Оглавление
Детство Пресвятой Богородицы
Недалеко от Иерусалима находится маленький городок Назарет. Там в большом доме жили Иоаким и Анна — богатые, уважаемые люди.
Однако тяжелое горе омрачало их жизнь. У них не было детей, а у израильтян это считалось позорным, потому что бездетные люди лишались надежды на то, что в их семье родится Мессия.
В один из праздников Иоаким пришел со своими соплеменниками в иерусалимский храм для жертвоприношения. Там он встретил одного человека, который не очень любил его — и человек этот не преминул напомнить Иоакиму о его бездетности:
— Зачем ты пришел сюда? Всякому истинно верующему человеку Бог посылает детей, а у тебя их нет. Отчего, интересно? Видно, не особенно-то нужна Богу твоя жертва.
«И в самом деле, — подумал Иоаким. — Пойду-ка я домой, чтобы не портить людям праздник».
В глубокой скорби он вышел из храма. Чтобы как-то утешиться, он решил, что если найдет хоть одного бездетного, но благочестивого человека, то и у него будет надежда. Иоаким отправился осматривать родословные таблицы двенадцати колен.
Но таблицы показали ему, что все благочестивые люди имели потомство и даже у столетнего Авраама был сын. Иоаким до того опечалился, что не вернулся домой, а отправился в пустыню, где в горах паслись его овцы.
Его сердце было полно глубокой скорби. Чем он был хуже других людей? Разве он не стремился исполнить закон? За что же такая судьба и такое поношение? Сорок дней он провел в пустыне, решившись не возвращаться домой, пока Бог Израиля не посетит его. Он молился о чуде, молился о том, чтобы Бог помог ему стать отцом, как некогда стал отцом в глубокой старости Авраам.
Вскоре об этом узнала его жена, Анна. Она тосковала еще больше мужа, винила во всем себя и горячо молилась в надежде избавиться от своего бесплодия.
Прогуливаясь по саду, она увидела гнездо с птенцами.
«Вся природа прославляет Творца своими плодами, одна я как бесплодная пустыня, — подумала она. — Господи, Ты даровал Сарре сына в старости. Может, даруешь и мне?»
Всю душу вложила Анна в эту молитву. И, едва окончила ее, как перед ней появился ангел:
— Твоя молитва услышана, — сказал он. — Молитва твоя прошла через облака, слезы твои упали перед престолом Господа.
Анна, смутившись, промолчала.
— Ты родишь Дочь благословенную, высшую из всех земных дочерей, — добавил ангел. — Ради Нее благословятся все роды земные. И через Нее дастся спасение всему миру, и наречется Она Марией.
Когда ангел исчез, и Анна убедилась, что не спит, она тут же дала обещание: если у нее будет ребенок, то она отдаст его на служение Богу. И прежде чем поделиться радостью с мужем, отправилась в иерусалимский храм, чтобы поблагодарить Бога и повторить там свой обет.
Ангел явился и Иоакиму в пустыне и сказал:
— Бог услышал твою молитву. У твоей жены Анны родится Дочь и станет вашей общей радостью. В знак верности моих слов иди в Иерусалим.
Иоаким не знал, что сказать: раньше ему не доводилось говорить с ангелами.
— Жене твоей я уже сказал, — добавил ангел.
Супруги встретились в Иерусалиме, рассказали друг другу о явлении ангела (Анне он явился в розовых одеяниях, а Иоакиму в голубых) и вместе принесли в храме жертву. В тот же день, девятого декабря, Анна зачала от Иоакима Богородицу.
Когда Марии исполнилось полгода, Анна решила посмотреть, сможет ли та удержаться на ногах. Мария сделала семь шагов, испугалась и вернулась к матери. Анна решила, что Дочь ее не сможет ходить по земле, пока не будет введена в храм.
Когда Марии исполнился год, отец устроил пир, на который собрал священников, старейшин и подносил Марию под благословение священников и первосвященников. Анна же прославляла Бога, что Он избавил ее от бесплодия и дал понять всем в городе, что они с Иоакимом нормальные благочестивые иудеи.
Еще через год Иоаким думал исполнить над Марией обет посвящения Богу, но Анна боялась, что в храме дитя соскучится по дому, и, желая подольше удержать Ее при себе, уговорила мужа отсрочить посвящение на один год.
В трехлетием возрасте Пресвятая Дева была введена в иерусалимский храм. При храме в то время жили мужчины и женщины, которые вели чистый, благочестивый образ жизни. Это был прообраз будущих христианских иноков.
Торжественно приближалась Анна с малюткой к храму. В руках девочек, сопровождавших Марию, горели свечи.
Навстречу Иоакиму и Анне вышли с пением священники во главе с первосвященником. Анна поставила Марию на первую ступень крыльца храма, которое имело всего пятнадцать высоких ступеней. И совершилось великое знамение. Никем не поддерживаемая, Дева сама легко взошла на вершину крыльца.
Все были изумлены. А первосвященник повел за собой Марию в сокровенную глубину храма, в «Святая Святых». Туда не позволялось входить не только женщинам, но даже священникам. И лишь первосвященник раз в год входил туда, неся с собой жертвенную кровь.
«Святое Святых» стало местом постоянных молитв Марии. И хотя здесь уже давно не было Ковчега завета, другие девушки не имели права и приблизиться к святилищу.
Принеся благодарственную жертву, Иоаким и Анна вернулись домой. Жизнь их, хотя и одинокая, не была уже больше омрачена упреками за бесплодие. Мария же росла в Иерусалиме, в обществе сверстниц, тоже живших при храме. За детьми следили пожилые воспитательницы, они учили своих питомиц рукоделию и Священному Писанию. Здесь Мария научилась вышивать, вязать и плести узоры. Закончив работу, Она уходила молиться в Святая Святых.
Когда Иоаким, а затем и Анна умерли, Мария стала чувствовать себя одинокой и несчастной и много молилась. Несмотря на это, о браке Она не хотела и думать: Мария решила навсегда остаться девственницей.
Когда Ей исполнилось восемнадцать, священники по обычаю сообщили ей, что пора оставить храм и найти мужа. Но Пресвятая Дева ответила, что Она от рождения посвящена Богу и хочет остаться невинной. Они удивились: для молодой иерусалимской девушки это было довольно необычное желание. С одной стороны, они не могли позволить Марии оставаться при храме, с другой же не могли силой принудить Ее к браку. Не найдя лучшего решения, они стали просить у Бога, чтоб Он объявил им Свою волю.
После общей молитвы священников первосвященник, облекшись в свои лучшие одежды, вошел за завесу. Там он увидел Ангела Господня. Раньше Захария никогда не видел ангелов, потому очень испугался.
Ангел сказал:
— Захария, собери неженатых мужей колена Иудова, из дома Давидова, пусть они принесут с собой свои посохи, — сказал ангел. — Кому Господь покажет знамение, тому ты и вручишь Деву, чтоб он стал хранителем Ее девства.
Тотчас же Захария отправился снаряжать гонцов во все концы израильской земли, чтобы созвать мужей в Иерусалим.
Между тем приблизился праздник Обновления Храма, на который собралось множество народа и также мужи из рода Давида, о которых говорил Ангел. Первосвященник отобрал у них жезлы, внес в храм, произнеся молитву:
«Господи Боже, покажи мужа, достойного стать обручником Девы».
Когда первосвященник вошел за жезлами в святилище, он увидел, что один жезл расцвел. Он принадлежал родственнику Пречистой Девы Марии, праведному 80-летнему старцу Иосифу, добывавшему себе хлеб плотничьим ремеслом.
Так совершилось знамение, которое указало первосвященнику на человека, назначенного быть хранителем Девы Марии. На расцветшем жезле сидел белый голубь. Подав жезл Иосифу, первосвященник сказал:
— Ты примешь Деву и будешь хранить Ее.
— Я старый человек, — ответил Иосиф. — Если я приведу в дом эту девицу, меня засмеют.
Над головой Иосифа кружил поднявшийся с шеста голубь.
— Так хочет Бог, — возразил Захария.
Марии не очень понравилось решение священников — все-таки она хотела оставаться в храме. И хотя Иосиф Ей был назначен не как муж, а лишь как хранитель, ей все равно было грустно.
Старец Иосиф был потомком Давида и Соломона. Это был человек твердого, правдивого, искреннего нрава, скромный, внимательный, трудолюбивый. От брака с Саломией у него было две дочери и четыре сына. Перед обручением с Девой Марией он прожил много лет в честном вдовстве.
Иосиф повел Ее за собой в Галилею, в Назарет, где в будущем должен был родиться Спаситель.
Детские и отроческие годы Христа
Сколько отрады доставляло Матери следить за возрастанием премудрости и добродетели Сына.
Трудно представить себе мысли и чувства Той, Которая была человеком, и в то же время знала о Себе, что Она Мать воплотившегося Бога.
Он рос, и Она с умилением и радостью следила за Его развитием, и сколько скорби было в этой радости.
И в те дни, когда Она держала Его у Своей груди или созерцала Его безмятежно раскинувшимся на Ее коленях, сладко вздыхающим во сне, с ненаглядным лицом прекрасного ребенка, на котором, однако, лежала неизъяснимая печать Божественности. И когда Он играл с Иоанном, сыном Захарии и Елизаветы, старшим Его на полгода, — все та же мысль страшила Пречистую, тою же грозою отдавалось в ушах вещее слово старца Симеона:
«Тебе оружие пройдет душу!» — и сердце сжималось.
Когда Он вышел из младенчества, опасения все не покидали сердца Матери. Вот они опять вдвоем с Иоанном, сыном Елизаветы, присели около дома и с несвойственной детям тихостью ведут между собой какую-то беседу, а сердце Матери бьется тревогой.
О, если б можно было остановить время, если б можно было, чтобы мальчики никогда не уходили с глаз Ее, Девы Марии. Если б жизнь со всеми ее загадками, со всеми тайнами, никогда не призвала их к Себе, не встала между ними. Но нет, нет, будущее сурово: жизнь грозится: «Оружие пройдет душу». О, если б время могло остановиться, если б после всех чудес свершилось еще новое, и большее чудо: если б Божественный Младенец мог навсегда остаться Младенцем, не выходить из Назарета, от зоркого охраняющего взора Матери.
В Евангелии нет никаких указаний на детство Христа. Мы можем представить себе приблизительно картины этого детства. Евангелие говорит, что Христос был в повиновении у Иосифа и Девы Марии. Так как Иосиф тяжелым трудом добывал для маленького Иисуса и Его Матери насущный хлеб, то, конечно, Христос, как только стал подрастать, уже должен был помогать ему в его трудах.
До сих пор ни в духовной литературе, ни, тем менее, в искусстве не разрабатывали эту тему — о «трудничестве» Отрока Иисуса. Но вот в 1908 году на выставке парижского салона появилось полотно, обращающее на себя внимание всех верующих, старающихся проникнуть в тайну детских лет Христа.
Внутри бедного помещения стоит столярный верстак. Прекрасная Дева, бедно одетая, вертит колесо. Дева вся в белом с белым длинным покрывалом на голове, спадающим складками к поясу. Рядом в сосредоточенной позе сидит старый плотник, обняв руками маленького Мальчика. Луч света, пробравшись снаружи из небольшого оконца, образует сияние вокруг головы ребенка. В Своих ручках Он держит кусочек дерева, от которого летит мелкий дождь опилок от соприкосновения с быстро вращающимся колесом. Кто не узнает в этой обаятельной картине старца Иосифа, обучающего Отрока Христа столярному делу? Чье верующее сердце не наполнится сладкою грустью при воскрешении этих заветных, священных дней?
Работа, беседы с Матерью и уединенные размышления, минуты общения Бога Отца с Богом Сыном — великая, уму недоступная тайна — и должны были составлять главное содержание жизни Отрока Иисуса.
Дни Богоматери проходили, как всегда, в трудах. Она, как говорит предание, учила грамоте детей и уж, конечно, Она же учила грамоте и Иисуса. Странное обучение, где неизвестно, кто больше учился: Мать ли, или Сын, от всякого слова Которого лучи внутреннего знания, постижения причины причин должны были озарить внутренний мир Пресвятой Учительницы.
Рукоделие по-прежнему составляло любимое занятие Пресвятой Девы, и Она лично шила одежду для Себя и Божественного Сына.
Вот внешние рамки, в которых протекала жизнь Святого Семейства, но навсегда останутся скрытыми главные непостижимые тайны.
О чем думал Божественный Отрок? Каково было в Нем соотношение всезнания Божества и ограниченного знания ребенка, пытливо приглядывающегося к Божьему миру? О чем Он мечтал и как именно Он, отрок из Назарета, не переставший быть Богом и не нарушивший Своим воплощением таинственного единства Святой Троицы, пребывал в общении с двумя другими Лицами Божества?
Хотя и отмеченный сиянием Неба, Отрок Иисус жил так обособленно, что оставался неизвестным даже в ближайших местах. Например, Нафанаил, живший в соседнем городе Кане Галилейской, всего лишь в часе езды от Назарета, впервые услыхал об Иисусе лишь от Филиппа, когда Иисусу было уж тридцать лет.
Так бывает, что великое сокровище остается незамеченным людьми. Так бывает, что в недрах семейств тайно зреет какая-нибудь чудная девушка, какой-нибудь юноша благородной души, дивного сердца, великих способностей, — и не знает никто о них ничего, кроме их домашних, с тревогой, изумлением и любовью следящих за развитием этих избранных душ.
На праздник Пасхи Богоматерь и старец Иосиф взяли с собой Иисуса в Иерусалим. По окончании праздника они пошли обратно в Назарет, очевидно, со своими земляками. Иисуса с ними не было. Они были уверены, что Он идет позади с другими богомольцами, и потому не беспокоились за Него. Но на первом отдыхе они обошли все кружки отдыхавших богомольцев и, не найдя среди них Иисуса, стали тревожиться. Опять Его искали и, наконец, решили вернуться в Иерусалим. В страхе и печали вошла Мария в храм Иерусалимский, надеясь, вероятно, найти там и подкрепление в скорби Своей, и вразумление, где Ей искать Сына.
И видит Она, Отрок Иисус сидит среди древних старцев, известных учителей народных, слушает их со смирением, свойственным отроку Его возраста, вопрошает с силой, доступной лишь Богу. На лицах окружавших юного Христа людей были написаны ужас и изумление перед премудростью Отрока.
Сердце Марии исполнилось радостью при виде дорогого лика Иисуса, и Она обратилась к Сыну со словами нежного упрека:
— Чадо, что сделал Ты с нами? Вот, Отец Твой и Я со скорбью искали Тебя.
— Что в том, что вы искали Меня? Разве не знаете, что Мне надлежит быть среди того, что принадлежит Отцу Моему.
Это были первые слова Христа, сохраненные Евангелием, первое открытое Признание Себя Сыном Божьим и первое указание Своей Матери на то, что Он не принадлежит Ей, а принадлежит делу проповеди и служения людям.
Как тяжело должно было отозваться это слово в груди Марии. Тут, может быть, впервые жестоко кольнуло Ее то таинственное «оружие» муки, о котором говорил Ей Симеон. И стало ясно открываться будущее: Сын, уже не принадлежащий Ей всецело, как в детстве, Сын, оставивший Ее и ушедший к народу, Сын, по отношению к Которому в полные права Матери Она войдет лишь тогда, когда все Его оставят.
Поняв, что Ее Иисус будет принадлежать не только Ей, а человечеству, Она сделала то, что делала всю Свою великую жизнь: безмолвно склонилась перед высшей волей.
А позже Она сделала больше: стала Матерью всего человечества, которое у Нее отняло Ее Иисуса, и ради которого Иисус пошел на крест.
Через несколько лет после описанного события Иосиф Обручник отошел к праотцам, которым мог возвестить о пришествии в мир желанного Мессии. По преданию, он умер в глубокой старости — ста десяти лет от роду. Могила его находится теперь в той самой Гефсиманской пещере, где покоилось несколько дней пречистое тело Девы Марии до воскрешения.
Стесненность в средствах Богоматери стала теперь еще больше, и нужно было еще больше заботы и труда, чтоб поддерживать маленькое хозяйство.
В женских рукоделиях Богоматерь оставалась все такой же искусной и неутомимой. Она сумела соткать для Иисуса замечательный полотняный хитон без швов. Этот хитон Христос носил до смерти.
Шел год за годом. Если Евангелие и церковные предания дают нам несколько скудных сведений о младенческих и детских годах Христа, то нет решительно никаких данных о годах Его зрелости. Между явлением Его в двенадцатилетнем возрасте в храме Иерусалимском и крещением в Иордане все покрыто непроницаемой тайной, но можно достоверно предположить одно, — что Дева Мария в эти годы утешалась близким единением с Иисусом.
Вера, Надежда, Любовь
В царствование императора Адриана в Риме жила благочестивая вдова София. По происхождению она была итальянка. Она вполне оправдывала свое имя, София, что значит «премудрость». Она проводила благоразумную христианскую жизнь, исполненную мира, чистоты, кротости, покорности воле Божьей, милости и добрых дел.
Благочестивая София имела трех дочерей, носивших имена важнейших христианских добродетелей. Старшую звали Вера, среднюю Надежда, а самую младшую Любовь. Их мать, лишившись после рождения третьей дочери своего супруга, посвятила всю свою жизнь христианскому воспитанию дочерей, стараясь, чтобы они в жизни проявляли те добродетели, именами которых они были названы.
Господь послал дочерям Софии большие дарования, и они изучали апостольские и пророческие книги, постоянно внимая поучениям наставников. Отличаясь ревностью к богослужению и молитве, все три девы были очень красивы. Естественно, что благочестивое семейство обратило на себя всеобщее внимание. Слух о них, распространившись по всему Риму, достиг и начальника области Антиоха, который пожелал увидеть выдающееся семейство.
Из допроса правитель тотчас же убедился, что мать и ее дочери исповедуют христианскую веру. Благочестивая семья не стала скрывать пред Антиохом своей преданности Христу, высказав при этом пренебрежение к идолослужению. Антиох донес обо всем императору, и Адриан велел привести христиан к нему.
София, выслушав слуг императора, поняла, зачем он их зовет. Тогда исповедницы Христа обратились с молитвой к Богу:
«Всесильный Боже, сотвори с нами по Твоей святой воле; не оставь нас, но пошли нам Твою святую помощь, чтобы сердце наше не устрашилось гордого мучителя, чтобы не убоялись мы страшных его мучений и не пришли в ужас от смерти; пусть ничто не отторгнет нас от Тебя, Бога нашего».
Помолившись, все четверо, взявшись за руки, подобно сплетенному венку, направились к императору, втайне творя молитву об укреплении в вере. Подойдя к дворцу, все семейство осенило себя крестным знамением и молилось:
«Помоги нам, Боже, Спаситель наш, прославления ради Твоего святого имени».
Между тем Адриан уже горделиво восседал на троне. Отдав должную честь его царскому величию, христианки стали перед императором без всякого смущения и трепета. Лица их сияли радостью, как будто они явились на пир. Адриан, видя их бесстрашные лица, спросил об их происхождении, именах и вере. Премудрая мать, упомянув о своем происхождении и имени, начала излагать учение о Христе, Которому должен поклоняться всякий род, прибавив, что и она с своими дочерями поклоняется Христу и исповедует веру в Сына Божьего. В заключение она сказала Адриану: — Я христианка, — вот то драгоценное имя, коим я могу похвалиться.
О дочерях София сказала, что их она обручила единому нетленному Жениху — Сыну Божьему.
Адриан, услышав все это и не желая вступать в продолжительную беседу с Софией, отослал христианок к одной знатной женщине, Палладии. Он поручил ей наблюдение за всем семейством, которое через три дня должно было снова предстать перед ним для суда.
Живя в доме Палладии, София день и ночь утверждала своих дочерей в вере. Вдохновленная от Бога, благочестивая мать говорила:
— Дочери мои возлюбленные, ныне пришло время вашего подвига, настал день идти к вашему бессмертному Жениху. Теперь-то вы, сообразно именам вашим, должны показать веру твердую, надежду несомненную, любовь нелицемерную и вечную. Настал час торжества вашего, когда мученическим венцом вы будете венчаться с прелюбезным Женихом своим и с великой радостью войдете в пресветлый Его чертог. Тогда вы станете воистину моими дочерями, если, выслушав наставления своей матери, будете стоять за Господа своего до крови и умрете за Него.
Дочери с умилением внимали словам своей мудрой матери. И когда Адриан вызвал их на допрос, у Веры, Надежды и Любови сложилось уже твердое намерение все перенести ради возлюбленного ими Господа.
Призвав христианок на суд, Адриан начал соблазнять их:
— Дети! Видя вашу красоту и щадя вашу молодость, я советую вам, как отец: поклонитесь богам, властителям вселенной. Если вы послушаете меня и исполните то, что вам приказано, то я назову вас своими детьми. Я призову начальников и правителей, и всех моих советников и при них объявлю вас своими дочерями, и вы от всех будете пользоваться похвалою и почетом. А если вы не послушаете и не исполните моего повеления, то причините себе великое зло и старость матери своей огорчите, и сами погибнете в то время, когда могли бы веселиться, живя в довольстве и почете. Ибо за ваше упорство предам вас лютой смерти и, раздробив члены тела вашего, брошу их на съедение псам, и будете вы попираемы всеми. Итак, для вашего же собственного блага послушайте меня, ибо я люблю вас, и не только не хочу губить красоты вашей и лишить вас жизни, но желал бы стать для вас отцом.
Святые сестры единодушно сказали императору:
— Отец наш — Бог, на небесах живущий. Он промышляет о нас и нашей жизни и милует наши души. Мы хотим быть Им любимыми и желаем называться Его истинными детьми. Поклоняясь Ему и храня Его повеления и заповеди, твоих богов мы презираем, а твоей угрозы не боимся, ибо мы того только и желаем, чтобы страдать и переносить горькие мучения ради сладчайшего Иисуса Христа, Бога нашего.
Услышав такие слова, Адриан спросил у Софии, как зовут ее дочерей и сколько им лет.
София ответила императору:
— Имя первой моей дочери Вера, и ей двенадцать лет; второй, Надежде, десять лет, а третьей, Любови всего девять лет.
Адриан удивлен был мужеством столь юных отроковиц. И он решил склонять к нечестию каждую из девиц по отдельности. Сначала он обратился к Вере, повелевая ей принести жертву богине Артемиде. Получив отказ исполнить его повеление, царь велел мучить Веру. Ее раздели донага и начали истязать, но мученица оставалась совершенно равнодушной к наносимым ей ударам. Тогда Адриан велел отрезать Вере ее девические груди, но из ран мученицы вместо крови потекло молоко. Все зрители дивились этому чуду и втайне укоряли мучителя за его жестокость. После этих истязаний мученица поставлена была на раскаленную решетку, но молитва спасла ее. Брошенная затем в котел, наполненный кипящим маслом и смолой, она и из него вышла невредимой. Тогда мучитель велел ее обезглавить. Выслушав приговор, Вера исполнилась великой радости и, обратившись к своей матери, сказала ей:
— Помолись за меня, мать моя, чтобы мне окончить шествие мое, дойти до желанного конца, увидеть возлюбленного Господа и Спасителя моего и насладиться лицезрением Его.
Сестрам же своим сказала:
— Помните, любезные мои сестры, Кому мы дали обет, вы знаете, что мы запечатлены святым крестом Господа нашего и вечно должны служить Ему. Потерпим до конца. Одна и та же мать родила нас, одна воспитала и научила нас, посему мы должны принять одинаковую кончину, как единоутробные сестры, мы должны иметь одну волю. Пусть буду я для вас примером, дабы и вы шли обе за мною к призывающему нас Жениху нашему.
Произнесши эти прощальные слова, Вера простилась с матерью и сестрами своими и пошла на казнь. Мать же, глядя на свое возлюбленное чадо, сокрушалась только о том, как бы какая из ее дочерей, устрашившись мучений, не отступила от Господа. С этими мыслями она обратилась к Вере:
— Я тебя родила, дочь моя, — сказала она, — из-за тебя претерпела болезни. Но ты воздаешь мне за сие благом, умирая за имя Христово и проливая за него ту самую кровь, которую приняла в моей утробе. Иди к Нему, возлюбленная моя, и предстань прекрасною пред очами Жениха твоего, помяни пред Ним убогую мать твою и помолись Ему о своих сестрах, чтобы и их укрепил Он в том же терпении, какое проявляешь ты.
После этого святая Вера была обезглавлена мечом.
После кончины Веры Адриан стал склонять к поклонению Артемиде другую дочь Софии, Надежду, император сказал ей:
— Любезное чадо! Прими мой совет, — я говорю это, любя тебя, как отец, — поклонись великой Артемиде, чтобы не погибнуть и тебе, как погибла твоя старшая сестра. Ты видела ее страшные муки, видела ее тяжкую смерть: неужели и ты захочешь так же страдать? Поверь мне, дитя мое, что я жалею твою молодость; если бы ты послушала моего приказания, я объявил бы тебя своею дочерью.
Святая же Надежда ответила Адриану:
— Царь! Разве я не сестра той, которую ты умертвил? Разве я не от одной с нею матери родилась? Не тем же ли молоком я вскормлена и не то же ли получила я крещение, как и святая сестра моя? Я росла вместе с нею и от одних и тех же книг и от одних наставлений матери научилась познавать Господа нашего Иисуса Христа, веровать в Него и Ему одному поклоняться. Не думай, царь, чтобы я поступала и думала иначе, и желала не того же, чего и сестра моя Вера. Нет, я хочу идти по ее следам. Не медли и не старайся разубеждать меня, лучше приступи к самому делу, и ты увидишь мое единомыслие с сестрою.
Мучитель велел предать Надежду истязаниям. Сначала ее, как и Веру, царские слуги били по обнаженному телу, после чего мученица была брошена в огонь, из которого она вышла невредимою. Озлобленный мучитель, видя все это, приказал повесить ее на дерево и строгать ее тело железными когтями. Тело мученицы падало кусками, кровь ее лилась ручьями, но на лице ее сияла неземная улыбка. Претерпевая столь ужасные страдания, мученица стыдила мучителя тем, что он не в состоянии победить терпение такой, как она, малолетней отроковицы. Она говорила:
— Христос моя помощь, и я не только не боюсь муки, но желаю ее, как сладости райской: так приятны для меня страдания за Христа. Тебя же, мучитель, ожидает мука в геенне огненной вместе с бесами, коих ты почитаешь за богов.
Раздраженный этими словами Адриан велел ввергнуть Надежду в кипящий котел, наполненный маслом и смолой. Но лишь только царские слуги хотели исполнить это приказание, как котел растопился, подобно воску, разлившиеся же смола и масло опалили всех, окружавших место истязаний. Но неистовый мучитель не одумался. Осмеянный отроковицею, Адриан приказал отсечь Надежде голову. Отроковица же, лишь только услыхала о приближении своей кончины, с радостью сказала матери: — Мать моя! Да будет с тобою мир, будь здрава и поминай дочь свою.
София обняла Надежду и сказала: — Дочь моя Надежда. Благословенна ты от Господа Бога Вышнего за то, что на Него надеешься и ради Него не жалеешь пролить свою кровь. Иди к сестре твоей Вере и вместе с нею предстань к твоему Возлюбленному. Затем Надежда подошла к стоявшей у места мучений Любови и, поцеловав ее, сказала своей сестре:
— Не оставайся здесь и ты, сестра, предстанем вместе пред Святою Троицею. Обняв после сего бездыханное тело своей старшей сестры Веры, Надежда преклонила свою голову под меч. София, взяв ее бездыханные останки, побуждала к терпению и свою младшую дочь Любовь.
Ее мучитель также начал убеждать к поклонению богине Артемиде. Но ни ласки, ни убеждения, ни угрозы, — ничто не могло поколебать любви отроковицы к Господу Иисусу Христу. Тогда царь велел, растянув Любовь на колесе и бить ее палкой. И юная отроковица начала претерпевать бесчеловечные истязания. Ее растянутое тело, члены которого вышли из суставов, покрылось кровью, как багряница, и земля напилась кровью мученицы, как дождем. Но Адриан придумал новые мучения: он велел разжечь печь и, указав на нее Любови, сказал:
— Девица! Только скажи, что ты почитаешь богиню Артемиду, и я отпущу тебя, а если не скажешь сего, то сейчас же сгоришь в этой раскаленной печи.
На эти слова отроковица ответила:
— Велик Бог мой Иисус Христос, Артемида же и ты с нею погибнете.
Озлобленный мучитель велел ввергнуть Любовь в печь, но мученица, добровольно войдя в нее, без страданий ходила в ней и пела хвалебные гимны Творцу. Нисшедшая по благодати Божьей роса погасила пламень огня, и он вылетел из печи и, попалив окружающих, коснулся даже самого императора. Обожженный мучитель далеко бежал от места мучений. Присутствующие же были поражены видением в печи сияющих юношей, которые ликовали вместе с Любовью. Наконец, мученица вышла из печи. Она была здрава и весела, как будто вышла из чертога. Но закоснелый правитель не проникся светом христианской истины и велел продолжать истязания мученицы. По его повелению начали сверлить члены тела мученицы железными буравами. Но Господь помиловал мужественную отроковицу, сохранив ее от смерти и среди этих мучений. Тогда император, разболевшийся от ожога, велел обезглавить исповедницу. Выслушав приговор Адриана, отроковица возрадовалась и молилась:
«Господи Иисусе Христе, возлюбивший рабу Твою Любовь! Пою и благословляю имя Твое за то, что принимаешь меня вместе с сестрами, сподобив и меня претерпеть за имя Твое то же, что и они претерпели».
Мать же мученицы, София, молилась Богу, прося даровать терпение до конца ее младшей дочери, обращаясь к которой, она говорила:
— Третья моя ветвь, чадо мое возлюбленное, терпи до конца. Ты идешь добрым путем, и для тебя сплетен уже венец и отверзся уготованный чертог, Жених уже ожидает тебя, взирая с высоты на твой подвиг, чтобы, когда ты преклонишь под меч свою голову, взять твою чистую и непорочную душу в Свои объятия и успокоить тебя с сестрами твоими. Помяните и меня, мать вашу, в царстве Жениха своего, чтобы Он оказал милость и мне.
И тотчас Любовь была казнена.
Мать, взяв тела своих дочерей, положила их в дорогой гроб. Поставив его на погребальную колесницу, София отвезла останки своих возлюбленных дочерей за город и похоронила на высоком холме.
Три дня она провела на могиле своих дочерей, усердно молясь Господу и плача от радости. В таком состоянии мудрая София предала и дух свой Господу, отошедши к дочерям своим. Верующие с честью похоронили святую мать на оном холме с ее детьми. Святая церковь чтит и святую Софию как мученицу, потому что, если не телом, то сердцем своим она претерпела ужаснейшие истязания за Христа.
Дети Небесного Града
Незадолго до крещения Руси произошла последняя вспышка умирающего язычества. Поставили идолов — Перуна, Велеса и других богов — и стали им приносить человеческие жертвы, как это делалось у других языческих народов. На Руси этого раньше не было.
Жребий быть принесенным в жертву пал на юного Иоанна, сына православного варяга Феодора. Феодор принял крещение в Константинополе, когда был в Византии на военной службе.
Отец отказался выдать сына язычникам. Он сказал им:
— Если ваши боги всемогущи, пусть сами придут и возьмут моего сына.
Разъяренная толпа подрубила столбы их дома, и отец с сыном были убиты. Летопись называет их первыми русскими мучениками. Их мужественная смерть поразила языческого князя Владимира. Может быть, тогда свет благодати Христовой и начал озарять его сердце.
На Руси занималась заря христианства. Впоследствии князь Владимир, уже христианин, на месте убиения святых мучеников Феодора и Иоанна воздвиг первую, созданную им, Десятинную церковь. В нее были перенесены святые мощи равноапостольной Ольги и, там же нашел упокоение святой князь Владимир.
Во время раскопок в Киеве, у алтаря этой церкви был обнаружен нижний деревянный сруб дома варягов-мучеников, которых один из создателей Киево-Печерского Патерика, святитель Симон, назвал первыми «русскими гражданами небесного града».
Святые благоверные князья Борис и Глеб
Святых мучеников Бориса и Глеба справедливо называют прекрасными весенними цветами русской земли. Немногословна повесть их мученичества. После смерти отца, святого равноапостольного князя Владимира, их брат Святополк подослал к ним убийц, и они, не защищаясь, мужественно приняли смерть и венец мученичества.
Оба они были любимыми детьми своего отца. Все прежние его сыновья происходили от жен язычниц, а они были детьми великой княгини Анны, греческой царевны, на которой Владимир женился, как только принял христианство. Над этими двумя младшими сыновьями почила благодать Божия. Несмотря на разницу в летах, они были чрезвычайно дружны между собой.
Борис с самых ранних лет отличался особенным благочестием. Любимым его занятием было чтение божественных книг. Особенно он любил жития мучеников. Он как бы предчувствовал собственную судьбу и, читая жития, со слезами молился:
«Владыко мой, Иисусе Христе, Сподоби меня быть в числе Твоих угодников. Научи меня подражать им, не дай мне увлечься суетой мира, но просвети мое сердце разумением заповедей Твоих».
Так часто взывал он к Богу, а маленький Глеб, сидя рядом с братом, слушал его и вместе с ним молился.
Равноапостольный Владимир отличался особенным нигцелюбием. Он не только принимал убогих на своем княжеском дворе и кормил их, но и посылал искать по домам слабых и больных, нищих, которые не могли сами приходить за подаянием, и отправлял им съестные припасы. Такую заботливость о меньшей братии, которая наблюдается у всех истинных христиан, унаследовал от своего святого отца и князь Глеб. Он принимал участие в благотворениях отца. Сироты и вдовы были его любимейшими гостями.
Мягким, отрадным светом озарен образ этих двух братьев. Как счастлива была их жизнь. То была благословенная пора, когда свежая, искренняя душа русского народа с радостью принимала учение Христа. И как весело на весеннем солнце зеленеют изумрудом побеги озимого поля, так же радостно светилась перед Богом жизнь новых христиан русской земли. Широкой волной в их души вливалась трогательная и самоотверженная любовь к распятому Христу.
Борис и Глеб были вне Киева, когда отец умер. Их брат Святополк завладел престолом и подослал к ним убийц. Борис узнал о смерти отца на реке Альте, где он преследовал разбитых печенегов. Его дружина предлагала ему занять престол, но он сказал:
— Не подниму я руки на старшего брата моего. Умер отец мой, пусть он будет мне вместо отца.
И остался с немногочисленной дружиной. Вечером убийцы пришли к Борису. Он знал об этом и со слезами в шатре молился Богу так усердно, что ослабел. Потом лег в постель и с плачем продолжал молиться. Когда ему сказали, что идут убийцы, он велел священнику петь утреню, а сам читал шестопсалмие. Потом воззвал:
— Господи, Ты пострадал за грехи наши, удостой меня пострадать за Тебя. Умираю я не от врагов, а от брата, не поставь ему того во грех.
Затем он спокойно лег на постель. Ворвались убийцы и ударили его копьем. Еще живой, Борис вышел из шатра, где его поразили опять. Слуга его, венгр Георгий, хотел прикрыть своего господина, но был заколот. Чтобы снять с его шеи дорогую гривну, злодеи отрубили ему голову.
Тело Бориса было тайно перенесено в Вышгород и похоронено при церкви.
Глеб был застигнут убийцами на реке Смердыне, за Смоленском, где получил известие о смерти отца и убийстве старшего брата Бориса. Он молился, чтобы Бог дал ему пострадать, как брату:
— Лучше быть с Тобой, чем в этом злом мире.
Он просил слуг оставить его. Один из злодеев велел повару святого князя зарезать господина, и тот заколол его ножом, как агнца. Тело Глеба было положено в лесу, там его нашли охотники и перенесли в Вышгород, где был раньше похоронен Борис.
Тела святых князей оказались нетленными, и на могилах мучеников начали являться знамения и чудеса.
Благоверные князья Борис и Глеб, отозванные из земной жизни в цветущей юности, не имели времени послужить родине. Но своими посмертными явлениями они доказали, что служат ей молитвой у престола Божьего.
Так, в ночь перед тем днем, когда благоверный великий князь Александр разбил на берегах Невы шведов, один из его военачальников был свидетелем чудного явления. Он провел всю ночь на берегу в молитве. Уже стало светать. Тогда по широкой поверхности реки пронесся шум, и показалась плывущая ладья. Весла тихо ударяли по волнам, гребцы были скрыты во мгле. Посреди лодки стояли первые князья мученики, сыновья равноапостольного Владимира — Борис и Глеб. И сказал Борис:
— Брат Глеб, вели грести спешно, да поможем сроднику своему, великому князю Александру Ярославичу.
Затем в ночь перед знаменитой Куликовской битвой, которая положила начало освобождению России от монгольского ига, было таинственное видение: в небе показалось несметное темное воско, но явились двое светлых юношей, которые поражали его с криком:
— Кто вам велел губить отечество наше?
В этих светлых юношах великий князь Дмитрий Донской узнал благоверных князей Бориса и Глеба.
Благоверный царевич Димитрий Угличский
Святой благоверный царевич Димитрий, сын царя Ин. 4 Грозного от его седьмого брака с Марией Федоровной, родился 19 октября 1582 года в Москве. Царь поселил царевича с его матерью в Угличе.
После смерти Иоанна Грозного на престол вступил старший брат царевича Димитрия Феодор Иоаннович. Однако фактическим правителем Русского государства был его шурин, властолюбивый боярин Борис Годунов. Иностранные дворы присылали Годунову дары наравне с царем.
Борису было известно, что в государстве, начиная с царя Феодора, признают Димитрия наследником престола и имя его поминалось в церквях.
Ненавидящий добро дьявол, видя, что царь Феодор и царевич Димитрий, ни о чем земном не радеют, и, не в силах их искусить, решил вложить в сердце Бориса гордый помысел — быть властелином на Руси.
Тревожась за свое будущее, обольщаемый мечтами о власти, Борис Годунов стал действовать против царевича, как против личного врага, желая избавиться от законного наследника русского трона.
Для осуществления преступного замысла Борис Годунов решил удалить царевича от московского царского двора. Вместе с матерью — вдовствующей царицей Марией Феодоровной и ее родственниками царевич Димитрий был отправлен в свой удельный город Углич.
Стараясь избежать кровопролития, Борис Годунов пытался сначала оклеветать юного наследника престола, распустив через своих приверженцев лживые слухи о мнимой незаконнорожденности царевича и запретив поминать его имя во время богослужений.
Поскольку эти действия не принесли желаемого, коварный Борис прибег к распространению новых вымыслов: будто бы Димитрий с юных лет уже являет в себе наследственную суровость государя, своего отца.
Но все это казалось Борису недостаточным. Он не мог рассчитывать на царский престол, пока жив Димитрий, а потому решился погубить царевича. Попытка отравить юного царевича с помощью Василисы Волоховой, кормилицы Димитрия Иоанновича, не увенчалась успехом: смертоносное зелье не повредило отроку.
Тогда через своего сообщника Андрея Клешнина Борис отыскал знакомого дьяка Михаила Битяговского, взявшегося собственноручно умертвить царевича. Борис послал Битяговского в Углич с его сыном Даниилом и племянником Никитой Качаловым, будто бы для управления хозяйством вдовствующей царицы. Там Битяговский поручил Волоховой вывести в назначенное время царевича во двор.
В субботу боярыня мамка Волохова позвала Димитрия гулять во двор. Кормилица Ирина, как бы предчувствуя, удерживала царевича во дворце, но мамка силой вывела его из горницы в сени, к нижнему крыльцу, где уже были Осип Волохов, Данило Битяговский и Никита Качалов.
Волохов, взяв Димитрия за руку, сказал:
— У тебя новое ожерелье, государь?
Кроткий агнец, подняв голову, тихим голосом отвечал:
— Это старое ожерелье.
И Волохов полоснул его ножом по шее, но не задел гортань. Кормилица напала на него и начала кричать. Убийца бросил нож и побежал, но Данило Битятовский и Никита Качалов начали бить кормилицу, отняв у нее отрока, дорезали и сбросили его вниз с лестницы.
В это время на крыльцо вышла царица и стала кричать. При виде страшного злодеяния пономарь соборного храма, запершись на колокольне, ударил в набат, созывая народ. Сбежавшиеся со всех концов города люди отомстили за невинную кровь восьмилетнего отрока Димитрия, самочинно расправившись с жестокими заговорщиками.
В Москве узнали об убийстве царевича, и сам царь хотел отправиться в Углич для расследования преступления, но Годунов под разными предлогами удержал Феодора Иоанновича в Москве.
Через своих людей князя В. И. Шуйского, окольничего Клешнина и дьяка Вылузгина, посланных в Углич для судебного разбирательства, Борис Годунов сумел убедить царя в том, что его младший брат якобы страдал падучей болезнью и умер нечаянно, упав на нож.
Царица мать, обвиненная в недосмотре за царевичем, была сослана в отдаленный монастырь святого Николая на Восхе, по ту сторону Белого озера, и пострижена в иночество с именем Марфы. Братья ее были сосланы в заточение. Жители Углича за самовольную расправу с убийцами одни были казнены, другие сосланы на поселение в Пелым, а многим урезали языки.
Казалось, все забыто. Но глас Божий — глас народа: возникла народная молва об усопшем царевиче, и глухой ропот все возрастал. Несмотря на приговор бояр и указ царя, никто не верил князю Шуйскому. И сам князь Шуйский пятнадцать лет спустя, увенчанный наследственным венцом Димитрия, писал в окружных грамотах народу, что «за грехи всего христианства православного великого государя царевича Димитрия Иоанновича не стало, убит же он, как непорочный агнец в Угличе». Перед всей Россией свидетельствовал, что «царевич Димитрий Иоаннович, по зависти Бориса Годунова, яко овча незлобливо, заклася».
И патриарх Иов в грамоте писал: «Прият заклание неповинно от рук изменников своих». И патриарх Ермоген в сказании об убиении царевича, и многие российские и иностранные современники — все единодушно говорили, что царевич убит по тайному приказанию Годунова. Ложь, прикрывающая убийц, стала явной, когда в 1606 году открыли гроб царевича, и нашли, что «в левой руке царевич держал полотенце, шитое золотом, а в другой — орехи», в таком виде его и постигла смерть. Царевич Димитрий был погребен в Угличе в дворцовом храме в честь Преображения Господня.
Но Господь, смотрящий не на лица, а на помыслы, произнес устами пророка Исаии: Мне отмщение, и Аз воздам (Рим. 12:19). И устами иного пророка: «Что грех отцев взыщет на сынех до третьего и четвертого рода, милость же Его на тысячи родов» (Исх. 20:5-6).
Он посетил всех, причастных к смерти Димитрия. Одним именем мнимо воскресшего отрока Лжедмитрия поражен сам Борис на престоле и все его семейство. И царь Василий Шуйский, ближайший судья в смерти царевича, низложивший первого Лжедмитрия, сам низложен с престола во время смуты Лжедмитрия второго. И опять тень царевича оказывается сильнее царя на престоле: Шуйский невольно пострижен, как бы за невольное пострижение матери царевича и, как братья ее Нагие, терпит он с братьями долголетние узы и скончается в плену со всем своим родом, некогда столь могущим.
Уже в царствование Бориса Годунова у гробницы благоверного царевича Димитрия стали совершаться исцеления больных. При патриархе Ермогене святые мощи страстотерпца были обретены нетленными и перенесены в собор во имя Архистратига Михаила в Москве митрополитом Ростовским и Ярославским Филаретом, отцом будущего царя Михаила Феодоровича Романова.
Русская Церковь благоговейно чтит память святого царевича Димитрия.
Глубокая вера, что злодейская рука убила только тело святого царевича, а святая душа предстоит престолу славы Царя Небесного, превращает день заклания в праздник — в «царевичев день». День убиения святого царевича это день его небесной радости, и свою небесную радость он сообщает детям, пришедшим на его праздник.
Святитель Димитрий Ростовский составил житие и описание чудесных исцелений по молитвам святого царевича Димитрия, из которого видно, что особенно часто исцелялись слепые.
В Угличе, на месте убиения святого царевича Димитрия, был построен храм его имени, который в народе получил название «церковь царевича Димитрия на крови». В этом храме хранилось рукописное житие благоверного царевича, написанное святителем Димитрием, митрополитом Ростовским.
Во время Отечественной войны 1812 года святые мощи благоверного царевича Димитрия были спасены от поругания священником московского Вознесенского женского монастыря Иоанном Вениаминовым, который вынес их под своей одеждой из Архангельского собора и спрятал в алтаре, на хорах второго яруса соборного храма в Вознесенском монастыре.
После изгнания французов святые мощи были торжественно перенесены на прежнее место — в Архангельский собор.
Детство преподобного Сергия
Преподобный Сергий родился в селе Варницы, под Ростовом, в семье благочестивых и знатных бояр Кирилла и Марии.
В Житии Преподобного Сергия рассказывается о том, что во время Божественной литургии еще до рождения сына, праведная Мария и молящиеся слышали троекратное восклицание младенца, которого впоследствии назвали Варфоломеем.
С первых дней жизни младенец всех удивил постничеством, по средам и пятницам он не принимал молока матери, в другие дни, если Мария употребляла в пищу мясо, младенец также отказывался от молока матери. Заметив это, Мария вовсе отказалась от мясной пищи.
В семилетием возрасте Варфоломея отдали учиться вместе с двумя его братьями старшим Стефаном и младшим Петром. Братья его учились успешно, но Варфоломей отставал в учебе, хотя учитель и помногу занимался с ним. Родители бранили ребенка, учитель наказывал, а товарищи насмехались над его неспособностью. Тогда Варфоломей со слезами взмолился к Господу о даровании ему способностей.
Однажды отец послал Варфоломея за лошадьми в поле. По дороге он встретил Ангела в иноческом образе: старец стоял под дубом среди поля и совершал молитву. Варфоломей подошел к нему и, преклонившись, стал ждать окончания молитвы старца. Тот благословил отрока, поцеловал и спросил, чего он желает. Варфоломей ответил:
— Всей душой я желаю научиться грамоте, Отче святой, помолись за меня Богу, чтобы Он помог мне познать грамоту.
Инок исполнил просьбу Варфоломея, вознес свою молитву к Богу и, благословляя отрока, сказал ему:
— Отныне Бог дает тебе, дитя мое, уразуметь грамоту, ты превзойдешь своих братьев и сверстников, — при этом старец достал сосуд и дал Варфоломею частицу просфоры, — возьми, чадо, и съешь, сказал он. Это дается тебе в знамение благодати Божьей и для разумения Святого Писания.
Старец хотел удалиться, но Варфоломей просил его посетить дом родителей. Родители с честью встретили гостя и предложили угощение. Старец ответил, что прежде следует вкусить пищи духовной, и велел их сыну читать Псалтирь. Варфоломей стал стройно читать, и родители очень удивились. Прощаясь, старец пророчески предсказал о Преподобном Сергии:
— Велик будет ваш сын пред Богом и людьми. Он станет избранной обителью Святого Духа.
С тех пор святой отрок без труда читал и понимал содержание книг. С особым усердием он стал углубляться в молитву, не пропуская ни одного Богослужения. Уже в детстве он наложил на себя строгий пост, ничего не ел по средам и пятницам, а в другие дни питался только хлебом и водой.
Детство преподобного Серафима
Батюшка Серафим был родом из губернского города Курска, где его отец, Исидор Мошнин, имел кирпичные заводы и занимался строительством церквей и домов.
Исидор Мошнин слыл за чрезвычайно честного человека, усердного к храмам Божьим и богатого, именитого купца. За десять лет до своей смерти он взялся построить в Курске новый храм во имя преподобного Сергия по плану знаменитого архитектора Растрелли.
Впоследствии этот храм был сделан кафедральным собором. В 1752 году состоялась закладка храма, и, когда нижняя церковь с престолом во имя преподобного Сергия была готова, благочестивый строитель, отец великого старца Серафима, скончался.
Передав все состояние свое доброй и умной жене Агафье, он поручил ей довести дело до конца.
Мать отца Серафима была тоже благочестива, она помогала бедным, в особенности сиротам и неимущим невестам. Агафья Мошнина в течение многих лет продолжала постройку Сергиевской церкви и лично наблюдала за рабочими. Наконец, храм был окончательно отделан. Работа была проделана так хорошо и добросовестно, что семейство Мошниных приобрело особое уважение среди жителей Курска.
Отец Серафим родился в 1759 году, 19 июля, и был наречен Прохором. Ему было три года, когда умер его отец. И ребенка воспитала добрая и умная матушка, которая учила его своим примером. Жизнь ее проходила в молитве, посещении храмов и в помощи бедным.
То, что Прохор был избранником Божьим, видели все духовно развитые люди и тем более не могла не почувствовать этого мать. Так однажды, осматривая строение Сергиевской церкви, Агафья Мошнина вместе со своим семилетним Прохором дошла до самого верха строившейся колокольни. Там мальчик перевесился через перила, чтобы посмотреть вниз, и по неосторожности упал на землю. Испуганная мать в ужасе сбежала с колокольни, думая найти своего сына разбившимся, но, к несказанной радости, увидела его целым и невредимым. Дитя стояло на ногах. Мать слезно благодарила Бога за спасение сына и поняла, что Прохор охраняется особым Промыслом Божьим.
Прохору исполнилось десять лет, он отличался крепким телосложением, остротой ума, хорошей памятью, кротостью и смирением. Его начали учить церковной грамоте, и Прохор взялся за дело с охотой, но вдруг сильно заболел, и даже домашние не надеялись на его выздоровление. Во сне Прохор увидел Пресвятую Богородицу, Которая обещала посетить его и исцелить от болезни. Проснувшись, он рассказал об том матери.
Вскоре на одном из крестных ходов несли по городу чудотворную икону Знамения Божьей Матери по той улице, где был дом Мошниной. Пошел сильный дождь. Чтобы перейти на другую улицу, крестный ход направился через двор Мошниной. Агафья вынесла больного сына во двор и приложила к чудотворной иконе. С этого времени Прохор стал поправляться и скоро совсем выздоровел. Так исполнилось обещание Царицы Небесной посетить отрока и исцелить его.
С восстановлением здоровья Прохор продолжал успешно свое обучение: читал Часослов, Псалтирь, выучился писать, полюбил Библию и духовные книги.
Старший брат Прохора, Алексей, имел свою лавку в Курске, и малолетнего Прохора приучали к торговле в этой лавке. Но к торговле и барышам не лежало его сердце. Молодой Прохор каждый день до работы посещал храм Божий, вставал раньше других и спешил к утрене и ранней литургии.
В то время в Курске жил юродивый, имя которого теперь забыто. Прохор с ним познакомился и всем сердцем прикипел к юродивому. Последний в свою очередь возлюбил Прохора и еще больше расположил его душу к благочестию и уединенной жизни.
Его умная мать все примечала и душевно радовалась, что ее сын так близок к Господу. Редкое счастье выпало Прохору иметь такую мать и воспитательницу, которая способствовала его желанию выбрать себе духовную жизнь.
