В поисках новой «религии»

О «крупном событии» на днях оповестили все газеты. «Знаменитый» и особенно в последнее время обративший на себя всеобщее внимание (хотя, впрочем, по причинам, ничего общего с литературой не имеющим) французский романист Эмиль Золя окончил свой последний роман «Париж», закончив им трилогию публицистических романов: «Лурд», «Рим», «Париж» («Les Trois villes»). Трилогия эта, которой с полным основанием можно было бы дать общее заглавие: «В поисках новой религии», имеет (как это и ранее бывало у Золя) одну общую цель и одно общее главное действующее лицо – уже известного читателям французского аббата Пьера Фромана¹. Для лучшего уяснения общей цели трилогии припомним связь между этими тремя романами и затем изложим вкратце содержание «Парижа». Заметим кстати, что действие романа происходит в наше время.

Аббат Пьер Фроман, человек выдающихся умственных и нравственных качеств, томится тяжелыми религиозными сомнениями, причиняющими ему нестерпимые нравственные страдания. Чтобы хоть сколько-нибудь помочь своему неверию, он едет в Лурд – город католических чудес, и там на его глазах действительно происходит исцеление от тяжелой и застарелой болезни девушки, которую Пьер, несмотря на свой сан, втайне любит. Но его уверяют, что чудо здесь только кажущееся, и что исцеление это, под влиянием сильнейшего религиозного возбуждения, могло произойти и совершенно естественным путем; – и мрачные сомнения снова окутывают душу Пьера. Как бы то ни было, нужно же как-нибудь жить и что-нибудь делать. Как честный человек, Пьер решается все-таки исполнять безупречно, согласно данной им некогда присяге, свои священнические обязанности – при одной из парижских церквей. Так решает ум, а потерпевшее в своей привязанности крушение сердце находит для себя другой исход – в благотворительности, в облегчении страданий окружающей его и переполняющей Париж нищеты. Однако и здесь Пьера скоро начинают постигать разочарования. Он более чем ясно начинает видеть, что все усилия отдельных людей, как он, как бы велики и даже геройски они ни были, почти бесследно тонут в беспредельном океане нищеты, порока и горя. Мало того, ему с все большей и большей настойчивостью начинает представляться мысль, что такой общественный порядок долее продолжаться не может, что терпение народа, угнетаемого высшими классами и буржуазией, скоро истощится, и тогда вспыхнет столь ужасная социальная революция, что мир потонет в крови. Что же делать? Где найти спасение? Взоры Пьера, как все же католика, обращаются в сторону папского престола, тем более что крупная, во всяком случае, личность Льва XIII и его героические, хотя и бесплодные, попытки сделаться господином положения привлекают на себя внимание Европы. Но спасти мир папа может, однако, так сказать, не просто, а лишь с помощью значительных изменений в самом характере католицизма, с помощью лишь обновленного, реформированного католичества. Папа должен забыть все свои мирские вожделения и притязания на светскую власть, весь мирской характер своей власти, и, оставшись лишь высочайшим духовным и нравственным авторитетом, – стать в полном смысле слова отцом всех верующих, собрать под свое знамя весь мир, всех нуждающихся и обездоленных, переустроить современный порядок вещей, вернуть мир к чистоте и золотым временам первоначального христианства, – словом, водворить на земле царствие Божие. И Пьеру кажется, что именно Лев XIII и способен, и должен осуществить его мечтания. В своем увлечении и наивности Пьер совершенно забывает, что именно обмирщение составляло и составляет самую сущность католицизма, что все усилия Льва XIII только и имеют целью вернуть утраченную светскую власть и господство над миром, и что без этого в глазах всех пап, а Льва XIII в особенности, папство и католицизм не имеют ни смысла, ни значения. Пьер не думает о том, что он предлагает папе, поставившему задачею своей жизни восстановить папство, самоубийство папства. И вот он пишет и печатает книгу под заглавием «Новый Рим», где излагает свои мечты об обновленном католичестве – в полном убеждении, что открывает лишь сокровенные мысли самого Льва XIII. Для большего успеха и защиты своей книги Пьер едет даже в Рим, где добивается, через три месяца, и свидания с папой. Но в Риме с одной стороны он слышит безусловное осуждение своих идей и книги (между прочим и из уст самого папы), а с другой его отрезвляет самая действительность, – все, что он видит и слышит, – и он с негодованием, отчаянием и стыдом отрекается от своих идей и от своей книги. Потерпев таким образом вторичное крушение своих надежд, Пьер уже окончательно теряет веру и с мрачным отчаянием в сердце возвращается в Париж, хотя все-таки продолжает исполнять священнические обязанности, а за свою безупречную жизнь приобретает даже репутацию святого. Этим начинается «Париж». Прежде чем излагать его содержание, сделаем небольшое отступление формального характера.

