евангелие от Иоанна является Евангелием и об Иоанне. И, действительно, оно дает иной его образ, конечно, не противоречащий синоптическому, однако, вносящий в него совершенно новые черты. Предвосхищая итоги анализа, мы должны наперед указать, что оно дает образ Иоанна, как первого среди апостолов, или первоапостола, наряду с Петром, и это нужно со всей ясностью, наконец, увидать. И это не преднамеренно подсказываемая и навязываемая идея, («Tendenz»), но непроизвольный вывод, который сам собою вытекает из содержания Евангелия от Иоанна. Мы можем мысленно воспроизвести некоторые из тех не отвеченных и недоуменных вопросов, которые возникали во время написания Евангелия от Иоанна, но не находили ответа у синоптиков, в связи с происшедшими событиями. И самый основной факт эпохи, это то, что Иоанн остался уже единственным на земле из всех апостолов Христовых. Совершилось Успение Богоматери, прославил смертью Бога Петр, первый среди апостолов. Как же должно пониматься отношение апостола Иоанна к его преемникам? И особенно в связи с таинственными слухами о том, что Сын Громов не вкусит смерти, особенно после того, как она оказалась не имеющей власти над ним в том самом Риме, где прияли мученическую кончину оба первоверховных апостола¹⁶. Если в отношении к богословскому содержанию Евангелие от Иоанна является обличением докетизма и ответом на связанные с ним вопрошания, то в вопросах внутренней церковной жизни оно содержит дальнейшее развитие учения об апостольском примате, в частности, в отношении к Иоанну. В этом смысле и надо понимать и то, что сказано и не сказано и то, как сказано и не сказано в Евангелии Иоанна.

И, прежде всего, сей дивный, как многоцветная глубина синевы небесной, неисследимый, пролог Иоаннова Евангелия! Разве это боговдохновенное парение остроокого орла, таинника и друга Христова, не есть, вместе с тем, и исповедание первоапостола, которое прямо требует сопоставления с исповеданием Петровым, – «в начале бе Слово» с «Ты еси Христос Сын Бога Живаго», как откровение тайн Божиих, триединства Пресв. Троицы?¹⁷

И все содержание Евангелия Иоанна, соблюдшего для христианства речи Христовы, Его учение о Себе и об Отце и о Духе Утешителе, прощальную беседу с ее обетованиями и первосвященническую молитву Христову, – как оскудел бы мир и наше немощное сознание, если бы мы лишились этого рая чудес и тайн Божиих! Как возвеличен Богом тот ученик, которому вверено принять и предать миру эти священные глаголы! Уже и как Евангелист-Богослов, апостол Иоанн есть первоапостол, избранный и возлюбленный ученик Христов, приявший в свое сердце божественные глаголы Учителя, вместе с велением сохранить их для мира. Но при этом на каждом шагу раскрывается исключительная близость и избранничество этого ученика, который, как истинный «сын» Матери смирения, по имени себя не называет, но вместе с тем не может и не хочет предать забвению, что он был удостоен явно и несомненно особой любви Господней: он тот, «его же любляше Иисус» (а в более торжественном случае и самое дорогое и радостное воспоминание: «ученик, его же любляше Иисус, иже возлеже на вечери на перси Его и рече: Господи, кто есть предаяй Тя», Ио. 21, 20). И присутствие этого возлюбленного, но не называющего себя апостола и его близость к Господу чувствуется даже там, где о нем вовсе и не говорится. Обратите на самом деле внимание: в главе 3 рассказывается беседа с Никодимом, который приходил ко Христу тайно ночью и беседовал с Ним наедине, причем ему поведаны были тайны Царствия Божия: и о новом рождении от Духа, и об образе этого рождения, и о том, как возлюбил Бог мир, не пощадив для спасения его Сына Своего, и о суде, и о спасении. Откуда же знает евангелист о том, что происходило при этом ночном свидании? Он может знать об этом только от Самого своего Божественного Друга, который поведал тайну любимому. Беседа с Самарянкой: ученики ушли в город, и Господь у колодца Иакова под сводом небесным ведет Свой разговор с этой женщиной, которой открывается, как Мессия (Ио. 4, 25–6), задолго до Кесарии Филипповой. От кого же знает об этом Евангелист, если опять не от Божественного Друга, не утаившего и этой беседы от любимого ученика? (И потому среди учеников на пути в Кесарию Филиппову мог быть, по крайней мере, один, который знал, что нужно ответить на вопрос Учителя, и, однако, безмолвствовал, – лишнее, хотя и косвенное подтверждение того, что Петр отвечал от лица всех, выражая не только свою личную, но и общеапостольскую веру). А случай с женщиной, взятой в прелюбодеянии: ведь, Господь сказал ей Свой приговор, когда около нее не осталось никого (Ио. 8, 10), откуда же знает об этом Евангелист, если не от Самого Христа? А откуда стало ведомо ему содержание разговора Христа с исцеленными слепорожденным, которому опять таки было открыто о Христе, как Сыне Божием (т. е. сущность Кесарийского исповедания Петрова), как не от Самого же Христа?¹⁸

А разве кто присутствовал при разговоре Христа с пошедшей Ему навстречу Марфой, которой были сказаны сладостные слова: «Аз есьм воскресение и жизнь», причем в ответ ею было произнесено исповедание Петра («Ты – Христос, Сын Божий, Грядущий в мир») (Ио. 11, 20–27)? И здесь снова напрашивается предположение, что это было открыто Иоанну Господом. Вообще сопоставление содержания Иоаннова Евангелия с синоптическими приводит необходимо к заключению, что Иоанн, как пользовавшийся особенной близостью к Христу, Его любовью и доверием, мог знать (Иο. 3, 23–4) и, действительно, знал от Него такое, чего не знали другие ученики. По этой близости отношений не Петр, но именно он был первоапостолом Христовым. Этот вывод доселе подсказывался нам лишь косвенными указаниями Иоаннова Евангелия, в которых еще не говорится прямо ни о Петре, ни об Иоанне. Теперь мы должны подтвердить его анализом тех мест, где о них прямо говорится, причем дается ответ на вопрос об отношении двух первоапостолов, т. е. об основах иерархического строения Церкви.

