Канонизированный сергианин

– Отец Георгий, митрополит Серафим – выходец из военной среды. На ваш взгляд, какую роль сыграла принадлежность к русскому офицерству в его духовном становлении?

– Я не думаю, что его происхождение определило его духовные искания. Скорее оно определило его личность, характер, который в полной мере проявился в период епископства. Ибо, к сожалению, для значительной части русского офицерства той эпохи, в том числе офицерства гвардейского – а он служил после окончания Пажеского корпуса в одной из самых элитарных частей русской гвардии, в конной артиллерии, – не было свойственно какое-то глубокое внутреннее церковное благочестие. Да, они ощущали себя православными христианами. В подобающие дни бывали в храмах, на молебнах, на панихидах, причащались по крайней мере раз в год и исповедовались. Но это была достаточно формальная вера. А значит, его религиозность была связана скорее с его неповторимым индивидуальным жизненным опытом.

– Что же в его личности было от офицера?

– Он был очень цельным человеком. Его вера и его слово обязывали его к поступку. И с этой точки зрения налет благородного аристократизма присутствовал в нем всегда. В отличие от представителей духовенства, которые с детства испытали, что такое социальная приниженность, материальная обездоленность, он был человеком, у которого чувство собственного достоинства было очень развито. И это выделяло его на фоне других архиереев той поры. Когда я составлялсвой вариант жизнеописания митрополита Серафима, в нашей комиссии работала его внучка, игумения Новодевичьего монастыря. Ей очень понравилась та моя мысль, что владыка Серафим своей жизнью наглядно опроверг повесть Льва Николаевича Толстого «Отец Сергий»: аристократ, гвардейский офицер, становящийся монахом, архиереем и мучеником. Понимаете, у нас церковная, клерикальная жизнь, особенно монашество, ассоциируется либо с представителями духовного сословия, либо с представителями крестьянства. А на самом деле христианство глубоко аристократично. И я могу вспомнить здесь слова Константина Леонтьева, который призывал именно представителей русской аристократии идти на церковное служение, как это было когда то в Средневековой Европе: «Если бы дворян и вообще людей высшего образования было бы в обителях наших больше и они заслугами своими и подвигами удостаивались бы почаще начальствования, то, конечно, это отразилось бы неизбежно на привычках целых монашеских общин, и на само мирское общество монастыри имели бы больше влияния». Вот этот призыв Леонтьева воплотил, в каком-то смысле, Серафим (Чичагов).

– Но ведь русский офицер был ещё и государственником?

– Да, и владыка всегда ощущал себя человеком, находящимся на государевой службе. И именно эта черта отчасти повлияла на то, что, придерживаясь крайне правых взглядов, будучи монархистом, он, тем не менее, счел для себя возможным поддержать митрополита Сергия и повести очень жесткую борьбу с его противниками. В этом проявилось его убеждение, что Церковь не может, пребывая в государстве, находиться с ним в перманентном конфликте и что она должна быть готова на компромисс с властью – такой, какая она есть. Я не думаю, что сейчас, будь митрополит Серафим действующим архиереем, он стал бы проповедовать идею возрождения монархии. Но при этом, конечно, он оставался бы сторонником сильного государства.

Среди предков митрополита было два известных военачальника. ВАСИЛИЙ ЧИЧАГОВ командовал балтийским флотом во время Русско-шведской войны 1788–1790 гг. и одержал верх в трех ключевых сражениях – Эландском, Ревельском и Выборгском. Он возглавлял экспедиции через Арктический бассейн к берегам Камчатки. Во время Русско-турецкой войны 1768–1774 гг. флотоводец был командиром Архангельского, Ревельского и Кронштадтского портов: занимался обучением экипажей для балтийского флота. Его сын ПАВЕЛ ЧИЧАГОВ был выдающимся администратором флотского хозяйства России, он занимал должности Президента Адмиралтейств-коллегии (1802–1809) и Морского министра (1807–1811). В 1812 г. он руководил преследованием Наполеона на белорусских землях.

– Как он пережил 1917 год?