Собственно говоря, сам по себе «Париж», без отношения к своей идее, бледен, скучен и даже неправдоподобен. Написанный, очевидно, наскоро, он, как говорится, сшит на живую нитку. Характеристики, изложения различных доктрин и теорий и отчасти описания, как и в «Риме», загромождают роман, лишая его живости и интереса. Пред таким, во всяком случае, неважным в Париже лицом, как простой священник, видные лица, – депутаты, редакторы, излагают свои убеждения, делают пространные характеристики положения дел, лиц и целых партий и т.п., – что (да и не это только) делает роман неправдоподобным. Кроме того, роман переполнен сентиментальностью, резонерством и фразерством. – Но дело в том, что «Париж», как и «Рим», в сущности, не роман (романический элемент в нем очень слаб), а социологический трактат, с модным именем, широкими задачами и громкой рекламой. И с этой стороны его никак нельзя игнорировать. Прежде всего, он – произведение писателя, весьма известного вообще, а в последнее время получившего известность исключительную и всесветную, хотя и не особенно завидную. Появление романа было обещано автором еще несколько лет тому назад (причем были указаны и его задачи), а два предшествовавшие ему романа создали ему широкую рекламу, так что публика с нетерпением ожидала его появления². Наконец, как было известно и заранее, роман имеет своей задачей не что, иное, как указать те начала, которые должны заменить собою для человечества отжившее де и уже ненужное более для него, по мнению автора, христианство – «новую религию». Изложим теперь вкратце содержание романа.

Возвратившись в Париж и продолжая исполнять священнические обязанности, Пьер снова отдается благотворительности. Но прежние сомнения в пользе его деятельности овладевают им теперь еще с большею силой. Он видит, как ничтожны результаты его усилий; как гибнут плоды его трудов; как бездна нищеты и порока снова засасывает тех немногих, кого ему удалось было из нее вытащить; – видит, как в буквальном смысле умирают с голода старики, трудившиеся, всю свою жизнь, – как малютки, вырванные им из вертепов нищеты и порока, еще не вышедши из детства, попадают в когти разврата, – и у него опускаются руки. Кроме того, его прежние опасения страшной катастрофы, всеобщей социальной революции, начинают его преследовать вновь и с такою силой, что доводят его почти до галлюцинаций. Везде и всюду чудятся ему набат, пламя пожара и шум резни. «Ежечасно, охваченный страшною грустью, он ждал, что все рухнет, и Париж потонет в крови, объятый пламенем». Опасения превращаются у него, наконец, в уверенность в неизбежности: просыпаясь утром или выходя из церкви, он всматривается: «не сметен ли Париж ураганом гнева и справедливости, не произошла ли ожидаемая катастрофа, что должна поглотить его как-нибудь утром, оставив под его свинцовым небом только зловонное болото среди развалин».

Так проходят три года со времени возвращения Пьера из Рима. Однообразно и тоскливо течет его жизнь, пока обстоятельства не сводят его с его братом Гильомом.

Гильом, родной брат Пьера, но значительно старше его, вдовец, химик по профессии, живет в своем домике в Париже с тремя своими взрослыми сыновьями, тещей, которую все они называют бабушкой, и одной молодой девушкой, Марией, на которой собирается жениться. Братья живут совершенно врозь, «как бы на различных планетах, разъединенные словно ударом топора». Гильом считает Пьера чересчур уже твердо верующим священником, а целомудренного Пьера отталкивает подозрительный, по его мнению, образ жизни Гильома. И с первой своей женой он не вступал в законный брак, а теперь, будучи стариком, собирался вступить в связь с молодой девушкой. Кроме того, Гильом был революционером по своим воззрениям и вместе с тем, как и вся семья, – атеистом. Поэтому братья хотя и любят друг друга, но, при редких и случайных встречах, обмениваются лишь рукопожатиями.

