Реальное училище Всероссийского Союза Городов в г. Земуне (Югославия)

Мальчик

Мои воспоминания о последних годах жизни в Одессе

Когда я первый раз вышел из дому, я думал, что на каждом шагу, думал, что меня укусит собака, и что я боялся привидений. У нас были знакомые. У них были две дочери и один сын. Мне тетя поймала ежа. Я еще помню, что я ехал на тендере, и больше ничего не помню.

Мальчик

Мои воспоминания о последних годах жизни в России

Я был на острове, потом я уехал в г. Новый Сад, а на острове видел медузы. Я больше ничего не знаю.

Мальчик

Мои воспоминания о последних годах жизни в России

Я жил в Одессе. И на Лемносе. Я ехал на пароходе «Владимир». Я был в Константинополе. И оттуда приехал в Земун. Я больше ничего не помню.

Девочка

Мои воспоминания о последних годах жизни в России

Когда мы пошли на пристань, чтобы уехать в Панчево, то я увидела, что на берегу в Панчеве стоял пароход «Уранус». Я очень была довольна. Потом мы переехали в Земун, и теперь мы живем в Земуне. Я больше ничего не помню.

Мальчик

Мои воспоминания о последних годах жизни в России

Мы ехали на пароходе, на «Владимире», ехали мы месяц, мы ехали из России, приехали в Батум, потом мы отъехали. Нас по дороге застал туман, и мы стояли два дня посреди моря. На третий день утром тронулись и приехали на Лемнос, там мы жили в палатках. Жили мы двенадцать дней. Потом приехали в Сербию. Я больше ничего не помню.

Девочка

Мои воспоминания о последних годах жизни в России

Когда я была маленькая, у меня была вся беленькая кроватка; когда я ходила гулять, я собирала камушки. Я помню дедушку, он с нами жил, он ходил со мной гулять, когда он отдыхал, то я валялась на траве.

Однажды я пошла в другую комнату, то я увидела какое-то чудовище, которое рычало, я испугалась. Тогда прибежала моя сестра и потащила меня к этому чудовищу, я очень испугалась и начала плакать. Тогда я вырвалась и убежала, а няня мне сказала, что это мой дядя переоделся чертиком.

Девочка

Мои воспоминания о последних годах жизни в России

Когда мы пришли на пристань, чтоб уехать в Сербию, то я увидела большой пароход, который стоял у пристани, мне хотелось поехать на этом пароходе, и так и оказалось. Мы сели на этот пароход, было очень хорошо, но билетов не было больше во второй класс, а были только в третий класс, и мы взяли билеты в третий класс. Ехали целый месяц, останавливались в Салониках, и также в Константинополе. Таня и папа поехали на лодке осмотреть Константинополь, а я и мама остались на пароходе. Когда Таня и папа приехали, то они привезли халву и пряники.

Потом мы приехали в какой-то город, я уже забыла, который это был город, и мы там пересаживались на поезд, ехали. Потом ехали в товарном поезде и так приехали в Сербию.

Мальчик

Мои воспоминания о последних днях моей жизни в России и мой приезд в Сербию

Мы жили в Курске. Я родился в деревне Головинке, из жизни в деревне я ничего не помню. В городе я прожил четыре года; оттуда мы отправились в Болгарию. По рассказам родителей знаю, что мы из Болгарии выехали на пароходе «Афон», четыре недели мы стояли во льду, но наконец отошли и приехали в Белград, через день мы перешли в Земун. Мы по дороге делали много пересадок, их я не помню, ни в каких городах. По приезде в Земун я помню мою жизнь довольно хорошо. Помню, как мы жили на улице Добановачке. Потом – на Кралья Петра (главная улица города Земуна). Там мы жили три года, там уж я поступил в школу. Через три года мы переехали в Грбольянску N 15 и живем уже целый год. Когда мы еще жили на первой квартире, мой папа умер, и я с мамой остались и живем в Земуне пятый год. Я поступил в Реальное училище и учусь в школе третий год. Россию я помню только по рассказам родителей.

Девочка

Мои воспоминания о последних днях моей жизни в России, и мой приезд в Сербию.

Я родилась в Румынии и там жила полгода, а потом мы переехали в Екатеринодар и там жили три года. Из жизни в Екатеринодаре у меня не сохранилось никаких воспоминаний. По случаю войны мы переехали в Болгарию на пароходе «Спарта». Из жизни в Болгарии я помню, как мы жили на даче, и как папа приносил улитки, которые он очень любил есть, а я очень боялась их. А из Болгарии мы переехали в Белград и там жили пятнадцать дней. Из жизни в Белграде я помню, как я, моя сестра ходили около вагонов и нашли кожу змеи, мы бросились бежать домой. Когда наступил шестнадцатый день, мама пришла и стала упаковывать вещи, когда пришел папа, мы сели на экипаж и поехали к станции. У станции нам сняли вещи, и мы сели на поезд и приехали в Земун. Когда мы узнали, что в Земуне есть детский сад, мама повела меня в школу, первое время я пугалась всех, теперь люблю ходить в школу.

Мальчик

Мои воспоминания о последних днях моей жизни в России, и мой приезд в Сербию

Я родился в Петрограде и жил в этом городе три года. О моей жизни в Петрограде я ничего не помню. Потом мы поехали в Одессу. В Одессе я жил до пяти лет. Воспоминаний о моей жизни в Одессе не сохранилось никаких. Из Одессы мы выехали в Константинополь, мы ехали на пароходе «Габсбург». Около Константинополя мы держали карантин, стояли долго. Мы пересели на другой пароход и поехали в Принкипо. Приехали мы вечером, было совсем темно. Мы поместились на даче, дача была вся в трещинах, сильно дуло. Я простудился и заболел, у меня сделалась свинка, все лицо распухло, я не мог ничего есть. Когда я поправился, я стал выходить. Я сделал себе змея и пускал его, это меня очень забавляло. На Принкипо мы жили больше месяца, а потом поехали в Сербию. Мы приехали в Белград и жили там целый год. Я еще нигде не учился. А потом мы переехали в Земун, мне минуло шесть шет, и я поступил в русскую школу. Я каждый день ходил в русскую школу. Первые дни я горько плакал, все боялся, все хотел домой. Теперь я совсем привык.

Мальчик

Мои воспоминания о последних годах в России

Я приехал в Сербию всего два месяца тому назад. После всех ужасов, какие мне пришлось видеть в России, здесь мне показалось раем. Здесь я учусь, а в России мне пришлось служить. Начал я служить с тринадцати лет. Тогда мы, то есть я, мама, сестренка и братик жили в гор. Одессе на Старопортофранковской улице. Я поступил курьером в госпиталь. Не прошло и полгода, как я остался без работы и записался в Бирже труда. Мама тоже нигде не служила, а тут как раз голодный год подошел. Мы страшно бедствовали и голодали.

Как-то, идя по главной улице, я встретил знакомого капитана корабля и рассказал ему, какое у нас сейчас положение. Капитан и говорит: «Приходи завтра в порт и найди парусник «Быстрый». Это мое судно, и завтра оно снимается». Так я поступил матросом 2-го класса. В первый рейс мы пошли по портам Черного и Азовского моря. Вернулись после четырехмесячного плавания в Одессу, и, придя домой, я узнал, что мама получила от папы письмо, и что папа нас вызывает к себе в Сербию. Какая у нас была радость, что папа жив и наконец мы получили от него письмо. Мама начала хлопотать в Исполкоме о выдаче нам заграничного паспорта. Я же ушел опять в рейс. Придя через несколько месяцев, после сильной аварии, в Одессу, судно поставили в док, и всю команду списали на берег. И я остался опять без работы. А тут как раз зима идет. Что тут делать? Но, к моему счастью, я познакомился с сыном одного офицера, который искал себе компаньона, чтобы пилить дрова. И так я с ним почти год пилил дрова.

Но в один прекрасный день мы получили из Москвы заказное письмо с паспортом и выехали сюда.

Мальчик

Я помню, когда пришли большевики. Мне в то время было три года, и я боялся пушечных выстрелов, которые пугали каждую секунду мою мать. В то время был сильный голод, и каждый человек молился Богу для того, чтобы дожить свою жизнь до конца.

Помню, как целый день возили по улицам убитых и раненых солдат, которые не жалели свою жизнь для того, чтобы спасти Россию. Когда папа был в плавании, к нам пришли два солдата с ружьями, сделали обыск, а я от испуга залез под кровать и сидел целый час. Скоро после этого приехал папа, и тогда мне стало легче на душе. Мама с папой по вечерам запирались в комнату, что они там делали, я узнал потом, когда мне исполнилось пять лет. Скоро папа решил уехать отсюда, но с намерением вернуться. Путешествие было ужасное: вагоны были заполнены, пассажиры дрались из-за места, иногда доходило до убийства. Поезд непрерывно останавливался, потому что путь был поврежден. Во время дороги я захворал скарлатиной и приехал в Турцию при смерти.

Савельев Б.

Я был очень маленьким, когда настал для России тягостный месяц, настала революция. Я жил в Одессе, и мой папа был капитан 14-го стрелкового полка. Как сейчас помню я, как по улицам Одессы ходили рабочие с красными флагами. Все офицеры ходили без погон, и фельдфебели и солдаты им не отдавали чести. Папа и мама не позволяли мне ходить с няней гулять. Я был уже настолько большим, что все начинал понимать, и мне было это все странно. Через месяц начались бои на улицах, пришли гайдамаки, матросы, рабочие и офицеры, ездили на броневиках, на лошадях, на углах стояли пулеметы. Если нужно было что-нибудь купить, то это было очень трудно. Но я все-таки ходил в гимназию, и там был в младшем приготовительном классе. Но победили украинцы, и нам в гимназии пришел приказ изучать «Ридну мову». Но через неделю пришли большевики, и нам нужно было писать без «ять» и «твердого знака». Эта власть недолго продержалась, и потом были австрийцы. Все эти власти смещали одна другую, и нас в гимназии то учили писать с «ъ» и без «ъ». Но наконец пришли добровольцы, и «ъ» восторжествовало. Все эти перемены правописаний сильно подействовали на меня, и я к приходу добровольцев ставил после «а» твердый знак.

Но вот наступили большевики, и на улицах города Одессы начались страшные бои, даже ставень нельзя было открыть, трупы мертвых всех партий сорили мостовые. Но вот пришли большевики. Мы со слезами провожали добровольцев и вместе с ними и папу. У нас в Одесской 4-й гимназии не было занятий целый месяц. Пришли большевики, и с ними расстрелы. У нас в Одессе было страшно много расстрелянных. Мы жили около ЧеКа. Это – Одесская Чрезвычайная комиссия, которая производила массовые расстрелы. Эти расстрелы были в неделю 3 раза: в четверг, субботу и понедельник. И утром мы, когда шли на базар продавать вещи, видели огромную полосу крови на мостовой, которую лизали собаки. Я очень извиняюсь перед читателями за мою орфографию. Я пережил и холод, и голод, и страх за маму, ее каждый день могли взять и расстрелять.