– Этот год был связан с очень серьезным потрясением: по существу, духовенство Тверской епархии, где владыка тогда служил, пыталось его из епархии изгнать. У него действительно были конфликты с духовенством, и один из них – очень показательный. В начале Первой мировой войны он заявил, что не будет давать возможность не отслужившим в армии выпускникам семинарии получать отсрочку от службы. И призвал всех молодых людей отдать дань России, отправившись на фронт. Это очень многих разочаровало. И самих молодых людей, и их родителей, которые считали, что закончивший семинарию юноша мог бы получить, например, место штатного псаломщика. Но владыка Серафим считал, что это недопустимо. В этом отношении владыку можно сравнить с его будущим оппонентом, тоже святым, митрополитом Кириллом (Смирновым), который на все прошения семинаристов Тамбовской семинарии разрешить им отправиться на фронт отвечал категорическим отказом, заявляя, что русская армия и без того многочисленна, и что гораздо важнее духовное воинство России. Просто противоположные позиции! В результате этого конфликта на Поместном Соборе 1917–1918 годов владыке Серафиму дано было назначение в Варшавскую епархию, куда ему, впрочем, не суждено было попасть.

– А на самом Соборе он сыграл какую-то роль?

– Нет, потому что этот Собор, возникший без опеки монархического государства, под эгидой временного правительства, и та, в общем-то либеральная, вольница, которая – с точки зрения владыки Серафима – воцарилась на Соборе, повергали епископа в недоумение. Надо вспомнить, например, что в начале Собора большая часть его членов вообще выступала против восстановления патриаршества. И кроме того, владыка воспринимался многими полевевшими в это время делегатами Собора как представитель уходящего прошлого, как крайне правый монархист, непосредственно связанный с деятельностью крайне правого «Союза Русского Народа» (в 1911 г. владыка был почетным председателем монархического Всероссийского Съезда Русских Людей в Москве. – Прим. ред.) и покровитель этой организации.

В 1880-х гг. будущий митрополит занялся самостоятельным (но систематическим) изучением медицины, в том числе народной. В Петербурге он имел обширную врачебную практику, число его пациентов достигало 2000 человек. В 1892–1895 гг. он издал книгу «Медицинские беседы», в которой изложил т. н. «систему Чичагова». Леонид Михайлович считал себя «составителем не новой медицины, а новой фармакологии, новой дозировки лекарств и нового их употребления, изобретателем проверочного способа диагностирования болезней (с помощью лекарства) и сторонником предохранительной медицины». Также Леонид Михайлович полагал, что «медицина… должна… более всякой другой науки опираться на религию и изыскивать средства в природе, созданной самим Творцом на пользу человечества». Многие положения «системы Чичагова» сохраняют свою актуальность. Однако к врачам и организациям, которые предлагают «лечение по системе Чичагова», нужно относиться максимально осторожно – в большинстве своем их методы не имеют отношения ни к православию, ни к науке.

– Владыка Серафим неоднократно подвергался арестам со стороны большевиков. Но в 1924 году он был взят по крайне странному обвинению в организации прославления в лике святых преподобного Серафима Саровского в 1903 году. В чем тут, с точки зрения советской власти, был состав преступления?

– Ну, он действительно сыграл очень важную роль в этой канонизации. На протяжении многих лет, до того как будущий митрополит Серафим передал «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» государю, обер-прокурор СвятейшегоСинода К. П. Победоносцев не позволял рассматривать вопрос о прославлении. И только знакомство с трудом владыки Серафима (Чичагова) побудило императорскую семью инициировать процесс канонизации. Обер-прокурор даже называл будущего митрополита Серафима «великим пролазом и плутом», поскольку тот сумел подать государю «первую мысль о сем предмете». Это был очень важный церковный поступок, в котором владыка проявил свое личное благочестие, глубокую духовную связь с преподобным.

– И все-таки, что в этом было криминального?

