Халифат

Задача ислама, казалось, разрешилась его блистательными успехами. Едва родившись, уже обнимал он бесконечную область от берегов Инда до берегов Атлантики; но убиение третьего калифа и междоусобия, возникшие после его смерти, доказывали, что этой задаче не суждено было никогда разрешиться вполне. Всякий халиф был преемник Мухамеда; но это преемство имело по необходимости двойственное значение: значение власти государственной и духовного начальства. В обоих отношениях проявилась вскоре шаткость, доказывающая внутреннюю слабость начал. Как духовный властитель, халиф не был облечён в святость непогрешимости догматической (так, как позднейшие папы) и, следовательно, не представлял ручательства в неизменности учения. Поэтому могли и должны были возникнуть учения новые и противоположные друг другу, для которых лицо халифа не имело никакого духовного значения. Как власть государственная, халиф не находил твёрдой опоры в неизменном законе престолонаследия, будь оно избирательное в определённом порядке, будь оно исключительно наследственное. Сверх того, если бы даже нашлась такая опора, то её характер, чисто условный, мог бы иметь силу только местного, а не всемирного учреждения. Халифату оставалось только одно: быть символом, и только символом, единства в мире ислама. Таким он и был. Весь ислам по духу Корана представлял одну бесконечно многочисленную семью, одушевлённую одним началом верования в мессианство измаэлитского колена. Этой семье, по духу патриархального быта аравийского, нужна была глава, живое олицетворение родового или духовного единства. Главой был халиф. Простые явления быта патриархального не могут вполне удовлетворять многосложным требованиям быта государственного, и единство духовное не подчиняется тем же законам, как единство родовое. Внутреннее раздвоение духовно-государственного мира магометанского должно было вскоре нарушить плавный ход его первоначального развития. Чисто духовные стремления должны были прийти во враждебное столкновение с чисто вещественными, исключительно государственными потребностями и расчётами. Они нашли себе великого и достойного представителя в поэтическом лице великого Алия. Хитрый, но сильный духом Моавия стал представителем государства, государства завоевательного и дружинного. Случайность решила в пользу Моавии. Али погиб под кинжалом убийцы.

Впрочем, случайность смерти Алиевой представляет довольно ясный пример общей случайности исторической в её противоположности с общей исторической необходимостью. Али мог победить: его неустрашимость и воинственное превосходство казались даже залогами победы; но слабость духовного начала и духовного значения в халифате при его преемниках уступили бы необходимо практическим и неотразимым требованиям завоевательного государства.

Ислам, как верование, был побеждён в лице Али. Торжество государственного начала выразилось в победе Моавия, человека неверующего и бездушного, которого отец был самым упорным, самым непримиримым врагом Мухаммеда и его учения.

История представляет множество таких аки-символов; но, случайно упоминая о них, мы не видим в них важности. Иное дело те символы, по-видимому, случайные, в которых бессознательно выражается скрытая или ещё не уяснённая мысль. Они бесконечно важны для истории и редко обращали её внимание. В восстании Моавия его бездушность не случайна. Высокий дух покорился бы великой личности Али; но происхождение Моавия от врага Мухаммедова есть прямая случайность, заманчивая для поэта, ничтожная для историка. Самое же лицо Алия и весь род его окружены таким блеском поэтического вдохновения, бескорыстного великодушия, пламенного и весёлого мужества, глубокой любви к нравственному совершенству, кроткого и истинно человеческого величия, что перед ними темнеют все многопрославленные герои рыцарских веков в Европе. Они важны для истории, потому что в них выражается вся красота вольной пустыни и иранского предания, т. е. вся художественная красота Аравии и вся нравственная чистота Корана. Важны побеждённые Алиды, ещё важнее глубокое сочувствие народа и самих победителей Оммиадов к побеждённым. Очевидно, любили в Али не зятя Мухаммедова. но поэтическую его личность и нравственное достоинство, а эта любовь народа доказывает, что Али и род его не были исключением, но истинными представителями аравийского идеала. В этом случае, как и во всех подробностях истории, явно превосходство Аравийца-мусульманина, определившего судьбу Востока, над Германцем-христианином, создавшим все державы Запада. Различие в дальнейшем развитии и торжество европейских народов зависят от внутреннего совершенства, логической стройности и духовной силы начала, принятого Европою извне. Впрочем, торжество Оммиадов и падение Алидов показывают, что народы мусульманские были движимы внутренним сознанием двойственности в религиозно-государственном исламе, малосилия в начале духовном и неизбежного первенства начала политического.

Моавия начинает собой блистательнейшую эпоху халифата. Беспрестанный ряд побед соединил в одно могучее целое все области от берегов Инда, от древней Бактрии, уже затопленной Турками, и кавказского предгорья, где Турки (будущие победители Аравитян) были сначала покорены первым племенным порывом Аравии, – до Атлантического океана и предгорий пиренейских. Ни древний Иран персидский, ни Эллада в минуту своего блестящего торжества при Македонце не равнялись с халифатом Оммиадов. Римская империя при Траяне (явление единственное в истории человечества) не многим чем превосходила его.

Италия, Галлия, Британия и Эллада были лишние у Рима; лишними были у халифов Аравия и Персия, которых пространство равняется почти половине Европы.

Величественно было царство халифов. Их отдельные дружины на западе сокрушали одним ударом царство Вестготов (около 710 года), затопляли южную Францию и едва могли быть удержаны от дальнейших завоеваний всей силой меровингского царства и воинственным гением основателя карловингской династии. В то же время другие дружины на востоке проникали вглубь средней Азии и грозили войной или предлагали дружбу вековечной державе Китая, окрепшего при династии Тиангов. Но халифат не имел внутренней крепости, упрочившей на многие века величие Рима. В нём не было стройного механизма, соединяющего все вещественные силы государства под единством одного логического закона (римского начала внешней правды, или права). Он не имел также и той полноты духовной жизни, которая могла бы собой заменить совершенство условного механизма. Ислам хотел быть в одно время и церковью, и государством (так же как некоторые царства буддистские и позднейший католицизм Запада). В нём, как и во всех других попытках на соединение духовного начала (совершенного по своему определению) с государственным (необходимо несовершенным) заключался внутренней раздор. Жизнь практическая должна была подавить жизнь мысленную. Так и случилось в исламе, как и везде. Японский первосвятитель сделался куклой японского царя. Королевство победило римский престол, и султанство подавило халифат. При Оммиядах ещё не наступало время полного разрыва; но он уже явился в лице Моавии, скрытый для современников, явный для потомства. Духовный халиф был уже побеждён государем светским; ибо в истории важна не победа лица над лицом, но победа начала над началом, а она может совершиться в одном лице, как и во многих. Халифу, утратившему свою религиозную святость, осталось только значение родовой главы в великом мусульманском семействе. Этот призрак родового единства, святыня, взятая из жизни Аравитян и понятная всем их кочевым братьям, долго ещё растил и живил мир мусульманский и противился напору многих бурь и многих веков.