Богучарский протоиерей Александр Иванович Бунин

(Память 30 августа).

Протоиерей Александр Иванович Бунин родился в 1792 году в селе Верхнем Карачане, Новохоперского уезда, Воронежской губернии. Родители его были: священник Космо-Дамианской церкви того же села Иоанн Нестеров, происходивший из духовного сословия, а мать – Евдокия Зотовна. Мало сохранилось сведений о родителях Бунина. Родители его глубоко верующие люди, были по тому времени вполне грамотные и любившие науку. Первые годы своей жизни Александр Бунин провел под благодетельным влиянием своих родителей; по крайней мере, покойный протоиерей в задушевных беседах о своей семье всегда с особенною любовью останавливался на воспоминаниях своего детства, на личности своих родителей, безгранично им любимых, от коих он бесспорно усвоил искреннее благочестие, любовь к семье и ближним, христианскую простоту в обращении с людьми всех сословий и простоту в образе жизни.

Первоначальное образование Александр Бунин получил в Воронежском духовном училище и затем в семинарии, которые в то время, впрочем, составляли одно совместное учебное заведение. О школьной жизни его в духовном училище и первых низших классах семинарии не сохранилось особых сведений. При переводе в среднее отделение семинарии он лишился отца – кормильца многочисленной семьи, оставшейся без всяких средств к жизни. Оставаясь на собственном коште (содержании) в семинарии, молодой Бунин должен был собственными трудами зарабатывать себе на содержание. Отлично успевая сам в науках, усиленно стал он вести занятие с учениками низших классов, получая за это ничтожную плату, все-таки достаточную для своего содержания. В таком труде его не мало поддерживала чистая юношеская молитва.

В высших классах семинарии личность Бунина настолько уже обрисовалась своим нравственным превосходством над товарищами, дарования его так выделялись, что семинарское начальство почтило его необычайным доверием, возложив на него еще на ученической скамье преподавание французского языка ученикам семинарии. По окончании же семинарского курса, студент Бунин был оставлен учителем заправного класса духовного училища и, в то же время, в низших классах семинарии преподавал математику под руководством знаменитого профессора семинарии Ивана Яковлевича Зацепина, особо благоволившего к молодому Бунину. В духовную академию Бунину не пришлось ехать лишь потому, что он от природы был слабого здоровья.

Бунин, как на ученической скамье, так и в жизни отличался особенно знанием языков французского и латинского, в его домашней библиотеке находились, между другими французскими книгами, сочинения знаменитого французского богослова Боссюета и Массильона на французском языке, которые он свободно переводил на русский язык; но латинский язык он в особенности любил, знал его в совершенстве, никогда не оставлял упражняться в нем и в жизни; так называемые «локуции», т.е. изречения и пословицы на латинском языке были любимым его развлечением.

Он получил место священника в г. Богучаре. Раз, когда Бунин прибыл в каникулярное время к сестре, ему предстояла трудная задача – выбор подруги жизни, при невзрачной его наружности. После немалых поисков выбор его пал на дочь священника сл. Смаглеевки Богучарского уезда Марию Андрееву Глаголеву; предложение на этот раз было принято, хотя слабое здоровье его внушало опасение родственникам. Супруга Бунина была из богатых невест того времени; в приданое за нею была дана даже семья крепостных крестьян, и, если она согласилась идти в замужество за больного Бунина, то тут играло немалую роль честолюбие – перспектива быть городскою матушкою. Между прочим, сохранился рассказ о следующем эпизоде во время сватовства Бунина на Глаголевой: усвоив привычку читать книги перед отходом ко сну, он не изменил этой привычке и во время гощения у своей невесты на правах жениха, и лежа на постели однажды долго, заполночь, читал книгу. Будущая теща его, женщина неграмотная и, видимо, благоговевшая перед ученостью зятя, по любопытству решилась подсмотреть, чем до поздней ночи занимается ее будущий зять со свечою, спавший за перегородкой. Осторожно заглянув за перегородку, она ужаснулась при виде картины: жених спит с книгой в руках, свеча догорела, и уже начало воспламеняться одеяло.

Протоиерей Бунин священствовал в гор. Богучаре с 1818 г. по 1871 год, более полустолетия. Первоначально (20 декабря 1818 г.) он был определен священником к соборной Богородице-Рождественской церкви, а в 1830 г. переведен к Троицкой церкви, переименованной в собор. Таким образом, вся жизнедеятельность почтенного пастыря протекла в г. Богучаре.

На протяжении более пятидесятилетней пастырской службы, протоиерей Бунин горел необычайной ревностью и любовью к церковному Богослужению. С нетерпением, заметным для всякого, ожидал он своей очередной седмицы; с сокрушенным сердцем и горячей молитвой о своих грехах и приступал к совершению Богослужения; всегда он был рад и готов служить за своих сотоварищей, а таковых случаев было весьма много, и он готовился ежедневно к службе безотносительно к тому – чья седмица. И, если повседневные молитвы его: утренние и вечерние были весьма продолжительны, то пред днями служения он, можно сказать, всю ночь проводил в молитвенном бодрствовании поздно вечером и рано утром в его келлии (маленькой комнате) светился огонь. Молитвы свои он любил совершать тайно, старался, чтобы и домашние его не знали о его ночных молитвенных подвигах, для чего детей всегда укладывал заранее, советовал также и взрослым ложиться ранее, если они долго засиживались за работой, причем он обычно им говаривал: «еще наработаетесь... век большой ваш». Устав церковный при его Богослужении исполнялся без всяких сокращений и пропусков, требы совершались полностью, отчего служение его отличалось редкой продолжительностью. Служил он истово, неспешно, возгласы им делались уже по окончании молитв и пения. По окончании Богослужения, особенно праздничного, он справлялся «сколько часов» (своих карманных часов он не имел и не умел с ними обращаться) и, если ему говорили 1 или 2 часа дня, то он был доволен, а если 11 или 12, то печалился, говоря, что слишком спешно служил, но выполнил устав; особенно долго совершал он проскомидию, поминал очень долго сам, без участия или помощи диакона. Самое лицо протоиерея во время совершения им Богослужения было отображением внутреннего молитвенного состояния. В посты, особенно в Великий пост, лицо его носило на себе печать сердечного сокрушения о грехах своих и ближних, и покаяния с надеждой на милосердие Божие; в дни Рождества Христова и Благовещения Пресвятой Богородицы и, в особенности, в дни Светлого Христова Воскресения лицо его сияло духовной, небесной радостью. Особенно глубоко сокрушенная молитва его была во время пресуществления св. Даров. На третий день Пасхи и Рождества Христова протоиерей неотложно сам торжественно служил в Кладбищенской церкви. В храмовой день этой церкви (30 июля) на его личный счет и при участии церковного старосты устраивались поминальные обеды, чем и привлекался народ к этой бесприходной церкви.

Любил он проповедовать слово Божие, и ни одной литургии не оставлял он без назидания; поучения его были кратки, но содержательны и назидательны. За ранней обедней он любил читать проповеди Путятина; но проповедь его не ограничивалась храмом. Он не опускал ни одного случая преподать урок христианской жизни; постоянными темами его таковых житейских проповедей были: глубокая вера в Бога и Его бесконечное милосердие, любовь к человеку-ближнему, помощь в нужде друг другу, терпение в несчастиях и мирное житие.

Настоятелем собора протоиерей Бунин состоял со времени назначения его благочинным, т. е. с 19 июля 1822 г., и по день болезни в 1869 году. Будучи проникнут истинно-христианским смирением, он никогда не тщеславился своим положением, как настоятеля собора и начальника среди своих сотоварищей. Вне Богослужения отношения его к сотоварищам по собору носили характер обычного смирения и сознания своего недостоинства, искренней задушевной сердечности и уступчивости. Будучи глубоко-образованным он никогда в кругу своих сотоварищей не принимал участия в каких-либо богословских прениях, никогда не выставлял на вид своей учености. Но стоило наедине серьезно обратиться к почтенному пастырю за разрешением какого-либо вопроса научно-богословского характера, как он – всегда скромный, оживлялся и поражал собеседника глубиною своего богословского миросозерцания, современностью взглядов и логичностью мыслей.

Нередко сотоварищи его, люди молодые, приносили ему, строгому ревнителю о жизни пастырей Церкви, огорчения своим не всегда воздержным поведением. Но он всячески старался скрыть недостатки своих сослуживцев от взора прихожан; чтобы поддержать добрые отношения к сослуживцам со стороны прихожан, сам вызывался заменять их при требах, не принимая за это никакой благодарности, говоря, что он исполнял свой долг, а случаи такой замены были чрезвычайно часты при необыкновенной слабости сослуживцев его. В тех случаях, когда кто-либо из низших членов причта или из прихожан, желая выслужиться пред протоиереем, передавал ему о том, что его сослуживцы в какой-либо веселой компании позволили осуждать его, он с негодованием запрещал им носить ему сплетни и укорял за то, что они нечестно поступают относительно своих священников.

Низшие члены причта того времени еще менее удовлетворяли требованиям добропорядочности. Спокойно, сердечным убеждением, личным примером он старался исправлять их, и такие меры, должно сказать, оказывались более действительными, нежели угрозы и наказания. Зато те же члены причта были лучшими знатоками церковного устава, так что псаломщики епархии, штрафованные за незнание устава, посылались епархиальным начальством для практического изучения Богослужения в Богучарский собор; здесь же обучались уставу и лица, ищущие мест псаломщика. В отношении распорядка в Богослужении, обновления и благоукрашения храма-собора, протоиерей никогда не пренебрегал советами сослуживцев и всегда с полным вниманием выслушивал их.

