Трудолюбивый пахарь Влас

Память 11-го февраля

Был чудный весенний вечер. Солнце стояло еще высоко над горизонтом, оставалось час или полтора до заката. Прозрачное, безоблачное небо дышало свежестью, оно, казалось сообщало свежесть самой земле, где на всем виделись признаки юности. Апрель приближался к концу. Весна была ранняя, дружная: снег давно сбежал с полей. Кругом царила необыкновенная тишина; только вдали в рощах воркует горлинка и перелетают с места на место дикие голуби. Мириады насекомых роями жужжат в воздухе, снуют и качаются на гибких травках молодой зелени.

На краю нивы, на траве, сидел пахарь Влас. Это был старичок лет 65-ти от роду, невысокого роста, с правильным, продолговатым лицом, которое обрамляла седая кудрявая борода. Пахарь Влас, отерев пот с лица и сидя на траве, подкреплял себя пищей после упорной работы и трудов на своей ниве; он ел ржаной хлеб, запивая его квасом.

Деда Власа уважали все односельчане. Он был человек рассудительный, резонный; он слыл между своими односельчанами мастаком во всяком хозяйственном деле. Знание его, соединенное с услужливостью и добрыми, нравом, было причиною, что односельчане часто обращались к нему с разными просьбами и за советами в своих крестьянских затруднительных случаях и житейских нуждах. Встречалась ли соседу надобность купить корову или лошадь, дед Влас должен был прежде осмотреть животное: приговор деда Власа решал тотчас же дело. Требовалось ли соорудить новую снасть, купить топливо на зиму или лесу на избу, опять обращались к его опытности. Во всем, что касалось полевых работ, деда Власа слушали, как оракула. Глядя на то, что он делал, делали и другие: дед Влас выезжал сеять – все односельчане сеяли, он не косил травы – никто не брал косы, хотя бы даже минули Петровки. Лучше деда Власа никто не мог знать о времени жнитва и посева, о свойствах земли и зерен.

– «А что Влас Харитонович, не пора ли овес сеять, вымолвит, бывало, сосед, выходя весною за ворота, чтобы погреться на солнце. Вишь, теплынь какая стала, даже пар от земли пошел!»

– «Нет, погоди, скажет старый пахарь, ходил я ныне в поле, глядел: лист что-то мал на дубках, – не совсем еще развернулся, – ждать надо холоду, стало быть; может статься, еще будет и сиверка: овес этого не любит! Сей его, как лист дубовый развернется в заячье ухо; тогда и сей, потому, значит, земля тогда готова, за свой род принялась».

У него на все были свои приметы. Они, надо полагать, постоянно оправдывались в продолжение многих – многих лет: он очень верил им, но при том очень часто заключал все свои наблюдения и опыты обыкновенно следующими словами: «все в воле Божией; да будет Его святая воля во всем»!

Авторитет деда Власа был очень велик между его односельчанами, хотя он никогда не был ни старостой, ни даже сотским; он, как особенной милости, просил всегда, чтоб избавили его от всякой почетной должности. При всем том, его почитали и слушали больше даже, чем начальников, которые избирались миром. Не было почти ни одного случая, чтобы мирская сходка обходилась без присутствия деда Власа. Между тем дед Влас не был ни особенно богат, ни силен, ни криклив, но его слушали, и его совет служил всегда последним, решительным приговором. То же самое было во всех трудных запутанных делах и даже в семейных несогласиях: что скажет, бывало, дед Влас, то и свято.

При начале наступившей весны, дед Влас стал прихварывать, крепко прихварывать. Сначала он долго не поддавался своей болезни, стараясь ее превозмочь; но, наконец она его окончательно одолела, и он слег в постель. На пашне управлялся его сын Василий, который был единственный у деда Власа.

Проезжал мимо пашни деда Власа его сват, крестьянин из дальней деревни и, увидев одного Василия на пашне, поздоровавшись с ним, спросил:

–Что ты один? где же твой старик?

– Старик дома лежит, хворает.

–Что так?

– Ему с самой весны все что-то нездоровится; а в эти три дня наш старик совсем слег; очень опасаемся, все думается, не встать ему; человек древний... долго ли? Вот уже третий день не ест, не пьет, слова не выговорит, все лежит, только иногда вздохнет, тяжело так вздохнет. Господь знает, что такое! – сказал Василий. На его глазах заблестели слезы, и он крепко-крепко задумался.