Но в тот день, с которого начинаются происшествия, описанные в романе, братья сходятся. Гильом занят приготовлением нового взрывчатого пороха, страшной, неведомой еще дотоле силы, и свое изобретение намерен подарить Франции, а пока держит его в строжайшем секрете. Но анархист рабочий Сальва, доведенный до отчаяния безработицей и голодом, крадет у него один из начиненных его порохом патронов и подбрасывает его под ворота отеля одного известного богача. Отель остается почти невредимым, но взрывом убивает шедшую по двору девушку-модистку и ранит самого Гильома, который случился тут же и, догадавшись о намерении Сальва, кинулся за ним с целью помешать ему в исполнении его замысла. Оказывается, что за Сальва следил и Пьер, который, увидав раненого брата, берет его и в суматохе незаметно увозит к себе. Гильому необходимо скрыться, так как он состоит уже в подозрении у полиции; кроме того, он боится, что Сальва, если его поймают (теперь он успел скрыться), признается, откуда он добыл патрон. Вместе с Гильомом Пьеру вскоре приходится приютить, вследствие начавшихся розысков и обысков, еще и престарелого социалиста Бартеса, врага всех правительств. Гильома и Бартеса навещают социалисты разных оттенков, и между гостями начинаются горячие и бесконечные споры о преимуществах теорий Конта, Прудона, Сен-Симона, Фурье и проч., а Пьер сидит в углу, не принимая участия в разговоре, и с глубоким отчаянием прислушивается к спорам. «В первые разы он и сам страстно увлекался их теоретическими воззрениями, что было, впрочем, совершенно естественно со стороны человека, измученного отрицанием и томившегося жаждою истины, – человека, который хотел подвести итог социалистическим идеям нынешнего столетия, изучить их все, дабы выяснить себе пройденный уже путь и приобретенные фактические результаты. Слушая тем не менее, как посетители спорили друг с другом, не находя никакой почвы для примирения, Пьер сразу же разочаровался и впал опять в самое безнадежное отчаяние. То, что он переживал теперь в Париже, после неудачных поездок в Лурд и Рим, являлось для молодого священника третьим по счету жизненным опытом. Он понимал, что в данном случае дело шло о результатах умственного движения всего нынешнего века. Пламенея усердием, он последовательно переходил от одного социалистического учения к другому, которое отвергал в свою очередь, чтобы перейти к третьему... Потом Пьер совершенно утратил под собою почву. Он усматривал одни только противоречия и хаотическую непоследовательность всех этих попыток социального переустройства. Всюду он видел лишь массу нагроможденных вулканических отбросов, среди которых терялась тропа. Все эти творцы социалистических систем вступали в борьбу и друг с другом и со своими предшественниками, причем в разгаре ее доходили до такой степени ослепления, что даже выработанные ими сообща теории оказывались затемненными, искаженными до неузнаваемости. Этим объяснялась и хаотическая неурядица между самими социалистами».

Два месяца проводит Гильом в доме Пьера. За это время, видясь по поручениям Гильома с его семьею, Пьер постепенно, волею-неволею, сближается с нею, хотя его предубеждения против нее все еще не могут исчезнуть. Наконец рана Гильома заживает; пойманный и уже казненный Сальва не выдает его; всякая опасность таким образом исчезает, и Гильом возвращается домой. Пьеру приходится уже часто посещать брата, в семье которого он находит теперь самый теплый и родственный прием; он даже учится помогать Гильому в его работах; но тяжесть на его душе не становится меньше. Мало того, он с ужасом открывает, что он любит Марию, невесту Гильома, которая платит ему взаимностью. Ему становится теперь понятною та неловкость, которую он с самого начала ощущал в доме Гильома. Любовь молодых людей мало-помалу становится очевидною для всех, и Гильом, после тяжкой борьбы с самим собою, уступает невесту брату. Но сердечная неудача, отчасти в связи с раздражением, вызванным в нем казнью Сальва, толкает его на страшное дело. При помощи изобретенного им ужасного взрывчатого состава он задумывает взорвать только что отстроенную базилику Священного Сердца (Иисусова) и притом в тот момент, когда она переполнена молящимися, которых в ней может поместиться десять тысяч человек. Взорванная на воздух громадная каменная масса собора и сила сотрясения должны были, помимо того, разрушить прилегающие кварталы и даже быть может и его собственный дом. Разумеется, он должен погибнуть при этом и сам. Бабушка, от которой он ничего не скрывает и которую он посвящает и в этот план, хотя отчасти и отговаривает его, но с другой стороны вполне ему сочувствует и даже содействует, и адский план непременно был бы приведен в исполнение, если бы Пьер случайно не подслушал разговора о нем Гильома с бабушкой. Вне себя от ужаса, он начинает пристально следить за Гильомом, замечает, как тот потихоньку таскает порох в соборный подвал, а когда Гильом отправляется совершать свое страшное дело – потихоньку прокрадывается за ним. Увидав брата вместе с собою в подвале собора и видя, что тот проник в его замысел, Гильом сначала убеждает его уйти, пока еще не поздно, и объясняет ему мотивы своего преступления. Но когда Пьер не только не уходит, а, напротив, начинает умолять его не приводить в исполнение своего ужасного замысла и даже хочет силою помешать ему, Гильом приходит в ярость, бросается на брата и между ними завязывается борьба. – «Я буду мешать тебе, пока буду жив!» говорит Пьер. – «Пока будешь жив!» – кричит вне себя от злобы Гильом: – «так умри же, несчастный брат!» и, схватив обеими руками кирпич, бросает им в Пьера. Тот падает, Гильому кажется, что брат убит. И в этот момент точно молния озаряет его помутившийся рассудок. Весь ужас, вся гнусность задуманного им дела представляются ему с такою ясностью, что он, ухватившись за голову, с рыданием падает на землю. Пьер, только оглушенный ударом кирпича, встает, поднимает брата, утешает его и, закрыв камнем мину, уводит его домой. Вскоре после этого Пьер, еще раньше снявший с себя священнический сан, женится (гражданским браком) на Марии и переселяется к Гильому, в качестве его помощника. Последний окончательно отрезвляется от своего революционного безумия и, оставив намерение посвятить изобретенный им порох военным целям, применяет его в качестве двигателя к изобретенному одним из его сыновей самодвижущему велосипеду. Вскоре затем у Пьера и Марии рождается сын. И дивная метаморфоза совершается тогда с Пьером. Оказывается, что все его несчастия, так красноречиво описанные Золя в и «Париже», происходили, как и у Гильома, единственно... от неудовлетворенной любви. Тягостное душевное состояние, преследовавшее его на пространстве целых трех романов, исчезает как сон. Радостно, ясно и легко становится у него на душе. Социальные бедствия уже не волнуют его, как будто они перестали уже существовать; будущее для него светло. Он уже не задается теперь никакими широкими задачами. Благотворительность он уже не считает теперь делом и оставляет занятия ею. Он приходит к убеждению, что религия отжила свой век и что будущее принадлежит труду, физическому и умственному, науке и справедливости, которые водворят на земле счастье и вернут золотой век. И счастье это должно выйти не из Лурда и не из Рима, а из Парижа – центра вселенной и мозга человечества – этого «котла, в котором варится будущее человечества».