Не любил протоиерей, когда священники вычитывали правила в церкви; не мог терпеть, когда разговаривали в церкви, сам обращался к другим лишь в самых важных случаях. Как бы ни был утомлен, никогда не садился в церкви.

Протоиерей Бунин горел любовью к благоукрашению храмов и особою ревностью о постройке новых церквей. В продолжение пятидесятилетнего служения воссоздал или перестроил все церкви города. При его поступлении Р.-Богородицкая церковь находилась на острове, ветхая и совершенно негодная для совершения в ней Богослужения; его заботами она была перенесена на настоящее место и сделана заново. Старая церковь, находившаяся в центре города, переименованная (с возведением слободы Богучар в город) в собор, была заново ремонтирована и благоукрашена стенною живописью; по его личной инициативе, его иждивением, при вспомоществовании лишь нескольких лиц, особо чтивших протоиерея, построена ныне существующая в городе Кладбищенская церковь; им же заложен фундамент и выложены стены настоящего летнего собора, который представляет до некоторой степени снимок с храма Христа Спасителя в Москве. Протоиерей Бунин страшно был заинтересован созданием этого величайшего памятника избавления России от дванадесяти языков, так как хорошо помнил это событие и сам пережил все ужасы нашествия Наполеона на Россию; с необычайным вниманием следил он за ходом работ по созданию величественного храма и отбывавшим в Москву он делал поручение подробнее ознакомиться с этой постройкой и планом храма, имея в виду постройку собора в Богучаре по образцу Московского. Кроме того, по его инициативе, живому и непосредственному участию, построены церкви в его благочинии – в слободах: Дьяченковской, Купянке, Поповке, Лофицком, Загребайловке, Донцевой, Грушевой, Дубовиковой, Липчанке, Шуриновке, Грековке, Гадючем и других. Дело устроения церквей происходило так: когда в каком-либо хуторе с увеличением населения назревала потребность в устройстве своей церкви, протоиерей, по большей части, сам подавал жителям мысль созидать церковь, и, если эта мысль была по сердцу старикам, то он горячо принимался за оборудование этого дела, и всеми зависящими от него средствами способствовал успешному началу дела. Дальнейшую работу: вызов архитектора, составление плана, хлопоты по разрешению постройки протоиерей брал на себя; по разрешении, он лично выбирал место, освящал его, неустанно следил за каждым шагом постройки, входя во все подробности ее, материально и советом вспомоществуя ей. Он горел желанием видеть вверенных его духовному водительству чад в возможности удовлетворять свои духовные нужды и потребности в своем храме, а не в чужих храмах, отстоящих в большинстве случаев на значительном расстоянии. При освящении храмов протоиерей помазывал миром престол и стены храма, (что составляет принадлежность епископов) рассуждая, что, если каждый младенец впоследствии бывает удобопреклонен ко греху, но при крещении помазуется св. миром, то тем паче должен быть помазуем храм, как место всегдашнего благодатного присутствия Самого Господа.

В исполнении приходских треб протоиерей был неутомим: ни болезненное состояние его, ни старость, ни плохая погода не могли удержать его от исполнения пастырского долга; без выговора, без ропота, с полной готовностью во всякое время дня и ночи спешил он явиться своевременно с молитвенною помощью к постели больного и вообще, к нуждающемуся в его помощи; причем к нему, к его мощной молитве прибегали беспрепятственно не только граждане, но и жители окольных сел и хуторов в уверенности, что добрый пастырь не откажет подать помощь; он не имел привычки, обычной в многоштатных приходах, расспрашивать, «чьего прихода проситель», не спрашивал, почему к нему, а не к своему священнику обращаются, а, движимый любовью к страждущему собрату, спешил с помощью, забыв свои лета, свою немощь. Между прочим, на страницах Епархиальных Ведомостей, одним из старожилов г. Богучара В. М. Рыжковым рассказан следующий случай самоотверженного исполнения своих обязанностей протоиереем Буниным: «был я в поле верстах в 5 от Богучара, где убирал посеянный подсолнух. Поздно вечером, когда уже совсем смерклось, собрав смолоченный, но несвязанный подсолнух в один большой ворох и оставив этот ворох непокрытым, я пошел было домой в город. Но, отойдя несколько от тока, я на полуденной стороне горизонта заметил быстрое приближение черной тучи, грозившей дождем. Воротился назад и с рабочими постарался прикрыть ворох от ожидаемого дождя. Эта работа заняла немало времени, так что, когда ее окончили, по моим расчетам было далеко за полночь. Несмотря на такое позднее время, я отправился домой. Между тем, замеченная туча покрыла весь горизонт, стало темно – хоть глаза выколи, к этому же подул ветер, переходивший в бурю. Едва я вышел на большую дорогу, ведущую в город, как проливной дождь спустился с такою силою, что в несколько минут пыльную дорогу превратил в грязную и скользкую. Путаясь и скользя в темноте и грязи, среди шума бурно падающего дождя, я вдруг столкнулся с каким-то человеком, шедшим мне навстречу, и едва не свалил его с ног. «Стой! кто идет»? почти разом воскликнули мы. Но еще не успел шедший навстречу мне что-либо ответить, как я по голосу тотчас же узнал его. «Это вы, батюшка, о. протоиерей, с удивлением воскликнул я. Куда это вас Бог несет ночью в такую погоду и пешком»? – спросил я. – «А, это ты, В. М.», узнал он меня. «Нужно, нужно, брат. Там женщина бедная умирает, – нужно спешить к ней. Бог ведает: застану ли я ее живую»,., уже на ходу проговорил о. протоиерей и скорыми шагами поспешил вперед. Почти перед самым городом я услышал впереди себя мелкую рысь бегущей лошади, запряженной в какой-то экипаж, и громкие крики: «батюшка, батюшка, да пидожды рады Бога. Хиба ж можно так робить добрым людям, як ты оце робишь»? Это ехал старик кучер о. протоиерея. На другой день – так закончил свой рассказ мещ. Р., я узнал, что о. протоиерей, поздно возвратившийся домой с какой-то требы, узнав от своих домашних о тяжкой болезни означенной старушки и желании ее быть напутствованной св. Тайнами, не дожидаясь, пока запрягут лошадь, а, быть может, жалея своего старика Сергея (кучера), наскоро собрался и, несмотря на темноту и собиравшийся ливень, поспешно отправился туда, где его ожидали (5 верст). И Бог, видя такую попечительность достопочтенного о. протоиерея, а, быть может, вследствие горячей его молитвы о том, не попустил, чтобы труд его был напрасен: он пришел к больной прежде своего кучера, исповедовал и приобщил ее св. Тайнами, и в минуту приезда Сергея больная мирно скончалась.

Там же рассказано. «Был у о. протоиерея сын – врач, сначала проживавший в одном с ним доме. Я пришел к сыну о. протоиерея с намерением просить его о врачебной помощи для сильно больной моей жены. К моему прискорбью в этот раз сам врач был нездоров и потому не мог явиться к моей больной и помочь ей. О болезни врача я узнал от самого о. протоиерея. Приняв самое горячее и сердечное участие в моем горе, он обнадежил меня, что назавтра он непременно пришлет своего сына. Это было вечером. На следующее утро, несмотря на обещание о. протоиерея, я сам поспешил к его сыну. Когда я подходил к его дому, о. протоиерей выехал было в своем экипаже (т. е. линейке) со двора, как оказалось после, для требоисполнения в отдаленном конце города. Увидев меня, он поспешно соскочил с линейки и обратно побежал в дом. Как разъяснилось, он, по старческой слабости, забыл свое обещание рано разбудить и прислать ко мне сына врача и теперь спешил это выполнить. Разбудив сына и взяв с него слово немедленно помочь мне, он оставил своего кучера и экипаж для сына и меня, а сам пешком поспешил, куда было выехал. Ни сердитое ворчание Сергея, ни мои и его сына-врача уговоры не остановили его».

С особым самоотвержением исполнял он требы во время холерной эпидемии в 1847–54 гг., почтенный пастырь не знал устали, не имел ровно никакого покоя, напутствуя больных; в это тяжелое, по воспоминаниям, время добросердечного пастыря можно было видеть лишь у одра больных, везде он появлялся, как ангел-хранитель, одних ободряя надеждою выздоровления, других примиряя с неизбежностью смерти; едва ли не один за всех священников работал, напутствуя больных, так как среди общей паники и упадка духа сотоварищи охотно предоставляли почтенному пастырю проявлять свою самоотверженную любовь к ближним. Среди такой деятельности его, христианский дух его не поколебала даже смерть присных ему – жены и дочери, скончавшихся от холеры почти внезапно и едва ли не в отсутствие его, когда он переходил от одного больного к другому. Кончились ужасы холерной эпидемии, наступили годы Крымской войны, повергшей соотечественников в глубокую печаль... с не меньшей энергией работал Богучарский пастырь и в эту тяжелую годину... целые транспорты отправлял из Богучара сухарей, рубах и полушубков, как жертву граждан и жителей окольных сел, подвигнутых на это примером пастыря и сердечным воззванием его ко всем жертвовать на это св. дело, чем кто только мог жертвовать.

В отношении вознаграждения за требы, он проявлял полное бескорыстие. Раздавая все, что только можно было отдать, что только лежало у него под руками, неимущим, понятно, как далеко он должен быть от того, чтобы производить торги. При совершенном его бескорыстии, вопрос о вознаграждении был ему совершенно безразличен; но не так смотрели на это его сотоварищи, которые при общей братской кружке, естественно, должны были много терять и не могли мириться с его бескорыстием, так ощутительно отражавшемся на их кармане. Понятно, они старались вознаградить себя иными путями; так – плата за требы, совершаемые другими священниками, по большой части, не вносилась в общую кружку, а делилась между совершавшими требу поручно; низшие же члены причта при совершении треб самим протоиереем, напр., молебна, ухитрялись брать плату до окончания требы.