Наступило непродолжительное молчание.

– Жаль деда Власа, очень жаль: таких умных, рассудительных и трудолюбивых стариков немного в нашей окрестности, о нем слава прошла далеко, сказал печально сват крестьянин.

– Что и говорить, сказал Василий: его жалеют и все односельчане, они говорят, что жили за ним, как за каменной стеной; а наши деревенские горюют и плачут о нем, как о родном отце.

Помолчав немного, Василий опять заговорил:

– Недели две назад мы ничего такого не чаяли, словно даже лучше стало, отлегло, стал поправляться, весне что ли очень обрадовался, Господь его знает! Первый-то день, как встал, до самого обеда ходил все по полю, смотрел озими, только на поясницу жаловался. Вечером я пришёл к нему на гумно, он и говорит мне: «Вот, Василий, весна на дворе...» так говорит, а сам все кругом осматривает. «Весна на дворе, наши мужики пахать едут; а сила, говорит, обманула меня... Знать мне нынче не пахать с вами...» Смотрю, а на глазах его блестят слезы, а одна повисла на его реснице. «Полно, говорю, батюшка! что наперед загадывать, Бог милостив!»

– «Нет, говорит, не пахать мне нынче с вами... сердце мое чует». Подошел потом к соломе, маленько постоял и легши на нее, стал плакать навзрыд; насилу я его уговорил, увел в избу и уложил на лавку. С тех пор он уже более не вставал с постели; все молчит и только осеняет себя часто крестным знамением, глубоко вздыхая, закончил печально Василий.

Взглянув вдаль, Василий и его сват заметили бежавшую к ним женщину, которая сильно махала рукою.

– Что это, ровно твоя, Василий, жена бежит? сказал сват крестьянин, пристально смотря на бежавшую женщину.

Посмотрев попристальнее, Василий ответил: «да, это точно Василиса моя бежит: каков-то наш старик?» При этих словах голос Василия дрогнул.

Подбежав ближе к Василию, женщина издали закричала:

– Василий, Василий! беги скорей домой; дедушка наш совсем кончается!» Василиса остановилась немного на одном месте, чтобы перевести дух, а потом пустилась быстрее прежнего обратно к своей деревне.

После этих слов своей жены, Василий несколько секунд оставался неподвижен, наконец, он медленно, как бы стараясь привести себя в память, провел ладонью по волосам, тяжко вздохнул, перекрестился и, сев на лошадь верхом, быстро помчался к деревне, а за ним следом поехал и сват.

Когда они подъехали к избе, из нее явственно слышны были вопли и рыдания; тут же около избы стояло несколько стариков и молодых с печальными лицами, на глазах многих блестели слезы. Когда Василий со сватом вошли в избу, они увидели деда Власа, который лежал на лавке под образами, устланной соломой, а голова его покоилась на снопе овса; в чертах умирающего старца видно было полное душевное спокойствие; смерть не отняла еще у него полного сознания: мысль как бы просвечивала сквозь закрытые веки его и озаряла черты его; он должен был слышать все, что происходило вокруг него, но ни одна морщина не показывала душевной, внутренней тоски. Он как будто засыпал в поле после трудового утра и, отходя постепенно ко сну, сладко прислушивался к пению жаворонков, которые заливались в вышине небесной. Вздохнув тяжело несколько раз, трудолюбивый пахарь – старец Влас тихо-тихо скончался, напутствуемый в вечность молитвами своего духовника и теплыми слезами своих и односельчан, горько оплакивавших в умершем примерного труженика пахаря и рассудительного советчика в своих крестьянских жизненных затруднительных обстоятельствах.

Цель настоящего правдивого повествования нашего та, чтобы показать, что только тот в полном смысле «человек», кто в среде, предназначенной ему судьбой, недаром живет на свете, кто честно и свято исполняет свои обязанности, кто сохраняет чистоту души, про кого можно· сказать без лести и пристрастия, что он сделал все, что мог и что должен был сделать.

Мы уверены, что память об умершем старце, трудолюбивом пахаре Власе долго не изгладится из памяти его современников – односельчан, для которых он всегда служил светом, образцом и примером.