Афинагор и его сочинения

В надписании к апологии, принадлежащем по мнению ученых, самому Афинагору, он называег себя афинянином, философом христианским. Дальнейших подробностей жизни этого апологета история не сохранила нам. Два только писателя говорят об Афинагоре: святой Мефодий и Филипп Сидет. Первый приводит одно место из апологии Афинагора⁷⁹; другой сказал только несколько слов, и то подлежащих большому сомнению; Евсевий и Иероним хранят глубокое молчание об этом писателе⁸⁰. Вот что говорит Сидет: «Начальником александрийской школы быль Афинагор. Он жил во времена Адриана и Антонина, и представил им свою апологию в защиту христиан. Он исповедовал христианскую веру уже и в то время, когда ходил еще в тоге философа, и быль начальником в школе академиков. Намереваясь писать против христианства, для вернейшего достижения своей цели приступил к чтению свящ. книг, и плененный благодатью Св. Духа, подобно великому Павлу, сделался проповедником того самого учения, против которого восставал. Учеником его был Климент александрийский, у которого обучался Пантен». (См. Dodvel. Dissert, in Irenaenm, ad calcem). Ho и это почти единственное свидетельство много оспаривают, потому что оно в частных своих показаниях прямо расходится с свидетельством церковного историка Евсевия, который и жил прежде Филиппа и сочинениями своими (историческими) далеко превосходит жалкую, по отзывам Сократа (Церк. Ист. кн. 17 гл. 27) и патр. Фопя, (Cod. XXXV). Компиляцию Филиппову, с громким названием истории христианства. Так, напр., неверно Сидет утверждает будто Афинагор был начальником александрийской школы: ибо в таком случае непонятно, каким образом могли бы оставаться в неизвестности творения столь знаменитого лица даже для Евсевия? Далее, Климент александрийский был не учителем, а учеником Пантена: об этом ясно свидетельствуют Евсевий (Ц. Ист. кн. 5. гл. 10) и Фотий (Cod. cix).

Сам апологет в начале своего сочинения о воскресении мертвых свидетельствует, что он написал не мало сочинений, доставивших ему почетное имя философа; но из всех них до нас дошли только два: апология и трактат о воскресении мертвых.

Апология есть лучшее произведение Афинагора. Она представлена была Марку Аврелию и сыну его Коммоду, а не Луцию Веру. Это мнение находит себе подтверждение в самой апологии. Так, Афинагор (гл. 37) говорит: «кто с большею справедливостью может получить просимое, как не мы, которые молимся о вашей власти, чтобы сын наследовал отцу по праву царствования»... Выражение: «чтобы сын наследовал отцу», никак не может относиться к Марку Аврелию и Луцию Веру: они оба были усыновлены Антонином, и ни один из них не мог быть отцом другого. Далее, в той же апологии Афинагор, желая сколько-нибудь приблизить к разумению язычников величайшую тайну пребывания Сына в Отце, употребляет весьма удачное сравнение, указав не плотское происхождение сына царского от царя. Но это сравнение не имело бы никакого смысла, если бы эти самые слова были обращены к Марку Аврелию и Луцию Веру, двум братьям, чего, конечно, не мог не знать Афинагор. Время написания апологии 166 или 177 год. Прежде этого времени не было даже и повода к ее появлению, ибо, по свидетельству истории, во все царствование Марка Аврелия гонение на христиан существовало в эти два года. Не лишен интереса и тот вопрос, как мог Афинагор представить свою апологию римскому императору? Самый удобный для этого случай был. вероятно, тот, что в 176 году Аврелий предпринимал путешествие в Грецию, Сирию и Египет. Афинагор афинянин имел возможность представить свою апологию в Афинах. С другой стороны, благочестивая, пламенная ревность о благе единоверных могла подвигнуть мужественного апологета предпринять нелегкое путешествие и в самый Рим. Но что апология действительно была представлена императорам, а не написана только в форме защитительной: в этом удостоверяют нас первые же почти строки апологии, где апологет обращается к правителям, и потом все те места, где прямо или косвенно автор относится к ним с теми похвалами, которые он мог позволить себе, не нарушая долга справедливости...

Вся апология состоит: из вступления и опровержения взводимых на христиан обвинений. Во вступлении апологет, после обращения к императорам, изображает бедственное положение своих единоверцев, невинно гонимых при тех самых государях, которые отличаются мудрою веротерпимостью, – большею частью за одно имя христианина. Вслед за тем, Афинагор опровергает обвинение в безбожии, и с этою целью приводит, в главных чертах, христианское исповедание веры, показывая, что христиане признают единого Бога, верховного Творца вселенной, троичного в лицах. Философы и поэты, которые только догадочно признавали единство Божие, не были почитаемы безбожниками: тем менее можно обвинять в этом христиан, которые свое учение основывают на свидетельстве пророков. Тяжким обвинением также падало на христиан то, что они, удаляясь бесстыдных сборищ языческих, тайно составляли свои собрания, о которых народная молва разносила самые безобразные толки. Апологет, строго храня закон Церкви не посвящать чуждых в тайны христианской дисциплины, открывает, однако ж, сколько находит нужным для своей цели, внутреннюю сторону христианской жизни своих единоверцев.

Сближая апологию Афинагора с таким же произведением другого знаменитого христианского писателя Иустина, мы находим несколько весьма сходных положений, высказываемых ими обоими. Так, оба единогласно и открыто свидетельствуют, что христиан обвиняют за одно только имя; тот и другой требуют от правителей суда для христиан равномерного для римских подданных всех вероисповеданий; источник ненависти язычников к христианам и гонения первых на последних, по убеждению обоих апологетов, скрывается в вечной, непримиримой вражде пророка к добродетели; необыкновенное мужество христиан среди мучений, изумлявшее самих мучителей, и тот и другой апологет объясняют непреоборимою надеждою христиан на Бога, и непоколебимою уверенностью в блаженной вечной жизни загробной; видим, также, большое сходство в некоторых личных мнениях Иустина и Афинагора, напр., касательно христианского учения о падении ангелов. Но нельзя не видеть и разницы в творениях этих двух писателей. Стремясь к одной цели, они шли не одним путем. Афинагор, сравнительно с св. Иустином, очень мало приводит свидетельств из свящ. книг пророческих, а старается путем строгого, беспристрастного рассуждения довести образованных читателей своих до убеждения в тщете языческого верования. Также собственными словами языческих философов и поэтов, хорошо известными судьям и правителям, он старается представить справедливыми многие мнения христианские и нелепыми – многие убеждения языческие. От такого направления всего сочинения произошла и другая внешняя особенность. В речи Афинагора слышится образованный, разборчивый в словах оратор, старающийся подействовать сколько на ум своих читателей – силою мысли, столько же и на их слух – гармонией и приятностью речи; слышится оратор, хорошо знающий те приемы, которые указывало древнее словесное искусство своим адептам для снискания благоволения своих слушателей или читателей.

Другое произведете Афинагора содержит в себе раскрытие той величайшей истины, что смерть есть конец – мучений, а не бытия человеческого, и что будет время, когда все воскреснут, будут жить вечно, с телами. Автор сперва устраняет сомнения и опровергает возражения, какие представлялись в его время и со стороны врагов христианского учения о воскресении, и какие рождались в душе самих верующих. И после того, уже положительно раскрывает истину воскресения тел, указывая на цель, для которой сотворен человек, на его природу и, наконец, на необходимость должного возмездия за добрые и худые дела, которого, однако ж, в настоящей жизни мы не видим. Но это возможно только при том условии, если души умерших опять соединятся с телами, т. е. по воскресении. Имён в виду цель, с которою и побуждение, по которому написан трактат о воскресении, можно думать, что весьма невелик был промежуток времени, отделявший появление в свете представляемых нами в переводе двух произведений Афинагора, хотя и нельзя с точностью определить год написания.

Подлинность апологии и трактата «о воскресении» не подвергалась сомнению. Оба эти произведения сохранились до нашего времени в нескольких манускриптах – частью отдельно, частью в составе с сочинениями других писателей, напр. Иустина. В том же виде они были издаваемы и в свет: иногда на двух языках – греческом и латинском, иногда на котором-нибудь одном из них⁸¹).

Марку Аврелию Антонину, и Люцию Аврелию Коммоду, самодержцам армянским, сарматским, и, что всего выше, философам.

Великие Государи! В вашей империи народы держатся разных обычаев и законов, и никому из них не возбраняется законом и страхом наказания следовать отечественным постановлениям, как бы ни были они смешны. Троянец называет богом Гектора и покланяется Елене, почитая ее Адрастиею; лакедемонянин боготворит Агамемнона-Зевса и Филоною, дочь Тиндара; житель Тинедосаеннеса; афинянин приносит жертвы Ерехтею-Посидону, а в то же время афиняне совершают обряды и мистерии в честь Агравлы и Пандросы ⁸², хотя они, призваны нечестивыми за то, что открыли ящик. Одним словом, у всех племен и народов люди совершают жертвоприношения и мистерии, какие им угодны. А египтяне признают за богов кошек, крокодилов, змей, аспидов, собак. И ко всем им снисходите и вы, и законы, в той мысли, что нечестиво и беззаконно совершенно не признавать Бога, и необходимо, чтобы каждый почитал богов каких ему угодно; дабы люди страхом божества удерживались от преступлений. А нас ненавидите за одно имя⁸³? Не обманывайтесь молвой, подобно толпе – ибо не имя достойно ненависти, а преступление – суда и наказания. Потому-то все прославляют вашу кротость, милосердие, снисхождение ко всякому и человеколюбие; каждый пользуется одинаковыми правами, города же пользуются честью, сообразно со своим достоинством, и вся империя по вашей мудрости наслаждается глубоким миром. Только нам, называющимся христианами, вы не оказываете вашего внимания, и даже позволяете гнать, притеснять и мучить нас, тогда как мы не делаем ничего худого, и как будет доказано дальше в речи, преимущественно пред всеми питаем самые святые достодолжные расположения к божеству и вашей власти⁸⁴, и все это за одно имя, которое вооружает против нас толпу. Я осмелился раскрыть пред вами наше положение, чтобы из этой речи вы узнали, что мы страдаем вопреки справедливости, вопреки всякому закону и здравому разуму, – и умоляю вас обратить сколько-нибудь внимания и на нас, чтобы, наконец, клеветники перестали подвергать нас смерти. Ибо не в том дело, что враги наши посягают на нашу честь или отнимают у нас какое-либо другое большее благо, – мы презираем эти блага, хотя для многих они кажутся достойными забот, так как мы научены не только бьющему не воздавать тем же и не судиться с теми, кто нападает на нас и грабит, но и подставлять для удара другую часть головы тем, кто ударит по щеке, и отдавать верхнее платье тем, кто отнимет нижнее⁸⁵. Но когда отдадим деньги, хотят лишить нас самой жизни, взводя на нас множество преступлений, которые и не приходили нам даже и на мысль, но скорее свойственны клеветникам нашим и им подобным.

Конечно, если кто может обличить нас в великом или малом преступлений, мы не просим избавить нас от наказания, но признаем справедливым нести наказание, как бы ни было оно сильно и жестоко. Но если обвинение основывается на одном имени, – ибо что до сегодня говорят об нас, есть пустая и неразумная людская молва, и ни один христианин не был обличен в преступлении, – то долг ваш, величайшие, человеколюбивые и мудрейшие государи, законом оградить нас от обид, дабы, как во всей империи каждый порознь и целые города пользуются вашими благодеяниями, и мы могли благодарить вас и похвалиться тем, что избавились от клевет. Ибо несообразно с вашим правосудием, чтобы между тем как прочие, обвиняемые в преступлении, не подвергаются наказанию прежде дознания их вины, – в отношении к нам имя больше значило, нежели судебный улики, потому что судьи не исследуют, сделал ли подсудимый какое-нибудь преступление, но ставят в вину самое имя, как преступление. Между тем, имя само по себе не считается ни хорошим, ни худым, а оказывается дурным или добрым по худым или добрым делам, который подразумеваются под ним. Вы сами лучше знаете это, как занимавшиеся философией и всякого рода ученостью. Поэтому те, которые призываются к суду у вас, хотя бы их обвиняли в величайших преступлениях, бывают благодушны, зная, что вы будете исследовать жизнь их, и не обратите внимания ни на имена их, если они ничего не значат, ни на обвинения в преступлениях, если они ложны; они законным порядком получают приговор, осуждающий или оправдывающий. Этого-то принадлежащего всем права просим и мы, чтобы не преследовали нас ненавистью и не наказывали за то, что мы называемся христианами – ибо какое отношение нашего имени к преступлению? Но пусть судят нас по тому делу, за которое кто-нибудь позовет на суд, и либо отпускали нас, когда оправдаемся от обвинения, либо подвергали наказанию, если доказано наше преступление, – не за имя, потому что нет ни одного христианина-преступника, если только он нелицемерно держится этого учения, а за преступление. Так, мы видим, судятся и философы⁸⁶. Ни один из них прежде судебного исследования не считается у судьи за доброго или худого только по его науке или занятно, но если кто из них окажется виновным в преступлении, то подвергается наказанию, не навлекая на самую философию никакого нарекания, – ибо он виновен, как не истинный философ, а наука невинна, – если же оправдается от обвинений, то отпускается. Пусть поступают также и с нами: пусть исследуется жизнь обвиняемых, а имя останется свободным от всякого обвинения. Но, начиная защищать свое учение, считаю необходимым просить вас, величайшие самодержцы, выслушать беспристрастно и без предубеждения, не увлекаясь народною и неразумною молвой, но обратить и на наше учение свойственную вам любовь к знанию и истине. Тогда и вы не погрешите по неведению, и мы, освободясь от безрассудной молвы толпы, успокоимся от преследований.

Нас обвиняют в трех преступлениях: в безбожии, в ядении человеческого мяса, подобно Фиесту, в гнусных кровосмешениях Эдиповских. Но если это правда не щадите никакого пола и возраста, наказывайте без меры преступления, совершенно истребите нас с женами и детьми, если кто-нибудь из христиан живет на подобие зверей. Да и звери не питаются животными однородными себе; они совокупляются по закону природы и в одно определенное для деторождения время, а не по неистовой похоти, и бывают признательны к тем, кто благодетельствует им⁸⁷. Если же кто неистовее самих зверей, то за такие преступления какое наказание он понесет, которое было бы достойным возмездием его преступности? Если же это вымысел и пустые клеветы, – естественное следствие того, что порок противоположен добродетели; и по закону божескому противное восстает на противное; – если мы ничего такого преступного не делаем, что вы сами свидетельствуете, запретив доносы⁸⁸: то вам остается исследовать нашу жизнь, учение, доброе расположение к вам, вашему дому и власти и наше повиновение, – и таким образом, наконец, даровать нам права, хоть одинаковые с нашими гонителями. Тогда мы победим их, будучи готовы и жизнь свою отдать за истину.

Итак, я буду отвечать за каждое из обвинений, дабы не было смешным оставить без опровержения тех, которые высказывают их. Что касается до обвинения в безбожии, напрасно взводимого на нас, то афиняне справедливо обвинили в безбожии Диагора, который не только сделал общеизвестным орфическое учение и разглашал между народом элевсинские и кабирские таинства и разрушил деревянную статую Геркулеса, чтобы сварить репу, но и открыто проповедовал, что вовсе нет Бога. А нам, которые отличаем Бога от материи, и учим, что иное вещество, и иное Бог, и что между ними величайшее расстояние, – ибо Бог не сотворен и вечен и может быть постигаем только умом и мыслью, а материя сотворена и тленна, – справедливо ли дается название безбожников? Если бы мы, имея столько оснований к богопочтению, – благочиние, гармонию во всем, величие, красоту, стройность мира, мыслили подобно Диагору, тогда справедливо почитали бы нас безбожниками, и имели бы причину преследовать нас. Но так как наше учение признает единого Бога, Творца этой вселенной, Который Сам не сотворен, ибо сущее не получает бытие, а только не сущее, – но все сотворил Словом Своим, то мы напрасно терпим то и другое – и худую молву и преследование.

Поэты и философы, любомудрствовавшие о Боге, не казались безбожниками. Так, Еврипид, сомневаясь в бытии тех, которые по общему предрассудку несправедливо называются богами, говорит: «Если есть Зевс на небе, то он не должен бы человека делать несчастным».

А о Боге, Который постигается мыслью, он же согласно с разумом учит: Видишь ли ты Вышнего, Который и эфир беспредельный и землю объемлет вокруг властными дланями? Его Зевсом называй и почитай Богом.

Он не знал природы тех богов, которым обыкновенно давались имена: «Зевса... Кто этот Зевс, я не знаю разве по названию»⁸⁹.

И не видел, на каком основании давались им самые имена. Ибо к чему служат названия для тех предметов, сущность которых не существует? Бога же (невидимого) он познавал из дел, рассматривая явления воздуха, эфира и земли и возвышаясь к сокровенному. Он понимал, что Тот есть Бог, Кто сотворил все вещи и Духом Своим управляет ими, и утверждает и различие Бога от вещей и вместе Его единство. С ним согласен и Софокл, который относительно природы божественной, преисполнившей красотою дела свои говорит, что «Един по истине, един есть Бог, сотворивший небо и пространную землю»⁹⁰.