По принятии священства, он проходил должность законоучителя в приходском училище, а по открытии уездного училища – в нем преподавал Закон Божий в течение 20 лет, пока не передал законоучительства сыну своему о. Георгию, священнику Кладбищенской церкви. По отзывам многочисленных учеников его, уроки по Закону Божию не носили никакого официального оттенка; не слышали ученики никогда ни резкого тона, ни порицания, ни угроз, ни негодования за незнание урока; отметки совсем не ставились. Уроки по 3. Божию были – простая, задушевная, нередко вдохновенная беседа любящего отца со своими детьми, между которыми он не отличал ни хороших, ни плохих, – все были одинаково дороги для него. Истины св. православной веры, уроки нравственности, подтверждаемые примерами из истории ветхого и нового Завета, излагались им так, что они, прежде всего, запечатлевались в сердце слушателей. В каждом рассказе, в объяснении сообщаемого события, заметна была горячая любовь батюшки к делу и детям, и искреннее желание, чтобы учащиеся усвоили, внедрили поглубже в себе сообщаемое знание. Благодаря тому, что законоучитель останавливался на выясненном событии настолько продолжительно, сколько требовалось для основательного усвоения его, программа по Закону Божию, по большей части, не проходилась вся, но от этого дело нисколько не страдало, напротив, сказывались самые благодетельные последствия такого преподавания.

К нему обращались в различных тяжелых обстоятельствах жизни, за разрешением недоуменных вопросов служебного и семейного характера – лица всех званий и сословий; в особенности, к его посредничеству прибегали в случае разного рода семейных споров, ссор и домашних неурядиц, и не только жители города, но и из далеких окраин уезда; прибегали с верой в его беспристрастный суд; хорошо зная, что причиной семейных неурядиц и споров, по большой части, бывает – гордость, самолюбие, самомнение; пастырь-миротворец прежде всего убеждал обращающихся к нему отбросить эти недостатки. Горячо, искренно, по-братски он примирял ссорящихся, разбирая по нескольку часов предметы их вражды и ссоры, указывая на Господа Иисуса Христа, как образец милосердия и незлобия ко врагам и на примеры из жизни угодников, а также на кратковременность нашей жизни. При этом он порою сам собою заменял лицо, желавшее примириться и со смирением, а нередко и со слезами просил у враждующего христианского прощения. Такая мера всегда почти имела успех. Не реже были случаи обращения к нему, к его духовной опытности и знанию им жизни в весьма серьезных недоразумениях ума человеческого; с этой стороны он был известен далеко за пределами уезда.

Расцвет благотворной деятельности приснопамятного о. протоиерея совпал со временем управления епархией знаменитых наших архипастырей Антония и Иосифа; слава о такой деятельности протоиерея Богучарского заходила далеко; знали о ней и местные архиереи: Игнатий, Антоний и Иосиф, последние, оба известные подвижники; все они относились к Бунину не по-начальнически, а братски, любовно. Один старый семинарист вспоминает, что протоиерей Бунин, по награждении его орденом св. Анны 3-й ст. был у преосвященного Игнатия, и тот пригласил его на публичный акт в духовную семинарию. О. Бунин явился в своем неприглядном костюме и по обычной скромности занял последнее место. Преосвященный Игнатий заметил его, предложил ему сесть рядом с собою и, следовательно, выше многих знатных светских особ; такое необычайное внимание к невзрачному на вид протоиерею заинтересовало всех присутствовавших и с этого времени имя «Бунина» стало известно среди воспитанников семинарии. В другой раз, к тому же владыке протоиерей явился, не застегнув ворот рясы, причем орден был надет наизнанку. Преосвященный шутливо любезно заметил: «что это ты, братец, явился ко мне не в порядке: у тебя и пуговица на рясе не застегнута, да и орден наизнанку надет, дай я тебя исправлю», и сам застегнул рясу и поправил орден. Ходатайства протоиерея пред владыками все почти удовлетворялись, так как архипастыри были уверены, что сей муж, живущий для Бога и ближних, никогда не злоупотребляет доверием своих начальников; во всех сношениях с архиереями не было никаких формальностей, причем о. протоиерей не любил официальных бумаг. При проездах по епархии, архиереи всегда останавливались у протоиерея на ночлег, несмотря на чрезвычайную простоту обстановки, соединенную иногда и с неудобствами для дорогих гостей. Любили архипастыри, во время ночлегов у него, беседовать со старцем и расспрашивать о его жизни и делах. Один из свидетелей ночлега преосвященного Иосифа у протоиерея рассказывал: «преосвященный Иосиф пожаловался хозяину-протоиерею на страдание ног от ран и, извинившись, что не может долго сидеть, попросил подать подушку на деревянный диван, лег на ней, посадил около себя протоиерея и просил его рассказывать о своей жизни. И вот, старец протоиерей начал повествовать о глубокой старине, об ученических годах и когда начал говорить об учительской службе своей в семинарии и упомянул о преподавании математики, то преосвященный Иосиф спросил: «а понимал ли ты сам математику»? – «Я имел хорошего руководителя», отвечал старец. – «Кого»? снова спросил владыка. «Ивана Яковлевича Зацепина». – «Ну, теперь понимаю», и долгие часы беседовали старцы, вспоминая оба прошлое своей жизни. Об отношениях к протоиерею преосвященного Антония должно сказать, что отношения эти были самые сердечные, дружественные, основанные на взаимном уважении подвигов один другого. Зная подвижническую жизнь протоиерея, его духовную зрелость, а также знание в совершенстве им церковного устава, архипастырь этот весьма часто посылал на духовное испытание к Бунину провинившихся псаломщиков, нетрезвых в жизни, нетвердых в уставе, и участие таких лиц в Богослужении собора под руководством протоиерея заменяло монастырские штрафы.

Протоиерей Бунин состоял благочинным с 19 июля 1822 г. и по день болезни, сведшей его в могилу; кроме того, с 30 августа 1821 г. был присутствующим в духовном правлении до закрытия правлений. Благочиние его в то время состояло из сел и хуторов, числом доходивших до 40, что в настоящее время составляет более 3-х благочиннических округов; самые дальние церкви отстояли от Богучара в 60 верстах. При низком уровне образования, а отсюда – отсутствии сдержанности и добропорядочности, отношения между членами причтов были наихудшие. Дележ кружечных денег, спорное пользование церковной землей, пренебрежение службой, нетрезвость в поведении, – все это порождало между ними взаимную вражду, переходившую на официальную почву в виде жалобы друг на друга в духовное правление и благочинному. Вот тут-то и открывалось широкое поле для миротворческой деятельности почтенного начальника.

Духовенство его благочиния составляло одну семью, и к нему безбоязненно шли все обиженные в уверенности, что начальник рассудит их по правде. И он просто, без начальнической запальчивости, без повышения голоса выслушивал жалобы членов причта, указывал на нередкую неосновательность таких жалоб (если они были кляузами) и принимал все отеческие меры к тому, чтобы дело покончить миром. Низших членов причта, жалующихся на священников, он убеждал относиться к настоятелям церкви с должным почтением и полным доверием; священников, ведущих нетрезвую жизнь, притесняющих низших членов причта – несправедливо к ним относящихся, преследующих корыстные цели в приходе, он уговаривал наедине, как товарища, как брата о Христе достойно нести высокую обязанность своего служения, умолял, убеждал и не раз, а много раз. Прихожан, жалующихся на нетрезвость духовенства, лишние поборы за требы и т. п. он наставлял относиться снисходительно к человеческим слабостям вообще, и пастыря в частности, убеждал жить с ними в мире, согласии и взаимном уважении, носить тяготы друг друга. Лишь в крайних случаях, когда истощались все меры убеждения и примирения члена причта с сотоварищами или прихожанами, когда испробовались все средства к исправлению дурных отношений, и известное лицо становилось совершенно нетерпимым в приходе, он советовал такому лицу хлопотать о переводе в другой приход, причем сам лично озабочивался о том, чтобы такой переход не был разорителен в материальном отношении. Донесений по начальству как сам не мог терпеть, так неблаговидно смотрел на письменные доносы других, напр., священников на низших членов причта. Один священник рассказывал, что, недовольный поведением своего псаломщика, он донес рапортом благочинному Бунину о неблаговидных поступках псаломщика; ответа не последовало; не последовало никакого распоряжения от благочинного и на последующие два рапорта по тому же делу; в недоумении, что значит молчание благочинного, священник явился к о. Бунину и высказал претензию на невнимание к его донесениям. Терпеливо, со вниманием выслушав о. N и его жалобу на дьячка, о. протоиерей сказал: «а я думал, что вы человек, как человек, а вы бумажный человек». Как, я бумажный человек? возразил священник. «Очень просто, отвечал о. протоиерей, вы любите напрасно и без дела марать бумагу; при первом знакомстве с вами, я составил о вас мнение, как о человеке добром, а, оказывается, вы не усвоили себе этого качества; добрый человек всегда ищет в другом хорошее, доброе, дурное же качество не замечает или не обращает внимания; если и заметит непорядки в причте, а также и в приходе, добрый священник старается устранить их без гнева и рвения, одним духом кротости; священник должен быть идеалом мира и этот мир поддерживать и в причте, и в приходе, а вы вздумали бумажиться. Прошу тебя: оставь бумагомарание и поучись жить в мире, правде и добре; поставь себя так, чтобы причт и приход полюбили тебя, уважали и почитали; поверь мне, что, если ты усвоишь себе это правило истины и олицетворишь их в своих действиях, то причт и приход не только будут слушать тебя, но и предупреждать твои желания». Священник отошел от о. протоиерея пристыженным, вполне сознавая свою молодую опрометчивость; добрый совет старца принял к сердцу и, руководствуясь этим советом, впоследствии нашел в своем причте и приходе и мир, и любовь, и согласие, а также искреннее уважение самого протоиерея. Протоиерей Бунин внушал духовенству, чтобы оно не только занималось чтением Свящ. Писания и святоотеческих книг, но, по возможности, было в молитвенном настроении и всегда готово к совершению Богослужения. Однажды молодой городской священник, услышав звон к утрене в соборе в день, когда положено святому совершать всенощное бдение, взошел в собор; служил о. протоиерей; с радостью встретил его о. протоиерей, предложив сослужить ему; священник отказывался тем, что не читал вечерних правил. Протоиерей на это сказал: «как? ты священник и не читаешь каждый день вечерних правил? Помни – ведь ты назорей – посвящен Богу... ты всецело должен пребывать в молитве к Богу, ведь по-настоящему ты должен ежедневно приносить бескровную жертву Богу, и, если это где не делают, то лишь в селах по недостатку средств в церкви на ежедневные службы, и затем дал ему прочесть молитвы к св. Причащению, а также прочесть на клиросе дневной канон святому, а остальное выполнить дома после службы.