Через несколько лет Прохор стал заговаривать о монашестве и осторожно старался разузнать, не будет ли мать против того, чтобы ему пойти в монастырь. Он, конечно, заметил, что добрая его воспитательница охотнее хотела бы отпустить его, чем удержать в мире. От этого в его сердце еще сильнее разгоралось желание монашеской жизни. Тогда Прохор начал говорить о монашестве со знакомыми людьми, и во многих он нашел сочувствие и одобрение.
Воспоминания о преподобном Серафиме
Не помню за давностью, почему мои родители отправились в Муромские леса, в Саровский монастырь, забрав с собой всю громадную семью и чуть ли не всю дворню.
При входе в длинную, низкую монастырскую трапезную нас, детей, охватила легкая дрожь, не то от сырости, не то просто от страха. Монах, стоя за аналоем, читал Жития Святых. Почетные гости сидели в глубоком молчании за длинным столом. Лениво ели «почетные», брезгливо черпая деревянными ложками из непривычной для них общей чаши. Крестьяне за другим столом усердно хлебали вкусную монастырскую пищу. Те и другие молчали. Под тускло освещенными сводами раздавался только монотонный голос чтеца да сдержанное шарканье по каменному полу туфель служек, разносивших кушанье в деревянных чашках и на деревянных лотках.
Отца Серафима у служб не было, и народ прямо из церкви повалил к тому корпусу, в котором находился монастырский приют отшельника. К богомольцам примкнула и наша семья. Мы долго шли под сводами нескончаемых темных переходов. Монах со свечой шел впереди.
— Здесь, — сказал он и, отвязав ключ от пояса, отпер замок, висевший у низенькой узкой двери, вделанной вглубь толстой каменной стены. Нагнувшись к двери, старик проговорил обычное в монастырях приветствие: — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас.
Но ответного: «Аминь», как приглашения войти, не последовало.
— Попробуйте сами, не откликнется ли кому из вас, — сказал старик, обращаясь к богомольцам.
Обычный возглас у закрытой двери повторил и мой отец, и другие, пробовали женщины и дети.
— Может быть вам, Алексей Нефедович, — робко пригласила мать высокого господина в гусарском мундире, человека еще молодого по гибкости стана и блеску черных глубоких . глаз, старца же по седине в усах и по морщинам, бороздившим высокий лоб.
Алексей Нефедович Проку дин быстро прошел к двери, нагнулся к ней и с уверенностью друга дома, с улыбкой мягко проговорил знакомым нам грудным голосом:
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас.
Но и на этот раз ответа не было.
— Коли вам, Алексей Нефедович, не ответил, стало быть, старца-то в келье нет. Пойти разве, понаведаться под окном, не выскочил ли он, как послышался грохот наш на дворе.
Мы вышли за седеньким вожатым, и, обогнув угол корпуса, очутились на небольшой площадке, под самым окном отца Серафима. На площадке между двумя древними могилами действительно оказались следы от двух, обутых в рабочие лапти ног.
— Убег, — озабоченно проговорил седенький монах, смущенно поворачивая в руках ненужный теперь ключ от опустевшей кельи, — эхма, — глубоко вздохнул он, смиренно возвращаясь к делу своего послушания вожатого богомольцев по монастырской святыне.
Толпа их уже теснилась около стоявшей поодаль древней могилы с чугунным гробиком поверх земли, вместо памятника. Кто, крестясь, прикладывался к холодному чугуну, кто сгребал из-под гробницы сыпучий песок в угол шейного платка. Три раза перекрестившись, монах поклонился перед древней могилой до самой земли. До земли же за ним поклонился и весь народ.
— Отец наш Марк, — начал инок свой обычный монастырский сказ, — спасался в этих самых лесах, когда еще только обустраивалась обитель наша. Супостаты лесные, грабители окаянные, не раз калечили его в бору, выпытывая от него место, где зарыты будто бы монастырские сокровища, и, наконец, с досады вырвали у него язык. Десятки лет жил затем мученик в бору уже невольным молчальником. И вот за все терпение его при жизни дает теперь Господь гробнице его чудодейственную силу. Как вы знаете, много уже чудес творилось над этой могилой, а мы, недостойные его братья, поем здесь панихиды, выжидая, когда Богу угодно будет явить из-под спуда его святые мощи.
Толпа богомольцев почтительно расступилась, прервав речь монаха: шел сам игумен с певчими служить обычную воскресную панихиду над могилой давно усопшего брата.
После панихиды отец игумен благословил нас, богомольцев, отыскивать отца Серафима в бору:
— Далеко ему не уйти, — утешал игумен, — ведь он, как и отец наш Марк, сильно покалечен на своем веку. Сами увидите: где рука, где нога, а на плечике горб. Медведь ли его ломал, люди ли били… ведь он что младенец, не скажет. А все-таки вряд ли вам отыскать его в бору. В кусты спрячется, в траву заляжет. Разве только откликнется на детские голоса. Собирайте детей-то побольше, да чтоб вперед вас шли.
Весело было сначала бежать нам одним без присмотра и без надзора, бежать по мягкому, бархатному сыпучему песку. Нам, городским детям, то и дело приходилось останавливаться, чтобы вытрясти мелкий белый песок из прорезной туфельки. Деревенские же «босоножки», посмеиваясь, кричали нам на ходу:
— Чего не разуетесь? Легче будет.
Лес становился все гуще и выше. Нас все больше охватывало лесной сыростью, лесным затишьем и терпким непривычным запахом смолы. Под высокими сводами громадных елей стало совсем темно. И деревенским, и городским сделалось жутко в мрачном бору. Хотелось плакать.
К счастью, где-то вдалеке блеснул, засветился солнечный луч между иглистыми ветвями. Мы ободрились, побежали на мелькнувший вдалеке просвет, и скоро выбежали на зеленую, облитую солнцем поляну.
Смотрим, около корней стоящей на полянке ели работает, пригнувшись чуть ли не к самой земле, низенький, худенький старец, проворно подрезая серпом высокую лесную траву. Серп же так и сверкает на солнечном припеке.
Услышав шорох, старичок быстро поднялся, насторожив ухо в сторону монастыря, и затем, точно вспугнутый заяц, проворно метнулся в чащу. Но он не успел добежать, запыхался. Робко оглянувшись, юркнул в густую траву недорезанной им травы и скрылся. Тут только вспомнился нам родительский наказ, и мы дружно крикнули:
— Отец Серафим! Отец Серафим!
Отец Серафим не выдержал и голова его показалась из-за высоких стеблей лесной травы. Приложив палец к губам, он умильно поглядывал на нас, как бы упрашивая ребят не выдавать его старшим, шаги которых уже слышались по лесу.
Смоченные трудовым потом, желтоватые волосы пустынника мягкими прядями лежали на высоком лбу. Искусанное лесной мошкарой лицо его пестрело запекшимися в морщинах каплями крови. Непригляден был вид лесного отшельника. Но, когда, протопав к нам дорожку, он, опустившись на траву, поманил нас к себе, крошка наша Лиза первая бросилась старичку на шею, прильнув нежным лицом к его плечу, покрытому рубищем.
— Сокровища, сокровища, — приговаривал он едва слышным шепотом, прижимая каждого из нас к своей худенькой груди.
Мы обнимали старца, а между тем замешавшийся в толпу детей подросток пастушок Сема бежал со всех ног обратно в сторону монастыря, зычно выкрикивая:
— Здесь, сюда. Вот он… Вот отец Серафим. Сюда!
Нам стало стыдно. Чем-то вроде предательства показались нам и выкрикивания наши, и наши объятия. Еще стыднее стало нам, когда две мощные запыхавшиеся фигуры, не помню мужчин или женщин, подхватили старца под локотки и повели к высыпавшей уже из лесу куче народа. Опомнившись, мы бросились вдогонку за отцом Серафимом.
Опередив своих непрошенных вожатых, он шел теперь один, слегка прихрамывая, к своей хибарке над ручьем. Подойдя к ней, он обернулся к поджидавшим его богомольцам. Их было очень много.
— Нечем мне угостить вас здесь, милые, — проговорил он мягким сконфуженным тоном домохозяина, застигнутого врасплох в разгар рабочего дня, — а вот деток, пожалуй, полакомить можно, — вспомнил он, как бы обрадовавшись собственной догадке.
И затем, обратившись к подростку, нашему брату, сказал:
— Вот у меня там грядки с луком. Видишь? Собери всех деток, нарежь им лучку, накорми их и напои хорошенько водой из ручья.
Мы побежали вприпрыжку исполнять приказание отца Серафима и засели между грядками на корточках. Лук, разумеется, никто не тронул. Мы залегли в траве и смотрели из-за нее на старичка, так крепко прижимавшего нас к груди.
Получив его благословение, все стали поодаль почтительным полукругом, и так же, как мы, смотрели издали на того, кого пришли послушать.
Много было тут лиц, опечаленных недавним горем, большинство крестьянок повязано было в знак траура белыми платками. Дочь нашей старой няни, недавно умершей от холеры, тихо плакала, закрыв лицо передником.
— Чума тогда, теперь холера, — медленно проговорил пустынник, как будто припоминая про себя что-то давно минувшее. — Смотрите, — громко сказал он, вот там ребятишки срежут лук, не останется от него поверх земли ничего. Но он подымется, вырастет сильнее и крепче прежнего. Так и наши покойнички и чумные, и холерные. Все восстанут лучше, краше прежнего. Они воскреснут. Воскреснут. Воскреснут все до единого.
Не к язычникам обращался пустынник с вестью о Воскресении. Все тут стоявшие твердили смолоду «о жизни будущего века». Все обменивались радостным приветствием «Христос Воскресе!» в светлый день Пасхи. А между тем это громкое: «Воскреснут! Воскреснут!», провозглашенное в глухом бору устами, так мало говорившими в течение жизни, пронеслось над поляной как заверение в чем-то несомненном, близком.
Стоя перед дверью своей лесной хижинки, в которой нельзя было ни стать, ни лечь, старик тихо крестился, продолжая свою молитву. Люди не мешали ему, как не мешали непрестанной его беседе с Богом ни работа топором, ни сенокос, ни жар, ни холод, ни ночь, ни день.
Молился народ. Над смолкнувшей поляной как будто тихий Ангел пролетел. Отдельно от богомольцев и впереди всех стояло хорошо знакомое нам грозное, гордое существо — госпожа Зорина, далекая родственница моего отца. За ее спиной толпился штат женской прислуги, одетой, так же как и она сама, в черное, с белыми платками на головах. Наскучив торжественным затишьем лесной поляны с ее молящимся народом, старая барыня проворчала, обращаясь к своей дворне:
— Помолиться успеем и дома. Приехала высказаться и выскажусь. — И, оттолкнув своих приближенных, она выплыла на самую середину полукруга. — Отец Серафим, отец Серафим, — громко позвала она отшельника, — как вы мне посоветуете? Вот я, генеральша Зорина, вдовею тридцатый год. Пятнадцать лет проживаю при монастыре. Все это время соблюдаю среды и пятницы. Теперь задумала понедельничать (т. е. поститься и по понедельникам), так что вы на это скажете? Как посоветуете, отец Серафим?
Если бы стая грачей низко пролетела, каркая, над толпою богомольцев, то не больше огорошили бы нас крикливые птицы, чем этот назойливый вопрос госпожи Зориной.
И отец Серафим, как бы озадаченный, заморгал на нее своими добрыми глазками:
— Я что-то не совсем понял тебя, — проговорил он. И затем, подумав немного, прибавил: — Ежели ты это насчет еды, то вот что я тебе скажу: как случится замолишься, забудешь о еде, ну и не ешь, не ешь день, не ешь два, а там, как проголодаешься, ослабеешь, так возьми да и поешь немного.
Улыбку умиления вызвало на всех лицах это мудрое решение вопроса состарившимся в лишениях отшельником. Старая же чванливая ревнительница поста как-то неловко попятилась, проворно укрывшись в толпе своих придворных. А между тем богомольцы ослабели, стоя на солнечном припеке.
Отец Серафим поманил к себе Прокудина рукой:
— Скажи им, — сказал он, — сделай милость, скажи всем, чтоб напились скорей из этого родника. В нем вода хорошая. А завтра я буду в монастыре. Непременно буду.
Когда же все, утолив жажду, оглянулись, отца Серафима уже не было на пригорке. Только вдали за кустами шуршал серп, срезая сухую лесную траву.
Обратно мы шли уже одни, своей семьей, подстраиваясь под усталую походку бабушки, матери моего отца. С нами был только Алексей Нефедович.
Отец тихо запел, что он всегда делал, когда у него было хорошо на душе, запели, как всегда, и обе старшие сестры, и брат-подросток своим ангельским, еще полудетским голосом. Подтягивал им глубокий тенор Прокудина. И скромный, но стройный хор огласил высокие своды просеки:
— Тебе поем. Тебе благословим, Тебе благодарим, Господи, и молимся, Боже наш, Боже наш, Боже наш.
Звуки последнего «Боже наш» еще замирали в вышине, когда мы тихо вышли на монастырскую поляну.
А между тем кроткий облик лесного старца невольно вставал перед глазами поющих.
Сестренка моя, Лиза, та самая, которую так обнимал отец Серафим, называя ее сокровищем, крепко держалась за меня обеими руками. На выходе из лесной темноты она сжала мою руку и, взглянув мне вопросительно в лицо, проговорила:
— Ведь отец Серафим только кажется старичком, на самом деле он такое же дитя, как ты да я. Не правда ли, Надя?
Много с тех пор видела я и умных, и добрых, и мудрых глаз. Много видала и очей, полных горячей искренней привязанности. Но никогда с тех пор не видала я таких детски ясных, старчески прекрасных глаз, как те, которые в это утро так умильно смотрели на нас из высоких стеблей лесной травы. Улыбку же, покрывшую это морщинистое, изнуренное лицо, могу сравнить только с улыбкой спящего новорожденного, когда, по словам нянек, его еще тешат во сне недавние товарищи Ангелы.
С утра на следующий день отец Серафим, как и обещал, оказался в монастыре. Нас, паломников, он встретил, как радушный домохозяин встречает приглашенных им гостей, в открытых дверях своей кельи. Пребывание в бору не оставило на нем и следа: желтоватоседые волосы были гладко причесаны, в глубоких морщинах не заметно было крови от укусов лесных комаров, белоснежная полотняная рубаха заменила заношенную сермягу, весь он был как бы воплощением слов Спасителя:
— Когда постишься, помажь главу твою и умой лицо твое, чтобы явиться постящимся не перед людьми, но перед Отцом твоим, Который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно.
Лицо отшельника было радостное. Келья была заставлена мешками, набитыми сухарями из просфор. Свободным оставалось только место перед иконами для коленопреклонения и молитвы. Рядом со старым монахом стоял такой же мешок с сухарями, но открытый. Отец Серафим раздавал из него по пригоршне каждому подходящему к нему паломнику, приговаривая:
— Кушайте, кушайте, светики мои. Видите, какое у нас тут обилие.
Покончив с раздачей и благословив последнего подходящего, старик отступил на полшага назад и, поклонившись глубоко на обе стороны, промолвил:
— Простите мне, отцы и братия, в чем согрешил против вас, словом, делом или помышлением. — Затем он выпрямился и, осенив всех присутствующих широким иерейским крестом, прибавил торжественно, — господь да простит и помилует всех вас.
Так закончилось наше второе свидание с Преподобным старцем. Как мы провели остаток этого дня, не помню, но ярко сохранился в моей памяти третий и последний день нашего пребывания в Саровской пустыни.
Исповедавшись накануне, отец Серафим в этот день служил как иерей обедню в небольшой церкви. Размер ее позволял только немногим из паломников присутствовать при богослужении.
Вспомнив о нас, не попавших в храм, преподобный выслал послушника сказать, что он выйдет к нам с крестом после богослужения.
Все мы, богатые и бедные, ожидали его, толпясь около церковной паперти. Когда он показался в церковных дверях, глаза всех были устремлены на него. На этот раз он был в полном монашеском облачении и в служебной епитрахили. Высокий лоб и все черты его подвижного лица сияли радостью человека, достойно вкусившего Тела и Крови Христовых. В глазах его, больших и голубых, горел блеск ума и мысли. Он медленно сходил со ступенек паперти и, несмотря на хромоту и горб на плече, был величаво прекрасен.
Впереди всей нашей толпы оказался в это время знакомый немецкий студент, только что приехавший к нам из Дерпта. Его рослая, красивая фигура и любопытство, с которым он смотрел на то, что ему казалось русской странной церемонией, не могли не привлечь внимание отшельника, и он ему первому подал крест. Книрим так звали молодого немца, не понимая, что от него требуется, схватился за крест рукой и притом рукою в черной перчатке.
— Перчатка, — укоризненно заметил старец.
Немец окончательно сконфузился. Отец Серафим отступил шага на два назад и заговорил:
— А знаете ли вы, что такое Крест? Понимаете ли вы значение Креста Господня, — и красноречивым потоком полилась звучная, стройная речь из уст вдохновенного монаха.
Если бы и хватило у меня памяти, чтобы сохранить слова отшельника, то и тогда не смогла бы я передать ее. Ведь мне было не более десяти лет.
Но не забыть мне этого ясного взора, вдохновенного в эту минуту мудростью свыше. Живо помню звуки голоса, говорившего «как власть имущий» малому стаду собравшихся в Сарове богомольцев. Помню сочувственный блеск в черных очах Прокудина, помню старую бабку свою, смиренно стоявшую перед отшельником. Помню юношеский восторг, разгоравшийся в глазах моего молодого дяди. Его заметил проповедник и, слегка нагнувшись к дяде, сказал:
— Есть у тебя деньги?
Дядя бросился было разыскивать в карманах бумажник, но отшельник остановил его тихим движением руки:
— Нет, не теперь, — сказал он, — раздавай всегда везде.
И с этими словами протянул к нему первому крест. И покойный дядя мой не «отошел скорбя», как это было с богатым юношей из Писания.
Мы торопились выехать в обратный путь. Запоздали немного, пешие паломники, среди которых, как всегда, было много хилых, слабых от старости женщин и детей, уже ушли вперед. На монастырском дворе то и дело слышался грохот отъезжавших экипажей более состоятельных богомольцев.
Наши лошади стояли уже у крыльца гостиницы и били оземь копытами, поторапливая своим нетерпением прислугу, разносившую по экипажам дорожную кладь. К Алексею Нефедовичу, ехавшему верхом и заносившему уже ноту в стремя, подошел старый монастырский служка.
— Еще утром, — сказал он, — отец Серафим, выходя из церкви, изволил шепнуть мне мимоходом свой наказ, чтобы вы, Алексей Нефедович, не отъезжали вечером, не повидавшись с ним еще раз.
— Проститься хочет старый друг. Отец мой духовный, — заметил на это Прокудин и, повернувшись к нам, сказал, — идите за мной и вы все.
Наша семья с отставным гусаром во главе снова потянулась по длинным коридорам монастырского корпуса.
Дверь в прихожую отшельника была открыта настежь, как бы приглашая войти. Мы разместились молча вдоль стеньг, напротив дверей внутренней кельи.
Последний луч заходящего солнца падал на выдолбленный из дубового кряжа гроб, уже десятки лет стоявший тут в углу на двух поперечных скамьях. Прислоненная к стене, стояла наготове и гробовая крышка.
Дверь кельи беззвучно и медленно отворилась. Неслышными шагами подошел старец к гробу. Бледно было его бескровное лицо, глаза смотрели куда-то в даль, как будто сосредоточенно вглядываясь во что-то невидимое, занявшее всю душу. В руке его дрожало пламя поверх пучка зажженных восковых свечей. Налепив четыре свечи по краям гроба, он поманил к себе Прокудина и затем пристально и грустно глянул ему в глаза. Перекрестив дубовый гроб широким пастырским крестом, он глухо, но торжественно сказал:
— В Покров.
Слово святого старца было понято как самим Прокудиным, так и окружающими как предсказание его, Прокудина, кончины. Под впечатлением этого предсказания покинули мы Саровскую обитель.
Более не довелось мне в жизни видеть преподобного Серафима. На следующий год иноки нашли его в своей келье усопшим на коленях во время молитвы.
Но, конечно, в семье нашей долго не было конца разговорам о личности великого подвижника, а ныне прославленного церковью чудотворца, преподобного Серафима.
Мне остается рассказать о том, как сбылось слышанное мною пророчество батюшки Серафима, а сбылось оно в том же году.
Наступил праздник Покрова Богородицы. Четверня за четверней несется мимо нашего дома на конце Малой Покровки. Кажется, всякий, имеющий экипаж, дал себе слово, проехаться по этой улице, повернуть направо и остановиться перед большим белым домом баронессы Моренгейм. Здесь в эту зиму квартировал Прокудин. Он сегодня приобщался Святых Таин, и весь город ехал сюда, чтобы его поздравить. Все наши старшие отправились туда же. Лошадей, разумеется, не запрягали, так как из окон нашей гостиной видны были окна дома Моренгейм.
Нас, меньших, меня и сестренку, оставили под охраной мадам Оливейра, старушки-испанки, которую Прокудин отыскал где-то в трущобах Москвы умирающей от голода и нужды и привез в дом моей матери, чтобы она ее выходила и откормила, пока священник, отец Павел, будет ее обучать догматам и обрядам нашей веры.
Пламенным желанием испанки было постричься в монахини. Сидя в этот памятный день с нами, девочками, бедная иностранка посматривала на свои дряхлые худые ручки и вздыхала. Но вот она сказала нам:
— Не пойти ли нам тоже с вами прогуляться до дома Моренгейма. В дом с вами, разумеется, не войдем, но мы можем уловить минуту, когда мой благодетель выйдет на балкон, чтоб поклониться ему и поздравить его.
Мы собрались, вышли, и, завернув за угол, стали медленно прохаживаться перед домом, где уже гуляли другие дети, кто с гувернанткой, а кто с нянькой.
На колокольне ближней церкви пробило два часа. Стеклянная дверь на балкон Моренгейма зашевелилась, но когда она открылась, то из нее вышел не хозяин дома, а только врач. Робко подошла к решетке испанка, спрашивая:
— Что наш Прокудин?
— Что Ваш Прокудин, — ответил доктор, — он здоровее всех вас и, вероятно, доживет до ста лет. Прохаживается себе по комнатам, угощая гостей рассказами о делах Спасителя на земле, и так рассказывает, что всякому кажется, будто бы он слышит это в первый раз. Желая совершенно убедиться в его здоровье, я выдумал какой-то глупый анекдот, где приходилось щупать пульс у каждого из гостей. Я пощупал пульс у толстого господина Смирнова и у старой мадам Погуляевой, пульс того, который, по предсказанию, должен скончаться в этот день, оказался ровнее и крепче всех. Извольте после этого верить предсказанию.
И добрый немец, повернувшись на одной ножке, почтительно поклонился испанке, послал каждой из нас по воздушному поцелую и ушел обратно за стеклянную дверь.
На колокольне пробило половину третьего. Вдруг стеклянная дверь наверху распахнулась, и вниз сбежал опрометью по ступеням бледный, как смерть, лакей. Он кричал:
— Умирает, меня послали за духовником.
Но как ни близка была церковь, и как ни спешил отец Павел, все же ему пришлось дочитать отходную уже над усопшим.
Умирая, он опустился на кресло, прильнув к высокой спинке. Правильные благородные черты лица отставного гусара были совершенно спокойны. Казалось, это младенец, тихо уснувший на коленях матери.
— Преставился, — громко сказал седовласый пономарь, стоявший с кадилом в руках.
Врачи не обнаружили у умершего никакой болезни и не отыскали никаких признаков приближающейся смерти. Может статься, в Нижнем или в окрестностях Сарова найдется кто-то еще помнящий смерть Прокудина, этого человека, горячо любившего Бога и ближних. Он, вероятно, подтвердит мои воспоминания.
Помнят ли в Сарове пророческое слово, сказанное отшельником своему другу и ученику? Не знаю. Во всяком случае, оно сбылось.
Детство святого Иоанна Кронштадтского
Он родился на крайнем севере, в селе Суре, Пинежского уезда, Архангельской губернии 19 октября 1829 года. Его отец Илья Сергиев был бедный псаломщик из этого села, в деревянной церкви которого даже священные сосуды были оловянные. Но это были люди очень набожные и благочестивые.
У бедняков родился слабенький ребенок, которого поспешили окрестить, чтобы он не умер без Святого Крещения. Ребенок быстро окреп. По дороге в школу он постоянно останавливался и молился перед старинной церковью во имя Святителя Николая Чудотворца, построенной еще в XVII веке.
Когда мальчику было шесть лет, он увидел в горнице ангела и очень смутился, но небожитель сказал ему, что он его Ангел Хранитель, который будет хранить его на протяжении всей жизни.
Мальчик Ваня постоянно ходил с отцом в церковь и полюбил церковные службы и богослужебные книги и сделался набожным и благочестивым. Он был послушен и старался во всем поступать согласно с волей Божьей.
Отец Иоанн, впоследствии уже прославленный, неоднократно говорил, что все свое благочестие он почерпнул из чтения богослужебных книг.
Весьма характерно, что односельчане отца Иоанна еще в мальчике Ване прозрели великого молитвенника и в бедах и нуждах своих всегда просили его помолиться за них.
Когда пришло время учиться, родители собрали последние деньги и определили мальчика Ваню в Архангельское Приходское Училище.
Обучение давалось ему туго: он плохо понимал и запоминал.
Это обстоятельство чрезвычайно огорчало и смущало доброго мальчика, он осознавал, как трудно дается родителям его обучение.
Он думал о родном доме, о тамошней нищете и в это время научился с особенной болью чувствовать чужую нужду, болеть о чужой бедности. Он больше всего грезил о том, что когда вырастет, то выведет отца и мать из нужды.
Школьная мудрость оказалась для него еще труднее начального обучения. Учителя мало заботились о том, чтобы помогать ученикам. Он старался и все-таки не успевал. Поэтому, движимый пламенной верой, он однажды, ложась спать, особенно горячо помолился Богу, прося просветить его ум.
Молитва кроткого и смиренного мальчика была услышана. Вот что пишет об этом сам отец Иоанн:
«…Ночью я любил вставать на молитву. Все спят, тихо. Не страшно молиться, и молился я чаще всего о том, чтобы Бог дал мне свет разума на утешение родителям. И вот, как сейчас помню, однажды был уже вечер, все улеглись спать. Не спалось только мне, я по-прежнему ничего не мог уразуметь из пройденного, по-прежнему плохо читал, не понимал и не запоминал ничего из рассказанного. Такая тоска на меня напала: я упал на колени и принялся горячо молиться. Не знаю, долго ли я пробыл в таком положении, но вдруг точно потрясло меня всего. У меня точно завеса спала с глаз, как будто раскрылся ум в голове и мне ясно представился учитель, его урок. Я вспомнил даже, что он говорил. И так легко, радостно стало на душе. Никогда не спал я так спокойно, как в ту ночь.
Чуть рассвело, я вскочил с постели, схватил книги и, о счастье, читаю гораздо легче, понимаю все, а то, что прочитал, не только все понял, но хоть сейчас рассказать могу. В классе мне сиделось уже не так, как раньше: все понимал, все оставалось в памяти.
Дал учитель задачу по арифметике — решил, и учитель похвалил меня даже. Словом, в короткое время я подвинулся настолько, что перестал уже быть последним учеником. Чем дальше, тем лучше и лучше успевал я в науках и в конце курса одним из первых был переведен в семинарию».
Религиозный настрой нисколько не ослабел у Вани за годы учебы: впечатления, вынесенные из семьи, были слишком сильны.
«Знаешь ли, — сказал отец Иоанн в беседе с игуменией Таисией, — что, прежде всего, положило начало моему обращению к Богу и еще в детстве согрело мое сердце любовью к Нему? Это святое Евангелие. У родителя моего было Евангелие на славянскорусском языке. Любил я читать эту чудную книгу, когда приезжал домой на каникулы, и слог ее и простота речи были доступны моему детскому разуму. Читал и наслаждался ею и находил в этом чтении высокое и незаменимое утешение. Это Евангелие было со мной и в духовном училище. Могу сказать, что Евангелие было спутником моего детства, моим наставником, руководителем и утешителем, с которым я сроднился с ранних лет».
Воспоминания адмирала
После своего назначения в Кронштадт отец Иоанн стал другом моих родителей и частым гостем у них. Мой отец был его помощником и сотрудником. Он разрабатывал план совершенно нового для России учреждения: Дома Трудолюбия для помощи всем сирым и убогим, оказавшимся в тяжелом положении. Вместе с моим отцом он реализовывал этот проект в Кронштадте.
В гимназии урок Закона Божия. После молитвы за преподавательский столик садится отец Иоанн. На его щеках играет румянец, и он кажется моложавым, несмотря на пробивающуюся седину в бороде. Добрым светом горят его светло-голубые глаза. Этих глаз не забудет, кто их видел. Батюшка, не в пример прочим преподавателям, говорит всем нам «ты», и это «ты» звучит просто и естественно в его устах. Обратись к нам так другой педагог — это показалось бы нам грубым и даже оскорбительным.
Двое моих одноклассников начинают играть в «перышки» на его уроке. «Ничего, отец Иван добрый, да он не заметит». Но батюшка заметил и поставил на колени около своего столика.
Как сейчас вижу эту картину. Преподавательский столик приходится как раз на высоте глаз стоящих на коленях и те, вытягивая свои шеи, стараются рассмотреть, что батюшка пишет в классном журнале.
— Вот, ужо я вас, — говорит он им, стараясь казаться сердитым, но те в ответ только широко улыбаются, видя, что это только так — одна угроза.
Мои родители рассказывали, что когда отца Иоанна назначили в Кронштадт, то местные обыватели, привыкшие видеть своих батюшек одетыми в рясы модного покроя и старающихся держать себя на «столичный» лад, ворчали про себя: «ну и послали попа, простого сельского. Никакого вида у него нет».
Не нравилась им также и проникновенная служба отца Иоанна, который то протяжно, слог за слогом, произносил знакомые слова молитвы, то молниеносной скороговоркой обращался к Создателю.
В жизни отца Иоанна было два периода. Первый стал как бы подготовкой к последующему подвигу. В это время для него существовали еще разные мелкие утехи и радости жизни, свойственные всякому человеку. Впоследствии, когда отец Иоанн был уже Членом Священного Синода и вполне равнодушно относился ко всем выпавшим на его долю высоким орденам и наградам, трогательно было вспомнить, как его заботило и огорчало, когда его, скромного соборного священника, почему-то обходили первой очередной небольшой наградой: орденом святой Анны III степени.
В моей памяти живет до сих пор «Отец Иван» этого первого периода, мой законоучитель, друг моей семьи, частый гость в нашем доме и на редкость милый и бесконечно добрый человек.
В середине восьмидесятых годов в газетах стали появляться заметки, сначала отрывочные и краткие, а затем все более и более подробные о том необыкновенном влиянии, которое имел отец Иоанн на народные массы и об исцелении им сотен больных, посредством молитвы и простого наложения рук. Сообщалось также о чудесном свойстве проповедника видеть и ощущать события, происходящие в сотнях верст от него, а также о его даре предрекать грядущее.
Друзья и знакомые отца Иоанна, которые видели его в своих домах, поддерживающим за стаканом чая разговор на самые обыденные темы, пришли сначала в некоторое смущение.
— Что это газеты делают с нашим милым отцом Иваном? — говорили они. — Ведь они его каким-то иконописным угодником и чудотворцем изображают. Это же кощунство.
К нему потекли со всех концов нашей обширной родины толпы ищущих помощи духовной и телесной, он стал как в России, так и за ее пределами — высоким авторитетом в религиозных вопросах. Многие, никогда и не подозревавшие, что существует такой город — Кронштадт, узнали, что есть «отец Иоанн Кронштадтский».
Но личной жизни у отца Иоанна совсем не стало. Он больше не располагал своим временем. Друзья могли теперь только мельком видеть его, когда батюшка, окруженный толпой, выходил из экипажа у подъезда дома, где живет ожидающий его помощи больной.
В Кронштадте бьет большой колокол Андреевского собора. Служит сам отец Иоанн. Читая главу из Евангелия, он переживает всей душой Страсти Господни. Слова бегут неудержимым потоком. Затем он как будто бы снова замедляет темп, растягивая каждое слово. Батюшка не смотрит на Священную Книгу, то, что там написано, он с детства знает наизусть. Сейчас он не с нами. Он телом находится среди нас, но духом, мыслью он в далекой стране Иудейской. Читая священные строки, он поднимается вместе с Христом на небольшой холм в окрестностях столичного города. Уже за полдень. Идти в гору жарко, место заброшенное, печальное. Сюда приходят толпы только в дни даровых зрелищ: посмотреть на мучения и казни людей. Дороги хорошей нет, ноги вязнут в песке, острый щебень чувствуется даже сквозь подошву. Раскрыв рты, смотрит на происходящее иерусалимская чернь. Это ее день. Но среди оборванцев есть и нарядно одетые люди — завсегдатаи всяких казней, любители сильных ощущений.
На вершину холма, однако, проходимцев не пускают. Караул выглядит слишком внушительно. Закаленные в войнах и походах, мускулистые люди в красивых касках и латах, носят у бедра короткие острые мечи, а в руках длинные копья с металлическим наконечником. Чернь боязливо косится на неприятных ей римлян. Выражение лиц у солдат равнодушное:
«Нам что, — думают эти люди. — Нас назначили сюда в наряд наблюдать за порядком, а что тут происходит — для нас безразлично».
Отец Иоанн взглянул вверх на купол собора, увидел изображение Четырех Евангелистов, столь ему знакомых за годы его служения, опустил взор на аналой с Евангелием, вспомнил, что его слушает паства. И он обычным тоном читающего Священную книгу священника заканчивает главу.
Голос его, довольно высокого тембра, — «удивительно молодой голос», — как тогда говорили, звучит все так же, как несколько лет тому назад, когда в гимназии он был моим учителем, звучит так же, как у нас в доме, где он был близким другом моего отца и часто запросто бывал. Тринадцать лет они прослужили вместе в соборе, где мой отец был старостой.
Обласканный Царской Семьей и глубоко чтимый ею, он был далек от стремления к мирским благам и почестям.
В моей семье был такой случай. Брат поступал в морское училище. Отец нашел случай попросить отца Иоанна:
— Батюшка, благословите нового моряка на службу Царю и Отечеству.
Батюшка сначала глубоко задумался, затем как бы очнулся, и, обратившись к кадету, сказал:
— Да благословит тебя Господь Всемогущий и да охранит тебя святая Десница Его, как на водах, так и под водой.
За отцом Иоанном уже тогда установилась слава провидца будущего. Поэтому сказанное батюшкой даже несколько обеспокоило моего отца.
— Что это значит — «под водой»? Тонуть моему сыну придется, что ли? — говорил он, придя домой.
Слова отца Иоанна были прочно забыты. Вспомнили о них только через четверть века, когда брат был назначен командиром подводной лодки.
В то время, когда батюшка произносил свои вещие слова, еще и разговоров не было о кораблях, плавающих под водой.
В последние годы жизни отца Иоанна злобный большевизм стал показывать свою суть. Отец Иоанн был всегда полон снисхождения к людским слабостям и прегрешениям, но для губителей нашей родины он нашел слова гнева и проклятия. Огненным словом обрушился он на них в своих проповедях, полных горячего патриотизма. Это не было забыто новой властью. Ей нужно было стереть с лица земли все напоминающее об отце Иоанне.
Поэтому они разрушили Андреевский собор, столь тесно связанный с его именем.
Отец Иоанн Сергиев с самого своего прибытия в Кронштадт был дружески принят в семье моего деда. Крайне добрый и приветливый отец Иоанн иногда казался грустным и спрашивал: почему кронштадтцы, как духовенство, так и миряне, недружелюбно к нему относятся? Действительно, многие горожане говорили: «Назначили какого-то сельского попика в собор, могли и кого получше назначить».
Мой дед успокаивал отца Иоанна, что все со временем образуется, и что все поймут личность батюшки.
Ребенком я часто видел батюшку. Он был очень добр с нами — детьми и часто ласкал нас, гладя рукой по голове.
Когда я поступал в первый класс Кронштадтской гимназии, отец Иоанн сразу меня узнал и, экзаменуя, спросил:
— Андрюша, скажи, что Бог сотворил в четвертый день?
Я правильно ответил. Отец Иоанн заставил меня прочитать «Богородицу» и когда я кончил молитву, то сказал: «молодец», и поставил пять.
Два года я пробыл в гимназии и оба эти года отец Иоанн был нашим законоучителем. В этот период отец Иоанн стал по всей России известен своею святостью, крепостью веры и силой своей молитвы перед Богом.
Постоянно занятый и утомленный, он часто стал опаздывать на уроки и, сидя за кафедрой, дремал.
Но уроки нам задавались и батюшка нам вкратце все объяснял с присущим ему вдохновением и верой. Спрашивал очень редко и меньше четверки не ставил.
Мой отец был 13 лет старостой Кронштадтского Андреевского собора, переделал оба крыла собора за свой счет и высадил вокруг собора прекрасный парк.
В Морском Кадетском Корпусе я тяжело заболел брюшным тифом. Меня положили в особую палату лазарета вместе с кадетами Старком и Ильяшевичем. В виде исключения, моей матери разрешили быть все время в нашей палате и помогать сестре милосердия, назначенной к нам от Покровской Общины. Мое положение стало критическим, и отцу удалось отыскать отца Иоанна и упросить его посетить меня и помолиться.
Было позднее время, почти ночь, когда батюшка подошел к моей койке и сказал:
— Андрюша!
Я сразу пришел в себя, узнал «нашего» батюшку и улыбнулся ему. Отец Иоанн встал на колени у моей койки и сказал:
— Помолимся.
Кто был рядом — тоже опустились на колени. Отец Иоанн жарко и громко молился, я же в полном сознании повторял молитвы.
По окончании молитвы отец Иоанн благословил меня, а моей матери сказал лишь:
— Поправится!
С той ночи я быстро стал поправляться, и вскоре совсем выздоровел.
Святой отче Иоанне, моли Бога о нас!
Царственные мученики
Святой царь-мученик Николай Александрович родился в день святого Иова Многострадального, 6 мая 1868 года. Часто он сам сравнивал свою жизнь с жизнью святого Иова. Потеряв свое земное достояние — Российскую империю, он взамен царства земного обрел Царствие Небесное. Как святой Иов на земле нес скорби и лишения, так и святой царь мученик претерпел много скорбей — измену близких, издевательство врагов и, наконец, мученическую смерть.
С ранних лет святой царь-мученик воспитывался в строго христианском духе: в простоте, в покорности, в воздержании. Первой его воспитательницей была скромная учительница гимназии Александра Петровна.
Поручая ей воспитание своего наследника, будущий император Александр III наказывал: — Имейте в виду, что ни я, ни великая княгиня не желаем делать из них оранжерейных цветов. Они должны шалить в меру, играть, учиться, хорошо молиться Богу. Мне нужны нормальные, здоровые русские дети. Подерутся, пожалуйста. Но доносчику — первый кнут.
Со своей первой учительницей наследник сразу же подружился. Дружба эта — простой русской женщины с наследником престола, а затем императором Российским — сохранилась все последующие годы.
Александра Петровна работала в учебном ведомстве. Зная крайнюю нужду некоторых своих сослуживцев или учеников, не способных заплатить за обучение, она всегда шла к своему бывшему венценосному воспитаннику и просила за них.
Государь очень любил эти посещения. На ее скромных прошениях он писал — «выдать», только к указанной сумме добавлял еще один ноль. На протесты Александры Петровны государь отвечал всегда шуткой:
— Разве тебе лишнего нулика жалко?
В конце беседы он, всегда шепотом, просил ее никому ни слова не говорить о его помощи.
Царь-миротворец Александр III воспитывал своих детей строго, почти в аскетической простоте. Спали они на простых деревянных кроватях, с жесткими матрасами и без подушек. Питались просто. Во время обеда, общего с их августейшими родителями, им подавали первое блюдо только после того, как был обслужен последний из гостей. Вставали они ежедневно в семь утра и сразу же шли под холодный душ.
Но одно воспитание ничего не смогло бы дать, если бы в самой природе мальчика не были заложены ценные качества, выросшие затем в христианские добродетели, которые обессмертили имя святого царя-мученика.
Он с детства был трогательно боголюбив. Торжественный вынос плащаницы особенно сильно поражал его детское сознание. Весь день он скорбел и просил мать рассказать, как злые первосвященники замучили доброго Спасителя. Глаза его наливались слезами, и он часто говорил, сжимая кулаки:
— Эх, не было меня тогда там, я бы показал им.
Он очень любил изображение Богоматери, эту нежность, с которой Она обнимает Младенца. Он всегда завидовал брату — тому, что его зовут Георгием, потому что у него такой красивый святой покровитель, убивающий змея.
Это был ребенок ласковый, уступчивый, вежливый от природы, щедрый; он, например, никогда не позволял себе съесть конфету, не поделившись прежде с братом или товарищем. В своих родителях он просто души не чаял. Наблюдая за птицами в дворцовом саду, наследник, засмотревшись, как бы замирал, а выражение его глаз делалось настолько неземное, что другие дети, заметив это настроение, просили:
— Ники, еще раз посмотри на птиц.
И Ники, краснея, возвращался к обыденной жизни. Он готов был молиться даже о спасении жизни маленького птенца, выпавшего из гнезда.
— Надо помолиться за воробышка: пусть Бог его не берет, — сказал он однажды, когда птенец казался умирающим.
Это непрерывное светлое христианское настроение никогда не оставляло его.
Простота в отношениях со своими подданными императора Александра III перешла и к его сыну — царю-мученику Николаю II. Он всегда тянулся к простому народу, так как сам по природе был человеком простым и бесхитростным и в людях умел ценить простоту.
Однажды наследник читал со своим воспитателем англичанином Хиссом один из эпизодов истории Англии, в котором описывался выезд короля Джона, любившего простонародье и которого толпа приветствовала восторженными криками: «Да здравствует король народа!» Глаза у Ники заблестели от волнения, и он воскликнул:
— Ах, вот я хотел бы быть таким!
Он и стал таким, каким мечтал быть, ибо простой народ любил своего государя и чувствовал его ответную любовь к себе. Раз старик крестьянин, приветствуя государя, от волнения и нахлынувших чувств не мог произнести заранее приготовленную речь. Государь моментально понял все, обнял его и поцеловал, ибо эти чувства ему были дороже всех слов.
Когда наследник подрос и стал изучать курс общеобразовательных наук, то к нему были приставлены лучшие педагоги того времени — профессора высших учебных заведений Российской империи. Наследник был очень способным учеником.
В 16 лет он был зачислен на действительную военную службу. В 19 лет — произведен в младшие офицеры, а в 24 года — в полковники лейб-гвардии Преображенского полка. Генерал Зубов, служивший вместе с будущим царем-мучеником в одном полку, вспоминает:
— Он был подлинным отцом командиром, заботившимся о своих подчиненных, как офицерах, так и солдатах, о солдатах же в особенности, так как он любил их всем своим русским сердцем. Его влекла к ним их бесхитростная простота, что было основной чертой его собственного характера. Наследник цесаревич не только интересовался их питанием и условиями их казарменной жизни, но и их домашними делами, жизнью их семей и помогал им в нужде.
Однажды государь, чтобы узнать, насколько удобно солдатское обмундирование, в полной солдатской форме прошел 20 верст.
В 1884 году в Петербурге торжественно праздновалось бракосочетание великого князя Сергея Александровича с принцессой Елисаветой Гессен Дармштадтской. На торжествах присутствовала юная сестра невесты — Аликс, скромная двенадцатилетняя девочка, отличавшаяся необыкновенной красотой.
Здесь впервые встретились будущие супруги, царственные мученики. Наследнику тогда было 16 лет.
Завязалась дружба двух простых и чистых сердец, дружба, которая вскоре выросла в крепкую любовь. Девочка вернулась обратно в Дармштадт, через пять лет снова посетила Россию и пробыла в Санкт-Петербурге несколько недель. Тогда у наследника созрело окончательное решение: он женится на Аликс Гессенской.
Государь Александр III не дал своего согласия.
«Все в воле Божьей, — записал наследник у себя в дневнике после продолжительной беседы с отцом, — уповая на Его милосердие, я спокойно и покорно смотрю на будущее».
Вообще святому Николаю была свойственна покорность родительской воле и покорность высшей Божьей воле. Из послушания меньшему рождается послушание большему. Привыкнув слушаться родителей, Николай легко предавался и воле Божьей, потому что отличался покорностью и смирением.
Пять лет испытывала судьба чистую любовь двух юных сердец. Принцесса Аликс, уже настоящая красавица, к которой сватались многие коронованные женихи, отвечала всем решительным отказом. Так же и цесаревич отвечал спокойным, но твердым отказом на все попытки своих родителей устроить иначе его счастье.
Наконец, августейшие родители наследника, видя непоколебимое решение своего сына, его терпение и кроткую покорность родительской воле, дали свое благословение на брак.
В том же году он вместе с протопресвитером Иоанном Янышевым выехал в Кобург, чтобы сделать предложение принцессе.
Аликс была искренно верующая. Но, воспитанная в лютеранстве, ее честная и прямая натура воспротивилась перемене религии.
«Единственное препятствие или пропасть между ней и мной — это вопрос религии, — писал в своем дневнике наследник, — кроме этой преграды нет другой. Все в воле Божьей. Уповая на Его милосердие, я покорно и спокойно смотрю на будущее».
Эта покорность воле Божьей бывает свойственна истинным последователям Христовым. Только высокие духом и мудрые люди обладают этой высшей покорностью, а царю-мученику это качество было всегда особенно свойственно.
После сделанного предложения наследник записал в своем дневнике:
«Говорили 12 часов, но безуспешно, она все противится перемене религии. Она, бедная, много плакала. Она плакала все время и только время от времени произносила шепотом: „Нет, я не могу»».
Будучи исключительно честной сама с собой, отличаясь благородством и преданностью своим идеалам и к тому же прекрасно образованная — она получила при Оксфордском университете степень доктора философии, — Аликс не была способна принести весь свой внутренний мир в жертву любви к цесаревичу.
Ей помог ее духовник — богослов, бывший ректор Санкт-Петербургской Духовной академии протопресвитер Иоанн Янышев.
Он сумел открыть ей всю красоту и истину православной веры. Вспоминая впоследствии дни обручения, государыня писала супругу:
«Ты видишь, как даже тогда вера и религия играли такую большую роль в моей жизни. Я не могу просто к этому относиться, и если я прихожу к уверенности в чем-либо, то уже навсегда. И также любовь к Христу — она всегда была так близко связана с нашей жизнью».
Но полному обращению принцессы помогли искренние, горячие слова наследника, излившиеся из его любящего сердца:
— Аликс, я понимаю Ваши религиозные чувства и благоговею перед ними. Но ведь мы веруем в одного Христа. Другого Христа нет. Бог, сотворивший мир, дал нам душу и сердце. И мое сердце и Ваше Он наполнил любовью, чтобы мы слились душа с душой, чтобы мы стали едины и пошли одной дорогой в жизни. Без Его воли нет ничего. Пусть не тревожит Вас совесть о том, что моя вера станет Вашей верой. Когда Вы узнаете, как прекрасна, благодатна и смиренна наша православная религия, как величественны и великолепны наши храмы и монастыри и как торжественны и величавы наши богослужения, — Вы их полюбите, Аликс, и ничто не будет нас разделять.
Принцесса с затаенным дыханием слушала вдохновенные слова цесаревича, и вдруг она заметила, что из его голубых глаз потекли слезы. Сердце ее, переполненное любовью и печалью, не выдержало, и из уст послышалось тихое:
— Я согласна.
«Милая, дорогая, бесценная мама, — в восторге писал домой наследник, — ты не можешь себе представить, как я несказанно счастлив. Сегодня утром нас оставили одних, и тут, с первых же слов, она согласилась. Одному Богу известно, что произошло со мной. Я плакал, как ребенок, и она тоже. Весь мир сразу изменился для меня: природа, люди — все. И все мне кажутся добрыми, милыми и счастливыми. Я не мог даже писать, до того у меня дрожали руки. Спаситель сказал нам: «Все, что ни просишь у Бога, даст тебе Бог». Слова эти бесконечно мне дороги, потому что в течение пяти лет я молился ими, повторяя их каждую ночь, умоляя Его облегчить Аликс переход в православную веру и дать мне ее в жены».
Дни их помолвки совпали с предсмертной болезнью государя Александра III. За 10 дней до его смерти они приехали в Ливадию. Государь Александр III, желая оказать внимание невесте своего сына, несмотря на все запреты врачей и семьи, встал с кровати, надел парадную форму и, сидя в кресле, благословил припавших к его ногам будущих супругов. Лично к принцессе он отнесся с лаской и большим вниманием, о чем впоследствии царица-мученица с волнением вспоминала всю жизнь.
Государь Император Александр III умер. На следующий день среди глубокой печали блеснул луч радости: принцесса Аликс приняла Православие с наречением ей имени Александра, в честь царицы-мученицы Александры, и оба, жених и невеста, причастились Святых Таин. Через три недели в скорбной, траурной обстановке состоялось венчание государя императора Николая Александровича и принцессы Александры.
— Свадьба наша, — вспоминала потом государыня, — была как бы продолжением этих панихид, только меня одели в белое платье.
Первые 20 лет супружества были самыми счастливыми. Более счастливой семьи никто из близко знавших их не встречал. Святые страстотерпцы и сами это сознавали — так, государыня в одном из своих писем к государю писала:
«В нынешние времена редко видишь такие браки. Ты — моя жизнь, мой свет. Когда на сердце тяжело от забот и тревог, каждое проявление нежности дает силу и бесконечное счастье. Ах, если бы дети наши могли бы так же быть счастливы в своей супружеской жизни».
И другие, наблюдая со стороны их тихое счастье и примерную семейную жизнь, удивлялись этой идиллии двух венценосных супругов. Пьер Жильяр, воспитатель наследника цесаревича Алексия, писал:
«Какой пример, если бы только о нем знали, давала эта столь достойная семейная жизнь, полная такой нежности. Но как мало людей о ней подозревали. Правда, что эта семья была слишком равнодушна к общественному мнению и укрывалась от посторонних взглядов».
Другой близкий к царской семье человек, флигель-адъютант Мордвинов, вспоминал:
«Я навсегда буду под впечатлением этой изумительной, до встречи с ними никогда ранее мною не виданной, чудной во всех отношениях семьи».
«Я скажу про них просто, — говорил камердинер Волков, — это была самая святая и чистая семья».
Родилась первая дочь — славный, крупный ребенок, вызвавший новые заботы, давший новые радости.
«Богом нам посланную дочку при молитве мы назвали Ольгой», — отметил в своем дневнике государь.