И прежде всего в Евангелий от Иоанна поражает тот факт, что об Иоанне здесь говорится только двояко: или как о возлюбленном ученике, первоапостоле, или о двоице его с Петром. Не Петр и Андрей, и не Иаков и Иоанн есть основная двоица Иоаннова Евангелия, но Петр и Иоанн. И это исполнено особого смысла и значения. Рассмотрим по порядку соответствующие тексты:

А) Призвание Иоанна и Петра. Первый раз присутствие Иоанна (прямо неназванного) отмечается в рассказе о призвании апостолов, который, как известно, у Иоанна значительно отличается от синоптиков: согласно последним, призвание совершается при море, во время рыбного промысла, здесь же ему, очевидно, предшествует личное призвание отдельных учеников. Верный своему правилу, Иоанн, предполагая уже известным рассказ синоптиков, восполняет его интимными событиями, общему призванию предшествовавшими, но ему, как и многие другие, известными. И оказывается, что первыми последовали Христу Иоанн и Андрей, который затем привел Петра (чем и дается ответ на вопрос о двоице: как и в каком порядке были» призваны Петр и Иоанн?). «На другой день опять стоял Иоанн (Креститель) и двое из учеников его. И увидев идущего Иисуса, сказал: вот Агнец Божий. Услышав от него сии слова, оба ученика пошли за Иисусом. Иисус же обратившись и увидев их идущих, говорит им: что вам надобно? Они сказали Ему: Равви! (что значит: «учитель»!), где живешь? (μένεις – пребываешь, имеешь остановку, «адрес»)? Говорит им: пойдите и увидите. Они пошли и увидели, где Он живет. И пробыли y Него день тот. Было около десятого часа (характерный для евангелиста прием обозначать свое личное присутствие: не называя себя прямо, он дает какую-нибудь черту, изобличающую очевидца). Один из двух, слышавших от Иоанна (о Иисусе) и последовавших за Ним, был Андрей, брат Симона Петра. Он первый находит брата своего Симона и говорить ему: мы нашли Мессию, что значит «Христос». И привел его к Иисусу. Иисус же, взглянув на него, сказал: ты – Симон, сын Ионин; ты наречешься Кифа, что значит: «камень» (Петр).» (Ио. 1, 36–42). В этом рассказе обращает на себя внимание, прежде всего, то обстоятельство, что первыми, последовавшими за Иисусом и назвавшими Его равви, были ученики Иоанновы, Иоанн и Андрей, слышавшие слово своего учителя о Нем (Ио. 1, 26–36). При этом они пробыли целый день у Учителя, услаждаясь словесами Его, и с этого времени для Иоанна началась его близость к Господу. Итак, по последованию Христу он первый вместе с первозванным Андреем. Последний, однако, тотчас приводит «Симона-Петра», т. е. известное всем лицо, то самое, о котором так много написано в прежних Евангелиях, и пророчественные слова ему («взглянув на него») неизбежно заставляют вспоминать о пути в Кесарию Филиппову и явно находятся в молчаливом с ними соотношении. Скрытый смысл этого рассказа такой: да, так был призван Петр, глава апостолов, и сразу же был предопределен в своем особом служении Христу, однако, еще ранее его уже провел день у Учителя, вместе с Андреем, будущий возлюбленный ученик.

Иоанн был в числе учеников Иоанна Предтечи. И этому ученику поведана была учителем еще прежде его личного обращения ко Христу сокровенная тайна Христова: се агнец Божий. "И услышавши от него сии слова, оба ученика пошли за Иисусом» (Ио. 1, 37). Сокровенное ведение тайны жертвенного Агнца неудержимо повлекло к Нему Андрея и Иоанна, и это явилось началом вообще апостольского избрания: первозванный Андрей и первоапостол любви Иоанн. И этим образом избрания – не призвания – проливается особый свет на близость любимого ученика к Господу: любимый ученик прозирал тайну жертвенного служения. И, кроме того, установляется еще особая таинственная связь между Предтечей и апостолом Иоанном в их общем отношении к Спасителю, и этой связью также любимый ученик ставится в особое положение. Напротив, Петр слышит впервые о Христе в такой форме от брата своего Андрея: «мы нашли Мессию, что значит Христос» (Ио. 1. 41). Здесь уже содержится как бы предварение исповедания Петрова на пути в Кесарию, но, вместе с тем, здесь еще остается в силе традиционная еврейская эсхатология, с которой пришлось столько бороться Учителю в учениках Своих, и выражения «Мессия» представляет собой гораздо большую неясность и многозначность, нежели трепетное слово Предтечи об Агнце Божием. Апостолы медленно и трудно воспитываются к тому, чтобы в представление об иудейском мессии вместить новое содержание об Агнце Божием, но тем, чем они кончают, начинает возлюбленный ученик. И еще черта: рассказано о всех, кто из апостолов приходил эти дни ко Христу, – о Петре, Филиппе, Нафанаиле, – и о словах с ними или о них Учителя, но ничего не поведано о том, что было сказано «в день тот» самому участнику этой беседы, – посвятительная беседа будущего тайновидца остается тайной. Однако это умолчание по своему не менее выразительно, нежели те пронзающие сердце слова, которые слышали от Него те дни другие апостолы. Так никому не поведал тайновидец Божий Моисей (с которым именно Церковь и сопоставляет в песнях своих Иоанна) о том, что он узнал в страшные и таинственные сорок дней и ночей на Синае во огне и мраке.

В) На Тайной вечере. На протяжении двух третей Евангелия сам евангелист остается в тени, выступая из нее только там, где, как очевидец, он призван сообщить новые подробности последних дней и часов Спасителя, начиная с рассказа о Тайной вечере, причем и здесь он выступает в сопряжении двоицы с Петром. Заслуживает, впрочем, внимания, что эта двоица (только однажды) появляется уже и в синоптическом повествовании о Тайной Вечере в Евангелии Луки: именно Господь посылает Петра и Иоанна приготовить пасху и дает им соответственные наставления (Лк. 22, 8–13), что они и исполняют. Нельзя не отнестись с благоговейным вниманием к этой подробности о Тайной Вечери: Жених избирает себе двух архитриклинов, начальников пира, которым и вверяет его устройство, как будто пророчественно указуя, что в грядущие времена Тайная Вечеря пребудет только в пределах, куда простирается область первоапостольной двоицы.