Подведомственное духовенство высоко ценило такое отеческое отношение к нему начальника и платило ему нелицемерною любовью; к нему шли все запросто не только по делам службы, но и по неурядицам семейного характера. «Ни одно событие в семье члена причта не обходилось без благословения уважаемого начальника; женились и выходили замуж из семей членов причта лишь по благословению старца. Да, это была одна семья, где главою ее был немощный телом, но крепкий духом и верою старец, являвшийся в одно время и начальником, и советником, и утешителем, и нелицеприятным судиею», – так воспоминал один из современников о. Бунина. Как рачительный отец, он не оставлял рядовых деятелей без наград, а также ктиторов, которые при благоволении к протоиерею местных архипастырей получали награды не в очередь, непосредственно по представлению. Но, что особенно дорого было для подведомственного ему духовенства, так это его отеческие заботы о семьях причта в случаях смерти главы семьи. Каждый член причта, умирая, знал, что необеспеченная семья его не будет брошена на произвол судьбы, что у нее остается, по крайней мере, на первых порах общий и дорогой попечитель – сердобольный отец и утешитель, который своею любовью пригреет и пристроит сирот. Вдовы и сироты духовного звания, при необеспеченности и крайней бедности тогдашнего духовенства, всегда были предметом особых забот протоиерея. Такое попечение его о вдовах и сиротах находило сильную поддержку во внимании к такого рода его деятельности преосвященного Антония, который, как известно, был горячим защитником и устроителем сирых духовного звания. С его времени, собственно, и начались деятельно выражаться заботы епархиального начальства о бедных духовного звания и, таким образом, в этой деятельности протоиерей являлся правою рукою своего архипастыря. В случае смерти главы семьи (члена причта), он немедленно подавал помощь прежде всего от себя, а нередко и по приглашению от духовенства благочиния; и в то же время, испрашивал пособие таким семьям от попечительства. Оставшаяся вдова его заботами определялась просфорнею при той же церкви, где служил ее муж, если это было возможно или в ближайшей слободе; за дочерьми и сыновьями умершего члена причта, по обычаю того времени, зачислялись места отцов, причем протоиерей сам озабочивался приисканием жениха или невесты, что было сделать нетрудно такому популярному покровителю, каким был протоиерей. Недостатка в кандидатах на зачисленные места не было; они, обыкновенно, приезжали прямо в дом протоиерея, поселялись иногда здесь на все время сватовства – до женитьбы; здесь получались ими необходимые сведения о невесте и месте, и отсюда же жених отправлялся с своими родными на место жительства невесты, и, если затем дело сходилось, то совершался брак с благословения протоиерея; но этим попечение его о сирых не ограничивалось, а он, как попечительный отец, озабочивался судьбой и других, меньших детей, никогда не терял их из виду и всячески вспомоществовал устроению их жизни.

С особым почтением относились к нему и уездные помещики, знавшие его благочестивую жизнь и часто обращавшиеся к нему за советами в делах семейного характера; посещение своих домов протоиереем они считали для себя за особую честь. Рассказывают, что однажды протоиерей был приглашен совершить молебствие по случаю какого-то большого торжества в слободу Шуриновку к именитым дворянам Шуриновым, около коих группировалось дворянство Богучарского и Острогожского уездов; на этот раз случились знатные гости даже из Петербурга. Близкими к протоиерею было много потрачено, и совершенно напрасно, труда убедить его ехать в Шуриновку в более приличном экипаже и на наемных лошадях, чтобы слишком уже неприглядным видом собственного экипажа с кучером – Сергеем не вызвать смеха представителей дворянства, но протоиерей остался непреклонен и со смирением поехал на своей лошади, потерявшей уже цвет от старости и в своем экипаже, издававшем разнообразные звуки и треск при езде. Понятно, батюшка был принят достойно своего сана и был все время предметом самого внимательного отношения к нему со стороны хозяев, всегда его чтивших, и гостей, коим, без сомнения, было сообщено о подвигах невзрачного на вид батюшки. Провожать чтимого батюшку вышли все гости, и каково было их удивление, когда к крыльцу была подана еле передвигающая ноги лошадь и экипаж, не имеющий уже определенного вида, готовый рассыпаться, со стариком Сергеем на козлах – ровесником и экипажу, и лошади. Пораженные таким смирением городского батюшки – начальника, присутствовавшие на руках снесли старца с крыльца, усадили в экипаж и в глубоком молчании, низкими поклонами проводили дорогого гостя.

Поистине, он был другом всех обездоленных, гонимых судьбою, разбитых в жизни, выбитых из колеи ее; к таковым он преимущественно приходил с деятельной помощью, утешал словом, кормил, поил, давал приют, на них особенно он изливал любовь своего сердца. Никто не знал, откуда он брал для оказания помощи неимущим, но все прибегавшие к нему были уверены, что он не оставит их без помощи. Мы не говорим уже о самой деятельной помощи, постоянно оказываемой им многочисленным родным, из коих беднейшие беспрепятственно и даже без ведома протоиерея из дома его получали все, чего недоставало в их домашнем обиходе или, вернее, забирали у него все, что только можно было взять; на его средства постоянно содержались даже отдаленные родственники, коим он никогда не отказывал в помощи и по возможности старался пристроить их к жизни, но кроме этой семьи, кровной ему по плоти, у него была другая, гораздо большая семья сродных ему по духу, о коей он пекся не менее, нежели о родной. К этой семье, пользовавшейся его кровом, прежде всего, принадлежал, если можно так выразиться, интеллигентный пролетариат из духовного звания, – это: неудачники науки, молодые люди, уволенные из духовного училища и семинарии, не имевшие определенных занятий, а нередко и пристанища, нуждавшиеся в сильной опоре и поддержке для вступления в самостоятельную жизнь. Они являлись с разных сторон епархии к протоиерею Бунину, пользовавшемуся широкой известностью устроителя несчастных, с просьбою дать им временно какое-либо дело до приискания при его же помощи псаломщического или диаконского места, или на частной службе. Таких лиц протоиерей помещал в своем доме или же во флигеле. Чтобы они не предавались праздности и не отдавались порокам, порождаемым праздностью, он открыл при своем доме школу, в коей предлагал заниматься искателям мест; сам же преподавал в ней Закон Божий, следил и руководил занятиями и, вместе с тем, здесь усматривал те или другие способности и наклонности своих учителей и соответственно способностям каждого, по долговременном испытании, подыскивал им места, лучших рекомендовал Епархиальному Начальству для определения на диаконские и псаломщические места, неспособных же в прохождении духовных должностей, но доброй нравственности, определял в духовное правление писцами, сторожами и т. п., а также рекомендовал на службу частным лицам. Школа эта имела и другое весьма важное значение для духовенства; в нее принимались почти исключительно дети беднейших членов причта и, преимущественно, тех, которые по своей малообразованности не могли подготовить детей своих в духовное училище. Таким образом, школа эта имела целью – подготовку псаломщиков из неудачников духовной школы и подготовку детей беднейшего духовенства в духовное училище. Лица, принятые под кров протоиерея, обласканные его любовью, поддержанные им в жизни, впоследствии выходили людьми дельными. Но не одни незрелые юноши духовного звания находили кров и покровительство у протоиерея; имя его, как покровителя сирых, было особенно популярно среди воспитанников духовной семинарии; вот почему нередко и безродные студенты семинарии, не имевшие где приклонить свою голову, по окончании курса, проживали некоторое время у протоиерея и при его посредстве находили места и невест. Приют, впрочем, не ограничивался одними лицами духовного звания: между пользовавшимися его кровом и теперь припоминают лиц других сословий и даже народностей – помнят одного армянина, пришедшего с пограничных мест Турции и даже одного выкрещенного еврея.