Вот вкратце содержание «Парижа». Мы опускаем разные вставные эпизоды, не имеющие непосредственного отношения к главным действующим лицам романа. Из содержания романа ясно видно, что автор изображает в нем два диаметрально противоположные мира, олицетворяемые у него Парижем, – мир (или Париж) со старыми устоями – разлагающийся, погибающий, и мир (или Париж) будущего – только зарождающийся – на новых началах, которые должны возродить и спасти человечество. Дуализм в романе беспощадный – в своем роде царства Ормузда и Аримана. Старый мир изображен с обычным у автора реализмом, хотя и не особенно ярко. Те, кто читали предыдущие произведения Золя и знают, какое море грязи вытащил на свет Божий этот писатель, не найдут в рассматриваемом романе каких либо новых деталей; разница только в том, что здесь гораздо шире арена, изображаемая автором. Тогда как прежде Золя изображал обыкновенно какой-нибудь один кружок, какую-нибудь одну сторону общественной жизни или деятельности, – здесь он изображает город, который выставляет столицей, мира, со всех сторон. И нужно сказать, что изображаемый им мир в достаточной степени гадок. Здесь и мать с дочерью из аристократической семьи, отбивающие друг у друга любовника и смертельно ненавидящие друг друга; и молодой граф, сперва состоявший в связи с матерью, а потом продающий себя дочери – уроду; и публичная женщина, дошедшая до последней степени падения и, тем не менее, свергающая и назначающая министров; финансист, подкупающий депутатов и низвергающий министерства в угоду своей любовнице; психопаты и психопатки с извращенным половым чувством; избранное общество, посещающее омерзительнейшие кабаки, или развлекающееся неприличными танцами; продажные министры и депутаты; подонки прессы – редакторы, ради дохода превратившие свои газеты в помойные ямы и печатающие такие мерзости, от которых краснеют даже потерявшие всякий стыд дельцы, и т.д.; и здесь же католическая пропаганда – хитрые прелаты, с большим искусством и удобством ловящие рыбу в мутной воде и все обращающие себе на пользу; и рядом со всем этим – ужаснейшая нищета и горе, – нищета безграничная; невероятная, помрачающая ум и леденящая сердце. Картина безотрадная! Что же противопоставляет автор этому гибнущему миру? Какими красками изображает свой другой мир, мир будущего, мир зарождающийся? – Увы! здесь повторяется старая, всем известная история. Изображение этого другого мира ограничивается у автора довольно бледным и сентиментальным описанием одной семьи и несколькими рассуждениями – нужно сознаться – в достаточной степени скучными и наивными. Чтобы не быть голословными, рассмотрим это поподробнее.

Семья, скрывающая в себе зародыши светлого, имеющего обновить и спасти мир будущего – это известная уже нам семья Гильома, вся его семья. Семья эта является олицетворением труда и справедливости. Самое трогательное согласие царствует в ней. Бабушке, женщине трогательное согласие царствует в ней. Бабушке, женщине «со смелой и возвышенной душой», беспрекословно повинуется все в доме, начиная с самого Гильома, который ничего не делает без ее совета и одобрения. Всегда молчаливая и, по-видимому, почти не встающая со стула, на котором она сидит со своим вышиваньем, она на самом деле царит в доме и все направляет в нем – бодрая и авторитетная. Сам Гильом – умный, бодрый, трудолюбивый и добрый старик. Сыновья его – здоровые, скромные, серьезные, работящие и жизнерадостные юноши – обожают своего отца. «Уравновешенная», как называет ее автор, Мария по своему характеру похожа на них как сестра. Вот и вся характеристика. Нельзя не сказать, что, за исключением разве только Гильома, характеры семьи очерчены бледно. К этой семье примыкает в указанном отношении, разумеется, и Пьер, а Жан, его маленький сын, здоровый и толстый мальчик, олицетворяет собою человечество нового мира. – Изложим теперь основы будущего мира Золя.