Господь поведал ученикам Своим о грядущем предательстве Его одним из учеников. «Тогда ученики озирались друг на друга, недоумевая, о ком Он говорить. Один же из учеников Его, которого любил Иисус, возлежал у груди Иисуса. Ему Симон Петр сделал знак, чтобы спросил, кто это, о котором говорит. Он, припадши к груди Иисуса, сказал Ему: Господи, кто это? Иисус отвечал: тот, кому Я, обмакнув кусок хлеба, подам. И, обмакнув кусок, подал Иуде Симонову Искариоту» (Ио. 13, 22–26). Этот приснопамятный рассказ, к которому с трепетом и смущением прислушивается душа, говорит не только о скорбном сыне погибели, предающем Учителя, и не только о всем сонме апостолов, беспомощно «озирающихся», но и о первоапостольской двоице. Петр не может побороть своего недоумения и сдержать своего нетерпения. Недостаточно в этом видеть одну только неизменную его и несдержанную пылкость, но и сознание своего первоапостольства, старшинства. Речь идет не о простом любопытстве, но о важнейшем акте, касающемся всего апостольского чина, имеющем значение для самосознания и самоопределения всей двенадесятерицы. И Петр вопрошает здесь не только от себя лично, но и от лица всех. Ему ли, первостоятелю апостолов, не надлежит ведать об апостоле-предателе, после того, как ему были вверены ключи и власть ключей, дано засвидетельствованное Самим Господом первенство? И, однако, он чувствует свое бессилие и ограниченность или относительность этого своего «примата». Он не может и не смеет спросить сам своего Учителя. Но это может и смеет другой, тот, который возлежит на груди Иисуса, «его же любяше Иисус»: ближе него к Нему нет апостола, и только он может спросить Иисуса о том, чего нельзя не знать, что необходимо знать и старейшине Петру, и всему апостольству. И примат авторитета склоняется перед приматом любви: «ему Симон Петр (именно «Симон Петр», т. е. в полном обладании своего «петровства») сделал знак», и тот немедленно получил ответ. Нельзя видеть в этом рассказе только интересную подробность из истории Тайной Вечери, которая не имеет дальнейшего значения в определении значения апостолов в судьбах церкви, и не может остаться без последствий тот факт, что в самый критический момент в истории апостольства только одному Иоанну принадлежало первенство, – первенство любви и личной дружбы к Господу. И уже менее всего могут проходить мимо этого факта те, кто с таким вниманием изыскивают все черты евангельского повествования, благоприятствующие или неблагоприятствующие их идее апостольского примата. По нашему мнению, настоящим текстом во всей силе и остроте ставится вопрос о взаимоотношении двух приматов двух первоапостолов, – примата любви и примата авторитета. И это тем более, что в самом евангельском рассказе нельзя не чувствовать молчаливого указания на тот же самый вопрос. Разве же евангелист, имея перед собой повествования синоптиков и, в частности, рассказ о торжественном возведении Симона в Петра, мог не чувствовать, что он вносит своим рассказом нечто новое, ограничивающее или осложняющее это уже совершившееся посвящение Симона в Петра? (Интересно, в той же 13 главе Петр, не то от своего имени, не то, вернее, опять от лица учеников, во время Тайной Вечери вопрошает Господа: «куда Ты идешь?» и получает от Него пророчественный ответ: (Ио. 13, 36–38) «Симон Петр сказал Ему: Господи! куда Ты идешь? Иисус отвечал ему: куда Я иду, ты не можешь теперь идти, а после пойдешь за Мною. Петр сказал Ему: Господи! почему я не могу идти за Тобою теперь? я душу мою положу за Тебя. Иисус отвечал ему: душу твою за Меня положишь? истинно, истинно говорю тебе: не пропоет петух, как отречешься от Меня трижды»).

С) У двора первосвященника Анны. Здесь мы опять имеем дело с двоицей Иоаннова Евангелия, Петром и Иоанном. «И отвели Его сперва к Анне... За Иисусом следовали Симон Петр и другой ученик; ученик же сей был знакомь первосвященнику и вошел с Иисусом во двор первосвященнический. А Петр стоял вне, за дверями. Потом другой ученик, который был знаком первосвященнику, вышел и сказал придвернице, – и ввел Петра (18, 15–16. Далее следует рассказ об отречении Петра). Когда Иисуса взяли, «все ученики, оставив Его, бежали» (Мр. 14, 50), кроме двух: Петра и Иоанна, каковая двоица и появляется в соответствующем месте Иоаннова Евангелия. Здесь не только деталь, известная лишь участнику и очевидцу¹⁹ и объясняющая, каким образом Петр мог войти во двор архиерейский (благодаря содействию Иоанна, лично известного первосвященнику), но вместе с тем, пролог к эпилогу Евангелия Иоаннова и приступ к рассказу все о той же двоице во время страстей Христовых. Итак, вошли только два ученика. Ни из чего не видно, чтобы личное знакомство Иоанна с первосвященником создавало для него какую либо особливую неприкосновенность в качестве ученика Христова, оно лишь давало ему возможность беспрепятственно войти во двор и провести с собою соапостола. В дальнейшем же такая известность могла иметь только угрожающее значение, потому что относительно Иоанна не требовалось даже устанавливать его личность, как это вздумалось слугам архиерейским сделать относительно Петра. Иоанна и без того лично знали все и притом, конечно, как ученика Христова, а потому положение его было угрожающим уже с самого первого момента, как только он вошел. Напротив, Петр сначала предполагал сохранить инкогнито, а потому и впал в такое смущение, когда случайно и пока безобидно среди слуг возник вопрос об установлении его личности, В Евангельском рассказе (у всех четырех евангелистов) нет указаний на то, чтобы это установление личности сразу же грозило Петру какими-нибудь непосредственными последствиями (заслуживает вообще внимания, что в это время никто из последователей Христа, как скрывавшихся, так и не скрывавшихся, не пострадал, да это, очевидно, еще и не входило в планы синедриона.²⁰ Господь предрек Петру скорое (т. е. еще до истечения ночи прежде, нежели трижды, или дважды, пропоют петухи) троекратное отречение от Него, вследствие какого-то рокового испуга, с которым он не мог совладеть. Напротив, Иоанн, очевидно, свободный от страха, присутствует при суде над Господом, следуя за Ним от одного места в другое (ср. характерные детали очевидца: «от Каиафы повели Иисуса в преторию. Было утро», Ио. 18, 28, подробности рассказа о суде Пилата, отсутствующие у синоптиков, как то: «что есть истина?», «се человек», «тогда была пятница и час третий» и т. д.) вплоть до Голгофы. Несомненно, присутствие у места казни, среди рассвирепевших иудеев и жестоких воинов, для близких и последователей казнимого было в высшей степени опасно, и недаром, кроме нескольких преданных и самоотверженных женщин – и в числе их двух матерей: Матери Господа и матери самого Иоанна («сестра Матери его»), из учеников у креста был только один Иоанн. Итак, двоица учеников, вошедших во двор первосвященника, разорвалась: один «исшед вон плакася горько», другой последовал и на Голгофу за Учителем. И, тем не менее, тема рассказа Евангелия Иоанна остается о двоице: о двух первоапостолах в часы страданий Христовых.