Не меньшей любовью и вниманием его пользовались и разного рода профессиональные странники, монахи и сборщики на построение церквей, приходившие иногда с отдаленных мест. Это были самые дорогие его гости, с ними он проводил все свободное от служебных занятий время в задушевной беседе; сборщиков на храмы он расспрашивал подробно о нуждах церкви и о средствах построения; монашествующих – о святынях русских монастырей, жизни монашеской и их подвигах, но с особенным интересом слушал он странников, посещавших Палестину, св. Афон и другие святыни, отдаленные от России. Любовь его к странноприимничеству, нужно думать, и подсказала ему благочестивую мысль устройства для приюта таких лиц особого гостеприимного дома на свои средства и на своем дворе, в котором никогда не выводились странники и куда они не раз в своих путешествиях заходили, находя самый сердечный прием гостеприимного хозяина-старца. Управительницей этого странноприимного дома была поставлена старуха хутора Поповки – Марья, по прозванию Овчарка, раза три путешествовавшая в Палестину и побывавшая во многих русских монастырях. Пища и содержание этого дома шли от щедрот самого устроителя приюта. Не менее высокой чертою жизнедеятельности протоиерея Бунина было его нищетолюбие. По выходе из церкви его всегда можно было видеть окруженного нищими, которые подходили к нему, как к отцу, и всех он оделял деньгами, какие только получал при служении. Отец протоиерей не имел кошелька, а забирал деньги в карман. Раз, одним прихожанином было подано на проскомидию 50 к.; протоиерей никогда не обращал внимания на монеты и на этот раз не заметил такой крупной монеты и, опустив ее в карман, по выходе из собора, оделяя нищих, одному из них отдал полтину. Получивший ошибочно, как он думал, 50 коп., догнал о. протоиерея и просил его обменить серебряную монету на медную, говоря: «я нуждаюсь в помощи, но такой монеты не приму от тебя, я соберу себе еще в других местах, но ты, милосердый, до копейки роздал нам, а ведь есть и, быть может, тебя дома ожидают такие, которые беднее нас, и тебе тяжело будет отказать другим – таким же несчастным». Протоиерей не взял обратно монеты, сказав: «тебе попалась эта монета – твое счастье». Немало было, конечно, и злоупотреблений со стороны нищих: вместе с действительно неимущими к нему протягивали руки и молодые, способные к труду; он не отказывал им, но убеждал их оставить это занятие, указывая на великий грех тунеядства, когда человек в силах работать, а побирается по лености; старался приискать таким лицам занятие у себя дома, в церкви и у других добрых людей. Старики безродные, немощные калеки были предметом особого о них попечения; таковых он подробно и внимательно расспрашивал об обстоятельствах жизни и помогал, чем мог: одеждою, деньгами, приказывал прислуге накормить их, а когда не было более нуждающихся в его крове, оставлял их на некоторое время у себя на кухне. В дни своего ангела, а также в дни помина всех родных он делал угощения исключительно нищей братии. Рассказывают такой случай. Вскоре после женитьбы одного из своих сыновей, поселившегося с женою в доме протоиерея, протоиерей был именинник. Молодая невестка, светски воспитанная и из богатого дома, заблаговременно стала готовить яства и пития к торжеству, в надежде видеть в этот день в доме свекра именитых граждан, пред которыми, кстати, можно было ей щегольнуть своими богатыми костюмами. В день ангела расфранченная невестка поджидала гостей, для которых в парадной комнате была приготовлена разнообразная и дорогостоящая трапеза. Но каково было ее удивление и затем огорчение, не имевшее границ, когда во двор въехала линейка, наполненная братией-нищими, а за нею следовала еще толпа таковых гостей, а вместе с ними и протоиерей именинник. Вся эта компания была введена в парадную комнату, и все заготовленное к торжеству было уничтожено неожиданными гостями при усердном угощении самого именинника. Огорченная и обманутая в своих ожиданиях невестка исчезла из дома на это время, и бедному старику-имениннику пришлось со слезами просить прощения у невестки за то, что он забыл предупредить ее о своих гостях... Озабоченный участью безродных, немощных и других несчастных, остающихся в старости без крова, протоиерей издавна лелеял мысль устроить особую богадельню для них; но значительные расходы на осуществление такого учреждения, при постоянном его безденежье, некоторое время задерживали осуществление этой заветной его мысли. Однако же, Господь помог ему завершить и это доброе дело, остающееся и поныне памятником его любви к убогим: в 1840 г., по его мысли, его же старанием, при обильном пожертвовании многочисленных почитателей его, был начат постройкой храм на городском кладбище, наименованный храмом великомученика Иоанна Воина (в честь св. патрона его отца); о. протоиерей воспользовался этим случаем, чтобы осуществить и другую мысль – устройство при сем же храме богадельни, в чем он и успел при помощи благотворителя, винного пристава Травина, пожертвовавшего под богадельню усадьбу с некоторой постройкой, находившуюся в смежности с церковной оградой. На устройство этой богадельни несли жертвы почти исключительно жители соседних хуторов – прихожане собора. Богадельня эта была предметом особого попечения старца; едва ли проходил хотя один день без посещения ее протоиереем, который не мог духовно нарадоваться на свое детище. Почитателями памяти обожаемого пастыря на содержание богадельни внесены вечные вклады, город так же принял участие в судьбе этого учреждения, ежегодно субсидируя на его содержание.

Тайную милостыню он творил преимущественно тем, кто стыдился протягивать руку за помощью открыто. Такой любвеобильной помощью его пользовались преимущественно беднейшие жители гор. Богучара, так называемой Харьковской слободки и хуторов Вервековки и Поповки. Рассказывают, что почтенный батюшка, при чтении предпраздничных молитв Р. Христова и Пасхи по домам, часто возвращался домой, ничего не имея на возу; все, что давалось в зажиточных домах; хлеб в зерне, мясное и т. п. – отдавалось по домам беднейшим. Одна старуха хутора Поповки (теперь слободы) передавала, что по смерти мужа она осталась с матерью и четырьмя детьми совершенно без всяких средств к жизни; положение ее было безвыходное, оставалось идти с сумою по миру; особенно грустно и тяжело, по ее словам, становилось накануне великих праздников Р. Христова и Светлого Христова Воскресения, когда в доме ее не было не только чем разговеться, но даже нечего совершенно есть; но ни разу она не осталась не утешенной; в продолжение нескольких годов, как бы невидимою рукою, от неизвестного лица приносилось из города в избытке все необходимое к празднику, и съестное, и одежда, и так продолжалось, пока дети не поднялись на ноги; лишь впоследствии этой вдове стало известно, что такое благотворение идет, или шло, от сердобольного Богучарского батюшки, да и не ей одной, а и нескольким в хуторе – подобным ей. Таким образом, не только ближние, всегда напоминавшие о себе, но и дальние, о существовании коих, думалось, едва ли мог знать пастырь-благотворитель, удостаивались его призрения. Тайная помощь его не знала границ и достигала той степени, что он нередко сам оставался без необходимого. Одна старица Харьковской слободы передавала, что, приходя к батюшке с просьбой о помощи, она не раз получала из рук его так называемое тесто, уже заготовленное для печения хлеба; добрый батюшка, не имея, что подать просителю, нуждающемуся в куске хлеба, пользуясь отсутствием из кухни кухарки, ухитрялся незаметно выбирать из горшка означенное тесто и раздавать его беднейшим, вызывая, понятно, гнев и укоры прислуги. Состоятельные родные его, приезжая в город проведать старика и зная, что у него может даже не случиться чаю, предварительно заезжали в магазин, закупали необходимого к чаю и этим угощали своего патриарха. В доме его, кроме книг, принадлежностей канцелярии, самой необходимой мебели – простой, незатейливой работы, – ничего не было, не говоря уже о предметах роскоши, о которой ничто в доме не напоминало; мы не говорим также о деньгах, которые у него никогда не задерживались, а, если ему и приходилось получать из братской кружки какие-либо деньги, то он не складывал их в какую-нибудь шкатулку или место запираемое, а раскладывал их по окнам, как говорили, для того, чтобы было удобнее брать их для раздачи нищим – постоянным гостям его дома. Многим приходилось видеть, как протоиерей при входе нищего, по всегдашней своей торопливости и суетливости, подбегал то к одному окну, то к другому, ища руками на окнах денег и, если таковых не оказывалось, то отдавал нищим то, что попадалось ему на глаза – была ли то вещь или одежда. Богучарские купцы рассказывали, что почтенный батюшка их никогда не забирал в лавках нужного ему товара на большую сумму за постоянным безденежьем; нередко случалось, что в ожидании гостей к себе (напр., благочиннического съезда духовенства), а больше для потребностей странноприимного дома и богадельни, сам заходил в лавку и спрашивал отпустить ему осьмушку чаю и фунта два сахару, большей меры он не знал, не требовал, не имея, чем заплатить, причем торопливо рылся в карманах, ища денег, но, по большей части, денег не оказывалось. Сильно сконфуженный, он просит обождать уплату за товар, обещаясь уплатить в скором времени. Зная его скромность и не решаясь оскорбить его предложением принять нужный ему товар в большем количестве и без денег, глубоко чтившие его купцы, обыкновенно, в таких случаях не давали ему товар на руки, а обещались прислать на дом, причем, вместо ½ ф. чаю и 1 ф. сахару, по большей части, отсылали целый фунт чаю и голову сахару. Если протоиерей узнавал о присылке в таком количестве товару, то, предполагая здесь ошибку, отсылал обратно в магазин, откуда тот же товар передавался кому-либо из домашних протоиерея, с предостережением, чтобы он не мог узнать. Когда же протоиерей отправлялся в магазин уплачивать долги, то купцы старались уверить его, что долг давно им уплачен, чем приводили в большое удивление старца, ссылавшегося на свою старческую забывчивость. Мы уже говорили, что, за неимением денег, почтенный протоиерей делился с нищими всем, что только попадалось ему на глаза, оставаясь сам нередко без самого необходимого даже в одежде. «Однажды, – передавал один почтенный иерей, – я прихожу по делу к протоиерею, в передней у него нищий, вхожу в следующую комнату и вижу весьма странную и на первый раз непонятную картину: почтенный начальник запутался в ночной сорочке и никак не может ни снять ее с себя, ни надеть на себя... нетрудно было догадаться, что протоиерей, не имея, что дать нищему, начал снимать с себя сорочку, чтобы отдать ее просителю, но, по обычной своей суетливости, быть может, заметив мой приход, заспешил и забыл расстегнуть верхние пуговки, отсюда и получилось безвыходное положение его. Я, понятно, помог ему выпутаться. Сконфуженный моим присутствием, он отдал сорочку нищему, а сам, не имея для перемены лишней рубахи, надел поверх тела один подрясник. Крайне неприятно пораженный тем, что я был невольным свидетелем этого, он много раз лобызал меня, убедительно прося никому не говорить о виденном, что я и выполнил, не оглашая о сем до его кончины», заключил иерей. Другой выдающийся случай рассказывал бывший инспектор народных училищ г. Ф–в, сослуживец протоиерея по уездному училищу и притом находившийся в близких дружественных отношениях с ним: «почтенный законоучитель из года в год носил одну и ту же шубу, которая по своей ветхости и изношенности едва ли шла маститому настоятелю собора, благочинному и т. п. По дружбе с ним, г. Ф–в позволял себе неоднократно замечать ему: «что это вы, о. протоиерей, так плохо одеваетесь, занимаете такое высокое положение, а шуба на Вас никуда негодна». «Смотрю – передает г. Ф–в, однажды наш законоучитель является в училище в новой шикарной и дорогостоящей беличьей шубе и шутливо говорит, что, вот де сын (доктор) прислал ему в подарок шубу и теперь он исполняет желание многих видеть его в приличной шубе. Но недолго щеголял наш батюшка в новой шубе, прошло дня три-четыре, и наш законоучитель появился в старой шубе. На расспросы – почему он опять в старой шубе, протоиерей отвечал уклончиво, что шуба украдена».