И Филолай говоря, что все содержится Богом, как бы в крепости, показывает и единство Его и превосходство над материей. Также Лисий и Опсим⁹¹, – один из них называет Бога невыразимым числом, а другой избытком самого большого из чисел перед ближайшим. Так, если десять есть самое большое число, как думают пифагорейцы, потому что оно четверочастное и содержит в себе все отношения числа и гармонии⁹², а девять есть ближайшее к нему, то Бог есть единица, т.е. Он един; ибо высшее число только единицею превосходить ближайшее к нему меньшее. Также Платон и Аристотель. Впрочем, приводя слова этих философов о Боге, я не намерен подробно излагать их учение; ибо знаю, что на сколько вы превосходите всех мудростью и силою власти, на столько возвышаетесь над всеми и основательным изучением всякого звания, усвоивши каждую отрасль учености так, как не усвоили себе другие, занимающиеся только одной отраслью. Но так как без приведения имен философов невозможно показать, что не одни мы почитаем Бога единым, то я и обратился к их мнениям. Итак, Платон говорит: «Зиждителя и отца всего и найти не легко и нашедши возвестить Его всем невозможно»⁹³, разумея здесь единого и вечного Бога. Хотя он признает и других богов, например, солнце, луну и звезды, но признает их сотворенными. «Боги богов, которых я создатель и отец творений, которые не могут разрушиться без моей воли; а все связанное может разрешиться». Итак, если не безбожник Платон, который признает единого Творца вселенной, несотворенного Бога, то не безбожники и мы, которые признаем и почитаем Бога, Который все сотворил Словом и все содержит Духом Своим. Аристотель и его последователи, признавая Бога единого, представляют Его в виде какого-то сложного животного, состоящего из души и тела; телом Его почитают эфир, блуждающие звезды и сферу неподвижных звезд, которые двигаются кругообразно; а душою разум, который управляет движением тела, и сам в себе не движимый, служить причиною его движения. Стоики, хотя допускают много наименований божества, соответственно различным изменениям материи, в которой, по их мнению, пребывает дух Божий, но на самом деле признают единого Бога. Ибо если Бог есть художественный огонь⁹⁴, проходящий в произведениях мира и заключающий в себе первоначальные основания, по которым все происходит с необходимостью; и если дух Его проникает весь мир: то, по их мнению, един Бог, который называется Зевсом по огненной (τοζέον) части вещества, Гера ⁹⁵по воздуху (ὰέρα), и другими именами, соответственно каждой части материи, которую он проникает.

Итак, если все вникавшие в начала вселенной, хотя по большей части невольно, согласны в том, что божество едино; если и мы признаем Богом Того, Кто устроил этот мир, то почему же тем позволено безнаказанно и говорить, и писать о божестве, что хотят, а нам запрещено это законом, хотя мы можем подтвердить истинными свидетельствами и доказательствами то, что мы думаем и во что правильно веруем, именно что Бог един. Поэты и философы догадочно касались этого предмета, как и других, по сродству духа своего с божественным, движимые каждый своею душою испытать, не удастся ли ему найти и познать истину. Но в них не оказалось столько способности, чтобы постигнуть истину, потому что думали приобрести познание о Боге не от Бога, а каждый сам собою: посему каждый из них различно учил и о Боге, и о материи, и о формах, и о мире. А что мы знаем и во что веруем, в том имеем свидетелями пророков, которые по вдохновению от Божественного Духа возвещали и о Боге, и о вещах божественных. Конечно, и вы, возвышаясь над прочими мудростью и благоговением к истинно божественному, согласитесь, как неразумно отказаться от веры Духу Божию, Который двигал устами пророков, как инструментами⁹⁶, и обратиться к мнениям человеческим.

Что от начала один есть Бог Творец всего, это вы увидите из следующих соображений, которые составляют разумное оправдание нашей веры. Если от начала было два бога или многие, то они находились или в одном и том же месте, или каждый в своем собственном. Но в одном и том же месте быть они не могли. Ибо если они боги, то не подобны друг другу; но они не подобны, потому что безначальны: все существа, имеющие начало, подобны своим образцам; а безначальные существа не подобны, потому что не произошли от кого другого или по какому-нибудь образцу. Но скажут, что они составляют из себя одного и Бог один также как рука и глаз и нога суть части одного тела? Так, если бы дело шло о человеке, например, о Сократе, так как он рожден и подвержен тлению, состоит из частей и может быть разделен на части: а Бог, как безначальный, бесстрастный и неразделимый, конечно, не состоит из частей. Если же каждый из них существует отдельно, а Бог Творец мира находится выше сотворенного и окрест всего, что Он сотворил и устроил, то где будет другой бог, где прочие? Ибо если мир, имея круглую форму, замыкается небесными кругами, а Творец мира обитает над творением, управляя им посредством своего промышления, то где будет, место другого бога или прочих богов? Его нет в мире, который принадлежит другому, нет и окрест мира, ибо и над ним Бог, Творец мира. Если же его нет ни в мире, ни окрест мира, так как все, что около мира, объемлется тем же Богом, – то где же он? Выше мира и Бога? В другом мире или окрест другого? Но если в другом мире или около него: то он уже не около нас, ибо он не владычествует над миром, и сам не велик могуществом, ибо он пребывает в ограниченном месте. Если же этого места нет и в другом мире, ибо Бог Творец все наполняет, ни окрест другого, ибо все Им объемлется: то и его самого нет, как нет места, в котором бы он обитал. И что делает он, когда есть другой Бог, которому принадлежит этот мир, и сам он, обитая выше Творца мира, не находится ни в мире, ни окрест мира? Разве есть какое-нибудь другое место, где бы пребывал он? Но над ним Бог и все Божие. Какое может быть место, когда Бог Творец наполняет все над миром? Промышляет ли он? Если не промышляет, то ничего не сотворил. Если же он ничего не творить и не промышляет; если нет никакого другого места, где бы он находился, то есть только этот изначальный и единый Бог Творец мира.

Если бы мы основывались на таких только умствованиях, то иному показалось бы наше учение человеческим, но наши умозаключения подтверждаются свидетельствами пророков. Думаю, что я вам, как любознательнейшим и ученейшим не безызвестны Писания Моисея или Исаии и Иеремии и прочих пророков, которые в исступлении ума своего⁹⁷ движимые Духом Божиим, возвещали то, что им было внушаемо, ибо Дух употреблял их также как музыкант надувает флейту. Что же они? «Господь Бог наш, – говорят они, – никто другой не сравнится с Ним»⁹⁸. И еще: «Я Бог первый и последний: и кроме Меня нет Бога». Также: «прежде Меня не было иного Бога, и по Мне не будет. Я Бог, и нет кроме Меня»⁹⁹. И о величии Божием: «небо престол Мой, земля же подножие ног Моих: какой дом соорудите Мне? Или какое есть место покоя Моего?¹⁰⁰» Впрочем, предоставляю вам прочитать сами книги, и тщательно исследовать в них заключающиеся пророчества, чтобы, по надлежащем обсуждении, вы могли отвратить гонения на нас.

Я достаточно доказал, что мы не безбожники, когда признаем единого Бога безначального, вечного, невидимого и бесстрастного, необъятного и неизмеримого, постигаемого одним умом и разумом, преисполненного светом и красотою, духом и неизреченною силою, Который словом Своим все сотворил и устроил, и все содержит. Мы также признаем и Сына Божия: и никому да не покажется смешным, что у Бога есть Сын. Ибо мы представляем Бога Отца и Сына не так, как баснословят поэты, у которых боги нисколько не лучше людей¹⁰¹. Сын Божий есть Слово Отца, как Его идея и как действенная сила¹⁰², ибо по Нему и чрез Него все сотворено, потому что Отец и Сын суть одно. А так как Сын в Отце и Отец в Сыне, по единству и силе духа¹⁰³, то Сын Божий – ум и слово Отца. Если вам по превосходному разумению вашему желательно знать, что такое Сын; то я скажу кратко: Он есть первое рождение Отца, не так, чтобы оно получило бытие во времени, – ибо Бог, как вечный ум и вечно словесное (λογικός) существо искони имел в Себе Самом слово (λόγος), но Он происшел от Него для того, чтобы быть идеей и девственной силой для всех материальных вещей, которые находились в виде бескачественной природы и недейственной земли, – легчайшие частицы были смешаны с тяжелейшими. Наши слова подтверждает и Дух пророчественный: «Господь создал Меня как начало путей Своих в дела Свои»¹⁰⁴. Утверждаем, что и этот самый Дух Святой, действующий в пророках, исходить от Бога, подобно лучу солнечному, истекая из Него, и возвращаясь к Нему. Итак, кто после сего не удивится, услышав, что называют безбожниками тех, которые исповедуют Бога Отца и Бога Сына и Духа Святого и признают их единство в силе¹⁰⁵ и различие в порядке? Впрочем, этим не ограничивается наше богословское учение: но мы признаем и множество ангелов и служителей, которых Творец и Зиждитель мира Бог чрез Свое Слово поставил и распределил управлять стихиями и небесами, и миром, и всем, что в нем, и благоустройством их.

Не удивляйтесь, что я подробно излагаю наше учение: я хочу, чтобы вы не увлекались общим безрассудным мнением, и могли знать истину. И самыми правилами, которыми мы руководствуемся, правилами, который не от человека происходят, но изречены и преподаны Богом, мы можем убедить, не почитать нас за безбожников. Какие же эти правила, в которых мы воспитываемся? «Говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, молитесь за гонящих вас: да будете сынами Отца вашего, Который на небесах, Который повелевает солнцу Своему восходить над злыми и благими и посылает дождь на праведных и на неправедных»¹⁰⁶. Здесь позвольте мне, как защищающему дело перед царями-философами, возвысить голос и смело во всеуслышание сказать: между теми, которые разбирают силлогизмы, разрешают обоюдности, показывают происхождение слов, или объясняют слова подобозначущие и однозначущие, и категории и аксиомы, что такое подлежащее, и что такое сказуемое, и которые обещают, такими и подобными речами сделать слушателей счастливыми; есть ли между ними столь очистившиеся в душе, чтобы не только не ненавидели врагов, но и любили их; не только не злословили тех, которые наперед злословили их, – это еще не так важно, – но и благословляли и молились за тех, которые злоумышляют на их жизнь? Напротив, они постоянно заняты изысканием этих тонкостей со злым намерением, и всегда стараются сделать какое-нибудь зло, считая делом своим искусство в словах, а не доказательство посредством дел. А у нас вы найдете людей необразованных, ремесленников и стариц, которые, правда, не в состоянии доказать пользу нашего учения словом, но делом подтверждают его нравственную благотворность. Они не слова затверживают, но совершают добрые дела ¹⁰⁷; не ударяют, когда их бьют; не жалуются в суде, когда отнимают у них имение; подают нуждающимся, и любят ближнего, как самих себя.

Итак, стали ли бы мы соблюдать себя в такой чистой, если бы мы не признавали, что Бог бодрствует над человеческим родом? Конечно, нет. Но так как мы веруем, что отдадим отчет во всей настоящей жизни Богу, сотворившему и нас, и мир, то мы избираем жизнь воздержную, человеколюбивую и уничиженную, – зная, что здесь не можем потерпеть, хотя бы нас лишали жизни, никакого зла, которое бы сравнилось с благами, нам уготованными там от Великого Судьи за кроткую, человеколюбивую и скромную жизнь. Платон сказал, что Минос и Радамант будут судить и наказывать злых¹⁰⁸; а мы говорим: «Минос ли какой или Радамант или отец их – и он не избегнет суда Божия». Почитают благочестивыми таких людей, которые настоящую жизнь полагают в том, чтоб «есть и пить, ибо утром умрем»¹⁰⁹, которые смерть почитают глубоким сном и забвением, (сон и смерть суть близнецы¹¹⁰), а нас, людей, которые настоящую жизнь почитают маловажною, которые стремятся к тому одному, чтобы познать Бога и Его Слово, и какое единение Сына с Отцом, какое общение Отца с Сыном, что такое Дух, в чем единство этих Существ и различие соединенных Духа, Сына и Отца, – которые знают, что ожидаемая жизнь много выше всякого выражения, если только мы перейдем туда чистыми от всякой неправды, которые до того человеколюбивы, что любят не друзей только («ибо если любите любящих вас, – говорить (Писание), – и если взаймы даете тем, которые дают вам, какую награду будете иметь»¹¹¹, нас, когда мы таковы и ведем такую жизнь, чтоб избежать осуждения, нас не считают благочестивыми? Вот малое из великого и немногое из многого, чтобы не утомить вас большим. Те, которые испытывают мед или молоко, и по малой части узнают обо всем, хорошо ли оно.

Впрочем, так как многие из обвиняющих нас в безбожии, которым и во сне не приснилось познать Бога, по своему невежеству и несмыслию в предметах естественных и божественных, измеряют благочестие числом жертв, и обвиняют нас в том, что мы не признаем тех же богов, каких чтут ваши города, то прошу вас, самодержцы, обратите внимание на два предмета, и, во-первых, на то, почему мы не приносим жертв. Создатель вселенной и Отец не имеет нужды ни в крови, ни в дыме, ни в благоухании цветов и курений, будучи Сам – совершеннейшее благоухание и не имея недостатка ни в чем внутри или вне¹¹². Но для Него самая большая жертва та, если мы знаем, Кто распростер и окружил небеса и, утвердил землю на подобие центра, Кто собрал воду в моря и отделил свет от тьмы, Кто украсил эфир звездами и повелел земле производить всякие семена, Кто сотворил животных и создал человека. Если мы, признавая Бога Создателем, Который все содержит и наблюдает ведением и всеуправляющей мудростью, воздеваем к небу чистые руки, то какие еще нужны Ему жертвоприношения?

И богов – приношением жертвы, обетом смиренным

Вин возлияньем и дымом курений смягчает и гневных

Смертный молящий, когда он пред ними виновен и грешен¹¹³.

Что мне всесожжения, в которых Бог не нуждается? Ему нужно приносить жертву бескровную и служение разумное.

А что мы не признаем и не чтим тех богов, каких чтут ваши города, – это упрек совершенно безрассудный. Сами те, которые обвиняют нас в безбожии за то, что мы не почитаем тех богов, которых они признают, не согласны между собою касательно богов. Так, афиняне признали за богов Келея и Метаниру¹¹⁴, лакедемоняне – Менелая, и ему приносят жертвы и совершают празднества; а троянцы, не желая даже слышать это имя, прославляют Гектора, жители Кеоса – Аристея¹¹⁵, которого почитают за Зевса и Аполлона; Фасцы¹¹⁶ – Феагена, который совершил убийство на олимпийских играх; самосцы чтут Лизандра после столь многих убийств и других злодеяний; Алкман и Гесиод¹¹⁷ Медею; киликийцы – Ниобу; сицилийцы – Филиппа, сына Вутакида¹¹⁸; амафусийцы¹¹⁹ – Онесила; карфагеняне – Гамилькара. Но и целого дня не достанет, чтобы пересказать обо всех народах. Итак, если сами они разногласят между собою касательно своих богов, то зачем обвиняют нас, что мы не согласны с ними? А не смешно ли то, что делается у египтян? В храмах, во время торжественных собраний, они бьют себя в грудь, плача по ним, как по умершим, и вместе приносят жертвы, как богам¹²⁰ 39). И нисколько не удивительно: они и животных признают богами, и по смерти их стригут себе голову, погребают их в храмах и устанавливают общественный плач. Итак, если мы нечестивы потому, что не чтим тех богов, каких чтут другие, то нечестивы и все города, все народы, потому что все они почитают не одних и тех же богов¹²¹.

Но пусть они почитают одних и тех же богов. Что же? Если многие, не умея различить, что такое вещество, и что такое Бог, и какое между ними различие, поклоняются сделанным из вещества идолам: то неужели для них и мы, которые отдаляем и различаем безначальное и происшедшее, сущее и несущее, постигаемое умом и воспринимаемое чувством, и каждому из этих предметов даем приличное название, неужели и мы станем покланяться идолам? Если вещество и Бог одно и то же, только два названия одного и того же предмета, то мы поступаем нечестиво, не почитая за богов камни и дерева, золото и серебро. Если же они весьма различны между собою, различны столько, сколько художник и материал для его работы, то за что нас обвиняют? Ибо как горшечник относится к глине – глина есть материал, а горшечник-художник, – так относятся между собою и Бог Создатель и вещество, повинующееся Его художеству. Но как глина сама собою, без помощи искусства не может сделаться сосудом: так и удобоизменяемое вещество без художника-Бога не получило бы ни разнообразия, ни формы, ни красоты. Не ставим мы глиняного сосуда выше горшечника, ни чаш и золотых блюд выше сделавшего их художника; но, если есть в них что-нибудь хорошее по искусству, хвалим художника, и он пользуется славою за сосуды; так и относительно вещества и Бога, – слава и честь устроения мира по справедливости принадлежать не веществу, а Богу, его Создателю. Посему, если бы мы те или другие виды вещества принимали за богов, то мы оказались бы не имеющими никакого понятия о Боге истинном, ибо в таком случай мы равняли бы с вечным разрушимое и тленное.