D) У Креста. «Иисус, увидев Матерь и ученика, тут стоящего, которого любил, говорит Матери Своей: Жено, се сын Твой. Потом говорит ученику: се Матерь твоя! И от того часа взял Ее ученик к себе (εἱς τὰ ἴδια – восвояси) (Ио. 19, 26–27). Прежде чем говорить о содержании текста, устраним некоторые возможные недоразумения. Едва ли найдутся такие, которые станут рассматривать этот текст исключительно как личное обращение, завещательное распоряжение умирающего относительно своих личных дел. Помимо общих соображений, против такой возможности достаточно говорит самый текст. У креста стояли вместе с Марией несколько преданных женщин, в том числе и мать Иоанна, стало быть, было кому позаботиться о приюте для Скорбящей Богоматери, если бы он был нужен, хотя и на это нет никаких указаний. В самом деле, чем же изменялось внешнее, если позволено здесь так выразиться, материальное положение Марии после смерти Сына? Разве Он, всегда преходя по градам и весям в проповеди Царствия Божия и, не имея где главу преклонить, жил вместе с Матерью, одним, так сказать, хозяйством? Мы знаем, что этого не было: человеческая любовь к Матери как и Материнская любовь к Сыну были принесены в жертву служению Богу, как это совершенно ясно видно из одного случая, рассказанного у всех синоптиков (Мф. 22, 46–50, Мр. 3, 31–5, Лк. 8, 19–21): о том, как пришли видеться с Ним, Мать и братья Его, а Он ответил: «вот Матерь Моя и братья Мои», дав понять, что Его личные чувства принесены Им в жертву Своему служению.

Следует также обратить внимание и на то обращение к Матери: Жено – γύναι. Это обращение²¹ напрашивается на сопоставление с тем, которое было пред совершением чуда в Кане Галилейской: «глагола Ей Иисус, что есть Мне и Тебе, Жено? Не у прииде час Мой» (Ио. 2, 4), причем Матерь вполне поняла этот ответ, ибо, невзирая на его форму, сказала служителям: «что Он скажет вам, то и сделайте». Это торжественное жено в ответ «Матери», свидетельствующее об особой значительности происходящего, сказано перед совершением чуда, преобразующего св. Евхаристию, оно же было и «началом чудес», которым Он «явил славу Свою». И ныне, перед совершишася, перед самым принесением мировой умилостивительной Жертвы, повторяется это жено: речь идет не о личной Матери Иисуса, но и о матери всего нового Адама, о новой Еве, о Матери всего человеческого рода. Это та Жена, о которой было сказано в раю змию: «вражду положу между тобою и между Женою, между семенем твоим и семенем Ея» (Быт. 3, 15). Одним словом, жено есть обращение не к «матери Иисуса», но к Богоматери. Здесь надлежит произвести тот исторический комментарий к этому тексту, который вытекает из времени написания Иоаннова Евангелия именно после Успения Божией Матери и преславного ее восхождения от земли на небо. Если во времена синоптиков еще могла оставаться некоторая недовыясненность в почитании «матери Иисуса», как Богоматери, то после того, как апостолы чудесно явились свидетелями ее прославления, никакое колебание не было уже возможно, и для апостолов догмат о Богоматери был уже раскрыт. И когда Иоанн говорит о «Матери Иисуса», о сей дивной Жене, то он говорит о Госпоже Богородице, небесе и земли Царице. А посему прямой и единственно возможный смысл этих слов со Креста, т. е. произнесенных в момент величайшего напряжения в жизни всего мира, в обстановке, исполненной исключительной торжественности и неизмеримой значительности («и когда Я вознесен буду на кресте, всех привлеку к Себе» Ио. 12, 32), со Креста Господь усыновляет возлюбленного ученика Царице Небесной, а в лице его усыновляет Ей весь апостольский лик и весь человеческий род, всыновляет Ей сынов человеческих. Если бы уместно было где-нибудь и когда-нибудь применить злополучное измышление римского средневекового богословия, которое и до сих пор затуманивает сознание сынов западной церкви²², – идею вице-Христа, vicarius Christi, то она напрашивалась бы скорее всего именно здесь, нежели там, где она обычно применяется теперь. Но да не будет! Викария, как преемника и заместителя, может иметь апостол Петр, как и все апостольство (и, действительно, оно имеет их в епископате), но не Тот, Кто призывал и посылал апостолов, отнюдь не делая их через это Своими викариями. И ныне не викария, не вице-сына вверил Он Матери Своей, но в лице Иоанна все апостольство и все человечество воцерковил, усыновил Он Матери Своей, кровью Своею купив это усыновление, соделав братию Свою по Матери, сынов человеческих, сынами Божиими, чадами Отца Небесного. Здесь тайна искупления. Отсюда, из этой точки, радиусами расходятся лучи богословия.

И слово Слова не могло не исполниться: от того часа поят ю ученик той во своя си. Осуществилось некое таинственное и великое избрание возлюбленного ученика; и торжественное его посвящение в первоапостола Христова, блюстителя Приснодевы. Оно совершилось в присутствии сохранивших верность до конца, немногих преданных женщин. И тайна этого посвящения оставалась неведомой миру (нет его и у синоптиков). Ее мог огласить только сам посвященный, Евангелист Иоанн, когда пришло тому время, т. е. когда раскрылся весь смысл происшедшего, после Успения Богоматери и ее прославления. Евангелист поименовал и свидетелей этого события, впрочем, в то время, конечно, уже не бывших в живых. Согласно единогласному церковному преданию, единственный среди всех апостолов, Иоанн был девственником, коему и было вверено блюсти Приснодеву, как это умилительно изображается в посвященных ему песнях церковных.²³

Чем была Мария для церкви апостольской? Об этом почти не находим указаний в Д. Ап.: в безмерном смирении Своем Она остается даже еще в более глубокой тени, чем в Евангелиях. Не говорится о том, что Ей прежде всех явился Воскресший, как не говорится, что Она была и на горе Вознесения. Ее имя упоминается только в числе единодушно пребывающих в горнице Сионской после Вознесения (Д. Ап. 1, 14). Ничего не говорится об ее славном Успении, о чудесном прибытии св. апостолов к погребальному ложу (причем в числе их церковная песнь особо выделяет ап. Петра²⁴ с Иаковом и Иоанном). Это отсутствие письменных сведений обычно является смущающим, особенно пред лицом факта того почитания Богоматери, которое является одинаково существенным и неотъемлемым для всего церковного мира (как в восточной так и в западной его половинах). Однако, эти соблазны маловерных бессильны для верующих и чтущих Матерь Божию, и на основании того опытного ведения, какое мы имеем о Ней ныне, становится непреложным и то значение, которое Она имела и для Церкви апостольской. Она, – а не кто либо из апостолов, не Петр и не Иоанн, – была живым сердцем Церкви, ее средоточием, а, вместе с тем, высшим и непреложным авторитетом. Личный авторитет Богоматери среди апостолов был выше всякого сравнения, а после ее Успения он, конечно, стал еще очевиднее, как очевидно и то, что Богоматерь, пребывающая на небеси, есть уже осуществленная цель мироздания, прославленное творение, увенчанная Церковь. И апостол Иоанн, названный ее сын, тем самым получает первенство среди апостолов. Посему, если можно говорить об установлении первенства Петрова после его исповедания, то с таким же основанием можно говорить и об установлении первенства Иоаннова среди других апостолов на Голгофе. Событие у Креста с Иоанном есть полная аналогия с событием на пути в Кесарию Филиппову с Петром, иначе говоря, два первенства установлены самим Христом: Петрово и Иоанново. Дело богословия понять до конца и извлечь все выводы из этого факта, здесь требуется установить лишь самый факт.