Тайна с шубой была раскрыта только спустя несколько лет после смерти протоиерея. Одна из благочестивых женщин г. Богучара при посещении Палестины удостоилась беседы с Иерусалимским патриархом, который, узнав, что собеседница из Богучара, между прочим, спросил ее: «а как поживает Богучарский протоиерей?» Пораженная тем, что смиренный старец-протоиерей известен патриарху, собеседница полюбопытствовала узнать, каким образом Его Святейшеству известно имя их доблестного пастыря? Патриарх ответил: он мой благодетель... прислал мне дорогую шубу.

Не задерживались у о. протоиерея деньги, не имелось у него ничего лишнего в вещах, одежде и обстановке; не было запаса у него зернового хлеба, ни муки, ни съестных припасов и вообще, провизии для семейного продовольствия даже к следующему дню. Амбары его всегда были пусты, равно, и кладовая, а, если, что и приносилось от щедрот граждан, то не задерживалось также и несколько дней, несмотря на то, что домашние его, особенно старик Сергей, постоянно запирал от о. протоиерея кладовые, амбар и пр., и ключ держал у себя, не доверяя о. протоиерею. Причем, в отношении благотворения съестными припасами и зерновым хлебом протоиерей имел нередко столкновение с названным слугою Сергеем Яковлевичем. Сергей – это верный слуга о. протоиерея, или, лучше, доверенное лицо, с коим он делил и горе, и радость в течение сорока лет. Преданный слуга верой и правдою служил батюшке до последнего его вздоха и пользовался полным его расположением, любовью и доверием. Это был самый бескорыстный советник, который на расспросы о том или другом их домашнем деле, в простоте своей, обыкновенно, говорил: «мы с батюшкой порадылысь (сговорились, порешили) так-то»; для таких-то рад, или совещаний, Сергей каждый вечер приходил к батюшке – расспросить его о распоряжениях к следующему дню, и здесь у них сообща решалось то или другое. В одном лишь они не сходились: батюшка любил раздать все бедным явно и, преимущественно, тайно, Сергей же своим долгом считал всячески охранить батюшкино добро от его чрезмерной «слабости», как называл Сергей широкую благотворительность о. протоиерея. На этой почве они не сходились, и старику-протоиерею приходилось не раз выслушивать упреки и укоры от Сергея в том, что он ничего не припасает про черный день. Между прочим, на этой же почве между ними вышла однажды такая история: во время хождения по приходу с молитвой пред праздником Р. Христова было собрано и привезено домой некоторое количество кур, гусей, колбас, сала и мяса. «Птыци и мьяса, привезенного для своей семьи булоб на тыждень, або й бильше», после жаловался Сергей и затем прибавил: «воно то и бильше було забрано, та хиба наш протопоп – який? шо забрав у двоих або й бильше дворах – все и раздаст, де побаче, шо тисно жывуть». Да, так на этот раз Сергей сам прибрал все добытое мясо и проч., запер амбар и ключ оставил у себя. Дня за два или за три до праздника, ложась спать, Сергей, по забывчивости, оставил ключ от амбара, где хранилось мясо, в кармане своего полушубка, а самый полушубок положил в стороне от себя. Утром, проснувшись, он заметил свою оплошность, хватился ключа, – его не оказалось. Поспешил до амбара, он оказался запертым. К вечеру того же дня ключ оказался какими-то судьбами опять в кармане полушубка. Сергей поспешил отпереть коморю и... «ни ковбас, ни сала, ни кусочка мьяса, хоть бы кижка, або кисточка гусяча чи другой якой птыци знайшлось». Так-таки ничего и не оказалось. Расспросивши, Сергей узнал, что батюшка роздал все бедным. Рассерженный, он спешит в комнату о. протоиерея. «Чи ты таки умный человек, а еще протопоп»? сердито кричит он на своего хозяина: «ну, шо ты наробив? у нас теперь и разговицця ничим». О. протоиерей в это время стоял на вечерней молитве. Услышав сердитое ворчание своего лычарды (так Богучарцы прозвали этого кучера о. протоиерея) он смущенно и как-то просительно заговорил к нему: «мерзкий, мерзкий, молчи, не мешай мне». Но тот все продолжал ворчать и бранить о. протоиерея. Тогда о. протоиерей строго крикнул на него: «вон, вон, мерзкий! Бог милостив: Он и нам пошлет, чем разговеться». Сергей, не переставая ворчать, ушел в свое место. И что же? Накануне самого праздника, Богучарцы, вероятно, узнав об означенном случае в доме достопочтенного старца-протоиерея, нанесли и наслали ему столько мяса, резанной птицы, колбас и проч., сколько он сам не привозил с прихода. Вечером о. протоиерей стоял на молитве. Тихо отворилась дверь его комнаты, и его верный Сергей стремительно бросился к ногам его со словами: «батюшка, прости меня, я тебя обидив». – «Как, что ты»? с простодушным удивлением воскликнул отец Александр: «я это давно забыл, иди и не мешай мне». Во всем остальном Сергей был незаменимым верным другом батюшки, верный слуга сердечно относился не только к нему, но и к детям его, и ко всем родным; семинаристов – детей протоиерея – он называл «диточками», провожая их в Воронеж, он напутствовал вместе с протоиереем своими благопожеланиями: «учись диточка гарно, пиши сы́нку письма чаще».

Имущественной собственности или хозяйства у него, протоиерея, не было: была у него одна лошадь, такая же старая, как и кучер Сергей, сбруя на лошади была частью веревочная, частью кожаная; экипаж у него все один и тот же – длинная линейка, ветхая и настолько близкая к разрушению, что при езде издавала шум и треск; колеса были разные; это от того, что родные, его навещавшие, переменяли с его экипажа, что кому нужно было. Нужно сказать, что Богучар лежит на жирной глинистой почве. Весною и осенью, да и летом в дождливую погоду грязь по городским улицам бывает невылазная; что пешком идти, что ехать – почти одно и то же, но понятно, не для старого и немощного человека, – для него все-же лучше и легче проехать, чем трудить свои старые, слабые ноги. Вот во время такой-то грязи, почти ежедневно, после каждого вечернего и утреннего богослужения, Богучарцы могли видеть, как длинная линейка о. протоиерея, запряженная в одну лошадь бывала битком набита старушками, которых он забирал из церкви и развозил по дворам. Бывало и так: насажает вокруг себя и едет от церкви; вдруг его лошадь или вязнет в грязи, или от непосильной тяжести выбивается из сил. Видя это, протоиерей среди грязи встает с экипажа, понукает лошадь или даже, помогает ей везти, – но никогда не позволял старушкам вставать на грязи. Часто случалось и так: приказав старику-кучеру развезти из церкви старух, сам или остается в церкви ожидать возвращения своего кучера, или же скромненько, по-над заборами пробираясь, пешком возвращается домой. То же самое наблюдалось и при поездках в церковь: встречая на дороге какого-либо ветхого старика и старушку, он приказывал кучеру остановиться, расспрашивал, куда идет и, если оказывалось, что по пути – в церковь, то усаживал с собою и уже в компании подъезжал к церкви; если же встретившийся шел в другую сторону, то приказывал кучеру отвезти старика по назначению, а сам сходил с экипажа и шел пешком. Лошадь протоиерея была в постоянной езде, и ею пользовались все, кто только имел нужду куда-либо ехать; отказу в лошади не было никому, кто бы ни попросил. Рассказывают, что на лошади протоиерея ежегодно делалось несколько поездок в Воронеж гражданами по своей нужде и, понятно, бесплатно. Между прочим, г. Ф-в передавал о таком случае: ему нужно было послать экипаж с лошадьми в г. Павловск (в 65 вер. от Богучара); лошади у него были свои, но не было экипажа; послал за экипажем к протоиерею, тот охотно дал ему свой экипаж, но, вместе с тем, по непонятной причине, настаивает, чтобы в поездку в Павловск была взята и его лошадь, хотя в том не было никакой нужды. Ф–в не воспользовался странным предложением протоиерея. Между тем, в Павловске случилась беда: лошадей Ф–ва украли. В такой беде Ф–в утешал себя хотя тем, что украдены его лошади, а не лошадь протоиерея, которую тот так усиленно навязывал и за которую пришлось бы отвечать. Между тем, протоиерей при встрече с Ф–м продолжал как бы обижаться, почему тот не воспользовался его лошадью, причем высказал, «что тогда и беды бы не было». – «Пусть, как хотят объясняют настойчивость протоиерея взять его лошадь, заключил свой рассказ г. Ф–в, а я твердо верю, что протоиерей провидел кражу моих лошадей».