В 1920 году в России был страшный голод, а в 1921-ом начала помогать Американская Администрация Помощи, и наконец получили известие от папы, который уже был в Сербии. Мы начали получать посылки, как вещевые, так и продовольственные. Мама начала хлопотать о паспорте и, спустя год, получила его. Мне казалось, что настал самый счастливый день, когда, после осмотра вещей, мы сели на пароход, но теперь я с удовольствием бы вернулся в Россию, но не в сов-Россию, а в единую неделимую Россию, и пока только и живу этой надеждой.

Свищев Ю.

Что было в России во время революции, я ничего не помню; я помню только, что я был очень болен. В то время мы собирались ехать на дачу в город Хвалынск; мы ехали туда две недели. В дороге я поправился, и когда мы приехали, я уже был совсем здоров. Меня все новое очень интересовало, тут я увидел очень много красивых цветов, которых я никогда еще не видал, и вообще я еще никогда не был в такой обстановке. На меня самое страшное и сильное впечатление произвела старая полуразвалившаяся баня с высокой трубой, на которой была приделана палка, где раньше была прибита скворешница, но она уже давно была снята и лежала на крыше. Мне почему-то казалось, что в этой бане живут ночью страшные ведьмы. Эта баня была в самом дальнем конце сада. Около нее росли большие кусты терновника, а крыша и старые стены были покрыты мхом. Если я не слушался, мне говорили, что меня отдадут старой ведьме. В другой части сада были фруктовые деревья. В самой середине сада был пруд, на нем росли водяные лилии, а вечером всегда там квакали лягушки. Через пруд был перекинут узенький деревянный мост с высокими перилами. Вокруг пруда росла высокая трава, в которой мы всегда играли с детьми нашего соседа генерала в «казаки-разбойники». Влево от пруда росли сосны и ели, под которыми росли грибы и земляника; за ними была небольшая полянка, на которой мы всегда очень весело играли. Папа нам поставил палатку с флагом наверху, и мы играли, что это наша крепость, а деревья наши враги. Мы в палатку приносили наши детские скамейки и детский столик, и мама нам всегда давала блюдечки, и мы ели варенье. Вечером мы на поляне играли в «горелки» и в другие игры; в наших играх иногда принимали участие взрослые. Так я провел лето.

Когда настала осень, папа уехал в Петроград, и что было потом некоторое время я не помню и начинаю помнить уже только то, что было весной. Уже была полная большевистская власть. На улицах все деревья были срублены, и многие дома были разрушены. По улицам ходили солдаты без погон и с ружьями. Часто я видел в окно, как эти солдаты вели куда-то мужчин, женщин и детей. Я спрашивал маму, куда и зачем их ведут, но мама всегда на этот вопрос отвечала, чтоб я у нее об этом не спрашивал, она не хотела, чтобы я знал весь этот ужас, эти пытки, которые устраивали большевики с этими несчастными.

Через две недели мы уехали из Хвалынска в город Самару. Все, что было в Самаре, я помню очень смутно; помню, как на моих глазах два каких-то жида и солдаты зарезали женщину и двоих детей, и как у одного из жидов были окровавлены все руки кровью невинных младенцев. На меня этот случай произвел очень сильное и потрясающее впечатление, я в этот же день очень сильно заболел, и мне в бреду все время мерещился страшный жид с окровавленными руками и двое детей.

Из Самары мы приехали в Омск. В Омске была тихая и спокойная жизнь. Потом при наступлении большевиков мы бежали, и сколько страшных картин, которые не могли никто описать, пришлось мне увидеть, все было в крови, и ручьи крови текли по всему пути железной дороги и ярко выделялись на белом снегу, всюду по пути большевики резали убегающих. Поезд мчался с быстротой молнии, а задние вагоны горели. Всюду был страшный дым и грохот. Мне от всего этого стало дурно. Вторую половину дороги я не помню, так как я был болен. Приехав во Владивосток, мы прожили там два года и приехали сюда, в Сербию, к папе. Все это время мы не видели папу, и встретились с ним тут после пятилетней разлуки.

Девочка

Я помню, что когда пришли большевики, то для меня перед этим было большое горе, когда уехал папа с белыми. Я никогда не разлучалась с папой, и для меня было очень тяжело, грустная и заплаканная мама, тяжело действовала на меня эта картина. Я ничего не понимала, потому что никто ничего мне не говорил, и только я плакала за папой. Когда все белые ушли из Харькова, то через день вступили большевики. Перед этим была ужасная стрельба, и мое сердце вздрагивало и болезненно билось после каждого удара пушки и выстрела, так как я знала, что мой папочка участвует там. Я узнала, что если большевики не уйдут, то я долго не увижу папу. Были разные известия, которые мама приносила домой со службы, то радостные, то печальные, что белые подходили к Харькову, но большевики всякий раз отбивали их. Это ужасно всех жителей разнообразно волновало, одни хотели, чтобы были красные, другие – белые. Один раз мама сказала, что красные победили, и белых прогнали за Черное море. В этот день у большевиков был праздник. Они собирали людей и говорили, что все будут равны между собой, и что они будут помогать бедным, и что все должны быть товарищи. Но все вышло наоборот, начался голод, притеснения, убийства. Голод они объяснили тем, что много времени и денег идет на вооружение против неугомонных белых. Притеснения и убийства – чтобы истребить людей, вредных государству. За хлебом и за съедобными снастями стояли очереди, получали пайки, и жили хорошо только комиссары, но к тысяча девятьсот двадцать второму году стало капельку свободнее, можно было все купить без билетов, все было, как и раньше, все стало более похоже на прежнее. Но старое нельзя сравнить с теперешним, нет чего-то неуловимого, что – я не могу сказать, и никогда не будет.

От папы мы не получали никаких известий и думали, что он убит, да и некоторые люди говорили, что были очевидцами, что папа убит. Тяжело было слушать это, я никогда не верила, что папочка убит, и всегда молилась, чтобы Бог охранял его и помог мне с ним увидеться. Но один раз мы получили от папиного приятеля письмо, что папа жив и находится в Сербии. Это известие было для меня огромной радостью, и я никогда не забуду этого дня. Потом у нас с папой началась переписка, и через некоторое время он выслал нам визу – вызов в Сербию. Мы с большими затруднениями приехали в Сербию, и моей радости не было конца, когда я увидела папу.

Девочка

В 1917 году была революция. Последние годы в России нам было очень плохо. У меня в памяти остались самые ужасные события.

Из Петрограда мы поехали в Киев, дорога была очень тяжела. От Киева до Петербурга мы ехали целый месяц. Когда мы приехали в Киев, папа и мама вынуждены были служить у большевиков, чтобы иметь чем прокормить меня с моей сестрой. Пока мы жили в Киеве несколько раз менялись власти. Последний раз, когда уходили добровольцы, папа ушел вместе с ними и больше не вернулся. Вскоре после отъезда папы мы эвакуировались с последними частями добровольцев. Из Киева мы поехали в Новороссийск. Этой дорогой я была больна, лежала без памяти и потому ничего не помню. В Новочеркасске мы прожили несколько дней, а потом на пароходе «Трувор» отправились в Одессу, во время пути была страшнейшая буря, и капитан командовал читать молитвы перед смертью, но Бог не хотел погубить целое судно. Наутро буря прекратилась, и мы благополучно поехали до Одессы. Там мы нашли полк, с которым уехал папа из Киева. Нам сказали, что папа несколько дней тому назад уехал нас искать, мама была в отчаянии. В Одессе мы жили против парка, где прятались разбойники. В Одессе мы прожили около недели, спали на полу в одной комнате с солдатами и ели из общего котла. Все думали, что из Одессы пойдут обозы, с которыми должны были отправиться и мы. Но в последнюю минуту прислали с английского парохода «Рионегро» сказать, что можно ехать в Салоники. В четыре часа ночи мы ехали по пустынным улицам Одессы. Когда мы вошли на пароход, меня поразила его величина. Потом я узнала, что на «Рионегро» ехало около трех с половиной тысяч человек. Была сильная качка. От Одессы до Салоник мы ехали около месяца, и все это время нас кормили макаронами и галетами.

По приезде в Салоники мы сели в товарный поезд и благополучно доехали до главного города Белграда в Королевстве С.Х.С.

Мальчик

В начале 1917 г., когда началась революция, я жил в городе Владикавказе со своей бабушкой. Когда в городе начались беспорядки и большевики начали грабить город, бабушка моя решила меня отправить в одно селение, где жили мои родственники. В один прекрасный зимний вечер мы с мамой и с моим дядей сидели и пили чай. Бабушка же пошла в гости к своей знакомой. Вдруг мы видим, что по коридору прошли какие-то люди и направились к дверям нашей столовой. Дверь отворилась, и в нее вошли четыре с ног до головы вооруженных ингуша. Причем у двух из них были засучены рукава, и руки были по локти в крови. Я страшно перепугался и кинулся к маме. Мама хотела встать, но один из ингушей сказал: «Ни с места, давайте все, что у вас есть: золото, деньги и оружие». Мама, несмотря на замечание ингушей не вставать, порывисто встала и начала их просить, чтобы они меня не испугали. Потом она начала им давать все, что имела – деньги, драгоценности и оружие. После этого они вышли в коридор, где у нас стоял сундук с коврами. Они разбили крышку и, взяв все вещи, которые там находились, нагрузили их на арбу и уехали. После, когда они уехали, мама сейчас же оделась, взяла меня и моего дядю, который был кадет 7-го класса, и поехала в полицию. Нам в полиции дали охрану, которая день и ночь стояла около нашего дома. Через месяц мама уехала в Баку к моему папе, сказав бабушке, что она скоро приедет за нами. Но через некоторое время бабушка меня отправила к родственникам, а сама осталась в городе. Пробыв там месяца 3, вдруг я узнал, что за мной приехала мама, я в несколько минут собрался, и мы с мамой выехали в Баку. По дороге, когда мы ехали к Старо-Теречной (это местечко, к которому должен был подойти военный корабль «Каспий», чтобы нас отвезли к папе в Баку), мы заехали в одну станицу, в которой переночевали, а на другое утро поехали дальше. Прибыв в Старо-Теречную, мы узнали, что корабля еще нет, но он должен придти через несколько дней. Мы остановились в одной избе. На другое утро мама проснулась и через окно вдруг увидела 2 корабля. Она сейчас же встала и, одев меня, вышла со мной на берег. Подойдя к берегу, эти 2 корабля вдруг начали стрелять из пушек. Мы скорее сели на автомобиль, но в нем не было бензина!!! Тогда я увидел какие-то бочки, которые были в нескольких шагах от берега в воде. Я незаметно отделился от толпы, подошел к этим бочкам по колено в воде, вытащил их из воды, и, к моему удивлению, по запаху узнал бензин. Я крикнул: «Мама! Бензин!». Мама очень обрадовалась и сейчас же велела налить его в автомобиль. После этого мы сели в автомобиль и поехали. А орудия большевиков все стреляли по нам, но был то перелет, то недолет. Таким образом мы проехали некоторое время. И вдруг наш автомобиль застрял в песке, и мы никак не могли его вытащить. А у меня, как на зло, замерзли ноги, и маме пришлось быть около меня. Провозившись около 2 часов, мы наконец его вытащили и поехали дальше. Приехав в станицу Капайм, переночевав, мы утром поехали опять в Старо-Теречную. Приехав туда, мы ночью, чтобы нас не увидели большевики, сели на баркас и поехали искать наше судно. У мамы вдруг начались приступы малярии и температура у нее была 40°. Вдруг в час ночи мы наткнулись на какой-то корабль. Это было какое-то торговое судно. Нам спустили веревочную лестницу. Но мама побоялась меня пустить одного и сама, при температуре 40°, взяла меня и начала подниматься по лестнице. Выйдя на палубу, упала почти что без чувств. Утром я с мамой вышел на палубу и увидел, что с 4 сторон на нас идут 4 судна, и одно судно уже близко от нас. Тогда матросы начали говорить, что они выбросят белый флаг и сдадутся большевикам. И вот один корабль подошел к нам и – о, счастье! – мы узнали военное судно «Каспий», которое мой папа прислал за нами. Нам опустили трап, и мама, не выпуская меня из рук, взошла на палубу. А другие 3 большевистских начали гнаться за нами, но они нас не догнали. По дороге, когда мы ехали, нам встретился военный броненосец «Астрабад», на котором был мой папа, который был генерал. Тут произошла радостная встреча. Прибыв в Баку и прожив там 3 месяца, мы поехали в Батум. Пробыв там полгода, мы с мамой на громадном пароходе «Франц Иосиф» поехали в Константинополь; пробыв там 1 неделю, мы поехали в Рим. В Риме мы пробыли 4 месяца и поехали в Лондон. В Лондоне мы прожили 4 месяца, а потом отправились в Париж. В Париже мы прожили 4 года и потом поехали в Берлин, и потом...⁴⁴

Девочка

Мои переживания с 1917–1924 гг.