– Я вас удивлю, но даже в 1980-х годах в «Журнале Московской Патриархии» помимо очень жесткой внешней цензуры были и внутренние табу. В их ряду был запрет на упоминание Ксении Блаженной и отца Иоанна Кронштадтского, тогда еще не прославленных. А о преподобном Серафиме Саровском говорилось, что его можно упоминать в связи с памятным днем, службой в этот день и храмом, который в честь святого освящен. Есть святые, которые символизируют глубокую народную религиозность и сами являются выходцами из народной среды. И чтобы ослабить влияние Церкви, большевики стремились дискредитировать тех праведников, которые были прославлены незадолго до революции или пользовались искренним народным почитанием. Вот почему можно было что угодно инкриминировать человеку, который содействовал канонизации таких святых.

«Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» была издана Леонидом Чичаговым в 1896 г., решающую роль в канонизации Серафима Саровского сыграло ее второе издание в 1902 г. Летопись описывает все важные события, произошедшие в период с 1705 по 1895 гг. в монастырях Сарова и Дивеева, содержит первое исчерпывающее жизнеописание преподобного Серафима, а также его сподвижников и духовных чад протоиерея Василия Садовского, М. В. Мантурова, Н. А. Мотовилова, блаженной Пелагеи Серебренниковой.

– В свою бытность епископом Орловским и Севским в 1906 году владыка Серафим (Чичагов) инициировал создание целой системы церковно-приходских советов, и это активизировало приходскую жизнь в то время. Но ведь в советские годы именно с помощью приходских советов власть вмешивалась в церковные дела. Как произошло перерождение этого института?

– Во времена владыки Серафима (Чичагова) приходской совет был выборным органом. Формировался он из христиан, которые были приписаны к этому приходу. И всю свою деятельность он осуществлял по благословению настоятеля и, соответственно, епархиального архиерея. Никакого государственного вмешательства через приходские советы тогда не предполагалось, да и не могло быть, потому что существовавший тогда приходской устав никак не связывал их с государственными органами власти. «Декрет об отделении церкви от государства и школы от церкви», подписанный Лениным в январе 1918 года, ситуацию кардинально изменил. Церковь в советской стране перестала существовать как юридическое лицо, и эта ситуация сохранялась вплоть до 1927 года.

– А что было?

– Были лишь группы верующих по 20 человек, которые могли быть зарегистрированы властями, а могли и не быть. Если двадцатку регистрировали, то ей передавали в безвозмездное пользование храмовое здание, и всю ответственность за происходящее на приходе она несла на себе. Двадцатка была средством контроля за священником, за всей приходской жизнью. А после 1961 года и руководитель этой двадцатки тоже стал назначаться по согласованию с органами власти. В отличие от дореволюционного приходского совета двадцатка не была органом приходского собрания, поскольку в советское время приходского собрания вообще не существовало. Его и сейчас не существует на большей части приходов, поэтому, когда нужно собрать раз в год приходское собрание, зовут известных настоятелю прихожан – не более того.

– Митрополит Серафим принял знаменитую Декларацию 1927 года митрополита Сергия о лояльности к советской власти. Пересматривал ли он свою позицию, видя усиление террора против Церкви?

– Нет. Надо сказать, что первые годы его пребывания на Ленинградской кафедре (1928–1933) были связаны с очень жесткой борьбой, в которой, конечно, сказывался его военный опыт. Он всегда стремился к строжайшей дисциплине, к жесткой централизации власти. И раз уж он был поставлен здесь митрополитом Сергием, то старался все приходы привести ему в подчинение. Его методы борьбы с иосифлянским движением были в достаточной степени последовательными и жесткими. Вплоть до внедрения в двадцатки иосифлянских храмов верных ему людей, которые потом, получив большинство, должны были перерегистрировать приход под юрисдикцию митрополита Сергия. Он последовательно проводил сергианскую линию, хотя для него это было психологически тяжело. Ведь среди иосифлян были не только сторонники действительно свободной от государства Церкви, но и консерваторы, люди крайне правых монархических взглядов, вчерашние его единомышленники, для которых он был большим искушением. Они не могли понять, как такой человек может поддерживать митрополита Сергия, прислуживающего большевикам. Владыка пережил определенного рода трагедию, прекрасно отдавая себе отчет в том, что его фигура должна привлечь к митрополиту Сергию представителей крайне правых монархических кругов. Он видел, как этих людей большевики уничтожают в первую очередь. Да, сергиан тоже репрессировали на пике гонений в 1929–1932 годах, но начинали репрессии всё же с иосифлян. И он выступал невольным соучастником: их церковно дезавуировали митрополит Сергий и сам владыка Серафим, а потом репрессировали власти.