Святая мученица великая княжна Ольга унаследовала от отца все лучшие стороны его души: простоту, доброту, скромность, непоколебимую честность и всеобъемлющую любовь к Родине, а от матери — глубокую евангельскую веру, прямоту, умение владеть собой и крепость духа. Она обладала живым умом и рассудительностью — этой высшей добродетелью, по слову преподобного Антония Великого. Неудивительно, что государь часто советовался с ней, даже по самым важным вопросам. Ее чистая, «хрустальная» душа, как выразился один из ее воспитателей, отражалась и на внешнем ее облике. Люди чувствовали в ее присутствии какой-то неиссякаемый источник жизни, радости и мира.
«Чем больше глядишь на нее, тем миловиднее становится ее лицо, — говорила сестра, работавшая с ней в лазарете, — оно озарено внутренним светом, оно становится прекрасным от каждой ее светлой улыбки. Она вся ясная, радостная».
Святая великая княжна Ольга очень любила Россию и так же, как и ее отец, любила простой русский народ. Когда заходила речь о том, что она может выйти замуж за одного из иностранных принцев, то она не хотела и слышать об этом:
— Я не хочу покидать Россию. Я — русская и хочу остаться русской.
Через два года родилась вторая девочка, названная во святом Крещении Татьяной, еще через два года — Мария, а еще через два года — Анастасия.
С появлением детей святая царица отдала им все свое внимание: кормила, ежедневно сама купала, неотступно бывала в детской, не доверяя своих детей никому. Бывало, что, держа на руках ребенка, она обсуждала серьезные вопросы своего нового учреждения или, одной рукой качая колыбель, она другой подписывала деловые бумаги. Государыня не любила ни минуты оставаться праздной, и своих детей она приучила к труду. Чудные вышивки выходили из-под их быстрых рук. Две старшие дочери — Ольга и Татьяна — во время войны работали с матерью в лазарете, исполняя обязанности хирургических сестер.
— Чем выше человек, — говорил царь-мученик, — тем скорее он должен помогать всем и никогда в обращении не напоминать своего положения. Такими должны быть и мои дети.
Сам являясь добрым примером простоты, кротости и внимательности ко всем, государь и детей своих воспитал такими же.
Доктор Боткин в письме к своей дочери описывает, как он попросил сидевшую у него великую княжну Анастасию выйти в коридор и позвать лакея.
— Вам зачем? — спросила княжна.
— Я хочу вымыть руки.
— Так я вам подам.
На протесты доктора она сказала:
— Если это ваши дети могут делать, то отчего я не могу? — и, завладев чашкой, помогла ему вымыть руки.
Во время прославления преподобного Серафима Саровского царственные мученики горячо молились в Сарове перед мощами новоявленного угодника Божьего, о даровании им сына — наследника. На следующий год у них родился мальчик, который был назван Алексием в честь святителя Алексия, митрополита Московского.
Наследник от природы был наделен исключительной красотой. Радости счастливым родителям, казалось, не было предела, но вот уже на второй месяц после его рождения обнаружилось, что ребенку передалась наследственная болезнь Гессенского дома — гемофилия. Даже при легких ушибах происходили внутренние кровоизлияния, от которых наследник сильно страдал.
Когда отрок подрос, государыня научила его молиться. Ровно в 9 часов вечера он поднимался с ней в свою комнату, читал громко молитвы и ложился спать, осененный ее крестным знамением. Государыня сама преподавала ему Закон Божий. В одном письме из Тобольской ссылки она писала:
«Прохожу с Алексеем объяснение Литургии. Дай мне Бог умение учить, чтобы на всю жизнь осталось у него в памяти. Почва благая — стараюсь, как умею».
У Наследника было горячее, доброе сердце, отзывчивое к чужому горю. Несмотря на болезненность, которая наложила свой отпечаток на его необыкновенно привлекательное и открытое лицо, он был очень живым и веселым мальчиком, эта жизнерадостность заражала порой и седовласых старцев, которые, забыв года, проводили с ним время в детских шалостях.
Государыня писала о детях государю:
«Они делили все наши душевные волнения. Крошка чувствует так много своей маленькой чуткой душой — никогда не буду в состоянии возблагодарить Бога достаточно за ту чудную милость, которую Он мне дал в тебе и в них. Мы одно».
Много царь-мученик потрудился для славы Церкви. Не только Русская Церковь пользовалась его щедротами, но и церкви Греции, Болгарии, Сербии, Румынии, Черногории, Турции, Египта, Сирии, Ливии, Абиссинии, Палестины. Он во всем мире выступал в защиту православной веры и оберегал церковный мир. Велика его роль и в деле прославления русских святых: в его царствование было прославлено больше святых, чем за весь XIX век.
Первым в царствование царя-мученика был прославлен святитель Феодосий Черниговский. Затем — священномученик Исидор и с ним 72 мученика Юрьевские. Состоялось прославление преподобного Серафима Саровского. Их величества прибыли на это всероссийское торжество. Государь сразу же отправился в келью иеросхимонаха Симеона для исповеди, откуда вышел только через час.
На следующий день — рано утром, совершенно неожиданно — святые венценосцы пришли к ранней обедне. Это внезапное появление царской четы произвело на народ сильное впечатление. Они явились туда без свиты, как простые богомольцы. За литургией они причастились Святых Таин, а вслед за ними причастились еще 50 богомольцев. В день прославления торжественный выход царя и царицы в собор начался почти с первым ударом колокола. Неожиданный порыв ветра вдруг выбил из рук государыни раскрытый зонтик. Минутная остановка. Проворная монахиня из первого ряда несметной толпы, схватив зонтик, передала его царице, целуя ей руку. Простые русские женщины, воспользовавшись минутной остановкой, бросились к ногам царицы и, не сдерживая выражений своих чувств, с причитаниями стали целовать края ее платья, а одна с плачем громко кричала:
— Матушка ты наша родная, царица-сиротинушка. Господь тебе сыночка не дает, несчастной.
Момент был потрясающий. Капли слез скатились тогда из глаз императрицы. Она поняла тогда, насколько близок к ней православный русский народ, что даже ее потаенная скорбь разделялась им в полной мере. И ее печаль являлась общей народной печалью. Особенно горячо лилась молитва святой царицы о даровании ей сына — перед мощами новоявленного угодника Божьего, с ее молитвой слилась пламенная молитва народа. Господь внял этой мольбе, и через год после прославления родился дивный мальчик — цесаревич Алексий.
Царь-мученик, живший идеалами допетровской Руси, всегда желал восстановить в Русской Церкви патриаршество. Но проведение этой сложной реформы всецело зависело от удачного выбора Патриарха, так как Патриарх являлся как бы соправителем царя. Изучив этот вопрос, государь принял мужественное решение: возложить это тяжелое бремя на себя. Под свежим впечатлением великих Саровских торжеств и радостного исполнения связанного с ними обетования о рождении ему наследника, он приехал к митрополиту Санкт-Петербургскому Антонию просить благословение на отречение от престола и пострижение в монахи, но митрополит отказал ему.
Об этом свидетельствует тогдашний обер-прокурор Синода Лукьянов в своих воспоминаниях. На предсоборном присутствии государь спросил собравшихся архиереев, есть ли у них намеченный кандидат в Патриархи. После некоторого замешательства последовал отрицательный ответ. Тогда государь осведомился у них, согласились ли бы они, чтобы на патриарший престол государь выставил себя как кандидата, сложив власть императора и оставив престол сыну, учредив при нем регентство из государыни и своего брата великого князя Михаила. Произошло еще большее замешательство, и на этот вопрос государя последовало гробовое молчание.
Надо признать, что и в деле прославления святых Первый Мирянин Церкви шел впереди Синода, находившегося под известным влиянием века. Здесь он дважды проявил свою самодержавную волю в отношении Синода. В первый раз это было в деле прославления святого Иоасафа Белгородского: когда Синод решил отложить это торжество, государь, не согласившись, сам назначил срок прославления. И второй раз его воля была проявлена в деле прославления святителя Иоанна Тобольского. Велико было благочестие государя, давшее ему решимость вести дело прославления, несмотря на препятствия, которые даже Синод видел во мнениях и колебаниях так называемого образованного общества. Государь не имел этого страха перед мнением неверующей и непатриотичной интеллигенции. Он был чужд ей, живя одной душой со своим православным церковным народом.
А общество, чем больше теряло способность мыслить и чувствовать так, как велит Православная Церковь, тем больше не понимало царя. Царь был для него совершенно чужим, ненужным, лишним, несвоевременным. Духовно отойдя от Святой Руси, оно совершенно отдалилось и от своего монарха. А царская семья, наоборот, жила идеалами Святой Руси и являла собой ярких ее представителей. Они любили посещать монастыри, встречаться с подвижниками. Государыня посетила блаженную Пашу Саровскую в Дивеевской обители. В Новгороде она навестила юродивую, стосемилетнюю старицу — затворницу Марию Михайловну, жившую в Десятинном монастыре.
— Вот идет мученица — царица Александра, — встретила ее такими словами блаженная Марья.
Затем благословила ее, поцеловала и сказала:
— А ты, красавица, — неси тяжелый крест — не страшись.
Светское общество высмеивало лучшие религиозные чувства государыни, называло ее за глаза фанатичкой и ханжой и мечтало о насильном пострижении ее в монахини.
Царская семья, жившая высокодуховной жизнью, осталась непонятой холодным к истине и праздным светским обществом. Между государем и обществом пролегла глубокая пропасть. Пропасть эта все увеличивалась по мере разложения народа темными силами, которые действовали, как всегда, тайно и очень хитро.
Первая мировая война, начавшаяся двумя героическими подвигами России — спасением Сербии от Австро-Венгрии и Франции от Германии, оттянула лучшие народные силы на борьбу с противником. Сам государь большую часть времени проводил в ставке, вдали от столицы и дворца. Приняв на себя верховное командование армией, он исправил положение на фронте до того, что победа уже считалась обеспеченной. И в Совете министров и в Синоде уже открыто обсуждался вопрос о том, как себя должны вести Церковь и государство в отношении к освобожденному от мусульман Константинополю. И вот в тот самый момент, когда победа была столь близка, тыл, окончательно поддавшийся льстивой пропаганде безбожников, изменил своему государю.
В Петрограде началось вооруженное восстание, связь государя со столицей и семьей была умышленно прервана, сведения же поступали самые противоречивые. Измена окружала государя со всех сторон, его приказы командующим всех фронтов о посылке воинских частей на подавление мятежа не были исполнены.
Намереваясь лично узнать положение в столице, государь выехал из ставки и отправился в Петроград. В Пскове к нему, совершенно отрезанному от всего мира, явилась делегация от Государственной думы. Делегаты стали просить государя отречься от престола для успокоения мятежа. К ним присоединились и генералы Северного фронта, забывшие присягу и крестное целование.
Государь запросил ставку. Оттуда последовал ответ, что и ставка, и генералы штаба, и начальник его генерал Алексеев просят государя отречься от престола для «спасения» России. К ним вскоре присоединились и командующие другими фронтами — даже дядя государя, вел. князь Николай Николаевич.
Перед этим государь провел бессонную ночь в молитве и слезах в своем вагоне.
«Кругом измена, и трусость, и обман!» — записал государь в своем дневнике в этот скорбный для России день.
Почти все его покинули, он один оставался верным своему долгу. Не было такой жертвы, которой государь не принес бы для блага своего отечества и народа. В день отречения от престола он сказал:
— Дело идет о России, о ее кровных интересах. Для России я готов отдать и трон и жизнь, если я стал помехой счастья Родины. Нет той жертвы, которой я не принес бы во имя действительного блага и для спасения России. Посему я готов отречься от престола.
Представители Думы, лживо называвшие себя представителями народа, обманули государя, уверив его, что народ хочет отречения. На самом деле русский православный народ после Бога и святых никого так не чтил, как государя своего — помазанника Божьего. Преданный царю адмирал Нилов, находившийся при государе во время его отречения, так мудро объяснил офицерам истинное положение вещей:
— Эта измена давно готовилась и в ставке, и в Петрограде. Думать теперь, что разными уступками можно помочь делу и спасти Родину, по-моему, безумие. Давно идет ясная борьба за свержение государя, огромная масонская партия захватила власть, и с ней можно только открыто бороться, а не входить в компромиссы.
Во время отречения государя в течение нескольких дней императрица не получала от него известий. Муки ее в эти дни смертельной тревоги, без известий и у постелей больных детей, превзошли все, что можно себе вообразить. Она дошла до крайнего предела сил человеческих. Государю она писала:
«Все мы бодры, не подавлены обстоятельствами, только мучимся за тебя и испытываем унижение за тебя, святой страдалец».
Государь наконец-то смог приехать к семье. Узнав об этом, радостная царица выбежала ему навстречу.
«Как пятнадцатилетняя девочка, — передает очевидица, — быстро спустилась с лестницы, бежала по длинным коридорам. В эту первую минуту радостного свидания, казалось, все пережитое было позабыто. Когда затем их величества остались одни, они рыдали. Все же теперь они были вместе — сплоченная любовью семья. Эта громадная любовь давала им достаточно сил, чтобы перенести все страдания».
31 июля произошло прощание с дорогими им уголками царскосельского дворца и парка. Царскую семью и свиту преданных слуг под конвоем отправили в Тобольск.
«Живем тихо, хорошо устроились, хотя далеко, далеко от всех отрезаны, — писала государыня из Тобольска сестре государя, — но Бог милостив, силы даст и утешит, — сердце полно, выразить нельзя. <…> Сколько горя кругом, куда ни смотришь — слезы, слезы. Но крепко верю, что время страданий и испытаний проходит, что солнце опять будет светить над многострадальной Родиной. Ведь Господь милостив — спасет Родину, вразумит туманный ум, не прогневается до конца. Забыли люди Бога. Год — что царство зла всем правит. Немного еще терпеть и верить. Когда кажется, что конец всего, тогда Он, наверно, услышит все молитвы. Страдания и испытания Им посланы — и разве Он не всегда достаточно сил дает для перенесения всего? Ведь Он Сам показывал нам, как надо терпеть без ропота и невинно страдать».
Все царственные мученики, несомненно, сознавали приближение конца и готовились к нему. Даже младшие: святая великая княжна Анастасия и наследник святой цесаревич Алексий не закрывали глаза на действительность, как это видно из случайно вырвавшихся как-то у наследника слов:
— Если будут убивать, то только бы не мучили.
Понимали это и преданные слуги государя, мужественно последовавшие за царской семьей в ссылку.
— Я знаю, что я не выйду из этого живым. Я молю только об одном — чтобы меня не разлучали с государем и дали умереть вместе с ним, — говорил генерал адъютант И. Л. Татищев.
Глубоко проникнувшись евангельским духом, царственные страстотерпцы в заточении возносили молитвы за своих мучителей. Великая княжна Ольга писала из Тобольска:
«Отец просит передать всем тем, кто ему остался предан, и тем, на кого они могут иметь влияние, чтобы они не мстили за него, так как он всех простил и за всех молится, чтобы не мстили за себя и чтобы помнили, что то зло, которое сейчас в мире, будет еще сильнее, но что не зло победит зло, а только любовь».
В Ипатьевском доме было найдено стихотворение, написанное рукой св. мученицы княжны Ольги, которое называется «Молитва», последние два четверостишия его говорят о том же:
Владыка мира, Бог вселенной, Благослови молитвой нас И дай покой душе смиренной В невыносимый страшный час.
И у преддверия могилы Вдохни в уста Твоих рабов Нечеловеческие силы Молиться кротко за врагов.
В Тобольске царскую семью постигло новое испытание. Прибывший из Москвы комиссар объявил государю, что его увозят и что отъезд состоится этой ночью. Из-за болезни наследника вся царская семья не могла ехать вместе. Государыня решила сопровождать мужа, несмотря на болезнь сына, которого она решила покинуть во имя долга. Семья провела полдня у постели цесаревича. Государыня сидела на диване рядом с двумя дочерями. Они так много плакали, что их лица опухли. Все, окружавшие царскую семью скрывали свое волнение и старались казаться спокойными. Родители и дети никогда не разлучались, а теперь должны были разделиться, даже с больным сыном и накануне Пасхи, когда вся семья всегда была вместе. Впрочем, разлука была очень недолгой.
Следующим местом их заточения был Екатеринбург. Два с половиной месяца прожила здесь царская семья среди шайки наглых, разнузданных людей — их новой стражи, подвергаясь издевательствам и непрерывным страданиям.
При первом обыске большевик грубо вырвал из рук императрицы ручной мешочек и отвечал государю дерзостями. В первое время великие княжны спали на полу, все ели отвратительную пищу. Караульные были поставлены на всех углах дома и следили за каждым движением заключенных. Они покрывали стены неприличными рисунками, глумясь над императрицей и великими княжнами.
С каждым днем страдания царственных мучеников все увеличивались. Караульные, присутствуя за обедом, не снимали фуражек, курили; комиссар, почти всегда пьяный, потянувшись однажды за тарелкой, толкнул государя локтем прямо в лицо.
В нижнем этаже дома было устроено караульное помещение. Грязь там стояла ужасная. Пьяные голоса все время горланили революционные или неприличные песни, под аккомпанемент кулаков, стучащих по клавишам рояля. А сверху, точно с неба, доносились отдаленные звуки божественных напевов. Это пленники пели дивные, трогательные молитвы. Их безропотная покорность воле Божьей, незлобивость и смирение давали им силы твердо переносить все страдания. Они уже чувствовали себя по ту сторону бытия и с молитвой в душе и на устах готовились к своему переходу в жизнь вечную.
Покоренные царственной простотой, смирением и человеколюбием венценосных страстотерпцев, тюремщики вскоре переменили свое зверское отношение к ним. Сбитые с толку революционной пропагандой, солдаты почувствовали величие душ их пленников, их истинное лицо. Эта перемена настроения, происшедшая в охране, не ускользнула от внимательного взора ЧК.
Во главе уральской ЧК стояли люди, забывшие все человеческое, их повседневным занятием было планомерно проводимое уничтожение лучших русских людей, верных сынов распинаемой России. Никто из них не был представителем русского народа, это были лютые враги христианства и помазанника Божия — государя императора. Когда они увидели, что старая охрана царской семьи начинает проникаться добрыми чувствами к узникам, то тут же сменили ее новой — из самих чекистов.
Во главе этой охраны поставили Янкеля Юровского. Назначение Юровского ознаменовалось для царской семьи установлением поистине каторжного режима. Государь всегда любил физический труд, отсутствие движения плохо сказывалось на его здоровье. Юровский запретил ему работать в саду. Запрещено было также подходить к окнам. Однажды, когда великая княжна Анастасия Николаевна задумчиво глядела на краешек неба, на угол улицы — на кусочек свободного мира, часовой выстрелил в нее, и пуля пролетела над ее головой.
За три дня до убийства царственных мучеников к ним был последний раз приглашен священник для совершения службы. Батюшка служил обедницу, по чину службы положено было в определенном месте прочесть кондак «Со святыми упокой…» Почему-то на этот раз диакон, вместо того чтобы прочесть этот кондак, запел его, запел и священник. Царственные мученики, движимые каким-то неведомым чувством, опустились на колени. Так они прощались с этим миром, чутко отзываясь на призывы мира горнего — Царствия вечного.
Ночью, когда узники спали, их разбудили и приказали одеться, чтобы покинуть город, которому будто бы угрожала опасность. Царская семья спустилась в нижний полуподвальный этаж, где государь с больным сыном сел на стул посреди комнаты.
Вокруг расположились государыня, великие княжны, доктор и трое преданных слуг. Все ожидали сигнала к отъезду.
Неожиданно в комнату ворвался Юровский в сопровождении семи вооруженных человек из числа военнопленных, и трех своих друзей каторжников, уголовных преступников, выпущенных на свободу Временным правительством. Пленники сразу же поняли, в чем дело, государыня перекрестилась, но не произнесла ни слова. После невнятного заявления Юровского о приговоре царской семьи к расстрелу он выстрелил в упор в государя. Императрица бросилась к убитому мужу, но тут же упала, сраженная несколькими пулями. Бог послал им счастье не слышать стонов цесаревича, не видеть его лица, залитого кровью, его рук, протянутых к отцу, и криков раненой великой княжны Анастасии, которую два палача добивали штыками. Самые невинные претерпели наибольшие муки.
Одиннадцать тел святых мучеников остались лежать в лужах крови. Но страх мучителей перед венценосными страдальцами простирался дальше — даже мертвые они были страшны им. Боясь, что их святым останкам начнет воздаваться должное поклонение в народе, мучители уничтожили их тела. Но память о святых царственных мучениках и их верных слугах они не смогли уничтожить. Долго носил народ в себе эту память, долго бережно хранил ее, тайно молясь святым страстотерпцам.
Русская Православная Церковь торжественно прославила их вместе с новомучениками и исповедниками Российскими.
Семь отроков из Ефеса
Семь отроков: Максимилиан, Ексакустодиан (он же Константин), Иамвлих, Мартиниан, Дионисий, Антонин и Иоанн были детьми знаменитых граждан города Ефеса. Они жили во время гонения на христиан, поднятого нечестивым императором Декием.
По приказу Декия христиан разыскивали для участия в языческих жертвоприношениях. Малодушные покорялись и всенародно приносили жертвы идолам, а твердые в вере шли на страдания и смерть за имя Христово. Тела замученных бросали у дорог, вешали на городских стенах.
Некоторые христиане скрывались за городом, в пещерах. Среди них были и наши семь отроков-воинов.
Они поселились в пещере горы Охлонь для того, чтобы постом и молитвой подготовить себя к мученическим подвигам за святую веру. О них донесли императору. Декий приказал заживо похоронить их в пещере, завалив камнями выход.
Двое придворных, тайные христиане Феодор и Руфим, среди камней незаметно положили оловянные дощечки с именами семи отроков. Всемогущий Бог послал им долгий сон и сохранил нетленными их тела для того, чтобы они пробудились через два столетия и этим засвидетельствовали истинность слов Божьих о Воскресении мертвых.
Чудесное пробуждение семи отроков ефесских произошло в царствование Феодосия Младшего.
При этом императоре церковь Христова была смущена еретиками, отвергавшими Воскресение мертвых, несмотря на сказанные в Евангелии слова, что «мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут».
В столь тяжелое для христиан время и проявилось всемогущество Божие, доказавшее наглядным образом истинность возвещенного Спасителем Воскресения мертвых.
Владелец той земли на горе Охлонь, где была пещера с замурованными отроками, приказал своим рабам построить ограду для овец. Рабы для постройки ограды стали брать те самые камни, которыми был завален вход в пещеру, и постепенно разобрали завал.
В это время Господь наш Иисус Христос вернул жизнь отрокам. Воскресшие полагали, что они пробудились ото сна, и по обычаю совершили утреннюю молитву. На рассвете один из них отправился в город купить пищи. Старинная монета, которую отрок подал купцу, изумила всех. Юношу стали допрашивать, где он нашел сокровище древнего императора Декия, а он, считая себя современником Декия, своими ответами приводил всех в смущение. Многие даже полагали, что он притворяется юродивым, чтобы скрыть найденные драгоценности. Слух об этом дошел до епископа, и тот, поговорив с отроком, понял, что Господь хочет через него открыть какую-то тайну.
Узнав о существовании других шести отроков, епископ с наместником города Ефеса и множеством жителей отправился к пещере. Осматрев пещеру, епископ нашел положенный некогда Феодором и Руфимом ящик, открыл его и все увидели две оловянные дощечки с именами заживо погребенных семи ефесских отроков. Тайна была раскрыта. Все, конечно, были несказанно поражены случившимся и прославили Бога.
Святые отроки рассказали о себе и об императоре Декии, устроившем на христиан одно из ужаснейших гонений.
Епископ и начальник города писали о случившемся императору Феодосию:
«Повели прислать честных мужей видеть чудо, которое Господь совершил в твое царствование: ибо в наши дни проявился образ будущего Воскресения из мертвых».
Император сам прибыл в Ефес и поклонился святым отрокам, которые после долгой беседы с ним уснули в присутствии царя вечным сном до всеобщего Воскресения.
Феодосий Младший хотел построить семь ковчегов из серебра и золота и положить в них тела отроков, но они явились ему ночью во сне и просили оставить их в пещере, как и прежде.
Детство блаженной Матроны Московской
Блаженная Матрона родилась в 1881 году в селе Себино Тульской губернии. Это село расположено километрах в двадцати от знаменитого Куликова поля.
Ее родители — Димитрий и Наталия — были благочестивыми крестьянами, честно трудились, жили бедно. В семье было четверо детей: двое братьев — Иван и Михаил, и две сестры — Мария и Матрона. Матрона была младшей. Когда она появилась на свет, родители ее были уже немолоды.
Четвертый ребенок стал бы лишним ртом. Из-за бедности, еще до рождения, мать решила избавиться от будущего ребенка.
Об убийстве младенца в чреве матери в патриархальной крестьянской семье не могло быть и речи. Зато существовало множество приютов, где незаконнорожденные и необеспеченные дети воспитывались за казенный счет или на средства благотворителей.
Мать Матроны решила отдать будущего ребенка в приют князя Голицина в соседнее село Бучалки, но увидела вещий сон. Еще не родившаяся дочь явилась Наталии во сне в виде белой птицы с человеческим лицом и закрытыми глазами и села ей на правую руку.
Приняв сон за знамение, богобоязненная женщина отказалась от мысли отдать ребенка в приют. Дочь родилась слепой, но мать любила свое «дитя несчастное».
Священное Писание свидетельствует, что Бог иногда избирает Себе служителей еще до их рождения. Господь, избрав Матрону для особого служения, с самого начала возложил на нее тяжелый крест, который она с покорностью и терпением несла всю жизнь.
При крещении девочка была названа Матроной в честь преподобной Матроны Константинопольской, греческой подвижницы.
О богоизбранности девочки свидетельствовало то, что при крещении, когда священник, опустил дитя в купель, присутствующие увидели над младенцем столб благоухающего легкого дыма. Об этом поведал родственник блаженной Павел Иванович Прохоров, присутствовавший при крещении.
Священник, отец Василий, которого прихожане почитали как праведника и блаженного, был несказанно удивлен:
— Я много крестил, но такое вижу в первый раз, и этот младенец будет свят. — Еще отец Василий сказал Наталии: — Если девочка что-то попросит, вы обязательно обратитесь прямо ко мне, идите и говорите прямо, что нужно.
Он добавил, что Матрона встанет на его место и предскажет даже его кончину. Так впоследствии и получилось. Однажды ночью Матронушка вдруг сказала матери, что отец Василий умер. Удивленные и испуганные родители побежали в дом священника. Когда они пришли, то оказалось, что он действительно только что скончался.
Рассказывают и о знаке богоизбранности младенца — на груди девочки была выпуклость в форме креста, нерукотворный нательный крестик.
Позже, когда ей было уже лет шесть, мать стала ругать ее:
— Зачем ты крестик с себя снимаешь?
— Мамочка, у меня свой крестик на груди, — отвечала девочка.
— Милая дочка, — опомнилась Наталия, — прости меня! А я все тебя ругаю.
Подруга Наталии позже рассказывала, что, когда Матрона была еще младенцем, мать жаловалась:
— Что мне делать? Девка грудь не берет в среду и пятницу, спит в эти дни сутками, разбудить ее невозможно.
Матрона была не просто слепая, у нее совсем не было глаз. Глазные впадины закрывались плотно сомкнутыми веками, как у той белой птицы, что видела ее мать во сне. Но Господь дал ей духовное зрение. Еще в младенчестве по ночам, когда родители спали, она пробиралась в святой угол, каким-то непостижимым образом снимала с полки иконы, клала их на стол и в ночной тишине играла с ними.
Матронушку часто дразнили дети, даже издевались на ней: девочки стегали крапивой, зная, что она не увидит, кто именно ее обижает. Они сажали ее в яму и с любопытством наблюдали, как она выбиралась оттуда и брела домой. Поэтому она рано перестала играть с детьми и почти всегда сидела дома.
С семилетнего возраста у Матронушки открылся дар предсказания и исцеления больных.
Дом Никоновых находился поблизости от церкви Успения Божьей Матери. Храм красивый, один на восемь окрестных деревень. Родители Матроны отличались глубоким благочестием и любили вместе бывать на богослужениях. Матронушка буквально выросла в храме, ходила на службы сначала с матерью, потом одна, при любой возможности. Не зная, где дочка, мать обычно находила ее в церкви.
У нее было свое привычное место — слева, за входной дверью, у западной стены, где она неподвижно стояла во время службы. Она хорошо знала церковные песнопения и часто подпевала певчим. Видимо, еще в детстве у Матроны проявился дар непрестанной молитвы.
Когда мать, жалея ее, говорила Матронушке:
— Дитя ты мое несчастное.
Она удивлялась:
— Я-то несчастная? У тебя Ваня несчастный да Миша.
Она понимала, что ей дано от Бога гораздо больше, чем другим.
Даром прозорливости и исцеления Матрона была отмечена Богом с ранних пор. Близкие стали замечать, что ей ведомы не только человеческие грехи, преступления, но и мысли. Она чувствовала приближение опасности, предвидела стихийные и общественные бедствия. По ее молитве люди получали исцеление от болезней и утешение в скорбях. К ней стали ходить и ездить посетители. К избе Никоновых шли люди, тянулись подводы, телеги с больными из окрестных сел и деревень, со всего уезда, из других уездов и даже губерний. Привозили лежачих больных, которых девочка поднимала на ноги. Желая отблагодарить Матрону, они оставляли ее родителям продукты и подарки. Так девочка, вместо того чтобы стать обузой для семьи, стала ее главной кормилицей.
Родители Матроны любили ходить в храм вместе. Однажды в праздник мать Матроны оделась и позвала с собой мужа. Но он отказался и не пошел. Дома он читал молитвы, пел, Матрона тоже была дома. Мать же, находясь в храме, все думала о своем муже: «Вот, не пошел». И все волновалась. Литургия закончилась, Наталия пришла домой, а Матрона ей говорит:
— Ты, мама, в храме не была.
— Как не была? Я только что пришла и вот раздеваюсь.
А девочка говорит:
— Вот отец был в храме, а тебя там не было.
Духовным зрением она видела, что мать находилась в храме только телесно.
Как-то осенью Матронушка сидела на завалинке. Мать ей говорит:
— Что же ты сидишь, холодно, иди в избу.
Матрона отвечает:
— Мне дома сидеть нельзя, огонь мне подставляют, вилами колют.
Мать недоумевает:
— Там нет никого.
А Матрона ей объясняет:
— Ты же, мама, не понимаешь, сатана меня искушает.
Однажды Матрона говорит матери:
— Мама, готовься, у меня скоро будет свадьба.
Мать рассказала священнику, тот пришел, причастил девочку.
И вдруг к дому Никоновых стали стекаться люди со своими бедами и горестями, на повозках везли больных, и все почему-то спрашивали Матронушку. Она читала им молитвы и очень многих исцеляла.
Мать ее спрашивала:
— Матрюшенька, да что же это такое?
— Я же тебе говорила, что будет свадьба, — отвечала Матронушка.
Ксения Ивановна Сифарова, родственница брата блаженной Матроны рассказывала, как однажды Матрона сказала матери:
— Я сейчас уйду, а завтра будет пожар, но ты не сгоришь.
И действительно, утром начался пожар, чуть ли не вся деревня сгорела, затем огонь перекинулся на другую сторону деревни, а дом матери остался цел.
В отрочестве ей представилась возможность попутешествовать. Дочь местного помещика, благочестивая и добрая девица Лидия Янькова, брала Матрону с собой в паломничества: в Киево-Печерскую лавру, Троице-Сергиеву лавру, в Санкт-Петербург, другие города и святые места России.
До нас дошло предание о встрече Матронушки со святым праведным Иоанном Кронштадтским, который по окончании службы в Андреевском соборе Кронштадта попросил народ расступиться перед Матроной и во всеуслышание сказал:
— Матронушка, иди-иди ко мне. Вот идет моя смена — восьмой столп России.
Значения этих слов матушка никому не объяснила, но ее близкие догадывались, что отец Иоанн провидел особое служение Матронушки России и русскому народу во времена гонений на Церковь.
В семнадцать лет у Матроны внезапно отнялись ноги. Сама матушка указывала на духовную причину болезни. Она шла по храму после причастия и знала, что к ней подойдет женщина, которая отнимет у нее способность ходить. Так и случилось. «Я не избегала этого — такова была воля Божья».
До конца дней своих она была «сидячей». И сидение ее — в разных домах и квартирах, где она находила приют, — продолжалось еще пятьдесят лет. Она никогда не роптала из-за своего недуга, а смиренно несла этот тяжкий крест, данный ей от Бога.
Еще в раннем возрасте Матрона предсказала революцию:
— Будут грабить, разорять храмы и всех подряд гнать.
Она показывала жестами, как будут делить землю, хватать с жадностью наделы, лишь бы захватить себе лишнее, а потом все бросят землю и побегут кто куда. Земля никому не нужна будет.
Помещику из Себино Янькову Матрона советовала перед революцией все продать и уехать за границу. Если бы он послушал блаженную, то не видел бы разграбления своего имения и избежал ранней, преждевременной смерти, а дочь его скитаний.
Односельчанка Матроны, Евгения Ивановна Калачкова, рассказывала, что перед революцией одна барыня купила дом в Себино, пришла к Матроне и говорит:
— Я хочу строить колокольню.
— Что ты задумала делать, то не сбудется, — отвечает Матрона.
Барыня удивилась:
— Как же не сбудется, когда все у меня есть — и деньги, и материалы?
Так ничего с постройкой колокольни и не вышло.
Для церкви Успения Божьей Матери по настоянию Матроны была написана икона Божьей Матери «Взыскание погибших». Вот как это произошло.
Однажды Матрона попросила мать передать священнику, что у него в библиотеке, в таком-то ряду, лежит книга с изображением иконы «Взыскание погибших».
Батюшка очень удивился. Нашли икону, а Матронушка и говорит:
— Мама, я выпишу такую икону.
Мать опечалилась, чем же платить за нее? Потом Матрона говорит матери:
— Мама, мне все снится икона «Взыскание погибших». Божья Матерь к нам в церковь просится.
Матронушка благословила женщин собирать деньги на икону по всем деревням. Среди прочих жертвователей один мужик дал рубль нехотя, а его брат одну копейку на смех. Когда деньги принесли к Матронушке, она перебрала их, нашла этот рубль и копейку и сказала матери:
— Мама, отдай им, они мне все деньги портят.
Когда собрали необходимую сумму, заказали икону художнику из Епифани. Имя его осталось неизвестно. Матрона спросила у него, сможет ли он написать такую икону. Он ответил, что для него это дело привычное. Матрона велела ему покаяться в грехах, исповедаться и причаститься Святых Христовых Тайн. Потом она спросила:
— Ты точно знаешь, что напишешь эту икону?
Художник ответил утвердительно и начал писать. Прошло много времени, наконец он пришел к Матроне и сказал, что у него ничего не получается. А она отвечает ему:
— Иди, раскайся в своих грехах.
Он пошел к священнику, покаялся, снова причастился, попросил у Матроны прощения. Она ему сказала:
— Иди, теперь ты напишешь икону Царицы Небесной.
Всю жизнь Матрона не расставалась с ней. Теперь эта икона Божьей Матери находится в Москве, в Покровском женском монастыре.
На собранные по деревням деньги по благословению Матроны была заказана в Богородицке и другая икона Божьей Матери «Взыскание погибших». Она находится в Свято-Успенском монастыре Тульской епархии, в городе Новомосковске.
Когда она была готова, ее понесли крестным ходом с хоругвями от Богородицка до самой церкви в Себино. Матрона ходила встречать икону. Ее вели под руки четыре километра. Вдруг она остановилась и сказала:
— Не ходите дальше, теперь уже скоро, они уже идут, они близко. — Слепая от рождения говорила как зрячая, — через полчаса придут, принесут икону.
Действительно, через полчаса показался крестный ход. Отслужили молебен, и крестный ход направился в Себино. Матрона то держалась за икону, то ее вели под руки рядом с ней. Этот образ Божьей Матери «Взыскание погибших» стал главной местной святыней и прославился многими чудесами. В засуху его выносили на луг посреди села и служили молебен. Люди не успевали дойти до своих домов, как начинался дождь.
На протяжении всей жизни блаженную Матрону окружали иконы. В комнате, где она прожила впоследствии особенно долго, было целых три красных угла, а в них иконы сверху донизу, с горящими перед ними лампадами. Одна женщина, работавшая в храме Ризоположения в Москве, часто ходила к Матроне и вспоминала потом, как та ей говорила:
— Я в вашей церкви все иконы знаю, какая где стоит.
Удивляло людей и то, что Матрона имела и обычное, как и у зрячих людей, представление об окружающем мире. На сочувственное обращение близкого к ней человека, Зинаиды Владимировны Ждановой:
— Жаль, матушка, что вы не видите красоту мира.
Она как-то ответила:
— Мне Бог однажды открыл глаза и показал мир и творение Свое. И солнышко видела, и звезды на небе, и все, что на земле, красоту земную: горы, реки, травку зеленую, цветы, птичек.
Родионовна
Я был маленьким мальчиком, когда в первый раз увидел Родионовну. Она у нас часто бывала, и все ее любили. А для меня, моего старшего брата Володи и сестренки Лизы не было лучшей гостьи, чем эта старая, высокая женщина в черном платке и с посохом, привезенным из самого Иерусалима.
Бывало, только услышит Лиза ее шаги по лестнице, как бежит к нам и радостно сообщает:
— Родионовна идет!
Мы вскакиваем и бежим в столовую. Один берет у гостьи посох, другой стаскивает старенькую шубку, третий подвигает стул.
— Здравствуй, Родионовна, здравствуй, милая! — кричим все мы хором.
— Ах, вы, шалунишки, ах, баловники. Вот я вас — хворостиной!
Но Родионовна говорит эти слова таким благодушным и ласковым голосом, что мы еще больше шалим.
И вот в нашей столовой звучит мерный голос Родионовны, и все мы слушаем ее интересные истории. Не существует уже комнаты: мы в далеких волшебных странах. Мы видим светлые воды Иордана, далекую Соловецкую обитель, следим за разбойниками в дремучих лесах, живем в старинных помещичьих усадьбах и пугливо трепещем, выслушивая страшные сказки.
Дружной семьей мы окружаем Родионовну. Отец и мать, так же внимательно, как и мы, слушают рассказчицу. А самовар как бы завидует ей: он фыркает, пыхтит, но мы на него не обращаем внимания, а следим за рассказами гостьи. И так нам становится досадно, когда Родионовна обрывает свои речи и говорит:
— Пора и по домам: прощайте, поплетусь в свою избушку на курьих ножках.
— Посиди еще, — говорят ей отец и мать.
— Сиди, сиди: не пустим, — повторяем и мы.
А когда Родионовна все-таки уходит, обещая зайти на днях, мы долго не спим в эту ночь, разговаривая о слышанном, и чудные видения носятся над нашими детскими кроватками.
Родионовна была когда-то «дворовой» богатого барина, имение которого находилось около нашего города. Она получила «вольную», когда ей было 30 лет. Это случилось незадолго до общего освобождения крестьян.
— На барина добрый стих нашел, он меня отпустил, — говорила про свое освобождение Родионовна.
Она была грамотна. С детства в душе ее жила любовь к святой жизни, к подвижничеству, тянуло к святым местам. Несмотря на обилие женихов, а Родионовна в молодости была красавицей, она так и не вышла замуж. Со времени своего освобождения и до глубокой старости она все странствовала.
По нескольку раз была в Киеве, у Троицы Сергия, в Соловецком монастыре, у Белого моря, в Оптиной пустыни. Два раза «сподобилась», как она говорила, увидеть Иерусалим. Но последнее время, по слабости и болезням, ходила только недалеко.
Жила она в маленькой избушке, с подслеповатыми оконцами, у самой реки. Стены были разукрашены картинками и образами, а перед иконой Спасителя постоянно горела лампадка. С Родионовной жила ее родственница, ворчливая старуха Марковна. Обе они вязали чулки на продажу, а иногда старухам помогали их «благодетели».
Удивительно благодушная и добрая была Родионовна. Мы никогда не слышали от нее жалоб на свое положение. О своих горестях она говорила с улыбкой и никогда ничего не выпрашивала.
Особенную привязанность питала Родионовна к нашему семейству и только иногда как бы обижалась на отца, если тот недоверчиво относился к некоторым ее рассказам. Помню, раз Родионовна передавала нам, как она искупалась в святом Иордане.
— И так я себя почувствовала, милые мои, — говорила она, — хорошо, как в раю. И все немощи-то мои пропали, как не бывало. Плакать от радости хотелось. Так меня, голубчики, на воздух от радости и поднимало. Хорошо тоже, как у святой заутрени в Соловках поют, — продолжала она, — ах, как хорошо там. Душа-то так и умиляется, так вот от земли-то оторваться хочется. И слезы-то такие детские из глаз льются.
И рассказчица утирает рукавом набегающие слезы.
— А в Иерусалиме хорошо? — спрашивает Лиза.
— Хорошо, моя голубонька. И не рассказать. Ведь там Христос был, там и Голгофа есть, где его пригвоздили к кресту, и где Мать Его стояла и плакала. Пойду опять туда, перед смертью душу очистить. Вот еще мне бы на Афон хотелось, не сподобилась.
— А хорошо там? — спрашиваю я.
— На Афоне-то? — как бы удивляясь моему праздному вопросу, переспрашивает Родионовна. — Да ведь там, на Афонской-то горе, стань только и подними руку, — так сейчас рукой-то в небеса Господни и упрешься. Хорошо там, да вот Господь не судил быть-то мне. По грехам, видно.
Мы в полном восторге от такой легкой возможности «упереться рукой» в небо. Наша фантазия разыгрывается, и мы, кажется, так бы сейчас и полетели на Афон.
— Какие же небеса-то, Родионовна? — спрашиваю я, не в силах сдержать любопытства.
— Небеса-то? Из хрусталя, родной, из самого чистого голубого хрусталя, — такого, что на земле-то грешной, у нас, и не найти.
Мы совсем очарованы, но нас неприятно поражает замечание отца.
— Родионовна, ведь сама ты не была на Афоне, а говоришь, что там небо достать можно! И какой же небо хрусталь? Это — воздух.
— Василий Федорыч, придумаете тоже: воздух! — возражает отцу Родионовна. — Значит, старцам-то святым и странникам, которые были на Афоне, и верить, по-вашему, нельзя?
Но мы перебиваем неприятный нам спор, мы верим, мы хотим верить во все чудеса, о которых нам рассказывает Родионовна, и опять пристаем к ней.
— Расскажи что-нибудь еще, расскажи.
И Родионовна певучим голосом рассказывает нам про Варвару-мученицу, как за святой гнался с мечом отец, и как ей преградила путь гора.
— И помолилась она Спасителю, и разверзлась гора, и спрятала святую, а мучитель-отец так и вернулся к себе ни с чем.
Рассказывала нам Родионовна и про Фильку-разбойника, мужика из их деревни. Рассказы об этом Фильке, пойманном после убийства семьи из восьми человек, — ходили у нас самые фантастические.
— Жила я в ту пору, — передавала рассказчица, — на хуторке, у одного небогатого купчика, Аксенова. Вот раз сидим, пьем чай, — слышим в сенцах кто-то возится. А это Филька с товарищами: ухлопали там кучера, да и ввалились к нам. А нас — только две бабы: хозяйка да я, а с нами дочь хозяйки — маленькая девочка, Наташей звали. Мы так со страху и обмерли: смерть наша пришла. И что же вы думали? Чудны дела твои, Господи!
Тут Родионовна обратилась к иконам и перекрестилась.
— Что же, говори скорее, — шепчем мы, замирая от страха.
— Девочку Господь умудрил. Она обратилась к разбойнику, — а он-то, как сейчас помню, — с топором, а товарищи — с ножами, страшные все, — да как закричит:
— Не тронь маму, Боженька накажет, Боженька накажет, — а сама показывает пальчиком на образ и на горящую лампадку.
— Так верите, мои милые, что с Филькою сделалось?
— Что же, Родионовна? — захлебываясь от ужаса, шепчем мы.
— Задрожал, как лист. Топор из рук упал. «Пойдем, ребята, говорит, не тронь здесь никого, не смей». Так Господь нас и спас.
— А страшный был Филька? — спрашиваем мы.
— Большой, рябой, сильный. Ведь и разбойником-то с горя стал: обидели его люди. Недолго побаловался: поймали, под кнутом так и помер.
— Как под кнутом помер? — недоумеваю я.
— Наказание такое было. Не приведи Бог. Рассказывать страшно, вашу душеньку только смутишь. Сколько народу-то было, когда Фильку наказывали, страсть.
— Расскажи, расскажи! — пристаем мы.
Но тут вступается отец и запрещает рассказывать.
Мы и сами бывали у Родионовны. Однажды мы с Володей пошли к ней. В сенях ее домика нас встретили две маленькие собачки, а при входе в комнатку — замяукали кошки. Родионовна лежала больная.
— Всю меня, батюшки, прострелило, — говорила она с улыбкою, — во все места колет и стреляет, как на войне, а тут и глаза отказывают. Отставная коза-барабанщица.
— Что это у тебя новый котенок? — спросил Володя.
— Новенький. Ах, ты, бедненький! — жалостно сказала Родионовна и взяла, лежавшего рядом с нею, жалобно мяукавшего и обвязанного тряпками котенка. — У мальчишек отбила. И как это у людей жалости нет? Совсем затравили его. Ну, я их разогнала, взяла его, примочки сделала, ожил, поправляется.
Родионовна питала глубокую жалость ко всем животным: у нее постоянно призревался кто-нибудь из них, чаще — собаки. Однажды она приютила галку с перешибленным крылом, и даже хромого зайца. За такую любовь к животным ее постоянно допекала Марковна:
— Самим есть нечего, а она все у меня с собаками, да котятами возится, дожила до старости, из ума выжила.
— Марковна, не греши. Нужно жалеть всякую тварь. Ты вот, если тебе что нужно, языком скажешь, а у животного нет языка, ему труднее, чем людям, все его обижают. А в писании что сказано? «Блажен, кто скотов милует» и «всякое дыхание хвалит Господа».
— Ну, пошла, поехала, — махала рукою на Родионовну ее соседка.
Но такое отношение к животным будило в нас жалость: мы понимали Родионовну, сочувствовали ей и считали ее героинею даже тогда, когда, по общему мнению, она из «ума выживала».
Мы с братом были свидетелями, как она отбила совсем чужого ей щенка у полицейского, который бил его за то, что щенок, «по глупости», залаял на проехавшего мимо городничего.
— Не смеешь бить, — кричала Родионовна, собрав около себя толпу и исступленно махая палкою, — не смеешь. Я до губернатора дойду, а собаку не тирань!
И она торжественно понесла к себе отбитого щенка, а городовой только руками развел:
— Из ума выжила старуха.
И, теперь, когда мы зашли к Родионовне, она попросила меня:
— Скажи мамаше, чтоб котеночка одного взяла, а то и двух: мне трудно с ними управляться, у вас их не обидят.
Я обещал. Родионовна не раз пристраивала таким образом своих питомцев.
— Когда придешь к нам? — спросили мы старуху.
— Да вот встану и приду.
— Ты бы доктора позвала.
— Господь с ним, — не люблю я докторов, — особенно нашего. Ишь, что выдумал, — с негодованием восклицала Родионовна, — собачек и кроликов режет. Непутевый. Господь-то взыщет с него за страдание тварей.
Родионовна не могла слышать равнодушно имени городского доктора за то, что он покупал собак, разводил кроликов и производил над ними опыты.
Володя, уже гимназист второго класса, счел своей обязанностью заступиться за «науку».
— Это он для науки, для пользы людей режет, Родионовна, — робким голосом промолвил Володя.
— Для науки, для пользы. Бог с тобою, Володюшка, — какая нам с тобою польза, если он несчастных собак мучит? Прямо непутевый, как есть непутевый, — негодовала Родионовна на ученого доктора. Что они ему сделали? Он их уж десятка два, слышно, зарезал. Придумали тоже: для науки, для пользы.
Мы не смогли внушить Родионовне уважение к опытам доктора.
После моего возвращения из гимназии, Родионовна навестила наш дом. Мне показалось, что она шла неуверенно, ощупывая палкой дорогу. Я сказал об этом матери.
— Она стала почти слепою, — сообщила мать.
Вошедшая Родионовна сразу не разглядела меня. У нее на глазах я заметил белые пленки.
— Где же ты, Васенька? Дай-ка ручку твою. Не забыл старуху?
Мы поздоровались с Родионовной.
— Учись, учись, — будь подмогой папеньке с матушкой, — говорила она, когда я рассказал ей о своей учебе. — А я вот плохо вижу: совсем ослепла. Старость пришла. Так и не попаду в град Господень, а хотелось бы в третий разок.
Несмотря на то, что старуха почти ослепла, она была по-прежнему добродушна, весела и много рассказывала нам про свое житье-бытье. Рассказала, как ей хотелось в молодости пойти в монастырь, спасать душу, а барин заставил ее играть в своем театре пастушку.
— Да еще постом Успенским! — качала головой Родионовна, вспоминая былое. — И пела я, родные мои, песни разные.
— А ты не разучилась петь? — спросила мать.
— Где там: стара стала.
— Спой, Родионовна, — уговаривали мы ее.
— Да уйдите, озорники. Какая я певица!
— Спой, как умеешь.
— Так уж и быть, смейтесь над старухой, повизжу вам минутку.
Не белы снеги в поле забелелися…
Хорошо пела Родионовна: так в душу и лился ее дребезжавший на верхних нотах голос. И странно было смотреть на эту высокую, седую старуху, заливавшуюся молодым голосом.
— Будет с вас, — прервала она, не докончив и первых строк песни. — Дайте-ка лучше чайку: соловья баснями не кормят.
Мы принялись за чай. Я изо всех сил угощал гостью.
Весной следующего года я получил от родных известие, что Родионовна пошла с другими богомольцами к святителю Тихону Задонскому и занемогла там. Всех нас благословляла, просила не оставлять ее подругу Марковну, а также приютить оставшихся у нее котенка и собаку.
Благословленный Христом
Был знойный день в Иудее. Христос, окруженный народом, учил смирению. Кто-то из учеников спросил, кто больше и выше всех? Христос оглядел народ, собравшийся вокруг Него. Некоторые родители привели с собой детей, и они, пробравшись вперед, слушали Христа. Господь возложил руки на мальчика, который сидел у Его ног и произнес:
— Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное.
Лицо того мальчика было серьезно, словно он понимал, Кто в эту минуту говорит с ним.
* * *
Уже прогремело на земле слово Христово, озарившее весь мир, уже апостолы разнесли по вселенной слова Учителя.
Игнатий, тот самый мальчик, которого когда-то благословил Христос, стал епископом Антиохийской церкви. В его душе жила память о том благословенном дне. Он также помнил и наставления апостола Иоанна Богослова, учеником которого был. Многому его научил избранный ученик Христов, и в воображении Игнатия его слова дополнялись живыми образами Христа, каким Он запомнился ему в тот заветный день.
Когда император Траян шел походом против армян и парфян через Антиохию, он осудил Игнатия на казнь за христианство, велел в оковах отвести его в Рим и там перед народом отдать на растерзание зверям.