Когда началась революция 1917 г., мне было тогда пять лет. Я тогда жила в г. Киеве, но папа отвез меня в Польшу, к моей бабушке, а сам уехал обратно, так как он был офицер. Я недолго прожила у бабушки, меня взяла к себе в деревню дальняя родственница отца. В деревне мне было хорошо, я целый день гуляла и играла, но недолго продолжалось мое раздолье. Тетя переехала в другую деревню, где было гораздо хуже. Много было ужасных случаев с нашими соседями; в белый день нападали на них большевики, грабили, уводили скот, самих же людей связывали и бросали в погреб, а иногда и убивали. Но, к нашему счастью, они ни разу не приходили к нам. Там приходилось часто голодать, так как не хватало съестных припасов. От этого много людей умирало, я тоже заболела, но папа, узнав об этом, взял меня оттуда и отдал одним знакомым. У них было безопаснее, они жили в своем имении. У них была дочь моих лет, я с ней проводила целые дни. Часто к нам приезжал папа и рассказывал все ужасы, которые творились в Киеве. Но папа скоро уезжал, и я опять оставалась среди чужих, так как матери я лишилась с ранних лет. Скоро к нам стали приходить войска, которым мы должны были оставить дом, а сами переехали в другое имение, но там мы тоже не прожили долго, на нашу усадьбу напали большевики, разграбили все и разрушили дом. Мы еле живые выбрались оттуда и поселились у одного знакомого графа, который нам уступил половину своего дома. Там уже не врывались большевики, но папа взял меня оттуда и привез в Варшаву к моей крестной маме (она была заведующая). Но она скоро уехала, и папа взял меня в Киев и поместил в одном пансионе. Там я очень боялась большевиков и, когда с утра до вечера грохотали пушки, все время сидела под кроватью и меня еле оттуда вытаскивали. На улицу невозможно было выходить, они представляли ужасное зрелище. Скоро пансион полуразрушили, и меня взяли к себе знакомые отца. Об отце я не имела никакой вести и очень беспокоилась, так как его могли арестовать. Знакомые наши по случайности узнали, где он находится, но нам удалось встретиться только через три месяца, в Варшаве. Там мы вместе прожили всего неделю, он опять уехал. За это время я жила у бабушки, матери отца, но она не любила меня и поручила на попечение той же тетке, в деревню.

Девочка

Мои переживания начиная с 1917 года

Когда началась революция, мне было семь лет и я жила в городе Москве на Тверской улице в доме N 21. Как только началась революция, в наш дом ворвались большевики и как раз над нашей квартирой поставили прожектор и пулеметы. Тогда мы переехали в город Тулу к моей бабушке. Мой папа служил помощником начальника в «сыскной полиции» и поэтому должен был бежать из Москвы в Киев. После его отъезда мы пробыли в Туле две недели и потом, наскоро собравшись, уехали тоже в Киев. Это случилось потому, что папе предложили большевики оставаться служить на старом месте. Но так как папа давно хотел уехать, то он остался на службе, но при первом удобном случае выбрал себе командировку и поехал, когда он доехал до границы, он хотел перейти через нее, но тут ходил большевистский патруль и, увидив его, он созвал других патрулей, и папу взяли в полицию. Большевики хотели справиться, правда ли, папа командирован за границу, и на это время его посадили под арест в комнату, окна которой не охранялись. Так как папа знал, что, когда они справятся, им придет ответ совсем неблагоприятный для него, то он ночью вылез из окна и бросился к границе; немецкий часовой, который стоял по ту сторону границы, увидя, что он так бежит, отворил ему ворота, и папа успел перейти границу. Когда его заметил большевистский часовой, он поднял тревогу, но было уже поздно. Узнав об этом, большевики хотели арестовать меня и маму, но один наш знакомый предупредил нас, и мы уехали. Перед тем как приехать в Киев с нами случилось по дороге много приключений, например, мы три раза были в чрезвычайках, но благополучно оттуда вырывались. На каждой станции мы видели объявления, что кто поймает папу, его помощника и еще одного агента, тому назначена большая награда. Наконец мы приехали в Киев.

В Киеве мне было очень весело, хотя у меня не было подруг, но в той гостинице, где мы жили, был один мальчик Сережа, с которым я и дружила, хотя он был на три года старше меня. В Киеве мы пробыли два года, а потом поехали в Одессу. В Одессе мы жили немного, и из Одессы отправились сначала на Севастополь, где пробыли полгода, а потом в Ялту. В Ялте папа был приставом одного татарского селения Ай-Василь. У нас был большой дом и чудный сад. Только до моря было далеко, но между тем мы ходили купаться каждый день. Природа, в которой мы жили, была бесподобна. Вокруг нашего дома раскинулся парк графа Мордвинова, а дальше возвышались горы, на вершинах которых лежал снег. Мы часто ходили пикниками на вершины этих гор, и я очень любила эти прогулки. Вообще, об Ялте у меня остались только самые хорошие воспоминания. Как чудесно, когда утром на восходе солнца раздается протяжный голос муэдзинов, которые призывают «правоверных» к утреннему намазу. И из всех дворцов идут татарки с кувшинами на головах, направляясь к соседнему потоку. Я прожила в Ялте год, и потом отправилась в Сербию.

Девочка

В 1917 году в январе месяце я приехала из Петербурга в Екатеринодар с мамой и сестрой. Мой отец оставался в Петербурге, так как он должен был остаться в конвое. В конце февраля началась революция. В Екатеринодаре день революции происходил торжественным образом: все казаки были одеты в красные черкески и несли впереди красные флаги. После них шли солдаты, тоже несли красные флаги и пели какой-то гимн, затем шли какие-то оборванцы, которые несли также красные флаги и пели тот же гимн, начало которого я запомнила. Этот гимн начинался: «Вставай, поднимайся рабочий народ». Когда это они запели, то все присутствующие дамы заплакали, а я не понимала, почему. Но вскоре после того, как мы пришли к себе домой, к нам пришел казак и объявил, чтобы мы сняли все портреты царствующего дома. В тот же день от нас ушли обе прислуги, говоря, что они не намерены больше теперь служить, теперь, говорили они, для них настала свобода.

Я помню еще очень хорошо, что ночью начались выстрелы, как раз ночью, это было в то время, когда уже большевики заняли город Екатеринодар, под окнами рядом с нами дома, где жил один генерал с семьей. Ясно доносились крики через открытое мамой окно в спальню: «Открой! Или дверь будем ломать, открой...». Мама стояла бледная, как мрамор, а когда я ее спросила, что такое, то она только ответила: «Бедные люди, бедные люди», – и залилась слезами. Потом слышно было, как взломали дверь, и генерала вывели с женой. Жена генерала стала плакать и кричать, чтобы ее сына, который был офицером, не трогали, что лучше пускай ее убьют, нежели его. Но они взяли ее сына и мужа и повели. Один из этих людей, которые пришли за генералом, крикнул: «На остров смерти веди их, чего с ними тут». Мама услышала это, упала без чувств. Наша старая няня привела ее в чувство и спросила, отчего она так испугалась, но мама опять по-прежнему ответила: «Бедные люди», – и принялась рассказывать, что было.

На второй день пришли красноармейцы и сделали обыск. Все лучшие вещи они взяли с собой и еще пригрозили маме: «Смотри, и тебя как бы не взяли, как того белого», – и он пальцем указал в ту сторону, где находился дом этого генерала. Мама опять побледнела и зашаталась. Вскоре после обыска пришли за мамой и объявили ей, что завтра ее возьмут в тюрьму. Но мама не растерялась, когда ушли большевики, она села, написала письмо дяде, который был министр в Сербии. Папе она не смела ничего писать, боясь, что могут раскрыть письмо. В письме она просила приехать бабушку, которая жила в Сербии, чтобы, если ее расстреляют, за нами бы она смотрела. На второй день маму взяли, но через три дня ее отпустили, так как ее выпустил ее хороший знакомый, Серадси, который был ярый большевик. Он знал еще до революции маму, и теперь, когда она его увидела в Красной армии, страшно удивилась.

Когда мама пришла домой, мы, то есть я с сестрой и с няней, страшно обрадовались. Серадси же на второй день пришел к нам и принес часть вещей, которые у нас взяли при обыске. Мама его очень поблагодарила. Но стража все же была приставлена к нашему дому, как и к дому других офицерских семей. Многих офицеров убивали на «острове смерти», который находился на Кубани. Когда Серадси уехал на войну, то нас с мамой позвали в чрезвычайку, где мы просидели почти до самого взятия Екатеринодара Добровольческой армией. Папа приехал и рассказал маме, что взяли и арестовали Государя и его семью, что он и дядя были приставлены стражей, чтобы охранять царскую семью. Потом рассказал о смерти государя и его семьи. Папа уехал опять.

Юноша

Не одному мне пришлось пережить великую Русскую революцию. В феврале 1917 года, не помню точно, по каким делам мне пришлось задержаться в Ростове, возвращаясь обратно, на одной из небольших ж.д. станций я прогуливался, ожидая отхода поезда. Погода стояла неважная, шел большими хлопьями мокрый снег, и быстро перрон покрывался белым одеялом, на перроне, за исключением меня, никого не было. Вдруг в свежем утреннем воздухе я ясно услышал голос газетчика, кричавшего: «Интересная газета, отречение от престола Императора». Публика атаковала несчастного газетчика, расхватывая у него газеты, суя ему деньги в карман и убегая в вагон. Когда я вошел в вагон, там шел довольно оживленный разговор по поводу случившегося. Каждый чему-то радовался, не зная, что с ним будет и что его ждет. Все говорили, что вот наконец дождались конца войны, которая уносит на тот свет с каждым днем новые жертвы. Говорили, начнется революция и прекратится война.