Прекрасен мир, как своим величием и расположением звезд, которые находятся в наклонном круге (Зодиака) и у севера, так и сферическим видом своим; но не ему, а Создателю его должно покланяться. Подданные, приходя к вам, не останавливаются на великолепии вашего жилища, пренебрегши воздать почтение вам, правителям и владыкам, от которых могут получить себе нужное: но, мимоходом взглянув на царское жилище и подивившись великолепному убранству его, вам, средоточию всего¹²², воздают почести. Впрочем, вы, цари, строите царские жилища для самих себя, а мир сотворен не потому, чтобы Бог имел в нем нужду; Бог Сам для Себя есть все, свет неприступный, мир совершенный¹²³, дух, сила, разум. Посему, если мир есть орган благозвучный и стройный: то я покланяюсь не органу, а тому, кто настроил его и извлекает звуки, и производит согласную песнь. И на состязаниях распорядители игр не увенчивают цитр, минуя художников, играющих на них¹²⁴. Если мир, как говорит Платон, есть художественное произведение Божие: то удивляясь его красоте, я возношусь к его Художнику. Или пусть мир будет сущностью и телом Бога, как думают перипатетики; вместо того, чтобы поклоняться Богу, причини движения в этом теле, – мы не будем припадать к этим бедным и слабым стихиям, не будем поклоняться бесстрастным воздухом, как выражаются они, страдательному веществу. Или пусть кто признает части мира силами Божиими. Мы будем воздавать служение не этим силам, а их Творцу и Владыке. Я не прошу у вещества того, чего оно само не имеет, и, вместо Бога, не служу стихиям¹²⁵, которые ничего не могут более, нежели сколько им повелено. Хотя они и прекрасны на вид, благодаря искусству Создателя; но, по природе своей, они тождественны с веществом. С этим согласен и Платон: «то, что мы называем, говорит он, небом и миром, хотя и много получило благ от Отца, но оно причастно телу, поэтому не может не подлежать изменению»¹²⁶. Итак, если я, удивляясь прекрасному устройству неба и стихи, не покланяюсь им, как богам зная, что они подлежат разрушению, то как я буду называть богами те вещи, которых сделали художники, люди известные мне? Рассудите об этом, прошу вас, хоть немного.

В защиту своего дела мне должно представить точные доказательства и касательно имен богов, что они новы, и касательно изображений их, что они сделаны, так сказать, вчера или третьего дня. И вы сами достоверно знаете это, как лучше всех знакомые со всеми древностями. Итак, я утверждаю, что Орфей, Гомер и Гесиод дали и имена, и генеалогию тем, кого называют они богами. Об этом свидетельствует и Геродот: «Я думаю, что Гесиод и Гомер жили за четыреста лет до меня, не более: они-то составили для эллинов теогонию, дали прозвания богам, разделили между ними почести и искусства, и обозначили их вид»¹²⁷. А изображения их не были в употреблении, пока не было пластики, живописи и ваяния, пока не явились Саврий самосский, Кратон сикионский, Клеанф коринфский и девушка коринфская. Саврий изобрел черчение, изобразив на солнце тень лошади, а Кратон – живопись, нарисовав на выбеленной доске тени мужчины и женщины, а та девушка изобрела пластику: питая любовь к одному человеку, она начертила на стене тень его спящего: отец ее, обрадованный совершенным сходством, – он был горшечник, – вырезал рисунок и наполнил глиною. Это изображение и теперь еще хранится в Коринфе¹²⁸. Жившие после них Дедал и Феодор милетский прибавили к тому делание статуй и ваяние. Вообще, время появления изображений и статуй так недавнее, что можно бы поименовать художника каждого бога. Так, статую Артемиды ефесской и Афины, или лучше Афилы, – Афилою называется она, как говорят люди, знающие тайны, потому что так¹²⁹ она была в древности сделана из оливкового дерева, – и статую ее же в сидячем положении сделал Эндий, ученик Дедала. Аполлон пифийский есть произведение Феодора и Телекла, Аполлон делосский и Артемида – искусство Идектея и Ангеллиона, Гера самосская и аргивская – дело рук Смилида, а остальные статуи произведение Фидия; Венера книдская в виде гетеры – произведение Праксителя; Асклепий эпидаврский – работа Фидия. Кратко сказать, нет ни одной статуи, которая не получила бы своего существования от человека. Итак, если они боги, то почему не существовали от начала? Почему они моложе тех, кто сделал их? Почему нужны были им люди и их искусство, чтобы существовать? Они – земля, камни, вещество и искусная работа!

Но некоторые говорят, что это только изображение, а боги – те, в честь которых сделаны эти изображения, что моления, которые обращаются к сим последним, и жертвы относятся к богам и совершаются для них; что нет другого средства, кроме этого, приблизиться к богам, ибо трудно видеть богов открыто¹³⁰, и в подтверждение справедливости этого представляют действия некоторых идолов, поэтому исследуем, какая сила заключается в именах богов. Но прежде нежели начну это исследование, я прошу вас, величайшие самодержцы, простить человеку, высказывающему истинные суждения. Я намерен не обличать идолов, а опровергая клеветы представить оправдание нашего верования. Вы на самих себе можете получить понятие о царстве небесном; ибо как вам, отцу и сыну, получившим царство свыше, ибо «душа царева в руке Божией», говорит пророческий дух¹³¹, все покоряется: так все подчинено Богу, и Его Слову, как нераздельному от Него Сыну. Итак, прежде всего обратите внимание на следующее. Не от начала, как говорят, боги существовали, но каждый из них родился так же, как рождаемся и мы. В этом все согласны. Так, Гомер говорит:

Бессмертных отец Океан и матерь Тефиса¹³².

А Орфей, который первый изобрел имена богов, изложил их генеалогию и рассказал подвиги каждого из них, и который считается у них достовернейшим богословом, так что ему и Гомер следовал во многом, особенно касательно богов, Орфей первое рождение богов производит из воды:

...Океан, от коего родилось¹³³.

Вода, по его учению, была началом всего, из воды образовался ил, а из них произошло животное – дракон, к которому приросла голова льва; в средине же двух голов¹³⁴ 53) было лицо бога, по имени Геркулеса, или Кроноса. Этот Геркулес родил яйцо необыкновенной величины, которое, когда наполнилось, от сильного давления родителя распалось надвое: верхняя часть приняла образ неба, а нижняя земли. Так произошла богиня телесная земля. Небо, смешавшись с землею, произвело женщин Клото, Лахезу и Атропу, и мужчин сторуких Коттиса Гигиса, Вриарея и циклопов, Вронтиса, Стерописа и Аргоса. Узнав, что эти дети лишат его власти, оно связало их и низвергло в тартар. Поэтому, разгневанная земля произвела Титанов. «Почтенная Гея произвела небесных сынов, которым дали название Титанов, так как они мстили звездоносному небу»¹³⁵.

Таково первоначальное происхождение и богов, почитаемых у язычников, и вселенной. Что же из сего следует? То, что каждое существо, признаваемое божеством, имеет начало бытия. А если было время, когда они не существовали, как говорят о них повествующие о богах: то – они не боги. Ибо безначальное вместе и вечно, а то, что получило бытие, подвержено и тлению. И я говорю то же что и философы. «Надобно различать, что есть всегда сущее и неимущее начала, и что – бывающее, но никогда не сущее»¹³⁶. Платон, рассуждая об умопостигаемом и чувственном, учит, что умопостигаемое, всегда сущее не имеет начала; а несущее, чувственное получило бытие во времени, имеет начало и конец. Подобным образом и стоики говорят, что все будет истреблено огнем, и снова будет существовать, так как мир получить другое начало. Если, по их мнению, при всем том, что существуют две причины, одна действующая и управляющая, т.е. промышление, а другая – страждущая и изменяемая, т. е. вещество, невозможно, однако, чтобы мир, получивши начало, и при промышлении о нем оставался неизменяемым: то как могут пребывать неизменными боги, которые не существуют по своей природе, но получили начало бытия? Чем же лучше вещества эти боги, происшедшие из воды? Но и не вода – начало всего, как они думают: ибо из простых и однородных стихий, что могло бы произойти? Веществу нужен художник, а художнику вещество. И каким образом отпечатлелись бы формы без вещества и художника? Не основательно и то, будто вещество древнее Бога; потому что причина производящая необходимо должна существовать прежде того, что от нее происходить.

Если бы нелепое их учение о богах ограничивалось только тем, что почитали богов происшедшими и получившими свое бытие из воды: то я, доказав, что все получившее начало бытия подвержено разрушению, перешел бы к прочим обвинениям против нас. Но они, кроме того, приписали им телесные формы: бога Геркулеса представляют в виде извивающегося дракона¹³⁷; иных называют сторукими; о дочери Зевса, которую он родил от матери Реи или Деметры, говорят, что она имела, кроме двух естественных глаз, еще два глаза на лбу, птичий нос на задней части шеи и рога; от чего Рея, испугавшись чудовищности своего детища, бежала от него и не давала ему сосцов; посему она таинственно называется Афилою, а обыкновенно называется Прозерпиною, и Корою, будучи, впрочем, не одно и тоже с Афиною, которая называется также Корою от зрачка (Κόρη). Притом и подвиги их, как они думают, описали с точностью. Так, будто Кронос отрезал срамные члены у своего отца, свергнул его с колесницы, и умертвил своих детей мужского пола, пожрав их; а Зевс, связав своего отца, низвергнул его в тартар, также как и Уран своих сыновей; воевал с титанами за власть, и преследовал мать свою Рею за то, что она отказалась вступить с ним в брак; когда же она сделалась драконовой самкой, и он превратился в дракона и совокупился с нею, связав ее так называемым Геркулесовым кольцом, какового смешения символом служит жезл Гермеса; потом он сделал кровосмешение с дочерью своею Прозерпиною, и изнасиловав ее в виде дракона и имел от нее сына Диониса. Итак, необходимо сказать, по крайней мере, следующее: что доброго или полезного в этих рассказах, чтобы мы могли поверить, будто Кронос, Зевс, Кора и другие суть боги? Телесные ли формы? Но кто из рассудительных и привыкших к размышлению поверит, что ехидна родилась от бога? Орфей говорить: «Фанис родил другое детище страшное из священной утробы, ужасную на вид ехидну, у которой были волосы на голове и лицо приятное, прочие же части начиная с верха шеи похожи были на страшного дракона»¹³⁸? Или кто допустит, что тот же Фанис первородный бог, ибо он вышел из яйца, – имел тело или вид дракона, или, что был пожран Зевсом, чтоб ему быть неприступным? Если они ничем не отличаются от самых низких животных, ибо очевидно, божество должно отличаться от тварей земных и происшедших из вещества: то они – не боги. Зачем же нам обращаться к ним, когда рождение их подобно рождению скотов, а сами они – зверовидны и безобразны?

Даже, если б они говорили, будто боги имеют плоть, кровь, семя и страсти гнева и похоти: и тогда нужно было бы все эти речи считать вздором и достойными смеха. Ибо в Боге нет ни гнева, ни похоти и пожелания, ни детородного семени. Пусть бы они имели плоть, по крайней мере, пусть будут они выше гнева и ярости, чтоб Афина не видна была

Гневная на Зевса отца, а ее волновала свирепая злоба¹³⁹,

и чтобы Гера не являлась так:

Гера же гнева в груди не сдержала, воскликнула к Зевсу¹⁴⁰.

Они должны быть выше скорби:

Горе! Любезного мужа, гонимого около града,

Видят очи мои, и болезнь проходить мне сердце¹⁴¹.

Я и людей тех называю невежественными и грубыми, которые предаются гневу и скорби. Но если «отец людей и богов» оплакивает сына, говоря:

Горе! Я зрю, Сарпедону, дражайшему мне между смертных,

Днесь суждено под рукою Патрокловой пасть¹⁴².

и не может воплями своими спасти его от опасности:

Зевсов сын Сарпедон! Не помог громовержец и сыну¹⁴³,

то кто не упрекнет в безрассудстве тех людей, которые на основании таковых басен являют себя чтителями божества, а лучше сказать – безбожниками? Пусть боги имеют плоть, но не подвергаются ранам, пусть Афродита не уязвляется Диомедом в тело:

Ранил меня Диомед, предводитель Аргосцев надменный¹⁴⁴,

или от Арея в душу:

Как надо мной хромоногим, Зевсова дочь Афродита

Гнусно ругается, с грозным Ареем губительным богом

Сочетавшись...

...И прекрасную плоть растерзал¹⁴⁵.

Страшный в войнах, помощник Зевса против титанов является слабейшим Диомеда:

Свирепствовал словно Арей сотрясатель копья¹⁴⁶.

Замолчи, Гомер: Бог не неистовствует. А ты представляешь мне Его и злодеем, и губителем людей:

Бурный Арей, истребитель народов, кровью покрытый!¹⁴⁷,

и описываешь его прелюбодеяние и оковы:

Мало-помалу и он, и она усыпились. Вдруг цепи

Хитрой Ифеста работы упав, их схватили с такою

Силой, что не было средства им тронуться членом¹⁴⁸.

И как много других таких же нечестивых бредней они рассказывают? Уран оскопляется, Кронос связывается и низвергается в тартар, титаны делают восстание, Стикс умирает в битве: даже и смертными они оказываются; влюбляются друг в друга, влюбляются в людей.

Мощный Эней: от Анхиза его родила Афродита,

В рощах, на холмах Идейских богиня, почившая с смертным¹⁴⁹.

Не влюбляются ли они? Не страдают ли? Подлинно боги они, и не коснется их никакая страсть!... Если бы Бог по божественному домостроительству и принял плоть и тогда разве Он есть уже раб похоти?

Такая любовь никогда ни к богине ни к смертной

В грудь не вливалася мне и душою моей не владела!

Так не любил я, пленяся младой Иксиона супругой,

Ни Данией прельстясь, белоногою Акризия дщерью

Ни владея младой знаменитого феникса дщерью,

Ни прекраснейшей смертной пленяся Алкменой в Фивах

Даже Семелой, родившею радость людей – Диониса;

Так не любил я пленясь лепокудрой царицей Деметрой,

Самою Летою славной, ни даже тобою, о Гера!¹⁵⁰.

Говорящий так получил начало бытия, подвержен тлению и ничего божественного не имеет. Кроме того, боги прислуживают людям:

«О царственный дом Адмета, где я, хоть и бог, терпеливо довольствовался рабской трапезой»¹⁵¹.

И пасут стада:

«Пришедши в эту страну, я пас быков хозяина моего и охранял его дом»¹⁵².

Значит Адмет выше бога. О, прорицатель и мудрец предвещающий другим будущее! Не предсказал погибели своего любимца¹⁵³ и даже умертвил друга¹⁵⁴ своими руками. А я полагал, – говорит Эсхил, осмеивая лжепророчествование Аполлона, – что божественный уста Феба неложны и исполнены пророческого ведения. Тот, который поет, который присутствует на пиршестве, который сказал это, – тот самый умертвит моего сына¹⁵⁵.

Но все это, может быть, поэтические вымыслы, которые имеют смысл естественный: «Зевс означает огонь, – как говорит Эмпедокл, – Юнона и Плутон жизненное начало, и слезы Нистиды воды источников»¹⁵⁶. Итак, если Юпитер – огонь, Юнона – земля, Плутон – воздух и Нистида – вода, а огонь, вода, воздух суть стихии, то ни один из них – не бог, ни Юпитер, ни Юнона, ни Плутон; потому что их состав и происхождение – из вещества, которое разделено Богом. «Огонь, вода, земля и приятная вершина воздуха; и притом дружба...» Они без дружбы существовать не могут, смешиваясь от несогласия: кто же может сказать, что они – боги? Главное начало – дружба, по словам Эмпедокла, и ему повинуются – составные вещи, начало же господствует; итак, если мы допустим, что одна и та же сила и управляемого, и господствующего: то незаметным для себя образом сделаем вещество тленное, текучее и изменяемое равночестным нерожденному и вечному, и всегда одинаковому в себе – Богу. Зевс есть пламенеющее вещество, по учению стоиков, Гера – воздух (ἀὴρ), как показывает и самое название, если его прибавить к нему самому и произнести зараз; Посидон – вода (πόσι). Другие иначе объясняют это в отношении к природе. Так, Юпитера называют воздухом в двух естествах, мужеском и женском; другие – временем года, которое сообщает благорастворение ему, почему он один избежал Кроноса. К стоикам же нужно сказать: если вы признаете одного высочайшего Бога вечного и безначального, а составные вещи – видоизменением вещества, и утверждаете, что дух Божий, проникая вещество, по разным его изменениям, получает такое или другое название: то виды вещества будут – телом Бога; а когда стихии исчезнут от сожжения, то по необходимости исчезнут вместе с видами и названия их, и останется один только дух Божий! Итак, кто же будет признавать богами тех, чьи тела, по своей материи, подвержены изменению и тлению? Что же касается тех, которые говорят, что Кронос – время, Рея – земля, которая зачинает и рождает от Кроноса, почему и называется матерью всех, а он рождает и пожирает рожденных; что отсечение у него мужского члена означает совокупление мужчины с женщиною, отделяющее и передающее семя женщине и производящее на свет человека, заключающего в себе вожделение, т. е. Венеру; что неистовство Сатурна против его детей означает обращение времени, изменяющее предметы одушевленные и неодушевленные, а узы и тартар – означают время, изменяющееся по временам года и исчезающее: таким мы скажем. Если Кронос есть время, то изменяется; если он годовая перемена, то сменяется; если – мрак или холод, или влажное вещество: то из этого ничто не пребывает неизменным; а божество – бессмертно, неподвижно и неизменяемо; следовательно, не есть Бог ни Кронос, ни его изображение. Что касается Зевса, то если он есть происшедший от Кроноса воздух, которого мужеский пол – Юпитер, а женский – Юнона, почему она и сестра и жена его, то изменяется; если же он – время года, то сменяется; а божество не изменяется и не сменяется. Но для чего много распространяться и утруждать вас: сами вы лучше знаете то, что сказано каждым из тех, кто объяснял это в отношении к природе, или что писатели думали о естестве, или что говорят об Афине, которую считают разумом, распростертом во всем; или об Изиде, которую считают сущностью века, из которой все произошли, и чрез которую все существуют; или об Озирисе, который умерщвлен братом Тифоном и которого члены Изида искала, вместе с сыном Ором, и нашедши украсила гробницею доселе называемою Озиридской. Вращаясь туда и сюда около видов вещества, они отступают от Бога, созерцаемого разумом, а обоготворяют стихии и их части, давая им разные названия: посев хлеба называют Озирисом (поэтому-то, говорят, в мистериях при обретении членов его, или плодов, они восклицают к Изиде: «нашли мы, радуемся»); виноградный плод – Дионисом, а самое дерево – Семелою; свет солнечный – молнией¹⁵⁷ 76). Таким-то образом богословствуют те, которые обоготворяют басни, не замечая, что все приводимое ими в защиту богов подтверждает то, что говорится против них. Какое отношение имеет Европа и Тавр и Цинк и Леда к земле и воздуху, так чтобы нечестивое совокупление с ними Зевса было соединением земли и воздуха? Отступив от величия Божия и не будучи в состоянии подняться разумом выше, ибо не имеют стремления к небесному обиталищу, – они остановились на видах материи и ниспадши долу благотворят изменения стихи, подобно тому, как если бы кто-нибудь принял за кормчего корабль, на котором он плывет. Но как корабль, хотя бы был снабжен всем нужным, ничего не значит, если нет на нем кормчего: так и стихии, хотя устроенные, бесполезны без Промысла Божия. Корабль сам по себе не будет плавать: так и стихии без Создателя не будут двигаться.