Нашедший свое счастье Пьер видит теперь хорошее и в современном Париже. «Париж», рассуждает он – это громадный котел, в котором варится все человечество – и лучшая и худшая часть его: ужасное варево колдуньи, состоящее из драгоценного порошка и отбросов, из которого должен был получиться эликсир любви и вечной молодости... И все это кипело в колоссальном котле Парижа – все эти желания, насилия, разнузданные страсти, невообразимая смесь всяких едких ферментов, из которой должно было вылиться широким потоком чистое вино будущего». И Пьер сознал «всю плодотворность работы, происходившей на дне котла, под всеми этими нечистотами».

«Пусть же, продолжает мечтать Золя устами Пьера, предоставят века и новой религии науки (как некогда христианству), глухой рост которой предвещается всюду, – и тогда увидят, как сложатся в новое евангелие прекрасные идеи Фурье; как воля станет рычагом, движущим мир; как труд будет принят всеми, уважаем, урегулирован и признан существенным механизмом естественной и социальной жизни; и как страсти, поощряемые, удовлетворяемые и утилизируемые послужат, наконец, для счастья всего человечества. Всемирный вопль о справедливости, вопль все больше и больше раздающийся со стороны великого немого народа, так долго одурачиваемого и мучимого, есть только крик о том счастье, к которому стремятся все существа, – полное удовлетворение потребностей и осуществление мирской жизни, при развитии всех сил и пользовании всеми радостями. Придет время, когда это царство Божие настанет и на земле, даже если при этом нищие духом временно и будут страдать от гибели их иллюзий, потому что необходима жестокая операция, чтоб освободить слепых от их бедствий и избавить их от продолжительной и страшной тьмы невежества».

«Прежде всего Пьеру открылся закон труда. Он поставил себе самую скромную задачу – заниматься так поздно выученным им ручным ремеслом, которому он ни на один день не изменит, который даст ему в принятой им на себя роли ясное сознание исполненного долга, так как сама жизнь есть только труд, и мир существует только ценою усилий... Над всеми страстями, честолюбиями, пороками и недостатками ему рисовался колоссальный труд, геройское усилие рук на верфях и на заводах, дивная сосредоточенность интеллигентной молодежи, которая, как он знал, занята делом, изучает в тишине науки, не пренебрегая ни одною победой прежних поколений и сгорая желанием расширить область их завоеваний. И благодаря восторженному Парижу, все это будущее перерабатывалось во всем его величии, чтобы засиять лучезарною зарей. Если у древнего мира был Рим, теперь умирающий, то над современным миром всевластно царит Париж, этот центр всех народов, переходящих в вечном движении от одной цивилизации к другой, совершая свой путь по солнцу, с востока на запад. Париж был мозгом; все великое прошлое подготовило его быть инициатором, руководителем и освободителем всех остальных городов. Вчера он возвещал народам идею свободы, завтра он даст им религию науки, справедливости, ожидаемую демократией. Париж был воплощением доброты, веселия и кротости, жажды знать все и великодушия, готового все отдать. В нем, в рабочих его предместьях, в крестьянах его сел, заключался неистощимый источник, из которого будущее могло черпать без конца. Парижем кончалось настоящее столетие, а следующее начиналось и развертывалось им же; и весь шум его чудовищной работы, весь его свет маяка, господствующего над землей, – все, исходившее из недр его в бурях, громах и победоносных молниях, блистало только окончательным светом, из которого должно было создаться счастье человечества».

Чтобы усилить впечатление, Золя многократно описывает даже световые эффекты, производимые парижским солнцем. Напр.

«Солнце уже закатывалось за узенькими грядами пурпурно-красных туч, и косвенные его лучи осыпали столицу словно сияющим дождем света. Казалось, будто одетый в солнечные лучи дивный Сеятель щедро разбрасывал ярко сверкавшие искры света целыми горстями по всему горизонту». При этом в особенности освещаются кварталы трудового и учащегося Парика. «Очевидно, мечтает Пьер, что там и должна взойти ожидаемая обильная жатва». Эти световые солнечные аффекты Золя описывает так часто и так наивно, что под конец вызывает этим раздражение у читателя.

* * *

Вместе с наукой, факторами, долженствующими вернуть на землю золотой век, Золя считает труд и справедливость. Прекрасные слова! Но, не говоря уже о том, что и то и другое проповедуется Священным Писанием, разве они только теперь появились на землю? Почему же доселе они не могли обновить мира? А затем, что касается труда, то кажется, что никогда еще труд так не обесценивался и так мало обеспечивал работников, как теперь, вследствие громадного перепроизводства рабочих рук и голов. А будущее, судя по всем данным, сулит в этом отношении не улучшение, а, напротив, еще бо́льшее ухудшение. Безработица, степень которой прямо пропорциональна культурности государств, хорошо известна г. Золя. Вот, например, что пишет он в «Риме»:

