Юродивая Елизавета Ивановна и старец Антоний Муромский³⁸

Память 26-го февраля

Предлагаем вниманию благочестивых читателей наших отрывки из одной летописи или келейных записок, найденных по кончине бывшего строителя пустыни Св. Параклита иеромонаха о. Дорофея, скончавшегося после многолетней, тяжкой болезни в Троицкой Сергиевой лавре 26 февраля 1886 года. Утешительно отметить в его рассказе, что и в наше грешное время еще кое-где от времени до времени являются сокровенные рабы Божии, коих мир не знает, или же и зная – презирает, как некое отребье мира, хотя, быть может, они-то и суть – семя свято, стояние и крепкая опора самого, презирающего их мира.

О. Дорофей окончил курс в Костромской духовной семинарии в 1848 году. «И в училище, и в семинарии», говорит он в своих записках, «я был отчаянный шалун, а в семинарии уже курил табак, пил вино и дрался с товарищами, за что и получил от них очень нелестное прозвище. В 1848 г. в Костроме была холера; поэтому нас, семинаристов, распустили по домам в июне, а окончательный экзамен мы сдавали уже в октябре. В Костроме я прожил до праздников Рождества Христова и все это время пил вино, и пропил с себя всю теплую одежу». Далее о. Дорофей вспоминает свою поездку в Ветлужский уезд, к своему воспитателю, священнику села Троицкого Адуевского, и удивляется, как Господь сохранил его без теплой одежды, даже без шапки, в страшные зимние морозы. Тут он жил до августа 1849 г., и при всяком удобном случае пьянствовал.

О монашестве, о монастыре не могло ему и на мысль придти. Но при всей своей испорченности Дмитрий Егорович (его мирское имя) имел и добрые свойства. Это был человек прямой, искренний, с твердым характером и непреклонной волей. Стоило толкнуть его на добрый путь, и он способен был, при помощи Божией, нравственно переродиться. Промысл Божий не замедлил вразумить его. В августе того же года священник – сосед зовет его в Ветлугу на праздник 18 числа (там бывает ярмарка в это время). «По пути, говорит, навестим и юродивую Елисавету Ивановну».

– «Какая-нибудь шарлатанка девчонка», говорит ему Дмитрий Егорович: «а впрочем, поедем, посмотрим на нее».

«18 августа приезжаем в Ветлугу», рассказывает о. Дорофей. «Денек покутили, а 19-го вздумали побывать у шарлатанки – девчонки, как говорил я безумный. Для меня тогда невозможным казалось, чтобы мещанская девушка могла проходить такой высокий и многотрудный подвиг, как юродство. Но любопытство влекло меня посмотреть на «шарлатанку», и я отправился к ней вместе с ο. А. и односельцем – дьячком. Еще утром, пред отравлением к ней, я, из опасения, чтобы она не обличила меня, не стал пить водки и есть скоромного (день был постный)».

Заметим здесь: вот доказательство, что Дмитрий Егорович вовсе не так был испорчен, как можно бы подумать, судя по его пьянству и кутежам: в глубине души он уже расположен был верить, что Елисавета Ивановна – истинная подвижница и раба Божия, и только лицемерил, осуждая ее. Но продолжим его рассказ.

«Когда мы пошли к ней, то вздумали купить в подарок белого хлеба, яблок и арбузов, но арбузов в это время не нашли; на это я, шутя, сказал: «Елисавета Ивановна извинит, если взять негде». Пришли в дом, где она жила с матерью, и для нас вывели ее из заключения. В доме для нее отгорожена была крошечная каморка, выходившая углом на улицу, тут не было печи: холод и зловоние были невыносимы. Она подошла к образам и начала молиться – но так молиться! – с великим трепетом и благоговением! – Потом, все еще продолжая молиться, она стала озираться назад и смотреть по временам то на священника, то на меня, то на дьячка. В это время я подумал: «может ли быть у нее искренняя и неразвлекаемая молитва, когда она то и дело на нас озирается»? Но в эту самую минуту она обращается ко мне и говорит: «да понимаешь ли ты, что значит искренняя молитва»?