Единственный из апостолов, стоявший у креста, явился и свидетелем совершившейся мировой Евхаристии, своими ушами он слышал: совершишася (Ио. 19, 30), он один только из всех поведал миру о сем, как «свидетель», к чему и призваны апостолы быть свидетелями о Христе. И в этом, как очевидец и свидетель Голгофы, он также есть первоапостол. В частности он есть свидетель того таинственного истечения из прободенного ребра крови и воды, по древнему преданию собранных Иосифом Аримафейским в чашу, (откуда идут западные легенды о св. Граале). И виденное им нарочито подтверждается, как апостольское свидетельство его: «един от воин копием ребра его прободе, и абие изыде кровь и вода. И видевый свидетельствова и истинно есть свидетельство его» (Ио. 19, 34–35). (Слова эти всегда произносятся на проскомидии при влиянии в чашу св. соединения).

F) Шествие ко гробу. Прошли страшные часы Голгофы, которые оставили Иоанна одного у креста. Апостолы снова соединяются, и первое же упоминание об Иоанне опять совокупляет его с Петром, возвращается тема двоицы Петра и Иоанна. Именно описывается их шествие ко гробу. Рассказ об этом отсутствует у других евангелистов (ср. Лк. 24, 12). Мария Магдалина бежит и приходит к Симону Петру и другому ученику, которого любил Иисус. (Замечательно, что любил здесь ἐφίλει, вместо прежнего ἠγάπα. Первое, как мы знаем из рассказа о троекратном вопрошании Петра, указует на большую личную дружбу, чем второе, и здесь после верности, проявленной у креста, Иоанн, как бы нарочито удостаивается звания друга Иисусова). «И говорит им: унесли Господа из гроба и не знаем, где положили Его. Тотчас вышел Петр и другой ученик и пошли ко гробу. Они побежали оба вместе; но другой ученик бежал скорее Петра и пришел ко гробу первый. И, наклонившись, увидел лежащие пелены; но не вошел (в гроб). Вслед за ним приходит Симон Петр и входит во гроб, и видит одни пелены лежащие, и плат... Тогда вошел и другой ученик, прежде при шедший ко гробу, и увидел, и уверовал. Они, ведь, не знали еще из Писания, что Ему надлежало воскреснуть из мертвых. Итак, ученики опять возвратились к себе». (Ио. 20, 2–10).

Итак, двоица Петр и Иоанн, после сообщения Магдалины, идут ко гробу, причем дважды отмечено, как обстоятельство, очевидно, не безразличное, (а, вместе с тем, известное только очевидцу), что Иоанн пришел первым, ибо «бежал скорее» Петра, но почему то не вошел. Петр же, теперь освободившись от своего страха, проявляет обычную свою импульсивность и входит первым во гроб, и лишь за ним Иоанн. Но что поразительно: уверовал только Иоанн. Даже первенство в утверждении веры, которое явлено было Петром и дало ему обетование о «камне», здесь переходит к Иоанну.²⁵ В этом надо видеть новую черту в сказании о первоапостолах, противоречащую или, по крайней мере, ограничивающую первенство Петра. Апостолы перед пустым гробом, в котором оставались, однако, пелены и сударь, были подвергнуты новому испытанию веры, и уж если когда-либо, то именно теперь, казалось бы естественно ожидать торжественного исповедания веры в Воскресшего. И, однако, исповедания не последовало, как не последовало и самой веры («ибо они не знали еще от Писания, что Ему надлежало воскреснуть»), смущение, которое навевалось всей обстановкой около гроба (вспомним, что даже и Магдалина говорить неведомому Садовнику: «если ты взял Его, скажи мне, где ты положил Его»), осталось не разрешенным. А возлюбленный ученик, единственно уверовавший, соблюл, очевидно, свою веру в сердце своем, как это было свойственно его созерцательной, более замкнутой в себе натуре.

G) Рыбная ловля. (Эпилог Евангелия Иоанна). Этот эпилог всецело посвящен теме двоицы Петра и Иоанна. Он состоит из двух частей: описания рыбной ловли и беседы Господа с Петром. В описании рыбной ловли мы наблюдаем ту же тонкую молчаливую параллель двух учеников. Когда утром на берегу показался Иисус, и обнаружился чудесный улов, «тогда ученик, которого любил Иисус, говорить Петру: это – Господь. Симон же Петр, услышав, что это Господ, опоясался одеждой и бросился в море», (Ио. 7). Итак, узнает Господа Иоанн и сообщает об этом Петру, и для последнего до такой степени несомненно свидетельство Иоанна (говорится прямо и без всяких оговорок: услышав, что это Господь), что он, верный своему темпераменту, бросается в море навстречу Господу. Ясновидение любви и веры, преимущество ведения и здесь остается за Иоанном, который, однако, пребывает сопряженным с Петром неким таинственным союзом. И это двуединство получает новое, притом торжественное и окончательное раскрытие в беседе во время обеда, к которой мы теперь и перейдем.

Известно, что «старец» Иоанн, переживший всех апостолов и в том числе самого Петра, пользовался совершенно исключительным авторитетом во всей восточной церкви. Могло ли быть иначе? Возлюбленный ученик Христов, сын Марии по божественному усыновлению, мученик в Риме, который остался в живых только чудесным образом, Патмосский тайнозритель и Евангелист, он быль, действительно, как бы наместником Христовым, авторитет которого не шел, разумеется, ни в какое сравнение с епископами римскими. И притом, существовало верование, что он не вкусит смерти до второго пришествия Христова, согласно прямому Его обетованию. Это неизбежно, порождало в современниках ряд недоумений, которые заострялись все в том же вопросе о первенстве среди апостолов, т. е. о двоице, об отношении Петра и Иоанна. Господь Петра при жизни его поставил князем апостольскими, вручив ему ключи, однако, Петра уже нет, а Иоанн пребывает и пребудет до конца дней. Учение о том, что Петр продолжает свое бытие в своих преемниках – римских епископах в то время явно еще отсутствует, да в противном случае еще более остро возникал бы вопрос: неужели преемники Петра на римской кафедре, могут оказаться иерархически выше самого возлюбленного ученика Христова?²⁶ На эти-то вопросы и является ответом эпилог Евангелия Иоанна, в самом Евангелии представляющий собою как бы приложение (или post scriptum). Как известно, Евангелие заканчивается уже 20, 31, и затем, как бы за особой подписью, – Ио. 21, 24, прибавляется эпилог, вся 21 глава, содержащий рассказ о рыбной ловле.