Вы, превосходя всех умом, может быть спросите: каким же образом действуют некоторые из идолов, если не боги те, которым мы воздвигаем статуи? Ибо невозможно, чтобы бездушные и неподвижные изображения действовали сами по себе, без движущего. Что в некоторых местах и городах, у тех или других народов бывают некоторые действия под именем идолов, этого не отвергаем и мы; но если одни получали от них пользу, а другие вред, мы не почитаем поэтому богами тех, которые производили то и другое. Впрочем, тщательно исследуем, каким образом по мнению вашему действуют идолы, и кто действует, присвояя себе их имена. Но, приступая к объяснению того, кто действует в идолах, и что это – не боги, нахожу нужным воспользоваться некоторыми свидетельствами и философов. Во-первых, Фалес, как говорят тщательно изучавшие его учение, – различает бога, демонов и героев. Бога он почитает умом мира, под демонами разумеет духовные существа, а под героями – души людей, отделившиеся (от тел), от добрых – добрые, а от злых – злые. Платон, который о прочем иначе рассуждает, также различает – Бога безначального, потом подвижные и неподвижные звезды, созданные безначальным для украшения неба, и демонов: о последних он сам говорить отказывается и советует слушать тех, которые уже говорили о них. «О прочих же демонах, говорит он, рассуждать, и знать их происхождение – свыше наших сил; а должно верить прежде говорившим о них, которые были потомками богов, как утверждают они, и хорошо знали о своих предках. Нельзя же не верить детям богов, хоть бы они говорили и без достаточных и необходимых доказательств; и так как по уверению их, они рассказывают о близком для них: то следуя обычаю должно верить им. Поэтому согласно с ними, и нам о происхождении богов должно думать и говорить таким образом: от земли и неба родились дети Океан и Тефиса; а от них – Порк, Кронос и Рея, и другие с ними; от Кроноса и Реи – Зевс и Гера и все, которые, как мы знаем, называются братьями; а также и прочие потомки сих последних»¹⁵⁸. Итак, неужели тот, кто созерцал вечный ум и постигаемого мыслью Бога, и раскрыл Его свойства, именно что истинно сущее, единоестественное есть благо от Него происходящее, т.е. истина; кто рассуждал касательно первой силы также о том, что «все во власти царствующего над всем, и все для Него, и Он причина всего»; о втором, о третьем. Неужели он считал выше своих сил узнать истину о тех существах, которые были производимы от подлежащих чувствам земли и неба? Этого нельзя сказать. Но так как он признавал, что боги не могут ни рождать, ни рождаться, потому что получающее начало бытия имеет и конец; и что еще труднее того переуверить народ, без исследования веривший басням, поэтому он и сказал, что выше его знать и говорить о происхождении прочих демонов; ибо он не мог ни мыслить, ни говорить, чтобы боги рождались. Другие слова Платона: «великий царь неба Зевс, едущий на быстрой колесница, шествует первый, устрояя все и управляя; за ним следует воинство богов и демонов»¹⁵⁹, относятся не к тому Зевсу, о котором говорится, что он родился от Кроноса. здесь именем Зевса называется Творец вселенной. Это показывает и Платон: не находя возможным назвать его другим выразительным именем, он употребил общенародное слово, не как свойственное Богу, но как для всех понятное, потому что невозможно рассуждать о Боге понятно для всех; он прибавил и слово: великий, чтоб отличить небесного от земного, от того, который моложе неба и земли, моложе даже критян, которые похитили его, чтоб он не был умерщвлен отцом.

Нужно ли напоминать вам о поэтах или приводить другие мнения, вам, которые изучили всякое знание? Достаточно сказать следующее: если бы поэты и философы не признавали, что Бог один, и не почитали богов одни – за демонов, другие – за вещество, иные – за людей: то было бы справедливо преследовать нас, когда мы различаем Бога и вещество, и их сущности. Мы признаем Бога и Сына Его – Слово и Духа Святого, именно составляющих одно по силе своей Отца, Сына и Духа; ибо Сын есть ум. Слово, мудрость Отца, а Дух есть истечение Его, как свет от огня. Так же мы допускаем и другие силы, которые властвуют над веществом и чрез вещество, и из которых одна враждебна Богу, не в том смысле, чтоб она была что либо противободрствующее Богу, как например, вражда – дружба у Эмпедокла, или ночь – дню в небесных явлениях (ибо если бы что-нибудь противостало Богу, то лишилось бы бытия и было бы разрушено могуществом и силою Божиею), но эта сила противна благости Божией, которая свойственна Ему и соприсуща, как цвет телу, и без которой Он не существует (не так, чтоб она была Его часть, но она есть необходимая принадлежность, соединенная и нераздельная с Ним, подобно как огню свойственно быть красным, и эфиру – голубым) и есть дух обращающийся около вещества, который сотворен от Бога, как и прочие ангелы сотворены Им, и поставлен для управления веществом и его видами¹⁶⁰. Бог сотворил ангелов для промышления о вещах, сотворенных Им, так что Богу принадлежит всеобъемлющее и общее промышление обо всем, а промышление о частях – ангелам, к ним приставленным¹⁶¹. Как у людей есть свобода выбирать добро и зло (ибо вы не награждали бы добрых и не наказывали бы злых, если бы порок и добродетель не были в их власти, и одни оказываются исправными в том, что им поручено от, вас, а другие – неверными): так и у ангелов. Одни из них, свободные, какими и сотворены были от Бога, пребыли в том, к чему Бог сотворил их и определил; а другие злоупотребили и своим естеством, и предоставленною им властью. Таковы: князь вещества и видов его, и другие из тех, которые были около него, как главного, помощниками (вы знаете, что мы ничего бездоказательного не говорим, а излагаем то, что возвещено пророками), – последние возымели вожделение к девам и были побеждены плотью; а тот сделался небрежен и лукав в управлении ему вверенном. От совокупившихся с девами родились так называемые исполины. Не удивляйтесь, если и поэты нечто сказали об этих исполинах: между мудростью и божественною и мирскою такое же расстояние, какое между истиною и вероятностью: первая – небесная, и вторая земная; и благодаря начальнику вещества «мы умеем говорить много ложного, похожего на истину»¹⁶².

Сии-то ангелы, ниспадшие с неба и обитающие в воздухе и на земле и уже не могущие взойти на небо, равно и души исполинов, которые суть собственно демоны, блуждающие вокруг мира, производят действия, одни именно демоны, – соответственные природе, какую они получили, а другие, именно ангелы, – тем вожделениям, которые они возымели. Князь же вещества, как видно из самых событий, изобретает и устрояет противное благости Божией. «Часто при размышлении тревожит меня вопрос: случай ли или Бог управляет жизнью людей; сверх чаяния и не по правде одни выходят из домов без средств к жизни, а другие счастливы»¹⁶³. И это неожиданное и несправедливое благополучие и злосчастие привело Еврипида в недоумение, кому принадлежит такое управление земными делами, о котором можно сказать: «и так, видя это, как мы скажем, что существует род богов, или как мы подчиняемся законам»¹⁶⁴. Это побудило и Аристотеля сказать, что поднебесная не управляется Промыслом, между тем вечный Промысл Божий постоянно бодрствует над нами:

«Земля по необходимости, хочет ли, не хочет ли, производит растения, и питает мой скит»¹⁶⁵,

и в отношении к отдельным людям он действует по заслугам каждого, сообразно с истиною, а не с людским мнением; а прочие вещи управляются законом разума сообразно с общим их устройством. Но так как происходящие от противного духа демонские влияния и действия производят такое беспорядочные случаи, и возмущают людей разнообразными способами, отдельно и в целых народах, по частям и вообще, чрез отношение к веществу и чрез сочувствие с божественным, изнутри и извне, поэтому некоторые немаловажные люди пришли к мысли, что этот мир существует не по какому-нибудь закону, а управляется и движется неразумным случаем. Они не понимали, что в устройстве вселенной нет ничего беспорядочного и случайного, а напротив, каждая часть ее произошла разумно, почему и не преступает установленного для нее порядка; также и человек, по воле Создавшего его, подлежит определенному порядку, как в отношении к происхождение своему, которое подчиняется одному общему закону, так и к устройству своего тела, не уклоняющемуся от закона, и в отношении к концу жизни, одинаковому и общему для всех. Только в отношении к свойственному ему разуму и к действию правящего веществом князя и его демонов, каждый человек движется и действует различно, хотя все имеют общую им способность рассуждать.

Демоны, о которых мы говорили, привлекают язычников к идолам; ибо они привязаны к крови жертв и ею услаждаются; а боги, которые нравятся толпе и коих имена даны статуям, были люди, как можно видеть из их истории. Демоны же присвоили себе эти названия, – чему доказательством служит деятельность каждого из них. Иные отсекают тайные члены, именно Рея; иные ранят и поражают, как Артемида¹⁶⁶, а почитаемая в Тавриде умерщвляет иностранцев. Я не буду говорить о тех, которые сами себя терзают ножами и бичами, и о других родах демонов, ибо Богу несвойственно побуждать к тому, что противно природе: «Когда демон готовит человеку зло, то наперед повреждает его ум»¹⁶⁷. А Бог, как совершенно благой, всегда благодетельствует. Таким образом, иные – те, кто действует чрез статуи, и иные, в честь кого воздвигаются эти статуи, – важнейшим подтверждением этому служат Троя и Парий: один из этих городов имеет статуи Нериллина, который жил в наше время, Парий – статуи Александра и Протея; гробница и статуя Александра до сих пор на площади¹⁶⁸. Прочие статуи Нериллина служат общественным украшением – если только и они составляют украшение города; а одна из них славится тем, что прорицает и врачует болящих, и за это троянцы боготворят статую, украшают золотом и венками. Что касается статуй Александра и Протея, – об этом вы знаете. что он сам бросился в огонь около Олимпии – то говорят, что статуя Протея издает прорицания, а в честь статуи Александра¹⁶⁹, устрояются на общественный счет жертвоприношения и праздники, как будто внемлющему Богу. Кто же Нериллин ли, Протей и Александр производят это в статуях или природа вещества? Но вещество их – медь, что же может сделать сама по себе медь, которую можно снова изменить в другую форму, как Амазис у Геродота превратил таз в изображение бога? И сами Нериллин, Протей и Александр, что больше могут сделать для болящих? Ибо что теперь, по рассказам производит статуя, то производила она и тогда, когда Нериллин был еще жив и болен.

Итак, что же? Прежде всего, неразумные и мечтательные движения представлений души то такие, то другие образы частью заимствуют от вещества, частью сами по себе создают и производят. Это случается с душою особенно тогда, когда она прилепляется к духу вещества и смешивается с ним, когда она взирает не на небесное и Творца вселенной, а долу, на земные вещи, вообще на землю, как будто она только плоть и кровь, а не чистый дух. Такие неразумные и мечтательные движения души производят видения, соединенные с страстным влечением к вещественным изображениям. Когда нежная и удобопреклонная душа, неведущая и неопытная в твердом учении, чуждая истины и не постигающая Отца и Творца вселенной, исполнится ложных о себе представлений, то обращающиеся около вещества демоны, жаждущие жертвенного дыма и крови, обольстители людей, – призвав себе на помощь эти увлекающие толпу обманчивые движения души, и действуя на умы людей, внедряют в них эти видения, как бы они происходили от идолов и статуй; и когда душа сама собою, как бессмертная, разумно движется, предузнавая будущее или испытуя настоящее: то демоны присвояют себе эту славу.

Но необходимо также, согласно с обещанием нашим, сказать несколько об именах богов. Геродот и Александр, сын Филиппа, в письме к матери¹⁷⁰, – об них обоих говорят, что они в Илиополе, в Мемфисе и Фивах входили в беседу с жрецами, – уверяют, будто они слышали от этих, что боги были люди. Геродот говорит: «они доказывали, что те, изображения коих существуют, были действительно такими, но от богов весьма отличны; что прежде этих людей царствовали в Египте боги, которые не имели ничего общего с людьми и всегда управлял который-нибудь один из них; и что потом царствовал там Ор, сын Озириса, которого эллины называют Аполлоном; он, по низвержении Тифона, был последним царем в Египте. Озирис же по-гречески назывался Дионис. Таковы были как прочие, так и последний царь Египта»¹⁷¹. От них имена богов перешли к эллинам. Аполлон был сын Диониса и Изиды, как говорит тот же Геродот: «Аполлона и Артемиду почитают детьми Диониса и Изиды, а Латону их кормилицею»¹⁷². Их почитали происшедшими с неба первыми царями, и частью по незнание истинного богопочитания, частью же из благодарности к их начальствованию возводили в богов и вместе с женами. «Теперь все египтяне приносят им в жертву волов чистых и тельцов; самок же не позволительно приносить им, так как они посвящены Изиде, которой статуя имеет вид женщины с бычачьими рогами, как греки изображают Ио»¹⁷³. Кто же больше заслуживает доверия к своим рассказам, как не те, которые, по преемству рождения, сын от отца, приняли как жречество, так и историю? Не вероятно, чтобы жрецы, почитавшие идолов, лгали, когда говорили, что это были люди. Если бы один только Геродот говорил, что по сказаниям египтян, боги их оказываются людьми, и так как он сам свидетельствует: «Я не намерен передавать сказаний о богах, какие слышал я, кроме только их имен», – не следовало бы еще верить ему, как баснописцу. Но так как Александр и Гермес, прозванный Трисмегистом, и весьма многие другие – я не буду перечислять каждого порознь, – приписывали им вечное происхождение¹⁷⁴, то не остается никакого основания сомневаться, что цари были возведены в богов, что боги были людьми; это говорят и ученейшие из египтян, которые, называя богами воздух, землю, солнце, луну, считают прочих богов смертными людьми, и храмы гробницами их. То же говорит Аполлодор в книге о богах. Геродот же называет страсти их мистериями. «Как совершается празднество в честь Изиды в город Бузирисе, – я уже прежде сказал. после жертвоприношения бичуют себя все мужчины и все женщины, многие тысячи людей; а как именно бичуют себя, неприлично мне рассказывать»¹⁷⁵. Если они боги, то бессмертны; если же бичуются ради их страданий и это составляет их мистерии, то они – люди». Еще тот же Геродот говорит: «в городе Саисе, в храме Афины есть и гробница того, чье имя назвать считаю неприличным в этом случае, – подле святилища, у задней стены храма Афины. Есть также озеро, обложенное кругом камнем, такой величины, какой, как мне кажется, озеро в Хелосе, называемое круглым. В этом озере представляют ночью страдания его¹⁷⁶, и это египтяне называют мистериями»¹⁷⁷. И показывают не только гробницу Озириса, но и то, как он набальзамирован. «Когда к ним приносят труп, то они показывают принесшим деревянные изображения умерших, отделанные посредством живописи. и превосходнейшим называют изображение того, чье имя сказать считаю неприличным при этом случае»¹⁷⁸.

Так же говорят и из эллинов важнейшие поэты и историки, например, о Геракле:

Зверский Геракл посрамивши Зевесов закон и накрытый им гостелюбно для странника стол, убийство свершил...¹⁷⁹.