1917 год прошел довольно тихо и мирно, кое-где вспыхивали бунты и сами утихали. Войска бросали фронт и возвращались по домам. Живя в глубокой провинции, я не мог заметить, как развивалась революция, я увидел и узнал все прелести революции гораздо позже, в 1918 году, когда один из русских генералов, любящих свою Родину, решил спасти ее, угасить это огненное море и не дать в нем захлебнуться Родине. В 1918 году я учился в одном из южных городов России. В училище, в котором я учился, тоже происходили беспорядки, учащиеся получили силу, устроили свои комитеты и занимались политическими делами, мало обращая внимания на занятия. Такая канитель продолжалась до 1919 года.

Война разыгрывалась, образовались два движения. К одному из этих движений я примкнул в 1919 году в марте. Пришлось гулять в рваных сапогах с винтовкой за плечами по степям Дона и Кубани. Когда перелом был на нашей стороне, я был доволен и мне нравилась такая жизнь «сегодня здесь, а завтра там». Но вот казаки, награбив, повесили на спины красные башлыки, решили, довольно воевать, пора ехать домой, бросили фронт. И вся Добровольческая армия, как один человек, покатилась к берегам Черного моря. Только в это время я почувствовал всю тяжесть революции. Казаки думали, что красные их не тронут, но они в этом ошибались, те начали их бить. Видя, что с красными не сладить, в несколько дней было сформировано несколько казачьих полков, в один из которых попал и я. Дней через двадцать в бою с зелеными и красными я был тяжело ранен, и это меня спасло от большевистской жизни. Благодаря ранению мне не пришлось видеть эвакуацию в Крыму. Я ехал со всеми удобствами на английском пароходе в Ялту. В Крымской кампании я не участвовал, лечился в санатории и следил за ходом дел на фронте, когда перевес был на нашей стороне, у меня была надежда возвратиться к родным, когда нам пришлось оставить Крым, я не задумался над тем, что меня ждет впереди, а уселся на пароход без всякого труда, как раненый, и с нетерпением ждал, когда он пойдет дальше. Многие охали, стонали, что потеряли Россию. Мне Россию было не жалко, потому что я не видел там ничего хорошего. Все время война, а потом эта очередь за хлебом и за всякими продуктами, – мало прельщала меня такая жизнь. Я стонал только, когда мне хотелось есть. Жизнь моя за время революции была похожа на жизнь животного, которому не было никакой заботы, кроме желудка, и так я незаметно докатился до Сербии.

Юноша

В 1916 г. я поступил в Третий Московский Корпус, где и проучился до достопамятной революции. Прошедшая революция до того испортила жизнь, что навряд ли уже исправишь ее. Возьмем, для примера, ученье, мог бы давно уже окончить образование, но за революцию многим пришлось потерять не один год, а несколько лет. Самые переживания начались с этого года (1917), бывши еще мальчиком, в 1 классе, страшно подействовала на жизнь эта стрельба; в то время находившись в здании корпуса, обстрел здания, того и гляди, что подстрелят, все эти ужасы, стоны, смерть сопутствуют на каждом твоем шагу. После занятия большевиков, <нас> переводили из школы в школу (соединивши нас с девочками), и таким образом в этой школе пришлось прожить год в голодное время, в тот самый голодный год (1918), когда была сильная эпидемия холеры. Проживши этот год, до того распустились, как в нравственном отношении, так и в моральном, позабыли Бога, только и думали, где бы что-нибудь достать (что твое, то мое, и что мое, то не твое), потому что не было за нами присмотра, и не было над нами палки.

В конце 1918 года наконец нам удалось вырваться из этого ада. После голодного периода времени нашу школу отправили в Полтавскую губернию Миргородского уезда в село Б..., в том числе находился и я, куда нас отправили на подкрепление, потому что там жизнь была лучше нежели в центре России. Переезд из Москвы в Полтаву; было ехать хорошо и весело, переезд этот продолжался две недели, но прошло все тихо и спокойно. Не успевши и опомниться после всего шума и этой кровавой революции, настала другая шумная толпа, опять кровь, и кровь эта льется из невинных людей.

По знакомству попал я во Второй конный Дроздовский полк, где пробыл 6 1/2 месяца, но не желаю всякому посмотреть на эту жуткую картину. Не докончив войну, отправился в Полтавский корпус, из этого – во Владикавказский, а после пришлось испытать красивую картину Военной-Грузинской дороги, но не очень приятную, если придется идти по ней всю дорогу пешком. Попав в Грузию, в г. Кутаиси, проживши там, была эвакуация в Крым, где пришлось испытать много болезней, а уже из Крыма попали в Сербию, где и остались до сего времени в Королевстве С.Х.С. Лучше, конечно, жить у себя на Родине и терпеть там, нежели в других странах. Не знаю, как для других, но для меня лучше.

Юноша

Ярким заревом пожара вспыхнула внезапно наша русская «великая бескровная» революция, и лучшие традиции русского народа, выкованные и созданные столетиями, были отброшены и совершенно забыты, как будто их и не было. Народ стал восторгаться крикливыми лозунгами новых, безумных вождей, «Свобода, равенство и братство» – действительно красивая фраза, но никак невозможная к применению в жизни. Люди стали совсем другими, за маленьким, но красивым исключением. Это мизерное красивое исключение – честные офицеры, кристальночистая учащаяся молодежь и представители нашей русской интеллигенции. Когда большинство русских людей пошли за проклятыми евреями разрушать свое могучее государство, созданное в течение трех веков своею же собственной кровью, я глубоко страдал в душе и болел. Всякий раз, когда мне приходилось слышать о других великих царствах, я невольно сознавал своею детской душой ошибки всех русских людей и в глубине своей души я тихо и грустно скорбел, ибо видел ясно, что мы разлагаемся из Великого в ничтожное. К Великому стыду и позору, русский народ разделился на два непримиримых лагеря – на белых и красных. Белых было мало, но верны были Родине они и защищали ее до последней капли крови от позора, стыда и анархии, и несли эти белые на алтарь Отечества самое дорогое человеку – жизнь. Рыцари без страха и упрека! Как люблю я их! Защитники высокой чести нашей православной Руси! Идея Белых еще больше окрепла, и сплотила их в железную броню среди сильных буранов Седого Кавказа и в диких широких степях Донского Казачества. Они шли с святою мечтой восстановить все поруганное, родное, братски подать руку и крестьянину, и казаку и поставить свою Родину, Россию, на должную ей высоту. Это Белая Мечта, взлелеянная среди неприступных скал и гор, это мысли лучших сынов России, на плечах которых будет снова создаваться наша старая милая Россия.

Я был среди белых. Видя Родину в море крови, я не мог спокойно продолжать свое прямое дело – ученье, и по первому зову я с винтовкой в руках шел с отрядом Белых биться за честь, за благо Родины, России.

Юноша

В то время, когда начинала разыгрываться кровавая революция, я находился в Петрограде. Так как отец у меня умер, а мать целый день была на службе, то меня отдали в Мариинский приют офицерских детей, где я через окна мог видеть зачатки революции. Хотя нам про нее ничего не говорили, но мы чувствовали, что творится что-то недоброе, ибо трамваи перестали ходить, на улице народ суетился, кричал, и вместо булок нам начали давать куски хлеба. В этот же год я сдал благополучно экзамен в корпус и мне яснее раскрылась картина революции. Я стал понимать, что существуют две партии, которые хотят уничтожить друг друга. В корпусе мне пришлось мирно прожить недолго. Дело подходило к Рождеству, в отпуск многих отпускали и говорили, что можете не возвращаться.

В один из зимних дней после Рождества сидели, как ни в чем не бывало, в классе на своих местах, хотя время уже подходило к середине урока, но звонка еще не давали, воспитатели и преподаватели собрались в дежурной комнате и о чем-то оживленно беседовали. Но вот начался второй урок, невдалеке послышались слабые выстрелы из винтовок, которые были все слышнее и слышнее. И вдруг как бы разом посыпались пули по нашему классу, стекла летели вовсю. Дежурный офицер-воспитатель растерянный бегал взад и вперед по роте и командовал: «Ложись, ложись!». Таким образом все кадеты нашей роты (она находилась на третьем этаже) на животах поползли в нижний этаж, где и жили без учения и без всякой надежды на продолжение своей короткой жизни. Но все прошло благополучно, после долгой осады корпус сдался, и к нам был назначен комиссар. С этих пор у меня начинается жизнь в переселении с одного места в другое. Из Москвы перевезли на Украину, в имение одного помещика, которого при нас же выгнали оттуда.

Когда пришли добровольцы, мы захотели поехать в корпус в Полтаве, в корпусе опять пришлось пожить недолго. В один из осенних дней, когда на дворе не перестает идти скучный и однообразный дождь, на город напали «банды» красных. Директор корпуса пол<ковник> А... одел штатское платье и уехал на казенной повозке в другой город, а кадетам сказали, можете бежать и прятаться кто куда хочет. Я и несколько моих одноклассников, взявши из цейхгауза по винтовке без патронов, пошли защищать город. Выйдя на окраину, нас схватили и хотели расстрелять, но за нас один из них заступился и нас, побивши плетками, заперли в одну из ограбленных церквей. Так, переезжая из одного города в другой, в третий, перейдя с винтовкой Военно-Грузинскую дорогу, я очутился в Крыму. Это был 1920 год, но с 1917 года я об матери, сестрах и братьях ничего не слыхал, так как они находились за красной чертой. Но вот нашим войскам приходится отступать и из Крыма, корпус занимает одну из старых баржей и отправляется в Сербию. Некоторое время проплавав по морю, кадет седьмого класса видит невдалеке знакомые берега, он входит на мостик, отодвигает железный сундук из корпуса, и баржа повертывает в другую сторону, оказалось после, что капитан этого судна хотел вручить нас в Новочеркасске большевикам.

Приехав в Сербию я понял, какой вред принесли большевики России, а сколько погубили лучших людей ее. Здесь же, в Королевстве <С.X.С. > я узнал, что брата моего видели убитым, сестра умерла от тифа, другая пропала без вести, мать умерла, не перенесши этого горя, и осталась одна сестра, которая перебивается, добывая хлеб уроками в одной из красных школ.

Девочка

В 1917 году я первый раз сделалась беженкой и начала бегствие из одного города в другой. Первое мое путешествие было в Курскую губернию, в имение наших родственников. Там мы жили больше года и ждали приезда папы из Нижнего Новгорода, где была его служба. Поехав до Курска, папа остановился у товарища, где узнал, что мои братья с каким-то отрядом удирали от большевиков. Тут же он узнал, что за бегствие моих братьев вся наша семья объявлена вне закона, и еле-еле смог проехать к нам в имение. Этот год был начало революции. Папа под большим страхом прожил у нас две недели и поехал обратно в Нижний Новгород, где тоже была сильная опасность. Он мог рассчитывать только на своих служащих, которые в случае чего всегда помогут ему.