«Всему виною безработица: она не только опустошает все тощие копилки, но подтачивает бодрость и приучает к лености. Целыми неделями мастерские остаются пустыми, мускулы рук становятся мягкими. В этом Париже, так лихорадочно ищущем жизни и движение, невозможно найти хотя самую пустяшную работу. Вечером муж возвращается домой с глазами, полными слез, и с пустыми руками, которые он предлагал повсюду, но которых не взяли даже для подметания улиц, потому что и для этого нужна протекция. Не чудовищно ли, что в этом огромном городе, где ворочают миллионами, где блещет роскошь, человек ищет работы, чтобы обрести кусок хлеба, и не находит ее – и остается голодным? Жена остается без еды, дети плачут от голоду. И вот наступает черная нищета, озверение, зарождается чувство возмущения, негодования, все социальные связи разрываются под давлением жестокой несправедливости, осуждающей бессильных на голодную смерть. И вот одряхлевший работник, истощившийся в течение пятидесяти лет на тяжкой работе, не имея даже возможности припрятать несколько грошей на черный день, остается без крова, без семьи. Где преклонит он свою голову в час смерти? Неужто ничего больше не остается, как добить его ударом молота, как взбесившееся животное, в тот день, когда не имея работы, он не имеет, что есть? И в каждой семье все та же печальная история.³ Те, кому покажется этого недостаточно, пусть прочтут роман того же Золя «Germinal», не говоря уже о массе других подобных произведений. Вот положение труда в настоящее время! Где же, повторяем, данные, говорящие о том, что в будущем не только положение труда будет обеспеченнее, но сам труд обеспечит трудящегося? По-видимому, можно ожидать лишь противного.

Еще более злоупотребляет Золя словом справедливость, от которой он не отделяет свободы. Но разве можно говорить о справедливости в современном мире всеобщей борьбы и грызни?⁴ Золя говорит, что Париж уже кинул народам клич свободы. Под этими словами разумеются «великие освободительные принципы» Французской революции. Но в настоящее время, когда история Французской революции значительно разработана, с достаточностью выяснено, что это было одно из наиболее беззаконных и кровавых событий не только во Франции, но и в целом мире. Недаром одна из бесчисленных жертв этой революции воскликнула на гильотине: «о, свобода, свобода! сколько преступлений совершается во имя твое!» «Свобода – ничто, если она не организована как следует» – говорит и один из героев «Парижа». Но где же плоды этой революции?

Что насильем взято

– Проклято...

Иначе и быть не может. Французская революция залила кровью Францию, а из революции появился Наполеон и залил кровью всю Европу, а потом... потом все пошло, в сущности, по-прежнему. Теперешняя политическая история Франции, увы, весьма слабо отражает «освободительные принципы» и совсем не говорит о справедливости. Современная нам действительность совсем не представляет собою почвы, на которой справедливость могла бы расцвести так пышно, как это предполагает Золя.

Наконец, братство народов, о котором мечтает Золя в «Риме», по-видимому, навсегда должно остаться лишь прекрасною мечтой. В качестве творческих факторов, которые должны создать новую цивилизацию, Золя выводит даже страсти, «поощряемые и утилизируемые». Но такая наивность способна в лучшем случае вызвать лишь улыбку. Когда же и где страсти бывали созидающим началом? Это начало не созидающее, а разлагающее.

Еще одно небольшое замечание. По мнению Золя, свет будущей цивилизации выйдет из Парижа. Париж–эта «котел, в. котором варится будущее человечества». Но почему же именно из Парижа? Почему, например, не из Берлина, Лондона или Петербурга?

* * *

Как ни почтенны сами по себе слова: наука, труд, справедливость, все же не в них только сила. Есть нечто, без чего и эти прекрасные слова всегда будут казаться безжизненными, что одно только их оживляет и оплодотворяет и что одно только есть в полном смысле слова творческое начало. Это – любовь, о которой, однако, г. Золя почему-то совсем умолчал, хотя, как увидим ниже, все, что делают хорошего герои его собственного романа, делают только движимые любовью. А любовь есть сущность христианства, смысл Евангелия.

Заповедь новую даю вам, да любите друг друга, как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга. По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою.

Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас.

Сие заповедую вам, да любите друг друга (Ин.14:34–35, 15:12,17).

Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге и Бог в нем (1Ин.4:16).

Послания Апостола Иоанна Богослова есть одна проповедь любви. А вот похвала любви в 13 главе первого послания Апостола Павла к Коринфянам:

Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая, или кимвал звучащий.

Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви; то я ничто.

И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею; нет мне в том никакой пользы.

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине.