Не удивительно, что он, будучи таков, пришел в неистовство, и воспламенив костер, сжег себя. Об Эскулапе Гесиод говорит:

«Отец людей и богов воспламенился, и устремившись с Олимпа ослепительною молнией, умертвил любезного сына Леты, движимый гневом».

И Пиндар:

«И мудрость побеждается корыстью. Развратило и его (Эскулапа) обильною наградою золото, показанное в руках. Кронион бросив руками молнию, мгновенно лишил дыхания, и она нанесла смерть».

Итак, они были или боги: тогда не питали бы страсти к золоту, –

о золото, высшее сокровище смертных, пред которым ни мать, ни дети не имеют такой привлекательности:

ибо божество ни в чем не нуждается и выше пожелания, – так же были бы и бессмертны; или были люди и потому они злы по неразумию и жадны до богатства. Говорить ли мне много о Касторе, или Полидевке, или об Амфиарее, которые, так сказать, вчера или третьего дня родились людьми от людей, а теперь почитаются за богов, если и Инона после ее неистовства и страданий почитаются божеством?

Мореплаватели назвали ее Левкатеей,

и сын ее

«божественный Палемон призовется мореходцами»¹⁸⁰?

Если люди самые гнусные и богоненавистные удостоились чести быть богами; если Семирамида, дочь Дерцеты, женщина сладострастная и кровожадная, признана богиней Сирийскою, и если из-за Дерцеты Сирияне поклоняются голубям и Семирамиде; ибо, по баснословию Ктезия, эта женщина, что, впрочем, невозможно, превратилась в голубя: – то что удивительного, если одни за власть названы богами от подвластных им? Сивилла, о которой упоминает и Платон, говорит: «было десятое поколете смертных людей после того как случился потоп первых людей, и царствовали Сатурн и Титан и Иапет, которых люди называли лучшими детьми земли и неба, прилагая им имена земли и неба, так как они были первые из людей»¹⁸¹. Другие признаны богами за силу, как Геракл и Персей: иные за искусство, как Эскулап? Такую часть предоставляли им или подчиненные, или сами начальствующее, и из сих – одни по страху, другие по уважению к ним приобрели это название. Антиной за человеколюбие ваших предков к своим подданным достиг того, что его признали богом, а потомки их без исследования приняли это. «Критяне всегда лживы, ибо тебе, царь, сделали критяне гробницу, ты же не умер». А сам ты, Каллимах, веруя в рождение Зевса, как не веришь его погребению, и таким образом затемняя истину, проповедуешь и неведущим о смерти его? Когда ты видишь пещеру, то вспоминаешь о Реи; а когда видишь гробницу (Зевса) – стараешься скрыть его смерть. Разве не знаешь, что вечен только безначальный Бог? Подлинно, или недостоверны мифы о богах, рассказываемые народом и поэтами, и потому излишне и почитание их; – ибо те и не существуют, о которых ложны сказания; – или, если несомненно их рождение, их любовные дела, человекоубийства, похищения, отсечения членов, молнии, то они уже не существуют и окончили жизнь; так как они получили начало бытия, а прежде не существовали. Какое же основание – одним событиям верить, а другим не верить, когда поэты рассказывают об них для большого прославления богов? Ибо не лгали же о страстях их те, которые считали их богами, и прославляли их деяния. – Итак, мы не безбожники, так как признаем Бога, Творца вселенной, и Его Слово: это доказано по мере моих сил, хотя и не вполне соответственно важности предмета.

Нас обвиняют также в каких-то пиршествах и нечестивых смешениях, дабы казалось, что не без причины ненавидят нас, и вместе надеясь страхом отвлечь нас от образа нашей жизни, или тяжестью обвинений сделать правителей строгими и неумолимыми к нам. Но они издеваются над теми, которые знают, что искони, не в наше только время, по какому-то божественному закону и разуму, порок обыкновенно враждует против добродетели. Так и Пифагор был сожжен вместе с другими тремястами человеке; Гераклит и Демокрит – первый был изгнан из города Эфеса, другой – из Авдер, быв признан за сумасшедшего, и Сократ был афинянами осужден на смерть. Но как они, по отношению к своей добродетели, не потерпели никакого вреда от молвы народной, так неосновательные клеветы некоторых нисколько не помрачают правоты нашей жизни, ибо мы имеем похвалу от Бога. Впрочем, я отвечу и на эти обвинения. Я уверен, что вы находите меня правым и потому, что я уже сказал, Превосходя всех умом, вы согласитесь, что те, которые образцом всей, жизни имеют Бога, – так чтобы каждый из нас был пред Ним чистым и неукоризненным, – те и в мыслях никогда не допустят ни малейшего греха. Ибо если бы мы были убеждены, что существует одна только настоящая жизнь на земле: то еще можно было бы подозревать, что мы служим плоти и крови, или предаемся корыстолюбию и сладострастию; но так как мы знаем, что Бог и ночью и днем присущ нашим мыслям и словам, что весь Он – свет и видит находящееся в нашем сердце, то мы также убеждены, что, оставив настоящую жизнь, будем жить другою жизнью, лучшею здешней, небесною, а не земною, – ибо будем пребывать у Бога и с Богом, неизменными и бесстрастными душою, не как плоть, хотя и будем иметь плоть, но как небесный дух, – или если мы увлеклись грехом вместе с другими, нас постигнет жизнь худшая, в огненных мучениях; ибо создал нас Бог не как овец или скотов, не понапрасну и не для того, чтобы мы погибли и уничтожились. Поэтому-то невероятно, чтобы мы добровольно грешили и подвергали себя наказанию великого Судии.

Нисколько не удивительно, если они приписывают нам то, что говорят о своих богах, торжествуя страсти их под именем мистерии. Только если они стали обвинять нас в распутстве и безразличном совокуплении, то им следовало бы наперед возненавидеть Зевса, который имел детей от матери Реи и дочери Коры и женился на собственной сестре, или выдумавшего это Орфея, который представил Зевса более преступным и нечестивым, чем самый Фиест; ибо последний сделал кровосмешение с дочерью по оракульскому изречению, желая остаться царем и отомстить за себя. Мы же так далеки от подобных преступлений, что нам не позволено даже смотреть с вожделением. «Кто смотрит на женщину, говорит (Господь наш), с вожделением, уже прелюбодействовал в сердце своем»¹⁸². Итак, о тех, которым непозволительно употреблять зрение ни на что больше того, на что Бог сотворил глаза, чтобы т. е. они были для нас светом, – которые считают сладострастный взгляд за прелюбодеяние, так как глаза устроены для другого назначения, – и которые ожидают суда даже за мысли: о тех можно ли думать, что они ведут развратную жизнь? Мы смотрим не на законы человеческие, от которых может укрыться иной злодей, – я вначале показал вам, владыки, что наше учение богооткровенное, – но у нас есть закон, который повелел соблюдать величайшую непорочность между нами самими и ближними. Поэтому, смотря по возрасту, иных мы считаем сыновьями и дочерями, других братьями и сестрами, и престарелым отдаем честь как отцам и матерям. Кого мы называем братьями и сестрами и прочими родственными именами, о тех мы весьма заботимся, чтобы тела их оставались неповрежденными и нерастленными. Еще слово говорит нам: «если кто повторит целование, потому что это нравится ему», (то согрешает); и прибавляет: «итак, с величайшею осторожностью должно быть употреблено лобзание или лучше приветствование, что бы оно не лишило нас вечной жизни, если хоть сколько-нибудь будет осквернено помышлением»¹⁸³.

Посему, имея надежду вечной жизни, мы презираем здешние житейские дела и даже душевные удовольствия.

И жену каждый из нас, которую он взял по установленным у нас законам, имеет только для деторождения. Как земледелец, бросив в землю семена, ожидает жатвы и больше уже не сеет, так и у нас мерою пожелания служить деторождение. Между нами найдешь даже многих и мужчин и женщин, которые состариваются безбрачными, надеясь теснее соединиться с Богом¹⁸⁴. Если жизнь девственная и целомудренная более приближает к Богу, а худой помысл и пожелание удаляет от Него: то мы, избегая худых помыслов, тем паче избегаем таких дел. Ибо наше богопочтение состоит не в заботе о словах, но в доказательствах и учении делами: нужно или оставаться таким, каким кто родился, или вступать в один брак, ибо второй брак есть прелюбодеяние под благовидным предлогом. «Кто разведется, говорить (Господь), – с женою своею, и женится на другой, тот прелюбодействует»¹⁸⁵, не позволяя ни отпускать ту, которую кто лишил девства, ни жениться на другой. Отступающий от первой жены, хотя бы она и умерла, есть прикровенный прелюбодей, как потому, что преступает распоряжение Божие, ибо в начале Бог сотворил одного мужа и одну жену, – так и потому что разрушает самую тесную связь плоти с плотью, происшедшую чрез половое совокупление.

Таковы-то наши правила, наши нравы. О, для чего мне говорить, о чем лучше умолчать¹⁸⁶? Мы слышим пословицу: «блудница укоряет целомудренную». Ибо те, которые устроили торжище блудодеяния и предлагают юношам гнусные пристанища всякого постыдного удовольствия, и даже мужчин не щадят, совершая студодеяния мужчины на мужчинах, и всячески оскорбляя красивейшие и благообразнейшие тела, и бесчестя сотворенную Богом красоту – ибо красота на земле не сама собою происходит, но посылается по распоряжению и мысли Божией, – те самые обвиняют нас за то, что сознают за собою и что приписывают своим богам, как нечто похвальное и достойное богов своих. Прелюбодеи и деторастлители оскорбляют целомудренных и единобрачных, живя подобно рыбам, которые поглощают встречных и преследуют сильная слабейшую. И вот что значит есть плоть человеческую: вопреки законам, которые вы и предки ваши установили для соблюдения всякой справедливости оказывать над людьми жестокие насилия, так что посылаемых вами правителей народов не достает для суда над теми, которым заповедано не уклоняться, когда бьют их, и благословлять, когда злословят их. Ибо для них недовольно быть справедливыми, – а справедливость состоит в том, чтобы воздавать равным равное, – но надлежит еще быть добрыми и терпеливыми.

Итак, кто из здравомыслящих может сказать, когда таков наш образ жизни, что мы человекоубийцы? Ибо невозможно есть мясо человеческое, не убив наперед кого-нибудь. Первое – ложь¹⁸⁷, а на счет второго¹⁸⁸, если кто спросить их, видали ли они то, о чем говорят: то никто не будет так бесстыден, чтобы сказать, будто он видел это. У нас есть и слуги, у иных больше, у других меньше, от которых невозможно скрыться: однако и из них никто не говорил такой наглой лжи об нас. Ибо тех, которые, как известно, не хотят смотреть и на справедливо казнимого: тех, кто обвинит в человекоубийстве или человекоядении? Кто не стремится с любовью на зрелища борьбы гладиаторов и зверей, особенно если они даются вами? Но мы, думая, что смотреть на убийство почти то же, что совершать оное, отказываемся от таких зрелищ. Как же мы, которые даже не смотрим на убийства, чтобы не приобщиться преступлению, можем сами быть убийцами? Если мы утверждаем, что женщины, вытравляющие зародившихся младенцев, делают человекоубийство и дадут Богу отчет за вытравление, то как же сами станем убивать человека? Ибо не свойственно одному и тому же человеку – почитать находящегося еще во чреве младенца живым существом, о котором также печется Бог, и умерщвлять того, который родился для жизни: не свойственно бросать родившегося, так как бросающие совершают детоубийство, и в то же время – убивать уже вскормленного. Мы во всем и всегда равны и одинаковы, подчиняясь разуму, а не владычествуя над ним.

Какой же человек, верующий в воскресение, согласится сделаться гробом тех, которые имеют воскреснуть? Невозможно, чтобы одни и те же люди веровали в воскресение тел наших и вместе употребляли их в пищу, как не имеющие воскреснуть; были убеждены, что земля никогда возвратить своих мертвецов, и вместе думали, что тела, которые схоронены кем-либо в его внутренности, от него не потребуются. Напротив, кто думает, что не будет суда за эту жизнь, как бы ни проводил ее – хорошо или худо, ни воскресения, но что вместе с телами. погибает и как бы угасает и душа, те, по всей вероятности, не удержатся ни от какого преступного действия. А кто убежден, что никто не укроется от суда Божия и что самое тело понесет наказание вместе с душою, для которой оно служило орудием неразумных влечений и страстей, те – весьма основательно думать – будут избегать и малейшего греха. И если кому кажется вздором то, что истлевшее, разрушившееся и совершенно уничтожившееся тело снова придет в прежний состав, то не верующие могут обвинять нас разве только в простоте ума, а не в худой нравственности, ибо заблуждением своим мы никому не вредим. Можно было бы показать, что не мы одни признаем воскресение тел, но и многие философы, но это теперь неуместно: нас упрекнули бы в том, что в настоящее исследование вводим посторонние рассуждение, если бы стали говорить, например, об умопостигаемом и о чувственных вещах и их устройстве, или о том, что бестелесное существует прежде тел, и что вещи чувственные, хотя они первые поражают наши чувства, явились после умопостигаемых существ, так как тела составились из бестелесных начал чрез их совокупление и чувственное произошло из умопостигаемого; ибо по учению Пифагора и Платона ничто не препятствует, чтобы тела после своего разрушения опять составились из тех же стихи, из которых они произошли первоначально. Но мы отложим рассуждение о воскресении.

Вы же, государи, во всех отношениях, и по природе, и по своему образованию, столь благие, умеренные, человеколюбивые и достойные царства, удостойте вашего царского одобрения меня за то, что я опроверг клеветы и доказал наше благочестие, кротость и благонравие. Какие люди более заслуживают получить просимое, как не мы, которые молимся за вашу власть, чтобы сын, как требует справедливость, наследовал от отца царство, и чтобы ваша власть более и более утверждалась и распространялась, и все вам покорствовало? Это полезно и для нас, чтобы нам вести жизнь тихую и безмятежную¹⁸⁹ и охотно исполнять ваши повеления.

Ко всякому положению и учению, выражающему истину вещей, прирастает нечто ложное, прирастает не потому, чтоб это естественно развивалось из какого-либо начала, или от какой-либо причины, свойственной каждой вещи, но оно привносится теми, которые нарочито измышляют зловредное семя для искажения истины. В этом можно убедиться, во-первых, из примера тех, которые в древности занимались философскими исследованиями, из взаимного разногласия их как с древнейшими, так и с современными им, а также из самой путаницы относительно ныне занимающих вопросов. Такие люди ни одной истины не оставили не оклеветанною: ни существа Божия, ни Его ведения, ни деятельности, ни всего того, что необходимо с сим связано и предписывает нам образ благочестия. Одни совершенно и решительно отвергают истину в этих предметах, другие извращают их по своим воззрениям, а иные стараются подвергнуть сомнению самое очевидное. Посему, я думаю, тот, кто занимается исследованием этих предметов, должен иметь двоякого рода доказательства: одни (непрямые) – в защиту истины, а другие (прямые) в подтверждение истины, одни в защиту истины против неверующих или сомневающихся, а другие в подтверждение истины для благомыслящих, и охотно принимающих истину. Поэтому, желающие рассуждать об этих предметах должны всегда иметь в виду, что именно нужно в тот или другой раз, и с сим сообразовать свои доказательства, и самый порядок раскрытия их приспособлять к потребности, а не пренебрегать тою или другою нуждою, тем или другим местом, свойственным каждому предмету для того, чтобы казаться выдерживающими всегда одно и тоже начало. Конечно, в отношении к доказыванию и естественной последовательности, доказательства прямые, подтверждающие истину, должны предшествовать доказательствам непрямым, защищающим истину; но что касается большей пользы тех или других доказательств, то наоборот, непрямые должны предшествовать доказательствам прямым. Так и земледелец не может с пользою бросать в землю семена, если наперед не очистит ее от трав диких и вредных для бросаемых добрых семян; ни врач не может впускать в больное тело какое-нибудь из целительных веществ, если наперед не очистит его от находящейся в нем злокачественной материи или не удержит ее притока. Так и желающий учить истине, говоря об истине, не можем убедить никого, пока какое-нибудь ложное мнение господствует в уме слушателей и противится словам его. Посему, имея в виду большую пользу, и мы иногда излагаем доказательства истины непрямые прежде тех, которые прямо подтверждают истину. Таким же образом поступить я нахожу небесполезным и теперь в рассуждении о воскресении, обращая внимание на потребность. Ибо и касательно этого предмета одни совершенно не веруют, другие сомневаются, и из тех, которые принимают первые основания¹⁹⁰, некоторые колеблются умом подобно сомневающимся и что всего безрассуднее, они находятся в таком состоянии, не имея никакого повода к неверию в самой сущности дела, и не находя сказать никакой основательной причины, почему они не веруют или колеблются.