«Меня как варом обдало при этих словах ее на мою мысль, и я молча стоял, как осужденный пред обличителем. А она продолжала еще довольно долго молиться. Потом вдруг запела: Не имамы иные помощи, не имамы иные надежды и прочее до конца стиха, – и так запела тепло, задушевно и умилительно, что у меня потоком брызнули из глаз слезы, и я зарыдал, как ребенок, а за мною и спутники мои... Потом она запела: Не ввери мя человеческому предстательству... К ней пристали и мы, но я, от волнения душевного, уже не мог петь. Наконец она замолкла и присела на корточки (она никогда не садилась, как люди: но или стояла, или присаживалась на ноги). В это время я и ο. А. предложили ей яблок, которые она взяла и начала есть, приговаривая: «вот, все равно, что арбуз ела»!

«Я при этом взглянул на o. A., а она продолжала: «Лизавета Ивановна извинит, коли взять негде»! Можете себе представить, что я в это время чувствовал... Ее мать старушка спросила нас: «помолиться что ли вы сюда приехали»?

«На это сейчас же Елисавета Ивановна отвечала за нас: «какое богомолье! Приехали покутить да посмотреть на шарлатанку девчонку – вот все их и богомолье»! «Все это меня поражало более и более; я видел уже в Елизавете Ивановне не шарлатанку, а истинную юродивую, великую рабу Божию».

«Теперь я решился спросить ее: как мне она посоветует устроить свою судьбу, жениться ли мне и идти на отцовское место во священники? Или поступить в гражданскую службу? – Но на все мои вопросы она не дала мне никакого ответа. Наконец я спрашиваю: «что же мне делать? куда идти? и что со мной будет»? «Она сказала: «ты будешь ангелом».

– «Нет, говорю, матушка, я не думаю и не намерен быть монахом; я такой безнравственный, такой повеса, что и понятия не имею о монашеской жизни».

– «Да вот, говорит, посмотри – будешь ангелом, я тебе говорю! – Потом стала называть меня: «поп Анна, Павла Еленовна» и под... Ничего из слов ее я тогда не понял, пока не сбылось в свое время. Она взяла меня за руку и ввела в свою каморку – честь, которой удостаивались очень немногие. Тут взяла белый хлеб, мною купленный, разломила его пополам и обе половины бросила на пол в разные стороны. На вопрос мой: для чего она это сделала? Она отвечала: «ты отделишься и пойдешь в другую сторону и другою дорогой».

Посидев у нее в каморке несколько минут, я вышел, и мы стали с нею прощаться. Но всем нам очень не хотелось уходить от нее: так она всех нас заинтересовала и привязала к себе, и что же? – вдруг она говорит нам: «если вам не хочется уйти, я не гоню вас, оставайтесь». Разумеется, мы были этому очень рады и остались. Я спрашиваю: «выздоровеет ли мой воспитатель»? «Выздоровеет, только не весь», отвечала она.

Потом я навел разговор на свою прежнюю буйную и пьяную жизнь, и она так осторожно и умно обличила меня, что никто, кроме меня, не понял ее намеков (отличительная черта юродивых говорить иносказательно, чтобы другие не понимали, кроме того, к кому относятся их речи).

Наконец, как ни жаль было расставаться с Елизаветой Ивановной, а волей-неволей надобно было уходить, и мы опять с нею стали прощаться. При прощанье она поцеловала и ο. А., и дьячка, но, когда и я подошел к ней, меня не стала целовать: «монахи, говорит, не целуются», и дала мне колос ржи, сказав: «у тебя вырастет».

Это свидание произвело во мне совершенный переворот: я вышел от Елисаветы Ивановны совсем другим человеком, с другими мыслями, с другим направлением. Всего провел я у нее часов шесть. Прихожу к брату, у которого я гостил, часа в два, когда обед уже был окончен. На вопрос его: где ты был и почему не пришел к обеду? – отвечаю: «был у Елисаветы Ивановны юродивой».

– С ума ты сошел, что вздумал ходить к дуракам и помешанным! – сказал он.

– Нет, брат, говорю, я бы желал быть таким дураком, да чувствую, что недостанет ни ума, ни воли.