Основной догмат христианства есть искупление падшего человечества Сыном Божиим. Бог так возлюбил мир, что Сына Своего Единородного не пощадил для спасения грешного человечества. Вот поворотный пункт в истории. До пришествия Христова не все люди были людьми: люди разделялись на господ и вообще свободных и рабов. Последние не считались людьми, не имели никаких человеческих прав. Их можно было безнаказанно убивать, как животных, бросать живых людей на корм рыбам, травить для потехи толпы, тысячи людей дикими зверями в цирках и т.п. Но Христос, пришедши на землю в образе раба и претерпев рабскую, считавшуюся наиболее позорною, смерть на кресте, искупил людей Своею кровию и научил их, что все люди братья и что за каждого из людей Он страдал. Вот начало истинной цивилизации. Вот откуда получило свое начало признание личности, свобода и права человека и все те гуманитарные идеи, которыми так гордится современная цивилизация. Вот с какого времени человек, всякий человек, стал считаться именно человеком, а не вещью, не животным, с которым и поступать можно как с животным.

Тот, кто с вечною любовию

Воздавал за зло добром –

Избиен, покрытый кровию,

Венчан терновым венцом –

Всех, с собой страданьем сближенных,

Угнетенных и униженных,

Осенил своим крестом.

Вы, чьи лучшие стремления

Даром гибнут под ярмом,

Верьте, други, в избавление –

К Божью свету мы грядем.

Вы, кручиною согбенные,

Вы, цепями удрученные,

Вы, Христу сопогребенные,

Совоскреснете с Христом!

Наученные Христом апостолы, а затем их ученики и преемники, не замкнулись в себе, но понесли проповедь христианской любви языческому миру. Но не скоро мог понять и усвоить этот мир новую проповедь: слишком уж чуждо ей было все его миросозерцание, и весьма многие из проповедников христианства запечатлели свою проповедь собственною кровью. Но они не страшились этого, а продолжали свое дело и шли все дальше и дальше, потому что любовь побуждала их не медлить с проповедью спасения. И под влиянием этой проповеди мир мало-помалу перерождался. И это сделала творческая сила христианской любви. И во все последующие времена и в наши дни находились и находятся люди, выросшие нередко во всех удобствах современной цивилизации, которые оставляют все и идут проповедовать слово Божие в отдаленнейшие страны, к диким племенам, где терпят невероятные лишения, а иногда даже и мученическую смерть. Разумеется, отсюда нужно исключить тех, кто шли на проповедь хоть с крестом в одной руке, но с мечом в другой, кто зажигали костры инквизиции. Эти люди не имели христианской любви, но они не имели и истинной веры и проповедовали не Христа, а папу. – Что поддерживает дружественное общение между людьми – залог истинного прогресса, что помогает безропотно и благодушно переносить бедствие и несчастие жизни, что утешает несчастных и обездоленных? – Вера и христианская любовь⁵. – Впрочем, христианство и не обещает своим последователем беспечальную жизнь здесь на земле; оно учит, что многими скорбями подобает войти в царствие Божие; Сам Христос освятил страдание своим примером. И человек должен выстрадать свое спасение: страдания очищают и возвышают его душу и делают его достойным царствия небесного. Бог терпел и нам велел – говорит народ. – Любовь вообще и христианская в особенности – вот цемент общественной жизни, вот основа всякого общества – и малого и большого. Еще древние (Саллюстий) говорили: «concordia res parvae crescunt, discordia maximae dilabuntur⁶. Оттого и одолели нас разные социальные бедствия, что оскудели в людях вера и любовь. Когда люди стали гасить в своей душе эти светочи, распространился нравственный мрак, и наступило царство нечестия, гордыни, эгоизма и себялюбия. Возрождение в нас веры и любви – вот панацея от всех социальных болезней, и вот о чем нам нужно заботиться прежде всего и больше всего – остальное приложится. Нужно покаяться и сотворить плоды, достойные покаяния, дабы приблизилось к нам царствие Божие, – и тогда наступит царствие Божие, ибо оно внутри нас есть; а все социальные системы Фурье и прочих, о которых мечтает г. Золя, всегда будут лишь уничтожать друг друга и никогда не сделают человека ни добрее, ни счастливее. Тогда – и только тогда – и наука, и труд, и справедливость получат вполне свое значение и будут в действительности содействовать счастию и благу человечества.

В заключение скажем несколько слов о тех характерах «Парижа», которые являются носителями положительных начал г. Золя. Каково достоинство этих характеров, как относятся поступки их обладателей к общечеловеческой нравственности, и насколько оправдывают они надежды и теории?

Главное действующее лицо «Парижа» аббат Пьер Фроман, как мы уже говорили, человек выдающихся нравственных качеств. Он совершенно чужд эгоизма, отдает всего себя на служение страждущим и бедствующим и свято соблюдает принятые им на себя обязательства. Он колеблется жениться на Марии, хотя любит ее, как и она его, – колеблется, несмотря на полное согласие Гильома, так как знает, как все же тяжело будет это для последнего. Чтобы удержать брата от безумного дела, он готов пожертвовать даже своею жизнью. И однако сам автор, с непонятным самопротиворечием, спешит обесценить поступки своего героя. Оказывается, к изумлению читателя, что вся нравственная чуткость Пьера, вся его любовь и сострадание к несчастным, его страстные мечтания о всеобщем благе – словом, все, что есть в нем привлекательного, – все это единственно следствие неудовлетворенности личных желаний Пьера. Когда Пьер женится на Марии и обретает свое личное счастие, мгновенно и безвозвратно исчезают и его сострадание к несчастным, как будто несчастия эти уже совсем перестали существовать, и недовольство современным порядком вещей и вообще все, что его мучило раньше; социалистические теории, прежде казавшиеся ему такими запутанными и противоречивыми, теперь становятся для него ясными и разумными; является ликующая уверенность, что все в мире идет к лучшему: словом, свое личное счастье он переносит почему-то на весь мир. Не правда ли, как это легко и удобно? Плохо однако пришлось бы тому, кто возложил бы все свои упования на подобных людей. Плохих слуг имеют идеи г. Золя, и трудно надеяться, чтобы эти идеи при таких обстоятельствах переродили мир.