В 1918 году, в конце, мы получили известие, что папу большевики посадили в тюрьму. Вся семья очень грустила и не знала, как помочь. Через две педели получили известие, что благодаря рабочим его выпустили. В сентябре папа, переодетый, приехал к нам. Сначала его даже узнать нельзя было. Он объявил маме, что рано утром надо выехать. Я в это время лежала с повышенной температурой. Рано утром мы простились и под сильной опасностью отправились в трудную дорогу. Добравшись до Полтавы, где жила моя бабушка, мы остановились там. Ее не застали, так как она поехала погостить в Польшу. Нам дали ключ, и мы начали устраивать кровати. У мамы болела нога на нервной почве. Через полчаса пришла соседка и принесла письмо. Когда папа его прочел, то от радости мы заплакали, а у мамы прошла нога. Это было письмо от младшего брата. Через месяц приехала бабушка. В это время в Полтаве было тихо и покойно, так как большевиков не было. Такое спокойствие продолжалось до моего рождения 1-го марта. С раннего уmpa началась бомбардировка, и все от пуль прятались куда могли. Мы должны были сидеть все время в кухне. Там мы провели этот трудный год.

Из Полтавы мы поехали в Ростов. Там встретили раненого старшего брата, он лежал в лазарете. Благодаря частым бегствиям заболела моя сестра. Долго нам не удалось прожить, большевики подходили к городу, и городу угрожала сильная опасность. Брат удирал с товарищами раньше, а потом и мы. Папа нас проводил до вокзала, а сам должен был остаться.

Из Ростова мы поехали в Екатеринодар, где нас постигло сильное горе, умерла на рождество моя младшая сестра. Папа приехал как раз к ее смерти.

Много горя нам, как и многим другим, принес большевизм. Через два дня после этого мы с грустью должны были проститься с ее могилой и поехать в Новороссийск. На станции, в вагоне, встретили знакомых. Они нас приняли очень радушно. Там жила еще одна семья, и все мы, несмотря на смутное время, вечером пели, и одна барышня играла на арфе. Так, расположившись на полу, мы жили месяц, а потом вместе с ними эвакуировались на пароходе в Константинополь. Там нас высадили на острове Антигона, где и остановились мы. После всего пережитого нам казалось, что мы попали прямо в рай. Нас содержали итальянцы, действительно, они очень хорошо относились к русским. Они нас держали, сколько могли, и наконец, с грустью для нас, они попросили нас об выезде. Они устроили прощальный обед, и мы поехали к папе, где была его служба в Константинополе, и жили в общежитии. И там находились до отъезда в Королевство С.Х.С., в город Земун.

Мальчик

Мои переживания с начала Русской революции в 1917 году

Все мои переживания 1917 года большей частью забыты. Я очень немногое смутно помню. Помню я только то: однажды, выйдя из школы (я был тогда в старшем приготовительном классе), меня поразила картина, представшая перед мной. Люди все были как будто иными, на почти всех домах развевались красные флаги, кое-где проезжали автомобили, наполненные солдатами, которые также были с красными флагами, я немного побаивался всей этой красной живости, хотя абсолютно не мог понять, почему это все в красном, как позже я узнал, это произошла революция. Я перестал бояться этой перемены, но через несколько месяцев этот страх у меня появился вновь и уже с большей силой. В это время появились большевики. Я очень часто начал замечать, что у некоторых людей были лица испуганны. Позже мне сообщила мама, что мы уезжаем из Одессы (город, в котором мы жили), так как большевики угрожают ему. Мне страшно не хотелось бросать все родное и уезжать, куда – мы не знали. Через три дня мы уже отплывали из Одессы. Пароход шел очень медленно, так как тащил на буксире другой пароход этого же общества. На пароходе мы поехали до г. Констанции, который находится в Румынии. Здесь мы были дней десять, после этого мы отправились в Букурешт. Но в Букуреште мы долго не задержались, всего одни сутки, и продолжили свой путь до г. Оршовы на Дунае.

Город Оршовы – маленький городок, находящийся на реке, до него доходили пароходы также и сербские. На одном из таких пароходов мы отправились в Сербию, пароход назывался «Kapatjoptje». Но этот пароход, подойдя до порога на Дунае, который находится около городка Младеновац, не мог подняться ввиду сильного течения; на следующий день другой пароход нас поднял и перевез через это место.

Я еще до этого слыхал от родителей о красоте того ущелья, где протекает Дунай, и теперь мог сам любоваться им. Проезжая это место, мне было весело, но и немного жутко. Здесь горы так близко сходятся, что думаешь, пароход сейчас наткнется на одну из них, но нет, он лавирует между ними. Здесь я видел остатки Троянова пути и таблицу Трояна, которую он здесь вырезал на камне. Но вот пароход выходит из этого ущелья, и опять все, как и прежде – берег обыкновенный, но есть на берегу одна старая крепость, которую построил сербский вельможа. Мы проезжали через Железные Ворота, довольно опасное место, но благополучно миновали.

Приехали мы в Белград, столицу Сербии, вечером, но высадились на другой день утром. В Белграде долго не жили и через месяца три или четыре отправились назад, в Одессу, так как она была освобождена от большевиков. Это было в 1919 году, поездку обратно в Россию я очень плохо помню, но помню только одно, когда я подъезжал к Одессе, мое сердце радовалось, и я не знал, что делать от радости, но вот пароход вошел в гавань и стал причаливать к берегу, опять я увидел все мне так знакомое и дорогое, я услышал речь, окружающую меня, русскую после иностранной.

Но недолго я находился среди русских, скоро опять большевики угрожали Одессе, и теперь, уезжая из Одессы, я чувствовал, что надолго, а может быть, и навсегда расстаюсь с нею. Опять, как и в первый раз я уезжал из Одессы пароходом, но на этот раз уже не спокойно, как в первый раз, а под выстрелы большевиков, которые часть города уже заняли.

На этот раз я ехал не через Румынию, а через Болгарию. Но дороге я заболел, и когда мы приехали в Софию, я не помню, так как имел сильный жар. Этот раз мы ехали до Cербuu остальной путь сухопутно. Мы опять приехали в Белград, жили здесь всего три месяца, и отправились в г. Сомбие, находящийся в Бочке в Югославии. Здесь я продолжал свое учение, но уже не в русском училище, а в сербском, здесь я кончил первый класс гимназии. Но и здесь мы долго не жили, всего около года, и переселились в город Земун, где и живем до сих пор.

Я очень многое из моих переживаний забыл, но все, написанное в предыдущих строках, есть все то, что я мог вспомнить. Не знаю, долго ли это будет продолжаться, но надежда, которая была, это бывшая русская армия в Крыму, но с эвакуированием и этой армии все надежды погасли. И, может быть, долго еще придется ждать возвращения на Родину.

Мальчик

Первым годом, который перевернул всю мою жизнь, был 1917 год. Помню, что мы в то время жили в Гельсингфорсе. Мой отец все время находился в плавании, так что мы все время находились одни. И вот в марте 1917 года вспыхнула революция. С этого времени начинаются всевозможные переживания, которые продолжаются до нашего времени.

Через небольшой промежуток времени после этого большевики заняли Гельсингфорс, и нам пришлось эвакуироваться в Петербург. Помню я, что мы жили в большой квартире совсем без мебели, освещения и отопления. А тут еще. начинаются вопросы о том, как прокормиться в эти трудные дни; приходилось каждый день вставать рано утром, чтобы бежать и стоять до полдня в хвосте около лавки за хлебом. Но скоро настали еще более трудные дни. Когда хлеб можно было достать только из-под полы, то есть, чтобы никто об этом не знал. Но через год этому трудному времени наступил конец, наступили новые переживания. Пana получил место в Астрахани, и мы перекочевали туда; я не буду описывать наше путешествие в холодных товарных вагонах и переправу через Волгу зимой, в январе месяце, при 30° морозе, когда все плохо одеты, совсем не по-зимнему.

В Астрахани мы прожили около года, причем эта, астраханская, жизнь была немного лучше петербургской жизни. В Астрахани мы поселились в доме священника и не могли ни о чем поговорить, чтобы кто-нибудь не подслушивал за дверями. Один раз, когда папа остался ночевать на корабле, а мы остались ночевать в комнате, вдруг ночью раздались выстрелы, и через несколько минут толпа матросов, еле державшихся на ногах, ворвалась в наш дом. Не могу даже описать тех ужасов и смятения, которые продолжались до конца обыска. Толпа пьяных матросов ворвалась ночью к нам, в нашу комнату и спросила, где находится наш отец, но, по счастью, он ночевал на корабле, в довершение всего они отняли у нас два теплых зимних пальто; но всему приходит конец, настал конец и этой жизни, и мы, можно сказать, спасены. На небольшом катере мы в страшную бурю, обходя встречные льды, переправляемся через Каспийское море в Петровск. С этого времени начинает наша жизнь улучшаться. Как мы приехали, нас засадили, чтобы разузнать, кто мы такие. Через месяц нас выпустили, и мы поселились в загородном общежитии. Здесь мы могли не беспокоиться и не бояться ночных нападений, не боялись, что явятся матросы и отнимут последнее, что мы имеем.

Прожив около полугода в Петровске, мы совершаем длинное путешествие «на волах и лошадях» в Екатеринодар. Поселившись в Екатеринодаре, в вагоне, в 5 верстах от города, мы каждый день вставали очень рано, так как разносчики, кричавшие снаружи, не давали спать; обедали всегда в офицерской столовой. Кончилась и эта жизнь; мы переселяемся в Новороссийск. В Новороссийске мы поселяемся в общежитии бывшей школы, здесь мы часто подвергались опасности, так как находившиеся в горах «зеленые» часто делали разбойничьи набеги на город. Раз «зеленые» убили двоих из этого общежития, что навело смятение и ужас на нас, с этих пор по ночам стояли сильные караулы около ворот этого общежития. Папа тогда был помощником Заведующего транспортами, и его перевели в Севастополь. Здесь наша жизнь еще более улучшается. Мы имели казенную квартиру, отопление и даже получали каждый день дармовой хлеб. Так мы прожили около полугода; кажись, о чем бы горевать, но судьба решила иначе, мы переезжаем в Константинополь, здесь жизнь повернулась к худшему, приходилось добывать деньги на пропитание, так как жалованья папа не получал иногда по нескольку месяцев. Живя в Константинополе, мы узнали...⁴⁵

Мальчик

Мои переживания, начиная с 1917 года до приезда в Королевство С.Х.С.

Что было в 1917 году, когда начался переворот в России, я очень смутно помню, потому что был еще тогда мал, но кой-какие события припоминаю. Я еще не понимал хорошо, что происходило вокруг, но замечал на окружающих меня лицах некоторое волнение. По улицам ходили солдаты, матросы с красными кокардами на груди. Изредка слышна была ружейная стрельба. На некоторых улицах собирался народ и о чем-то разговаривал и кричал. Я смотрел на это все в недоумении и не мог себе объяснить, что происходило. Помню, что с каждым днем усиливалась стрельба на улицах. Нельзя было выходить поздно из дому. Питание стало ухудшаться: хлеб трудно было находить, а если и удавалось найти, то с большим трудом и очень плохой. Когда наступала зима, в комнатах стало холодно, ибо топить было незачем. Такое же самое положение было и в 1918 году.