Давняя мечта Игнатия исполнялась, он примет за Христа мучения, как апостолы Петр и Павел.
С плачем провожали его христиане, а он ликовал. Он боялся одного — что римские христиане помешают его казни, и вдохновенно говорил:
— Страдающий за Христа, я надеюсь по воле Божьей принять муки. Но сподоблюсь ли? Ибо боюсь вашей любви, как бы она не повредила мне. Огонь и крест, раскрытые пасти зверей — вот чего я жажду, только бы соединиться с Христом.
Весь Рим собрался в Колизее, все слышали, что епископ Сирии будет отдан на растерзание зверям. На арене, где должна была окончиться его жизнь он, безмерно радостный, что принимает смерть за Христа, воскликнул:
— Римские мужи, не за какое-нибудь злодеяние я приму казнь. Не за беззакония осужден на смерть, но за Единого моего Бога.
Тотчас на исповедника Христова были выпущены львы и растерзали его.
Когда Траян говорил с Игнатием, он спросил, что значит его прозвище: «Богоносец».
— Носящий Христа Бога в своей душе, это Богоносец, — отвечал святой.
Когда Игнатия вели на съедение зверям, он шептал имя Иисуса Христа. Язычники спрашивали, зачем он повторяет это имя.
— У меня в сердце имя Иисуса Христа, — отвечал он, — и я исповедую устами Того, Кого ношу в сердце.
Среди костей праведника, обглоданных зверями, по воле Божьей, сохранилось не тронутым его сердце.
После казни язычники вспомнили слова святого Игнатия, что у него в сердце имя Иисуса Христа, и рассекли его. По преданию, на обеих сторонах сердца внутри было начертано золотыми буквами «Иисус Христос».
Юные герои Севастополя
Одиннадцать месяцев длилась бесконечная осада Севастополя. Дети, жившие в окопах города, воспитались войной, сроднились с опасностью, вскормлены были нуждой, взлелеяны лишениями.
Над осажденным городом дни и ночи проносились бомбы и ракеты. Грохот и треск стоял от лопающихся снарядов. Пули то и дело жужжали, как назойливые мухи. И не было в городе места, где можно было бы укрыться от опасности, спрятаться от неожиданной смерти.
Изо дня в день под градом пуль маленькие севастопольцы бегали на бастионы. Плохо одетые, босые, исхудалые, носились они по опасным дорогам. Не до них было матерям. Дети носили на бастионы, кто отцу, кто деду, кто брату, поесть, питье, чистую рубашку, тулуп или починенные сапоги.
Работает мальчуган целый день на ялике, перевозя за маленькую плату с одного берега бухты на другой. Около него вдруг лопнет бомба, и осколки, падая, вспенят воду, или же сама злая гостья захлебнется водой. Мальчик снимет шапку, перекрестится, как при ударе грома.
Вот грянула страшным громом ракета, и ее железная гильза скользит по водной зыби, грозя смертью. Наш мальчик изо всех сил старается убежать от нее, налегая на весла.
После первой бомбардировки Севастополя морское начальство приказало собирать неприятельские снаряды и относить их в специальные места. За каждый снаряд платили по копейке. Сначала этим делом занялись солдаты, но вскоре уступили этот заработок ребятишкам.
«Ишь, стараются, малыши. Самого от земли не видно, а какое ядро тащит. По ягоды пошли ребята. Не сладко таких ягодок попробовать, — говорили солдаты. — Пущай, им хлеб. До того ли нам теперь. И то, братцы… Многие из ребяток этих осиротеют. Тяжелое время».
И солдаты ради детей совершенно отступились собирать ядра. Из-под самых батарей, несмотря на частый неприятельский огонь, целые артели мальчишек с утра до глубокой ночи таскали ядра. Кому не по силам нести ядро в руках, катит его по земле. Другие вдвоем тащат. Эта доставка снарядов была похожа на работу муравьев в муравейнике и всех забавляла.
Однажды к генералу Хрулеву солдаты привели мальчика лет десяти, босого, дрожавшего как в лихорадке и перепуганного до полусмерти.
Этот мальчишка, ваше превосходительство, какой-то тайный подряд взял, докладывали солдаты.
— Какой же ты взял подряд? — спросил его генерал.
— Ядра ношу от рогатки к Камчатскому люнету.
— Кто ж тебе позволил?
— Никто. Все ребята носят.
Мальчугану приходилось бегать более полуверсты под сильнейшим неприятельским огнем.
— Много ли же ты тащил сегодня ядер? — спросил его генерал.
— Тридцать.
Генерал Хрулев улыбнулся и снова спросил:
— Ну, отчего же ты босой?
— Мне легче назад бежать, когда ядро отнесешь.
Генерал погладил его по голове. Офицеры дали ему денег.
Успокоенный мальчуган набрался смелости и спросил:
— Дозвольте, ваше благородие, ядра носить.
Какой-то солдатик толкнул мальчишку в бок.
— Надо говорить, ваше превосходительство, глупый, — поправил он шепотом. — Ты с самим генералом разговариваешь, неуч.
Мальчишка опять состроил испуганную рожицу.
— Носи, молодец! — разрешил генерал Хрулев.
Мальчуган умчался как пущенная стрела, только его босые пятки замелькали по дорожке.
Были и такие дети-герои, которые в пылу боя не захотели расставаться со своими отцами и заступали на их место, когда тех убивало неприятельское ядро.
На пятом бастионе был общий любимец Николай Пащенко — десятилетний сын артиллериста. Отец его был комендором, наводил пушки. Мальчик смело и лихо прислуживал ему.
— Ну-ка, батя, пусти в «него» капральство, — пристанет, бывало, мальчик к отцу, которого очень любил.
— Отвяжись! Нечего попусту заряды тратить. Это не шутки, — ворчит комендор и делает вид, что сердится на сына.
— Угости «его», дядюшка, пристает мальчуган к какому-нибудь солдатику.
— Подожди, Николушка. Угостим лихо. Придет час, и ты поработаешь.
Вдруг прилетело ядро и убило комендора. С горячими слезами простился Николай с отцом. Затем он стал на его место и метко наводил мортиры и пушки. В большой отцовской куртке, босой он немало поработал на бастионе. За заслуги Николай Пащенко был награжден георгиевским крестом.
В самом начале осады, другой мальчик, сын матроса, Кузьма Горбаньев, явился на четвертый бастион и стал проситься служить при пушках.
— Куда тебе, такому малышу, на бастион? — сказал командир.
— Ваше благородие, возьмите. Я не маленький. Мне уже тринадцатый год. Я только ростом мал. Возьмите, — умолял мальчик.
— Ты только другим станешь мешать, а пользы не делаешь, возражал командир.
— Никак нет-с, ваше благородие, — отвечал мальчик. — Нам это дело привычно. Мы с детства около пушек.
— А если тебя убьют или ранят. Разве ты не боишься?
— Я ничего не боюсь. Бог милостив. Может, и не убьют. А коли убьют… что ж? На то воля Божья!
Маленького храбреца приняли на бастион. Он оказался славным и усердным помощником и сильно привязался к солдатам и к своему бастиону. И когда пролетали пули или лопались гранаты, мальчуган даже не убегал, не прятался. Вскоре мальчик был сильно ранен в ногу. Сделав ему перевязку, доктор привел его в чувство и велел идти в лазарет.
Но бесстрашный мальчуган убежал вместо лазарета на свой бастион, стал помогать морякам и ни за что не хотел идти в госпиталь.
Другой юный герой, сын матроса, Максим Рыбаченко сначала собирал с другими ребятами неприятельские ядра в оврагах и в поле и приносил их на бастион. Офицеры и матросы всегда смеялись и шутили с живым быстроглазым мальчуганом.
— Ты бы к нам на службу шел, приятель, говорили они. — Мы тебе дадим банник, станешь пушки заряжать.
— Позвольте. Я очень даже хочу. Я останусь, отвечал шустрый мальчуган.
— Тут у нас страшно. Бомбы и пули летают.
— Я их ничуть не боюсь, дядюшка. Одна меня чуть не зацепила. Я от нее убег.
— Ну, приятель, коли она тебя зацепит, — не убежишь, — смеялись солдаты.
С тех пор мальчик постоянно просился на бастион. И очень обрадовался, когда ему позволили остаться.
Бывали дни, когда ядра и бомбы то и дело попадали в бастион, разрывались, ранили и убивали бравых матросов. Рыбаченко всегда бесстрашно помогал «дядюшкам», все подавал, возился около пушек, угождал раненым и в глаза смотрел, чтобы всем услужить. За 11 месяцев осады мальчик не был ни контужен, ни ранен. Он тоже был награжден георгиевским крестом.
Дети тогда в Севастополе знали одну игру — в войну. На всякой площадке были построены маленькие батареи, обведенные траншеями. Вместо флага развевался кусок красной тряпки. Вместо пушек поставлены были бревнышки, круглые комки грязи служили ядрами. Горсть мелких камешков с успехом заменяла бомбу, особенно если разбивалась о головы осаждающих удальцов.
Штурмы назначались ежедневно то в одном, то в другом углу слободы, и к назначенному месту стекались ребятишки всего околотка.
Начиналась осада. Строились бастионы, батареи, проводились траншеи. Осажденные делали вылазки, давали полевые сражения на кулачки. Бывали дни жестоких боев, осаждающие с криком «ура» брали крепость. Очень часто ребятишки, разделившись на две команды, из-за канавок, изображавших траншеи, бросали друг в друга начиненные порохом бабки. Вставленный внутрь фитиль производил разрыв незатейливого снаряда. Осколки, разлетаясь, до крови ранили маленьких героев.
— Егорка ранен! Братцы, Егорка ранен! — кричала толпа мальчишек, окружая товарища, на щеке которого виднелась кровь.
Раненого тащили на воображаемый перевязочный пункт, где девочки, в роли сестер милосердия, обвязывали Егорку тряпками.
Дети разыгрывали целые сражения. В особенном почете были: Синопское, Инкерманское и Балаклавское.
Храбрейшему из мальчуганов давали имя Нахимова. Он руководил боем. Часто все заканчивалось дракой. Одному нос разобьют, другому фонарей под глазами наставят или лоб раскроят.
Однажды подобное сражение, а именно «Синопское», кончилось очень печально. Маленькому, слабому мальчику тяжело и опасно разбили голову. Вступилась полиция. Разумеется, «Нахимов» и кто был помолодцеватее — удрали. В руки десятских попались четыре «турка» и девочка лет восьми. Всех их отвели в полицию. Решено было всем дать розог, чтобы впредь не затевали сражений. Приговор немедленно исполнили над «турками». Дошла очередь до девочки.
— Я не дралась, барин, ваше благородие! — кричала и рыдала девочка. — Простите. Я ведь не дралась.
— Врешь! Все вы там были.
— Нет, помилуйте, не были, вопила испуганно девочка. — Спросите всех. Все скажут, что не были. Я не дралась. Простите. Я была — Корнилов. Мы с пароходами оставались.
Маленького «Корнилова» помиловали.
Осада производила глубокое и сильное впечатление на детей, живших в Севастополе. Они больше ни о чем не говорили, как о войне. Слово «трус» считалось в то время самым оскорбительным, самым бранным.
Многие дети осиротели в эту войну, много было их ранено и убито.
На перевязочных пунктах среди раненых часто встречались женщины и дети. За ними особенно трогательно ухаживали сестры милосердия. Невозможно было смотреть без слез на этих маленьких страдальцев.
Война — это ужасное варварство!
Гришина милостыня
Гриша проснулся, подбежал к раскрытому окну и заглянул в сад. Из-за деревьев были видны поля, луга, покрытые цветами, зеленые тенистые леса, и все это сияло и улыбалось под ясными голубыми небесами.
Гриша торопливо натянул свои длинные серые чулки, полусапожки, матросский костюм — белый с синими каймами. Умылся, наскоро провел гребенкой по коротким темным волосам и побежал вниз, в столовую.
Отец его уже уехал в поле, а мама одна сидела за самоваром. Гриша поцеловал маму, выпил стакан густого деревенского молока и, не доев куска булки, схватил свою широкополую соломенную шляпу и выбежал во двор.
В такой прелестный летний день Грише не сиделось на месте: ему не хотелось ни одной лишней минуты быть в доме.
Все утро Гриша играл во дворе: сначала возился с лохматым Медведкой, потом играл в «лошадки» с сыном кучера, Сашкой. Потом стал швырять камешки в воробьев. Хотя он не попал ни в одного воробья, но они все-таки трусили и при каждом взмахе его руки с шумом перелетали с плетня на крышу сарая и с крыши — опять на плетень. Их перелеты очень забавляли Гришу. Щеки его разрумянились, темные глаза блестели. Гриша запыхался от беготни. Шнурок от ворота его матроски распустился, белые короткие штаны сбились, и одно колено, запачканное в земле, было уже все на виду.
Вдруг, в самый разгар беготни, у ворот показалась какая-то девочка в коротком рваном платье и в черной дырявой кофточке, покрытой разноцветными заплатками. Густые пряди белокурых волос свешивались ей на лоб, на щеки и падали на плечи. Ноги ее были босы и все в пыли. На руке болталась корзинка.
— Барин, миленькой. Подай милостыньку Христа ради, — робко проговорила девочка, увидев Гришу.
Гриша подошел к девочке.
— Ты — нищенка? — спросил он ее, отирая рукой пот с лица.
— Да, нищенка. Подай, барин, миленькой, — молвила девочка.
Гриша с любопытством посмотрел на нее.
Девочка была очень невзрачная, такая маленькая, худенькая, с загорелым лицом. Девочка, казалось, была чрезвычайно запутана, боязлива, и ее тоненький голосок дрожал от волнения.
Гриша разыгрался и расшалился не в меру.
— Тебе хлеба надо? Да? — спросил он, зажимая камень в кулак. — Подставляй руку!
И девочка доверчиво протянула к нему свою крохотную худенькую ручонку.
— На, бери! — крикнул шалун и положил ей в руку камень.
Девочка не бросила камня и ничего не сказала; она только посмотрела на серый камешек, потом сквозь слезы взглянула на Гришу и, понурив голову, тихо пошла дальше по пыльной пустынной дороге.
Девочка ничем не обидела Гришу — ни словом, ни взглядом, ни движением, а между тем Грише вдруг стало невесело, и лицо его омрачилось, как будто на него пала тень. Что случилось?
Вокруг все так же хорошо и светло, как было и до прихода нищей. Солнце так же ярко, небо так же ясно, теплый легкий ветерок так же приятно веет в лицо. И воробьи чирикают так же задорно и с шумом летают взад и вперед, как бы приглашая Гришу поохотиться за ними, но Гриша и не смотрит на них.
Гриша был вовсе не злой, не жестокий мальчик. Он просто слишком расшалился, захотел пошутить с нищей, но шутка вышла плохая.
Гриша бросился на кухню, отрезал толстый ломоть хлеба и выбежал за ворота. Он взглянул направо, взглянул налево, девочки и след простыл. Он пустился по дороге в поле. По обеим сторонам дороги поднималась золотистая рожь. В поле было тихо, только жаворонок пел в голубых небесах. Гриша бежит, глядит по сторонам. Но девочки не видать. Гриша запыхался и остановился. Ушла! Не догнать!
Гриша, усталый, возвратился во двор и, держа в руке ломоть хлеба, прислонился к приворотному столбу.
Ему стало очень, очень грустно. Он все всматривался в поле, все думал: не покажется ли вдали девочка.
«Какая она маленькая, худенькая, — раздумывал Гриша. — Она просила у меня куска хлеба. Она, может быть, голодная».
Глаза его затуманились, по щекам потекли слезы, и сквозь слезы, как сквозь серую дымку, мерещилась ему желтая, колосистая рожь и над нею голубое небо.
Подайте ему эту девочку! Подайте ему эту нищенку! Он даст ей хлеба, принесет ей булок, подарит ей все свои серебряные деньги, отдаст ей все свои игрушки, отдаст ей все, все — даже ружье и барабан! Но девочки нет. Гриша плачет, мнет в руках хлеб, и его горячие слезы кропят ломоть ржаного хлеба. И отчего она не бросила камень? Зачем ничего не сказала ему? Теперь ему, кажется, было бы гораздо легче, если бы девочка швырнула в него камнем или выбранила его как-нибудь. Но она только сквозь слезы посмотрела на него и на камешек и молча ушла. Отчего она так посмотрела на него?
Когда Гриша вспомнил ее молящий, жалобный взгляд, ему стало так стыдно за свою глупую шутку, стало так тяжело, так мучительно больно, что он не выдержал и, ухватившись рукой за приворотный столб, горько зарыдал.
«Уж я подкараулю ее, — сказал себе Гриша. — Не пропущу мимо. Я подам ей милостыню, я ей всего-всего надаю. Я поцелую ее».
И весь день Гриша бегал за ворота и смотрел в поле, на пыльную дорогу. Ни один нищий не прошел мимо ворот.
Наконец мама крикнула ему из окна:
— Гриша, домой пора! Уже сыро!
Гриша сел на крыльцо и все-таки не сводил глаз с дороги, серой лентой извивавшейся мимо ворот и пропадавшей в неизвестной дали. Солнце давно закатилось. Серебристый серп молодого месяца высокого стоял в синем ночном небе. Соловей защелкал в потемневших кустах; цветы в саду и на полях запахли сильнее. Дремота стала одолевать Гришу, глаза его смыкались. Нужно было отправляться спать.
Пошли дни за днями.
Иногда, случалось, проходили мимо ворот нищие — старики, старухи, бабы с малыми ребятами, но той девочки Гриша уже больше не видал.
И не раз румяным летним вечером, стоя за воротами, Гриша живо представлял себе маленькую нищую, мысленно видел, как она доверчиво протягивала ему ручонку и как потом жалобно посмотрела на него и пошла от ворот. Девочка исчезла бесследно, унеся с собой его серый камешек, пропала, точно ее никогда и не бывало на свете. Вероятно, эта девочка была из какой-нибудь дальней деревни.
Теперь Грише было очень жаль эту невзрачную, оборванную девочку, и ему хотелось еще раз увидать эту нищенку и вымолить у нее прощение за свою злую шутку.
У царя
Во дворце царя Иоанна Васильевича нежданно-негаданно наступила полная тишина. Все приближенные удивлялись: не рыли землю борзые кони у крыльца государева, не трубили звонкие трубы, не выходили с крыльца царского степенные бояре и не говорили, улыбаясь:
— Седлайте коней для государя молодого. Хочет он свою душеньку потешить, хочет он поскакать по полю раздольному, зверей птиц половить.
Тихо было на дворе государевом, в соседней церкви гулко звонили колокола.
Из бояр немногие оставались при юном царе: многие разбежались, услышав, что появился у государя муж некий, что обличает неверных слуг царских.
Рассказывали приближенные, что однажды явился к юному государю некий старец и толковал он долго с царем, и никого в ту пору в покои царские не впускали. Что потом видели царя Иоанна Васильевича бледным и взволнованным. Что юный царь не звал к себе ни одного из советников ближних: отошел от дверей горницы царской князь Темкин, отошел боярин Иван Петрович Федоров, отошел боярин Нагой, и даже дядя царя Григорий Юрьевич Захарьин, сильно смутившись, ушел ни с чем.
На следующий день поехал юный царь навестить митрополита в Новоспасской обители. Пошел слух, что духовник государя и многие бояре сказали государю, что сгорела Москва от волшебства злодеев неких.
Стал юный царь Иоанн ходить во власянице монашеской, каяться и каждый день бывал на церковных службах.
В то утро вышел юный царь на крыльцо только с Алексеем Адашевым да неведомым доселе священником, старцем Сильвестром. Полнейшая тишина стояла на дворе царском: не было слышно ни холопов крикливых, ни другой челяди.
Удивился царь Иоанн, кругом тишина, на душе у него стало благостно.
Подметил старец Сильвестр на лице государевом улыбку кроткую и сказал ему голосом своим добрым:
— Что, царь-государь, чай, привольно вздохнуть тебе в этакой тиши?
— Верно слово твое, отец святой, ответил ему молодой царь. Отродясь не приходилось мне такой тишины благодатной слышать. Всегда кругом меня сотни бояр да холопьев возились. Не было минутки вздохнуть одному привольно.
— А чай, скучновато тебе, государь, теперь, когда удалился от той сутолоки мятежной?
— Нет, отец святой, великую отраду ощущаю я в душе своей, не слыша шума и говора обычных ближних моих.
— Значит, не гневаешься ты, государь, на совет слуги твоего?
— Нет, благодарю тебя, отец святой, за то, что дал ты мне познать истинный покой.
И знай, что никогда не вернусь я к прежнему своему величию надоедливому и беспокойному.
Вышел молодой царь во двор, оглянулся и вздохнул облегченно.
— Экая благодать! Ну, пойдемте, друга мои, в храм Божий, помолимся о спасении душ наших.
Молча последовали за молодым царем его новые любимцы. Дворцовая церковь царская тут же на дворе стояла. Следуя за царем, крестился старец Сильвестр большим крестом и поднимал к небу взор благодарный. Молодой Алексей Адашев даже и креститься забыл, непрерывно следил он очами своими за юным государем, и улыбка играла на его устах.
Они уже были у самой паперти, когда вдруг из-за угла показался боярин Захарьин и дорогу преградил царю юному с его спутниками:
— Царь-государь, дозволь доложить тебе, что негожее дело приключилось в Москве: убил народ мятежный ближнего боярина твоего, любимца твоего князя Глинского. Злодейски был убит князь Глинский, государь. Убежал он в церковь кремлевскую, скрылся там в алтаре церковном и думал спастись. Да не пришлось ему спасти жизнь свою, настигли его враги лютые, схватили руками беспощадными, выволокли из церкви на площадь кремлевскую и предали смерти жестокой: разорвали в клочья. А кроме того, похвалялись черные люди московские, что пойдут они и на тебя, государь Иоанн Васильевич, что настигнут тебя во дворце твоем и тоже смерти предадут. Разогнали они всех твоих бояр, всем им жестоким мученьем угрожали.
Я, твой слуга верный, тоже с великим трудом спасся от мятежников, и теперь прибегаю к стопам твоим, владыка милостивый, чтобы спас ты меня от кары жестокой ее же ничем я не заслужил.
Слушал молодой царь боярина и ушам своим не верил: знал он покорность черного люда московского, слышал он, как всякий раз, когда выезжал он со своими боярами, кричал народ московский голосами тысячными:
— Да живет наш царь молодой, великий князь Иоанн Васильевич!
Видел он, как падали под ноги коня его челобитчики московские и, уповая на него, на царя своего, словно на Бога, вопили они:
— Помилуй нас, государь милостивый, не обидь нас, царь батюшка!
Потому и не верилось царю молодому, что пошел на него народ московский, потому и поглядел он недоверчиво на боярина, и даже слушать его не хотел.
Отвернулся царь от боярина и пошел к паперти церковной. Пошли за ним и новые любимцы его: молодой Адашев и старец Сильвестр.
Но не смутился старый, опытный боярин. Крикнул он вслед царю юному:
— Берегись, царь-государь! Не думай, что обманывает тебя старый, верный боярин. Сам закручинишься, сам меня вспомнишь, когда узнаешь, что вслед за мной идет вся чернь московская мятежом на тебя, царь-государь. Не пройдет часа, нагрянет черный народ московский. Слышал ты слова мои, царь-государь, а там уж сам умом раскидывай, как беды нежданной избежать.
Идя к паперти церковной, остановился юный царь Иоанн Васильевич и глянул на своих советников новых:
— Что мне теперь делать? Как беды великой избежать? Наставьте меня, научите.
Выступил тогда вперед молодой Алексей Адашев, положил он руку свою на саблю и хотел царю молодому недобрый совет дать, мол: «Дозволь мне, государь, разделаться с врагами твоими… покажу я тебе свою службу первую».
Но остановил его старец Сильвестр. Рукою дряхлой, но крепкою ухватил он его за плечо и словно на месте пригвоздил.
— Погоди, добрый молодец. Мой черед настал добрый совет государю дать. Ты, чай, думаешь, что одной своею силою избавишь царя юного от напасти. А я по иному мыслю, добрый молодец. В таком деле царь-государь только сам себя спасти может. Слушайте меня, дети мои духовные. Слушай меня, царь-государь. Созови сейчас же, не медля, стрельцов, повели им зарядить оружие свое и встреть бестрепетно мятежников. Пусть узнают они, что в руках царя-государя не только милость, но и гроза жестокая. Покарай их! А когда образумятся они, когда, трепеща, падут к ногам твоим, тогда помилуй их, государь. Верен совет мой, царь-государь, следуй ему. Если бы увидели тебя мятежники слабым и колеблющимся, тогда вышла бы великая смута на земле русской. Опять попала бы власть в руки бояр лукавых, опять стали бы играть они тобою, юный царь-государь, как пешкой.
Слушал царь Иоанн Васильевич мудрые речи старца Сильвестра и до самой сути понимал их своим умом. Тотчас же повернулся он от паперти церковной и пошел во дворец.
Навстречу государю вышел сотник стрелецкий и тут же испуганно доложил молодому владыке:
— Неведомо мне, царь-государь, что делается! Видел я сейчас пыль великую со стороны Москвы, видел я, что валит от Москвы сила несметная, что в толпе сверкают бердыши и копья. Что повелишь делать, царь-государь?
Грозно посмотрел царь на сотника и крикнул во всю свою грудь богатырскую:
— Ах ты, слуга лукавый! Ах ты, переметчик ляшский! Иль ты не знаешь, что за своего государя надлежит тебе открытою грудью стоять? Вызывай тотчас же своих стрельцов, станови их в порядок боевой, прикажи мушкеты зарядить и жди твердо, бестрепетно мятежников. Если же у тебя доблести не хватит, говори о том прямо царю своему.
До земли поклонился молодой сотник стрелецкий и боязливо ответил государю юному:
— Как повелишь, государь, так и исполнено будет. Все мы родились, чтобы грудью лечь за царей наших. Сей же час созову стрельцов моих и крепко накажу им стоять за государя нашего.
Приветливо поглядел юный царь на сотника молодого и спросил его:
— Как звать тебя, добрый молодец?
Снял шапку молодой сотник и ответил:
— Звать меня, царь-государь, Данилою, а по прозвищу Адашевым.
Изумленно обернулся молодой царь к своему приближенному Алексею Адашеву.
— Родич твой будет?
— Брат мой, царь-государь, — ответил Алексей Адашев, радостно поглядывая на младшего брата своего, сотника царского.
— Добрые вы слуги, — молвил молодой царь, улыбаясь.
— До самой смерти готовы служить тебе, царь-государь, — ответил Алексей Адашев, кланяясь в пояс царю и великому князю.
Тем временем молодой сотник уже вопил зычным голосом:
— Сюда, молодцы-стрельцы, на службу государеву!
Тут же высыпали из подклетей дворца стрельцы, молодец к молодцу: все в кафтанах ярко-красных, все с длинными мушкетами-пищалями в руках, все с тяжелыми саблями булатными за поясом, все с иноземными пистолетами на боку.
Построились они в ряды, вверх оружие свое подняли и крикнули голосами богатырскими:
— Жизнью стоим за нашего царя-батюшку, за великого князя Иоанна Васильевича!
Услышав этот клик богатырский, весело улыбнулся царь Иоанн Васильевич, бодро показал он рукой на своих слуг верных и молвил радостно старцу Сильвестру:
— Видишь, отец святой, есть у царя московского слуги верные, есть у него защитники непоколебимые.
Улыбнулся и старец Сильвестр:
— Вижу, царь-государь, вижу и радуюсь душевно. Таких слуг верных должен ты, царь-государь, ценить, любить и награждать. У самого царя Соломона были телохранители верные, и тех телохранителей царь Соломон любил и привечал всячески. Старшему из них он отдал в супруги дочь свою любезную.
— Что ж, — ответил молодой царь, — пока меня еще Господь Бог дочерью не благословил. А то я для своих слуг верных все сделать готов.
Чудный и проникновенный взор старца Сильвестра победил и увлек царя молодого, и готов был юный повелитель все сделать, что ему старец говорил.
В то мгновение послышался близ двора государева крик неистовой толпы. Прибежали к царю его конюхи сторожевые и завопили истошными голосами:
— Царь-государь, великая толпа близится к твоему дворцу царскому! Видели мы в руках у черни московской бердыши да копья. Видели мы на тех копьях кровавых голову боярскую. Берегись, царь-государь!
Многие порицали царя Иоанна Васильевича IV за робость, многие выставляли его тираном, а все же был царь Иоанн Васильевич правителем отважным, не трепетал он, видя возмущение народное.
Не торопясь, ушел молодой царь на крыльцо своего дворца и стал там, гордо глядя на ворота дворовые, откуда готова была хлынуть толпа мятежников.
Перед крыльцом выстроилась в боевом строю дружина стрелецкая. Впереди стоял сотник удалой, Данила Адашев. Держал он в руке могучей обнаженную саблю булатную и отважно глядел вперед на врагов государевых.
Ворвалась во двор государев толпа черни московской, лютой, разъяренной.
Ворвалась с криками дикими, с бесчинством великим, с руками окровавленными, с воплями грозными:
— Отдайте нам бабку цареву Анну княгиню Глинскую! Давайте нам князя Михайлу Глинского! Они подожгли Москву! Не будет пощады князьям Глинским! Один есть уже у нас! Давайте и других!
Впереди толпы мятежной стояли посадские московские, буяны и ослушники. Были они вооружены бердышами да копьями и всех более грозили они молодому царю. За ними стояли люди торговые, погорельцы московские, у которых ни кола, ни двора не осталось. Они тоже яростно вопили, да не смели лишнего шагу сделать, как вступили на двор государев. Ведомо им было, что молодой государь во гневе горяч бывает, и потому не очень-то охотно шли они за своими товарищами буйными. Зато передовые вопили грозно и несдержанно:
— Отдавай нам, царь-государь, обидчиков наших! Разочлись уже мы с одним! А то разнесем и твой двор государев!
Подал голос и молодой царь. Молнией зажглись очи его, оглядел он своих стрельцов верных, обернулся к своему советнику новому, старцу Сильвестру, и звонко кликнул:
— А ну-ка, попотчуйте гостей незваных свинцом да огнем, стрельцы мои верные!
Поднялись пищали стрелецкие и раздались выстрелы.
Грохнулись на землю мятежники передовые, огласили двор царский стоны и вопли, пролилась кровь. Не успел молодой царь порадоваться, не успел он еще крикнуть голосом своим могучим для устрашения мятежников московских, как рассеялась толпа мятежная, и никого, кроме убитых и раненных, не осталось на дворе.
Оглянулся молодой царь на своих советников новых и спросил:
— Надо ли, отец святой, вдогонку гнаться за мятежниками? Надо ли их до конца покарать?
Перекрестился большим крестом Сильвестр, глянул он на убитых и раненых и ответил государю юному:
— Миловать надо врагов побежденных, царь-государь.
Детская молитва
Овдовев, Марья Алексеевна осталась с тремя малолетними детьми без средств к существованию. Муж ее был дворянином и добрым отцом семейства, но из-за небольшого жалованья, ничего не скопил для жены и детей.
Похоронила Марья Алексеевна мужа и задумалась: чем жить? Нужно хлопотать о месте в каком-нибудь казенном учреждении, где бы дали квартиру и стол. О жаловании уже рассуждать не приходилось, лишь бы приютиться с детьми. В ожидании места, вдова продавала свои пожитки, и на эти деньги кормила детей.
Вместе с ней жила старшая сестра, Анна Алексеевна, тоже вдова, уже пожилая женщина. Маленькая квартирка, состоящая из двух комнат, бедно обставленная, производила грустное впечатление вместе со своими обитателями, которые надеялись только на Божью помощь.
Но вот — новое горе: заболевает мать семейства. Болезнь начинается с жара и незнакомого ощущения в горле. Больная молчит, боясь напугать своих детей.
— Маша, ты вся горишь, — говорит ей сестра.
— Да, мне сильно нездоровится, я, должно быть, слягу в постель, но, Бог милостив, может быть, пройдет. Ведь пригласить доктора мы не можем, его нечем поблагодарить, да и лекарства покупать не на что, — отвечала больная.
К вечеру она начала бредить.
На другой день Анна Алексеевна увидела, что дело плохо, и пошла к знакомому доктору, умоляя его навестить больную. Он пришел на помощь и нашел у Марьи Алексеевны дифтерит.
— Сейчас же, не медля, нужно удалить детей, — распорядился он, — для безопасности.
— Что вы говорите, доктор, — возразила Анна Алексеевна, — куда же я их дену? Вы же видите, как мы живем.
— Куда-нибудь к родным, к знакомым, словом, куда хотите, но удалить необходимо.
Тут дети разревелись во весь голос:
— Мы не пойдем никуда, мы будем ходить за мамой, мы никуда не пойдем от мамы!
— Оставьте их на волю Божию, — попросила Анна Алексеевна, — если умрет мать, то пусть умирают и они все, мне их некуда девать, пусть уж все умирают, — с отчаянием говорила она.
— По крайней мере, не впускайте их в эту душную спальню, где лежит больная, ведь вы оставляете детей рядом с заразной, — что мне с вами делать? Вот я пропишу, что нужно на первых порах, а завтра утром приду опять. Но, не ручаюсь, может быть, к утру больной уже не будет в живых.
С этими словами доктор уехал, оставив деньги на лекарство.
Анна Алексеевна тотчас послала племянника Витю в аптеку, так как он был старший в семье, и велела ему, пока будут готовить лекарство, не дожидаться, а сбегать в часовню Пантелеймона и взять масла из лампады.
— Да помолись за больную! — крикнула ему тетка, когда он уже бежал по двору.
Девочки, семилетняя Катя и восьмилетняя Маня, находились у постели больной матери, и невозможно было увести их в другую комнату. Они плакали и целовали ее.
— Мама, мамочка, проснись, милая мамочка, не умирай, дорогая мамочка, скажи хоть словечко!
Анна Алексеевна верила, что невозможное для людей возможно для Бога, и обратилась к Нему с усердной молитвой, тому же научила и детей.
— Маня, Катя! Если вы любите маму, то помолитесь Богу, чтобы вам не остаться круглыми сиротами. Встаньте перед иконами и усердно молите Господа об исцелении вашей мамы, молите Царицу небесную и всех святых угодников Божьих, вот у меня есть акафист целителю Пантелеймону, читайте его и молитесь.
Девочки опустились на колени. Расстелили печатный лист на полу и начали читать акафист вслух, с горькими слезами. Акафист был напечатан по-церковнославянски, они едва разбирали слова и поливали этот лист горькими слезами. Маня не могла надолго оставить мать, и часто бегала в спальню посмотреть на нее, а Катя, не поднимаясь с колен, с рыданием молилась, склонившись на акафист головой. Слезы застилали ей глаза, поэтому читать она уже не могла, и молилась, повторяя свою собственную молитву:
— Господи, спаси нам маму. Матерь Божия, помилуй маму. Святой угодник Божий, исцели нам маму!
Анна Алексеевна жалела, что не успела попросить священника причастить умирающую сестру, и сидела, прислушиваясь к хрипу в груди больной, ожидая ее кончины.
Вернулся племянник Витя. Он отдал тетке лекарство из аптеки и масло из часовни святого Пантелеймона. Вера породила надежду, и Анна Алексеевна торопливо взялась за целебное масло из часовни, отставив лекарство в сторону. С молитвой начала она натирать маслом все тело больной и продолжала это около получаса, а дети все молились. Вдруг больная открыла глаза и слабым голосом спросила:
— Какими это травами ты натираешь меня? уж очень они душисты и так приятны для тела.
— Это масло из лампады целителя Пантелеймона.
— А, вот что, я не знала, — и больная приподняла руку перекреститься.
Анна Алексеевна употребила на растирание все принесенное масло, а затем укутала больную в теплое одеяло. Дети, утомленные слезами и усердной молитвой, скоро заснули на жестком диване, а тетка их сидела возле сестры, не спуская глаз с маленького образочка св. Пантелеймона, висевшего в изголовье больной. Она уже не могла молиться, она только смотрела на образок, как смотрят на врача, в искусство которого верят и отдают ему больного в полное распоряжение. Прислушиваясь к дыханию сестры, она заметила, что та стала дышать ровнее и спокойнее. Так прошла ночь.
Утром, часов в восемь, больная попросила сменить белье, потому что сильно вспотела. Она сама села на постели, перекрестилась и попросила чаю. Обрадованная Анна Алексеевна торопливо исполнила все ее требования. В десятом часу приехал доктор и спросил: жива ли больная?
— Войдите к ней, ей лучше, — ответила Анна Алексеевна.
Он вошел и остановился, не веря своим глазам. Взглянул на нетронутое лекарство и спросил:
— Чем вы лечили ее?
— Вот, врач, — ответила Анна Алексеевна, указывая на образок св. Пантелеймона, — а вот и лекарство, показала она на пузырек от масла.
Доктор осмотрел больную и воскликнул:
— Сильна вера ваша! Чудо Бог сотворил. Вы знаете, что у Марьи Алексеевны был сильнейший дифтерит, и я не рассчитывал застать ее живой, а теперь болезни и следа нет. И к лекарству вы не прикасались.
— Простите, доктор, — я была в таком отчаянии, что верила только в Божью помощь, и поэтому предпочла это масло вашему лекарству.
— Мы молились за маму, — сказала маленькая Катя, — вот Бог и исцелил ее. Скажите, доктор, всем больным, чтобы молились Богу и читали акафист св. Пантелеймону. Ведь вы верите, что это он исцелил нашу маму?
— Верю, детки, верю, это первый случай за все время моей практики. Я плохой христианин, но все-таки советую, когда ваша мама совсем поправится, пойдите с ней и отслужите благодарственный молебен. Теперь я смело поздравлю вас, Марья Алексеевна, с быстрым выздоровлением. Только один Бог мог вырвать вас из когтей смерти.
С этими словами доктор ушел, радостный и удивленный. А Марья Алексеевна, действительно, скоро полностью поправилась.
Наследство
Родители Лизы были люди бедные, но честные и трудолюбивые. Сама Лиза была очень добрая и ласковая девочка, и все соседские дети любили ее за вежливое и милое обращение. Всякий охотно играл с ней, несмотря на то, что она была беднее всех и не имела таких хорошеньких платьиц, как Наташа, Настя и прочие подруги. Они же смотрели не на платье, а на сердце, которое, конечно, стоит больше какой-нибудь шелковой или бархатной тряпки.
Но Лиза изменилась. Родители ее получили большое наследство и разбогатели. Лиза вообразила, что она важнее своих подруг, и стала очень спесивой. От ее прежней услужливости и любезности не осталось и следа.
Наташа, Настя и прочие подруги ее сначала удивились, а потом стали над ней смеяться. И, наконец, Настя сказала ей:
— Послушай, Лизочка, ты глупенькая девочка. Если ты не исправишься, то останешься одна: мы с тобой играть не будем. Опомнись!
При этих словах Лиза поморщилась, отвернулась от подруг и сказала:
— Теперь я богата — подруги найдутся.
Но она ошиблась: дети оставили ее, Лиза, покинутая подругами, сильно стала скучать. Она увидела, как неприятно быть одной.
Сидя у окна, Лиза плакала, поглядывая на веселые игры своих прежних подруг. Наконец мать ее заметила эту перемену и спросила ее:
— Почему ты не играешь со своими подругами?
Сначала Лизе стыдно было рассказать о причине, но по настоянию матери она созналась в своей глупой выходке, и в том, что уже давно раскаивается в своей заносчивости.
— Ступай сейчас же к своим подругам, извинись перед ними, — сказала мать. — И помни, что не богатство, но ласковое и сердечное обращение делает человека любимым. Какое другим дело до того, богата ты или нет? Разве они пользуются твоим богатством? Оставь навсегда глупую спесь и не допускай, чтобы зло укоренилось в твоем сердце.
Лиза последовала совету матери, побежала к подругам, ласково попросила у них прощения за свою надменность и снова была принята в кружок веселых детей. С тех пор она никогда не хвасталась богатством отца.
Почитающий отца, очистит грехи
Чувство любви к родителям Господь вложил в сердце каждого человека. Но что люди? Посмотрите на пчел: они не покидают свою матку даже тогда, когда она уже не может для них ничего делать и, искалеченная или больная, падает на дно улья. Нельзя смотреть без сострадания, как эти Божьи мушки всеми силами стараются поднять свою матку со дна наверх: они спускаются, цепляясь одна за другую, на дно улья и образуют своими телами лестницу в надежде, что матка по этой лестнице поднимется вверх, где ее ожидают самые усердные слуги. А если она так обессилела, что не может выбраться оттуда, то при ней остаются несколько пчелок с медом, которые кормят больную матку и согревают ее, прижимаясь к ней. И трогательно бывает видеть, как эти усердные дети не покидают матку свою даже тогда, когда она умрет: они машут над нею крылышками, как бы стараются оживить ее, и только уж тогда, когда увидят, что все напрасно, с жалостливым жужжанием улетают от нее.
Смотря на это, невольно подумаешь: «подойдите сюда, разумные люди, поучитесь у этих маленьких созданий не только уму-разуму, трудолюбию, бережливости и любви к своим деткам, но и подивитесь их любви к матке, поучитесь у них и этой добродетели.
Ведь мы не животные, мы не дикари, мы не язычники, Бога не ведущие. Нам сказал Господь Бог:
— Чти отца твоего и матерь твою, да благо тебе будет, и да долголетен будешь на земле.
Много нам говорили об этой заповеди великие учителя ветхозаветные, много поучали нас святые апостолы, и всегда учила наша Церковь Православная. Она учит нас, что, кто почитает отца и мать, тому Господь посылает Свое благословение и долгую жизнь, а кто не исполняет этой святой заповеди, того постигает Божье проклятие.
Вот как учит об этом премудрый Иисус, сын Сирахов:
— Чтящий отца, — говорит он, — очистит грехи.
Что это значит? А это значит вот что: Господь так высоко ставит любовь детей к родителям, что Он прощает нам грехи наши, если мы всей душой любим наших родителей, если усердно служим им в болезнях и старости, если для них не жалеем ничего. И слава Богу, есть много таких христиан, любовь которых к родителям достойна удивления.
Помогите, дети!
Одна юная слепая девушка проводила жизнь в большой бедности и добывала себе хлеб насущный только вязанием чулок. Но при всей своей бедности христианка не забывала о язычниках.
И вот однажды она явилась к сборщику денег на проповедь среди язычников и подала ему золотую монету.
— Как ты сберегла столько денег? — спросил он.
— Я зарабатываю вязанием чулок не больше своих подруг, но слепа и не нуждаюсь в освещении, потому что вяжу чулки без огня. И вот я вам принесла столько, сколько потратила бы за зиму на керосин.
Так слепая, несмотря на свою нищету и убожество, скорбела о язычниках, которые не ведают Христа.
* * *
А вот что рассказывают об одной больной девочке. Лежа в постели, она выпросила себе ящичек и каждую неделю клала туда по монете, которые давал ей отец: она сберегла эти деньги для того, чтобы отдать на дело распространения христианства среди язычников.
После ее смерти, ящик был вскрыт, и в нем оказалось монет гораздо больше, чем могла получить девочка от отца. Вскоре все разъяснилось: одна благотворительница обещала прислать умирающей девочке апельсин.
Но больная попросила, чтобы вместо апельсина в ее ящичек положили что-нибудь на дело проповеди о Христе.
Вот как помогали добрые дети делу распространения слова Божьего среди несчастных язычников. Пожалейте их, дорогие дети, и вы. И детское сердце подскажет вам, чем и как вы можете помочь людям, которые еще не познали Бога. Им нужна и ваша маленькая лепта, и ваша детская молитва, и ваше доброе сочувствие, и ваша любовь к ним.
Волшебные очки
Как жаль, что теперь нет волшебниц. Они исполняли бы наши желания, — сказала маленькая Саша, рассматривая карманную зрительную трубу своей матери, которую та получила в подарок ко дню своего рождения, — я бы знала, что попросить у них.
— Наверно, такую же трубку, как моя? — заметила, улыбаясь, мать.
— Не совсем такую. Я бы желала видеть через эти стекла не одни лица и предметы, — я их и так хорошо вижу, — я бы хотела видеть все, что кроется под ними, — например, сердца людей, узнать их мысли, желания, а также, кто из них добр, а кто зол.
— Я очень рада, — сказала мать, — что у тебя нет таких стекол, иначе ты нажила бы себе очень много врагов.
— Почему же, мама? — спросила девочка.
— Неужели ты думаешь, мой друг, что людям было бы приятно знать, что они не могут ничего скрыть, и что сердца их открыты пред тобою, к тому же, видя больше дурного, нежели хорошего, ты сама будешь несчастна. Погоди, мне припомнилась сказочка. Она объяснит тебе то, чего ты не снимаешь:
Давным-давно жил на свете человек. Он пожелал иметь очки с такими же стеклами, какие хочешь и ты. И получил их. Только, раз надев их, он уже не мог их снять. Сердца людей со всеми помышлениями открылись перед ним, но видел он больше дурного, чем хорошего. Он проникал в души самых испытанных, самых любимых друзей и во всех находил недостатки. И он стал обращаться с ними холодно, недоверчиво. Те сначала удивлялись, огорчались, но, наконец, оставили его одного. Одиночество тяготило несчастного; но он не хотел глядеть другими глазами на людей, которые все ему казались хуже его самого, и в своей грусти стал просить себе у Бога смерти. Вместо смерти явился к нему ангел с кротким приветливым лицом и голубыми глазами:
— Я — любовь, — сказал вестник, — я пришел помочь тебе и рассеять твое заблуждение. Ты ищешь в других совершенства. Но может ли найти его тот, кто сам исполнен недостатков? Рассмотри сначала твое собственное сердце и потом осуждай ближних, если посмеешь.
При этих словах ангел коснулся чудесных очков, и пред тем человеком открылось его собственное сердце, которое было гораздо хуже сердец его ближних.
— Боже, какой я грешник! Прости меня, — воскликнул он, и очки упали к его ногам.
— Люби ближнего, как самого себя, — сказал ангел, — такова заповедь Господа. Старайся прощать другим их недостатки, — и ты будешь счастлив на земле и прощен на том свете.
Человек исполнил повеление ангела, и весь мир, все люди, стали казаться ему лучше и добрее, потому что он помнил то, что рассмотрел в своем сердце, и теперь, глядя на других, старался отыскивать в них только хорошие стороны и через это сам делался лучше и счастливее.
— Поняла ли ты мою сказочку, Саша? — спросила мать. — Будем и мы с тобой смотреть на себя в те волшебные очки, а на других в простые стекла. Нам заповедано любить ближних, а не искать их недостатки. Хорошо, если мы узнаем и исправим наши собственные.
Незабудка
Когда я была маленькой девочкой, меня часто отправляли гулять с няней в большом парке, окружавшем наш сельский дом. Мы всегда надолго останавливались около большой канавы, отделявшей парк от темного бора. По краям этой канавы росло множество самых крупных, самых прекрасных незабудок. Я не могла насмотреться на них, не могла нарадоваться. Мне казалось, что незабудки смотрят на меня своим лазоревым взором и говорят:
— Не забудь меня.
— Эти цветы говорят? — спрашивала я иногда свою няню.
Няня была старушка необыкновенно добрая, простая сердцем и глубоко верующая. Она любила слушать Священное Писание и знала много занимательных рассказов религиозного содержания.
На мои вопросы, не говорят ли эти цветы, она однажды ответила мне:
— Да, рассказывают благочестивые люди, что однажды цветы говорили, и лучшее слово сказал твой любимый лазоревый цветок.
— Расскажи, няня, что это за слово «незабудка»?
— Изволь, друг сердечный, — отвечала няня, горячо любившая меня, — слушай и не шали, пока я буду говорить.
Я смиренно уселась возле няни на мягкой траве, около канавы, и, не спуская глаз с окружавших нас незабудок, слушала рассказ.
— Когда Господь Бог, — начала няня, — сотворив мир, отдыхал от трудов Своих, Он позвал к Себе первого человека — Адама, и поставил перед Собой все растения, стал посреди них и каждому дереву, цветку, травке, былинке давал название. Только один цветочек стоял безмолвно в большом смущении, подняв на великого Творца свои голубенькие глазки, и открыв Ему свое золотое сердечко, он в блаженном восторге все позабыл, кроме Создателя.
Опустив к земле лепестки и бутончики, голубой цветочек залился румянцем и умоляющим голосом пролепетал:
— Господи! Отец всего создания, прости меня, я не мог оторвать от Тебя взора и позабыл самого себя. Если Тебе будет угодно повторить мое название, я никогда его не забуду.
Творец неба и земли, взглянув с любовью на этот цветок, произнес:
— Вины нет в том, что ты забыл самого себя, Меня только не забудь.
Цветок так и остался в блаженном состоянии божественного восторга, сделался любимцем всех и каждого. Господь наградил его за любовь к Себе прекрасным именем Незабудка. Вложи и ты в свое детское сердце завет Господа, данный незабудке:
— Меня только не забудь!
Великодушная
В одной стране был обычай отрубать руки всякому, кого уличат в краже. Попался однажды на воровстве знатный вельможа, царский любимец. Не мог царь отступить от старинного обычая и велел наказать преступника.
Накануне казни, является во дворец маленькая девочка, дочь этого вельможи, и просит со слезами пустить ее к царю. Царедворцы исполнили ее просьбу. Девочка упала на колени перед грозным владыкой:
— Великий государь, — сказала она в страхе, — отец мой осужден остаться без рук. Так вот, лучше отрубите мои руки.
У царя были свои дети, и ему понравилось, что маленькая девочка так любит отца.
— Пусть будет так, как ты просишь, — сказал царь. — Но ты можешь отказаться от казни, хоть бы и в самую последнюю минуту.
На другой день девочку повели на экзекуцию. Посреди двора стояла забрызганная кровью плаха, а возле — палач с мечом. Побледнела девочка, смутилась на минуту, но скоро овладела собой, подошла к плахе и протянула свои ручонки. Палач крепко привязал ее руки к плахе ремнями. Девочка не проронила ни слова. Палач поднял меч, а она закрыла глаза. Меч сверкнул и опустился, не задев и края пальцев.
— Царь прощает отца твоего за любовь великую твою, — объявил посланный от царя.
Отворились двери тюрьмы: бежит к дочери отец, целует ее руки, слезами их обливает. На другой день царь издал указ об отмене жестокого обычая. А во дворе, где казнили осужденных, по царскому приказу поставили столб с мраморной доской, и на нем золотыми буквами записали историю о том, как дочь готова была отдать свою жизнь за жизнь отца, и в конце прибавили такие слова:
— Счастливы отцы, у которых такие дети!
Девочка-мученица
В древние времена язычники предавали христиан мукам и казням. Среди мучеников были даже маленькие дети. В нынешней Франции, в Лионской области во время императора Марка Аврелия, гонение началось с того, что христиан ругали, бросали в них камни. Потом стали грабить их дома, а самих хватали и отводили в суды. Подвергали их пыткам и истязаниям: у одних желали вымучить отречение от Христа, других заставляли подтвердить справедливость народного мнения о мерзких преступлениях, которые приписывала христианам клевета.