Есть однако у Пьера поступки, которые остаются хорошими, независимо от его настроения. Но только к этим поступкам побуждает Пьера любовь – та самая любовь, которой у Золя нет места в его будущем мире. Что заставляет Пьера отказываться от любимой девушки в пользу брата? Что побуждает его жертвовать своею жизнью для спасения брата от гибели и от ужасного злодеяния? Любовь и только она одна – любовь и к брату, и к людям вообще. Любовь и сострадание к ближним побуждали его и к благотворительности.

Не лучше обстоит дело и с другим героем романа – Гильомом. Этот серьезный человек, под влиянием сердечной неудачи (которую ему следовало бы перенести благодушно: ведь он уже старик), вдруг превращается в дикого зверя и задумывает такое преступление, которое в пору только самым отчаянным анархистам. Если таковы будут герои будущего мира Золя, то можно поручиться, что в этом мире не будет не только царства истины, справедливости и свободы, но никогда не будет даже и простого порядка.

Сыновья Гильома – хорошие молодые люди, но совершенно бесцветные, тогда как их, как носителей будущей цивилизации, автору следовало бы наделить какими-нибудь определенными качествами. – Бесцветной, но вместе с тем и несимпатичной, кажется и Мария. Какая разница между нею и Марией де-Герсэн, героиней «Лурда» – разница не в пользу первой!

Но самый неудавшийся автору тип – это без сомнения бабушка. Несмотря на все похвалы, расточаемые ей автором, который почему-то хочет возвеличить ее больше всех в романе, тип этот способен возмутить и здравый разум, и всякое человеческое чувство. Пусть читатели судят сами. Когда Гильом решается на свое страшное дело, он все открывает бабушке. Та, правда отговаривает его, но лишь потому, что «нельзя бежать от жизни» и что нужно подумать «о себе, о детях, о доме»; самый же «план его не удивляет и не возмущает её; она смотрит на него, как на гром небесный? как на огонь с небеси, чистый и высокий в своем могуществе». Она даже всячески поддерживает Гильома и помогает ему устраивать малейшие подробности. И это женщина, это мать. Ей, значит, не представлялась картина тысяч обуглившихся, растерзанных и изувеченных трупов ни в чем неповинных людей, между которыми много детей, тысячи осиротелых малюток... Гильом, как сам он потом сознается, задумывает свое страшное дело в припадке временного умопомешательства, но ведь она-то все время в полном рассудке⁷. И если таковы должны быть женщины будущей цивилизации г. Золя, то от этой цивилизации нужно отмахиваться, как от ужасного кошмара, как от величайшего зла.

Есть однако в романе тип на самом деле положительный... Это – аббат Роз, знакомый читателям «Рима», человек полный христианской любви и милосердия, всю свою жизнь и всего себя без остатка посвятивший на служение своим ближним. Он не ропщет, не приходит в отчаяние, но выбивается из сил, чтобы принести сколько можно более пользы несчастным и облегчить сколько можно более страданий. За свою неумеренную доброту он подвергается даже взысканию со стороны своего начальства, но это не может остановить его. Когда он умирает, к нему приставляют сестру милосердия, чтобы он не отдал своей постели и не умер на соломе. Перед смертью его страшно тяготит забота о его бедных, которые, после его смерти, должны остаться без поддержки, и в особенности трое из них: старик, разбитая параличом старушка и молодая женщина, умиравшая от чахотки, с ребенком. Он успокаивается только тогда, когда Пьер, по его просьбе, соглашается принять на себя заботу об этих несчастных.

Вот герои романа Золя, вот и плоды его идей. Странные однако это герои, странно и отношение к ним автора. Носители его идеалов являются у него несимпатичными, а симпатичным оказывается лишь представитель таких начал, которым нет места у нашего автора. Не говорит ли его невольное самообличение о том, что он взялся доказывать то, чего доказать нельзя? Спасали человечество и могут спасти его только вера и любовь, т.е. именно те начала, которые так тщательно вычеркивает г. Золя: они дадут смысл и жизнь и всем остальным. Без веры же и любви эти последние мертвы. Ищите прежде царства Божия и правды Его, сказал. Спаситель, и это все приложится вам (Мф.6:33).

Н. Колосов