На другой день после свидания с юродивой я порешил уехать домой. Брат оставлял позавтракать, но я сказал, что не хочу, да и нет времени.

– Возьми хоть яблок на дорогу, сказал он, подавая мне их десятка два.

Я взял, и, простившись с ним, сейчас же пошел к Елисавете Ивановне. Лишь только я переступил ее порог, как она встретила меня словами: «ангел сытый пришел»!

Поздоровавшись с ней, я подаю ей яблок и прошу кушать их. Она берет их у меня из рук и по одному проносит мимо груди своей и бросает на пол, приговаривая: «они не верят, они смеются, они не знают»!

– Кто это – они? спрашиваю я.

– «Чьи яблоки», отвечает она. Потом говорит: «давай, теперь съем, а ты поди в дорогу».

Итак, я голодный доехал до своего села, которое от Ветлуги находится в 35 верстах. Домой я явился уже не прежним буйным пьяницей, а так сказать переродившись: я сразу бросил пить вино, петь песни и курить табак, стал неопустительно ходить в церковь, стал мало есть, больше молчать, а на вопросы других: что со мною сделалось? говорил, что я не здоров. Так прошло время до праздника Рождества Христова. После Рождества я опять собрался в Ветлугу к Елисавете Ивановне, и думаю себе: «теперь я живу порядочно; верно она меня похвалит и научит, как жить еще лучше». Прихожу к ней и – сверх моего ожидания, на все мои вопросы она ничего не отвечает, не только не хвалит, но даже и говорить со мной не хочет!

«Что за причина»?! думаю с собой: когда я жил скверно, она меня приняла хорошо, а теперь, когда я стал жить хорошо, она и не говорит со мной.

В это время она вдруг подзывает меня к себе, и я с охотой и с удовольствием наклоняюсь к окошку ее каморки, думая услышать что-нибудь полезное, но в эту самую минуту она ударила меня довольно сильно кулаком по голове с словами: «я тебе вышибу дурь-то»!

На слова матери: «что ты, матушка Лизанька, дерешься»? она говорит: «вишь, он какой пришел! Думает и Бог знает, что делал, а – ровно ничего! Из таких надобно еще не так выбивать бусор-то». Сказавши это, она закрылась одеялом и легла на пол. Итак, я со стыдом вышел от нее и уехал домой.

Время шло, наступил и Великий пост. В это время был у своего родителя. Между прочим, раз он говорит мне, что скоро поедет со мной в Кострому, сдавать мне свое место. Но моя мысль уже склонилась к тому, чтобы идти странствовать, и потом поступить в какой-нибудь монастырь. Поэтому я совершенно отказался занимать священническое место, и на угрозы отца, что он будет жаловаться архиерею, сказал, что он еще сам в силе, и, следовательно, не имеет нужды в моей помощи. Тут я стал просить его благословить меня в монастырь. Сверх моего ожидания, он с любовью благословил меня, сказав, что у него есть еще чем жить, а от болезни и я не избавлю его. И вот, 15 марта 1850 года, на 25 году своей жизни я покинул родное К – во, и пошел в Кострому. Здесь спрашиваю своих прежних товарищей: где бы мне найти духовника построже, который не только бы побранил меня за порочную жизнь, но и наставил, как начать и проходить новую. Мне указали на священника в приходе Пр. Сергия Радонежского Чудотворца о. Иоанна Смирнова³⁹. Являюсь к нему, исповедую все грехи мои, высказываю намерения свои, и он с отеческой любовью оставляет меня у себя для приготовления к монашеству. Одинокий, бездетный вдовец, он всю свою жизнь посвятил воспитанию семинаристов в страхе Божием, и много его питомцев рассеяно по св. обителям Русской земли. У него жила старица, Татьяна Павловна, тайно постриженная с именем Таисии, его дальняя родственница.