В отношении к сомневающимся о Петре и склонным умалять его авторитет пред Иоанновым здесь твердо и решительно восстанавливается этот авторитет в уже разобранном рассказе о троекратном вопрошании: смущающему впечатлению от троекратного отречения Петра, которое так и остается нисколько не изглаженным у синоптических евангелистов, (а изустное предание, вероятно, восполнявшее этот пробел, могло уже погаснуть), здесь противопоставляется торжественное восстановление Петра в первоапостольстве.

«Старец» Иоанн восстановляет на все времена авторитет своего со-апостола. И даже, мало того, он возвеличивает его мученическую кончину, свидетельствуя, что она именно предуказана была Господом, как знак особого избрания: «коею смертью прославит Бога» (Ио. 21, 18–19). Может быть, и здесь имеется в виду успокоить недоумение иных неумеренных ревнителей, которые могли соблазниться смертью первоапостола, призванного быть камнем Церкви, казалось бы, на все времена и, однако, последовавшего общему уделу, между тем, как над старцем Иоанном оказалась бессильна рука самих палачей и он чудесным образом не вкусил смерти. Тон повествования и особенная подчеркнутость того момента, что смерть Петра последовала по прямому соизволению Господа, дают почву для такого понимания. Итак, в первый своей части (Ио. 21, 15–19) рассказ этот есть совершенно определенная апология Петрова авторитета, заканчивающаяся полнейшим его восстановлением в первоапостольстве: т, сказав сие, говорит ему: иди за мной« (Ио. 21, 19). В этих словах даже более решительно и обобщающе чем в троекратном вопрошании (на которое обычно обращается преимущественное внимание), выражено это восстановление его в апостольстве, а, стало быть, и первоапостольстве. (каковые в Петре нераздельно слиты между собою). Однако, за этим тотчас же следует и часть вторая, в которой речь идет уже об отношении двоицы первоапостолов Петра и Иоанна или же о границах области Петровой. Здесь содержится ответ на волнующий умы вопрос: неужели же подвластен кому-либо, даже самому Петру, а, тем более, его преемникам – на римской, или антиохийской, или александрийской кафедре, – возлюбленный ученик Христов, «старец» Иоанн? Вслушаемся снова в слова самого текста: «Петр же, обратившись, видит идущего за ним ученика, которого любил Иисус и который на вечери, прислонившись к груди Его, сказал: Господи! кто предаст Тебя? Его увидев, Петр говорит Иисусу: Господи! а он что?» (Ио. 21, 20–21). Подчеркнутые слова, в которых содержится это пространное установление личности ученика, не является просто длиннотой или плеоназмом, вообще говоря, не необычными у четвертого евангелиста, в них выражается мотив самого этого сообщения, или же молчаливый, но настойчивый вопрос, здесь подразумеваемый. В данном случае уместен такой перифраз: Господи! ведь это ученик, которого Ты любил, которому принадлежало в ту незабвенную ночь и место рядом с Тобою, «на персях Твоих», ведь, он один только мог дерзнуть, по просьбе этого самого Петра, вопросить Тебя о предателе, и вот об этом самом возлюбленном ученике Петр спрашивает теперь, не то из дружественного любопытства, просто обрадовавшись своему прощению и восстановлению и тотчас же отдаваясь обычной своей, не всегда умеющей соблюдать меру, экспансивности, а может быть и, опираясь на это свое старейшинство среди апостолов, которому надо знать все, касающееся апостолов, в частности ранее относительно апостола Иуды, а теперь даже и возлюбленного ученика: подвластен ли ему, подлежит ли его «попечению» этот ученик? Вот вопрос, который неслышно раздается, шепотом произносится – не в тексте, но над текстом разбираемого рассказа, и прямым ответом на этот вопрос являются дальнейшие слова Господа, и притом ответом, надо это прямо и решительно сказать, отрицательным. «Иисус говорит ему: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока прииду, что тебе по того? τί πρός σε; ты по Мне гряди. И пронеслось слово сие между братиями, что ученик сей не умрет. Но Иисус не сказал ему, что не умрет, но: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока прииду, что тебе (до того)? (Ио. 21,21–23). Это прямая ссылка на слово, уже пронесшееся между братьями, подтверждает ту мысль, что евангелист отвечает здесь на вопросы послеапостольского века, и это второе, как будто ненужное и совершенно дословное повторение ответа, данного Петру, означает его особую важность, своеобразно подчеркивает его значительность. Что же содержит этот ответ? Он гласит: какова бы ни была судьба Иоанна, Петру нет до нее дела, – Иоанн Петру не подвластен: что к тебе? Достаточно с тебя заботы о себе самом: ты по мне гряди. В примате Иоанна граница примата Петрова: не один, но два примата, два первоапостола, или, вернее, это – один примат, но двуединый, сложный. Свою малоазийскую паству Иоанн успокаивает в ее опасениях. Господь Сам оградил его область, не допустив посягнуть на нее даже первоапостолу Петру. (В качестве доказательства от противного, предположим, что отсутствовали бы только эти три слова: что к тебе? Какую бы новую точку опоры получили бы здесь для себе ревнители единого примата Петрова, которые с полным правом заключили бы, что князь апостолов «всеобщее попечение» свое, как episcopus universalis, явным образом распространяет и на любимого ученика и в этом находит поддержку Спасителя, ибо Он отвечает ему на вопрос, внушенный этой отеческой почтительностью. Однако, этого не случилось, и вопрос не то любопытства, не то «попечения» – остался без ответа).

Однако, в отношении к компетенции Петра вопрос был разрешен уже тем, что оставлен открытым относительно Иоанна, о котором хотя прямо и не говорится, что ученик тот не вкусить смерти, но во всяком случае не сказано и того, что он ее вкусит. Притом написано это было много спустя после того, как Петр мученической кончиной своей прославил Бога. И божественные слова: что к тебе уже осуществились самым делом, – тем, что Иоанн пережил Петра. Очевидно, при таком положении вопроса, какая же может быть речь, так сказать, о ликвидации земного дела Иоанна, или о подчинении его преемникам Петра? Если там, на западе, утверждается, что сам Петр живет и действует в своих преемниках, римских епископах, то здесь, на востоке, возлюбленный ученик еще не умирал, а если Господу будет угодно, то и не умрет до второго пришествия, здесь пребывает сам Иоанн Богослов. Живет ли? Этот вопрос, как для Петра, так и для читателей Евангелия Иоанна, остается как некая священная тайна об Иоанне и об его, Иоанновой, церкви.