Муки были так продолжительны, что палачи сами уставали от пыток, но христиане оставались верны Христу и истине. Одна девочка Бландина, из рабынь, на все вопросы отвечала одними словами:
— Я христианка, у нас не делается ничего худого.
Ее подвергли самым ужасным пыткам, но она говорила все то же и произносила эти слова, истекая кровью.
Пятнадцатилетний мальчик Поптик с мужеством переносил все пытки и не отрекся от своей веры. Его сестра стояла рядом с ним и убеждала его сохранять верность.
Епископ области, старец, которому было более 90 лет, принял такие пытки, что через два дня умер в темнице.
Такая твердость сильно действовала и на других. Тот, кто колебался, теперь без страха исповедовал Христа. Некоторых из этих христиан умертвили мечом, а большинство отдали на съедение диким зверям на арене цирка при громадном стечении язычников.
Все осужденные на эту казнь умирали с радостью. Бландина укрепляла других, славя Бога, она шла на арену, будто на брачный пир, а не на мучительную смерть. Ее завернули в сеть и бросили дикому волу, который убил ее, поддев своими рогами. При виде ее твердости и терпения сами язычники говорили, что у них нет таких женщин, а христианский писатель, передающий эти события, писал:
«Так прославился Господь в тех, которые казались слабыми и ничтожными в глазах мира».
Тела всех мучеников сожгли, а пепел сбросили в реку, будто желая уничтожить даже следы христианства.
В Римском цирке
Рим встречает победоносного Тита с его легионами и золотыми орлами, облетевшими на своих высоких древках весь мир. Тит возвращается после победы, одержанной над восставшей Иудеей.
На триумфальной колеснице Тит въезжает по «священному пути» на «форум романум». За колесницей бежит народный «клеветник», по обычаю порицающий триумфатора, над «клеветником» смеется ликующий народ.
За триумфальной колесницей следует другая, на ней высится, сверкая на солнце золотом, исполинский семисвечник, взятый из святилища храма Соломона, и другие священные сокровища храма, спасенные от пламени.
За колесницами ведут пленных иудеев — главарей восстания, и других знатных людей, плененных с оружием в руках. Все были в оковах. А у главарей сверкали на руках и на ногах массивные золотые цепи, скованные из расплавленного пожаром золота храмовых сокровищ.
Общее внимание привлекала красивая, хотя и немолодая женщина, которая вела за руку ослепительной красоты девочку, лет четырехпяти, с распущенной червонной косой.
— Маленькая Венера! Маленькая Венера! Афродита! — слышались в толпе восторженные возгласы.
Прекрасная женщина, которая вела за руку ослепительной красоты девочку, была христианка. Маленькой девочкой, она в числе прочих иерусалимских детей хотела приблизиться к Спасителю, а ученики Его отгоняли их. Тогда еще Спаситель сказал:
— Не отгоняйте от Меня детей, — и положил Свою руку на ее головку. Прелестная же девочка была ее дочерью.
Теперь для нее с дочерью предстояло отойти к Христу.
Мать и ребенок обвинялись в страшном государственном преступлении и осуждены были на растерзание львами в великом цирке Рима. Когда Иерусалим пал, эта женщина, по имени Саломея, желая пробраться к Вифанию, где у нее была родня из семейства Лазаря, бывшего друга Спасителя, пошла с девочкой к начальнику когорты, заведовавшему стражей, чтобы попросить у него пропуск.
Палатка этого начальника была на Голгофе, у Лобного места. Саломея с ужасом увидела, что римский легионный орел — государственное знамя Рима — был святотатственно укреплен в той священной лунке, на которой тридцать семь лет назад был водружен крест Спасителя, и которую верующие оберегали как святыню, а сама Саломея ежегодно, в дни страстей Христовых вливала в нее благовонное миро.
Увидев поругание святыни, Саломея схватила легионного орла, наплевала на него, бросила на землю и стала топтать ногами. Мариам, ее девочка, подражая матери, тоже топтала орла своими ножками.
Солдаты схватили Саломею и вместе с Мариам отвели к Титу, который, по требованию всех легионов, велел судить преступниц полевым судом. Несчастных присудили к смертной казни через растерзание львами на арене в Риме.
— Маленькая Афродита! Венера! — слышалось в восторженной толпе.
Наконец, наступил день гладиаторских состязаний и травли людей зверями.
Великий цирк вмещал до полумиллиона зрителей. Ничто так не привлекало римлян, как кровавые зрелища. Нынешний же день представлял собой особый интерес для кровожадных латинян: смертельный бой гладиаторов с двумя силачами-иудеями, приведенными легионами Тита из только что павшего Иерусалима, и отдание на растерзание льву красивой иудейской женщины с прелестной малюткой.
Иудейские богатыри были: Иуда, сын Мертона, и Симон, сын Иаира, от могучей руки которых пало в бою немало римских воинов при штурме Иерусалима.
Ложи и галереи амфитеатра наполнены сверху донизу. Лучшие места, ближе к арене, заняты сенаторами, начальниками легионов и другими представителями правящего Рима. Следующие ярусы битком набиты римскими гражданами, воинами. Верхние ряды, как исполинские цветники, пестрели женщинами — от знатных матрон с золотом украшений до простых, жадных до кровавых зрелищ, римлянок.
Из обширной императорской ложи лениво глядел бритый, заплывший жиром сам император Веспасиан. Рядом с ним разместился его сын Тит, массивная голова которого твердо держалась на воловьей шее. По ленивому движению руки императора амфитеатр огласили звуки труб.
На арену выходили бойцы, которых на этот раз было немного — всего две пары: гладиатор германец, который должен был вступить в единоборство с иудеем Симоном, сыном Мертона, и гладиатор скиф — с иудеем Иудой, сыном Иаира.
Взвыли трубы, это был призыв гладиаторов к бою.
Борцы выступили. Германец считался одним из лучших гладиаторов, с детства обучавшийся в императорской гладиаторской школе. Он прямо пошел на своего противника. Мечи обоих сверкнули, но, скользнув по подставленным щитам, взвизгнули точно от боли. Оба противника искусно отражали удары.
Вдруг германец отбросил свой щит.
«Уловка Спартака, — улыбнулся Тит, — иудей погиб».
Подняв меч, германец прямо пошел ни чем не прикрытый, на закрытого щитом Симона. Тот прикрыл щитом грудь и живот. Вдруг германец как будто споткнулся, припав на колено, и меч его очутился под щитом противника. Амфитеатр потрясли рукоплескания.
— Побежден! Побежден!
— Не побежден! — успел выговорить Симон, и, перегнувшись через голову врага, всадил в него меч.
Оба были мертвы. Их унесли. Снова взвыли трубы.
— Ввести женщину с девочкой, — распорядился «эдитор».
Тит что-то тихо сказал отцу.
— Зачем же ты допустил это? — спросил император.
— Все легионы требовали этого: оскорбление римского орла.
На арену медленно выступила Саломея, которая вела за руку прекрасную девочку с распущенными волосами червонного золота. Ропот удивления и восторга волнами перекатился по амфитеатру.
— Сейчас прибежит большая, большая кошка, которая унесет нас к твоему отцу и к Тому доброму Иисусу, о Котором я тебе так много рассказывала, — говорила Саломея, выводя на середину арены девочку, которая с любопытством и детской наивностью посматривала по сторонам.
— Идущие на смерть приветствуют тебя, император! — возгласил «эдитор», когда Саломея и Мариам поравнялись с императорской ложей.
— Видишь, дитя мое, Божье оконце? — показала Саломея на солнце. — Оттуда теперь смотрят на нас добрый Иисус, Сын Божий, и твой покойный отец. Видишь, дитя мое, у нас злые римляне отняли наш Иерусалим, сожгли его, а у доброго Иисуса есть небесный Иерусалим, и Он зовет нас к Себе.
— Какая красота! Какое божество! — слышались голоса.
— Дай вырасти такому змеенышу, все мужья и юноши сойдут по ней с ума, — раздался визгливый женский голос.
Вдруг послышалось рыканье льва.
— Слышишь, дитя, это добрая большая кошка радуется, что сейчас понесет нас на небо, к твоему отцу, в небесный Иерусалим, — говорила Саломея, указывая на выскочившее из железной клетки чудовище.
Лев радовался, увидев свет, солнце, свободу. Долго просидев в мрачной тюрьме без движения, потеряв всякую надежду увидеть солнце, он теперь, вырвавшись из своей могилы, просто обезумел от неожиданности. Он увидел такое же синее небо и такое же горячее солнце, какое знал и любил в своей далекой, родной Африке. И ему, плохому мыслителю, показалось, что он уже у себя в Африке, среди пустынь и пальм Нумидии. Вот скоро увидит свою львицу, детенышей… И, подняв могучую голову к солнцу, он посылал ему приветственный гимн. Налюбовавшись на свое солнце, он стал метаться по арене, чтобы насладиться свободой движения, упругостью стальных мускулов своих могучих ног.
— Видишь, дитя мое, как играет добрая большая кошка, — говорила Саломея, с трепетом глядя на зверя.
Сделав еще несколько гигантских прыжков, чудовище вдруг остановилось. Лев только теперь заметил на арене Саломею и Мариам, и с удивлением уставился на них.
Весь амфитеатр с трепетом ждал, что будет дальше.
— Ах, зачем ты осудил ребенка, — тихо проговорил Веспасиан.
— Легионы требовали, она топтала твоего орла.
А лев, совершенно как кошка, припал к земле и, не сводя удивленных глаз с непонятного ему явления, бил метлой хвоста по арене, разметывая все стороны песок.
— Иди, мое дитя, к доброй кошке, — прошептала Саломея.
— А добрая кошечка не царапается, мама? — спросила девочка.
— Нет, моя крошка.
Девочка двинулась вперед. Вот-вот чудовище бросится и растерзает ребенка.
Но чудовище не бросалось. И вот разгадка: перед травлей людей четвероногих гладиаторов обычно несколько дней морили голодом, и потому, при выходе на арену, они жадно бросались на добычу. А у этого льва надсмотрщиком был тайный христианин, и вот он, узнав, что его узником будут травить христианскую женщину с девочкой, тихонько, по ночам, закармливал льва до отвала.
Зверь был сыт по горло, и ему хотелось только веселиться, играть на свободе. Он никого не видел, кроме беленького, маленького существа, которое само шло к нему.
«Играет со мной», — подумал сытый зверь, и подобно кошке стал ползком двигаться назад.
— Видишь, добрая кошечка играет, — сказала Саломея.
И лев, как бы поняв ее слова, вновь начинает прыгать из стороны в сторону, словно на самом деле заигрывает с девочкой.
Потом он снова прилег и совершенно по-кошачьи стал ползти на брюхе к девочке.
— О, Всеблагий! Прими с миром ее чистую душу, — сказала Саломея и в ужасе закрыла глаза.
Лев у самых ног девочки. Та стоит как заколдованная.
Что это? Неслыханное чудо! Лев лижет маленькие ножки!
Весь амфитеатр задрожал от криков и рукоплесканий.
Лев, оглушенный этим громом, вскочив, глянул на скамьи и галереи, наполненные народом, которого он прежде, казалось, не замечал, — и стремительными прыжками бросился в свою тюрьму.
— Увести их! — вдруг раздался повелительный голос императора. — Боги пощадили ребенка, но мы для них оставляем мать.
Сорная трава
Одна благочестивая мать, вместе со своими маленькими дочерьми, рвала в своем небольшом огороде сорную траву.
Работа шла быстро и весело, никто не замечал, как текло время, потому что кроме своей работы они были заняты рассказами матери о древних христианских подвижниках.
Перед окончанием работы младшая девочка окинула своим взглядом очищенное место, и ей стало жалко сорняков.
— Милая матушка, — сказала она, я не буду полоть всей этой гряды. Мне грустно смотреть теперь на наш огородик: тут так прекрасно расцветали и репейник, и анютины глазки, и клевер, а теперь все как будто мертво, и нечем мне полюбоваться.
Мать согласилась и уважила желание своей еще мало понимавшей дочери: полгрядки огурцов оставили покрытой сорными травами.
Недели через две в огороде стали созревать плоды. Младшая из девочек больше всех томилась в ожидании, — когда же можно будет сорвать свеженький огурчик или выдернуть вкусную морковку. Каково же было ее удивление, когда на оставленной ею не прополотой грядке она не нашла ничего, кроме отцветшей травы. С печальным видом она возвратилась к своей доброй матери.
— Милая мама! — сказала она со слезами на глазах. — Ты знаешь, что я прежде радовалась, смотря на грядку, которую ты мне позволила оставить покрытой сорной травой. Теперь на ней ничего нет, кроме почти засохшей травы, тогда как наш огород и зелен, и свеж, и уже принес плоды.
На эти кроткие слова раскаяния добрая мать отвечала ласковым словом утешения и участия.
— Слушай же, мое милое дитятко, — помни, что огород подобен нашей душе. Как в огороде, так и в нашей душе есть много доброго; но есть в нем и худое. Добрые растения в огороде, это добрые желания в нашей душе. Сорная трава — это наши грехи и желания. Как тебе грустно было смотреть на очищенный огород, потому что он сделался пустым: так грустно и тяжело человеку оставить свои худые привычки: без них ему жизнь кажется постылой. Он не оставляет их, не старается истребить — и что же? Они приводят его на край гибели, все доброе в нем умирает, он перестает любить Бога, ближних, своих родителей. Вот смерть лишает его жизни, он является перед Богом, и нет у него ничего, никаких добрых дел, и пороки не кажутся ему более приятными; но после смерти нет покаяния. Он подвергается вечному осуждению. Откройте, дети, Евангелие от Матфея и прочитайте в главе третьей десятый стих.
Одна из девочек прочитала:
«Уже и секира при корне дерева лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь».
— Запомните это место и старайтесь никогда не забывать его, — сказала мать. — Дерево, не приносящее плодов, — то же, что сорная трава. Оно означает человека, не делающего добрых дел, — человека, преданного пороку. Избегайте же греха, этого сорного растения, которое так часто заглушает в людях все доброе.
Бабушкины часы
Бабушка, отчего вы каждый раз все считаете, когда бьют ваши стенные часы, и после того задумываетесь о чем-то? — Спросила семилетняя девочка свою любимую бабушку, взбираясь к ней на колени, когда часы били двенадцать.
— Считаю я, милая моя, удары часов по привычке, а задумываюсь о том, что с каждым часом, жизнь моя делается короче, а смерть становится ближе. Станут бить часы, а я и думаю: еще улетел в вечность час из моей жизни; еще часом меньше мне осталось жить на свете. Звон часов, как похоронный звон колокола, напоминает мне, что когда-то пробьет и последний час в моей жизни.
— Да зачем же, бабушка, думать и помнить о том? Разве вам это нравится? Разве вам умирать хочется?
— Умирать-то не хочется, дитя мое, да смерть не спрашивает у нас, когда ей прийти. А мои лета уже такие, что и нехотя думается о смерти. И что же я была бы за христианка, если бы я боялась думать о смерти? Думать о смерти и ожидать ее каждый день, каждый час велит нам всем Господь наш, чтобы мы приготовлялись к жизни будущей.
— Так и я теперь, бабушка, буду делать: как станут бить часы, так и я буду вспоминать о смерти.
— Хорошо, дитя мое, так делать всякому христианину; но тебе пока это не по силам: не обещай делать то, чего не можешь исполнить. Когда вырастешь, тогда старайся делать так. А теперь ты вот что сделай: когда станут бить часы, подумай тогда: вот еще час прибавился к моей жизни; что я сделала в этот час, — что выучила, что узнала? Если что опустила, или забыла сделать, — поспеши исполнить. Если кого обидела, или на кого обиделась, поспеши помириться, и в следующий час постарайся не делать нехорошего, что допущено было тобою в прошедший час. Тогда ты с каждым часом будешь делаться умнее и добрее; будешь расти телом и душой.
— Хорошо, бабушка, я это буду делать теперь.
— Да благословит тебя Господь, доброе дитя мое.
Тайна
В одном доме жили две маленькие сестры, они всегда весело играли друг с другом. У них были общие книги и игрушки, и никогда не было между ними ссор, никогда не слышно было сердитого слова, не видно было гневного взгляда.
— Мне кажется, что вы никогда не сердитесь, — сказал я им однажды. — Отчего это?
Они взглянули на меня, и старшая ответила:
— Это оттого, что мы во всем уступаем друг другу.
Эти маленькие добрые сестры открыли мне тайну спокойной и веселой жизни. Они постоянно уступают друг другу, они добры, уступчивы, простосердечны, несамолюбивы и готовы постоянно помогать одна другой. И, не правда ли, как должны быть они счастливы? И все за это их любят.
Завет преподобного Серафима детям
Преподобный Серафим внушал уважение к родителям даже если они имели слабости. Один человек пришел к старцу со своей матерью. Мать же была пьяницей. Только хотел он рассказать отцу Серафиму о слабости своей матери, старец мгновенно положил правую свою руку на уста его и не позволил промолвить ему ни одного слова, сказав, что по учению нашей православной Церкви мы не должны осуждать родителей своих, терять к ним уважение и любовь из-за их недостатков.
Вот несколько примеров наказания Божьего для детей непочтительных к своим родителям.
На днях приходил ко мне нищий слепой за подаянием. Я завел с ним разговор и из любопытства спросил, между прочим, давно ли постигло его несчастие, заставившее бродить с сумою по миру, и какая именно тому причина? И вот что рассказал мне нищий:
— Виноват я перед Богом и перед людьми, — так начал он свой рассказ. — Вот шестой уже год, как я изо дня в день перехожу из одной хаты в другую. Да четыре года еще перед этим пролежал в постели, словно колода.
Значит, четыре да пять — девять, да еще с прибавкой. Так десятый год уже идет, как постиг меня гнев Божий. Сам я виноват в моем несчастий. Я сильно прогневал Бога. Тяжело согрешил перед Ним, нарушил Его святой закон.
— В чем же и как ты нарушил закон Божий? — нетерпеливо допрашивал я его.
Но на этот вопрос несчастный отвечал лишь слезами и горькими рыданиями. Наконец, с особенным жаром произнес:
— Разве это не нарушение Его святого закона, когда я так сильно и дерзко поругался над своими родителями, нанесши им страшные, нестерпимые побои?
Не прошло двух дней, как я начал чувствовать сначала головокружение, потом сильную слабость и ужасную боль во всех членах тела. Боль и головокружение с каждым днем все более и более усиливались, так что, наконец, я совершенно лишился рассудка и памяти. После сего ровно ничего не помню, что со мной происходило, и долго ль оставался в беспамятстве. Только, когда начал приходить в сознание, у меня уж ни руки, ни глаз не было. Отец и мать уже по выздоровлении моем рассказывали, что, во время этого припадка, меня ломало и корчило так страшно, что все выбежали из хаты и никто не решался войти в нее, пока я не успокоился. О, Боже, Боже мой! Великий я грешник! — со вздохом и признаками сердечного раскаяния произнес он последние слова.
— Да, жалкий ты человек! — сказал я. — Однако, молись Богу, и Он, милосердый, простит твое прегрешение.
Нищий простился со мной и вышел. Долго я думал о нем, а слова его так и звенели в моих ушах, живо представляя поступок этого несчастного и справедливое наказание Всевидца.
В одной из южных газет помещен следующий рассказ:
«В хуторке Варваровке, Екатеринославской губернии, трое лиц, охотившихся в имении помещика, по окончании охоты заехали к арендатору этого имения. Через несколько времени им сказали, что в экономической избе, занимаемой приказчиком, произошло нечто особенное. Охотники направились в избу и увидели в углу комнаты пожилую женщину, жену приказчика, которая плакала, а посреди комнаты ее дочь, девушку лет пятнадцати, державшую руку у левого глаза. Оказалось, что за несколько минут перед этим дочь начала бранить свою мать за то, что она заставляла ее работать, и, между прочим, сказала:
— Чтоб у тебя, старой ведьмы, глаза повылезли!
Оскорбленная мать, женщина весьма кроткая, стала плакать и направилась к выходу. Не успела она еще за собою затворить дверь, как услышала крик дочери. Она вернулась назад и увидела, что с левым глазом ее дочери, до того совершенно здоровым, случилось что-то особенное. Охотники, подойдя к девушке, увидели красноватую опухоль, образовавшуюся вокруг глаза, зрачок запал, а белок остался на своем месте. Очевидно, глаз лопнул, так как из него текла вода. Он имел ужасный вид и производил подавляющее впечатление: плева, гладко покрывающая зрачок, запала в средину и образовала несколько морщин. На расспросы девушка ответила, что в минуту выхода матери ее из комнаты она почувствовала в левом глазу зуд, а потом острую боль. Это так сильно на нее подействовало, что во все время рассказа она дрожала всем телом».
А вот еще одна история:
«Нас было два брата, — рассказывал один крестьянин своему приходскому священнику, — я и старший, Александр, мы жили при отце вместе. Родители наши были набожные, часто ходили в церковь, и Господь, видимо, благословлял нас всяким достатком. По смерти отца, старший брат мой Александр не захотел жить со мною и, получив из родительского имения следуемую ему часть, ушел от меня в раздел. Мать наша пожелала жить с ним, потому что у брата были малые дети, а у меня тогда был уже сын женатый. После раздела и брат мой также скоро зажил хорошо, посещал храм Божий и жил со мною в ладу и всяком согласии. Но враг, злодей, попутал его. Однажды, как-то после зимнего праздника, побывали у брата гости, раскольники поморского толка, и прочитали ему, «для души спасения», какую-то книгу. С этого времени брат мой совсем изменился, начал сторониться меня, называя меня мирским человеком, и не стал со мною ни пить, ни есть вместе, да и родительницу нашу начал уговаривать, чтобы она оставила православную веру и перешла в старую веру.
Но родительница не соглашалась на это. Между тем, услышал я, что старушка мать наша сильно захворала. Прихожу к брату и спрашиваю:
— Кому из нас ехать за священником, чтобы исповедать и приобщить больную?
— А зачем? — отвечал мой брат. — Ведь мы живем теперь по старой вере.
Горько мне стало от таких слов брата родного, и я, заложив своих лошадок, собрался было ехать в село за батюшкою, но брат решительно сказал мне, что он ни за что не пустит священника в свой дом. Это же самое он говорил и на просьбы матери и всячески отклонял ее от последнего предсмертного напутствия чрез священника.
Так и не был допущен к умирающей священник. Перед самой кончиной мать сказала сыну:
— Вот я умираю, не исповедавшись и не причастившись, по твоей, сын мой Александр, вине!
Не прошло и двух недель после смерти матери, как брата Александра задавило насмерть бревном во время пилки леса, и притом так, что остался невредим его товарищ, который был внизу, под бревнами. Брат с пилою находился вверху, на бревнах, которые с подставками упали на землю, и он упал под них, не успев промолвить последнего слова».
В Ярославских газетах пишут, что в одной деревне жила вдова, бедная крестьянка, мать двоих сыновей. Старший сын успел разбогатеть, жил отдельно от матери и отказывал ей даже в куске хлеба. Младший был беден, но честен и почтителен к матери. Вдруг старуха умирает. Нужно ее похоронить, а денег нет ни копейки. Сноха покойницы, жена младшего брата, отправилась к старшей снохе за помощью, в отсутствие мужа последней, и после долгих просьб успела выпросить у нее на погребение один рубль.
Когда старший сын покойницы, возвратившись домой, узнал об этом, то пришел в страшную ярость: разругал и поколотил жену, зачем она дала без него денег, и, наконец, отправился в братнину избу, где под божницей лежала его мать, готовая к выносу в церковь. Не обращая внимания на тело матери, еще не успевшее остыть, этот непочтительный и дерзкий сын, забывший страх Божий и стыд человеческий, бросился с кулаками на жену своего брата, требуя назад данный ей рубль. Бедная женщина в испуге сказала, что деньги лежат под божницей.
— Возьми их, если хочешь, доставай сам, а я не буду, грешно! — проговорила она.
— Дура ты, вот что! — воскликнул злой сын и потянулся к божнице, чтобы взять деньги. При этом он несколько раз наклонился к трупу умершей. В это время мертвая вдруг схватила его за руку и крепко-крепко стиснула, открыв на мгновение глаза, после чего опять заснула сном смерти. Говорят, что сын сошел с ума от испуга и едва ли останется в живых.
Образ
В Москве в графском доме жила больная девушка, лет четырнадцати или пятнадцати. Она не могла ни ходить, ни шевелить руками и ногами. Врач наложил ей повязки, которые дали девице возможность хоть немного владеть кистями.
Однажды, когда вся семья обедала внизу, в комнате больной раздался пронзительный крик. Отец бросился туда и увидел, что его дочь стояла на полу, около кровати, и быстро срывала с себя повязки. Отец хотел уложить ее в постель, думая, что она находится в болезненном припадке.
— Нет, нет, папа! — вскричала девушка. — Оставь меня. Разве ты не видишь, что я совсем здорова? Лучше помоги мне снять все эти противные бинты.
Изумлению отца и всей семьи не было границ. Больная, час тому назад не могла подняться с кровати без посторонней помощи, теперь ходила и действовала, как совершенно здоровый человек.
От старушки няни, безотлучно находившейся при больной, узнали, что пока вся семья обедала, больная, по обыкновению, лежала, и смотрела на старинный родовой образ Божьей Матери.
— Няня, — сказала больная, — что это образ у нас такой темный? Надо бы его почистить.
— А вот, родная, к Светлому Празднику и почистим, отвечала старушка.
— Няня, милая, давай теперь вычистим ризу. Мне будет лучше молиться.
Чтобы утешить больную, няня сняла образ.
— Няня, ты помоешь ризу, а я буду вытирать ее.
— Хорошо, голубушка.
— А дайка мне посмотреть икону, няня, — проговорила затем больная.
И едва взяла она в руки икону, как быстро поднялась с постели, поставила икону на столик и, перекрестившись, вскрикнула:
— Няня! Я здорова!
Слепая корзинщица
Елизавета была слепа от рождения. Она не имела никакого понятия о том, что люди подразумевают, когда говорят о высоком голубом небе, о тучах и ярком солнечном лучике, о свежей весенней зелени и цветах или когда восклицают: «Как прекрасен этот сад, усеянный душистыми цветами».
Елизавета не могла постигнуть, какую мы ощущаем радость при виде каждой краски, которыми Создатель украсил всякий маленький цветочек, пьющий утреннюю росу. Но зато Отец Небесный, Которому угодно было лишить ее зрения, по Своей великой милости обострил все остальные ее чувства. Осязание у Елизаветы было такое, что достаточно было ей коснуться пальцами до какой-нибудь вещи, чтобы почти точно угадать ее форму и назначение. Слух ее был такой острый, что она с удивительной верностью могла различить каждый звук, всякую певчую птицу она знала по голосу, а многих насекомых по их жужжанию.
Нашлись добрые люди, которые научили Елизавету читать Евангелие, напечатанное выпуклыми буквами специально для слепых. Трогательно было видеть, как прояснилось лицо девушки, когда она после того, как научилась ощупывать буквы, а потом из них составлять фразы, узнала, что это были знакомые слова, которыми люди всегда разговаривают.
С горячим чувством принимала она в свое сердце драгоценные истины, о которых читала кончиками своих пальцев. Духу Святому угодно было указать бедной незрячей девочке в Законе Божием дела, исполненные чудес.
Он открыл слепой духовную жизнь, которую она доселе мало знала: девушка была теперь богата верой, весела надеждой, терпелива в печали и сделалась наследницей Христовой.
Вскоре после этой благодетельной перемены Елизавета научилась плести корзины, чем и стала зарабатывать себе на хлеб насущный. Она была очень довольна своим новым занятием. Однако с прискорбием девушка начала замечать, что, чем способнее делались ее пальцы к плетению корзин, тем менее способными они становились к чтению Евангелия, потому что от постоянной и довольно грубой работы пальцы делались твердыми и жесткими, так что она с большим трудом могла различать буквы.
Елизавета находилась в большом затруднении, не зная, что делать, пока в один прекрасный день, прохаживаясь ощупью в саду возле дома, не наткнулась на точило. Внезапно ей в голову пришла мысль: что, если бы она могла кончики своих пальцев так обточить, чтобы они опять получили свое прежнее осязание, тогда бы она могла снова читать Благую весть своего Спасителя.
Елизавета решила попробовать это средство и старательно обчищала с кончиков пальцев твердую кожу до тех пор, пока не заметила, что может опять продолжать чтение прекрасной истории спасительной любви, описанной в Евангелии.
Такова была Елизавета, слепая корзинщица, христианка, не представляющая свою жизнь без чтения Евангелия.
Патриарший сад
Это был человек с огромным обаянием. Нашей семье посчастливилось видеть Святейшего и в храме Троицкого подворья, где он часто совершал литургию, и в домашней обстановке — во время его прогулок в патриаршем саду, а иногда и в его покоях на подворье.
Хорошо запомнился облик Святейшего в церкви. По-славянски мягкие, отнюдь не иконописные черты его лица преображались во время богослужения. Тогда лицо его носило печать глубокой сосредоточенности, духовного величия.
В общении с окружающими людьми Святейший был прост и доступен. Лицо его освещала приветливая улыбка, особенно добрая и светлая, когда он говорил с детьми. Для них в карманах его подрясника всегда находились конфеты и печенье.
Святейший охотно шутил с детьми. В проницательном взгляде его тогда зажигались искры юмора. Но часто, когда он задумчиво шел один по дорожке сада, по лицу его бродила тень заботы и печали.
И родители наши, и мы, дети, горячо любили Святейшего, и от него видели много добра. Наши родители, Андрей Андреевич и Александра Федоровна Григорьевы, были глубоко верующими и убежденно православными людьми. По всем церковным праздникам, мы всей семьей бывали в храме, и каждое Воскресенье до семилетнего возраста нас причащали. Семья наша постоянно бывала в домовой церкви Троицкого подворья, которое в течение многих лет являлось резиденцией московских митрополитов, а с осени 1917 года — Патриарха Тихона.
Святейший часто совершал здесь литургию, сам выходил с чашей и таким образом неоднократно причащал наших маленьких сестру и брата, родившегося весной того знаменательного 1917 года, осенью которого в России было восстановлено патриаршество. Святейшему полюбился наш маленький Николай, который и в самом деле был очень милым ребенком.
Другой точкой соприкосновения нашей семьи со Святейшим являлась наша дружеская связь с Натальей Васильевной. Сирота, урожденная княжна Друцкая-Соколинская, Наталья Васильевна, едва окончив институт, вышла замуж за Якова Онисимовича Полозова. Всею душою преданный слуга Святейшего, Яков Онисимович находился при нем с юных лет. Оставаясь мирянином, он в качестве келейника сопровождал Святейшего во всех его путешествиях, служил ему и в Америке в пору миссионерской деятельности Святейшего. Он оставался при Патриархе и во время его заключения в Донском монастыре. Там и отдал за него свою жизнь, защищая Святейшего от руки убийцы.
Беззаветную преданность и любовь своего мужа к Патриарху разделяла и Наталья Васильевна. В нашем доме она появилась вскоре по выходе замуж. Совсем молодая и неопытная, она нуждалась в женской опеке, особенно, когда у нее родился первый ребенок, — слабенькая, вскоре умершая девочка.
Мама, опытная мать шестерых детей, получившая к тому же медицинское образование, очень помогла Наталье Васильевне. И та привязалась к нашей семье и часто у нас бывала. Заходил нередко и Яков Онисимович. От них мы узнавали все волнующие и печальные события на Патриаршем подворье. Помню, как в дни ареста Патриарха, когда живоцерковники вторглись в храм Подворья, мама и Наталья Васильевна ночью расклеивали по стенам окрестных улиц призывы к православным не посещать храм, самовольно захваченный отщепенцами. От Полозовых Святейший и знал о событиях в жизни нашей семьи.
Хорошо помню, как папа тяжко заболел дизентерией. А в начале 20-х годов соблюдать нужную диету было почти невозможно. Святейший прислал отцу бутылку спасительного кагора и белые сухари. И баловства мы много видели от Святейшего: как-то на Николин день нашему маленькому имениннику Святейшим был прислан великолепный торт. А на Пасху мы получили роскошно украшенный и очень вкусный кулич, вызвавший всеобщее восхищение. Кулич красовался на деревянном резном блюде. Как позднее выяснилось, блюдо это принадлежало вначале Лидии Александровне Крыловой — крестной матери моей сестры Сони. Лидия Александровна подарила его в свое время одной игуменье и была чрезвычайно удивлена, увидев его в нашем доме.
Хочется рассказать о нескольких эпизодах из наших детских воспоминаний о Святейшем, его доброй простоте и доступности.
Патриарший сад, в котором мы встречали Святейшего, был когда-то райским уголком старой Москвы. В центре этого чудесного тенистого сада находилась историческая Филаретовская, как ее называли, беседка. В ней, по преданию, митрополит Филарет отдыхал и писал свои труды. В саду росли фруктовые деревья — яблони, груши, вишня, кусты малины и смородины. Но главное очарование этого сада составлял сине-зеленый ковер подснежников, каждую весну покрывавший его.
Дворик дома, где жила наша семья, прилегал к патриаршему саду. А когда заборы всех окрестных дворов поломали на топку «буржуек», сад наполнился ребятишками и юными футболистами, вторжение которых быстро привело в упадок все его великолепие: в оранжерее перебили стекла, беседку разрушили, плодовые деревья и кусты поломали, подснежники безжалостно вытоптали. Хотя в саду были аллеи и дорожки, новые посетители ими пренебрегали.
В начале двадцатых годов, когда впервые в нашей жизни мы проводили лето в Москве, этот сад стал для нас единственным местом общения с природой. Правда, родители нам запрещали далеко отходить от дома, да и мы, не без основания, опасались окрестных мальчишек, стараясь держаться поближе к своему двору. Но, завидев вдали фигуру Святейшего, который обычно гулял по окаймляющей сад аллее, мы неслись, чтобы взять у него благословение.
Появлению Святейшего часто предшествовал важно выступавший лохматый могучий Султан. Наш маленький брат с разрешения Святейшего не раз забирался на спину Султана, и этот добродушный сенбернар позволял ему проехать на себе несколько шагов. Жизнь Султана, верного сторожа своего хозяина, оборвалась незадолго до ареста Патриарха. Он был отравлен чьей-то злодейской рукой.
Когда Святейший, гуляя по саду, встречал детей с подснежниками в руках, он говорил им ласково:
— Рвите, дети, цветы, выкапывайте, пока их все не затоптали. Скоро тут ничего не останется.
Холодным зимним вечером мама послала нас с Соней взять из починки папины валенки. Чинил их послушник Никита, работавший истопником в патриарших покоях. Миновав заснеженный сад, мы поднялись по боковой лесенке, которая вела в задние комнаты патриарших покоев. На светлой деревянной двери поблескивал металлический замок с выгравированным на нем латинским приветствием «Vale». На наш стук из глубины покоев послышались шаги. И мы были чрезвычайно смущены, когда вместо ожидаемого Никиты дверь нам открыл сам Святейший. Узнав о причине нашего прихода, Святейший не позволил нам тут же ретироваться и убежать домой. Убедившись в отсутствии Никиты, он стал по полкам искать папины валенки, приговаривая озабоченно:
— Куда же он мог их убрать? — и был всерьез огорчен тем, что не смог их нам вручить.
А вот очень милый рассказ Натальи Васильевны:
Святейший собирался ехать на какое-то заседание.
— Где мои очки? Яков, где мои очки?
— Сейчас, Ваше Святейшество, дайте только дочитать несколько строчек. Такой простой и «домашний» с окружающими его людьми, Святейший мог быть величественным, когда положение этого требовало.
Приведу еще один из рассказов Натальи Васильевны:
Вызванный на Лубянку в ответ на угрозы заслать его подальше на север — в Вятку и т. п. Святейший ответил:
— Что ж, Вятка так Вятка — ведь я Всея Руси Патриарх.
И в заключение — рассказ об одном из маминых посещений Патриарха:
Маме не раз удавалось помочь своим церковным друзьям побывать у Святейшего. На этот раз — приехавшей в Москву по делам своего монастыря игуменье Христине.
В назначенный день Яков Онисимович сообщил маме, что Святейший просит ее привести с собой к нему в гости и своих младших детей Катю и Колю. Святейший принял их очень ласково, весело шутил с ними. На обоих ребят произвел большое впечатление огромный важный черный кот.
— Вот здесь Цыганок обычно спит, — рассказывал Святейший, — это его место. А владыка Петр намазал раз ему нос горчицей. Цыганок был очень недоволен и долго чихал.
Вскоре из глубины покоев появился отдыхавший там митрополит Петр. Увидев Николая, сидевшего на коленях у Святейшего, он шутя стал уговаривать его уехать с ним:
— Будем ездить с тобой по всем городам, станешь моим посошником.
— Нет, я его никому не отдам. Он — мой, — сказал Святейший, обняв Николая и прижав его голову к груди.
Мама часто вспоминала впоследствии эти слова Святейшего, особенно в трудные периоды болезни брата, черпая в этих словах поддержку и утешение. Помнит их и сам Николай. Он любит Святейшего, чтит и всегда чтил его как святого. Портрет Патриарха, подаренный маме Натальей Васильевной, брат хранит как драгоценную память.
Ближайшим заступником, покровителем и молитвенником за всю вверенную ему землю русскую был всегда для нас Святейший. Таким он был и во время совершаемой им литургии, когда, осеняя крестным знаменем молящихся, он произносил своим глуховатым голосом:
— Призри с небеси, Боже, и виждь, и посети виноград сей, и соверши и, его же насади десница Твоя.
И, когда заключенный в Донском монастыре, он появлялся на зубчатой стене крепости, чтобы благословить собравшийся в ожидании его внизу народ. Таким и после своей кончины он остался навсегда в нашей памяти.
Причащение в темнице
Если современный христианин захочет оценить, что вытерпели его предки за свою веру в первые века христианства, то мы попросим его заглянуть вместе с нами в одну из уцелевших до нашего времени римских темниц языческого периода.
Но прежде несколько слов о самой темнице. Мамертинская тюрьма построена в Риме, в земле из огромных кусков гранита и имеет квадратную форму. Она разделена на этажи. В потолке были устроены круглые отверстия для проникновения света и воздуха. В эти же отверстия спускали на веревках пищу и питье узникам.
Можно себе представить, сколько доходило света и воздуха до несчастных заключенных на нижнем этаже.
С густым мраком, нестерпимой духотой и со всеми своими естественными нуждами несчастные в обоих этажах должны были существовать как знают. Кроме того, в гранитные стены темницы вделаны были огромные железные кольца, к которым нередко приковывали узников так, что они не могли ни сесть, ни лечь.
Впрочем, в большей части случаев заключенным позволяли сидеть и лежать на каменном полу узилища, забивши только их ноги в колодки. Но и здесь изысканная жестокость язычников самым бесчеловечным образом постаралась устранить и те жалкие удобства, которые предоставляло сидение или лежание на голом, жестком полу в сравнении с напряженным стоянием в кольцах стены. Каменный пол был усеян обломками разбитых сосудов и острыми камнями, которые вонзались в растерзанные пытками и изнуренные тела страдальцев и усиливали еще больше их страдания.
Нередко случалось, что мученики умирали здесь все до одного, будучи не в состоянии вынести всех этих адских неудобств. Но было и другое. Растерзанного страдальца или страдалицу со всеми признаками близкой смерти бросали без всякого сострадания на острые кремни, а он или она выздоравливали без всякой медицинской помощи.
В этой темнице находилось до 100 христиан всякого пола и возраста. На следующий день все они должны были выйти на «борьбу со зверями» в Римский цирк, в присутствии императора Диоклетиана и всего римского народа.
Был канун их смерти.
Несмотря на это, в стенах мрачной темницы царствовали мир и светлая радость. Святые мученики ждали дня своей казни как светлого праздника и готовились к нему с радостью. Они пели стихи из псалмов. И когда страдальцы нижнего этажа отвечали на стих, пропетый заключенными верхнего этажа, то это «бездна отвечала бездне».
В эти торжественные минуты приготовления к лютой смерти жестокость язычников ослабевала. Для узников приготовили за общественный счет роскошный ужин. Не для того ли, чтобы львы и пантеры не могли пожаловаться на римское гостеприимство? Ведь их в это время всех морили голодом!
Родственники и друзья заключенных получали позволение навестить их со словом утешения и ободрения. Этим позволением, конечно, все старались воспользоваться.
К двусмысленному угощению язычников христиане приносили с собой к своим единоверцам более искреннюю и совершенную пищу — Любовь.
Кто захотел бы составить себе понятие о христианских этапах («Вечерях любви»), тот мог бы видеть полную и совершеннейшую их форму в этом последнем предсмертном ужине страдальцев, окруженных братьями по вере и крови. Со светлой радостью беседовали они со своими братьями о непостыдном уповании, о другом, лучшем мире и о своих надеждах на скорое свидание в обителях Отца Небесного.
Толпы язычников, привлеченных любопытством, окружали братскую трапезу мучеников. Но тщетно всматривались они в лица страдальцев, думая открыть в них признаки уныния, тоски или тупого, отчаянного равнодушия. Спокойно и светло смотрели они, как будто каждому из них суждено было жить еще сто счастливых лет.
Особенно один юноша, принадлежавший к знатной римской фамилии, обращал на себя внимание толпы своим знатным происхождением, молодостью и необыкновенной красотой. Заметив на себе любопытные взоры язычников, Панкратий обратился к ним с такими словами:
— Братья мои! Неужели для вас недостаточно наших завтрашних страданий, что вы предваряете их сегодня своими попытками возмутить наш душевный покой? Если так, то всмотритесь повнимательнее в наши черты, чтобы не забыть их в день последнего Суда.
Слова юноши пристыдили толпу, и она начала расходиться. Глубоко запали они в душу многих язычников, которые, впоследствии сделавшись христианами, признавались, что обязаны своим обращением словам святого мученика.
Но в то время, как язычники питали тела мучеников, для того чтобы накормить ими на следующий день диких зверей, святая любвеобильная Церковь — мать страдальцев — готовила им другую, бесконечно высшую и лучшую Вечерю.
В одной из подземных базилик в катакомбах старый пресвитер Дионисий совершал Божественное Таинство Тела и Крови Господней для того, чтобы напутствовать воинов Христовых на их последний, смертный подвиг.
Совершив Великое Таинство, благочестивый священник, взяв в руки Пречистое Тело Господне, обратился к стоящим в церкви и высматривал между ними человека, которому можно было бы вручить это бесценное сокровище для перенесения в Мамертинскую темницу.
Прежде чем взор его остановился на ком-нибудь, двенадцатилетний мальчик Тарцизий, упав на колени и простирая руки, попросил пресвитера возложить на него это великое дело.
Изумленный и вместе с тем обрадованный восторженным дерзновением отрока, Дионисий сказал ему:
— Ты слишком молод, дитя мое. Не по силам тебе будет это великое дело. Ведь ты знаешь, сколько опасностей угрожает тебе на твоей дороге.
— Моя молодость будет служить мне лучшею защитою.
Добрый священник все еще колебался доверить ребенку Божественное Тело, но настойчивые просьбы Тарцизия, его умоляющее коленопреклоненное положение, его необыкновенная красота, делавшая его похожим на молящегося ангела, — все это поколебало нерешительность старца, и он, обернув Божественное Тело двумя чистыми убрусами и подавая Его, сказал:
— Дитя мое! Я склоняюсь на твою просьбу. Мое сердце говорит мне, что ты сохранишь вверенное тебе бесценное сокровище. Но помни, мой дорогой сын, что тебе нужна величайшая осторожность. Иди с Богом! Да хранит тебя Бог!
Восторженная радость выразилась на прекрасном лице мальчика. Положив вверенное ему сокровище на грудь под одежду и придерживая его обеими руками, он начал осторожно пробираться к Мамертинской темнице по отдаленным, глухим и малолюдным переулкам, чутко прислушиваясь к малейшему шуму.
На повороте, который выходил на площадь, соседнюю с Мамертинской тюрьмой, набожный мальчик совершенно неожиданно наткнулся на толпу своих сверстников, которые, вышедши из школы после вечернего урока, собрались играть на площади.
Завидевши его, мальчики обступили его и принуждали принять участие в их играх. Напрасно умолял несчастный ребенок отпустить его, отказываясь от игр и ссылаясь на важное поручение, которое он немедленно должен исполнить. Шалуны не хотели ничего знать и насильно тянули его в свой круг. Один из игроков, высокий грубый мальчик, заметив, что Тарцизий что-то придерживает на своей груди под платьем, вообразил, что тот несет какое-нибудь письмо, и сказал ему:
— Ты, вероятно, несешь кому-нибудь письмо, Тарцизий. В таком случае передай его мне. У меня оно будет в целости, пока ты играешь.
— Никогда и ни за что, — воскликнул ребенок, бросив умоляющий взор на небо.
— Что же ты так боишься за свой секрет? У тебя там, наверное, что-нибудь особенное. Дайка я посмотрю!
С этими словами нахал протянул руку с явным намерением овладеть тем, что нес за пазухой Тарцизий. Поняв его намерение, бедное дитя с отчаянными усилиями старалось не допустить дерзкого мальчишку до святотатственного прикосновения к своей святыне. Завязалась отчаянная борьба между обоими мальчиками.
Превосходя возрастом, и ростом, и силою Тарцизия, соперник легко одолел бы его. Но Тарцизий, сознавая важность минуты, обнаружил нечеловеческую силу и успешно противился всем усилиям своего более сильного врага.
Толпа любопытных окружила соперников. Один праздный плебей с грубым лицом и хамскими повадками подошел к кружку и, узнав, в чем дело, бесцеремонно обронил:
— Это, должно быть, осел-христианин несет свои Таинства.
Эти слова возымели магическое действие на толпу. Они разожгли ее любопытство до высшей степени. На несчастного ребенка посыпались сотни ударов кулаками, палками, полетела грязь из толпы зевак. Но он как будто не чувствовал ни малейшей боли от всех этих побоев и, смотря на небо, судорожно прижимал к груди свое сокровище. Тогда один из язычников, дюжий мясник, ударил бедного мальчика кулаком по голове так сильно, что он без чувств упал на землю.
Кровожадная толпа испустила радостный крик. Поспешно наклонившись к упавшему ребенку, бесчеловечный мясник старался отнять его руки от груди и взять то, что на ней было спрятано. Но в это время чья-то сильная рука так толкнула святотатца, что он растянулся во весь свой рост подле своей жертвы. Человеком, остановившим мясника, был статный воин огромного роста. Он взял на руки почти бездыханного мальчика и понес. Узнав в смелом воине одного из важных офицеров императорской гвардии, толпа почтительно расступилась пред ним и дозволила ему беспрепятственно удалиться со своей драгоценной ношей.
Очнувшись на руках верного воина, Тарцизий тяжело вздохнул и начал пристально всматриваться в лицо своего избавителя, не узнавая его.
— Успокойся, Тарцизий, — сказал ему знакомый голос. — Ты в верных руках: жизнь твоя вне опасности.
— Ах нет, жизнь моя уже кончена. Но о ней не заботься. А побереги Божественные Тайны, спрятанные у меня на самой груди. Я их нес в темницу к нашим братьям.
— Будь спокоен, доброе дитя, — сказал растроганный воин, для которого теперь его дорогая ноша сделалась еще драгоценнее.
У него на руках лежала не жертва геройского самоотвержения, не тело мученика, а Сам Господь и Владыка мучеников. Избитая, но еще прекрасная головка ребенка доверчиво приклонилась к мужественной груди воина, но руки его по-прежнему оставались сложенными на груди. Не чуя ног под собой от радости, поспешно нес воин свою драгоценную ношу в катакомбы. Никто не смел остановить его.
Слезы полились из глаз старого Дионисия, когда благочестивый воин принес в подземную базилику бездыханное уже тело отрока. На груди его под сложенными накрест руками целыми и невредимыми лежали Божественные Дары. Все присутствующие тоже плакали от умиления и с подобающей честью схоронили священные останки мученика младенца в усыпальнице Каллиста. Папа Римский Дамас впоследствии начертал такую надпись на мраморной доске:
«Святый Тарцизий нес Христовы Таинства, язычники хотели осквернить их нечестивыми руками, но он предпочел скорее испустить дух под их ударами, чем выдать этим хищным псам Тело Христово».
Между тем в Мамертинской темнице ничего не знали о произошедшем с Тарцизием и с нетерпением ожидали доброго вестника с небесным утешением. После долгого ожидания наконец в темнице появился начальник императорских телохранителей Севастиан, тайный христианин. По его озабоченному лицу страдальцы поняли, что он пришел не с добрыми вестями.
Светлая радость мучеников омрачилась, когда Севастиан вкратце рассказал им о происшествии с Божественными Дарами, которые нес к ним Тарцизий, и дал понять, что волнение разъяренного народа, целыми толпами бродившего около темницы, наблюдавшего за всеми входящими и выходящими, делало невозможным принесение Святых Даров извне. Затем, подозвав к себе диакона Репарата, находившегося в числе узников, верный воин сказал ему на ухо несколько слов. Лицо диакона просияло, и, уходя в отдаленный угол тюрьмы, он обменялся с Севастианом веселым взглядом.
Севастиан пришел в темницу главным образом для того, чтобы проститься со своим другом Панкратием, который вместе с другими осужден был на съедение зверями. Отношения этих двух лиц далеко выходили из ряда обыкновенных дружеских отношений. Пока диакон шел выполнять тайное распоряжение Севастиана, переданное ему от имени римских пресвитеров, друзья, удалившись в сторону, завели между собой следующий разговор:
— Помнишь ли, Севастиан, — начал Панкратий, тот вечер, в который мы с тобой из окна твоего дома смотрели на темную массу Колизея и слушали рев заключенных в его подземельях диких зверей?
— Очень хорошо помню, мой друг, и мне кажется, твое сердце предчувствовало тогда, что ожидает тебя завтра.
— Действительно, какой-то тайный голос говорил мне, что я один из первых паду завтра жертвою людской злости. Но, пока не пришла эта вожделенная минута для меня, мне все как-то не верится, что я дождусь, наконец, этой безмерной чести. В самом деле, что я сделал особенного, чтобы сподобиться такого счастья?
— Но ведь ты знаешь, друг мой, что это дело милующего Бога. Скажи мне лучше, какие чувства наполняют твою душу в ожидании славного жребия, который готовится тебе завтра?
— Нужно сказать правду, Севастиан: этот жребий так далеко превышает все мои самые смелые надежды, что часто мне думается, что все это я вижу во сне, а не наяву. Ты поймешь меня, если представишь себе, что не дальше как завтра я променяю эту холодную, сырую, зловонную темницу на светлые райские обители, где ожидают меня сонмы святых и неумолкающие хоры ангелов.
— Больше ничего ты не имеешь сказать мне?
— О нет! Много, очень много! Когда я представляю себе, что я, ничтожный ребенок, едва только оставивший школьную скамью, завтра предстану перед возлюбленным мною Господом и приму из рук Его венец правды, уготованный всем возлюбившим Его, то весь дрожу от радости. Эта надежда кажется мне такой отрадой, что я с трудом привыкаю к мысли, что скоро она перестанет быть надеждою и превратится в действительность.
