Приложения. Монахиня Варвара (Пыльнева) вспоминает духовных чад зосимовского старца. Иеромонах Ферапонт (Онацкий)

Среди старушек, насельниц разоренных монастырей, был и один «брат Петр» (как звал его батюшка). Он жил в доме, стоявшем в Лосинке на той же линии Красной Сосны, где был и домишко матушки Анисии. Естественно, он, еще крепкий физически, трудолюбивый, деловой, хозяйственный, помогал ей. Помогал он и нам, поскольку отец Иннокентий благословил помогать «сестрам больничным», как звал старец моих тетушек. Наши просьбы не были частыми, мы всё старались делать сами, но если надо было сарай починить или поколоть уж совсем неподъемные пни, тогда просили помочь Петра Даниловича. Он приходил, все делал очень аккуратно. Мне он тогда казался стариком, хотя и крепким. Родом он был из Малороссии. Но жил в Подмосковье давно и говорил совершенно чисто по-русски, что не у всякого украинца получается. К тому времени, когда мы познакомились, он уже овдовел (это были 1950-е гг.). Старшего его сына убили на фронте, а младший был на военной службе. Почему-то он особенно внимательно относился ко мне. Ему хотелось предостеречь подростка от возможных в такие годы ошибок, говорил, как все непросто и как внимательно надо следить за собой. Вспоминал покойную жену с таким теплым чувством, что невольно думалось, что он был счастлив в семейной жизни, а иначе и быть не могло: такому чистому, добросовестному, трудолюбивому человеку Бог, конечно же, дал хорошую жену.

Не помню уже, зачем меня послали к нему, но я спустилась в его комнату (он жил в полуподвальном помещении, всегда очень чисто убранном). Тогда он мне вдруг сказал: «Хочу открыть тебе тайну. Меня очень привлекает монашество. Хочу поступить в обитель. Я и у батюшки спрашивал, и он благословил». Эту свою мечту Петр Данилович лелеял долго. Он хотел до конца исполнить свой родительский долг. Дождался младшего сына, тот вернулся из армии, женился, у него сын родился. «Теперь я им больше не нужен», – сказал Петр Данилович и вскоре, 13 декабря 1956 года, поступил послушником в Троице-Сергиеву Лавру. Всей предшествующей жизнью он готовился к исполнению своей мечты: несколько лет был пономарем в храме Адриана и Наталии в Бабушкине, читал, молился, трудился добросовестно, ответственно. После трех лет различных послушаний, 3 апреля 1959 года, он принял монашеский постриг с именем Ферапонт. В день памяти преподобного Сергия, 8 октября 1959 года, архиепископ Пимен¹⁴⁹ рукоположил его в иеродиаконы, а на следующий день епископом Сергием¹⁵⁰ он был рукоположен в иеромонахи.

Когда мы приезжали в Лавру, то старались передать отцу Ферапонту различные лекарства. Виделись редко и очень короткое время, но всегда было ощущение глубокого внутреннего взаимопонимания. С ним можно было спокойно помолчать, не интересуясь новостями. Даже если старшие спрашивали его о здоровье, то это чтобы знать, чем помочь. Главное – внутри, о чем нет необходимости говорить, нет и слов даже, чтобы выразить наше благорасположение к монаху. Ведь Господь исполнил его желание, и он подвизался на том поприще, к которому стремился.

Скончался батюшка 21 сентября 1967 года, на праздник Рождества Пресвятой Богородицы. Слух об этом дошел до нас с большим опозданием. Царство ему Небесное!