Временами, уже не однократно, в истории церкви, – возвращается он с новою силою и как будто возвращается и теперь в наше смутное и чреватое новыми творческими возможностями время. Но разве не достаточно ответила уже на этот вопрос церковная история, включившая в свои анналы кончину Иоанна Богослова? Разве не ответила церковь, празднующая 26-е Сентября честное преставление Иоанна Богослова? Да, ответила история, но ее ответ только усугубляет тайну. Древнее предание, идущее к нам о кончине Иоанна Богослова, таинственно гласит, что, когда приблизилась сия кончина, он повелел вырыть для себя могилу и туда лег, – со словами: прими меня, земле сырая! А затем не оказалось в ней его тела. И не менее таинственным является ответ церкви, которая, с одной стороны творит память его, но в то же время такими словами ублажает эту кончину: «Апостолов верх, богословия трубу, духовного воеводу, вселенную Богу покорившаго, приидите, вернии, ублажим Иоанна приснопамятного, от земли преселяющагося и от земли не отступающаго, но живуща и ждуща страшное второе пришествие: еже неосужденно срести нам испроси, любимиче, таинниче, Христов наперстниче, любовию совершающим память твою». (Стихиры на мал. веч. на Гос. воззв., слава, самогласен).

Нам надо еще остановить внимание на двоице Петра и Иоанна, насколько мы можем видеть ее после Вознесения Христова и Пятидесятницы. Упоминание о ней встречается лишь в трех случаях в Д. А., однако, эти случаи очень важны. Первый случай есть исцеление хромого, первое апостольское чудо после Пятидесятницы. Д. А. 31–4: «Петр и Иоанн шли вместе в храм в час молитвы девятый... (Хромой), увидев Петра и Иоанна пред входом в храм, просил милостыни. Петр же, всмотревшись в него с Иоанном (σὺν τῶ Ἰωάνῃ) сказал: взгляни на нас». Замечательно, что здесь они действуют и выступают, как двоица, но от лица двух говорит Петр, который непосредственно осуществляет и самое чудо исцеления, уже предсовершенное повелительным взглядом двоицы (3, 5–8), причем и исцеленный сам относит это чудо не к совершившему его непосредственно Петру, но к двоице: *) «и как исцеленный хромой не отходил от Петра и Иоанна – κρατοῦντος δὲ αὐτοῦ τὸν Πέτρον καὶ τὸν Ιωάνην – то весь народ в изумлении сбежался к ним πφὸς αὐτούς в притворе, называемый Соломоновым» (3, 11), после чего начинает проповедь, также как и после Пятидесятницы, ап. Петр, тем осуществляя свое первоапостольство. Однако, появление столь необычайной у синоптиков двоицы, и именно как двоицы (может ли быть речь о случайности их совместного пребывания в столь важный и торжественный момент в истории апостольской церкви?) заслуживает соответственного внимания. Тоже следует сказать и о продолжении этого рассказа о первоапостольской двоице. Хотя говорил только Петр, однако ответственны оказались оба Дееписатель повествует так: когда они говорили к народу λαλοὺντων δὲ αὐτῶν (опять во множественном числе), к ним приступили священники и начальники стражи при храме и саддукеи, досадуя на то, что они учат и проповедуют – διὰ τὸ διδάσκων αὐταύς – и наложили на них руки (Д. А. 4, 1–3 сл.). На следующий день, «поставив их посреди, спрашивали: какою силою или каким именем вы сделали это?». Отвечает снова Петр, «исполнившись Духа Святого», от лица двоицы (если от нас сегодня требуют ответа – εἰ ἡμεῖς σἠμερον ἀνακρινὁμεθα–1 4, 7), причем также этот ответ и понимается: «видя смелость Петра и Иоанна и приметив, что они люди некнижные и простые, они удивлялись» (Д. А. 4, 13). Затем удалив их и снова призвав, они «приказали им отнюдь не говорить и не учить о имени Иисуса. Но Петр и Иоанн сказали в ответ: судите, справедливо ли пред Богом – слушать вас более, чем Бога? Мы не можем не говорить того, что видели и слышали» (4, 18–20). Замечательно заканчивается этот рассказ о первом чуде, первом испытании и первом дерзновении пред владыками мира сего, которое было явлено двоицей первоапостолов. Когда они рассказали обо всем происшедшем своим (πρὸς τοὺς ιδίους), последние вознесли единодушно молитву о том, чтобы Бог укрепил рабов Своих пред лицом угрожающего гонения, «и, по молитве их, поколебалось место, где они были собраны, и исполнились все Духа Святого, и говорили Слово Божие с дерзновением». (Д. А. 4, 31). То был значительный момент нового самоосознания и самоопределения воинствующей церкви, и во главе ее при этом стоит двоица первоапостольская, как высшее воплощение церковного самосознания. Этого факта нисколько не умаляет в его значении то обстоятельство, что непосредственно выступает целителем и проповедником ап. Петр, однако, в нераздельности от Иоанна, как это подтверждается разными деталями повествования. Это соответствует и чину ап. Петра, ибо ему принадлежит первенство старейшинства, представительства, внешнего авторитета, тогда как Иоанну сила влияния, авторитет внутренний. Поэтому представителем апостольской церкви ad extra неизменно и выступает ап. Петр в обладании первоапостолскаго жезла, «ключарь» Христов: при избрании апостола вместо Иуды (Д. A. 1, 15–22); в проповеди после сошествия Св. Духа (2, 14–16) и принятии Иудеев (2, 37–40); в первой проповеди во храме (3, 12–26); в произнесении приговора против Анании и Сапфиры (5, 1–11), в принятии в церковь язычников (10), в формулировании мнения апостольского собора (15, 7–11)²⁷. Но это свойство старшинства Петрова отнюдь не делает его единственным полномочным главою апостольства, как это и вытекает из только что рассмотренного рассказа, где, как мы видели, Иоанну принадлежит не пассивная роль только спутника Петра, разделявшего с ним последствия его поступков. Но это же самое мы видим еще раз в один из решительных моментов в жизни первенствующей церкви, когда Дееписатель опять говорит о двоице первоапостольской: перед проповедью среди самарян. Решиться на то, чтобы понести проповедь крещения к самарянам, при вековом против них предубеждении, было нелегко. И вот мы видим, как «находившиеся в Иерусалиме апостолы, услышав, что самаряне приняли слово Божие, послали к ним Петра и Иоанна, которые, пришедши, помолились о них, чтобы они приняли Духа Святого» (Д. А. 8, 14–15). Эта посылка, конечно, не означает низшего служебного положения двоицы первоапостольской среди двенадцати апостолов, но свидетельствует именно о высшем их авторитете, в силу которого они и могли принять там важные и ответственные решения и совершить соответственные действия; однако, для этого оказывается недостаточно и одного Петра, но посылается именно первоапостольская двоица²⁸. «Тогда возложили руки έπίτίθεσαν τὰς χείρας на них (на самарян), и они приняли Духа Святого» (3, 17). Акт низведения Св. Духа чрез хиротесию быль совершен первоапостольской двоицей в совокупности, – примечательный и в своем роде единственный случай. Далее следует рассказ о Симоне волхве, который, видев происшедшее, «принес им деньги, говоря: дайте и мне власть сию» (8, 18–19), причем отвечает ему, как обычно для двоицы, ап. Петр. После сего «они, засвидетельствовав и проповедовав слово Господне, обратно пошли в Иерусалим» (8, 25). Этим исчерпываются случаи упоминания первоапостольской двоицы у синоптиков. В послании к Галатам 2, 9 ап. Павел называет апостола Иоанна вместе с Иаковом и Кифой «столпами» (церкви). Их не много, но они весьма выразительны.