Будем рассуждать так. Бесспорно, что не всякое неверие бывает у некоторых без основания и по безрассудному предубеждению, но иногда происходит от основательной причины и осторожности в изыскании истины: оно имеет справедливое основание, когда самый предмет, которому не веруют, представляется невероятным; но не верить тому, что само не есть невероятно, свойственно людям, не имеющим здравого суждения относительно истины. Итак, те, которые не веруют или сомневаются касательно воскресения, должны не по тому, что кажется им без всякого рассуждения и что нравится людям развратным, произносить о нем суждение, но или допустить происхождение людей без всякой причины, – а это весьма легко опровергнуть, – или полагая причину существующего в Боге, смотреть на этот догмат как на начало, и из него доказывать, что воскресение не имеет никакой вероятности. А это они сделают, если будут в состоянии доказать, что Бог или не может, или не хочет – тела мертвые или совершенно уже разрушившиеся опять соединить и собрать так, чтобы вышли те же самые люди. Если же они это не могут, то пусть отстанут от такого безбожного неверия и не кощунствуют над тем, над чем не должно. Ибо утверждают ли они, что Бог не может, или что Он не хочет этого, – в том и другом случае они говорят неправду, как видно будет из нижеследующего. Невозможным для кого-нибудь справедливо признается дело, если он или не знает, как его сделать, или не имеет достаточной силы хорошо исполнить то, что знает. Ибо незнающий того, что должно быть сделано, не может и предпринять, и исполнить того, чего не знает, а хорошо знающий то, что должно сделать, из чего и как сделать, но или вовсе не имеющий силы совершить знаемое, или не имеющий достаточной силы, и не начнет дела, если он благоразумен и внимателен к своим силам; приступив же необдуманно, не окончит предположенного. Но Бог не может не знать природы имеющих воскреснуть тел, целых ли членов или их частей, не может не знать, куда поступает каждая частица по разрушении тел, и какая из стихий приняла каждую частицу, разрушившуюся и соединившуюся с сродным себе, хотя для людей совершенно неуловимы частицы тел, опять соединившиеся с сродными себе частями вселенной. Ибо Тот, Который прежде устроения каждой вещи знал природу будущих стихий, из которых должны произойти тела человеческие, и те части их, из которых Он намеревался взять пригодное для устройства тела человеческого, – Тот, очевидно, и после разрушения целого тела не может не знать, куда поступила каждая из частиц, которые Он употребил для полного образования каждого тела. Что касается до господствующего теперь у нас порядка вещей и до нашего суждения о прочем, – нам труднее наперед знать то, чего еще нет, но для величия Божия и Его премудрости то и другое естественно и одинаково легко – наперед знать несуществующее и знать разрушившееся.

Что могущество Божие достаточно для воскрешения тел, это доказывает самое происхождение их. Ибо если Бог в первоначальном творении создал не существовавшие тела человеческие и самые начала их, то Он и разрушившиеся каким-либо образом воскресит с такою же легкостью, так для Него и это равновозможно. Такому учению нисколько не вредит то, будет ли кто производить первые начала тел человеческих из вещества или из стихий, как первоначальных основ, или из семян. Ибо какой силе свойственно было образовать вещество, по их мнению, безобразное, украсить безвидное и неустроенное многими и различными формами, части стихий соединить в одно, и семя единое и простое разделить на многое, расчленить бесчленное и дать жизнь безжизненному: той же самой силе свойственно соединить разрушившееся, воздвигнуть лежащее, опять оживотворить умершее и тленное изменить в нетлении. Тому же Творцу и той же силе и премудрости свойственно и то, что расхищено множеством разных животных, обыкновенно нападающих на такие тела и питающихся ими, извлечь из них и присоединить опять к собственным членам и их составам, хотя бы оно поступило в одно животное, хотя бы во многие, хотя бы из них в другие, хотя бы вместе с ними разрушившись обратилось в первые начала по естественному на них разложению: это последнее особенно, по-видимому, смущает некоторых даже и из отличающихся мудростью, которым, не знаю почему, казались сильными такие недоумения, представляемые толпою.

Обыкновенно говорят, что многие тела погибших при кораблекрушениях и в реках делаются пищей рыб, также многие тела умирающих на войне, или по другой какой-нибудь горестной причине и несчастию лишающихся погребения, пожираются встречными животными. Когда таким образом тела истребятся и составляющие их части и члены распределятся по многим животным, и посредством питания соединятся с телами питающихся: то, во-первых, говорят, невозможно их отделение, и к тому во-вторых, присоединяют еще более затруднительное. Так как из животных, напитавшихся телами человеческими, некоторые годны в пищу людям и проходя чрез их чрево соединяются с телами потребивших их, то по необходимости части людей, которые сделались пищей принявших их животных, поступают в тела других людей, так как напитавшиеся ими животные препровождают принятую пищу к тем людям, для которых сами они послужили пищей. Далее трагически говорят о детях, которых родители вследствие голода или бешенства решились пожрать, также о детях, съеденных родителями по козням врагов, об известной мидийской трапезе¹⁹¹, о трагических вечерях Фиеста, и приводят другие подобные несчастные случаи, происходившие у эллинов и варваров. Этим доказывают, как они думают, невозможность воскресения, так как невозможно, чтобы одни и те же части воскресали вместе с теми и другими телами, – но или тела первых из них не могут составиться, когда части, из которых они состояли, перешли к другим людям, или, если эти части возвратятся к первым телам, тела последних будут неполными.

Но такие люди, мне кажется, во-первых, не разумеют могущества и премудрости Создателя и Распорядителя вселенной, Который приготовил для каждого животного пищу сродную и соответственную его естеству и роду, и не всякому веществу предоставил входить в соединение или смешение со всяким телом, и не затрудняется в отделении того, что соединилось, но позволяет естеству каждой твари делать или испытывать то, что ему свойственно, а иногда и препятствует, и все допускает или изменяет по Своей воле и сообразно с Своею целью. При этом надобно сказать, что они не обратили внимания на силу, и свойство каждого из существ, которые служат в пищу, тех, которые ими питаются. Иначе они знали бы, что не все, что принимает кто-нибудь, уступая внешней необходимости, обращается в сродную пищу животному, но иное тотчас по принятии окружающими желудок частями, портится и изблевывается, отделяется или иным образом извергается, так что не подвергается даже первоначальному и естественному пищеварению, а не только что не соединяется с питающимся существом. Равным образом, и не все, что сварилось и подверглось первоначальному изменению, вполне поступает в питающиеся части тела, ибо иное в самом чреве утрачивает питательную силу, а иное после вторичного изменения и переварения в печени отделяется и соединяется с чем-либо другим, не имеющим питательной силы. И после изменения, совершающегося в печени, не все поступает в пищу людям, но отделяется в обыкновенных извержениях, и та пища, которая остается, иногда в самых питаемых членах и составах, превращается во что-нибудь другое, смотря по преобладанию избычествующего и более обильного вещества, которое обыкновенно повреждает или в себя обращает то, что к нему привходит.

Итак, если животные весьма различны по своей природе и самая естественная пища изменяется сообразно с родом и телесным устройством каждого из них, и притом пища каждого животного подвергается троякому очищению и отделению: то непременно должно повреждаться и выходить, куда следует, или превращаться во что-нибудь другое – все чуждое питанию животного, как неспособное соединиться с ним, а естественная и соответствующая силам питаемого животного сила питающего вещества поступает в него надлежащими путями, и будучи совершенно очищена естественными очищениями, становится действительным приращением существа; эту именно только пищу всякий, истинно понимающий дело, назовет пищей, так как она отвергает все, что чуждо и вредно для состава питаемого животного и служит великим бременем при наполнении желудка и утолении голода. Такая-то пища – в этом никто не усомнится – соединяется с питаемым телом, смешивается и сродняется со всеми его частями и составами; а та, которая иного свойства и чужда природе, скоро портится, если встретится с сильнейшим веществом или легко портит другое, если само сильнее его, и обращается в негодные соки и ядовитые качества, как не приносящая ничего сродного или соответственного питаемому телу. Лучшим доказательством этого служит то, что у многих животных от такого рода пищи происходит боль или опасное повреждение, или смерть, когда они от сильного голода примут вместе с пищей что-либо ядовитое и противное их природе; это совершенно гибельно для питающегося тела, потому что полезны для питания животных только сродные им и согласные с их природою вещества, а противное причиняет вред. Итак, если по различию природы животных различны виды свойственной им пищи и из нее не все, что примет животное, и не всякая часть ее вполне соединяется с питаемым телом, но только то, что очищено посредством всяческого пищеварения и вполне изменилось для соединения с известным телом и сделалось сообразным с питаемыми частями: то, очевидно, что ничто противное природе никогда не соединяется с ними, так как оно не составляет сродной и соответственной им пищи, но или самым желудком извергается в виде твердом и испорченном, прежде чем произведет какой-либо другой сок, или оставаясь в нем долее, производит страдание или болезнь трудно излечимую, которая повреждает естественную пищу или и самую плоть, нуждающуюся в пище. И хотя иногда оно бывает устранено при помощи каких-нибудь лекарств или лучшей пищи, или естественных сил: но и тогда выходит с немалым вредом, так как не приносит ничего сродного с естеством тела, с которым оно не может соединиться.

Если бы даже кто допустил, что из таких веществ пища, – пусть останется за нею это название, как употребительнейшее, – хотя она и противна природе тела, однако, войдет в него, раздробится и изменится во что-нибудь влажное или сухое, в теплое или холодное, и тогда из такого предположения противникам не будет никакой пользы, ибо воскресшие тела составятся опять из своих собственных частей, а из упомянутых веществ ни одно не будет их частью, даже не будет иметь и вида или места части, и притом не останется навсегда в воспринявших его членах тела, и при воскресении их не воскреснет, так как для поддержания жизни тогда не будут нужны ни кровь, ни влага, ни желчь, ни воздух. Ибо в чем прежде нуждались тела, когда они питались, в том не будут нуждаться и тогда, потому что вместе с скудостью и тлением питавшихся тел уничтожится нужда и в питающих веществах. Посему, хотя бы кто и предположил, что изменение производимое этою пищей, простирается даже до плоти: и в таком случае не будет никакой необходимости, чтобы плоть, таким образом изменившаяся, соединившись с телом какого-нибудь другого человека, после опять входила, как часть, в полный состав его, потому что сама плоть не сохраняет навсегда принятого им вещества, да и то, что ею принято, не остается неизменно там, куда превзошло, но подвергается многоразличным изменениям, причиняемым то печалью или заботами, то скорбями или трудами или болезнями, и переменами от жара или холода, между тем как жидкости, изменяющиеся вместе с плотью и жиром не принимают пищи для того, чтобы остаться тем, что они суть. Если же такие изменения испытывает плоть, то всякий поймет, что плоть, питаемая несродным ей, терпит еще больше перемен, то утучняясь и расширяясь от принятых ею веществ, то извергая их из себя каким-либо образом, и уменьшаясь от одной или от многих из сказанных выше причин; остается же в членах только то, что способствует их соединению, укреплению или согреванию, что избрано природою и соединяется с веществами, которыми восполняется естественная жизнь и истощание от житейских трудов. Таким образом, если обсудить как следует то, что мы теперь исследовали и даже допустить предположения, выставляемые противниками, то нельзя доказать истины того, что они утверждают, – чтобы тела человеческие когда-нибудь смешивались с другими, подобными им, по неведению ли кто, введенный в обман другим, вкусил такого тела, или сам по себе от голода или в припадке сумасшествия осквернил себя телом однородного с ним существа; хотя и нам небезызвестны звери, которые имеют человеческий вид, или имеющие природу людей и зверей, каких обыкновенно представляют отважнейшие из поэтов.

А что сказать о телах человеческих, которые не назначены в пищу ни одному животному, и которым, по достоинству природы, определена могила только в земле, так как Творец не назначил и другое какое из животных в пищу животным того же вида, хотя предоставил он свойственную природе их пищу находить в животных разного с ними рода. Если противники могут доказать, что тела людей назначены в пищу людям: то ничто не препятствует признать, что людям есть друг друга естественно, как и другое что дозволенное природою, и пусть дерзающие говорить наслаждаются телами возлюбленных своих, и угощают ими своих приятелей, как самым приличным кушаньем. Но так как это нечестиво даже и говорить, и вкушение плоти человеческой людьми есть дело самое отвратительное и самое гнусное, и ужаснее всякого беззаконного и противоестественного ядения или действия, так как с другой стороны противоестественное никогда не может поступить в пищу нуждающимся в ней членам и составам, а не поступающее в пищу не может соединиться с тем, чего оно не питает: то и тела людей никогда не могут соединиться с подобными им телами, для которых эта пища противоестественна, хотя нередко проходит чрез их чрево по какому-нибудь ужасному несчастию; не имея питательной силы и рассеявшись по тем частям вселенной, от которых получили первоначальное свое происхождение, вещества соединяются с сими последними на время, на сколько каждому из них придется; потом же они опять отделяются от них премудростью и силою Того, Кто снабдил всякое животное существо свойственными ему силами – и соответственно природе соединяются каждое с своим, хотя бы были они сожжены огнем, или сгнили в воде, хотя бы были поглощены зверями или другими животными, хотя бы иной член, отторгнутый от целого тела, разложился прежде прочих членов. Соединившись опять друг с другом, они займут прежнее место, чтобы составить то же тело, и дать новую жизнь тому, что умерло и совершенно разрушилось. Впрочем, распространяться об этом более не благовременно, потому что это признается всеми, по крайней мере теми, кто не полу-звери.

Так много есть более полезного, что можно сказать о настоящем предмете исследования, то я не хочу теперь останавливаться на доводах тех, которые прибегают к делам человеческим и к производителям их людям и говорят, что последние не могут возобновить свои произведения, если они разобьются или обветшают от времени, или иным образом повредятся, которые потом из примера горшечников и ваятелей стараются доказать, что и Бог не желает; а если бы и желал, не может воскресить умершее и разрушившееся тело; эти люди не понимают, что чрез это они тягчайшим образом оскорбляют Бога, ставя на один уровень силы совершенно различных существ, или лучше, самые природы существ ими обладающих, и искусственное наравне с естественным. Останавливаться на них стыдно; безрассудно поистине опровергать мысли поверхностные и пустые. Гораздо приличнее и всего справедливее сказать, что невозможное у людей возможно у Бога¹⁹². Посредством этого весьма уместного соображения вместе со всеми вышеизложенными разум доказывает, что (воскресение тел) дело возможное, значит оно не невозможно для Бога. Но, кроме того, оно и неугодно воле Его.

Неугодное Богу бывает неугодно Ему или как несправедливое, или как недостойное. И опять, несправедливость можно усматривать или по отношению к самому смеющему воскреснуть, или по отношению к кому-нибудь другому вне его. Но, очевидно, что воскресение не делает несправедливости никому из посторонних существ, которые считаются в числе существующих. Ни духовные существа не будут обижены воскресением людей, – ибо воскресение людей не послужит никаким препятствием для их бытия, ни вредом, ни оскорблением, не будут обижены – ни бессловесные животные, ни бездушные твари; ибо эти и не будут существовать после воскресения; а в отношении к несуществующему нет места никакой несправедливости. Если же кто допустит, что и они будут всегда существовать, и тогда они не получат обиды от возобновления тел человеческих. Ибо, если, теперь будучи подчинены роду человеческому, служа нуждам людей, находясь под игом и в рабстве всякого рода, они не терпят от сего никакой несправедливости, тем более тогда, когда люди будут бессмертны, чужды недостатка и уже не станут нуждаться в употреблении их, они освобожденные от всякого рабства, не будут обижаться. Если бы даже они имели голос, то не стали бы обвинять Создателя, будто они несправедливо унижены пред людьми тем, что не удостоены одинакового с ними воскресения. Ибо существам, у которых природа неодинакова, Справедливый не может дать и конец одинаковый. Кроме того, у кого нет никакого понятия о справедливости, у тех не бывает и жалобы на несправедливость. Равным образом нельзя сказать и того, чтобы представлялась какая несправедливость по отношению к самому человеку воскрешаемому. Он состоит из души и тела; но тогда не будет сделана несправедливость ни по отношению к душе, ни по отношению к телу. Никто рассудительный не скажет, что будет обижена душа; иначе он вместе с тем отвергнет и настоящую жизнь. Ибо если ныне, обитая в теле тленном и подверженном страданию, она не терпит чрез это никакой несправедливости, тем более для нее не будет обиды, когда станет обитать в теле нетленном и чуждом страдания. И в отношении к телу не будет никакой несправедливости. Ибо если ныне оно тленное, существуя вместе с нетленным, не терпит обиды: то очевидно, само сделавшись нетленным и существуя вместе с нетленным, чрез это не будет обижено. Нельзя сказать и того, чтобы недостойным Бога делом было воскресить и составить разрушившееся тело. Ибо если не было недостойно Его создать тело худшее, т. е. тленное и подверженное страданию: тем более не недостойно Его создать лучшее, т. е. тело нетленное и чуждое страдания.