«Раз батюшка благословил, то хоть бы полуместо для вас, но всегда будет» – такими словами встретила нас матушка Татиана, когда мы начали ездить к преподобному Сергию в недавно открывшуюся Лавру. И место было, и всегда на полу, под образами. Не потому, что хозяйка не хотела устроить нас на кровати, а потому что все было занято. Мать Татиана запомнилась мне строгой, я перед ней в душе робела. Она жила в Хотьковском монастыре, пока его не упразднили. Мы ее ни о чем не расспрашивали. Знали, что у нее живут «девчата» – две сестры. Одна, старшая, Шура (в монашестве – Серафима), другая, значительно моложе – Дуня (в монашестве Досифея). Матушка требовала, видимо, беспрекословного послушания. Мне казалось, что они ее побаивались. Все трое всегда работали: брали заказы, мать Татиана ездила за материалом, и они стегали одеяла. Вечером, когда маленький тогда Посад, называвшийся Загорском, засыпал, монахини пекли просфоры – для Лавры и для других храмов. Мы приходили после всенощной уже поздно вечером, а вставали утром, шли к пяти часам, когда открывались лаврские врата. Мать Татиана относилась к нам хорошо, старалась хотя бы немного помочь тетушкам материально. У нее мы чувствовали себя спокойно. Как-то раз, возвращаясь вечером из Лавры, она спросила кого-то, сколько раз за дорогу та успевает прочитать «Богородицу». Ответа не помню. А вот то, что она не просто идет из храма домой, а продолжает молиться, – отложилось в памяти. «А я бы и не догадалась, ворон бы считала», – подумалось мне тогда. Жили они втроем довольно замкнуто, говорили только по делу. Никаких новостей не обсуждали, не было слышно жалоб на здоровье, на недостаток средств, беспомощность. У них все было мирно и с надеждой, что Господь в нужный момент пошлет необходимое.

Со временем силы уходили, мать Татиана перенесла инсульт, с трудом передвигалась, вскоре передала просьбу приехать проститься, так как она плохо себя чувствовала и ждала конца. Поехали, простились. Когда узнали о ее кончине, то сразу приехали. Что мне запомнилось, так это то же спокойствие в доме у матушки, даже радость, вопреки нашим привычным представлениям. Радость от чего? От ощущения духовной семьи, которая держится тем, что сумел взрастить батюшка, тем духовным богатством, которое он впитал в Зосимовой пустыни и передал своим чадам. Кажется, ничего особенного не происходило. Были все свои. Дела распределяли по возможности и способности. Кто-то читал Псалтирь, кто-то чистил картошку, кто-то готовил рыбу, варил первое. Помню, подошли ко мне, сказали: пойди смени N., почитай Псалтирь. Никому и в голову не приходило выказать какое-либо недовольство или нежелание. Казалось тогда, что так и должно быть, что иначе просто невозможно. Потому что все собравшиеся проводить мать Татиану – духовные дети одного духовного отца.

А Шура с Дуней, как называли их все приходящие, жили в том же домике до конца своих дней. Они были младшими по возрасту в семье отца Иннокентия. Постепенно старшие покидали этот свет. Не с кем уже было вспомнить старца. Дуня болела. Она рассказывала, что когда-то на ее недоумение – «болею, болею, а все живу», батюшка ей ответил: «Когда смиришься, тогда и умрешь». Ей долго пришлось ждать конца. Она умерла в глубокой старости. Пока были силы, сестры ходили в Лавру, молились, исповедовались, но жили тем, что хранила память сердца, иногда произносили: «А батюшка говорил...». В этом чувствовалась их внутренняя защищенность, предохраняющая от печали, от мысленного погружения в минувшее время, так непохожее на то, в каком они теперь оказались. Они были мирны, благодарны Богу за всё и доживали свой век с молитвой и упованием.