Апостола Иоанна мы знаем еще как автора трех соборных посланий и Апокалипсиса. Что касается посланий, то, представляя собой проповедь любви, они, вместе с Евангелием Иоанна, образуют собой как бы новый завет в Новом Завете. В интересующем же нас отношении, с точки зрения первоапостольства Иоаннова, заслуживает внимания то обстоятельство, что возлюбленный ученик Христов здесь дает верным определенное предварение об антихристе, который уже действует в мире, и в этом смысле началось «последнее время», хотя еще и долгий срок потребуется для его созревания: «дети! последнее время! И, как вы слышали, что придет антихрист, и теперь появилось много антихристов» (1 Ио. 2, 18). Ср. 1 Ио. 4, 3; 2 Ио. 1, 7. Об явлении «зверя», антихриста, подробнее повествуется в Апокалипсисе: «и отверз он уста свои для хулы на Бога» и т. д. (Апок. 13, 5–8). Это предварение об антихристе, которое встречается еще у ап. Павла: 2 Фесс. 2, 3–10, не только имеет величайшую важность, но и является актом власти первоапостольской. Есть разница между вразумлением солунских христиан со стороны ап. Павла и торжественным как бы объявлением войны уже действующему антихристу,²⁹ которое имеем мы у Иоанна. Торжественным и величественным свидетельством о первоапостольстве Иоанна является его Апокалипсис, данное ему Откровение. Иоанн есть новозаветный пророк между апостолами и единственный апостол между пророками³⁰. Кроме того, он вообще есть единственный новозаветный пророк, запечатывающий словом своим весь Новый Завет. Апостол-пророк он есть сослужитель Ангела Божьего, открывающего ему тайны: «Я, Иоанн, видел и слышал сие. Когда же услышал и увидел, пал к ногам Ангела, показывающего мне сие, чтобы поклониться (ему). Но он сказал мне: смотри, не делай сего; ибо я сослужитель тебе и братьям твоим пророкам и соблюдающим слова книги сей; Богу поклонись» (Апок. 22, 8–9). И раньше того: «я пал к ногам его (ангела), чтобы поклониться ему, но он сказал мне: смотри, не делай сего; я сослужитель тебе и братьям твоим, имеющим свидетельство Иисусово; Богу поклонись, ибо в свидетельство Иисусово есть дух пророчества» (19. 10). Откровение, данное Иоанну через Ангела, есть «откровение Иисуса Христа, которое дал ему Бог, чтобы показать рабам своим, чему надлежит быть вскоре. И он показал, послав (оное) чрез Ангела Своего рабу Своему Иоанну» (Апок. I. 1–2). При этом Иоанн выступает не только как свидетель и хранитель тайн Божиих, но и как первостоятель семи церквей, находящихся в Азии (символически же за этими семью церквами скрывается семь образов вселенского христианства, судеб Церкви Христовой в мире, – соответственно духам у престола Его и семи золотым светильникам и священной седмерице даров Св. Духа). Этим семи асийским церквам, а чрез них и всей церкви вселенской, urbi et orbi, посылает Иоанн свое апостольское благословение: «благодать вам и мир от Того, Который есть, был и грядет, и от семи духов, находящихся пред престолом Его, и от Иисуса Христа» (1, 4–5). Иоанну открываются судьбы церкви, – не поместных только восточных церквей по отношению к которым он является неоспоримым главой и первостоятелем,³¹ но и всей вселенской церкви на все времена до самого второго пришествия Христова и до нового неба и новой земли и схождения небесного Иерусалима. Избрание для этого Откровения само по себе, даже если бы оно и не относилось к возлюбленному ученику Христову, есть уже возведение в пророчественное первоапостольство. Здесь же оно увенчивает первоапостольство, приобретенное еще в земные дни Спасителя.³² Ведь, предположим на одну минуту, что Откровение дано было бы не Иоанну, но Петру: какое потрясающее свидетельство в пользу примата Петрова в этом было бы усмотрено! Тому, кому вверена забота о всей церкви и управление ею, вверяется и ведение будущих ее судеб. Но, ведь подобное же заключение напрашивается и в отношении Иоанна, первоапостольство которого, несомненно, свидетельствуется и данным ему Откровением. Не надо преувеличивать: значение его можно и должно понимать лишь в свете того, что мы уже знаем из Евангелия о нем (как это следовало бы и относительно Петра). Факт Откровения сам по себе не установляет первоапостольства, но и он свидетельствует о нем и должен быть понят в связи с ним, как его раскрытие и подтверждение. И обратно, отсутствие откровения у первоапостола Петра свидетельствует, что примат Петров, имея первосвященство, не включает пророчества и, следовательно, внутренне им ограничивается. И уже, во всяком случае, видеть в нем полноту всех служений, не только первосвященнического, но и царского и пророчественного, как принято в католическом богословии, нет основания,³³ ибо находится в противоречии с фактом одного только Иоаннова Апокалипсиса. Вместе с тем выясняется еще и другое различие между двумя образами первоапостольства. Священство – преемственно как в ветхозаветной, так и новозаветной церкви. Напротив, пророческое служение единолично и не знает преемственной передачи. Кроме того, если допускать, что любимый ученик не вкусил общечеловеческой смерти и неведомым образом пребывает, то и преемство делается не только излишним, но и невозможным в виду того, что он сам незримо пасет стадо свое, пророчественно его вдохновляя. По крайней мере, домыслы эти напрашиваются сами собою, при обозрении всех данных, сюда относящихся.

Эти экзегетические наблюдения отдаем мы ныне на суд компетентной критики в полном сознании того, насколько трудна и ответственна эта область и сколь ограниченными в ней являются единоличные усилия. Само собою разумеется, устанавливаемый здесь факт двойственного первоапостольства Петра и Иоанна³⁴ ставит на очередь целый ряд и дальнейших принципиальных вопросов первостепенной важности, преимущественно из области учения о Церкви. Однако, сами эти вопросы выходят уже за пределы настоящего очерка.

Лето 1923 г.