Однажды перед самым нашим домом происходила перестрелка между большевиками и солдатами-добровольцами. В нашу квартиру заходили солдаты, делали обыски, но ни разу ничего не забрали. Я стал ужасно бояться их, и когда они появлялись на пороге, я удирал куда-нибудь и прятался. Все в доме волновались и не знали, что делать.

Помню был какой-то праздник большевистский – «День Бедности», когда по улицам ехала большая телега с несколькими мужчинами и бабами, останавливалась около каждого дома, и мужчины и бабы выносили из него все то, что им нравилось. Чуть ли не каждый день в городе менялось правительство: один день были большевики, другой – французы, третий – греки, добровольцы и так далее.

В порту стоял Добровольческий и Французский флот, который по целым дням обстреливал окрестности города.

В 1919 году я выдержал экзамен в 1-й класс Одесской 7-й гимназии, но занятия там шли неаккуратно ввиду того, что были большие беспорядки, и часто не было уроков по целым неделям. Очень многие принуждены были уезжать за границу и оставлять свою Родину, обливающуюся в крови. Каждый день было бесконечное множество расстрелов, и много хороших людей невинно страдали и погибли. С каждым днем, с каждым часом становилось все невозможнее и страшнее жить. Могли каждую минуту придти в квартиру и потащить всех в «чрезвычайку» на расстрел. Жить в холодной комнате, ничего не евши, и трепетать все время над своей жизнью было больше невмоготу, и вот 24-го декабря 1919 года вся наша семья села на пароход и, после больших мытарств, претерпевших на нем, прибыла в Варну – болгарский порт. Пробыв некоторое время в Варне, в карантине, мы, через Софию, приехали в Белград.

Мальчик

В 1917 году мне было лишь десять лет, поэтому события того времени большого впечатления на меня не произвели. Наоборот, перемены, последовавшие вслед за событиями февральских дней, нравились мне своей новизною, тем, что выходили из рамок обычной жизни – все эти сборища, митинги, волнения, красные флаги и банты – все это привлекало ко мне свой интерес. С любопытством смотрел я на процессии, ходившие по городу и распевавшие «Марсельезу», на толпы матросов и солдат, бродивших по улицам с развязным видом, на суда, разукрашенные красными флагами и т.д. Всюду были разговоры лишь о революции, о том, что творится в Петрограде и Москве. Знакомые наши приходили с взволнованными лицами, но меня все это лишь интересовало своею внешней стороной. Я не вникал еще в самую суть всего этого, не понимал значения всего происходившего...

Но вот как бы туча какая-то стала надвигаться на город. Тревога повисла в воздухе. Разгон Учредит<ельного> Собрания – и вслед за этим беспорядки и разгул разнузданной черни! Из тюрем выпустили преступников, по вечерам – стрельба! Обыски, реквизиции! Вздорожание продуктов, очереди, продовольственные карточки! Проникла тревога и к нам, и на этот раз охватила и меня. Боязнь за жизнь близких и свою не давала мне покою. Со страхом возвращался я вечером (я был во второй смене) из гимназии. Все ли дома благополучно? Не случилось ли чего? Но нас пока не трогали. Гораздо значительнее было то, что трудно было доставать продукты, и голодный желудок часто давал себя чувствовать. Все меньше и меньше хлеба, все хуже и хуже обеды. Да и прислугу опасно держать. Еще чего доброго что-либо не понравится ей и донесет в «чрезвычайку». Пришлось рассчитать, но она не захотела уходить, пошла в профессиональный союз, и отца вызвали в трибунал. Несколько женщин, судьи, галдели, галдели и постановили: рассчитать можете, заплатив жалованье за 2 месяца вперед. Отец отказался, они заявили тогда, что примут свои меры. Но мер своих провести не успели, так как на следующий день утром услыхали мы часов в 6 крики, топот, и, бросившись к окну, увидели входящие немецкие отряды колонистов, а за ними добровольцев. Лошади и орудия разукрашены лентами и зеленью. В толпе трехцветные флаги. Изо всех окон высунулись люди, машут платками и восторженно кричат: «Ура!». Общая восторженность охватила и меня, и я тоже принялся кричать. Вместе с этим криком точно камень свалился с груди и как-то дышать даже стало легче. Вздохнули свободнее и все родные. Улучшилось несколько и продовольственное положение. Но все это продолжалось недолго. Большевики с большими силами подступили к городу и заняли вновь его. С ожесточенной яростью набросились они на жителей, снова пошли расстрелы, обыски и все атрибуты русской революции.

Но судьба хранила нас и на сей раз, хотя положение еще более обострилось. Правда, у нас реквизировали комнату, сами мы жили только в двух, ибо остальные нечем было отапливать, и настроение было тревожное, но никого из нас не требовали в «чрезвычайку», поместившуюся рядом с нашим домом. В гимназию я ходил неаккуратно, так как занятия не всегда были. Больше сидели все дома, запирались на всевозможные замки, щеколды, болты и цепи. В городе носились всевозможные слухи, один нелепее другого, и обыватели им верили. То, говорили, идут петлюровцы, то какой-то особый отряд Добровольческой армии, то французы. И вот действительно в конце концов пришли французы, а с ними и греки. Снова восторженный прием, снова овации, и чествования, снова контрразведка и т.д.

А затем опять, несмотря на всевозможные обещания, город сдан большевикам, затем – в руках гайдамаков, затем – чехов и словаков, затем – снова французов и так до 1919 года. Все эти смены власти лишь способствовали грабежу и вообще беспорядкам, так как в промежутках между уходом одной и приходом другой царила анархия.

Мать моя заболела на нервной почве. Мы решили уезжать из России. Началась распродажа, хлопоты, волнения. Много было желающих ехать, мест же мало на пароходе. Я в то время был болен, поэтому не помню всех перипетий этих дней. В последнюю минуту моя бабушка и тетя отказались ехать, ссылаясь на неизвестность того, что нас ждет впереди. Трогательно было наше прощание с ними, и 24 декабря 1919 года пароход Добровольного флота «Витязь» принял нас на свой борт, и в 3 часа дня мы отчалили от России. Я испытывал какую-то неопределенную тоску, но она скрашивалась ожиданием лучшего будущего, манившего своею загадочностью вперед. 26 декабря прибыли мы в Варну. Настроение у меня было самое мрачное. В город нас не пускали и отправили в карантин, где и пробыли мы до 1 января 1920 года. Время это было очень тяжелое. В незнакомой земле, среди недружелюбных болгар, и мы торопились выехать отсюда. Но в Софии отец заболел, так как простудился, и пришлось задержаться на месяц. В конце концов, преодолев все препятствия, прибыли мы в Белград, были здесь, как одни из первых русских, прибывших сюда, очень гостеприимно приняты, и уже через неделю ехали на место своего назначения. 7 аким образом русская революция пощадила нашу семью, и мы избегли каким-то чудом всех ее опасностей, жертвами которой сделались многие другие семьи.

Мальчик

Воспоминания с 1917 года по 1920 год

Революция меня застала около Петрограда в его предместье Удельной. Самого переворота я не видел, и таким образом революция на меня не произвела почти никакого впечатления и не возбудила почти никаких переживаний. Наружно перемена власти высказалась в Удельной только тем, что не видно было больше городовых на перекрестках, да все прохожие, встречавшиеся на пути, имели красные бантики. Правда, во время переворота доносилась из Петрограда пушечная пальба, и вечером со стороны Петрограда показывалось зарево, но все это не производило на меня особенного впечатления, так как самих военных действий мне не пришлось увидеть. Так прошли для меня первые дни революции.

О последствиях ее я тоже очень мало знал, так как тогда мало интересовался этим.

В мае или июне мы решили оставить Петроград и на лето (пока кончатся беспорядки) уехать в Одессу. При отъезде из Петрограда я впервые на себе испытал несовершенство новой власти. Во-первых, для того, чтобы достать билеты, нам пришлось заплатить носильщику, простоявшему в «хвосте» около недели, 300 рублей. Во-вторых, в вагон пришлось лезть через окно. До Одессы мы, однако, доехали благополучно и даже с комфортом – в купе мы помещались одни. В Одессе в это время царствовал полный порядок: улицы были чисто подметены, скверы не были засорены подсолнухами и наконец у лавок и магазинов не было «хвостов». Три месяца, которые мы прожили в Одессе, пролетели очень быстро, а обстоятельства в Петрограде все более осложнялись. Тогда было решено, что я с мамой поедем в Чернигов к дяде, а папа один отправится в Петроград, чтобы вывести вещи. Так и сделали, однако вывезти вещей не удалось, и мы должны были без вещей ехать на Кавказ. Папа, приехавший из Петрограда, рассказывал о тех беспорядках, которые там происходили в это время. На улицах в Петрограде стояли лужи крови, встречались трупы, «товарищи» грабили направо и налево (в том числе был ограблен и Зимний Дворец), множество домов было разрушено и сожжено, в общем, Петроград того времени ничуть не походил на старый Петербург до войны.

Из Чернигова мы отправились пароходом до Киева, где прожили несколько дней. Я не помню, как мы добрались до станции Бобринской, откуда по железной дороге добрались до Ростова. Этот переезд произвел на меня ужасное впечатление. Поезд пришел переполненный до крайности, влезали в него через окна и, попавши в него, можно было ожидать каждую минуту, что «товарищи» выкинут вон. Ехать пришлось в коридоре, который был так переполнен, что нельзя было даже шевельнуться. В такой обстановке нам пришлось провести двое суток, пока поезд не дошел до Ростова. Из Ростова до Туапсе мы ехали в довольно хороших условиях: вагоны не были переполнены, и поезда приблизительно руководствовались расписанием.

Южная природа Черноморского побережья после ужасного переезда от Чернигова до Туапсе произвела на меня особенно хорошее впечатление. Из Туапсе мы поехали в Сочи, где и прожили до 1919 года. В Сочи при нас сменилось три власти. Вскоре после нашего приезда туда проник большевизм, и на башне дачи Коставева, захваченной большевиками, появился красный флаг с надписью Р.С.Ф.С.Р.

Мальчик

Воспоминания с 1917 года по 1921 год

В 1917 году Император Николай II был вынужден отречься от престола, власть в свои руки захватил Керенский, но он не смог ее удержать в своих руках и бежал. Русские войска не хотели подчиняться начальству, и бегут с фронта, грабя все, попавшееся под руку, разоряя города и села. Массы дезертиров, солдат, выпущенных из тюрем разбойников наполняют города, не подчиняются властям, митингуют на улицах и устраивают самосуды. Грабежи и убийства среди бела дня становятся обычаем, вольностям нет предела. Слово «свобода» слышно везде. Но вот эти массы под предводительством отдельных лиц хотят захватить власть в свои руки, завоевать Россию, устроя в ней республику. Все население разделяется на партии, и между ними начинается борьба. Большевики взяли Петроград и оттуда ведут наступление. Киев в это время находился в сравнительно тихом состоянии, но приблизительно в начале 1918 года рабочие поднимают восстание, и борьба начинается в самом городе. Сначала слышна была отдельная ружейная стрельба где-то в окрестностях, это взбунтовались мастерские. Рабочим удалось захватить в свои руки оружейные склады, после чего сейчас же последовала раздача оружия, и началась бомбардировка города. К вечеру в разных местах вспыхнули пожары, но бомбардировка все-таки продолжалась, так что не было никакой возможности тушить их. Белогвардейцы упорно не сдавали города, хотя одна часть его уже была занята большевиками. Бои продолжались приблизительно 8 дней беспрерывно, но в конце концов общими усилиями украинцы и белогвардейцы вытеснили большевиков из Киева.