— Какой ты счастливец, Панкратий, как светло и отрадно у тебя на душе.
— Знаешь, что особенно удивляет и радует меня теперь, добрый Севастиан, — продолжал юноша, — это благость и милосердие Господа, сподобившего меня этой смерти. Если бы ты знал, как легко и весело в моем возрасте бросать эту жалкую землю с ее кровожадными зверями и не менее кровожадными людьми и навеки закрыть глаза. Во сто раз тяжелее была бы для меня смерть, если бы она постигла меня на глазах моей доброй матери, если бы на смертном одре мне пришлось слышать рыдания и жалобы этого самого дорогого для меня существа в мире. Ведь я увижу ее завтра? Ведь я услышу еще раз ее сладкий для меня голос? Не правда ли? Ведь ты обещал мне это, Севастиан?
Слеза блеснула на глазах молодого страдальца, но он продолжал своим обычным веселым голосом:
— Кстати, Севастиан, за тобой есть тайна, которую ты обещал мне открыть. Открой мне ее теперь. Ведь это последний случай, которым ты можешь еще воспользоваться.
— С большим удовольствием, мой дорогой друг. Ты спрашивал меня, что удерживало меня до сих пор от решимости умереть за Христа. Я сказал тебе тогда, что это моя тайна. Вот она. Я дал себе обещание бодрствовать над твоею душой, Панкратий. Эту обязанность налагала на меня наша дружба. Я видел, как сильно желал ты пострадать за Христа. Но ты еще слишком молод, мой дорогой друг, чтобы легко справляться с пламенными желаниями своего сердца. Я боялся, чтобы ты не уронил их священного достоинства какой-нибудь опрометчивой выходкой, которая могла бы набросить тень на твое дело. Вот почему я и решился наложить молчание на самые свои заветные желания до того времени, как увижу тебя вне всякой опасности.
— О, как ты благороден, мой добрый Севастиан.
— Помнишь ли, мое дитя, — продолжал воин, — как я старался помешать тебе разорвать эдикт императорский: помнишь, как я остановил тебя, когда ты хотел обличить судью во время казни Цецилии? Тебе хотелось тогда умереть за Христа, и ты действительно был бы осужден и умер бы, но в твоем судебном приговоре значилось бы, что ты осуждаешься на казнь как политический преступник, за оскорбление законов его величества. Кроме того, мое дорогое дитя, ты мог остаться один в своем триумфе. Может быть, и сами язычники подивились бы тебе и превознесли похвалами как смелого, бесстрашного молодого человека, как героя гражданской доблести… И, кто знает, облако гордости не закралось ли бы в твою душу и не помрачило бы лазурь ясного твоего неба среди самой твоей казни? А теперь ты умираешь единственно за то, что ты христианин!
— Это правда, Севастиан! — сказал Панкратий.
— Но, — продолжал воин, — когда я увидел, что тебя взяли во время самоотверженного служения исповедникам Христовым, когда я увидел, что тебя влекли по улицам в цепях, как и всякого осужденного, когда я увидел, что тебя, как и других верующих, осыпали насмешками и проклятиями, когда я узнал, что ты христианин, тогда я сказал себе: «Теперь мое дело кончено, я спасу его!»
— О, как ты умен и благороден, и предан, добрый Севастиан! Твоя дружба ко мне похожа на любовь Божию, — сказал Панкратий, заливаясь слезами и бросаясь на шею воина. — Позволь мне предложить тебе еще одну просьбу: не оставляй меня до конца своим участием и передай моей матери мою последнюю волю.
— Желание твое будет исполнено, хотя бы это стоило мне жизни. Впрочем, мы ненадолго расстаемся с тобой, Панкратий, — сказал Севастиан.
Подошел диакон и сказал, что все приготовлено для таинства в самой темнице. Молодые люди осмотрелись, и Панкратий был поражен неожиданным зрелищем, представившимся его глазам.
На полу темницы лежал навзничь священномученик пресвитер Лукиан. Руки и ноги страдальца были обременены тяжкими цепями так, что он не мог пошевелиться. На груди его Репарат положил в три ряда сложенный льняной убрус вместо антиминса и на этот убрус поставил хлеб и сосуд с вином и водою, который поддерживал своими руками. Глаза достойного пресвитера были обращены к нему, между тем как уста его произносили обычные при совершении таинства молитвы.
Затем каждый из присутствующих мучеников стал подходить и со словами благоговейного умиления причащаться Божественного Тела и Крови.
Ваня и Таня
Холодный осенний вечер. Моросит мелкий дождь. Угрюмой и печальной выглядит деревушка, стоящая в овраге. На самом краю оврага, ближе к лесу, стоит полуразрушенная лачуга. Стекла в окнах выбиты и заткнуты тряпками, ворота развалились — тоска, горе, нужда.
В избушке на лавке лежит умирающая. Она мутным взором обводит сырые стены, разваливающуюся печку. Она привыкла видеть эту картину всю свою недолгую горькую жизнь.
В шестнадцать лет ее выдали замуж за молодого крестьянина. Сколько она с ним горя видела, сколько муки пережила. Исхудала, извелась за один год когда-то пышущая здоровьем Анисья.
Муж у нее пил, в доме была бедность. Когда родилось двое детей, Анисье стало еще тяжелее. Муж умер от пьянства, и осталась бедная Анисья с двумя ребятками в своей лачуге.
Слезы детей надрывают сердце больной, терзают измученную душу. На кого она их оставит? Кто приласкает, приголубит горьких сирот?
Умирающая смотрит на белокурые головки, тихо шепчет молитву.
— Тяжко тебе, маменька? — тихо спросила дочка, белокурая девятилетняя Таня. — Мама, родная.
Ее шестилетний братишка уснул у нее на плече. Стон вырвался из груди больной. Анисья еще раз с усилием открыла глаза, положила руку на голову Тани. Губы прошептали последнюю молитву, молитву матери за горьких сирот.
* * *
Анисью похоронили. Детей взял к себе их богатый дядя.
Плачет осенний дождик над мокрой землей, плачут бедные дети в новой семье. Не видят они ласки, их ждут только обиды. С утра до поздней ночи дети работают, тяжело достается им чужой кусок. Маленькая Таня доит корову, стирает белье, шьет и вяжет. Ваня постоянно на побегушках. Он привык молча терпеть брань и побои.
Прошла осень, наступила зима, холодная, снежная. У дяди Андрея родился еще один ребенок. Прибавилось в семье хлопот да забот, много возни с тремя детьми. Богатый дядя стал жалеть куска хлеба для бедных сирот. Невзлюбила жена Андрея маленького Ваню. Что ни сделает Ваня, все плохо. Мальчик боится пошевелиться, ходит как тень, ото всех прячется.
Однажды дядя ударил Ваню. Мальчик упал на пол. Тогда Таня не выдержала. Она смело подошла к нему:
— Ты, дядя, не бей братишку. Ты богат, а мы сироты, грешно тебе. Или не помнишь, как мама умирала и тебе завещала нас не обижать? Мы работаем на тебя, не даром хлеб едим. Бог накажет тебя!
Твердо и смело звенит детский голосок, серьезно и строго смотрит на него девочка.
Взбесился Андрей, не перенес он детской правды, забыл совесть. Глухой зимней ночью он выгнал бедных ребят из дома.
Завывала на улице снежная вьюга, дрожали от холода и плакали несчастные дети. Тихо побрели они, одинокие и брошенные, куда глаза глядят. Снег засыпал им глаза, ветер рвал лохмотья. Посиневшие от холода, они шли по полю.
Далеко расстилалось снежное поле. Мрачно и уныло было кругом. Две маленькие детские фигурки тихо брели, утопая в сугробах и дрожа от страха и холода. Они пришли к могиле матери.
— Мамочка, родная, спаси нас, помолись за нас, — рыдают несчастные, брошенные сироты.
Уселись бедные дети на могилку, плачут. Ванюша крепко прижался к сестре и тихо задремал. А Тане вдруг стало тепло, легко на сердце. Она увидела свою мать. Тепло у них в избе, самовар кипит, печка топится. Ванюша смеется. Тихо задремала и Таня. Мирно и тихо заснули дети под песни вьюги и ветра. А снег ласково покрыл деток своим белым одеялом.
Не скоро хватились в деревне пропавших детей: всем они чужие, никому не были нужны. Андрей был спокоен, ведь никто не знал, что он сделал темной ночью. Но иногда нехорошо становится у него на душе: чувствует он, что это не пройдет ему даром, что он будет наказан за свой тяжкий грех. Бывали минуты, когда он был готов все отдать, лишь бы вернуть детей, но уж поздно. Где их искать? Они пропали без вести с той самой ночи, когда он выгнал их из дома.
Наступила весна, снег растаял, и на могилке нашли две маленькие обнявшиеся фигурки. На них набрели случайно свои, деревенские, и признали пропавших сирот. Знали в деревне, как жилось горемычным у дяди, и поняли, что тут не без греха. Слух дошел до начальства, началось следствие. Все отвернулись от Андрея. От горя и стыда заболела, а затем сошла в могилу его жена. Долго шло следствие, но из-за отсутствия улик он был оправдан.
Но Суд Божий — это не суд людской, наказание настигло его. Один за другим умерли его дети, затем сгорел дом. Разрушилась семья, хозяйство, и стал Андрей бесприютным нищим. Стал он скитаться по свету, питаясь подаянием. Не было ему покоя в душе. Всю свою жизнь он будет мучиться, бродить по свету и нести наказание Божие за свою тяжкую вину.
Сиротские деньги
Плохо, горько им жилось. Молодая вдова с тремя детьми выбивалась из сил. Но и у них бывали счастливые минуты. Измучается, вдоволь наработавшись, мать, но всегда приголубит, приласкает своих деток — и им хорошо. Вот один сядет у ее ног и радостно улыбается, другой сидит у нее на коленях, запрокинул свою курчавую головку и смотрит в ее глубокие, задумчивые глаза. А третий обвил своими худыми ручонками шею матери и все твердит:
— Мама, милая мама.
Славно было в эти минуты детям. Отдыхала с ними и мать от своих непосильных трудов.
Но вдова совсем выбилась из сил, слегла в постель и… сошла в могилу. Помнит Ваня, как потом положили их матушку в гроб, как выносили ее из дома, как отпевали в храме, как страшно застучали мерзлые комья земли о крышку гроба. Мама, их дорогая мама была в могиле, скрылась от них навсегда.
Пришли сиротки домой, обнялись все трое, да так и замерли. Наконец опомнились. Вот кто-то из них сказал:
— А ведь послезавтра у нас Рождество.
Грустно было сироткам, а прежде, при матушке, они с восторгом по-детски кричали:
— Рождество! Рождество!
Сироток отдали родственнику, а у него самого была куча ребятишек. И началась жизнь, которую знают только сироты. Их дядя и его жена не были злыми людьми, но они сами едва содержали свою семью. И сироткам часто приходилось голодать, потому что голодали их родственники.
— Эх! Доля наша горькая! — скажет иной раз дядя. — А тут еще навязали этих.
Чувствует Ваня своим детским сердцем, что дядя не сердится на них, а от горя говорит такие слова. В ответ на мысли Вани отвечает дядина жена:
— Ты что, Филиппыч. Грех роптать на свою судьбу, а сирот еще хуже обижать — они Божьи дети, — и она ласково погладила Ваню по голове.
Дядя от слов жены повеселел, взял своего младшего сынишку на руки, поднял его высоко и сказал:
— Эх вы, малыши, вырастайте скорей, заживем тогда, Бог даст.
В избе дяди Филиппыча случилось горе — пала лошадь, а крестьянину остаться без лошади — все равно, что остаться без рук.
— Бог не оставит нас, Филиппыч, — сказала жена.
— Как же я теперь без лошадушки-то?
— Станешь в город ходить в поденщики.
— Это плохая работа.
— Дядя, а я теперь умею корзинки плести, будем продавать, — сказал Ваня.
— Ай да молодец, — сказал дядя и, махнув рукой, вышел из избы.
Стал Филиппыч работать в городе. День работает, а вечером идет домой в свою деревню, которая всего в трех верстах от города. Весь свой дневной заработок Филиппыч тратил на хлеб своим деткам и сироткам. Племянник сдержал слово и стал продавать в городе сплетенные им корзинки. Но заработка дяди и племянника хватало лишь на пропитание, а уже подходила зима. Тому надо шубенку перешить, этому шапчонку купить, одному — то, другому это. Филиппыч шел из города и думал:
«Зима пришла, надо дров запасти, вот лошадушка-то и нужна. Жене вот не в чем к колодцу за водой сходить, шубенка совсем развалилась. Эх ты, нужда».
А дома его ждала новая беда. От плохого ли корма или так уж тому быть — пала последняя корова. Опустил Филиппыч руки — беда не приходит одна.
«Теперь по миру придется пустить малышей», — подумал Филипыч. И действительно, как ни бился Филиппыч, как ни усердствовал племянник в плетении корзин, а пришлось малышей пустить по миру. И снова плакала семья и горевали отец с матерью. Одели они потеплее своего десятилетнего сынишку Петю и племянника сиротку Ваню, перекрестили их и пустили в город просить у православных Христа ради милостыньку.
Подходило Рождество. Филиппыч целую неделю работал в городе, даже не приходя домой. Он хотел побольше заработать к празднику и накупить подарков. За день до Рождества Филиппыч со своими покупками возвращался домой.
Дома ребятишки с нетерпением ждали его. Вот старший сынишка напялил на себя поношенный тулупчик, который ему выше колен; вот младший сынишка надел шапчонку, а она чуть нос ему не закрывает. Девочка примеряет полусапожки, которые годятся на ногу ее матери. Плохие обновки к празднику, но бедняки и этому рады, они поблагодарили Бога и спокойно уснули.
Канун Рождества Христова. Петя и Ваня в городе за милостынькой. Под великие праздники обычно ее хорошо подают. Да, добрые православные люди жалеют нищую Христову братию и дают ей, кто что может. Вон в богатой булочной щедро раздают нищим белый хлеб. Там, у подъезда богатого дома, раздают деньги. Везде, на всех улицах и углах вы увидите прохожих, торопливо сующих монетки в протянутые руки бедняков. Подавали добрые люди и Пете с Ваней. Петя уже давно ушел домой в деревню с полным мешком. А Ваня опоздал. К вечеру поднялась непогода. Мальчик поспешил домой. В дороге он устал, мешок оттянул плечи, руки затекли. Ваня присел отдохнуть.
Стемнело, вьюга совсем разыгралась. Мальчик поднялся и снова пошел. Выбился он из сил, вот-вот упадет. Вдруг сильный порыв ветра свалил его с ног. «Замерзну, — подумал Ваня, — а ведь осталось немного, уже показались огоньки».
Попробовал он подняться, а сил нет.
«Как спать-то хочется, — подумал Ваня. — А если усну, занесет снегом, замерзну, а завтра Рождество Христово».
Но вдруг он услышал звон бубенцов. К нему во всю прыть мчалась лихая тройка. Зоркий взгляд ямщика заметил Ваню.
— Барин, — обратился ямщик к седоку. — Там кто-то лежит на дороге.
— Поехали. Мы опаздываем!
— Успеем, барин, троечка донесет, позвольте посмотреть, не человек ли это.
— Ладно, смотри.
— Так и есть, — послышался голос ямщика. — Мальчонка бедный, к Рождеству, должно, шел.
Барин встрепенулся.
«Там, дома, дети в тепле», — подумал он.
— Давай сюда, скорей, — закричал он кучеру.
Барин завернул Ваню в свою теплую шубу и крикнул:
— Поехали!
Лошади полетели. Барин стал тереть Бане виски, руки, чтобы отогреть его. Лошади влетели на улицу.
— Стой! В первую избу.
Барину отворили дверь, и он внес мальчика в теплый дом. Через час Ваня открыл глаза. Женщины, хлопотавшие тут же, все время повторяли:
— Да ведь это Ванюша-сиротка. Бедный. Под Рождество-то, Бог спас.
Барин узнал, где живет Филиппыч, и сам повез туда мальчика. Пока Ваню везли на другой конец деревни, он все время смотрел вверх. Там ему виделась чудесная женщина, и на руках у нее был прекрасный ребенок.
«Как это он, такой маленький, не замерз, — думал Ваня, — я вот большой, а чуть было не замерз».
Барин посадил Ваню на теплую печь и ужаснулся бедности Филиппыча.
— Завтра Рождество Христово, прими же Христа ради, милый, вот это, — и барин протянул ему сторублевую бумажку.
Филиппыч повалился было ему в ноги, а тот уже вылетел из избы и мчался на лихих конях к празднику, к своим милым детям, которым он завтра, в день Рождества Христова, расскажет, как спас от смерти бедного сиротку. «Сегодня, — думал барин, — для меня самый радостный день в моей жизни. Бог дал мне спасти человеческую жизнь».
В день Рождества Христова Ваня рассказывал, как хороши были барыня и ее прекрасный ребенок.
— Да ведь барин был один, — говорили ему.
— Нет, — уверял Ваня, — я видел барыню и ребенка.
Потом он задумался и сказал:
— А как барыня с ребенком похожи на Божью Матерь с Христом, что у нас в церкви.
Тогда все поняли, Кого видел Ваня.
Филиппыч благодаря помощи барина живет теперь хорошо. Его детки и сиротки подросли и стали ему помогать. Филиппыч, откладывая понемногу, отложил сто рублей.
«Это сиротские деньги, — говорил он жене. — Это им Бог послал, а через них и мне, грешному. Как станут на ноги, так и отдам им эти сто рублей».
— А ты еще вздумал было роптать на свою судьбу. — говорила ему жена.
— Да, грешен я в этом. И кто знает, что было бы с нами, если бы не сиротка Ваня.
Каждый год в день Рождества Христова семья Филиппыча служит молебен о здравии своего благодетеля.
Отец и дети
У одного вдовца было три сына. Трудно ему было растить детей, дать им образование. Но вот сыновья выросли, окончи ли учение, поступили на службу, женились. И не мог нарадоваться отец, глядя на счастье детей. Какие они бравые молодцы, как добры их жены, как прекрасны их малютки.
Радостно было отцу отдыхать в кругу семейства, приятно видеть сыновей, их добрых жен и внуков. Как шум ручейка, как щебетание птиц, забавлял его детский смех и говор. Глядя на эту семью, все понимали, что есть еще счастье на земле. Так же думал и сам счастливый отец, и все чаще и чаще подолгу засиживался у того или другого сына. Ему уже не хотелось ехать к себе, не тянуло в свой большой дом. Там было пусто и одиноко. Как тяжело было оставаться одному. Наконец он не выдержал. Однажды, держа на коленях маленьких внуков, которые цеплялись за его седую бороду, он сказал сыновьям:
— Дети, вы видите, как я подолгу бываю с вами, среди моих дорогих внуков. Плохо мне одному, меня невольно тянет сюда, где радость жизни, где голоса деток будят мое сердце. Мне уж немного осталось.
— Что вы, что вы, отец.
— Так, дорогие детки. На закате своих дней я хочу жить рядом с вами. Все имущество я разделю поровну между вами, а сам поживу, сколько мне осталось, у моего старшего сына. Думаю, что он не откажет мне в последнем приюте.
— Помилуйте, отец, что вы говорите?!
И каждый из сыновей стал звать доброго отца к себе. Их просьбу подхватили и молодые жены. Но отец решил поселиться у старшего сына.
Хорошо жилось отцу у него, хорошо ему было и у других сыновей, когда он навещал их. Все его любили и почитали. Его встречали и провожали с большим уважением, каждый спешил помочь ему раздеться, как-нибудь услужить. И на семейном обеде убеленный сединами старик занимал первое место. Они вели тихую беседу, давали друг другу советы, и слово отца было для всех законом.
Наконец отец объявил о разделе имущества и дал каждому сыну по равной части. Все были довольны, и жизнь пошла своим чередом. Приближалось лето. Стали думать о дачах и летних поездках. Всем хотелось весело провести лето. Слышал эти восторженные речи и старик отец. Ему это не понравилось.
И вот однажды, сидя за чаем, он сказал своему старшему сыну:
— Зачем вам сорить деньгами, нанимать такую дорогую дачу? Воздух там плохой, народа много, погулять на свежем воздухе негде. Лучше бы нанять дачу поскромнее, но в сосновом лесу, недалеко от реки.
— Да, и я так думаю, — сказал сын, — но что поделать с нашими женами? Они стоят на своем, да и только.
Сын посмотрел на свою Соню, но она ничего не сказала. Что было после этого между супругами, неизвестно, только утром старик отец невольно услышал слова:
— Скажите, пожалуйста. Живет столько времени у нас, дал нам одинаковую с другими часть и еще вмешивается в наши дела.
Умолк старик, больше от него не слышали ни слова. И все как будто стали забывать об отце. Пришла осень, все вернулись в город. Старик осунулся, пожелтел и все чаще и чаще уходил в свою комнату. Но изредка его все же навещали. Так тянулось время.
Однажды к Соне заехала Наташа, жена младшего брата. Спросила, дома ли Соня. В это время к ней вышел старик отец и попросил ее посидеть у него, пока вернется Соня.
«О чем мне с ним говорить? — подумала Наташа. — Ведь это скучно. Лучше уж я сама буду болтать, что придет в голову. Так будет веселее, а тем временем и Соня приедет».
Наташа говорила и говорила, точно боялась, что ее остановят. Старик понял и, опустив голову, слушал ее болтовню. Мельком Наташа посмотрела на стол и увидела шкатулку.
— А что это у вас за шкатулочка?
Наташа захотела приподнять ее, но та оказалась довольно тяжелой. Наташа с удивлением посмотрела на отца.
— Дитя мое, — ответил старик, — в этой шкатулке я собрал все, что мог, на черный день. Кто знает, что будет со мной. Я стар, а молодым тяжело переносить капризы стариков. Зачем стеснять молодую жизнь? Придется, видно, мне на старости лет жить одному. А если нет, то эти крохи останутся тому, у кого я окончу свои дни.
— Ах, что вы, — затараторила Наташа. — Переезжайте к нам. У нас и комната есть как раз для вас.
Старик улыбнулся.
— Переезжайте. Я мужу скажу.
И, не дождавшись Сони, Наташа быстро уехала.
Когда Наташа приехала домой, там ее давно уже ждала Соня.
— А я была у тебя. Ты знаешь, ведь отец хочет переехать к нам. А сказать, что я у тебя видела? — спросила Наташа.
— Что? — спросила Соня.
— Я была у тебя и говорила с отцом. Какой он добрый, так много интересного рассказывал.
— Да говори же.
— И показывал, знаешь, шкатулку. Ах, посмотри — вот та самая комната, которую мы отдаем отцу.
— Остановись! Ты о шкатулке-то скажи.
— Ах, да, прости. Ну, душечка, он возьми и открой мне эту шкатулочку. Я так и ахнула — у меня в глазах зарябило. Все золото и брильянты. Уж я и не помню, как очнулась, как села в экипаж и поехала домой. Так что же, хорошо будет жить отцу у нас, как ты думаешь?
— Да, прекрасно, — промямлила Соня а сама подумала, что ни за что не выпустит шкатулку из рук.
Приехав домой, Соня окружила отца заботой и вниманием. Хотя было уже поздно, но Соня успела распорядиться, чтобы к обеду было готово его любимое блюдо. Старик сначала изумился, потом стал догадываться. Соня успела пробраться к нему в комнату и увидела шкатулку. Этого было достаточно, чтобы она удвоила внимание к отцу.
Вечером собрались невестки со своими мужьями. Приехала и жена среднего сына, Вера, которой Наташа уже успела сообщить обо всем. Они были подчеркнуто внимательны к старику.
«Откуда же у него может быть много денег, ведь он разделил между нами все имущество? — рассуждали сыновья. — А впрочем, кто его знает. Вероятно, оставил и для себя что-нибудь».
С этого момента они стали дружно опекать отца. Наташа все время упрашивала его переехать к ним жить, Вера не отставала от нее. Соня должна была отчаянно отражать их нападения. Все понимали — у кого умрет отец, тому достанется заветная шкатулка. Старик догадывался об этом.
Наконец все заставили Соню дать торжественное обещание, что в случае смерти отца она поделится со всеми содержимым шкатулки. На этом они успокоились.
А время шло, годы летели. Жизнь старика была окружена вниманием. Вернулись прежние радостные дни. Он воспрял духом и благодарил Бога. Но час его смерти был недалек. Отец умер на руках своих нежно любимых сыновей.
После похорон они вернулись в дом старшего сына, где жил отец, и Наташа первая задала вопрос о шкатулочке. Они сразу решили ее открыть. Звякнул ключ в замке — и глазам присутствующих предстали медные пятаки. Сколько ни протирали глаза Наташа и Соня, а пятаки так и остались пятаками. Пересчитали, всего двадцать шесть рублей.
Делить было нечего, и деньги достались Соне.
«Ах ты болтунья, Наташа — думала с досадой Соня. — И где это она видела золото и брильянты?»
Серёжа
Наступает весна, начало пригревать солнышко, весело чирикают птички. Протяжно и грустно звучит великопостный колокол. Каждый день приходят в небольшую приходскую церковь старушка и ее единственный любимый внучок, высокий одиннадцатилетний мальчик с серьезным лицом и глубоким взглядом.
Заканчивается служба. Тихонько идет старушка, поддерживаемая внуком. Бережно ведет ее мальчик. Когда они приходят в свою маленькую квартирку, он помогает бабушке раздеться и усаживает ее в большое кресло. Мальчик с любовью укутывает ее в теплую шаль. Старушка ослепла. Она ласково ощупывает голову и лицо внука и нежно целует его.
Старушка эта когда-то была очень богата. Она была дочерью купца и не знала ни в чем отказа. Ее мать рано умерла. Купец сосватал дочери в мужья богатого старого князя. Молодая, полная жизни, красивая девушка стала женой и сиделкой капризного больного. С ангельским терпением она ухаживала за мужем, воспитывала дочь. Через десять лет князь умер. Княгиня посвятила свою жизнь больной, слабой дочери. Она жила только ею. Когда через год после замужества дочь умерла и оставила маленького сына, пожилая княгиня перенесла всю свою любовь на мальчика. Ее зять уехал за границу. Она поселилась с внуком в небольшой квартире, раздала свое большое состояние приютам и школам. Старушка воспитывала мальчика в любви к Богу и ближним. Маленький Сережа горячо любил свою бабушку, свой тихий уголок. Шли годы. Но неожиданно на княгиню обрушилась болезнь — она ослепла. Маленький Сережа долго не мог примириться с этим и часто плакал. Потом он привык и не отходил от бабушки. Слепая и слабая, она не оставляла дел любви и милосердия. Вместе с Сережей, опираясь на его детскую ручку, она продолжала быть ангелом-хранителем бедных и несчастных. Каждый день они ходили в приходскую церковь. Сережа очень любил свою маленькую светлую комнату с окошком в густой тенистый сад и бабушкину спальню с целым киотом старинных икон. Он любил сидеть в сумерки в этой темной комнате. Жарко топится печка, у образов тихо мерцают лампадки. Тени ползут по стенам, за окном воет вьюга. Недетские, серьезные думы бродят в голове мальчика. Он дает себе слово быть похожим на свою добрую дорогую бабушку.
Слепая не мигая смотрит куда-то вдаль. Она думает о своем Сереже. Останется ли он таким же чистым и добрым? Что с ним будет, когда ее похоронят? Больно сжимается ее сердце при этой мысли.
С начала Великого поста старушка стала заметно слабеть. Каждый день она с внуком становилась перед иконами на колени и горячо молилась.
По вечерам в маленькой спальне зажигалась лампочка. Сережа читал Святое Евангелие, читал внимательно и усердно. Свет от лампы падал на седую голову старушки, на ее доброе милое лицо, освещал тонкие черты мальчика, его серьезное, строгое личико. Рука старушки покоилась на голове мальчика. Слезы текли по щекам мальчика. Слепая прижимала его к себе и успокаивала, рассказывала ему о милосердии Божием, о Его правде и долготерпении.
Через какое-то время Сережа стал замечать, как слабела его бабушка, как изменилось ее милое лицо. Она едва могла дойти до храма. После исповеди Сережа поехал с бабушкой навестить больных. Стоял солнечный день, старушка улыбалась.
В тот вечер они долго сидели в маленькой спальне.
— Помни, Сережа, — говорила бабушка, — что у каждого человека можно найти что-то доброе и святое в душе. Не осуждай и не вини других ни в чем, тогда и тебя никто не осудит. Чаще вспоминай Нагорную проповедь Спасителя. Я стара, Сережа, я не знаю, долго ли я проживу. У тебя есть отец, он на днях вернется, я писала ему. Люби отца, не забывай, что Бог дал тебе жизнь для того, чтобы ты помогал бедным и страдающим. Вспомни, как Спаситель и во время Своих страданий думал только о грешных людях. Вот мы исповедовались с тобой сегодня. Я грешила в своей жизни, может быть, сделала много зла. А у тебя пока чистое сердечко. Береги его, Сережа, береги от людей и от зла. Эго лучшее сокровище, твое богатство. Если ты будешь честным, хорошим человеком, то моя душа будет радоваться. Не забывай Бога и ближних, Сережа.
Тихо и слабо звучал голос старушки. Столько в нем было любви, доброты и горячей веры! В душе мальчика просыпались теплые чувства.
— Живи, бабушка, со мной, — произнес мальчик, — я без тебя не могу, я умру.
И Сережа горько заплакал, прижавшись к любимой бабушке.
На следующий день они причастились. Целый день старушка говорила с внуком, толковала ему Святое Евангелие. Дрожащей рукой она перекрестила Сережу перед сном. Слезинка упала на чистый детский лоб. Бабушка в последний раз целовала своего ненаглядного мальчика.
Через несколько дней добрую старушку похоронили. Отец Сережи устроил богатые поминки, но лучшей наградой ей были слезы бедняков, шедших за гробом.
Сколько ласки, доброты, сколько самоотверженной любви потерял Сережа. Тихо покоится в сырой земле навеки уснувшее честное сердце.
Юноша Роман Сладкопевец
Сириец Роман посвятил свою жизнь Богу. Не получивший никакого образования, он удалялся от всяких пустых бесед и не любил никаких игр и развлечений. Когда он стоял в церкви, можно было подумать, что ему открываются таинственные видения, так как он не сводил взора с икон и чутким слухом прислушивался к доносившимся откуда-то священным звукам.
Для Романа ничего не казалось столь желанным, как служить при храме. Не умея читать, а также не имея голоса и слуха, он, казалось, не был пригоден к службе в церкви. Ему следовало бы искать себе какого-нибудь другого дела. Но он не отходил от храма. Посещать его, как все, только по праздникам ему казалось лишением. Он устраивался служителем при разных церквах — сперва в одном большом городе, потом при великолепном храме Богоматери во Влахерне в окрестностях Царьграда и, наконец, при знаменитом храме святой Софии — Премудрости Божьей.
Набожный, Роман обратил на себя внимание патриарха Евфимия. Видя, как он усердно наблюдает за чистотой храма, и ценя его добрую жизнь, патриарх дал ему равную часть доходов с клириками.
Это возбудило неудовольствие их, так как Роман не мог ни читать на клиросе, ни воспевать священных песен.
Клирики возненавидели Романа и старались подчас ему вредить. Как-то случилось, что на праздник Рождества Христова император пришел в церковь. Роман в это время зажигал по храму светильники. Вдруг клирики выволокли его на амвон:
— Ты получаешь с нами равную часть, так пой же теперь с нами наравне на амвоне рождественские гимны.
Тяжело пришлось Роману это оскорбление при царе и при всем народе, да еще в такой праздник. И он горько заплакал.
Когда служба кончилась, и народ вышел из церкви, он упал ниц перед образом Пресвятой Богородицы и стал горько рыдать и молиться. Ничего не просил Роман от Пречистой Девы. Он только рассказывал Ей, как ему тяжело, как он не виноват в том, что его не научили грамоте, что у него нет голоса и слуха, что он, полный веры и усердия, не мог, наравне с другими, голосом своим восхвалять Бога. После долгой молитвы он, печальный, ушел к себе, от внутренней боли ничего не стал есть и прилег. И когда он забылся, посетило его чудное видение.
Перед ним стояла во плоти Пресвятая Владычица Богородица, утешительница всех скорбящих. Она держала в руках небольшой свиток и сказала Роману тихим голосом:
— Открой уста твои.
Когда он открыл, Пресвятая Владычица вложила этот свиток ему в рот, говоря:
— Съешь его.
Роман съел хартию и сейчас же проснулся. Возле него не было никого.
На сердце была сладость, и что-то рвалось из сердца наружу и искало выражения. Роман понял, что знает Писание. Пресвятая Богородица открыла его ум. Сердце Романа исполнилось великой премудрости, и он со слезами стал благодарить Учительницу.
Он пошел в церковь на всенощную. Пришло время пения рождественского кондака, и Роман неожиданно вышел на амвон. Кондак на амвоне пел один из клириков.
В душе Романа клокотало святое вдохновение. С уст рвались неведомые миру слова, и удивленный народ услышал песню, которая до сих сладко ударяет по струнам верующих. Это был кондак:
«Дева днесь Пресущественнаго раждает».
От простых слов, рисующих день Вифлеема, от окрепшего и очень красивого после благодатного посещения Пречистой Девы голоса Романа лилась благодатная сила.
Народ, клир, царь — слушали, видели, удивлялись и чувствовали, как сладость приходила в их сердца.
Когда кондак был спет, Патриарх немедленно потребовал к себе Романа и стал расспрашивать у него, откуда получил он такую премудрость. И Роман не утаил от него чуда. И прославлял свою небесную Учительницу.
Весь город узнал об этом событии, умудрившем Романа. Клирики раскаялись и, припав к ногам его, просили у него прощения.
Вскоре патриарх поставил Романа диаконом. Из уст его текли словно многоводные реки вольных священных песен. И те, которые издевались над ним за его простоту и невежество, теперь у него учились.
Святой Роман Сладкопевец написал множество кондаков на Господни и Богородичные праздники, а также хвалебные песни святым — свыше тысячи. Он был почитаем и любим. Жил богоугодно, праведно.
Юность юродивого Андрея
В царствование греческого императора Льва Премудрого жил в Константинополе человек по имени Фогност. Однажды он купил юного мальчика Андрея, славянина.
Андрей был красив и воспитан. Господин приставил его служить при себе, и вскоре отдал учиться Священному Писанию. Мальчик занимался прилежно, легко усвоил грамоту, привязался к чтению священных книг и постоянно ходил в церковь и читал святые книги.
Читая, он как наяву видел страдания святых мучеников. Он жалел, что нет уже возможности стать мучеником и доказать Христу свою верность. Ему мечталось, что вот какой-нибудь злой игемон велит схватить его. А он на площади всенародно бесстрашно повторит:
— Я верую, я христианин.
Его подвергают страшным пыткам. Он же, не издавая ни одного стона, страдая все глубже и глубже, повторяет:
— Я верую, я христианин.
Игемон бросает его на растерзание диким зверям. И он стоит, озаряемый ярким солнцем, среди народа, сидящего полукругом по поднимающемуся кверху кольцу цирка, и радостно, спокойно ждет, как на него будут выпущены дикие звери. Какое счастье!
Однажды ночью Андрей увидел видение. Ему показалось, что кто-то черный, смрадный, ужасный, вызывает на бой его, Андрея. А прекрасный, сияющий Юноша, с тремя драгоценными венцами в руках ободряет его на брань. И Андрей победил темную силу. После победы прекрасный Юноша сказал:
— Будь отныне нашим другом и братом, стремись на добрые подвиги. Будь ради Меня юродивым и войдешь в царство Мое, и получишь великую награду.
Понял Андрей, что Христос призывает его к тяжкому подвигу, и стал юродивым.
Вечером он пошел к колодцу и, сняв с себя одежду, стал резать ее ножом. Вышел повар зачерпнуть воды и увидел Андрея, он донес об этом своему господину.
Господин, полагая, что в юношу вселился бес, велел заковать его в цепи и отвести к церкви великомученицы Анастасии, которая, по народному поверью, имела дар изгонять бесов. Андрей продолжал днем проявлять всякие странности, а ночью усердно молился Богу и великомученице Анастасии.
Видел он в видении пять жен, которые во главе с каким-то старцем обходили немощных людей. Когда они приблизились к Андрею, старец сказал старшей из них:
— Госпожа Анастасия, не будешь ли ты врачевать этого юношу?
— Учитель, — отвечала она, — его уврачевал уже Тот, Кто сказал ему: «Будь юродивым ради Меня и получишь в день славного Моего пришествия великую награду». Он не нуждается во врачевании.
Явился ему, когда он был заперт в церкви, святой Иоанн Богослов и увещевал его терпеть.
Было ему и новое видение: царские палаты, и Царь восседал на престоле великой славы. Царь, призвав его к Себе, спросил:
— Хочешь ли ты Мне работать всей душой?
— Хочу, Господи, — ответил Андрей.
Царь тогда дал ему вкусить что-то горькое и сказал ему:
— Вот как скорбен путь тех, кто работает во имя Мое в этом мире!
Потом Царь дал ему что-то белее снега, слаще манны, и, вкусив этой сладости, Андрей забыл первую горечь.
Царь сказал ему:
— Такова пища тех, кто работает на Меня и мужественно терпит все до конца. Продолжай и ты мужественно идти путем, на который вступил. Недолго будешь ты страдать, а затем будешь царствовать века нескончаемой жизни.
Четыре месяца продержал Андрея в узах господин. Потом отпустил на свободу, и начал подвиг юродства. Он неистово бегал по улицам, скитался по городу. Одни ругали его, гнали от себя, гнушаясь им, как псом смердящим. Иные считали его бесноватым, и мальчики его возраста глумились над ним. А он терпел и молился за глумившихся над ним людей.
Если ему подавали милостыню, он брал ее и отдавал другим убогим. Чтобы не подозревали его в нищелюбии, он предварительно бранил их и бросал в лицо монеты.
Хлеба он не ел иногда по три дня подряд. Иногда целыми неделями голодал. Одеждой ему служило рубище, которое еле могло прикрыть его телесную наготу.
Днем он юродствовал на улице, а ночи проводил в молитве. В большом городе, среди такого множества людей, ему негде было переночевать. Нищие, и те отгоняли его от своих шалашей. Богатые не пускали его в свои дворы. И когда ему надо было уснуть, он шел туда, где лежат собаки, и ложился между ними. Но и собаки не хотели принять к себе раба Божья: одни его кусали и гнали от себя, а другие убегали от него. И никогда он не проводил ночи под кровом, все под открытым небом, среди стужи или зноя, попираемый людьми и скотами.
То страдание, о котором он мечтал, было ему дано. Но это страдание было еще тяжелее страдания мучеников — ежедневное, несменяемое, без всякой красоты и поэзии.
И величайшими дарами наградил Господь Андрея, раба Своего, — открыл ему тайну попечения Пречистой Девы над миром, когда за всенощным бдением во Влахернской церкви Андрей увидел Владычицу со святыми, широко распростиравшую над молившимся народом Свой омофор.
Из отроческих лет святители Ионы
В шести верстах от города Солигалича было расположено селение Одноуш. Оно принадлежало некоему Феодору Одноушу, человеку благочестивому. Имение свое Одноуш пожертвовал Московскому Успенскому собору, или, как говорили, «в дом Пресвятой Богородицы». Богу же принес в дар и любимого сына своего, будущего митрополита Иону.
Мальчик принадлежал к числу детей, отмеченных с детства Божьим избранием. Ничто мирское его не привлекало. Церковь и молитва — вот единственное, что было ему в жизни дорого. Благочестивый отец не мешал сыну, давал ему спокойно молиться и не возражал, когда тот стал проситься в монастырь.
Детские мечты его были мечтами благочестия. В том возрасте, когда дети думают только об удовольствиях, юный избранник мечтал лишь о подвигах.
Все в жизни одухотворено, словно Ангелы Господни образовали вокруг ребенка живую ограду, и ни одна мирская скверна не касается души маленького избранника.
Таким рос и будущий святитель Иона. В одной из обителей Галичской области, куда отвез его отец, завершилось его детство.
Совсем в юном возрасте он вступил в одну из московских обителей, Симонов монастырь. Эта обитель, расположенная на берегу Москва-реки, теперь почти слилась с Москвой, а тогда находилась от Москвы на некотором расстоянии. Основана она иноком Феодором. Феодор был впоследствии епископом Ростовским и почивает своими нетленными мощами в Ростовском Успенском соборе.
Симонова обитель имела строгий устав, и иноки находились под руководством опытного старца. Здесь и закончилось благодатное духовное воспитание юного Одноуша.
С особой охотой исполнял он тяжелые монастырские послушания. Ревностный в труде, первый в службах церковных, он был проникнут воодушевлением, и слово его имело благодатную силу.
Когда ему оставалось от молитвы и послушания свободное время, он любил читать духовные книги, и духовные истины еще более возвышали его разум.
Молодого подвижника Одноуша заметил святитель Московский Фотий.
Как-то святителю Фотию, митрополиту всея России, пришлось посетить Симонов монастырь. Поклонившись храмам, святитель пожелал обойти всю обитель, чтобы посмотреть иноков, трудившихся на разных послушаниях, и дать им свое святительское благословение.
Молодой инок Иона в это время трудился в пекарне, и от глубокой усталости заснул сидя.
Даже в сонном положении фигура юного подвижника имела в себе что-то молитвенное. Лицо его выражало богомыслие, под голову его была подложена рука, а пальцы рук согнуты, как для благословения.
Чистую жизнь, светлые небесные грезы прочел опытный взор святителя на лике юного труженика.
Некоторое время святитель Фотий безмолвно стоял над уснувшим послушником. Монахи хотели разбудить его, но святитель запретил его тревожить. И в ту минуту нашел на него дар провидения, и он произнес пророчество об этом послушнике:
— Разумейте, чада: инок сей будет великим святителем в странах земли Русской. Многих неверных он обратит к Богу, многих просветит святой верой, и будет он истинный пастырь и учитель царствующему граду Москве и другим городам.
Пророчество святителя Фотия сбылось. Инок, которого он видел спящим после трудов великих, стал впоследствии епископом Рязанским и Муромским. Он много потрудился, проповедуя Евангелие языческим племенам, жившим в его епархии. Впоследствии он стал митрополитом Московским, славным своей святостью, бесстрашным стоянием за правду, а также государственной мудростью.
Судьба блаженного отрока Иоанна
Есть ли скорбь больше той, когда смерть забирает милого ребенка, на которого родители возлагали столько надежд?
Но Бог знает, что делает, когда призывает к себе тех, кого Он считает достойным предстать перед Собой.
В жизни так много лжи, что самых чутких ко всему людей неправда жгла бы постоянно. Они задыхались бы в жизни, и жизнь была бы для них сплошной пыткой.
Ужасно, когда жизненное зло овладевает душой, созданной для добра, когда человек, которому на заре молодости жизнь представлялась как сплошной подвиг, дает волю страстям.
Вот мать, обессиленная горем, заснула после смерти своего сына, за жизнь которого она боролась, о спасении которого она молила Бога. И когда мертвый мальчик лежал перед ней, неудержимый ропот возник в ее душе, и она готова была судиться с Богом.
Она видела роковой сон. Она стоит в богатой комнате. За столом с яствами в обществе распутных женщин сидит человек с обрюзгшим лицом и бессмысленным, тяжелым взором. Вся его внешность говорит о том, что в этом человеке душа умерла. И в нем мать узнала своего сына — вот каким стал бы он, если бы остался жить. И эта мать примирилась со смертью сына: она отпустила его к Богу чистым, прекрасным и была спасена от одного из величайших несчастий — разочарования в своем ребенке.
Если бы земной царь пришел к любящей матери и сказал ей:
— Поручи мне твое дитя, и я приближу его к себе и осыплю его почестями, дам ему воспитание, которого ты не в силах дать. Я ручаюсь за его благополучие, но его счастье должно быть куплено высокой ценой. Ты его больше не увидишь, пока я тебя не призову к себе.
Если мать действительно любит сына, неужели она не согласится на предложение царя? Она ответит царю:
— Бери моего сына. Я молю тебя, чтобы ты сделал его счастливым. Расставаясь с ним надолго, я переживу при встрече с ним тем большую радость, когда увижу его образованным, мудрым, наделенным богатством, осыпанным почестями.
— Хорошо, — сказал бы царь, — я ручаюсь тебе, что он и в разлуке будет помнить и любить тебя.
Не то же ли самое говорит Господь тем родителям, детей которых Он призывает к Себе? И вместо того, чтобы в эти страшные часы испытания роптать на Бога: зачем Ты отнял у меня моего ребенка? — Лучше принести его Богу в добровольную жертву.
Все равно никакие вопли не вернут на землю его душу. Даже, если ей предоставить такой выбор, неужели она вернулась бы к земным страданиям и испытаниям? И лучше со слезами на глазах, но с той тихой радостью, какой растворяется печаль христианина, склониться перед Божьей волей и сказать Ему:
— Господи, Ты благ! Возьми же Себе то, что было мне близко как матери, — мое дитя, которое Тебе еще ближе, потому что у Тебя на него еще больше прав.
* * *
В пышной, богатой и многолюдной Александрии жил воин У ар, начальник отряда, тайный христианин. Он любил посещать тюрьмы, облегчать положение заключенных, приносил им пищу, освобождал из оков и сам принял мученическую смерть.
Свидетельницей его страданий была знатная женщина, вдова военачальника, Клеопатра. Она происходила из Палестины, где у нее были земли близ горы Фавор. Ее муж, занесенный службой в Египет, там и скончался, она же с маленьким сыном Иоанном осталась жить в Египте.
Она еще раньше слышала о воине Уаре, его добродетелях. И когда его замученное тело было выброшено за город, она со своими рабами перенесла его к себе, в одной из комнат своего дома выкопала могилу и похоронила в ней тело мученика. С тех пор Клеопатра постоянно теплила свечи над гробом мученика Уара, считая его великим заступником перед Богом.
Через несколько лет, когда утихло гонение на христиан, Клеопатра решила вернуться в свое отечество. Она стала размышлять, как бы перенести с собой мощи мученика Уара. И, наконец, придумала.
Приготовив богатые дары, она отправилась к местному начальнику и сказала:
— Я вдова, чужестранка. Мой муж служил здесь военачальником и умер на императорской службе. Он еще не похоронен. Здесь, на чужбине, нельзя устроить похороны, подобающие такому знатному военачальнику. Я возвращаюсь на родину, так разреши мне взять с собой гроб любимого мужа.
К этой уловке Клеопатра прибегла, потому что боялась, что ей помешают христиане, когда узнают, что она уносит с собой мощи мученика.
Начальник принял дар и разрешил.
Она взяла с собой вместо праха своего мужа мощи мученика Уара, привезла в Палестину и положила в родовой усыпальнице, в селении Эдра близ горы Фавор.
Каждый день она приходила к его гробу, воскуривала фимиам и теплила свечи. Христиане, узнав о мощах, стекались к ним.
Клеопатра стала сооружать над гробом мученика Уара храм. В это время ее единственный сын Иоанн стал подрастать. Клеопатра думала устроить его в один из императорских полков и через своих знакомых ходатайствовала перед ним, чтобы он за заслуги покойного мужа принял сына на службу. Ходатайство было уважено, и согласие императора было получено.
К тому времени, когда строительство церкви заканчивалось, одновременно с императорской грамотой был прислан и офицерский пояс.
Юноша радовался этому отличию и не мог дождаться, когда отправится в Рим, где его ждало столько нового и увлекательного. Но мать ему сказала, что не пустит его в Рим, прежде чем не будет закончена церковь и сын не обнесет вокруг нового храма мощи мученика.
Торжественно было освящение храма мученика Уара.
Мощи положены в богатой гробнице. На мощи Клеопатра возложила пояс и воинские доспехи, в которые она должна была облачать сына, чтобы они освятились от мощей святого. Клеопатра всей душой молилась у мощей мученика Уара:
— Испроси мне у Бога того, что Ему угодно и что будет полезно и мне, и единственному сыну. Не дерзаю просить более того, что хочет Сам Бог. Но проси для нас того, что нам нужно. Пусть совершится над нами Его благая и премудрая воля.
По окончании службы была устроена трапеза для духовенства и для народа. В тот же вечер сын Клеопатры Иоанн разболелся и слег.
Мать встревожилась:
— Не положу ни одного куска в рот, — сказала она, — пока не узнаю, что с сыном.
Она села у кровати сына и, как могла, старалась облегчить его страдания.
Но в полночь сын умер. С горьким плачем бросилась тогда мать в церковь мученика Уара и, припав к гробу, закричала:
— Этим ли ты воздал мне за то, что я столько потрудилась для тебя, угодник Божий. Для тебя я забыла о гробе мужа. Надеялась на твою помощь. И так ли ты помог мне? Ты уморил единственного сына, погубил надежду мою. На чьих руках я умру? Кто предаст погребению мое тело? Лучше бы мне умереть самой, чем видеть любимого сына, увядшего, как прекрасный цветок. Отдай мне сына, как некогда пророк Елисей вернул матери умершего ребенка, или возьми меня вместе с ним, я не могу жить в такой печали.
Она рыдала и билась о гроб, и, наконец, забылась в слезах и скорби.
И было ей видение:
Перед ней стоял мученик Уар и держал на руках ее сына. Оба они светились, как солнце, и ризы на них были белые, как снег. Их опоясывали золотые пояса, и над головами сияли золотые венцы. Клеопатра кинулась мученику в ноги, а Уар поднял ее со словами:
— Женщина, за что ты упрекаешь меня? Разве я забыл твои добродетели и все, что ты во имя мое сделала в Египте и на пути сюда? Или ты думаешь, что я не чувствовал, когда ты взяла мое тело, лежавшее среди трупов животных, и положила его в своих покоях? Или я не внимал твоим молитвам и не молился о тебе Богу? Прежде всего, я умолил Бога о роде твоем, среди которого ты положила меня здесь, чтобы им были отпущены грехи. А теперь я увел твоего сына, чтобы он вступил в воинство небесного Царя. Не ты ли сама здесь молилась, чтобы я испросил у Бога то, что Ему угодно и что полезно тебе и сыну? И вот я молился о том Господу, и Он благоволил принять сына на службу Себе воином небесным, и вот ты видишь сына, облеченного в доспехи воинства небесного. Теперь, если ты этим недовольна, возьми сына и пошли его на службу царю земному и временному, если не хочешь, чтобы он служил Царю небесному и вечному.
Мать смотрела на отрока, сиявшего небесной славой. Мать ждала его ответа, и сын, обняв мученика Уара, отвечал:
— Не слушай матери моей; не посылай меня в мир, полный неправды и всякого беззакония. Я избавился от него с твоим приходом ко мне. Не лишай меня своего присутствия и жизни среди святых.