– Некоторые иосифляне прославлены Русской Православной Церковью в лике святых. Но и владыка Серафим прославлен. Как это возможно?

– Да, канонизирован не только относительно умеренный епископ Кирилл (Смирнов), но и протоиерей Викторин Добронравов, епископы Виктор (Островидов) и Серафим (Звездинский), которые стояли на крайних иосифлянских позициях. Они назывались «непоминающими», потому что не поминали митрополита Сергия за богослужением, считали его безблагодатным еретиком, а сергианское духовенство неканоничным. Прославив таких людей, наша Церковь заявила, что мы не являемся Церковью сергианской, что позиция митрополита Сергия была всего лишь одной из возможных, но не единственной, которую занимали архиереи нашей Церкви в тех условиях. Мы можем с таким же правом назвать себя кирилловской или даже иосифлянской Церковью. Потому что, например, все три местоблюстителя: митрополиты Кирилл (Смирнов), Агафангел (Преображенский) и Петр (Полянский), выступавшие против митрополита Сергия, критиковавшие его, – это канонизированные святые. В случае митрополита Серафима (Чичагова) мы видим как раз канонизированного сергианина. И это нисколько не должно смущать. Понимаете, святые при жизни часто находятся в конфликте друг с другом. Миссия Церкви как раз и заключается в том, чтобы распознать в конфликтовавших на земле людях братьев во Христе и лучших из них действительно прославить.

– Современные церковные люди, обращаясь в молитвах к священномученику, в полной ли мере осмыслили, чем явились преступления большевиков для русского народа?

– К сожалению, у нас в Церкви, несмотря на усилия Синодальной комиссии по канонизации святых, не существует широкого, глубокого и осмысленного почитания подвига наших новомучеников. Более того, усиливается ностальгия по советскому прошлому, возникают такие противоестественные явления, как «православный сталинизм», люди пытаются увидеть какой-то высший духовный смысл даже в гонениях, полагая, что большевики были бичом Божиим, оздоровившим Церковь. Но для меня очень важно ответить на вопрос не столько о судьбах мучеников, сколько о судьбах мучителей. Начальник 6-го отделения секретного оперативного отдела ОГПУ Евгений Тучков был выпускником четырех классов церковно-приходской школы, крестьянский сын, а сменивший его в 1939 году на посту начальника отдела по борьбе с церковно-сектантской контрреволюцией Георгий Карпов был выпускником духовной семинарии. Не говоря уже о самом Сталине, недоучившемся семинаристе. Это примеры богоборцев из числа не просто крещеных христиан, а людей, которые получили религиозное воспитание и образование. Почему это стало возможным? Вот вопрос, ответив на который, мы, возможно, и новомучеников сможем по-настоящему воспринять.

– Как наиболее достойно верующие люди могут встретить приближающуюся дату, 160-летие со дня рождения митрополита Серафима (Чичагова)?

– Понимаете, когда люди чем-то по существу не живут, не чувствуют своей связи с какими-то событиями истории, они начинают их торжественно отмечать. Я-то как раз ратую за то, чтобы в нашей повседневной обыденной жизни воспоминания о новомучениках были бы не протокольными праздничными мероприятиями, разовыми, – а чтобы они стали лейтмотивом нашей жизни. Чтобы каждый день своей жизни мы задумывались вот над чем: неужели они погибали ради того, чтобы наша жизнь, в том числе церковная, была такой убогой и жалкой, какой она является? Чем чаще мы будем об этом вспоминать, тем лучше будет становиться наша жизнь. И не только в дни памяти новомучеников, а постоянно.