Этих двух монахинь бывшего Алексиевского монастыря мы узнали, когда они были уже в преклонном возрасте: матери Иннокентии – за девяносто, а матери Анне, ее послушнице, – за восемьдесят. Жили они недалеко от станции Голицыно, в комнате обычного деревенского домика, которую оплачивала племянница одной из них. Познакомились с ними благодаря общению с духовной семьей отца Иннокентия. Первоначально мы встречались на всех памятных днях, связанных с батюшкой. В Лосинке, в домике матери Афанасии, устраивали вскладчину поминальный стол и очень охотно вспоминали о батюшке. Все радовались встрече, узнаванию новых подробностей об ушедшем, но таком дорогом прошлом. Никаких других тем, только о старце, о том, чему он учил, что повторял, от чего удерживал. Матушка Иннокентия вспоминала о жизни в Алексиевском монастыре, о том, как ездили на исповедь в Зосимову пустынь, как там познакомились с гостиником отцом Иннокентием. Мы слушали, затаив дыхание. Расходились с ощущением подаренного нам батюшкой праздника. Вначале собирались на 9-й, 20-й, 40-й день, на именины, в день кончины. Потом уже стали реже видеться и наконец встречи прекратились.

Во время одной из таких встреч мать Иннокентия пригласила нас к себе. Ехать надо было не так близко. Встали чуть свет, до Москвы – на электричке, потом с Белорусского вокзала до Голицына, а дальше шли пешком до хатки матушек. Их день начинался рано, с молитвы, по старой монастырской привычке. Анюта спрашивала на все совета и согласия (по монастырски – благословения) у матери Иннокентии. Решала все она. В монастырь матушка поступила еще девчонкой – в семье у них было много детей. Отец работал в монастыре «мастером на все руки». Игумения предложила ему поговорить с женой и, если та согласится, привести младшую Машу к ним. Так Маша и росла среди монастырских сестер. В те годы подобная практика бытовала. Даже вполне обеспеченные семьи просили настоятельниц принять детей на воспитание. Когда Маша подросла, игумения предложила ей серьезно подумать о будущем, обещала познакомить с некоторыми семьями, светскими и благочестивыми. Даже сказала, что поможет приданое собрать, чтобы Маша не думала, что она бесприданница. Игумения не торопила с ответом, но Маша не захотела менять привычный образ жизни на что-то неопределенное, попросила оставить ее в обители. Вместе с сестрами ездила она в Зосимову пустынь. Там гостиник предложил ей книжечку о недавно прославленном святителе Иннокентии Иркутском. Она прочитала только название, тогда было не до того: в тот приезд Мария особенно волновалась, потому что ей предстоял постриг, молилась ни на что не отвлекаясь.

Когда ей в постриге дали имя в честь святителя Иннокентия, она поняла смысл зосимовского подарка. В монастыре мать Иннокентия стала уставщицей. После революции ее, монахиню Анну и некоторых других сестер выслали в Казахстан. Отбыв срок, матушки осели в деревушке, куда мы к ним стали ездить. Раньше мать Анна писала иконы. В том возрасте, когда мы их изредка навещали, уже об иконописи речи не шло. Едва хватало сил на неотложные дела. Они, помолившись, пили чай. С нашим появлением самовар снова ставили, а пока он закипал, предлагали кашу, сколько себя помню – гречневую. За столом разговаривали. Мать Иннокентию просили записать то, что она рассказывала о старце. Но та, сославшись на возраст и беспамятство, отказалась. Нам объяснила: не каждому, кто захочет, можно писать о старцах. Со временем в печати появилось многое из того, что лучше было бы и не писать и не читать. Но и совсем не писать тем, кто может что-то ценное вспомнить об ушедших в мир иной людях, тоже нельзя, ведь иначе невозможно сохранить хотя бы крупицы бесценного духовного опыта.

В те годы измученные революцией, войной, послевоенной разрухой верующие часто задавались вопросом: не последнее ли это предантихристово время? Как рассказывала мать Иннокентия, батюшка отвечал так: «Господь допустил это, чтоб народ очнулся. Если люди пойдут в церковь, станут каяться, молиться, то еще поживем. Если же нет, то хорошего уже ждать не приходится».