Он обернулся к матери и сказал:
— Зачем ты так, мать? Я теперь в воинстве царя Христа. Мне дано быть вместе с Ангелами, а ты плачешь, желая, чтобы я взят был из славы в убожество.
И увидела блаженная Клеопатра сына, облеченного в ангельский чин, и сказала:
— Возьмите и меня с собой, чтобы я была с вами.
— И живя на земле, — отвечал ей мученик, — ты с нами. Иди с миром. А со временем, когда Господь повелит, мы придем взять тебя на небо.
Придя в себя, Клеопатра почувствовала, что сердце ее полно радости. Она рассказала священникам это видение и с ними спокойно похоронила тело сына у раки мученика Уара.
Потом она раздала все бедным, отреклась от мира и жила при церкви мученика Уара, служа Богу день и ночь в посте и молитве, и каждый день ей являлись мученик Уар и сын в великой славе.
Дети и вечность
Невинный младенец со сложенными на груди руками, встав на колени в своей колыбели и заботливо поддерживаемый матерью, лепечет слова первой молитвы.
Вид молящегося ребенка навевает на душу какую-то сладкую грусть, заставляет эту душу чувствовать близость неба, возбуждает в ней тоску по небесной, прекрасной жизни.
Рассказывают, что славившийся добротой и простотой своей жизни митрополит Петроградский Антоний не мог без волнения слышать стихотворения Лермонтова «По небу полуночи Ангел летел…»
Когда он был мирским человеком, профессором Казанской Духовной академии, у него умерло от скарлатины двое любимых детей. Несчастный отец, укачивая их на руках в часы болезни, напевал им тихим голосом любимую песню: «По небу полуночи Ангел летел…» Он думал о том, что вот сейчас и они улетят в то небо, откуда так недавно принес их души Ангел, воспетый поэтом, и они действительно скоро туда улетели.
И когда в сане митрополита, присутствуя на экзамене в начальных школах, он слышал это стихотворение, то не мог сдержать своего волнения.
Счастливы те дети, которых Господь рано отозвал к Себе «от мира печали и слез».
Но еще счастливее дети, которые в детстве, научившись молиться, во взрослой жизни укреплялись в вере и в любви к Богу.
Одним из таких людей был святитель Иларион, епископ Мглинский.
Святитель Иларион был плодом долгих молитв своих родителей. У них не было детей, и они неотступно молились о даровании им ребенка. Плодом этих молитв и явился Иларион. Вспоминали о нем, что еще трехлетним ребенком он любил петь: «Свят, свят, свят Господь Бог Саваоф».
Как красива жизнь, которая началась в таких чувствах, в таком раннем благочестии и расцветала все более и более пышным духовным цветом.
Покойник на льдине
В трех верстах от города Валдая Новгородской губернии, на величественном острове раскинулась Валдайская Иверская Свято-Езерская Богородицкая обитель. Основана обитель знаменитым патриархом Никоном в честь иконы Богоматери Иверской. И точное подобие этой иконы, написанное с первообраза ее на Афоне, составляет главную святыню обители.
В Успенском Иверском соборе этой обители почивают мощи святого праведного Иакова, Боровичского чудотворца.
«Мы усердно прославляем блаженного Иакова, хотя неведомо нам, кто он и откуда. Но Бог ведает раба Своего, и пусть останется с нами блаженный вовеки в здешней жизни и будущей, как сильный и дивный муж. Этот отрок, сопровождаемый чудесами, пришел к нам в Россию и хранит и соблюдает веру нашу во Христа. Если бы и все святые пришли к нам в Русскую землю, всем им отвелось бы и упокоение, и усердие, а нам радость и недугов исцеление, и душ спасение».
Это было в царствование Иоанна Грозного. Река Мета, взломав толстый лед, катила свои волны по боровичским порогам. По реке плыла льдина, как бы окутанная густым паром.
Несмотря на страшный напор воды, льдина шла против течения, справляясь с ветром, словно какой-то невидимый кормчий направлял ее против волн, подчиняя себе и воды, и ветер.
Льдину прибило к селению Боровичи.
Когда жители Боровичей вышли на берег, они с ужасом увидели, что на льдине стоит гроб с лежащим в нем отроком. Они поспешили оттолкнуть шестами льдину от берега, чтобы избавить себя от неожиданного и страшного гостя. Но льдину прибило снова к тому же месту.
Спасаясь от покойника, боровичане отвели льдину на две версты ниже по течению. Каков же был их ужас, когда на следующий день льдина с покойником снова стояла у их селения. Вторично они отвели льдину ниже по Мете. Но снова сверхъестественным образом льдина вернулась на прежнее место.
В ту же ночь старцам во сне было явление отрока, почивавшего в гробу. Отрок с упреком говорил:
— Зачем вы, будучи христианами, так немилосердно гоните меня, подобного вам христианина? Если вы хотите знать мое имя, то я тезоименит святому апостолу Иакову, брату Господню.
Наутро старцы рассказали об этом необыкновенном сновидении, и народ кинулся к реке, уже не для того, чтобы отогнать страшную льдину, а чтобы принять дарованный им новый источник благодати.
Гроб был с благоговением поставлен в часовню. По окрестности быстро разнеслась весть об отроке Иакове, и богомольцы во множестве стали собираться на поклонение новоявленному угоднику, от которого происходили одно за другим великие чудеса.
Кто был неведомый чудотворец? Одно предание говорит, что он был судовладелец, совершавший подвиг юродства ради Христа.
Конечно, как во всяком юродивом, в отроке Иакове билось горячее сердце, которое искало у людей сочувствия. И сам он был готов сочувствовать людям. И быть может, за это люди, от которых он ждал участия, гнали его от себя, как хотели отпихнуть льдину с его гробом боровичские христиане. Но его душевные силы, которые не были оценены при его жизни, проявились после его смерти — в тех благотворениях, которые он стал изливать на приходящий к нему народ.
В то время о необычайном пришельце из Боровичей дали знать Новгородскому архиепископу, а он, в свою очередь, сообщил обо всем митрополиту Московскому Макарию. И тот повелел воздавать мощам должное почитание. Для освидетельствования мощей был отправлен в Боровичи один из новгородских игуменов.
Прибыв на место, игумен в присутствии множества богомольцев, собравшихся на духовное торжество, перенес мощи святого праведного Иакова во вновь выстроенную церковь Святого Духа. А по возвращении в Новгород игумен свидетельствовал архиепископу о многих чудесах от мощей святого Иакова.
Младенец-мученик
Мученик Арефа пострадал в большом городе Негране, в Аравии. В то время этой землей владел Дунаан, враг имени Христова.
В городе Негране было много монастырей и набожных людей. Это был христианский город. Жители Неграна, получив от Дунаана приказ отречься от Христа, ответили отказом.
Царь не мог взять город осадой, так как Негран был прочно укреплен и запасся продовольствием на несколько лет. Царь поклялся жителям Богом и законом, что, если ему отворят ворота города, он не причинит им никакого вреда, а только потребует с каждого подать. Но, войдя в город, он не сдержал слова и приказал немедленно арестовать всех старшин.
Старейшим из них был девяностопятилетний Арефа. Это он руководил столь удачной защитой города, так же как в мирное время наблюдал за всем благоустройством.
Затем начались пытки и казни христиан. Тут разыгралась поразительная картина христианского мужества. Когда стали казнить женщин, дети теснились у места казни рядом с матерями и кричали:
— Мне отсеките голову, меня казните!
Дунаан не мог прийти в себя от изумления при виде этого бесстрашия, спрашивая, каки-ми чарами мог околдовать людей этот Галилеянин, что они смеются над смертью и сами лезут ей в пасть.
До царя дошел слух о молодой христианке знатного происхождения. Ее звали Синклитикия. Рано лишившись мужа, она посвятила себя благочестию и воспитанию дочерей. Призвав ее к себе, царь, отдав должное ее красоте, разуму и добродетели, стал уговаривать ее отречься от Христа. Она отказалась подчиниться его воле. Тогда царь велел снять покрывало с ее головы, что в той стране считалось позором, и вместе с дочерьми водить по городу.
Все знали благородную вдову. Женщины рыдали, смотря на ее позор и унижение, а она просила их успокоиться, говоря о том, с каким счастьем принимает она муку за Христа.
Когда Синклитикия снова предстала перед Дунааном, и он начал угрожать ей, ее младшая дочь, которой едва исполнилось двенадцать лет, подойдя к царю, плюнула ему в лицо. Царские слуги, обнажив мечи, на месте казнили ее и старшую сестру. Дунаану пришла в голову дикая мысль. Он велел собрать кровь казненных девушек и насильно влить ее в уста матери.
— Господи, — воскликнула Синклитикия, когда ее языка коснулась кровь дочери, — славлю Тебя, что Ты сподобил меня вкусить кровь дочерей моих, за Тебя пролитую. Прими от меня эту жертву. Я была матерью этих отроковиц, которые в мученических венцах вошли в чертог Твой.
Вслед за тем и она была казнена.
Потом царь принялся за старейшин, и за первого из них — Арефу. Долго пламенными речами обличал Арефа царя и был казнен над большой могилой, где были сложены тела ранее отошедших мучеников. С ним были казнены еще триста сорок человек, и многие из христиан обмакивали свои пальцы в кровь обезглавленного тела мученика Арефы и помазывали ею себе чело.
На месте казни находилась одна христианка. Она держала за руку своего маленького сына, которому было не более пяти лет. Среди других она обмакивала свои пальцы в мученическую кровь и помазывала этой кровью себя и своего сына. Вид обезглавленных мучеников возбудил в душе ее святое негодование, и она громко воскликнула:
— Да постигнет этого палача участь фараона Египетского.
За эти слова воины схватили ее и поставили перед царем. Царь, не вступая с ней в разговор, велел жечь ее огнем. Когда костер был разведен и мучители стали связывать ее, чтобы бросить в костер, ребенок стал плакать. Понимая, что царь заставляет страдать его мать, он подбежал к нему и, смотря на него сквозь слезы, капавшие из глаз, схватился за его ноги и стал упрашивать, чтобы он отпустил мать.
Красивый, смелый ребенок понравился царю. Он посадил мальчика на колени и спросил:
— Кого ты больше любишь, — меня или мать?
— Я люблю мать, и ради нее я пришел к тебе. Отпусти ее и вели ее развязать, чтобы она и меня взяла с собой на муку, так как она готовила меня к муке.
— О какой муке ты говоришь? — спросил царь.
Мальчик, полный благодати Божьей, отвечал царю:
— Мука христианская в том состоит, чтобы умереть за Христа и воскреснуть, и жить с Ним.
— Кто Христос? — спросил царь.
— Пойдем со мной в церковь, и я покажу тебе Христа.
Потом ребенок снова посмотрел на мать и с плачем сказал:
— Царь, оставь меня, пусти к матери.
— Зачем же ты, — заметил царь, — оставил мать и пришел ко мне? Не возвращайся к ней. Останься со мной. Я дам тебе яблок, орехов и разных сладостей.
Очевидно, царь предполагал, что перед ним простой, глупенький ребенок. Но сын христианки был несравненно разумнее своих лет и отвечал царю:
— Не хочу я оставаться с тобой. Пусти меня к матери. Я ведь думал, что ты христианин, и пришел тебя просить за мою мать.
Царь удивлялся такой настойчивости. Когда мальчик увидел, что мать брошена в огонь, он укусил царя. Содрогнувшись от боли, царь отбросил его от себя и велел одному из вельмож взять мальчика к себе, чтобы воспитать его в отречении от Христа.
Тот, взяв ребенка за руку, повел его за собой и по дороге, встретившись с другом, стал рассказывать ему, как достался ему этот мальчик.
Они стояли неподалеку от того костра, в который была брошена мать. Вдруг мальчик вырвался и прыгнул в костер, обнимая свою горящую мать. И душа матери в великой победе, ликуя, вознеслась к Богу с душой маленького сына.
Христос пленил его сердце
Город Солунь — нынешние Салоники — место страдания и упокоения святого великомученика Димитрия Солунского.
Все в этом мученике: знатность, бесстрашие христианина, красота духа и внешнего образа, его чудеса — делает его одним из самых лучезарных святых той благодатной поры, когда христианство росло и умножалось в потоках мученической крови.
Начальником города был отец великомученика Димитрия. Он был тайный христианин и скрывал свою веру.
В его палатах была устроена тайная молельня, и в ней он хранил два изображения, богато украшенных драгоценными камнями: одно изображение воплотившегося Господа Спаса нашего, другое — Пресвятой Богородицы. Перед ними он всегда теплил лампады и кадил фимиам. В эту молельню он часто ходил со своей супругой и горячо молился Богу.
Он жил христианской жизнью, сияя добродетелями. Был милостив к нищим, оказывал всякие благодеяния нуждающимся людям. Одно омрачало их жизнь — что у них не было детей. Неотступно и прилежно молились они Богу — послать наследника их имени, их благочестия. Желание их исполнилось: Господь, помянув их молитвы и милостыни, дал им святого сына, Димитрия.
По всей Солуни разнеслась весть о рождении у воеводы сына. Он устроил пир на весь город и излил щедрую милостыню на нуждающийся народ.
Димитрий рос, отражая в облике своем знатность своего происхождения. У него был великодушный характер. Он не кичился своим положением, и первый кланялся людям, встречающимся с ним на улице. Заботливый и предупредительный к родителям, ровный со всеми, великодушный со слабыми товарищами, он учился хорошо. Был одинаково ловок в метании лука и в лихой езде на коне. Родители любовались им, как любовался им весь город. Всем казалось, что его ждет высокая судьба.
Когда родители увидели, насколько разумен Димитрий, они отвели его в свой тайный храм и сказали:
— Вот изображение Единого истинного Бога, сотворившего небо и землю. Вот изображение Пресвятой Девы Богородицы.
Они наставили его в святой вере и открыли перед отроком жизнь Христову от дня Его рождения в Вифлеемской пещере.
Широко открыв глаза, еле переводя дыхание, слушал мальчик священную повесть о воплотившемся Боге. Он видел перед собой Господа, носимого на руках Матерью в Египте. Он видел Его в Назарете, помогающим Иосифу. Он видел Его в Иерусалимском храме с толковниками, с божественным огнем в очах. За Ним он следовал на проповедь, проходя с Ним вместе по каменистым дорогам Иудеи.
Судьба Димитрия в этот день решилась. Христос пленил его сердце. Но не одни рассказы отца и матери, как бы вдохновенны они ни были, повлияли на отрока. Это было воздействие на душу свыше. Божья благодать пришла в сердце того, кто с колыбели был отмечен Божьим перстом.
Димитрий переменился. Стал еще сдержаннее. Военная служба, которой он раньше бредил, уже не так привлекала его, и со всяким биением сердца в нем отдавались два слова, составившие теперь всю цель его жизни: «воин Христов».
Приняв крещение, он изучил Закон Божий, и добродетели умножались в нем, словно он восходил по духовной лестнице со ступени на ступень.
Он был еще юным, когда умерли его родители и оставили ему великое богатство.
Император Максимиан, узнав о кончине солунского воеводы, вызвал к себе его сына Димитрия и вручил ему власть отца с наказом хранить свою родину и очистить ее от неистовства христиан, убивая всякого, кто назовет имя Распятого. Вернувшись в Солунь, Димитрий был принят народом с радостью и начал открыто исповедовать и прославлять имя Христово и учить святой вере. И стал он в Солуни вторым апостолом Павлом.
Максимиану донесли, что воевода Димитрий — христианин и многих приводит к своей вере. Царь решил казнить Димитрия.
Еще до прибытия царя Димитрий передал верному слуге все свое имение и богатство: серебро, золото, драгоценные каменья, утварь, одежду.
— Раздадим, — сказал он, — поскорей богатство земное и поищем небесного.
Димитрий молитвой и постом стал готовиться к венцу мученичества.
Когда прибыл царь, Димитрия заключили в темницу. Ангел Божий явился к исповеднику в темнице с прекрасным райским венцом и сказал ему:
— Молю тебя, страдалец Христов, мужайся и крепись.
По случаю прибытия царя в Солунь были устроены игры в цирке. Борец Лий боролся с людьми, обвиненными в христианстве, и, после победы, бросал их тела на острия копий.
Один юный христианин, Нестор, у которого еле пробивалась борода, задумал с помощью Божьей прекратить это злодейство. Он всей душой уважал Димитрия за его праведную жизнь. А теперь, когда Димитрий начал страдать за Христа, его благоговение к мученику еще увеличилось. Он проник к нему в темницу и открыл ему, что с помощью Божьей надеется сокрушить борца.
Димитрий, выслушав его мечту, перекрестил его и сказал:
— Ты победишь Лия и примешь муку за Христа.
Укрепляемый этим благословением, святой Нестор пошел в цирк, вызвал борца на бой, и Господь дал ему такую силу, что, сам небольшого роста, он задушил в своих объятиях борца.
Так как Максимиан очень отличал Лия и скорбел о его смерти, то он велел тут же казнить Нестора.
Царю донесли, что Нестор перед боем заходил к Димитрию в темницу, и царь, думавший раньше извести Димитрия медленной смертью, велел на заре покончить с ним.
Димитрий молился в темнице. Он вспоминал свои детские годы тут, в Солуни, ласки родителей и тот заветный день, когда они, введя его в свою тайную молельню, рассказали ему о Христе. Он вспоминал, как тяжело ему было среди язычников, как пламенное сердце его рвалось к всенародному исповеданию имени Христова. Он был счастлив, он знал, что ему грозят страшные муки, и готов был принять их.
Дверь скрипнула. С шумом ворвался отряд воинов и заколол его копьями.
Все христиане мучились больше Димитрия, который почти не перенес никаких пыток. Какая же святость жила в его душе, если Господь прославил его!
Верный раб Димитрия, Лупп, которому он оставил свое имение, присутствовал при казни господина и захватил его одежду, омочив ее и перстень Димитрия в крови блаженного. После казни от этой одежды исцелились многие больные.
Максимиану донесли о Луппе, и он велел его казнить. Добрый раб пошел к Господу за своим господином.
Великомученик Димитрий стал хранителем Солуни и не раз чудесно спасал ее от разорения.
Как-то в царствование императора Маврикия рать сарацин со всех сторон обложила Солунь. Один благочестивый житель города, Иллюстрий, молился в притворе храма великомученика Димитрия страстотерпцу о спасении города и, забывшись, имел чудное видение.
В храм вошли два Ангела в виде светлых юношей и громко спросили, где есть господин, здесь живущий. На этот зов явился новый юноша в виде слуги и спросил:
— Зачем он вам?
— Господь послал нас сказать ему слово, — отвечали они.
Слуга указал им на гроб святого:
— Он здесь.
Они приказали доложить господину о них. Слуга отдернул завесу, и из-за нее вышел святой Димитрий в таком образе, каким изображен на иконах. Лицо его светилось ярче солнца, так что Иллюстрий не мог смотреть на него и в страхе сбежал.
Пришедшие приветствовали Димитрия, а он сказал им:
— Благодать вам. Почему вы пришли ко мне?
— Владыка послал нас к твоей святости и приказывает тебе оставить город и идти к нему, так как он хочет отдать его врагам.
Выслушав эту весть, мученик со слезами склонил голову на грудь и молчал. Тогда слуга великомученика заметил:
— Если бы я знал, что вы принесли господину моему эту безутешную весть, я бы не доложил ему о вас.
Подняв голову, великомученик заговорил:
— Неужели в этом Божия воля? Неужели Господь хочет погубить город, который Он искупил Своей честной кровью? Неужели Он предаст его в руки врагов, не ведающих Его и не верующих в Него, не почитающих святого имени Его?
— Если бы в том не было Божьей воли, Господь не послал бы нас к святыне твоей.
— Идите, братия, скажите Владыке моему: Так говорит Димитрий, раб Твой: я знаю, Господи, человеколюбие Твое, что щедроты Твои превосходят грехи наши и что беззакония всего мира не преодолеют милосердия Твоего. Ты, ради грешных изливший Свою кровь и положивший за нас душу Свою, яви милость Свою и на этом городе. Не вели мне покидать его, ибо Ты поставил меня этому городу стражем. Я уподоблюсь Тебе, Владыко мой, и положу душу мою за граждан. Не погуби, Господи, город, в котором произносится святое имя Твое. Если и согрешали люди его, но не отступали от Тебя, а Ты ведь Сам Бог кающихся.
— Это ли передать от тебя пославшему нас Господу? — спросили Ангелы.
— Да, — отвечал Димитрий, — так и передайте эти слова Господу, ибо я знаю, что Господь не до конца прогневается.
С этими словами великомученик вошел в гробницу, и беседовавшие с ним стали невидимы.
Отрок Иллюстрий рассказал гражданам об этом видении и увещевал их крепко противиться врагу. Все со слезами молились Богу, прося Его милости, призывали на помощь святого великомученика Димитрия, и скоро осада с города была снята. Так великомученик Димитрий защитил свой город.
Имя великомученика Димитрия почитается и в России. Это имя носил освободитель Руси от монгольского ига, бессмертный победитель Мамая, великий князь Димитрий Иоаннович Донской.
Неведомые миру
Был в окрестностях Рима во времена царствования императора Декия, жестокого гонителя христиан, тихий приют.
Высокая ограда скрывала этот приют от постороннего взгляда. Всем казалось, что тут живет старая состоятельная матрона, имеющая много прислуги для домашнего хозяйства и возделывания сада и огорода.
На самом деле тут был женский христианский монастырь. Неведомые миру, вдали от суеты мирской, тут спасались десятка полтора женщин под руководством опытной инокини Софии, достигшей совершенства в добродетелях.
В этом монастыре жила блаженная дева Анастасия, родом из Рима. Ей не было трех лет, когда родители ее, христиане, умерли, и София взяла ее к себе и стала воспитывать.
Анастасия была любимицей всей обители. Она была прекрасна лицом, высока ростом, и, несмотря на строгость ее жизни, взор ее был веселый и радостный. Каждому она скажет при встрече ласковое слово, всем готова оказать услугу.
Она превосходила всех строгостью поста, усердием к молитве. Она любила сидеть на скамеечке с какой-нибудь работой в руках у ног своей приемной матери и слушать, как та рассказывала ей передававшиеся из уст в уста предания о жизни Спасителя на земле, о чудной благодати Приснодевы Марии, о великих святых и проповедниках, распространявших веру в Христа, о мучениках, проливавших за Него кровь.
Годы шли. Анастасия превращалась в девушку поразительной красоты. Если она выходила из монастыря, то привлекала к себе общее внимание. К приемной матери ее не раз заезжали богатые люди, чтобы посватать ее за своих сыновей, пораженных ее красотой. Всем был один ответ: она молода и не думает о замужестве.
И в самом деле, мысль о браке пугала девушку. Уже давно сердце ее было полно громадной, исключительной любовью. И эта любовь не допускала никакой земной мечты.
Христос — Вифлеемский младенец, Христос — отрок Назарета, Христос, поражающий толковников в храме в двенадцатилетнем возрасте Своей мудростью, Христос, трудом рук Своих кормящий Богоматерь, Христос, выступающий на проповедь, Христос-учитель, Христос-исцелитель, Христос — воскреситель умерших, вот Кто был единственной любовью Анастасии.
Некоторые женихи обращались к Анастасии непосредственно и молили ее о согласии именем богов. И тогда на лице ее выражалось презрение. И эти люди слышали о богах неуважительные отзывы девы. Озлобленные ее упорством, люди решились этим воспользоваться, чтобы ее победить. Они донесли на нее, что Анастасия губит бесплодно красоту свою, не желая взять себе мужа, и что она ругает богов.
Градоначальник велел привести оскорбительницу богов и послал к обители несколько воинов.
Вломившись в монастырь, воины заявили, что Анастасию велено привести в город.
София уговорила их дать ей время достойно нарядить девицу. Воины согласились. И вот духовная мать Анастасии, приведя воспитанницу свою в церковь, стала укреплять ее мужество. Она поставила ее перед алтарем и стала говорить ей:
— Чадо мое, Анастасия, теперь ты должна на деле показать свою усердную любовь к Богу. Тебе подобает бороться за верность твоему возлюбленному Жениху — Христу до крови, до смерти. Ты должна явить миру, что ты истинно Его невеста. Не дай обольстить себя языку, изощренному острей бритвы, не дай ослепить себя дарами и славой суетного мира. Не страшись мук временных, ибо они дадут тебе жизнь вечную в чертоге Жениха твоего. Открыто перед тобой ложе вечного покоя, сплетен тебе венец. Вот уже зовут тебя на брак с Агнцем. Иди же к Нему с весельем. Иди, обагренная кровью, одетая ею, как брачной одеждой. Молю тебя, внемли словам моим, помяни труды мои и попечения с детства. Привожу тебя как чистую невесту Господу славы. Для того трудилась я, тому научила я тебя, чтобы ты соединилась с Господом всем сердцем и душой. Не сведи преждевременно мою старость в гроб. Если я услышу, что ты не могла стерпеть мук, ты сокрушишь меня, я тотчас умру. А если услышу я, что ты крепко стояла за Христа, отдала за Него жизнь свою, тогда буду я как матерь, веселящаяся о детях своих, и счастлива будет моя старость. Когда будут тебя страшить муками, ты отвечай: не боюсь страха вашего, так как со мной Господь. Будут ли резать твою плоть, радуйся в страданиях. Будут ли разрубать тебя на части, вспомни тогда, что и волос головы твоей сосчитан Богом, Который сохранит все кости твои, и ни одна из них не сокрушится. Захотят ли отсечь тебе голову, взирай на главу всей церкви — Христа, ибо Он есть возносящий главу твою. Не бойся страдать: в тот час невидимо будет стоять около тебя Жених твой, будет облегчать твои болезни. Когда ты будешь в скорби, Он даст тебе отраду. Когда изнеможешь, Он тебя укрепит. Когда падешь от ран, Он подымет. Когда от лютого исступления исполнишься горя, Он усладит сердце твое и прохладит душу твою и не отступит Он от тебя, пока, изъяв тебя из рук мучителей, не введет тебя в небесный чертог и, созвав все ангельские силы и лики всех святых для тебя, торжествуя, увенчает тебя как невесту Свою нетленным венцом, и будешь ты соцарствовать с Ним в славе вечной.
Анастасия слушала. Уже давно втайне мечтала она о счастье пострадать за Христа, о сладости, с какой перенесет она величайшие испытания. Она завидовала мученицам, которые всенародно исповедовали имя Божье, переносили страшные испытания и восходили в небеса, чтобы принять венец от возлюбленного Иисуса.
Слова дорогой воспитательницы только укрепляли давно уже созревшее решение.
— Готово сердце мое, — воскликнула Анастасия в ответ на речи Софии о страдании за Христа, — готова душа моя умереть за сладчайшего Иисуса. Уже давно в этом все желание мое. Уже давно мечтаю я, с детства возлюбив Господа, положить за Него душу мою. Теперь же пришло время исполниться желанию моему. Я с радостью иду к мучителю и исповедую перед ним имя Бога моего. Ты же, госпожа и мать моя, не бойся за меня. Не думай, что я слишком молода, чтобы страдать. Я верю Господу моему Иисусу Христу, что Он укрепит Свою рабу. И ты, возлюбленная мать, моли Его, чтобы Он не оставил меня, чтобы Он не отступил от меня, пока я именем Его не совершу подвиг мученичества.
Старица долго не могла расстаться с Анастасией. Она знала, что проводит с ней последние минуты.
Воины в нетерпении роптали и, наконец, грубо набросили на шею девушке железную цепь и повели ее в город.
В житии великомученицы вы прочтете о том, как на допросе все были поражены ее красотой, как мужественно она переносила мучения — страшное избиение палками, пытки кипящей серой и смолой, строгание тела железными когтями, вырывание зубов и ногтей.
Реки крови лились из уст ее, и, когда она попросила воды, один христианин, по имени Кирилл, поднес ей чашу воды и был немедленно убит мечом. Ей был вырезан язык, и, наконец, она была убита. Останки ее были собраны и похоронены воспитательницей Софией.
Так совершила короткий жизненный путь свой дева Анастасия.
Деревянное сердце
Платон родился в христианской семье и был воспитан в благочестии. Он уже в отроческом возрасте был умудрен разумом, проповедовал христианство, учил людей познавать истину и от бесовской ереси обращаться к Богу.
Проповедь Платона многих приводила ко Христу. За это он был схвачен и приведен на суд к игемону Агриппине в храм Юпитера, верховного бога римлян.
— Весь мир, — сказал игемон, — радуется своим богам. Зачем же ты от них отрекаешься?
— Вы поклоняетесь деревянному идолу с деревянным сердцем, делу рук человеческих, — отвечал юноша.
— Твоя юность, — воскликнул игемон, — влагает тебе в уста безрассудные речи. Как твое имя, из какого ты города?
— Я христианин, — был ответ.
— Назови мне имя, данное тебе родителями. Я без тебя знаю, что ты христианин. А император запретил кому-либо называть себя христианином.
— Родители назвали меня Платоном, я же раб Христов от рождения и гражданин этого города. Теперь за правую веру стою на твоем неправедном суде, жду смерти, которую желаю принять за имя моего Господа. Делай же, что тебе надо.
Игемон в гневе велел бить юношу по обнаженному телу двадцати солдатам. Эта казнь утомила самих палачей, но под градом ударов страдалец громко произносил имя Господа своего Иисуса Христа.
И снова игемон стал уговаривать мученика отречься от Христа, но тщетно. Тогда он велел отвести Платона в темницу.
У дверей темницы юноша обернулся к народу:
— Знайте, люди, что я терплю страдания только за Господа, создавшего небо и землю. Вас же, христиан, я умоляю не сокрушаться обо мне.
Мучитель семь дней держал его в темнице и затем снова велел привести в храм Юпитера. Там были приготовлены орудия пытки: медные громадные котлы, сапоги с гвоздями, раскаленная решетка, острые пилы, железные когти, колеса — все это ожидало мученика.
Игемон сказал:
— Дорогой Платон, видя твою юность, учитывая знатность твоего рода и щадя твою красоту, я советую тебе: прежде чем тебя начнут пытать, вкуси жертвенного мяса, и останешься живым. Послушай меня как отца, который дает тебе добрый совет. У меня есть родная племянница, я выдам ее за тебя с большим приданым, и ты станешь мне сыном.
Святой юноша отвечал:
— Нечестивый слуга сатаны, если бы я захотел жениться, то неужто не нашел бы никого лучше твоей племянницы? Зачем мне она, если, забыв о мире, я иду на встречу с Христом?
Игемон на эти дерзкие слова ответил страшной пыткой.
Он велел под раскаленный помост положить горячие угли и лить в огонь масло, воск и смолу. Снизу палили мученика огнем, а сверху бичевали прутьями. Три часа продолжалась эта мука, но, когда Платона сняли с помоста, его тело оказалось чистым и невредимым. На нем не оказалось ни ран, ни ожогов, будто он только что вышел из бани, и от него исходило благоухание.
— Велик Бог христиан, — единодушно воскликнул народ, глядя на это чудо.
— Если ты не хочешь принести жертвы богам, — уговаривал игемон, то просто отрекись от Христа, и я отпущу тебя.
— Неразумный безбожник, ты хочешь, чтобы я отрекся от моего Спасителя. Неужели я уподоблюсь твоему нечестию? И не достаточно тебе собственной погибели?
Рассвирепевший Агриппин сам стал мучить святого. Он раскалил железные круги и стал опалять ему ребра, а еще один раскаленный круг положил ему на грудь. Из ноздрей мученика пошел дым, и многие подумали, что Платон умер, но он был жив и сказал мучителю:
— Невелико мучительство, которое ты возлагаешь на меня, кровопийца, пес лютый.
И Платон стал молиться.
Когда он окончил молитву, сотряслось капище, но и тогда мучитель не захотел познать силы Божьей.
Игемон приказал резать из его кожи ремни. А юноша, сам содрал с себя один такой ремень и бросил в лицо Агриппину:
— Лютейший всех зверей, ты не хочешь поклониться Богу, создавшему нас по образу Своему. Как же ты не помилуешь плоти, в какую и сам облечен? Как же не сострадаешь и мучаешь меня еще страшнее? Все видят твою бесчеловечность и мое терпение. Но все это я перенесу за Христа моего, чтобы обрести в Нем покой в будущем веке.
Пытки продолжались. Святого повесили на дерево и били, пока плоть не стала отпадать от костей. Кровь лилась потоками. Потом мучитель велел изодрать все лицо мученику железными когтями, так что не осталось от его головы человеческого образа. Но у мученика оставался еще язык, и он укорял бессердечие мучителя и проклинал идолов.
— Юноша! — воскликнул игемон. — Если бы ты не был так непокорен, то сравнялся бы в мудрости с Платоном философом, имя которого гремит по миру.
— Если я ношу одно имя с Платоном, то не одних с ним убеждений. Ни я не подобен Платону, ни он мне, кроме одного имени. Я ищу того любомудрия, которое ведет к Христу, а не той мудрости, которая ничтожна у Бога.
Святой замолк, молчал и мучитель, удивляясь его великому терпению и смелым ответам. Он приказал отвести юношу в темницу и никого к нему не пускать. Чтобы поддержать в нем жизнь, он велел ежедневно давать ему немного хлеба и воды. Но мученик Христов, не желая принимать ничего из рук нечестивых, пробыл без пищи и воды восемнадцать дней. Стража уговаривала его поесть, чтобы не быть за него в ответе, если он умрет с голоду, но юноша успокоил их, обещая, что не умрет в темнице.
Наконец, игемон понял, что никакие силы не отвратят Платона от Христа и осудил его на казнь.
Мученика вывели из города. Он попросил время помолиться и, воздев руки к небу, произнес:
— Благодарю Тебя, Господи Иисусе Христе, что Ты святым Твоим именем защитил раба Твоего от измены Тебе и дал мне благодать совершить до конца мой подвиг. Молю Тебя, прими в мире душу мою, ибо благословен Ты вовеки.
Мученик преклонил свою голову и сказал палачу:
— Друг, твори, что тебе приказано.
Так умер за Христа святой мученик Платон, чтобы быть с Ним вовеки.
Страдания отрока Варула
В Антиохии жил христианин по имени Роман. Правитель города разрушил до основания христианские храмы. Роман призвал верующих к сопротивлению: пусть христиане или отстоят храмы, или будут перебиты, защищая свои святилища, и тогда в победных венцах вознесутся на небеса.
Язычники справляли свой праздник. Множество народа собралось рядом с капищем. Шел в торжественном шествии и правитель города.
Роман громко стал обличать идолопоклонство. Его схватили, правитель требовал от него отречения от Христа и за отказ предал его пыткам. Христиане густым кольцом окружили место пыток, молясь за страдальца.
Рядом стоял мальчик Варул, избранный Богом отрок.
Роман хорошо знал этого мальчика. Он знал, что по силе веры он мог сравниться со взрослыми мужами и что этот избранный отрок способен бесстрашно постоять за Христа.
Обличая правителя, Роман воскликнул:
— Смотри, вот этот маленький мальчик разумнее тебя, старого. В детские годы он знает истинного Бога, ты же, старик, не познал еще Творца своего.
Мучитель поманил к себе мальчика и спросил:
— Какого Бога ты чтишь?
— Христа чту, — отвечал мальчик.
— Что лучше, — продолжал свой допрос правитель, — чтить единого Бога или многих?
— Лучше чтить Единого Бога Иисуса Христа, — отвечал отрок.
— Чем лучше Христос других богов?
— Тем, — отвечал младенец, — Христос лучше, что Он истинный Бог, что Он создал всех нас. Ваши боги — бесы и никого не создавали.
Мальчик говорил с дерзновенным красноречием, как будто был премудрым богословом.
Все язычники удивлялись великому красноречию отрока. Им было стыдно, что они не могли победить его на словах, и в раздражении мучитель велел его бить розгами.
Он терпел мужественно, но, чувствуя страшную жажду, просил пить.
Мать отрока стояла в толпе, смотрела на страдания своего сына, радовалась, видя его мужество, и, когда он попросил воды, она сказала ему:
— Терпи до конца, как бы тяжело тебе ни было.
Наконец, мучитель приказал отсечь мальчику голову мечом. Тогда мать подбежала к нему, взяла его на руки и сама понесла на место казни.
— Не бойся, сын мой, не бойся, дорогое дитя мое. Не страшись смерти: ты ведь не умрешь, но будешь жить вечно. Не ужасайся, цветочек мой. Сейчас ты будешь в райском винограднике. Не бойся меча, так как на острие его ты перейдешь к Христу. И будешь ты жить с Ним в радости, ликуя со святыми Ангелами.
Мать принесла свое дитя на место казни, и, когда голова его была отрублена, она собрала кровь ребенка в чистый сосуд, а тело омыла слезами радости.
Замучен был и Роман, учитель Варула.
Иосаф, царевич индийский
Есть на востоке великая страна Индия. Когда-то она была просвещена святым апостолом Фомой, но не до конца оставила язычество, так как многие ожесточенные люди не приняли спасительного учения и держались бесовских прелестей.
Правил страной царь Авенир, богатый и сильный правитель. Но, объятый душевной нечистотой, он служил бесам, а не Богу. Поклонялся бездушным идолам, гнал Христову церковь, и особенно церковных учителей и просветителей, иноков. Некоторые из его вельмож верили во Христа, но скрывались, так как он начал гонение на христиан. Одни изменили свою веру, другие шли на смерть. Иные, удалившись в непроходимые горы и дебри, молились Богу.
У царя родился сын, прекрасный мальчик, названный Иоасафом. Царь собрал волхвов и звездочетов, чтобы узнать будущую судьбу своего сына.
В угоду царю, волхвы говорили, что он прославится больше всех прежних царей. А один звездочет, мудрейший из всех, непосредственно вдохновляемый Богом, возвестил царю, что величие его сына будет не в земном, а в небесном царстве, что он примет гонимую царем христианскую веру.
Задумался царь над пророчеством волхва и решил охранять своего сына от христианства.
Он построил высокий дворец за городом со множеством покоев и там воспитывал сына, приставив к нему доверенного воспитателя и товарищей — юного возраста и прекрасных лицом.
Он велел не допускать до царевича никого другого и приказал никогда не говорить ему ни о чем грустном — ни о смерти, ни о старости, ни о болезни. Ум царевича должен был наслаждаться только светлыми впечатлениями. Имя Христа было запрещено упоминать при царевиче. Если кто из окружающих заболевал, его должны были незаметно уводить.
Устроив таким образом жизнь сына, царь успокоился. К тому же он велел изгнать из своего царства всех христианских иноков.
Царевич растет в своем прекрасном одиночестве. Способный к учебе, он усвоил восточную премудрость. Повзрослев, он задался вопросом, отчего отец воспитывает его в таком уединении, и один из воспитателей рассказал ему, как отец его гнал христиан и как один из волхвов предсказал, что сам Иоасаф поверит во Христа.
Отец часто посещал сына, которого любил без памяти. Однажды Иоасаф рассказал отцу, что он хочет увидеть мир.
Отцу пришлось уступить. Он дал разрешение сыну выезжать из своего уединения, но не иначе, как с пышной свитой. А приставленным к царевичу людям царь приказал скрывать от царевича все, что может возбудить в нем печальные мысли.
Но мог ли царевич не увидеть мирского горя? Однажды он встретил двух несчастных — прокаженного и слепого. Еле успел наставник схватить его лошадь под уздцы, чтобы он не прикоснулся к прокаженному.
Впервые увидев такое телесное истощение и уродство, царевич стал расспрашивать, часто ли это случается с людьми, внезапно ли приходят такие беды и всем ли угрожает та же участь. Ответы их были уклончивые, но глубокая грусть запала в сердце царевича.
Через несколько дней встретился он с дряхлым стариком, который еле плелся, опираясь на палку. Лицо его было сморщенное, он был сгорблен, и весь дрожал. Большая часть черепа была оголена, зубы у него выпали. С ужасом и тоской смотрел на него царевич, подозвал старика к себе и стал расспрашивать окружающих, что это такое.
— Он постарел.
— Что будет дальше с этим старцем? — спросил юноша.
— Смерть.
— Всем угрожает старость, — спросил царевич, — или она бывает только с некоторыми?
— Невозможно человеку избегнуть старости. Если только смерть не забрала тебя в юношестве.
Царевич продолжал расспрашивать, с каких лет начинается старость, и нет ли какой-нибудь уловки, чтобы избежать смерти.
Ему отвечали, что смерть неизбежна.
Мир после этих встреч поблек в глазах царевича.
— Если это так, — вздыхал он, — и так коротка земная жизнь, как же люди могут быть счастливы, когда над ними всегда висит смерть и наступление ее не только неизбежно, но и неизвестно?
Иоасаф заперся в своих покоях и постоянно размышлял о смерти. Он говорил себе:
— Если все умирают, то умру и я. Когда же умру, то вспомнят ли обо мне? С течением времени все уходит в забвенье. Неужели после смерти нет другой жизни и другого мира?
Эти мысли смутили его. Но он не открыл своих сомнений отцу, а только расспрашивал воспитателя, нет ли человека, который мог бы ему на все ответить и успокоить его ум.
Воспитатель ответил ему, что отец его разогнал премудрых пустынников, больше никого из них не осталось.
Жил в то время в дальней пустыне мудрый и добродетельный инок Варлаам, имевший сан священника. Господь в откровении повелел ему идти к скорбящему царевичу Иоасафу. Он переоделся купцом, приплыл в Индийское царство, пришел в столицу и стал разведывать о том, кто стоит ближе всех к царевичу. Узнав о печали царевича, он явился к воспитателю и просил допустить его к царевичу. Он утверждал, что несет с собой драгоценный камень, подобного которому нет в мире. Камень этот подает слепым прозрение, глухим слух, немым возвращает речь, больным здоровье.
Воспитатель царевича ухватился за мысль рассеять тоску Иоасафа и просил показать принесенное сокровище, обещая привести купца к Иоасафу. Варлаам отвечал, что только девственные люди могут выносить блеск его сокровища и что тот, кто взглянет на него непросвещенными очами, потеряет зрение и разум. Воспитатель рассказал царевичу о купце.
Какое-то счастливое предчувствие охватило тогда душу Иоасафа.
Когда Варлаам вошел и остался наедине с царевичем, Иоасаф просил открыть перед ним чудный камень.
— Государь, — отвечал ему Варлаам, — я слышал о твоей скорби, пожалел тебя и пришел утешить тебя. Далек и труден был мой путь. Мой Владыка сказал однажды, что доброе слово, как зерно из руки сеятеля, может упасть на каменистую почву и унестись по ветру, или лечь неглубоко в землю, взойти ростком и погибнуть, или же пустить крепкие корни, расцвести на воле пышным колосом и принести чудные плоды. О, государь, как бы желал я, чтобы мое искреннее слово проникло в твое сердце и усладило печаль души твоей.
Юноша слушал эти слова и горячо воскликнул:
— Добрый человек, говори! Я тоскую и мучаюсь, потому что вокруг меня никто не может ответить на мои вопросы. Если ты мне поможешь, то я навсегда сохраню в себе твое слово. Оно пройдет глубоко в мое сердце и исчезнет только со мной, потому что наставники мои говорят, что я умру и все, что во мне.
— Ты тоскуешь, царевич. Ты мечтал жить и дышать вечно. И когда ты узнал, что всем людям и тебе будет конец, и тело твое рассыплется, тебя оскорбила эта всеобщая гибель. И твоя скорбь неутешна, потому что ты унижен этим грозным владычеством смерти. Узнай же, утешься — смерти нет.
Царевич вздрогнул, выпрямился, ожил, и в глазах его заблистали алмазами слезы.
— От века был Владыка всего и Творец. Имя ему Бог. Он создал человека, чтобы тот был счастлив, и поселил его в раю. Там все было чисто, прекрасно и бессмертно. Человек же ослушался Бога, погубил свое счастье, низвел на себя смерть и был изгнан из рая. Но Сын Божий, Которого зовем мы Христом, открыл опять человеку двери рая. И для тебя ныне нет смерти. Ты был прав. Нет смерти тому, что ты чувствуешь и мыслишь, потому что это речь бессмертного духа, а он будет жить с Божеством вечно. Но прежде чем начать ту блаженную жизнь, мы живем среди грехов, которые напоминают нам о нашем преступлении. Наша грешная природа обольщает нас земными грехами, а дух отвергает их и стремится к Богу. Там все вечно и праведно, а тут все человеческое тленно и грешно, а одно только Божье чисто. Полюби Христа, Который для тебя из Бога стал человеком, пострадал, умер и возродил твою погибшую душу. Знай, Иоасаф, в эту минуту Он стоит близ тебя и стучит. Дай же Ему твое сердце. Он примет тебя и даст тебе счастье.
Прошло несколько дней. По всей столице шел слух, что какой-то необыкновенный купец проник к царевичу и показал ему бесценный камень, который исцеляет всякие скорби, что радость царевича так велика, что он ни с кем не общается и только подолгу беседует с купцом.
Пустынник Варлаам окрестил царевича. Приняв крещение, Иоасаф стал одеваться просто, молился, постился.
Царь узнал об обращении сына и решил бороться за то, чтобы он отрекся от Христа.
Должно было произойти большое открытое состязание о вере мнимого Варлаама с волхвами, которые должны были посрамить христианство.
Но на торжественном собрании, когда избранный волхв заговорил, его осенила внезапно Божья благодать и он произнес вдохновенное слово, восхвалявшее христианство.
Царь тогда старался отучить сына от христианства всякими соблазнами. Были устроены великолепные пиры. Царь старался разжечь в сердце сына любовь ко всему земному, но все тщетно. Христианское настроение в царевиче все росло.
Тогда Авенир перестал бороться. За четыре года до смерти он сам под влиянием сына принял христианство и, умирая, оставил сыну все царство. Иоасафу было тогда двадцать пять лет.
Отдав царский престол преемнику, Иоасаф удалился в дальнюю пустыню, где встретил своего старца Варлаама. Он жил до шестидесяти лет. Один пустынник, присутствовавший при последнем вздохе его, известил его бывшую столицу о кончине царевича.
Тогда в пустыню пошел царь и множество людей. Они вырыли из могилы нетленные мощи преподобного Иоасафа и Варлаама. Мощи были торжественно перенесены в Индию. Их положили в столице в церковь, которую когда-то построил царевич.
Отречение от мира юного боярина
Это было в те благодатные дни, когда рождалось русское православие. На святых киевских высотах строился Киево-Печерский монастырь, основанный преподобным Антонием и преподобным Феодосием.
С другими богомольцами в пещеру к преподобным Антонию и Феодосию часто приходил юноша Варлаам. Он был сыном богатых и знатных родителей. Отец его Иоанн был первым боярином князя Изяслава. Варлаам был также внук славного и храброго боярина Вышаты и правнук воеводы Остромира. Рослый, крепкий телом, решительный и смелый, он вел чистую жизнь. Евангелие произвело на его душу неотразимое впечатление. Всюду видел он образ распятого за нас Христа.
Он не желал принять славу на той земле, которая принесла Христу одни страдания. Он видел в лице киево-печерских иноков венец христианской жизни, и он решил присоединиться к ним.
Когда он услыхал слова Господа:
«Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие».
Участь его была решена. Он уже не мог оставаться в миру. Придя к преподобному Антонию, он сказал ему о своем намерении:
— Хочу быть иноком и жить с вами.
— Хорошо желание твое, чадо, — ответил преподобный, — мысль твоя исполнена благодати, но смотри, чтобы богатство и слава мира не возвратили тебя назад.
Долго беседовал старец с юношей, и Варлаам ушел домой, окончательно укрепившись в своем намерении.
Жертва, которую он приносил, была велика: у него было богатство, почести, у него была прекрасная, любившая его невеста, — он все решил оставить.
На другой день, одевшись в богатую светлую одежду, он сел на коня и, окруженный многочисленными слугами, ведшими под уздцы других коней, тяжело нагруженных добром, подъехал к пещерному монастырю.
Преподобные вышли к нему навстречу и поклонились. Он же упал старцу в ноги, снял с себя боярскую одежду, положил ее к ногам преподобного, указал на нагруженных коней и произнес:
— Все сокровища, все прелести мира этого отдаю я тебе, делай, что хочешь с ними, я же всего себя лишаю, чтобы приобрести Христа. Хочу жить с вами в этой пещере.
Преподобный просил его подумать о важности такого шага.
— Верую Богу моему, отче. Если отец мой захочет даже мучить меня, все равно в мир не вернусь. Так уж скорей постриги меня.
Преподобный давно знал глубокую веру и готовность к подвигу юноши. Он не хотел брать на себя ответ за его душу и толкать его в тот мир, из которого он с такой решимостью ушел. В тот же день юноша Варлаам был пострижен в иночество.
Но что сделалось с отцом, когда он узнал о судьбе сына. Он решил действовать силой. Собрав слуг, он явился к пещерам, разогнал иноков, выволок сына своего, Варлаама, сорвал с него мантию и клобук и велел надеть на него боярскую одежду. Но Варлаам кинул ее на пол и делал так несколько раз. Тогда отец, одев его, велел связать ему руки и повез его домой.
Там он приказал силой держал его за столом. Потом он отпустил его в покои, приказав слугам тщательно смотреть за ним, чтобы он не мог убежать. Он послал к нему невесту, чтобы она уговорила жениха остаться в миру. Но тот в течение трех дней не поддавался искушениям. На уговоры ничего не отвечал, от пищи отказывался. И, наконец, отец сдался.
Преподобный Варлаам принадлежит к числу великих подвижников Киево-Печерской лавры. Отказавшись от счастья мирского, он прославлен от Бога нетлением и сияет вовек.
Инок-учитель отрока Иоанна
Дамаск, богатый торговый город в Сирии, принадлежит к числу древнейших городов мира. Там, в знатной семье, родился Иоанн, прославленный поборник иконопочитания.
Детство Иоанна совпало с тяжким для Дамаска временем. Город завоевали арабы. Одних христиан они убивали, других отдавали в рабство. Но Господь сохранил родителей Иоанна. Арабы уважали его отца и не только позволили ему веровать в Христа и открыто прославлять Его имя, но сделали его городским судьей и начальником городских построек.
Достаток свой он употреблял на выкуп пленных и заключенных в темницах, на раздачу помощи бедствующим.
Родители рано стали обучать отрока духовным книгам. Им хотелось, чтобы ребенок заимствовал оттуда примеры жизни, сиял кротостью, смирением и страхом Божьим.
Родители Иоанна горячо молились Богу, чтобы Он послал им мудрого и благочестивого наставника, и Бог эту молитву услышал.
Дамасские разбойники часто совершали набеги на соседние страны и уводили оттуда в плен христиан.
Как-то пришлось им забрать в плен инока Косьму, благообразного человека, родом из Италии. Они выставили его на рынок для продажи. Старец плакал. Бывший неподалеку отец Иоанна подошел к нему и, утешая, сказал:
— Не надо плакать, человек Божий, ведь ты давно отрекся от мира и умер для него, насколько я могу судить по твоему платью.
— Не о потере мира я плачу, — отвечал пленник, — я не думаю ни о чем мирском, потому что есть другая, лучшая жизнь. Плачу о том, что оставляю жизнь бездетным, без наследников.