Я и мои родители в это время находились в Киеве, мы все это время провели дома. Наш дом находился против пассажирского вокзала, и мы все время присутствовали при его сдаче и взятии, которые были раз 5 или 6 за эти 8 дней.

Но вот большевики выбиты из города, и опять воцаряется относительное спокойствие, которое продолжается несколько месяцев. Я хожу учиться в 7-ю гимназию, у нас введен украинский язык, а остальное остается по-старому.

Мальчик

Воспоминания с 1917 года по 1921 год

Воспоминания мои относительно переживаний в 1917 году – туманны, так как я тогда был еще маленьким. Революция застала меня в Петрограде, где я жил вместе с своей семьею: отцом, матерью, братом и сестрою. Отец мой служил в министерстве Торговли в Промышленности. День революции остался мне памятным. Еще утром началась стрельба (рядом с нами были казармы Гренадерского полка); одна пуля попала в окно гостиной и разбила стекло; нас, детей, увели в задние комнаты и запретили выходить в сад; в гимназию я не пошел. Мне все это казалось интересным, и я не понимал волнение взрослых. На другой день было все спокойно; только по улицам повсюду ходили солдаты, да горожане понацепляли красные банты.

Дальнейшие воспоминания переносят меня к дням большевизма. Папу моего хотели расстрелять, и он принужден был бежать на Украину. Мы жили в квартире знакомых и также приготовлялись к отъезду в Киев, где в то время гетманом был Скоропадский. Относительно папиного отъезда я помню только следующее: папа пришел вечером чем-то сильно расстроенный, поговорив отдельно с мамой, и взяв необходимые вещи, он перецеловал нас всех, попрощался и ушел. Позже я узнал, что папу искали большевики, чтобы расстрелять, и он бежал в Киев. Скоро после этого мы также уехали из Петрограда на Украину. Жалко было мне покидать Петроград, который был мне очень мил, но и предстоящая поездка привлекала меня, к тому же мама говорила, что скоро мы вернемся. Это было в сентябре 1918 года.

На Украине мы прожили год. Здесь мы пережили Петлюру и наконец большевиков; я учился в 1-м классе Киевской II гимназии. Время было тревожное, по городу ездили красногвардейцы на грузовиках, производя аресты. У нас сделали обыск, у моего дяди, офицера, нашли много недозволенного большевиками, его арестовали. Моего папу не тронули, так как здесь, в Киеве, его не знали. Несмотря на хлопоты, дядю расстреляли. Это произошло за два дня до прихода добровольцев. Горе престарелой матери дяди, моей двоюродной бабушки не знало границ; мне также было очень жаль дядю, которого я очень любил.

Приход добровольцев был восторженно встречен местным населением, крайне запуганным большевиками. На другой день бабушка моя благословила идти сражаться против большевиков второго своего сына, единственного, оставшегося у нее. Прощание было очень трогательным и произвело на меня большое впечатление, мать посылала сына мстить за брата. Дядя Леня, так звали его, был записан в один из передовых полков и на второй же месяц был убит.

Мы же в это время уже уехали в Крым, где жила мамина младшая сестра. В Киеве же на меня произвели большое впечатление похороны моего старшего двоюродного брата, также офицера, расстрелянного большевиками. Большевики разрешили матери похоронить его после больших хлопот одного их знакомого. Гроб был закрыт, и раскрыть его не позволяли, так как боялись, чтобы не увидели, по-видимому, изуродованный труп (двоюродный брат, как мы потом узнали, был сначала пытаем). Похороны эти произвели на меня такое впечатление, что долго после этого мне мерещился изуродованный труп.

В Крыму мы прожили вплоть до эвакуации, сначала в Алупке, а потом в Евпатории, где папа имел службу. Из Евпатории мы эвакуировались в 1921 году в Королевство С.Х.С.

Уезжать из России было очень неприятно, точно чувствовалось, что в Россию мы вернемся уже не скоро. Казалось, что вместе с удалявшимся берегом Евпатории удаляется и моя прошлая жизнь, а впереди что-то неизвестное...

Долго смотрел я на берег, пока наконец мама не позвала меня в каюту. Когда я вышел после на палубу, берег казался узкой линией, на которой виднелись точки – дома.

На пароходе мы ехали в Константинополь, а оттуда в Белград.

Мальчик

Мои переживания от 1917 г. и до приезда в <Королевство> С.Х.С.

Из впечатлений 1917 г. я смогу привести только немногие, которые хорошо сохранились. Большинство же из них или совсем вытеснены новыми впечатлениями, или настолько забыты, что их вспомнить, не исказив на современный лад, не. могу. Впечатления те со временем все больше и больше забываются, должно быть, потому, что они становятся все менее и менее свойственны моему характеру. По-видимому, мое понимание вещей теперь и семь лет тому назад совершенно различны.

Когда случилась революция, мы жили на углу Морской улицы и Дворцовой площади. Первое мое впечатление о революции было вечером (мне почему-то запомнились некоторые подробности), у нас сидел не то прапорщик, не то поручик с немецкой фамилией – пили чай или обедали, не помню, но было уже темно. Взрослые говорили о каких-то выступлениях и беспорядках. Вдруг стали слышны выстрелы и стали проезжать под окнами автомобили с вооруженными людьми, которые что-то кричали и стреляли. Под нашим окном со стороны площади стоял патруль казаков, которые, в свою очередь, стреляли в автомобили. На меня это произвело впечатление совершенно новое, даже веселое. В самую суть дела я не вникал, так как и не понимал ее. Ни о каком свержении власти я и не думал, так как не знал, что ее можно свергнуть, а относился к этому приблизительно так же, как и ко всем празднествам и парадам, которые также можно было наблюдать из окна, только этот был занимательнее других, так как в нем еще и стреляли.

Первые беспорядки внесли много перемен в мою жизнь.

Девочка

Мои переживания с начала 1917 года

В феврале 1917 года я как-то, придя из гимназии, услышала от старших, что Государь отрекся от престола, что в России революция. Второе я плохо поняла, но, что царь отрекся от престола, меня сильно поразило. Еще очень свежо было у меня воспоминание о приезде Государя с Наследником в наш город, и так страшно было, что Он теперь уже не Государь, не царь наш. Кто будет теперь вместо него, этот вопрос сильно меня занимал.

Первое время революции мало отразилось на нашей семейной жизни. Отец, приехав с фронта, снова уехал в Петроград, и мы снова остались одни с мамой. Помню только, что нас стали раньше отпускать из гимназии, стали заставлять писать по новому правописанию, что меня очень возмущало, немного позднее поднялся вопрос об отменении изучения Закона Божьего, он все-таки преподавался у нас по-прежнему. Водили нас всей гимназией на большую площадь, куда собирались все гимназии города и где на возвышении, затянутом красной материей, какие-то люди кричали что-то, отчаянно жестикулировали, из их речей я ничего не поняла, впрочем не только я, приготовишка, не поняла, но и другие вряд ли что поняли оттого, что слышны были только слова «свобода» и «товарищи». Все это было как-то странно непонятно для меня.

Дальше революция отразилась и на дальнейшей жизни. Не было дров, керосину, за хлебом приходилось стоять по целым суткам в очереди. Заниматься приходилось с лампадкой, которая трещала, мигала, брызгала на тетрадь. Помню, как-то мне никак не удавалось дописать какой-то французский рассказ, потому что масла не хватило в лампадке, я и искала по всем шкафам бутылку из-под масла и по капельке накапала в лампадку.

А потом, не знаю даже в каком точно это было году, город был оккупирован немцами, положение жителей стало немного лучше, но вскоре начали наступать большевики, немцы ушли, город был взят боем. Потом еще брали петлюровцы, фронтовики, греки друг у друга, и англичане откуда-то явились. Разобраться в том, кто у кого брал город и кто с кем дерется, нельзя было. Не только я ничего не понимала, но и взрослые не знали точно, кто стреляет, откуда, кто наступает. Знаю только, что стрельба была ужасная, летали снаряды, свистели пули, трещали пулеметы, и ко всему этому гаму примешивалось гудение аэропланов, летавших над городом и бросавших бомбы сверху. Это было особенно жутко. И главное, кончился бой, и не знаешь совсем ничего, или снова придет кто-нибудь и станет бить по городу. А результаты этих боев! Нижние улицы, что ближе к Днепру, были все выжжены (стреляли какими-то зажигательными снарядами), жителей этих улиц сажали в амбары для хлеба, стоявшие на берегу, заперли их там и потом зажгли, кто зажег, как зажег – неизвестно. Говорили, что греки – нарочно, а может быть, случайно снарядом. У нас крыша была пробита в двух местах осколком снаряда.

В передышку от боев начинались обыски. Искали офицеров, оружие. Слава Богу, папа был в Петрограде, и мы хотя в этом отношении были покойны. У мамы был маленький браунинг, мы его спрятали в печку, туда же мы спрятали и все карточки папины. Помню, пришли толпой солдаты, фронтовики какие-то, и начали кричать: «Где тут у вас офицеры, подавай». Начали рыскать по всему дому, все перерыли, но ничего не нашли подозрительного и ушли, видимо, разочарованные.

На дворе у нас жили недавно приехавшие муж с женой, и вот однажды эта дама ушла в город и не вернулась, через день явились из чрезвычайки солдаты и забрали мужа, а потом приехал фургон, забрал все их вещи, и на вопрос мальчишек, куда же девались хозяева, со смехом отвечали: «В Могилевскую губернию уехали». Когда пришли добровольцы, их тела нашли и похоронили.

Папа, когда пришли добровольцы, приехал, прожил немного и уехал в Одессу, куда он получил назначение. Тут нам и при добровольцах в материальном отношении легче не стало. Мама служила, имела уроки.

Юноша

Мои личные переживания с 1917 года по 1921 год

В первые дни революции я чувствовал себя счастливым, так как я слышал от людей старше себя летами, что революция поможет лучше жить крестьянам, и что все помещики должны дать часть своей земли крестьянам.

В первые дни Русской революции у нас устраивались митинги, на которые я также ходил и слушал ораторов, которые, между прочим, ничего не говорили путного. Они говорили собравшемуся народу, что «свобода, равенство и братство – есть священные слова революции», но когда их просили объяснить значение этих слов, то ораторы «благородно» ретируются один за другим с трибуны. Некоторые из народа кричали: «Почему они не желают нам объяснять эти священные слова?». Ответ был таков: «Кто же из них может объяснить, когда они не могут даже подписать свое фамилие». Действительно, все эти ораторы были или портными, или сапожниками, или же просто каторжане, которые сидели, где нужно, за убийство.