Таким образом, я доказал посредством основных истин и вытекающих из них следствий каждый пункт нашего исследования, и оказывается ясным, что воскресение разрушившихся тел есть дело и возможное, и угодное, и достойное Создателя. Чрез это же доказана и ложность противного мнения, и неосновательность доводов людей неверующих. Нужно ли еще говорить о взаимном отношении одного пункта с другим и связи их между собою, если только уместно упоминать о связи того и другого, как будто они разделены какою-либо противоположностью? Не должно ли сказать, что то, что Бог может сделать, Ему и желательно; и угодное Богу непременно возможно и сообразно с достоинством желающего? Выше достаточно сказано о том, что иное – доказательства истины прямые, и иное, – непрямые, какое между ними различие, и когда и по отношению к кому те ли другие бывают полезны. Но ничто не препятствует, для общей пользы и для связи прежде сказанного и тем, что далее буду говорить, начать речь опять с того же самого и с того, что близко к этому. Одному роду доказательств естественно надлежит занимать первое место, а другое должно сопутствовать первому, наподобие телохранителя, пролагать путь и отстранять все, что препятствует и противится. Ибо прямые доказательства истины, как необходимые всем людям для твердости в убеждении и спасения, занимают первое место и по природе своей, и по порядку, и по пользе: по природе своей, так как они доставляют познание о вещах; по порядку, так как они существуют в том и вместе с тем, что доказывают; а по пользе, так как способствуют твердости в убеждении и спасению тех, которые познают. А непрямые доказательства истины и по природе своей и по силе стоят ниже; ибо менее значит обличать ложь, нежели подтверждать истину, и по порядку оно занимает второе место; ибо имеет силу только по отношению к ложно мыслящим, а ложное мнение рождается от пришлого сеяния и извращения истины. Но хотя это действительно так, последние доказательства часто поставляются на первом месте и бывают иногда более полезны, так как служат к истреблению и предочищению обременяющего некоторых неверия и сомнения или ложного мнения тех, кто только что приступает к истине. Те и другие направляются к одной цели, – ибо к благочестию ведут и те доказательства, которые обличают ложь, и те, которые подтверждают истину, – однако они не одно и тоже: одни, как я сказал, необходимы для всех верующих и заботящихся об истине и собственном спасении; а другие бывают полезнее иногда, некоторым и по отношению к некоторым. Об этом сказал я кратко для напоминания о том, что уже было сказано. Теперь же нужно приступить к делу и доказать истинность учения о воскресении – как на основании той причины, по которой и для которой произошел первый человек и потомки его, – хотя они произошли неодинаковым образом, – так и на основании общей природы всех людей, как людей; ровно и на основании будущего суда, который произведет над ними Создатель за все время жизни каждого из них и за всякие действия, – в справедливости которого никто не станет сомневаться.

Доказательство на основании причины будет то, если мы рассмотрим, случайно ли и напрасно сотворен человек, или для чего-нибудь; если для чего-нибудь, то для того ли он сотворен, чтобы ему жить и оставаться в той природе, с какою он произошел, или для пользы кого-нибудь другого; если для пользы другого, то для пользы ли Самого Создателя, или кого-нибудь иного из близких к Нему и удостоившихся большего попечения. Рассматривая это более общим образом, мы находим, что всякий благоразумный и приступающий к какому-нибудь действию по основательному обсуждению, не делает напрасно ничего, если действует с намерением, но или для собственной пользы или для пользы кого-нибудь другого, о ком он заботится, или для самого дела, к произведению коего он побуждается некоторым естественным влечением и наклонностью. Например – употребим сравнение, чтобы пояснить нашу мысль, – человек строит дом для собственной пользы, делает для быков и верблюдов или для других животных, в которых он нуждается, приличную каждому из них кровлю, не для собственной пользы, если судить по видимости, хотя относительно последней цели она именно имеется в виду, но ближайшим образом для пользы тех, о которых заботится; рождает детей не для собственной пользы и не для кого-нибудь другого из близких к себе, но для того, чтобы рожденные им существовали и жили, сколько возможно, преемством детей и потомков утешаясь в своей кончине и думая таким образом обессмертить смертное. Так бывает у людей. И Бог, конечно, сотворил человека не напрасно, – ибо Он премудр, а никакое дело премудрости не бывает напрасно, – и не для собственной пользы; ибо Он ни в чем не нуждается; Тому, Кто совершенно ни в чем не нуждается, ничто из созданного Им не может служить к собственной Его пользе. Также и не для кого-нибудь из созданных Им творений Он сотворил человека. Ибо никто из одаренных разумом и суждением не сотворен и не творится для пользы другого большого или меньшего существа, но для собственной их жизни и пребывания. И разум не находит какой-нибудь пользы, которая была бы причиною сотворения людей, ни для бессмертных существ, которые не имеют ни в чем недостатка и отнюдь не нуждаются для своего бытия ни в каком содействии от людей, – ни для бессловесных животных, которые по природе своей подвластны людям и исполняют для них службы, какие каждому из них свойственны, а не созданы для того, чтобы пользоваться людьми, ибо несправедливо употреблять начальствующее и управляющее на служение низшим, или разумное подчинять неразумным, которые неспособны к начальствованию. Итак, если человек сотворен не без причины и напрасно, – ибо ничто из сотворенного Богом не напрасно, в отношении к намерению Создателя, – и не для пользы Самого Создателя или кого-нибудь другого из творений Божиих; то очевидно, что если смотреть на первую и общую причину всех вещей, Бог сотворил человека ради Себя Самого, ради благости и премудрости, созерцаемой во всех созданиях, а если рассматривать причину ближайшую к сотворенным людям, – для жизни самих сотворенных, и притом для жизни, которая не на краткое время возжигается, а потом совершенно угасает. Такую жизнь, по моему мнению, Бог уделил животным пресмыкающимся, летающим и плавающим или, вообще сказать, всем бессловесным; а тем, которые носят в себе образ Самого Творца, владеют умом и одарены разумным смыслом, Творец определил вечное существование, чтоб они, познавая своего Творца и Его силу и премудрость, и следуя закону и правде, безболезненно пребывали во веки с тем, с чем проводили предшествующую жизнь, находясь в тленных и земных телах. Те существа, которые сотворены для кого-нибудь другого, по справедливости перестают существовать, когда прекращают свое бытие те, для которых они сотворены, и не будут понапрасну существовать, так как в творениях Божиих напрасное не имеет места. Но те существа, которые сотворены для самого бытия своего и жизни, так как причина бытия соединена с самою их природою и усматривается только в самом их бытии, никогда не могут подвергнуться ни от какой причины совершенному уничтожению их бытия. Если причина их бытия всегда усматривается в самом их бытии: то всегда должно сохраняться созданное таким образом живое существо, делая и испытывая то, что ему свойственно, причем та и другая часть, из которых оно состоит, проявляется свойственным себе образом: именно душа существует и пребывает с тою природою своею, с какой она сотворена, и совершает свойственное себе, – а ей свойственно управлять телесными стремлениями и все что происходит, всегда определять и измерять надлежащими признаками и мерами, – а тело стремится по природе своей к тому, что ему свойственно, и принимает назначенные ему изменения, а после всех прочих, относящихся к возрастам, к виду, к величине, – и самое воскресение. Ибо воскресение есть некоторый вид изменения и притом самый последний из всех; это – изменение того, что еще останется в то время, на лучшее.

Уверенные в этом не меньше, как и в том, что уже совершилось, и рассматривая свою природу, мы любим и эту жизнь при всей ее скудости и тленности, как сообразную с настоящим состоянием нашим, и твердо надеемся на жизнь в нетлении, которую не по человеческим выдумкам воображаем, обольщая себя ложными ожиданиями; мы веруем неложному ручательству, – намерению Сотворившего нас, с каким Он создал человека из бессмертной души и тела, даровал ему ум и врожденный закон для соблюдения и сохранения того, что дано от Него и что потребно для разумной жизни; мы хорошо знаем, что Он и не создал бы такое живое существо и не украсил бы его всем для всегдашней жизни, если бы не хотел, чтобы эта тварь всегда пребывала. Итак, если Творец всего создал человека для того, чтобы он был причастником разумной жизни, и чтоб он, сделавшись созерцателем Его величия и сияющей во всем мудрости, всегда пребывал в таком созерцании, согласно с намерением Его и с природою, какую получил человек: то причина сего создания удостоверяет в непрерывности его существования, а непрерывность – в воскресении, без которого человек не существовал бы всегда. Из сказанного очевидно, как причиною создания человека и намерением Творца ясно доказывается воскресение. Если же такова причина, по которой человек введен в мир, то необходимо рассмотреть и то, что естественно или по порядку следует за этим. А по порядку исследования после причины сотворения следует природа сотворенных людей; за природою же сотворенных – праведный суд об них Творца и после всего этого – последняя цель их. Итак, исследовавши самое первое, нужно затем рассмотреть природу человеческую.

Доказательство истины учения или каких-либо предметов, подлежащих исследованию, сообщает неложную достоверность положениям тогда, когда заимствуется не откуда-нибудь извне и не из того, что кажется или казалось некоторым, но – из общего всем и природного смысла, или из связи производных истин с основными. Ибо дело идет или об основных истинах, и тогда нужно только указание на природный смысл, или о таких, которые естественно вытекают из первых, и об их естественной связи с ними; тогда нужно соблюдать в них порядок и показать, что действительно вытекает из основных или прежде доказанных истин, дабы не была пренебрежена истина и ее правильное доказывание, не было смешано или разорвано в своей естественной связи то, что по природе находится в порядке и разграничено. Поэтому, мне кажется, те, которые добросовестно занимаются настоящим предметом и хотят здраво судить, есть ли воскресение человеческих тел, или нет, – наперед должны внимательно рассмотреть силу каждого из идущих сюда доказательств, и какое каждое из них должно занять место, что между ними первое, что – второе, что – третье, и что – последнее из них. Располагая же их, на первом месте должно поставить – причину сотворения людей, т. е. намерение Творца, с каким Он сотворил человека; к ней потом естественно присоединить природу сотворенных людей, – не потому, чтобы она была второстепенным доказательством, но потому, что невозможно зараз судить о том и другом, хотя они весьма близки между собою и представляют одинаковую силу в отношении к предмету. Когда этими доводами, как первыми, которые заимствуются от творческой деятельности Божией, несомненно будет доказано воскресение: тогда можно достоверность его подтверждать и доводами из Промысла Божия; я говорю о следующей каждому человеку награде или наказании, по праведному суду, и о предлежащей цели человеческой жизни. Многие, рассуждая о воскресении, только третьему доказательству придают всю силу, думая, что причина воскресения – суд. Ошибочность этого ясно открывается из того, что все умершие люди воскреснут, но не все воскресшие будут судимы. Ибо если бы один только праведный суд был причиною воскресения, то следовало бы, что ни сделавшие ничего худого, ни доброго не воскреснут, напр., самые малые младенцы. А между тем воскресение назначено как всем прочим, так и умершим в первом возрасте; и последние служат доказательством, что воскресение будет не ради суда, как первой причины, но по намерению Творца и по природе сотворенных существ.

Хотя достаточно и одной причины, усматриваемой в сотворении людей, для доказательства того, что воскресение, по естественному порядку, следует за разрушением тел; но справедливо – не опускать ни одного из предположенных доводов, но согласно с тем, что сказано, показать для тех, которые сами не могут усмотреть, силу, каждого из них, и прежде всего показать, какое значение имеет природа сотворенных людей, которая приводит к тому же убеждению и равно утверждает веру в воскресение. Если вообще природа человеческая состоит из бессмертной души и из тела, которое соединено с нею при сотворении; если ни природе души самой по себе, ни природе тела отдельно не даровал Бог самостоятельного бытия и жизни, но только людям состоящим из души и тела, чтобы, с теми же частями, из которых они состоят, когда рождаются и живут, по окончании сей жизни они достигали одного общего конца: то душа и тело в человеке составляют одно живое существо, которое испытывает и свойственное душе и свойственное телу, действует и исполняет то, что относится к чувственному или умственному постижению; и потому совершенно необходимо, чтобы такой состав всецело направлялся к одному концу, – дабы все и во всех отношениях сходилось к одной гармонии и к общему согласию, – сотворение человека, природа человеческая, жизнь человеческая, действия и страдания, образ жизни, и сообразная с природою последняя судьба. Если же есть единство и гармония во всем этом живом существе, если есть согласие между действиями души и отправлениями тела, то должна быть одинакова и последняя цель всего этого. Одна же действительно будет последняя цель, если живое существо, назначенное к известному концу, будет находиться в том же своем составе. Оно будет совершенно тем же живым существом, когда будет иметь те же все части, из которых состоит это живое существо. А части эти тогда только явятся в свойственном им соединении, когда те из них, которые разрушились, опять соединятся в состав живого существа. Образование же состава тех же людей по необходимости ведет к воскресению тел, умерших и разрушившихся; ибо без него те же части не соединились бы между собою по природе, и не восставилось бы естество тех же людей. Если ум и рассудок даны людям для уразумения умопостигаемых предметов, не только сущностей сотворенных, но и благости, премудрости и правды Того, Кто даровал их: то необходимо, чтобы, если продолжают существовать те предметы, для которых дан рассудок, пребывала и самая дарованная на сие способность суждения. А она не может пребывать, если не существует та природа, которая одарена ею, и в которой она находится. Существо же, получившее ум и рассудок, есть человек, – не душа сама по себе; следовательно, человеку должно оставаться всегда и состоять из души и тела; а таким пребывать ему невозможно, если не воскреснет. Ибо если нет воскресения, то не останется природа человеков, как человеков. Если же человеческая природа не остается существовать, то напрасно душа связана с немощами тела и его состояниями, напрасно и тело удерживается от достижения того, к чему стремится, будучи направлено и сдерживаемо уздою души; напрасно, существует ум, напрасна рассудительность и соблюдение правды или упражнение во всякой добродетели, напрасны законодательство и уставы, и вообще сказать, все то, что есть прекрасного в людях и для людей, или лучше напрасно самое сотворение людей и их природа. Если же решительно во всех делах Божиих и исходящих от Него дарах нет ничего напрасного, то совершенно необходимо, чтобы бессмертной душе соответствовало вечное пребывание и тела, сообразно с его природою.

Пусть не удивляются, что жизнь, прекращаемую смертью и тлением, мы называем пребыванием – имея в виду, что не один смысл этого выражения, и не одна мера пребывания, так как не одна и природа пребывающих существ. Ибо каждое из пребывающих имеет пребывание сообразное с своею собственною природою, и никто не должен искать такого же пребывания у существ совершенно нетленных и бессмертных, так как существа совершеннейшие не равняются с низшими; и у людей нельзя искать такого неизменного пребывания. Те сотворены бессмертными от начала и нескончаемо пребывают по единой воле Творца; а люди по душе имеют от сотворения непрерывное существование, но по телу получают нетление после изменения. Таков смысл учения о воскресении. Имея его в виду, мы ожидаем и разрушения тела, следующего за жизнью немощной и тленной, и после него уповаем иметь пребывание в нетлении: таким образом мы не равняем нашу смерть со смертью животных, и пребывание людей с пребыванием бессмертных, чтобы чрез это нам не поставить неразумно природу и жизнь людей в один уровень с существами, совершенно различными. Итак, недолжно сокрушаться, если усматривается некоторое неравенство в пребывании¹⁹³ людей, и ради того, что отделение души от частей тела и разложение частей разрывает непрерывность жизни, – не должно отвергать воскресения. Ибо с ослаблением чувств и физических сил, которое естественно бывает во время сна, по-видимому, также прерывается жизнь, состоящая в сознательном ощущении, так как люди засыпают на известный промежуток времени, и как бы снова возвращают к жизни, – и однако ж мы не отказываемся называть такое состояние жизнью. По этой причине, я думаю, некоторые называют сон – братом смерти, не потому, чтобы производили их от одних и тех же предков или отцов, но – по одинаковости состояния умерших и спящих, по спокойствию и нечувствительности ко всему, что существует и происходит, и даже к бытию собственной жизни. Итак, если мы жизнь людей, несмотря на то, что она подвержена таким изменениям от начала до разрушения, и терпит перерывы от всех выше – сказанных обстоятельств, не отказываемся, однако, называть тою же жизнью: то мы не должны отвергать и жизни, следующей после разрушения, которая приведет воскресение, – хотя она прерывается на некоторое время чрез разлучение души от тела.

Ибо такова природа людей; из начала и по мысли Творца она получила в удел – подвергаться изменениям и имеет жизнь и пребывание неодинаковое, но прерываемое то сном, то смертью, то переменами в каждом возрасте, так как последующий возраст не обнаруживается ясно в предыдущем. Кто поверил бы, если бы не был научен опытом, что в безразличном и бесформенном семени заключено столь много и столь великих сил, такое разнообразие частей, возникающих и слагающихся в нем, как-то: костей, нервов, хрящей, кроме того, мускулов, плоти, внутренностей и прочих составов тела? Ни во влажных семенах ничего этого не видно, ни у младенцев не замечается того, что обнаруживается у юношей, ни в возрасте юношеском того, что свойственно мужам зрелым, ни у сих последних того, что бывает у стариков. Хотя из помянутых возрастов некоторые вовсе не обнаруживают, а некоторые не ясно представляют естественную свою последовательность и перемены, происходящие в человеческой природе: однако, те, которые не слепотствуют злонамеренно или по беспечности в исследовании дела, знают, что, прежде всего, должны быть брошены семена, что когда после образования из отдельных частей и членов плод явится на свет, наступает развитие первого возраста, после этого развития следует зрелость, после зрелости – упадок естественных сил – до старости, а потом разрушение одряхлевших тел. И так, если здесь, хотя ни семя не представляет ясно начертанной жизни человеческой или ее вида, ни жизнь не обнаруживает последующего разрушения на первоначальные стихии, однако, порядок естественных явлений внушает веру в то, что еще не удостоверено самыми явлениями: тем более разум, исследуя истину в естественном порядке, удостоверяет в воскресении, имея надежнейшие и более сильные, чем опыт, основания к подтверждению истины.