Семья протоиерея состояла из жены, четырех сыновей и трех дочерей. Между его детьми – братьями и сестрами, – было развито миролюбие, ссоры происходили очень редко; сильно развитая любовь к родителям и родному дому была причиной тому, что каждый из них, будучи уже в семинарии, плакал, уезжая из дому после каникулярного времени. Эта любовь к родному дому питалась, так сказать, добрыми, ласковыми и сердечными отношениями родителей, особенно отца к детям, который, при своих многочисленных служебных занятиях, обращал большое внимание и на занятия, и даже игры детей, разрешая их недоумения и споры, поддерживая между ними мир и согласие, выясняя значение детских проступков (грубость, ложь, воровство и т. п.), научая точно отличать дурное дело от хорошего, за которое, кроме душевного удовлетворения, последует награда в другом мире, тогда как за дурные следует мучение совести и наказание и здесь, и там. Помнится лишь один употреблявшийся способ наказания за проступки: в доме в числе других комнат был зал с самой необходимой мебелью, но обильно украшенной картинами (гравюрами) с изображением Государя и Государыни, высочайших особ, а также писанными портретами архиереев, между которыми портрет (в 1 аршин) архиепископа Антония, написанный на холсте, занимал первое место; в переднем же углу были иконы, между коими главное место занимала икона Спасителя в терновом венце, несущего крест и вокруг Него множество крестов для Его последователей⁵⁰. Вот к этой-то иконе он подводил провинившегося из детей (предварительно побудив его испросить прощения у обиженного) и заставлял молитвою с поклоном испросить прощения у Бога за свой проступок. Как только дети начинали ходить и понимать окружающее, отец ежедневно подводил к иконе, складывал ручонки и учил молитве: «Богородице... Отче наш». А его собственная молитва благоговейная, с воздыханиями и сердечным сокрушением, коей иногда дети были свидетелями, – какой прекрасный пример был для детей в то время. Девочки дети постоянно находились под руководством матери, занимались с нею чтением, рукоделием; с нею же бывали и в церкви. Мальчики, как только можно было обходиться без матери и прислуги, по заведенному отцом порядку, не пропускали без важной причины ни одной литургии; почти каждую службу ходили в церковь, становились всегда в алтаре, особенно на очередной седьмице отца, молились под его присмотром, и под его руководством наблюдали за порядком Богослужения, зная, что после обедни об этом будет беседа с отцом. Если же кто-либо из них по важной причине не был в церкви, отец заставлял того читать утренние молитвы, кроме того, сам читал после обедни, если не был занят требами, Евангелие и акафист Спасителю или Божией Матери, а вся семья благоговейно слушала. Чтению и письму учил сам отец, равно, как сам и готовил в духовное училище, причем в это дело обучения влагал всю душу и сердце, как бывший преподаватель училища, своими объяснениями приохочивая детей к занятиям так, что те не чувствовали горького корня учения. Успехи их в науках никогда не выпускались им из виду, когда те даже обучались в семинарии. По приезде на каникулы, он всегда избирал время, чтобы проверить их знания и дать возможность ученику сыну показать отцу свои знания. Сыновьям, обучавшимся в старших классах семинарии, он поручал приглашать на летние каникулы кого-либо из лучших по успехам товарищей и по вечерам вел с ними ученые беседы и диспуты. Из таковых товарищей старшего сына, приезжавших к ним на каникулы, помнят богослова Лебединцева (впоследствии митрополита Леонтия). Для того, чтобы доброе влияние его на успехи в науках и нравственность детей поддерживались и за глазами, т. е. в учебных заведениях, он нередко писал детям и близким родственникам-ученикам письма, причем основной идеей этих писем всегда было призвание к молитве и труду: «молись и трудись». Эту идею всей своей жизни он внушал непрестанно детям, равно, как и другим; этот девиз его жизни, между прочим, находится и на его надгробном памятнике. Вот что, напр., писал протоиерей Бунин 1 апреля 1869 г. своему внуку, воспитаннику семинарии: «Внук мой, Иван Константинович. С самого отъезда твоего из Богучара я ждал от тебя извещения о твоем житье, но ты три месяца не пишешь ни строки. Ежели за трудами и занятиями в науках, то похвально, а ежели за леностию и невниманием к родственному чинопочитанию, то нехорошо. Мое желание иметь извещение о тебе, конечно, происходит от того, что мне хочется знать твои успехи в науках. Трудись, трудись, трудись. Не теряй дорогого времени юности. Труд постоянный приготовит тебе счастье на земле».

Словом и делом воспитывая в детях чувство любви, он заставлял их самих подавать милостыню бедным, внушая, что все блага, которыми мы пользуемся, ниспосланы нам Богом для того, чтобы мы делились с бедными – неимущими, а также, и то, что человек может оказывать помощь другим не только материальную, но и своими знаниями, трудом, советом и друг. Такие внушения, подкрепляемые постоянно его живым примером, сильно действовали на них. Жена его была простая и добрая женщина, по-своему любящая детей, заботящаяся о них, но в то же время, не всегда в меру строгая и вспыльчивая. Отец, не препятствуя ей руководить детьми и наказывать их (самое высшее наказание было – ставка на колени в угол), убеждал ее смягчать меры наказания, точно отличая детские шалости от проступков, так, чтобы и в самых наказаниях было видно любящее сердце родителей. Припоминается одна характерная черта в отношениях между отцом и матерью. Как хорошая и рачительная хозяйка, мать старалась сохранить для семьи и домашнего обихода то, что собиралось отцом с приходских хуторов, особенно из съестных припасов, а также из получаемых им в приходе денег; живя, вообще, в добром мире и согласии, отец и мать в этом случае как будто расходились. Отец любил помогать бедным хлебом, вещами, деньгами и проч., при всяком удобном случае; любил приютить странного, накормить и т. д., мать же старалась приберечь все приобретенное и, не смея выражать свое противодействие открыто, обнаруживала протест грустью и иногда слезами... Мягко, ласково, убедительно старался отец доказать ей, что потери от этого не может быть, и то, что дается во имя Божие, Богом же будет возвращено с избытком. В отношении к прислуге старец внушал обращаться с нею возможно гуманнее, убеждая видеть в ней человеческий образ и последователей Христа, так что все, живущие в их доме, составляли как бы одну общую семью, проникнутую высоко-христианским духом. При таком высоконравственном воспитании детей, таких заботах об укреплении нравственных устоев присных ему, однако, самому протоиерею и сама жизнь, и дети дали мало утех; по странному стечению обстоятельств или, вернее, по непререкаемому Промыслу Божию ему пришлось много, много перенести огорчений от жизни, но еще более от детей, как на ученической скамье их, так и в их жизни. Первым жизненным ударом для него была одновременная смерть жены и дочери, находившихся постоянно при нем; с смертью их он как бы лишился всей семьи; одиночество протоиерея продолжалось 14 лет, пока один из сыновей, поступивший на службу в Богучаре, женившись, не ввел в его дом молодую хозяйку. Немного радости принесли ему дети и по окончании курса: два старшие сына – один священник и второй – доктор, оба умерли еще молодыми и, что всего прискорбнее – вероятная причина смерти заключалась в невоздержном употреблении спиртных напитков. Все это и другие несчастия жизни причиняли почтенному протоиерею глубокую скорбь, хотя эта скорбь и утолялась упованием на Бога, преданностью его воле Божией: «Господь даде, Господь и отъя... буди имя Господне благословенно отныне и до века».