Связи с матушками у нас не было. Передали как-то нам, что монахиня Иннокентия умерла. К матери Анне я поехала одна. У нее развился глубокий склероз. Она забывала всё. Всё, кроме молитвы. Я увидела матушку возле платформы, она просила кого-то из местных помочь ей добраться до сестры. Ее все там знали и только спрашивали: на какой улице живет сестра? Это ставило ее в тупик. Она отвечала: «Не помню». Обычно, ее кто-нибудь провожал домой. И при мне какая-то женщина с ней разговаривала. Поняв, что я могу довести ее до дома, поспешила по своим делам.

Матушка меня узнала. По дороге чуть слышно шептала молитву, скорее всего Иисусову. На минуту приостановилась: «Галиночка! Люби Господа! Как сладко любить Господа!». Дошли до хатки, побыла у нее некоторое время. Это была наша последняя встреча. Вскоре мы узнали, что старушку устроили в дом инвалидов, где она после недолгого пребывания умерла.

Из тех наших встреч можно было понять, что жили монахини молитвою. Ни пустословия, ни тем более осуждения, ни разборов околоцерковных новостей, ни подчеркивания своего «особого положения» среди обычных «мирских» (что приходилось иногда встречать) – ничего подобного с их стороны не проявлялось. Теперь можно сказать, что они усвоили духовный опыт, накопленный поколениями старцев. В данном случае – старцев Зосимовой пустыни через духовное водительство отца Иннокентия. Не было историй о каких-либо чудесах, проявлениях прозорливости. Ни о чем таком они не рассказывали. Местным они были благодарны за то, что приютили, а те любили их за приветливость, добродушие, видимо, чувствовали, что вокруг них – мир и тишина. Теперь такие люди – редкость. Когда хозяйка домика пристроила мать Анну в дом инвалидов, то каялась соседям: «Не осуждайте меня, боюсь, как бы она не сожгла дом. Забудет потушить горящую керосинку, уйдет куда-нибудь, недалеко и до пожара». Но и в этой ситуации матушка не выражала ни возмущения, ни досады. Мир, тишина и память о Господе не покидали ее. Несмотря на склероз – о молитве она помнила, жила ею. У нее были крупные, очень выразительные светящиеся глаза. От всего ее старческого облика исходил свет доброты, который ощущался тогда, как свет молитвы, любви к Господу. Когда говорят, что мир держится праведниками, то вспоминаешь о таких неприметных, ничем особенным не выделявшихся, молчаливых, добрых матушках, которые изредка, но все-таки встречались в жизни. Слава Богу, стояла и стоит земля наша их молитвами.

Мы были знакомы с двумя матушками, которых обычно звали только по именам – Мария и Евдокия. Откуда они, когда примкнули к семье духовных чад отца Иннокентия, мы не спрашивали, знали только, что они работают вместе на одной из московских фабрик, а живут в общежитии, в одной комнате с другими работницами. Как-то мы навестили их. Старые здания общежития затерялись в одном из переулков Москвы. В комнате, довольно просторной, стояли кровати с тумбочками, где жили несколько женщин среднего возраста и старше. Работницы уходили и возвращались из своих цехов в зависимости от смены.

Осталось в памяти, что наши знакомые очень спокойно относились ко всему и, можно сказать, к не самым большим внешним удобствам. Молились так, чтобы никого этим не раздражать. Утром – в комнате, одеваясь на работу. После смены шли прогуляться. Конечно, ходить по ближайшим переулкам и читать правило, заглядывая в молитвослов, не будешь, сразу «прославишься». Скорее всего, они, как на Афоне, вычитывали правило по четкам. Их спокойствие, доброжелательность, всегда ровное настроение, приветливое отношение к фабричным говорили о том, что в отсутствие своего жилья, возможности посещать храм, вообще – строгого порядка монастырского, они сохранили в себе главное – внутреннее стремление к молитве и память о Господе. Не могу сказать, побывали ли они в местах не столь отдаленных, как многие тогда, но мирное устроение умели хранить. Теперь уже, с высоты прожитых лет, хотелось бы расспросить их о многом. Но они давно ушли в мир иной.