Спустя несколько месяцев появляется слово «большевизм», вслед за ним трибуналы и т.д. В конце 1917 года, после того, как крестьяне собрали урожай, большевики стали «по лаку» подходить к тому, чтобы отобрать хлеб. Появляется коммунизм, который уже энергично стал <приводить> в исполнение свои планы. Против этого стали восставать, к этим восставшим присоединился и я. Мне тогда было всего 13 1/2 лет. Я был почти ребенок, но с изменением обстановки, слыша и видя все, что происходило на моих глазах, я стал быстро развиваться, как умственно, так и физически. Конечно, это развитие ни к чему не привело. У меня появилось самолюбие, которое я называю ложным, я стал ненавидеть тех людей, которые не соглашались со мной и т.д., и в связи с этим у меня появилась жажда крови, месть и т.д.

2 апреля 1918 года у нас вспыхнуло восстание против коммунизма. К этому восстанию присоединился и я. С этих пор я уже почти не ходил в гимназию, потому что наше поселение переходило из рук в руки. В то время, когда коммунисты занимали наше селение, они всячески издевались над моими родителями, и когда я об этом узнал, то решил мстить им до последнего.

Па военной службе я чувствовал себя необыкновенно бодро. В боях я не признавал ни страха, ни робости, потому что мысль о том, как мучили родителей, меня подбадривала.

При отступлении в Крым я опять не терял надежды на месть. Даже тогда, как будучи тяжело ранен и даже калекой, я думал только о том, как бы больше им отомстить.

При эвакуации из Крыма за границу я был подавлен тем, что не могу больше мстить, но, приехав в Королевство С.Х.С. в 1921 году и увидав военную форму, которую носят русские, у меня опять возвратилась надежда мстить. Но меня заставляла не одна месть находиться в армии и бороться против коммунистов, но и та идея коммунистов, с которой я не мог примириться. Они еще в конце 1918 года в нашем селении хотели прикрыть церкви, в которых <хотели> запереть контрреволюционеров, а так же закрыть все учебные заведения, из помещения которых <хотели> сделать казармы для красноармецев.

Все это вместе взятое и заставляло меня находиться в армии.

Юноша

Мое жизнеописание, начиная с 1917 года

23 февраля 1917 года из-за недостатка хлеба в Петрограде вспыхнули беспорядки. В это время я был в корпусе, где и застала меня революция. 26 февраля вечером меня вызвали на прием. Оказалось, что приехал отец, который сообщил мне, что из-за беспорядков, которые с каждым часом возрастают, ему нужно покинуть Петроград. Отдал директору какие-то бумаги и деньги, передал мне письмо от мамы, попрощался с таким видом, как будто смотрел на меня в последний раз, и уехал. Во всем случившемся я не отдавал себе ясного отчета.

Корпусное начальство, видно было по всему, волновалось. Перевели все роты в подвальное помещение внутреннего здания. Были выставлены караулы из кадет первой роты. В такой горячке прошла ночь. Наутро подъем был сделан на час раньше, чем обыкновенно, так как около главных ворот завязалась перестрелка между караулом и группою лиц, пытавшихся проникнуть в здание корпуса. Во время этой перестрелки было убито несколько кадет. Такой строй произвел на всех сильное впечатление. Корпусной состав воспитателей и преподавателей собрался на экстренный педагогический совет, на котором шло заседание, мы остались без всякого надзора. Стрельба и шум, доносившиеся с Невы, привлекали нас. Собравшись компанией, мы решили задними дворами пробраться на набережную. Что нам и удалось. Очутившись около забора, который тянется вдоль набережной, мы увидели ужасающую картину. Там на льду, где несколько дней тому назад играла музыка и люди, веселившись, катались с гор и на коньках, происходил зверский расстрел каких-то людей (впоследствии оказалось, что это были городовые). Оставаться около забора дальше было нельзя, так как нас заметили и открыли стрельбу. Пули щелкали о железную решетку и свистели над головами. Под таким железным дождем нам пришлось как можно скорее удирать, дабы не быть убитыми, к счастью, никого не задело.

Возвратившись в роту, мы застали там страшную суматоху. Какие-то солдаты, весьма несимпатичного вида, рылись у нас в кроватях и тумбочках, толкались, ругались и вообще вели себя неподобающим образом. Это все было для нас так ново и неожиданно, что мы, как овцы, столпились и смотрели на все происходившее с ужасом и ничего не понимали. Как эти солдаты попали к нам в роту, зачем они роются и что им нужно? Защиты не было. Всех воспитателей, которые были на совете, арестовали, и ходили слухи, что их повели на расстрел. Не видя руководящей руки, каждый делал, что ему вздумается. Кто пошел опять смотреть, что делается на набережной, кто пустился на добычу чего-нибудь съестного, так как с утра мы ничего не ели. Так тянулось два или три дня. Наконец приехал какой-то жидок от Временного правительства с указанием освободить офицеров из-под ареста и вести корпус к Думе в знак покорности новому правительству. Судили, рядили и все-таки решили идти. Построили все роты в сборном зале, и директор сообщил нам, что Император отрекся от престола в пользу своего брата, и, в свою очередь, брат отказался за себя. Такое сообщение всех прямо огорошило. Буквально все застыли на своих местах. Из такого оцепенения нас вывела команда, поданная ротными командирами. Все как-то нехотя повернулись и пошли показывать принудительную верность.

В продолжение этих дней меня мучила мысль, где сейчас папа и что с ним, и вообще – что дома? Проходя по Литейному к Госуд<арственной> Думе, я отстал и забежал в подворотню. Подождав пока корпус прошел, я вышел и направился мимо здания «Армии и Флота» на Кирочную улицу, где скоро очутился около своего дома. Подойдя к подъезду, я стал открывать дверь, но она оказалась закрытой. Тогда я пошел к воротам, и они были закрыты. Вернулся обратно и позвонил швейцару. Через несколько времени мне открыли дверь, и не успел я открыть рта, как швейцар мне сообщил, что никого дома нет, так как все два дня тому назад куда-то уехали, а в квартире был обыск, и теперь там все разбито и расхищено. А также сказал, чтобы я немедленно уходил, так как мне могут здесь что-либо сделать, а что именно, я не знал, но животный инстинкт мне подсказал что-то недоброе. Делать было нечего. Нужно было уходить, но куда идти? Идти к Думе или в корпус? Подумав некоторое время, я решил идти к Думе, так как это было сравнительно ближе, чем идти в корпус. Подойдя к Таврическому саду, я издали увидел нашу роту, стоявшую почему-то отдельно.

Мальчик

Мои переживания с 1917 года до приезда в Королевство С.Х.С.

Жизнь моя с 1917 года до эвакуации, то есть до 1920 года, вспоминается мне сейчас какой-то туманной, беспокойной. Во многом тогда я еще не отдавал себе отчета.

В 1917 г. я, как помню, поступил в Новороссийске в гимназию. Отец был тогда еще на фронте, мать была врачом в военном госпитале на фронте. Жил я с моей бабушкой около Новороссийска, где у нас была своя дача. Там я не понимал и не знал, что происходило в политической жизни России. Когда же я попал в Новороссийск, в гимназии я начал постепенно понимать окружающие настроения, хотя сначала не разбирался в них, не понимал их значения. Пошли беспорядки, митинги, настроение у всех было приподнятое, все о чем-то говорили, чего-то ожидали, чего я еще не знал, не понимал, но чувствовал, что будет что-то недоброе. Помню, что жизнь страшно вздорожала, появились бесконечные «хвосты», жизнь стала тревожной.

Особенно тревожная атмосфера была тогда, когда власть захватили большевики. Я не понимал еще тогда совсем, что значит «правый», «левый», «кадет», «эсер», «социалист», «большевик» и т.п. партии. Взрослые только об этом и говорили. Всюду говорили о партиях, спорили, волновались.

Наконец пришел в Новороссийск из Севастополя Черноморский флот. Когда это было, не могу точно вспомнить, но, наверно, в конце 1918 года. По улицам всюду толкались пьяные матросы, пошли грабежи. Жизнь стала еще напряженнее. Ожидали «Варфоломеевской» ночи. Прятали все свои дорогие вещи, так как начали по домам ходить с обысками, и под видом обыска грабили квартиры.

Но вот начали появляться слухи о том, что началось правое движение. Пришли добровольцы. Стало больше порядка, все стали легче дышать, но все-таки не прекращались бесконечные споры о партиях, митингов не было, их разгоняли, но все были всем недовольны, чего-то требовали.

В 1919 году я уехал из Новороссийска в Геленджик, за 40 верст от Новороссийска, где поступил в 3-й класс гимназии. Папа и мать уже приехали домой, и мы жили вместе. Зима и лето прошли хорошо, осенью же стало опять жутко. Большевики начали наступать, Добровольческая армия уходила все дальше и дальше на юг, приближаясь к Новороссийску. В городе появились «зеленые», которые часто нападали и грабили дачи, которые лежали на окраинах.

Мой отец был тогда комендантом Геленджика. Настроение было тяжелое, ожидали со дня на день нападения «зеленых». Рождество 1920 года прошло беспокойное. 8 января напали «зеленые», гарнизон сдался, отец с офицерами отбивались в одном из домов, а на нашу квартиру, где был я, мать и бабушка, пришли «зеленые», которые искали моего отца. Не найдя его, они ограбили дочиста нашу дачу, а меня и мать расстреляли, но, к счастью, ияи мама оказались только раненными и, когда на другой день «зеленые» были выбиты из города, нас увезли в Новороссийск. Затем в апреле мы эвакуировались на Лемнос, где во всевозможных лишениях провели весну и лето. Была там школа <Всероссийского> Союза Городов, в которой я некоторое время учился, но для учения это время у меня в конце концов оказалось потерянным.

С радостью покинули мы неприветливый Лемнос со светлой надеждой на будущее, на возвращение на Родину, но, к сожалению, вместо возвращения в Россию предстояло много испытать в Сербии, которая хотя и гостеприимно приютила русских, но все же не может заменить Родины.

Фотографии, приведенные в печатном издании см. в отсканированном варианте книги. – Редакция Азбуки веры.

В книгу вошли сочинения детей русских беженцев, учащихся русских гимназий за границей (Турция, Болгария, Чехословакия, Югославия), написанные в 1923–1924 гт. на тему: «Мои воспоминания с 1917 г. и до поступления в гимназию», а также большое количество фотографий учеников и преподавателей гимназий, деятелей русского просвещения за рубежом. В сочинениях (сохранившихся среди документов Русского Заграничного Архива в Праге) дети написали о потрясающих впечатлениях, которые остались у них от февральской и октябрьской революций, от гражданской войны в России и от эмиграции. В документальных свидетельствах, впервые публикуемых полностью, правдиво и бесхитростно рассказывается о трагедии, которую пришлось пережить детям русских беженцев в пору российского лихолетья.

Учителя, читавшие и проверявшие те скромные мемуары, были потрясены открывшейся перед ними картиной неизбывного русского горя. Они мечтали издать эти сочинения – как бесценный памятник бессмысленного и беспощадного русского бунта. Увы, им не удалось выполнить эту благородную миссию.

Лишь теперь, спустя три четверти века, Россия обретает столь важную для нее книгу.