Повседневная жизнь протоиерея отличалась замечательной простотой. Подвигами молитвы и труда начинался день, ими же и кончался. Подымался с постели или, вернее, выходил из своей келлии протоиерей в 4 часа утра и, немедленно умывшись, приступал к молитве, которая продолжалась от ½ до ¾ часа в дни неслужебные и более часа в дни Богослужения. Благочестивый старец по примеру царя Давида в полунощи вставал «исповедатися имени Божию»; он имел правилом, кроме положенных канонов, прочитывать умилительнейший акафист Спасителю и неотложно 3 кафизмы из Псалтири. Кроме того, он проводил часы ночи почти в умной молитве, распростершись на полу, отчего у него на лбу была мозоль величиною в трехкопеечную монету; едва ли он раздевался на ночь, прикрываясь подрясником. По совершении домашней молитвы, он отправлялся в церковь для совершения Богослужения или для присутствования лишь на нем, исправлял случавшиеся требы и т. п. По возвращении домой он выпивал 2–3 стакана крепкого чаю, но совершенно без хлеба, затем отправлялся в духовное правление, до его упразднения, и уездное училище; позднее, когда духовное правление было упразднено, а законоучительство в уездном училище он передал сыну своему, священнику Кладбищенской церкви, он до обеда занимался благочинническими делами, цензурой проповедей и т. п. Обедал ровно в 12 часов вместе с семьей. Пища его была самая невзыскательная и всегда, по крайней мере для него, однообразная: так называемая окрошка из кваса, кислые щи и каша, которую он ел преимущественно с квасом. В последние годы, когда он жил без семьи, обычной пищей, заменявшей ему обед, были сухари, размоченные в воде, мяса он почти не употреблял, предпочитая рыбу. После обеда, если не было экстренных дел, он отдыхал и затем, по совершении вечерни, посвящал время на осмотр и наблюдение за церковными постройками, не прерывавшимися почти за все время его священнослужения, посещал богадельню и занимался делами благотворения; причем ежедневно принимал много посетителей, которых он терпеливо и участливо выслушивал, помогал делом и советом, и отпускал лишь тогда, когда посетитель считал себя вполне удовлетворенным. У него ежедневно можно было видеть лиц духовного сословия, не только его благочиния, обращавшихся к нему по делам службы, но и всего уезда, прибегавших по разным житейским нуждам и недоуменным вопросам; на духовную беседу с редким, по благочестию, старцем приходили лица всех сословий и званий. Вечера, по окончании работ – до отхода ко сну он любил проводить в кругу родных, в задушевной беседе с ними, причем беседа была непременно душеспасительная. Всякий раз, когда ему казалось, что разговор переходит на мирское, в особенности, если в разговоре речь касалась осуждения ближнего, он прерывал такой разговор молитвой, вслух произносимой «Господи, помилуй... Боже, очисти мя грешного...» Любил протоиерей проводить свободное от служебных обязанностей время за чтением книг и журналов всегда духовного и церковно-исторического содержания. Из духовных журналов, выходивших в то время в свет, он выписывал: «Православное Обозрение», «Православный Собеседник», «Странник», а также проповеднические сборники, но преимущественно любил читать описания подвигов святых; весьма увлекался вышедшими в то время «Письмами Святогорца»; в общем, у него составилась собственная порядочная библиотека любимых книг. Читал он нередко вслух семье; в последнее же время ему читали другие и делали выписки из прочтенного, по его указанию. Таким образом, чтение св. книг после молитвы было главнейшим и любимым его занятием в свободное от служебных занятий время: ни одна минута, казалось, у него не проходила праздно. Простой в жизни, пище, он чрезвычайно был прост и в одежде. Зимой о. протоиерей носил ватный подрясник из нанковой материи, непременно подпоясанный нанковым кушаком; верхняя одежда – калмыцкая меховая ряса, покрытая дешевым сукном; летняя одежда – нанковый подрясник, который он носил несколько лет подряд, и ряса из бумажного ластика, заношенная и употреблявшаяся лишь в редких случаях; причем, вследствие поспешности и торопливости, с какою он все делал, ряса, по большей части, сидела на нем не в порядке (за торопливую и поспешную походку, в молодые годы он прозван был «бегунком»), сапоги шились из простого крестьянского товара; шились они в продолжение многих лет одним и тем же благочестивым солдатом Суворовских времен; галош никогда не носил. Камилавку он носил одну и ту же много лет, так что от времени она потеряла цвет. Между прочим, сохранился рассказ, что городские священники, любившие своего начальника, однажды справили ему новую камилавку; передавая ему этот подарок, они потребовали от почтенного старца взамен старую, чтобы предать ее сожжению, но протоиерей не согласился выдать им старую и долгое время продолжал еще носить ее. Архипастыри, знавшие подвижническую жизнь протоиерея и благоволившие к нему, не обращали на его более нежели скромное одеяние. Рассказывают, что архиепископ Игнатий, особенно отличавший протоиерея Бунина, в беседах с последним, незаметно руками поправлял рясу на протоиерее, а в один из приездов протоиерея в Воронеж, шутя, заметил ему, что такому почтенному протопопу для сохранения здоровья не мешало бы носить галоши в дурную погоду. Осведомленные о таковом замечании преосвященного, родные протоиерея употребили много труда, чтобы убедить старца справить себе галоши к следующей предстоявшей ему поездке в Воронеж. Галоши были сделаны и уложены в багаж протоиерея вместе с другими вещами; надеть и на дорогу галоши он не решился. Отправляясь к преосвященному, протоиерей в первый раз надел галоши, но, оказалось и последний раз в жизни; по окончании беседы с владыкой, он забыл галоши в архиерейской приемной и уехал без них. Через некоторое время в архиерейской приемной были усмотрены чужие галоши, кем-то забытые, и, когда преосвященный от келейника узнал, что эти галоши забыты Богучарским протоиереем, то рассмеялся... Воздержный в пище вообще, скромный в одежде, протоиерей совершал подвиги строжайшего воздержания во время постов. Кроме среды и пятницы в последние годы жизни он соблюдал еще пост в понедельник. Посты он соблюдал строго, не дозволяя употреблять рыбы даже в случаях болезни. В великую Четыредесятницу, в продолжение первой недели он не употреблял горячей пищи, разрешая таковую лишь в субботу и довольствуясь одним чаем, который в эти дни он пил не с сахаром, а с изюмом, но особенно усиленно он постился в неделю Страстную, когда в первые дни ел лишь сухари с водою по вечерам, а в последние – ничего не вкушал. Строгий к себе чрезвычайно, но слабый к другим, он в одном лишь не делал уступок прихожанам – в разрешении под разными предлогами вкушать скоромную пищу в посты; отрицая всякое значение за доводами докторов в пользу скоромной пищи для больных, даже напротив, доказывая несравненно большую пригодность, по законам физиологии, постной пищи при перенесении заболеваний, он не разрешал употребления скоромной пищи и для тяжело больных.

Маститому старцу по Промыслу Божию суждено было дожить до пятидесятилетия своего славного служения Церкви, обществу и отечеству. Понятно, духовенство и общество почтило достойного пастыря редким образом – юбилеем, о праздновании коего в то время в обществе мало имели понятия.

Памятуя для всех живущих на земле неизбежный конец – смерть, протоиерей не боялся последнего часа и лишь всегда просил у Бога мирной и непостыдной кончины. Свое презрение к смерти он наглядно показал, самоотверженно действуя в городе во время холерных эпидемий. Будучи от рождения слабого телосложения, но ведя крайне воздержную жизнь, он, однако же, в жизни своей болел очень редко – легкими простудами и лихорадкой, причем никогда не лечился аптекарскими лекарствами, предписываемыми докторами, против коих он был сильно предубежден, несмотря на то, что его же сын доктором был в городе, а употреблял лишь народные средства; природа и годы, однако же, брали свое, и в последнее время он чувствовал в организме общую слабость. Последняя болезнь его – паралич рук, ног и языка и, как естественное последствие сего – бессознательное состояние случились через год после празднования юбилея, в сентябре 1869 года и в таком состоянии он находился до своей кончины, последовавшей 19 апреля 1871 г. Болезнь протоиерея, сведшая его в могилу, была вызвана сильными волнениями, пережитыми глубоким старцем при приеме и ревизии его благочиния вновь поступившим на Воронежскую кафедру преосвященным Серафимом. Вступление и первые шаги преосвященного Серафима ознаменовались распоряжением, по духу и характеру резко отличавшимися от направления в управлении епархией его предшественников – великих подвижников, преосвященных Антония II и Иосифа; стали устанавливаться иные взгляды на вещи и были предъявляемы иные требования к начальствующим и духовенству, началась ломка старого; все это не могло не волновать как духовенство епархии, так и старых благочинных, свыкшихся с определенным порядком вещей и в частности, протоиерея Бунина, вступившего во второе пятидесятилетие своего священнослужения и пригретого любовью своих архипастырей, видевших в нем лучшего исполнителя всех предначертаний. И опасения протоиерея оказались не напрасными; ревизия его благочиния имела для него роковые последствия: хлопоты по приему преосвященного Серафима с многочисленной свитой, явно выраженное к нему неблаговоление нового владыки при первом же знакомстве, наконец, сопровождение преосвященного по благочинию на ямщицком экипаже при быстрой езде, – все это так потрясло старца, что по возвращении домой он был снесен с экипажа в полусознательном состоянии, а на другой день болезнь уже вполне определилась явным признаком безнадежности и неизлечимости.

Годы болезненного состояния протоиерея были в высшей степени удручающими... очевидцы не могли без слез представить того, в высшей степени страдальческого, состояния, в коем он пробыл полтора года, разбитый параличом, не владея языком, но все-таки по временам с проблесками сознания. Слушая рассказы очевидцев о последних днях жизни протоиерея, невольно задумаешься над страданиями великого старца, всю жизнь свою страдавшего за ближнего, но коему Господь, однако же, судил еще много и тяжело пострадать на смертном одре. Они составляют задачу для человеческого ума, который как-то трудно мирится с тайнами Промысла Божественного. Перебирая жизнь почившего во всех ее подробностях, суд человеческий едва ли мог указать на какое-либо пятно в его жизни, но, видимо, Промыслу Божию угодно было, чтобы «чаша страданий была допита до конца», чтобы дух пастыря, для совершенного очищения от всех земных грехов, прошел через горнила физических страданий, дабы вполне сподобиться того царствия Божия, к коему горел почивший духом во всю свою жизнь...

Время погребения было весеннее, грязное, город с трех сторон был отчужден водами, и, к горькому сожалению, многим из уезда не пришлось отдать последний долг великому старцу; даже ближайшие родственники, извещенные о смерти старца, не могли участвовать в погребении; некоторым, задержанным весенней переправой, пришлось лишь издали, с соседней слободы Дьяченковой – места переправы, – наблюдать величественную картину погребальной процессии, тянувшейся от собора на гору – городское кладбище, где он и был погребен около главной аллеи, ведущей к храму, им же созданному... Впрочем, благодаря предусмотрительности совершавшего погребение протоиерея В. Наумова, преемника Бунина, тело протоиерея было оставлено до вечера в церкви, и запоздавшие, и задержанные переправой родственники и почитатели все-таки могли проститься с дорогим для них прахом. Несмотря, однако же, на весеннее половодье, стечение народа при погребении было необычайное: весь город, жители окольных сел, не отделенных от города водою, все, кто только услышал о кончине благочестивого старца, спешили отдать последний долг почившему, и едва ли кто, по словам очевидцев, провожался из этого мира с таким горем, слезами и воплями окружавших, как этот дорогой для всех пастырь⁵¹.