— Зачем скорбеть тебе о детях? — возразил родитель Иоанна.
— Я не о плотском сыне говорю, но о духовном наследстве. Я бедный инок, но во мне таится богатство мудрости, которым я облагодетельствован с юных лет. Я изучил разные человеческие науки, и мне не хотелось бы, чтобы мои знания пропадали даром.
Отец Иоанна успокоил пленника, выкупил его и повел в свой дом.
— Отче, — сказал он ему, когда они пришли, — будь господином моего дома, участвуй во всех моих радостях и скорбях. Бог даровал тебе свободу и исполнил твое желание. У меня два сына: старший, Иоанн, и другой, приемный сын. Молю тебя, учи их мудрости, наставь на всякие добрые дела. Сделай их своими духовными сыновьями и наследниками тех богатств духовных, которыми доселе ты никого обогатить не мог.
Старец Косьма поселился в доме отца Иоанна, и стал усердно воспитывать отроков. Особенно успешно учился Иоанн, поражавший своими способностями самого учителя.
Подобно тому, как плодовые деревья, покрытые плодами, склоняются к земле летом, так Иоанн был смиренен и кроток, постоянно светясь душой перед Богом.
И вот однажды учитель Косьма сказал отцу Иоанна:
— Желание твое исполнено, отроки знают теперь все, что знаю я. Они сами могут учить других. Отпусти же меня в монастырь, из которого меня похитили сарацины. Я займусь духовными размышлениями.
Щедро наградив инока, отец Иоанна отпустил его. И тот удалился в лавру преподобного Саввы, за двенадцать верст от Иерусалима.
Вскоре умер отец Иоанна. А князь арабский предложил Иоанну стать его первым советником. Влияние его в городе Дамаске было еще сильнее, чем влияние его отца.
Иоанн Дамаскин прославил себя подвигами иночества, вдохновенными песнями, используемыми в богослужении, и той непреклонной твердостью, с какой он вел борьбу против еретиков.
Юный узник
Как любящий и мудрый отец сурово воспитывает своих детей для того, чтобы заранее выработать в них силу воли и закалить их мужество, точно так же Господь с детства испытывает Своих избранников.
Юность святителя Гурия, первого архиепископа Казанского, напоминает во многом судьбу библейского Иосифа. Родился святитель Гурий в городе Радонеже Ростовской области. Он происходил из дворянского рода. Но родители его были бедны. Воспитан он был в благочестии и обучен грамоте. По обычаю небогатых дворян он поступил служить в дом богатого князя Ивана Пенькова.
Тихо проходили трудовые дни отрока Григория: в тщательном исполнении обязанностей, в свободное время — в молитве, в чтении Слова Божьего. Невеликая доля выпала ему, и ею был доволен благоразумный юноша. Но и в этой скромной доле ему не пришлось пожить спокойно.
Григорий больше всего любил церковь, любил молиться и дома. Безупречный нравом, он постом смирял движения плоти, был нищелюбивым, умным, расторопным, сообразительным человеком, на которого можно было положиться. Григорий заслужил полное доверие князя и княгини, и они поручили ему управление всем своим хозяйством.
Но товарищи позавидовали ему и оклеветали. Не проверив правдивость доноса, князь велел убить Григория. К счастью, у князя был сын, который решил лично проверить правдивость обвинения, и Григорий оказался ни в чем не повинным. Молодой князь убедил отца пощадить Григория. Старик, вместо того чтобы вознаградить его за понесенное оскорбление, наказал его.
По распоряжению князя был выкопан глубокий ров, и в этот ров опущен деревянный сруб. Туда бросили Григория и захлопнули за ним дверцу. Свет проникал в сруб через маленькое оконце. В это оконце Григорию, как скоту, бросали пищу, причем на пять дней ему полагалось по одному снопу овса и немного воды.
Юноша все терпел. Он укреплял себя мыслью о том, что также невинно страдали за Христа древние мученики, и эту вопиющую несправедливость он принял как добровольный подвиг.
Шел месяц за месяцем. Трескучая морозами зима сменялась радостной весной, знойным летом, потом осень шуршала в сухих листьях деревьев. А положение несчастного узника оставалось без перемен. Григорий все сидел в своем подземелье.
К концу второго года его заключения один из товарищей Григория попросил разрешения у сторожа подойти к оконцу сруба, чтобы поговорить с узником. Приникнув головой к оконцу, он спросил товарища, как он себя чувствует. Григорий ответил, что он всем доволен и славит Бога. Товарищ предложил приносить Григорию хорошую пищу, но Григорий отказался и объяснил ему, что часто душа тем более портится, чем слаще жизнь человека, и что горше всего для человека не терпение горя, а неумение справляться с этим горем, которое воля Божья послала ему на пользу.
Григорий просил не пищи. Он просил, чтобы ему доставили бумаги, чернил и трость, которой тогда писали.
Все было ему доставлено, и он начал работать. Занялся написанием азбук для детей и поручал товарищу их продавать, а вырученные деньги раздавал нищим. Григорий не оставлял себе ничего, кроме денег на покупку новой бумаги и чернил.
Изумительна сила духа человека, сидевшего на овсе и сырой воде, лишенного возможности двигаться, — и занимавшегося благотворительностью и просвещением.
Эта любовь к учению детей осталась в Григории навсегда. Впоследствии в Казани он основал близ города Зилантов монастырь и завещал инокам этой обители обучать детей грамоте.
И до сих пор сохранился в Казани трогательный обычай: когда детей начинают учить грамоте, то предварительно служат молебен у раки святителя Гурия.
Уже два года сидел он в своем срубе. Но однажды засиял свет у входа в его темницу. В ужасе юноша встал на молитву: доселе никогда двери не открывались. Свет лился все сильней. Тогда Григорий решил коснуться рукой дверей. Они отворились сами собой. Он понял тогда волю Божию, взял бывший с ним образ Богоматери и, никем не замеченный, оказался на свободе и пошел в Иосифо-Волоколамский монастырь.
Но свобода его будет в Боге. Мир не увидит того, кто миром был обижен. Он станет иноком, чтобы исполнить обет, произнесенный им в темнице.
В обители преподобного Иосифа Волоколамского, известной строгой жизнью иноков, Григорий принял пострижение с именем Гурия. После долгих подвигов Гурий был возведен в сан игумена этой обители, откуда был переведен в один из монастырей Тверской епархии.
Когда было завоевано Казанское царство, было решено для присоединенной земли избрать архиепископа. Избрание происходило особенным образом: после совершения молебна митрополитом из четырех жребиев взят был с престола один. Это был жребий Гурия. Потом взят был один из двух, это опять был жребий того же избранника.
Святой Гурий собранием архипастырей был рукоположен в сан архиепископа Казанского. Весь его путь до Казани являлся сплошным молением, так как всюду его встречали молебнами, и сам он по всем городам совершал молебны.
Рано испытав людскую несправедливость, святитель Гурий отличался особенным милосердием ко всем бедствующим. Он был попечителем вдов и сирот, заступался за обиженных. Для нищих у него была постоянно еда на архиерейском дворе. После дня, посвященного заботам пастырства, он почти всю ночь проводил в молитве.
Последние три года своей жизни святитель Гурий болел, он не мог совершать службу и даже ходить в храм. Но дух его молился. В великие праздники его носили к Литургии в соборный храм Благовещения Богоматери, им построенный. Здесь он сидел или лежал, слушая службу Божью. Душа его стремилась молиться вместе с паствой в дни общей молитвы.
Память святителя Гурия связана с судьбой одного юноши, отец которого был сотрудником святителя.
По царскому повелению в Казань в помощь к святителю Гурию был послан боярин Иоанн Застолбский. Это был человек образованный. Он почитал святителя при жизни, почитал его и после смерти. Когда святитель скончался, Застолбский воздвиг над его могилой надгробный камень и обнес его каменной палаткой, где впоследствии сам лег со своим сыном.
Сын его, Нестор с детства отличался тихим нравом и степенностью. Он смирял тело постом и молитвой, потихоньку ото всех носил под рубашкой власяницу. Сверху, чтобы скрыть свой подвиг, надевал красивую боярскую одежду. От поста истощено и бледно было лицо его и тело. Казалось, он ничего не ест.
Богатство отца не привлекало Нестора, и, еще не постриженный, он казался иноком.
Ему нетрудно было уговорить своего благочестивого отца разрешить ему стать монахом. Он принял постриг в Казанском Преображенском монастыре с именем Нектарий. Недолго он жил и вскоре после пострига отошел к Богу. Отец покорно принял его смерть и похоронил возле святителя Гурия в том же монастыре, где затем сам он принял иночество с именем Иона. Недолго пожив монахом, скончался и он, завещав похоронить себя в той же палатке, какую он устроил над гробницей святителя Гурия и в которой положил своего сына.
Близ соборного храма Спасо-Преображенского монастыря доселе стоит эта палатка. В ней лежат митрополит Ефрем, помазавший на царство царя Михаила Феодоровича Романова, и иноки Иона и Нектарий, в миру Иоанн и Нестор Застолбские.
Память благородного сына и благочестивого отца не забыта в Казани, и богомольцы, бывающие в Преображенском соборе, служат о них панихиды.
Многие скажут:
— Зачем оставил отца единственный сын? Зачем причинил ему горе?
Но теперь в Царстве Небесном, в вечной славе, разве не оправдалось то стремление, которое влекло юного Нестора к духовному подвигу?
Победитель народов
Святителя Николая чтут не только христиане, но и язычники, и магометане. Жители нашего Крайнего Севера, эскимосы, и киргизы Средней Азии хорошо знают старца с высоким челом, который является им в бурях и спасает. Они в виде благодарности, приходя в русские селения, отыскивают в церквях знакомый им образ заступника и кладут перед ним в дар звериные шкуры.
Для святителя Николая видеть несчастного — уже значит помочь ему. Редкий верующий человек не имел на своем веку опыта заступничества этого удивительного праведника, который может быть назван «скоропослушным чудотворцем».
* * *
Торговый город Патары — родина святителя Николая. Его родителей звали Феофан и Нонна. Они были благочестивые, знатные и богатые люди. Предание говорит, что их брак долго был бездетным, и они выпросили у Бога сына молитвами и слезами. Имя ему дали Николай, что в переводе с греческого значит «победитель народов». И судьба его оправдала это имя, так как он своей любовью и добрыми делами действительно привлек к себе сердца людей всего мира.
Когда его крестили, он, как взрослый человек, простоял в купели на ногах три часа. Он никогда не брал левую грудь своей матери, довольствуясь одной правой, в знамение того, что он будет в царстве Господнем стоять одесную Вседержителя. По средам и пятницам он только один раз принимал грудь, и то вечером, после того как родители помолились на ночь.
Родители чувствовали, каким строгим постником будет их сын, с младенческих пеленок по внушению Божьему соблюдавшему такой пост.
Пришло время учиться отроку Священному Писанию. Он всех удивлял силой и остротой своего ума и быстро постиг книжную премудрость. Он уклонялся от пустых, дерзких, праздных бесед, на мирское даже не смотрел, храня истинное целомудрие и чистым умом созерцая Господа.
Храм был его любимым местом, с которым ему всегда было трудно расставаться. Здесь он проводил дни и ночи в молитве и чтении божественных книг. Уже в юные годы он пылал перед Богом пламенным усердием, восторгом и благодарностью к своему Искупителю.
Дядя будущего святителя Николая, по имени тоже Николай, был епископом в Патарах. Глядя на своего племянника, он посоветовал родителям посвятить его в дар Богу, и они согласились. Дядя рукоположил святителя Николая в священники и, обратившись к народу, сказал:
— Я вижу, братия, новое солнце, восходящее над землей, оно явится милостивым утешителем скорбящих. Блаженно то стадо, которое удостоится иметь его у себя пастырем. Он спасет души заблудших и будет милосердным помощником в бедах и скорбях.
Вся последующая жизнь святителя была исполнением этого пророчества.
Святителя Николая почитают не только те христиане, которые признают почитание святых, — православные и католики. Но и лютеране, отметающие почитание святых, для святителя Николая делают исключение. Почитание его в лютеранских странах связано с трогательным обычаем. Детям внушают, что добрый святитель Николай на Рождество приносит им подарки. Дети выставляют за дверь своей комнаты на ночь сапожки и поутру находят в них подарки, заботливо положенные туда родителями.
* * *
Много чудес совершил святитель для детей.
Один благочестивый человек усердно молился святителю, чтобы он даровал ему ребенка, обещая пожертвовать в храм святителя Николая золотой сосуд.
Его молитва была услышана святителем Николаем, и в скором времени у него родился сын.
Когда заказанный сосуд был приготовлен, то он так понравился этому человеку, что он велел сделать другой сосуд для святителя Николая, а первый оставил себе. Он отправился морем к храму святого Николая, взяв с собой сына и оба сосуда. Во время плавания отец велел зачерпнуть мальчику воды первым сосудом. Нагнувшись, мальчик упал в морскую пучину и утонул.
Отец его, проливая горькие слезы, один продолжал свой путь, чтобы исполнить данный святителю обет.
Придя в храм святителя Николая, он поставил перед его иконой второй сосуд. Но сосуд невидимой силой был отброшен на середину церкви. Тогда он опять поставил его перед иконой, и снова сосуд был отброшен на середину церкви.
Все присутствующие были поражены.
Вдруг в церковь вошел его сын, держа в руках первый сосуд, и рассказал, что он был спасен в море святителем Николаем. Отец отдал в церковь оба сосуда и благополучно вернулся со своим сыном домой.
…В Сирии жил богатый благочестивый человек по имени Агрик. Благоговея перед памятью святителя Николая, он в день памяти святителя ходил в церковь, посвященную этому угоднику, а затем устраивал трапезу для родных и нищих.
Однажды на день святителя, когда сын Агрика, шестнадцатилетний Василий, находился в храме, а Агрик с женой были дома, арабы напали на храм, увели много пленных, и среди них Василия. Он попал на остров Крит, где князь Амира за его красоту сделал его своим виночерпием.
В течение трех лет родители Агрика предавались печали и в отчаянии ни разу не отметили праздник святителя Николая.
Наконец, накануне дня памяти святителя, Агрик сказал жене:
— В нашей беде мы даже забываем великого угодника. Принесем завтра в храм ему елей, свечи и фимиам. Может быть, он нам поможет: вернет нам сына или укажет, жив ли он или умер.
Они пошли в храм и, вернувшись из храма, как прежде, устроили трапезу для родных и нищих.
Во время трапезы вдруг на дворе залаяли собаки. Агрик послал слуг посмотреть, отчего поднялся лай. Слуги сказали, что на дворе никого нет. Лай все продолжался. Агрик сам вышел посмотреть и сначала испугался, увидев перед собой юношу в арабском платье, с чашей вина в руках. Но, подойдя поближе, узнал в нем сына и от радости воскликнул:
— Неужели это ты, сын мой, или глаза мои меня обманывают?
— Да, это я, батюшка, но как очутился здесь, не знаю. Только что я служил за столом арабскому князю и из этого сосуда наливал ему вино в кубок. Но вот в одно мгновение кто-то сильный взял меня за руку, перенес подобно вихрю и поставил здесь, и я узнал в нем великого святителя Николая.
* * *
Илутин, четвертый сербский царь после Симеона Великого, воспитывал сына, царевича Стефана, который уже в юности отличался страхом Божьим, кротостью и смирением.
Мачеха, не любившая царевича Стефана, наклеветала на него своему мужу, Илутину. И тот возненавидел сына.
Злая мачеха склонила несчастного отца к тому, чтобы он ослепил своего ни в чем не повинного сына, что и было исполнено близ церкви святого Николая Чудотворца.
Долго лежал Стефан, страдая от тяжкой муки. Но наконец, впал в забытье, и тогда перед ним предстал святитель Николай, который, держа в руке исторгнутые мучителями очи Стефана, сказал ему:
— Не бойся, Стефан, очи твои в руке моей.
Проснувшись, Стефан почувствовал, что боль в глазах значительно уменьшилась.
Через некоторое время изуродованный мальчик был послан отцом в Константинополь, в монастырь Пантократора.
Пять лет провел царевич в тихом монашеском уединении. На шестой год, в день памяти святого Николая, он вместе с иноками пришел в церковь к заутрене и, слушая описание жизни и чудес великого святителя, задремал. Он увидел во сне святого Николая, который спросил:
— Помнишь ли ты, что я за пять лет перед этим говорил тебе?
Стефан ответил, что уже забыл, и Чудотворец сказал ему:
— Тогда я говорил, что твои очи в моей руке. Теперь же я послан, чтобы возвратить их тебе.
Святитель благословил Стефана, прикоснулся рукой к его глазам и сказал:
— Господь наш Иисус Христос, исцеливший слепорожденного, возвращает тебе зрение.
* * *
В Киеве жила семья с единственным младенцем сыном. Эти благочестивые люди почитали святителя Николая и святых мучеников Бориса и Глеба.
Поэтому, когда настал день памяти святых братьев-мучеников, и народ спешил в Вышгород, где покоились их мощи, муж и жена с младенцем тоже отправились поклониться мученикам и святителю Николаю.
После службы они возвращались домой. Вдруг задремавшая в лодке мать уронила младенца в воду.
В отчаянии муж и жена стали укорять в своем несчастьи святителя Николая. Скоро, однако, родители одумались и решили, что, видно, они прогневили чем-нибудь Бога и Его угодник наказал их за это. Приняв это решение, они вместо ропота обратились к Чудотворцу с молитвой о прощении.
Святитель услышал их молитву, взял младенца из реки, принес и положил его здоровым на хорах в соборной церкви Святой Софии. Пономарь сильно удивился, услышав в церкви плач ребенка. Не разобрав, в чем дело, он отправился к сторожу и начал бранить за то, что тот оставил женщину с ребенком на хорах. Отправившись вдвоем на хоры, они увидели лежащего перед образом святителя Николая мокрого младенца. Весть об этом дошла до отца с матерью, которые, придя в церковь, узнали в младенце свое дитя.
Икона, перед которой совершилось это чудо, сохранилась и поныне и остается на том же месте в соборе Святой Софии — в северном приделе святителя Николая Чудотворца. Икона называется в память о чуде «Никола Мокрый».
Юный Святитель
Необыкновенные обстоятельства сопровождали детство святителя Христова Амвросия. Он родился в городе Трире, где жили тогда его родители. Его отец занимал должность римского наместника Галлии и других западных областей. Под его властью была громадная страна, включающая, кроме теперешней Франции и Бельгии, часть Нидерландов, Зарейнскую область Германии, большую часть Швейцарии, а также Испанию.
Своей жизнью, своими многочисленными чудесами святитель Амвросий питал верующих. В детстве его был такой случай. Младенец Амвросий спеленатый спал на свежем воздухе с открытыми губками. Вдруг подлетел рой пчел и сел на его личико. Пчелы входили к нему в уста и давали мед.
Кормилица хотела разогнать пчел, боясь, что они повредят младенцу. Но отец мальчика остановил кормилицу, ему хотелось видеть, чем окончится это чудо. Вскоре пчелы поднялись в небо и скрылись из глаз. Отец понял, что великая судьба ждет его сына.
Подростком он находился в Риме с матерью, уже вдовой. Он видел, что у епископа по обычаю целовали руки. Вскоре, играя у себя дома, он протянул домашним руку, говоря:
— Целуйте ее, я тоже буду епископом.
Впоследствии, когда Амвросий поехал в Рим, поставленный епископом Медиоланским, и его рабыня из старых домашних слуг целовала его руку, он слегка улыбнулся и сказал:
— Вот ты целуешь епископу руку, как я тебе тогда и говорил.
Тогда же, в детстве, слова мальчика произвели на домашних неприятное впечатление.
До сих пор в Риме недалеко от холма Капитолия показывают дом, где жил и воспитывался святитель Амвросий. Этот дом превращен в церковь с монастырем его имени.
В Риме старший брат Амвросия, Сатир, сам Амвросий и сестра Марцелина, будущая инокиня, получили блестящее образование.
Великодушный, волновавшийся при малейшем проявлении неправды, всегда стремившийся встать на сторону обиженных, Амвросий пошел по тому пути, куда увлекало его горячее сердце. На его устах кипело красноречие, те слова, которые покоряют людей и склоняют власти к решению, которого хочет добиться от них защитник правого дела.
Амвросий как судебный оратор служил обиженным, помогал несчастным, обличал злоупотребления гордых и властных людей, выяснял на суде правду. Он был назначен наместником двух римских областей на юге Франции. И вдруг судьба его резко изменилась.
В Медиолане, большом торговом городе, где процветали науки и искусства, умер епископ арианин. Начались смуты, так как и православные, и ариане хотели поставить на епископскую кафедру своего единомышленника. Из Рима Амвросию было предписано ехать в Медиолан и усмирить возникший там мятеж.
Приехав в Медиолан, Амвросий вошел в храм, где происходили выборы, и стал уговаривать споривших найти пути примирения. Вдруг раздался голос грудного младенца, не умевшего еще произнести ни одного слова, а тут громко закричавшего:
— Амвросий епископ, Амвросий епископ!
При этом чуде озарение свыше охватило народ, и все стали повторять за младенцем: «Амвросий епископ, Амвросий епископ!»
Как ни отказывался Амвросий, который в то время был еще не крещен, народ продолжал требовать, чтобы он стал епископом.
В древней церкви крещение откладывали до совершеннолетия. Многие великие святые, например, Иоанн Златоуст, принимали крещение в двадцать лет и позже.
Тогда Амвросий тайно скрылся из города, но был силой возвращен назад, и народ стал сторожить его. Амвросий опять бежал и скрылся у одного вельможи. Но когда пришло из Рима императорское повеление о том, чтобы Амвросий принял сан епископа, вельможа привел Амвросия в Медиолан к народу.
Приняв крещение, Амвросий за семь дней прошел все церковные ступени и на восьмой был возведен в епископский сан. Таким путем возвел на высшую ступень церковного служения Господь избранного Своего раба.
Детство преподобного Даниила Столпника
В Месопотамии по библейским сказаниям и по преданиям разных народов находился рай до грехопадения первого человека. В этой стране, от христианских родителей, Илии и Марфы, родился великий подвижник Даниил Столпник.
Долгое время Марфа не имела детей и терпела за это укоры от мужа и насмешки от родственников.
Как-то ночью она долго плакала о своем горе. Потом вышла под открытое небо и, подняв руки, произнесла молитву:
— Господи, Ты создал мужа и жену и сказал им: «растите и множитесь». Неплодным женам, даже в старости Ты даровал: Сарре — Исаака, Анне — Самуила, Елизавете — Иоанна. Сжалься и надо мной, разреши мое неплодие, пошли мне сына, чтобы я могла принести Тебе его в дар, как и Анна принесла тебе Самуила.
В эту же ночь Марфа увидела во сне два больших светильника, которые спускались с неба к ее голове. Это было знамение того, что сын, который у нее родится, будет сиять добродетелями ярче звезд.
Когда у Марфы родился мальчик, долгое время ему не давали имя.
Родителям хотелось, чтобы Бог, пославший им этого ребенка, сам назвал его.
В пятилетием возрасте родители повели ребенка в монастырь. Они попросили игумена дать мальчику имя — такое, о котором ему возвестит сам Бог.
Игумен велел принести Священное Писание и, глядя на отрока, развернул книгу. Оказалось, книга раскрылась на пророчествах Даниила. Этим именем игумен и нарек отрока.
Благочестивые родители, которые еще до рождения сына определили его на служение Богу, хотели оставить его в монастыре. Но игумен сказал, что Даниил для этого мал. Они вернулись домой, чтобы мальчик немножко подрос и уже сам выбрал себе путь в жизни.
* * *
Даниилу двенадцать лет. Ему чужд мир. Ни игры сверстников, ни разговоры о мирских делах его не привлекают. Ему хочется только одного: тишины, чтобы ничто не отвлекало и не отдаляло его от общения с Богом, чтобы молитва его неслась в небо, ничем не прерываемая, чтобы устами твердить одно имя Христово. Ему нужно полное уединение. Он боялся, что родные и знакомые станут отговаривать его от иночества, и поэтому тайно оставил свой дом и пришел в монастырь. Там он на коленях умолял игумена принять его в число братии.
Игумен первый раз видел, чтобы человек в столь молодом возрасте стучал в двери обители. Он уговаривал мальчика вернуться домой, пожить в миру, проверить свое намерение и потом уже прийти.
— Если бы мне пришлось даже умереть от тех подвигов, которые ты мне рисуешь как непосильные, я лучше умру, чем уйду отсюда.
Видя его непреклонность и чувствуя призвание, игумен созвал братию, чтобы посоветоваться, можно ли принять такого юного отрока. Братия согласилась.
И вот настала для Даниила блаженная жизнь, о которой он давно мечтал. Отголоски мирской жизни не доходили до монастыря.
Родители узнали, где находится их сын, и пришли посмотреть на него. Он ходил еще без иноческого одеяния. Родители стали просить игумена, чтобы он облек его в иноческий чин. Игумен согласился, взяв с родителей обещание, что они не будут часто посещать сына и отвлекать его мысли от монашества.
Родители, принеся Богу живой дар, ушли домой, а инок остался в обители.
Чадо, отверзи уста твои
Велико значение для России святителя Петра. Он перенес из Владимира в Москву святой престол и тем самым способствовал усилению незначительного тогда города. Москва же стала спасительницей России, собрав в одно сильное государство множество отдельных княжеств, враждовавших между собой.
И теперь, когда бываешь в Московском Кремле, кажется, что в воздухе замерли вещие слова, сказанные митрополитом Петром великому князю Иоанну Данииловичу Калите:
— Если ты послушаешь меня и создашь храм Пресвятой Богородице, то и сам прославишься больше других князей, и город твой будет прославлен.
Святой митрополит собственными руками построил себе каменный гроб в стене этого храма.
* * *
Петр родился в юго-западной части теперешней России, в земле Волынской, в состоятельной семье боярского сословия.
Перед рождением у его матери было видение. Ей казалось, что она держит на руках агнца.
В рогах его растет густое дерево с множеством плодов, и среди ветвей светятся яркие свечи. Это было предзнаменование о чудных дарах, которые откроются в ее ребенке.
С семилетнего возраста мальчика отдали учиться Божественному Писанию. Сначала он учился плохо, огорчая родителей. Как и многие другие будущие праведники, он от Бога должен был получить способность к обучению.
Однажды во сне к нему пришел муж в святительских ризах и сказал:
— Чадо, отверзи уста твои.
Петр открыл уста, и муж в ризах коснулся правой рукой его языка и благословил его, и тогда Петр почувствовал на гортани необычайную сладость. С тех пор он стал быстро усваивать грамоту и обогнал своих сверстников.
Со страниц Священного Писания хлынули в душу впечатлительного ребенка новые образы, новые мысли. Он узнал о том, как люди все оставляли для того, чтобы служить Богу. Он почувствовал, что есть счастье уединения, счастье отречения от мира, счастье, когда стоишь перед заветной иконой с тихой молитвой, и ничто не сравнится для человека, принявшего духовный подвиг, с минутами углубленной молитвы.
Он, еще не узнав мира, в двенадцать лет упросил родителей отпустить его к Богу.
Недалеко был монастырь. Туда он и поступил. Воспитанный в роскоши и довольстве, он вел суровую жизнь: носил в поварню воду и дрова, мыл власяницы братьев и исполнял свое молитвенное правило. Первый приходил к службам, последний уходил из церкви. Стоял он всегда прямо, не переминаясь с ноги на ногу, не прислоняясь к стене.
С юности он стал обучаться искусству иконописания. Так что в житии его называют «иконником, чудным писателем». В Москве в большом Успенском соборе, созданном по его завету, стоят две написанные им иконы.
21 декабря 1326 года святитель Петр отошел к Богу. Святое тело Первосвятителя было погребено в Успенском соборе в каменном гробу, который он сам приготовил.
Тайны духовной жизни
Нифонт был одним из тех людей, природная мягкость которых при определенных обстоятельствах доводит до глубокого падения.
Наряду с многогрешной девой Марией Египетской, впоследствии дошедшей до такой нравственной высоты, что Ангелы удивлялись ее святости, с разбойником Вараввой, Моисеем Муриным — просиявшими в лике святых, — жизнь Нифонта показывает миру, что нет такой глубины падения, из которой человек не может подняться до святости.
Уроженец северной Азии, Нифонт был сыном знатного человека и в отроческом возрасте послан для получения образования в Царьград. Его поселили у воеводы, и его учителем был священник, живший в этом же доме.
Нифонт был добрый, смиренный мальчик, любивший ходить в церковь. Все, что касалось веры, радовало и умиляло его. Ему любо было видеть иконы, озаренные огнями лампад, слышать церковное пение. Он всей душой чувствовал, что мир не кончается тем, что он видит вокруг себя, что главная сторона людского существования где-то там, вдали, за гранью видимой жизни.
Если бы у Нифонта не было дурных товарищей, то он после тихой юности вступил бы в брак и провел достойную жизнь. Но ему предстояло испытать тяжкое падение, дойти до последней степени разврата, содрогнуться над своей судьбой и начать то восхождение, которое привело его на высшую степень святости.
Те дурные знакомства, которые завелись у Нифонта, мало-помалу стали изменять его нрав. Он не отрекался от церкви, не смеялся над своей прежней верой, но порочная жизнь так крепко охватила его, что ему не оставалось времени для молитвы, для посещения церкви. И мало-помалу он стал проводить дни, не вспоминая о Боге ни утром, ни вечером, не осенив себя ни разу за день крестным знамением. Он стал жить беспечно и праздно, переходя от увеселения к увеселению. Ночи проводил всегда в компании бесстыдных кутил, впадая в плотские грехи, потом просыпался дома к полудню, толкался на площадях с праздным людом, ходил на представления скоморохов.
Все это убивало его сердце и ум и требовало больших расходов.
Несколько раз, когда у него не хватало денег, Нифонту случалось красть. Неправильная жизнь истрепала его нервы. Он стал раздражителен, при малейшем поводе ссорился с людьми.
Недовольный своей беззаконной жизнью, он и других склонял к разврату, так что стал источником соблазна для царьградского юношества.
Один приятель Нифонта, человек добродетельный, который с ужасом смотрел на его жизнь, но не переставал по-прежнему дружески жалеть его, сказал ему как-то:
— Нифонт, как ты живешь? Что с тобой происходит? Ведь ты жив только телом, а душа твоя умерла, и лишь тень твоя ходит среди людей.
— Не укоряй меня, — отвечал ему с горечью Нифонт, — все равно моя песня спета. Я погиб безвозвратно, не мешай же мне спокойно наслаждаться радостями жизни.
Прежде Нифонт знал радость пылкой, искренней молитвы. Теперь же и молиться он не мог: словно камень лежал у него на сердце. Та женщина, в доме которой жил Нифонт, часто плакала над его судьбой. Она пыталась уговорить его бросить эту жизнь, ссорилась с ним, даже била его, но это не помогало. Казалось, что Нифонт погиб окончательно, что возврата из той тьмы, в которой он оказался, уже нет.
Но все же в Нифонте оставалось такое, что привлекало к нему его прежних друзей, людей хороших. Нифонт пришел как-то к одному из них, Никодиму, и когда Никодим взглянул на гостя, то ужаснулся и не мог промолвить ни слова.
— Что с тобой? Отчего ты молчишь? — спросил Нифонт.
— Мне страшно смотреть на тебя, — отвечал Никодим. — Я никогда не видал тебя таким, как сейчас: у тебя лицо черное, как у эфиопа.
Это замечание товарища и тот ужас, который ясно выражался на его лице, глубоко потрясли Нифонта. Ему стало стыдно и страшно. Он закрыл лицо руками, ему казалось, что все видят его черноту, и печально пошел к себе домой.
«Горе мне, — думал он. — Если я так черен, что пугаю людей, как предстану на суд Божий? Что мне теперь делать? Могу ли я покаяться, могу ли спастись? Кто наставит меня к покаянию, как я скажу Богу „помилуй меня», когда весь в скверне?»
В нем происходила великая борьба. Добрый помысел внушал ему ночью, когда все стихало:
— Припади всей душой к Богу, он пострадал за тебя, Он не отринет тебя. Вручи себя Его милосердию, и Он поможет тебе.
Но против благого помысла возражал помысел злой:
— Если встанешь на молитву, то потеряешь рассудок, будешь уродом, и все станут над тобой смеяться.
Нифонт успокаивал себя:
«Если со мной не случалось никакого зла, когда я жил в блуде, то неужели теперь, когда стану молиться, выйдет что-нибудь нехорошее?»
— Отойди от меня, бес, внушающий мне гибельные мысли!
И Нифонт нашел в себе силу встать ночью на молитву. Он бил себя в грудь, вопил к Богу о помощи и прощении. Он не мог сказать ни слова в оправдание себя. Он знал, что весь в язвах и грехах. Его израненная душа, истосковавшаяся по Богу, просила пощады и билась у ног Его, как некогда грешница у ног Христа Спасителя.
Во время молитвы он вдруг увидел набегающий на него страшный беспросветный мрак. Нифонт в ужасе лег в постель. Ему казалось, что этот мрак возвещает ему гибель. Утром он заставил себя пойти в церковь. Великий шаг оказался трудным. Он едва не побежал назад, от церкви, но Господь помог ему.
Церковь была еще пуста, служители убирали алтарь, никто не мешал Нифонту. Он подошел к иконе Пречистой Девы, так как всегда почитал Заступницу и Матерь рода христианского.
— Помилуй меня, — возопил он к иконе, — помоги мне по Твоей великой милости, Ты упование и надежда кающегося.
И тут совершилось чудо. Лик Богоматери просиял, и улыбка отразилась на лике Пречистой. Нифонт словно переродился. Он понял, что Владычица жалеет его и готова помочь ему. Протягивая руки к иконе, он взывал:
— Господи, Ты послал на помощь Пречистую Свою Матерь. Ты воздвиг Ее как молитвенницу за нас.
С миром в душе, с надеждой, зародившейся в измученном сердце, он приложился к иконе Пречистой. Он говорил себе:
«Смотри, окаянная душа, смотри, как возлюбил нас Бог, как идет навстречу, когда мы бежим от Него. Помощницей нам Он послал Свою Пречистую Матерь, а мы и Ее отвергаем».
Но темные силы не могли так просто отпустить его. Ему предстояла тяжкая борьба. В первую же ночь ему явился во сне в виде бывшего товарища по распутству диавол. Он стоял и с укором смотрел на него. Нифонт спросил, почему?
— Вот уже третий день, — отвечал диавол в образе товарища, — ты ходишь к своему другу Никодиму, и я скорблю, что ты забыл обо мне.
И на этом сновидение прекратилось. Нифонт понял, что враг рода человеческого удручен его покаянием. Он опять пошел в церковь и молился Богоматери до тех пор, пока снова на ее лике не отразилась улыбка. И тогда он почувствовал в сердце благодать.
С тех пор икона стала поддерживать его. Если он делал что-нибудь дурное, лик Богоматери, когда он становился перед ним на молитву, делался гневным и строгим.
Смиряя плоть, он иногда, затворившись в своей хижине, бичевал себя так, что от ран отпадали куски тела. Четыре года провел Нифонт в искупительном подвиге, и, наконец, на него сошла благодать Божья, которая никогда с тех пор не покидала его. Он стал великим чудотворцем, страшным темной силе, был удостоен дивных видений и по прозорливости своей имел озарения, которые поясняли людям тайны духовной жизни.
Вифлеемские младенцы
Первыми святыми мучениками христианского мира были невинные Вифлеемские младенцы, которых перебили после Рождества Христова по приказанию царя Ирода.
Когда волхвы пришли в Иерусалим, они спросили:
— Где родившийся Царь Иудейский? Мы видели Его звезду на востоке, и пришли Ему поклониться.
Ирод, правивший Иудеей под главенством Рима, испугался за свою власть и стал расспрашивать первосвященников и книжников, где должен родиться Христос. Ему ответили, что в Вифлееме Иудейском — городе, который находиться недалеко от Иерусалима. Ирод поручил волхвам разузнать подробно о родившемся отроке и рассказать ему. Он надеялся таким образом убить родившегося Царя Иудейского.
Но волхвы получили от Ангела приказание не возвращаться к Ироду. Тщетно прождав волхвов, он понял, что они к нему не вернутся, и пришел в страшную ярость.
Он издал приказ убить всех младенцев в Вифлееме и окрестностях, уверенный, что в их числе будет и чудный Младенец.
Но Иосиф Обручник, предупрежденный Ангелом об опасности, увез святую Деву с Младенцем в Египет.
Предание говорит, что в Вифлееме и окрестностях было убито четырнадцать тысяч младенцев. Они были первые, кто пострадал за Христа, хотя и не знали Его.
Лютый зверь
Рассказ из жизни историка Н. М. Карамзина
Будучи десятилетним мальчиком, в один жаркий летний день он читал книгу под тенью старого дуба в лесу, а его дядька-старик сидел на траве неподалеку. Вдруг нашла грозовая туча, блеснула молния, и полил дождь. Старик позвал мальчика домой.
Не прошел он и нескольких шагов, как из лесной чащи выбежал медведь и бросился на него. Мальчик шел в задумчивости и не видел опасности. Еще минута, и он был бы в лапах лютого зверя, но в это с время грянул страшный гром, какого мальчик еще никогда не слыхивал; ему показалось, что небо над ним обрушилось, что молния как бы обвилась вокруг его головы… Он закрыл глаза, упал на колени и только мог сказать: «Господи!»
Когда мальчик открыл глаза, то увидел перед собой убитого молнией медведя. Мальчик долго стоял на коленях, он долго не мог прийти в себя. Наконец, он устремил глаза на небо, и, несмотря на черные, густые тучи, как воочию увидел, сердцем почувствовал присутствие там Бога Спасителя. И у него полились слезы глубокой, горячей благодарности Господу за спасение жизни.
Он сам описал этот случай и в заключение своего рассказа сказал: «Читатель, верь или не верь, но этот случай — не выдумка!..»
Любовь медведицы
Валерок в восторге; на свой день рождения он получил настоящее ружье 24-го калибра, и отец часто берет его на охоту. Можете представить себе его торжество, когда впервые он подстрелил двух куропаток и потом каждый раз приносил домой дичь.
Отец Валерка, пригласил охотников на облаву на медведя, которая устраивалась с загонщиками, или, как их здесь в Полесье называют, «гучками» — от слова гукать — кричать. Из охотников выбирают распорядителя, который командует всей охотой. Он нанимает мужика: его обязанность обойти с лесником местность, осмотреть весь лес, разыскать берлогу медведя; если облава на волков или зайцев, то след зверя зимой на снегу. Когда известно, где зверь, его окружают, пускают в ту сторону загонщиков и они с криком: «гугу, гугу, гугу» начинают пугать медведя; охотники, расставленные по указанию распорядителя, стреляют в испуганное животное, которое от шума и криков выходит прямо на них…
Валерок стоит на своем месте рядом с отцом; ему и жутко встретиться с глазу на глаз с медведем и любопытно. Он не спускает глаз с черной точки, которая показалась впереди. Вот она приближается… растет… Валерок ясно различает черно-бурого медведя, озирающегося по сторонам и прямо идущего на них; но кто же это рядом с ним? Крошечный неуклюжий медвежонок! Он кубарем катится за матерью, едва поспевая за ней. Медведица остановилась. Потом она вдруг начинает рычать и гонит прочь от себя детеныша. Раздался выстрел, и медведица всем своим грузным телом повалилась на землю, но это продолжалось только мгновение: она быстро вскочила, схватила медвежонка и начала его шлепать. Испуганное маленькое животное в ужасе бросилось в сторону от матери и побежало прямо на загонщиков.
Отца так поразила эта картина, что он опустил ружье и крикнул сыну: «не стреляй!»
Валерок, пораженный, тоже опустил ружье и полный жалости и любви к медведице сообразил, как помочь ей убежать, о чем и сказал отцу. Добрый отец понял его и, взяв мальчика за руку, спрятался в кустах. Таким образом, он разорвал цепь, окружавшую медведицу и дал ей возможность скрыться в глубь леса. Рана ее, видимо, была не серьезна, и зверь, не замечая охотников, помчался в чащу, громко рыча. Медвежонок, услыхав рев матери, очевидно зов ее, остановился, быстро повернулся и пустился вдогонку.
«Мама!»
Родители Маманта, Феодот и Руфина, происходили из старинного знатного рода, были славны и богаты.
Блаженная Руфина ожидала рождения первенца, когда они с мужем были схвачены одним из гонителей христиан и посажены в темницу.
Феодот знал суровость мучителя и немощь своего тела. Он не хотел изменить Христу, но и страшился того, что не вынесет мук. И он искренне помолился:
— Господи Боже, Тебя я благословляю и прославляю за то, что Ты сподобил меня ради имени Твоего быть вверженнм в эту темницу. Но молю Тебя, Господи, прими душу мою из темницы этой, видя немощь мою, чтобы не похвалился враг мой надо мной.
И Господь услышал верного раба Своего и подал ему блаженную кончину. Призвал из темницы его душу и вселил в светлые небесные обители.
Объятая великой печалью, Руфина рыдала перед его телом и со слезами взывала к Богу:
— Господи, Ты, создавший человека и сотворивший из ребра его жену Еву, повели мне идти тем путем, каким пошел мой муж. Прими меня в вечные обители Твои и Сам воспитай, как ведаешь, родившееся чадо.
Будь ему отцом и матерью и хранителем его жизни.
Господь услышал ее молитву, и она вознеслась в вечные обители, предав дух свой в руки Божии.
* * *
В городе Кесарии, где происходили эти события, жила благородная, благочестивая и очень богатая женщина по имени Аммия. Господь возвестил ей в ночном видении, чтобы она выпросила у властей тела мучеников, умерших в темнице, и воспитала их ребенка, как своего сына.
Аммия с честью погребла в своем винограднике тела Феодота и Руфины, которых нашла в темнице, лежащих рядом. Она взяла с собой только что родившегося младенца, который спокойно лежал рядом с родителями.
Младенец не говорил в течение пяти лет и сказал первое слово, обратившись к своей второй матери: «Мама…» Поэтому и получил прозвище Мамант.
Юный отрок обнаружил необыкновенные способности в учении. Сам ревностный христианин, он проповедовал христианство среди своих школьных товарищей, учил их поклоняться Единому Богу Христу.
Когда в Кесарии новым игемоном было начато гонение на христиан, ему было донесено, что знатный отрок Мамант развращает своих товарищей — учит их христианской вере.
Маманту шел тогда пятнадцатый год, и он только что схоронил свою вторую мать Аммию, которая умерла, оставив его богатым наследником.
Призванный к игемону, Мамант бесстрашно исповедовал себя христианином и смело заявил игемону, что тот не имеет права прикоснуться к нему, так как Мамант происходит из знатного сенаторского рода. Игемон убедился в том, что действительно Мамант — потомок римского вельможи и что его воспитала знаменитая Аммия, сделавшая его наследником своих богатств.
Тогда игемон заковал отрока в цепи и послал его к императору Аврелиану.
И вот отрок — исповедник имени Христова — перед императором. Тщетно император уговаривал юношу, обещая взять его в свой дворец и осыпать почестями. Предложения поклониться идолам были отвергнуты, и начались пытки.
Тело Маманта опаляют кипящей смолой, но пламя перекидывается на лица палачей. В него бросают град камней, но камни падают на тело, как нежные лепестки цветов. С грузом на шее его бросают в море, но Ангел Господень, блистая, как молния, является палачам, готовым совершить казнь, и палачи разбегаются. Ангел на руках возносит святого отрока на высокую безлюдную гору и приказывает ему там жить.
Начинаются чудные дни, и открываются дивные вещи.
Сорок дней и сорок ночей Мамант постится на этой горе, и, как новому Моисею, ему дается в руки новый закон, ибо с неба сходит к нему глас Божий и жезл. Взяв в руки жезл, он, по повелению гласа, ударяет жезлом в землю и получает в руки из недр земли Евангелие. Создав малую часовню, отрок в ней молится и читает чудесным образом полученное Евангелие.
По повелению Божию к нему приходят звери, как овцы к пастырю, и по слову его ласкаются к нему и повинуются ему. Пищей ему служит молоко диких коз. Мамант их доит и делает из молока сыр, и не только для себя, а носит его в город и раздает нищим.
Слух о необыкновенной жизни отрока доходит до нового игемона, который посылает на гору отряд солдат схватить Божия отрока. Восходя на гору, солдаты встретили самого Маманта, который спрашивает их, кого они ищут. Они думают, что он пастух, и отвечают ему:
— Ищем Маманта, который живет где-то здесь. Не знаешь ли ты, где он?
— А зачем ищете? — спрашивает Мамант.
— Игемону донесли, что он волхв. Он послал нас схватить его, чтобы предать мукам.
— Хорошо, я вам покажу его, только зайдите в мою хижину, отдохните и подкрепитесь.
В хижине отрок предложил солдатам сыр, и, пока они ели, к Маманту стали сходиться, как обычно, лани и дикие козы. Надоив молока, он поставил его перед воинами, а сам стал молиться. И в это время стали приходить и дикие звери. Воины бросились было бежать, а он просил их не бояться и открыл им, что он тот самый Мамант, которого они ищут. Воины просили его, чтобы он запретил зверям нападать на них. Мамант обещал им полную безопасность и велел идти к игемону, уверяя их, что вслед за ними придет и он сам.
И вот начались новые муки. Но даже мускул не дрогнул на его лице. Тверд был взгляд его очей, поднятых к небу, откуда он ждал помощи. И во время мук прозвучал с неба голос:
— Крепись и мужайся, Мамант.
После пытки его бросили в темницу, где было еще сорок человек. Когда все изнемогли от голода и жажды, святой отрок помолился, и в темницу влетел голубь, неся в клюве чудную пищу, слаще меда. Он положил ее перед Мамантом и улетел. И эта пища умножилась, как некогда в руках Христа умножились хлеба.
В полночь, по молитве святого, двери темницы раскрылись, и все заключенные вышли на волю. Остался только святой Мамант.
Наутро его бросили в раскаленную печь, но после трех дней он был найден в ней невредимым. Тогда стали спускать на него зверей. Но голодная медведица спокойно улеглась у его ног, обнимая их своими лапами. Лютый леопард положил лапы ему на плечи и ласково лизал пот с его тела.
В это время громадный лев, пришедший за мучеником из пустыни и остававшийся по повелению Мамонта за городом, ворвался в цирк и, чудным образом получив на мгновение дар слова, возгласил: «Ты — мой пастырь, который пас меня на горе». И стал терзать язычников, находившихся на площади. Сам игемон еле спасся. Лев успокоился только тогда, когда мученик велел ему бежать обратно в горы.
Язычники скрежетали зубами от гнева и требовали от игемона, чтобы волхв и кудесник был побит камнями.
В ярости один из жрецов ударил трезубцем святого в живот. Внутренности вывалились наружу, и мученик взял их, поддерживая руками, и пошел за город.
Для святого это была последняя мука. Отрок недалеко от города нашел каменную пещеру и остановился в ней. И был тогда с неба глас, призывавший его в горние селения, и он с радостью отдал дух свой в руки Господа, за Которого пострадал.
Так принял мученический венец Мамант-отрок.
Овечки
Это случилось в Астраханской губернии. Тринадцатилетний мальчик Гриша, был пастушком. Хозяин послал его с овцами в село, находившееся от хутора в десяти верстах. Погода стояла хорошая, и мальчик спокойно отправился в путь по знакомой дороге, не запасшись ни хлебом, ни теплой одеждой. Он шел со своими овечками, и вдруг поднялся пронзительный, холодный ветер, который вскоре превратился в сильнейший ураган.
Началась памятная жителям той местности, неслыханная дотоле метель, которая продолжалась целых трое суток.
На первых порах у мальчика мелькнула мысль поскорее добраться до села, но ураган усиливался, ветер бил прямо в лицо, снежные хлопья залепляли глаза, и овцы стали сбиваться с дороги. Мальчик понял, что всякая попытка добраться до села, напрасна. В отчаянии он начал громко плакать и кричать, но звуки его голоса тотчас замирали в пурге, и беспомощный мальчик невольно шел за овцами, сбившимися с дороги. Для несчастного ребенка не оставалось никакой надежды на спасение, он неминуемо должен был замерзнуть среди поля. Но вдруг он увидел небольшой стожок соломы, снизу которого, будто нарочно было сделано углубление.
И вот этот-то стожок и принял под свой кров полузамерзшего ребенка.
Здесь он отдохнул немного, укрытый от резкого ветра, осмотрелся, вспомнил о своих овечках и кликнул их поближе. Он надергал им соломы для корма и приласкал животных. Снежный ветер так бушевал, что каждую минуту мальчику казалось, что вот-вот перевернется стожок, и ему придется умирать от мороза.
Наступила ночь. Холод все усиливался, пронизывал ребенка насквозь. Но Господь нежданно посылает ему друзей-охранителей: неразумные животные на этот раз выказывают необыкновенную смышленость. Как бы в благодарность за то, что ребенок кормит их, ласкает, они ложатся около него и своими теплыми шубами согревают мальчика. Некоторые из них лижут ему лицо и руки, другие, положив на него свои головы, теплым дыханием согревают его окоченевшее тело.
Согревшись, мальчик заснул с надеждой, что завтра, Бог даст, снежная буря утихнет, и он дойдет до родного села. Но, увы, и на другой день метель продолжала свирепствовать с прежней силой. Ребенок был как бы обречен на смерть, зарыт заживо в могилу. Он горько плакал о родителях, которых, казалось, больше не увидит, о родном доме, в котором теперь так тепло и уютно…
Он выползал из своего убежища и давал корм овцам, а потом опять забирался под солому. Наступила вторая мучительная ночь. Овцы лежали около своего пастушка и грели его. Мальчик не знал, как и благодарить своих бесценных друзей. Он целовал их, ласкал, разговаривал с ними.
В эту ночь заунывный звон колоколов из соседних сел доносился до него и часто будил. Ребенок просыпался, знакомый колокол напоминал ему мать и отца, болью сжималось бедное сердце, и он начинал плакать, а вьюга вторила ему своим завываньем.
Настал третий день. Ураган несколько поутих. Но мальчик уже и не думал о том, чтобы добраться до дома. Душевные страдания, холод, а главное — голод, целых трое суток у него не было ни крохи во рту, отнимали у него всякую надежду на спасение. Силы его таяли: он уже едва мог давать корм своим овечкам.
От слабости он впадает в забытье, и чудится ему, будто бы для него топят печку, одевают его, хотят накормить… Вдруг он явственно видит старца и слышит, как тот говорит ему: «Гриша! Встань, иди на дорогу: там едут люди; они тебя возьмут…» Мальчик делает усилие и бредет на дорогу. Метель утихла, но сугробы снега, нанесенные ветром, встают на его пути. Он идет, вязнет, падает, встает и опять падает.
А в это время отец разыскивал его по степи и вдруг издали увидел ребенка, бросился к нему и, не помня себя от радости, поднял на руки. Мальчик от слабости едва мог вымолвить: «Батенька!» и лишился сознания.
Комментировать