Предложенные нами выше доказательства, подтверждающие воскресение, все одного рода, так как происходят из одного начала, – а это начало у них – происхождение первых людей чрез сотворение; но одни из них утверждаются на самом первом начале, из которого произошли, а другие, вытекающие из природы и жизни людей, заимствуют свою достоверность от промышления Божия об нас. Ибо причина, по которой и для которой сотворены люди, находясь в тесной связи с природою человеческою, получает свою силу из сотворения; доказательство же, заимствуемое из правосудия, по которому Бот судит благочестиво и нечестиво живших людей, получает силу из назначения их; и, хотя суд и назначение людей происходят оттуда – от сотворения, но более утверждаются на промышлении. Раскрыв сколько можно первые доводы, хорошо доказать рассматриваемую нами истину и посредством последних: я говорю о предстоящей каждому человеку награде или наказании по праведному суду, и о цели человеческой жизни. И из этого нужно наперед поставить то, что естественно предшествует, и прежде рассмотреть мысль о суде. Здесь присовокуплю только, по заботливости о надлежащей основательности и порядке в изложении одно: что именно те, которые признают Бога творцом всего, если хотят быть верными своим началам, необходимо должны допустить, что все сотворенное находится под сохранением и промышлением премудрости и правды Его, и рассуждая таким образом должны признать, что ничто ни на земле, ни на небе не изъято из управления и провидения Божия, но что попечение Творца простирается на все сокровенное и явное, малое и великое. Ибо все сотворенное имеет нужду в промышлении Творца, и каждое существо в частности, относительно своей природы и назначения, для которого оно создано. Я считаю делом пустого тщеславия входить теперь в подробности о том, что свойственно природе каждой вещи; но человек, о котором предлежит теперь говорить, как слабый, имеет нужду в пище; как смертный, – в потомстве, как разумный – в правосудии. Если же каждая из этих потребностей свойственна человеку по его природе, и он нуждается в пище для поддержания жизни, нуждается в потомстве для продолжения рода, нуждается в правосудии для законного приобретения пищи и потомства: то необходимо, чтобы, как пища и преемство рода относятся к обеим частям его существа, так и правосудие простиралось на обе же части, – то есть на всего человека состоящего из души и тела, – и чтобы весь человек подлежал суду за все свои дела, и получал за них награду или наказание. Если праведный суд полагает возмездие за действия обеим частям, и не одна душа должна получить возмездие за то, что сделано ею вместе с телом, – ибо она не сама по себе увлекается к грехам относительно телесных удовольствий, пищи или других чувственных благ, – и ни одно только тело, – ибо оно само по себе не способно рассуждать о законе и правосудии: – но человек, состоящий из того и другого подлежит суду за каждое из своих действий; между тем разум не находит этого воздаяния ни в настоящей жизни, – ибо в настоящей жизни нет его по достоинству, так как многие безбожники, преданные всякому беззаконию и нечестию, не испытывают несчастий до самой смерти, и напротив, те, которые жизнь свою провождают во всякой добродетели, подвергаются скорбям, обидам, клеветам, мучениям и всяким бедствиям, – ни после смерти, – ибо человек не состоит еще из обеих частей, пока душа отделилась от тела, а тело разложилось на то, из чего оно было составлено. и не сохраняет ничего из прежней своей природы или вида, ни даже памяти о соделанном: – то следствие очевидно для всякого; именно что надлежит по апостолу, «тленному сему» и рассыпавшемуся «облещись в нетление», дабы, когда умершие оживут чрез воскресение, и опять соединится разделившееся или совершенно разрушившееся, каждый получил должное, за то, «что с телом соделал, благое или злое»¹⁹⁴.

Итак, тем, которые признают Промысл и принимают с нами одни и те же начала, но потом, не знаю каким образом, отступают от собственных положений, тем пусть всякий предлагает эти рассуждения, и даже больше этих, если захочет пространнее изложить то, что сказано много сокращенно и мимоходом. А тем, которые расходятся в самых основаниях, полезно было бы предложить другое начало, показывая вместе с ними сомнение в том, что они исследуют, и вместе с ними рассуждая таким образом: совершенно ли навсегда оставлена без внимания жизнь и все поведение людей и распростерт на земле какой-то глубокий мрак, покрывающий неведением и забвением самих людей и дела их, или гораздо безопаснее думать, что Творец управляет Своими творениями, надзирает над всем существующим и совершающимся, и есть судия дел и намерений? Если бы никогда не было никакого суда над человеческими деяниями, то люди не имели бы никакого преимущества перед животными, или даже были бы еще несчастнее их, так как они борются со страстями и заботятся о благочестии и правде и о прочих добродетелях; а жизнь скотская была бы самою лучшею, добродетель – нелепостью, угроза суда – крайне смешною, наслаждение всякими удовольствиями – величайшим благом; и общим для всего учением и одним законом было бы любимое у невоздержных и сладострастных правило: «будем есть и пить, ибо утром умрем»¹⁹⁵. Конец такой жизни не удовольствие, как думают некоторые, а совершенное бесчувствие. Если же Творец людей имеет какое-нибудь попечение о своих творениях, и соблюдает различие между доброю и худою жизнью, то это последует или в настоящей жизни, когда еще живут люди добродетельные или злые, или после смерти, когда они подвергнутся разделению и разрушению. Но ни в том, ни в другом случае не может быть соблюден праведный суд. Ибо в настоящей жизни ни добрые не получают должного за добродетели, ни злые – за свое нечестие. Я уже не говорю о том, что, пока пребывает наша природа в том виде, в каком мы теперь существуем, эта смертная природа не может понести наказания, которое равнялось бы весьма многим и весьма тяжким преступлениям. Так, разбойник, правитель или тиран, умертвивший несправедливо бесчисленное множество людей, одною смертью своею не мог бы заплатить за них правосудию. Так, нечестивец, который не имел ни одного истинного представления о Боге, предавался всякому глумлению и злохулению, презирал божественное, попирал законы, растлевал детей и женщин, несправедливо разорял города, сожигал домы вместе с живущими в них, опустошал области, истреблял множество людей, или даже целый народ: каким образом он в тленном теле получил бы наказание, соразмерное с этими злодеяниями, если смерть предвосхищает его от заслуженного наказания, и смертное естество его недостаточно для возмездия даже за какое-нибудь одно из преступлений его? Итак, ни в настоящей жизни не видно праведного суда, ни после смерти.

Смерть есть или совершенное прекращение жизни, так что душа вместе с телом разрушается и истлевает, или душа пребывает одна, неразложимая, неразрушимая, не гибнущая, а разрушается только тело, не сохраняя никакого воспоминания о содеянном, и никакого ощущения того, что оно испытало по влиянию души. Ибо если совершенно угасает жизнь людей, тогда нет никакого попечения о людях уже не живущих, никакого суда над теми, которые жили добродетельно или нечестиво; а в таком случае превзойдут все злодеяния беззаконной жизни, и множество гнусностей, связанных с такою жизнью, и главное из этих беззаконий, – безбожие. Если же подвергается тлению одно тело, и каждая из разрушившихся частей его переходит к сродным стихиям, а душа, как нетленная, остается сама по себе, то и тогда суд над нею не будет иметь места, так как нет здесь правосудия. Но нелепо предполагать, будто от Бога или у Бога бывает какой-нибудь суд, в котором нет правды: а правды не бывает в суде, когда недостает того, кто совершил праведное или неправедное. Совершил же в жизни то, о чем производится суд, человек, а не одна душа. Кратко сказать, такой суд не соблюл бы ни в чем справедливости.

Если будут награждены добрые дела, то, очевидно, будет оказана несправедливость в отношении к телу, которое участвовало с душою в трудах при совершении добра, и не участвует в награде за добрые дела; и тогда как душа часто получает прощение некоторых согрешений ради немощи и нужд тела, само тело будет лишено награды за участие в добрых делах, в которых во время жизни и оно несло труды вместе с душою. И когда будут судимы согрешения, не соблюдется правосудие в отношении к душе, если она одна подвергнется наказанию за те грехи, которые она совершила подвигнутая телом и увлеченная его стремлениями или движениями, иногда внезапно и как бы воровски, иногда с некоторым насилием, иногда под благовидным предлогом попечения о сохранении тела. Или какая была бы справедливость, – подвергать суду одну душу за то, к чему она по своей природе не имеет ни вожделения, ни влечения или стремления, например, за роскошь, или насилие, или жадность, или несправедливость, и происходящие от них пороки? Если большая часть таких злодеяний бывает от того, что люди не сдерживают волнующие их страсти, а страсти возникают от требования и нужд тела, от попечения о нем и угождения ему, – ибо ради этого всякое стяжание и наслаждение, так же супружество и все житейские дела, между которыми и из-за которых одно считается предосудительным, а другое нет: – то где правосудие, если одна душа подвергнется суду за то, к чему тело первое чувствует стремление и увлекает душу к сочувствию и к общению в действиях для того, что ему потребно? Если сильные влечения и сладострастные похоти, равно как страхи и печали, в которых всякая неумеренность подлежит осуждению, получают свое движение от тела, а за происходящие от них грехи и наказания за них падут на одну душу, которая ни в чем таком не нуждается, не похотствует, не страшится, и сама по себе не испытывает ничего такого, что обыкновенно испытывает человек? Если даже положим, что страсти принадлежат не одному телу, а и душе человека, что и справедливо, так как единая жизнь его слагается из обоих: однако, не можем сказать, чтобы они принадлежали одной душе, если отдельно рассматриваем ее собственную природу. Ибо если она совершенно не нуждается ни в какой пище, то она никогда не может стремиться к тому, в чем она не имеет нужды для своего бытия, не может домогаться чего-нибудь такого, чем она вовсе не может пользоваться; она никогда не будет скорбеть о недостатке денет или стяжаний, как совершенно бесполезных для нее. Если она выше тления, то не страшится ничего того, что могло бы причинить ей смерть; не страшится ни голода, ни болезни, ни отсечения членов, ни увечья, ни огня, ни железа, потому что она не может потерпеть от сего никакого вреда или болезни, так как ее совершенно не касаются ни тела, ни силы телесные. Если же страстные движения присвоят собственно душам – нелепо, то преступления, происходящие от них, и наказания за них возлагать на одни души – чрезвычайно несправедливо и недостойно суда Божия.

Кроме того, не нелепо ли – добродетель и порок считать даже немыслимыми в одной душе, отдельно от тела, ибо добродетели мы признаем добродетелями человека, равно как и противоположные им пороки, а не относим к душе, отделенной от тела, самой по себе существующей, – награду же или наказание за них относить к одной душе? Каким образом представить себе мужество и твердость в одной только душе, когда она не боится ни смерти, ни ран, ни отсечений членов, ни ущерба, ни ударов, ни происходящих от них страданий, или несчастий? Каким образом представить в ней воздержание и целомудрие, когда она не влечется никаким желанием к пище, или совокуплению, или другим удовольствиям и наслаждениям, когда ничто другое ни изнутри не возбуждает ее, ни извне не подстрекает? Как представить в ней благоразумие, когда ей не подлежит, над чем бы ей действовать или не действовать, что избирать и чего убегать, или лучше, когда в ней нет никакого движения, или естественного стремления к какой-либо внешней деятельности? Каким образом душам может быть свойственна справедливость в отношении друг к другу или к чему-нибудь другому однородному или разнородному, когда они не имеют, почему бы, чем бы и как бы воздать по заслугам или по закону равномерности за исключением почтения к Богу, когда они не имеют стремления, или побуждения к пользованию своим или к воздержанию от чужого: когда пользование тем, что сообразно с природою или воздержание от сего свойственно тем, которые так рождены, чтобы могли пользоваться; а душа ни в чем не имеет нужды, и не так устроена, чтобы пользоваться тем или другим, и поэтому в ней так устроенной не может оказаться своекорыстия.

И нелепее всего то, что установленные законы относят к людям, а возмездие за законные и незаконные деяния обращают на одни души. Ибо если по справедливости следует принять наказание за преступление тому, кто принял законы, законы же принял человек, а не душа сама по себе, то и наказание за проступки должен понести человек, а не одна душа. Бог не душам заповедал воздерживаться от того, что нисколько не свойственно им, например, прелюбодеяния, убийства, воровства, хищения, поношения родителей, и вообще всякого пожелания, причиняющего ближнему обиду и вред. Ибо заповедь: «чти отца твоего и матерь»¹⁹⁶ не к душам только относится, так как эти названия не свойственны им, потому что не души рождают душ, так чтобы им присвоялось название отца или матери, а люди людей. Так же и эту заповедь: «не прелюбы сотвори»¹⁹⁷, не сообразно было бы обратить к душам, когда между ними не существует различие мужеского пола и женского, и в них нет ни способности, ни стремления к совокуплению. Когда нет этого стремления, не может быть совокупления; а у кого совершенно нет совокупления, у тех нет и законного совокупления, т. е. брака; когда же не существует законное совокупление, то не может иметь место и незаконное совокупление, и вожделение или совокупление с чужою женою, т. е. – прелюбодеяние. И запрещение похищать или желать большего не относится к душам; ибо им нет нужды в том, в чем нуждающиеся, вследствие естественного недостатка или потребности, обыкновенно похищают или отнимают силою, например, золото или серебро, или животное, или что-нибудь другое, относящееся к пище или одежде, или житейскому употреблению. Для природы бессмертной бесполезно все, что для нуждающихся составляет предмет стремления, как полезное. Впрочем, подробнейшее исследование об этом пусть будет представлено тем, которые желают тщательнее исследовать каждый предмет, или имеют большую охоту состязаться с противниками. А нам достаточно того, что теперь сказано и что согласно с этим подтверждает истину воскресения, и было бы неблаговременно дольше останавливаться на том же, ибо мы поставили целью не то, чтобы ничего не опустить, что можно сказать, но, чтобы кратко показать всем собравшимся¹⁹⁸, как должно рассуждать о воскресении, и доказательства, на которых утверждается это учение, сообразовать с способностью присутствующих.

После выше предложенного исследования остается рассмотреть доказательство, заимствуемое из цели человека: оно уже ясно из того, что сказано, но следует его рассмотреть и дополнить на столько, на сколько нужно для того, чтобы не показалось, что мы оставили без внимания то, о чем сказали только кратко, и отступили от предмета, или сделанного в начале разделения. По этой причине и ради тех, которые очень занимаются сим предметом, достаточно указать только на то, что и для произведений природы, и для произведений искусства должна быть свойственная каждому цель: в этом убеждает нас всеобщий смысл и свидетельство наглядного опыта. Разве мы не видим, что иную цель имеют в виду земледельцы, иную врачи, и еще, что иное назначение того, что родится из земли, и иное животных, которые питаются от нее и рождаются по некоторому естественному преемству? Если же это несомненно, и силы, как естественные, так и искусственные, а также их произведения, должны иметь свойственное им назначение, то совершенно необходимо, чтобы назначение людей, как особенных по своей природе существ, не имело ничего общего с другими. Ибо несправедливо назначать одну и ту же цель и для тех, которые не имеют разумного суждения, и для тех, которые действуют по врожденному закону и разуму, и способны к жизни разумной и к справедливости. Таким образом, беспечальность не может быть собственно их целью, – ибо это было бы у них обще с существами, лишенными всякого чувства; – не может также и наслаждение тем, что питает и услаждает тело, и обилие удовольствий, – ибо тогда необходимо имела бы преимущество жизнь скотская, а жизнь добродетельная была бы бесцельна, – это я считаю собственно назначением зверей и скотов, а не людей, одаренных бессмертною душою и разумным суждением.

Равным образом не может быть назначением человека блаженство души, отделенной от тела. Ибо мы рассматриваем жизнь, или назначение не одной какой-либо из частей, из которых состоит человек, но человека, состоящего из обеих. Таков именно всякий человек, получивший эту жизнь, и должна же быть собственная цель его жизни. Если же цель относится к обеим частям, а между тем она, по причинам, неоднократно высказанным выше, не может быть указана для живущих людей ни в этой жизни, ни по отделении души от тела, потому что человек не есть уже человек, когда тело разрушилось или совершенно уничтожилось, хотя бы душа и продолжала существовать сама по себе, то совершенно необходимо, чтобы назначение людей находилось в каком-либо ином состоянии этого двучастного живого существа. А если это необходимо следует, то непременно должно быть воскресение тел, умерших и совершенно разрушившихся, и вторичное существование тех же людей; ибо естественный закон определяет цель ни для человека вообще и ни кое-кого из людей, но для тех самых, которые провели эту жизнь, а они не могут опять существовать, как те же люди, если те же самые тела не будут возвращены тем же самым душам. Но чтобы тоже самое тело приняло ту же самую душу, это не иначе возможно, как только чрез воскресение. Когда это совершится, тогда достигнется цель, сообразная с природою людей. Никто не согрешил бы, если б сказал, что цель сознательной жизни и разумного суждения – в постоянном и непрерывном занятии тем, к чему больше и прежде всего приспособлен естественный разум – в созерцании Сущего и непрестанном услаждении Его заповедями, хотя многие из людей, слишком пристрастно и сильно предавшиеся земному, не достигают этой цели. Не изменяет общего жребия множество таких, которые уклоняются от предназначенной им цели: каждый подвергнется суду и каждому будет соразмерена награда или наказание за добрую или худую жизнь.