Дивны дела Твои, Господи! Неизреченно милосердие Твое ко мне окаянному! Я прожил у о. Иоанна два месяца. Как полезно и благотворно было это пребывание! До того времени я не имел и понятия о монастырях и о монашеской жизни, не понимал, что такое общежитие, не знал, куда идти, да и денег у меня не было. Все это они мне объяснили, чрез них отец мой прислал мне денег, а о. Иоанн дал мне рекомендательные письма к игуменам Оптиной, Софрониевой, Глинской и Площанской пустыней, о. наместнику Киевской лавры – со всеми сими лицами о. Иоанн был знаком по своему путешествию к русским св. местам. О. Иоанн не советовал мне оставаться в Сарове, и советовал идти в Оптину или другую пустынь, но человек предполагает, а Бог располагает. Когда я пришел в Саровскую пустынь, мне и понравилось там, и нет. Помня совет о. Иоанна, я вероятно бы и ушел оттуда, но на гостинице мне попадается странник, который мне прямо велит оставаться в Сарове. Я, разумеется, не послушал его, и сколько он меня ни уговаривал, я решительно отказался его послушать. Тогда он мне говорит: «тебе должно быть в Сарове, а для того, чтобы ты поверил, что я правду тебе говорю, пойдем со мной в Муром к старцу о. Антонию, мужу прозорливому, который тебе все скажет: где тебе на пользу жить».

Я согласился на его предложение, и мы пошли в Муром. Поклонившись здесь почивающим угодникам Божиим, мы приходим к старцу Антонию. Калитка к его келии заперта была наглухо и заколочена досками – значит, пройти нельзя. На стук мой, сквозь забор слышу старческий голос, но не вижу говорящего.

– «Что ты шляешься? Разве мало благодати в Сарове-то? Там ее целое море. Ну, что пришел к пустому старициску? Хоть ты, брат, и философ, да держись-ко за носок, да помни смертный цасок, а не шляйся! Поди проць! не пушшу»!

И с этими словами, слышу, отошел от забора и захлопнул дверь. Но я пришёл и решился непременно видеть его. Для этого на другой день пошел в Спасский монастырь, куда он ходил всегда к ранней литургии. После литургии я подхожу к нему и говорю, что я нарочно пришел из Сарова видеть его и попользоваться его советами, и не отступлюсь, доколе не примет меня к себе в келью. Видя мою неотвязчивость, он пустил меня к себе и со мною еще некоторых других странников и странниц. Потом ушел в другую комнату и оттуда вынес горшок с сухарями из белых хлебов, и мне велел взять из него сухарей. Я, сдуру, опустил руку и захватил целую горсть сухарей и между прочим – дугу от калача. Когда старец увидел, что я взял очень много, то сказал: «не знаю, брат, выдюжишь-ли? Ну да, впрочем, и здоров»! Потом взял дугу от калача из горсти моей и начал говорить: «согнись-ко как дуга, да будь всем слуга». И затем брал по одному сухарю, и при каждом сухаре давал наставления, всего насчитал двадцать сухарей. Потом я спросил: «где мне благословите, батюшка, жить»?

– «Откуда пришел, туда и иди. Я тебе сказывал, чтобы ты жил в Сарове, ну и поживешь там годка три, а там помаешься, а там... как Бог велит»!

Возвратясь с тем же странником в Саров, я сталь вникать в порядок службы, в чиноположение монастыря, и чем более всматривался, тем более мне все нравилось, так что я решился наконец остаться там в числе братства, и попросил о. игумена Исаию принять меня в послушники. Он принял меня не сразу. Четыре раза я ходил к нему, целых три недели прожил на гостинице, наконец услышал от него: «ну, Бог тебя благословит, оставайся и иди на послушание к келарю о. Феодору».

«Я так обрадовался этому решению, что буквально запрыгал, как козел, и думал, что меня приняли прямо на небо».

Так заканчивает рассказ о своем поступлении в монастырь почивший о. Дорофей. Так Промысл Божий обратил его с пути погибели, на который он уже вступил было, предавшись пьянству, и привел в тихое пристанище – св. обитель. Предсказание старца о. Антония над ним сбылось: года три он подвизался в Сарове со всем жаром усердия; но неумеренные подвиги, да еще без ведома духовного отца, скоро надломили его здоровье. «Помаялся» он еще «годка три» и «не выдюжил»: в 1856 г. он вынужден был оставить Саров и поступил в обитель Преподобного Сергия, которой и служил, на разных послушаниях, до конца дней своих.