Первую Пасху я встречал в 1989 году.
И, как ни странно, она запомнилась больше других, хотя ничем особенным не выделялась.
В другие годы и в другие Пасхи было много куличей, яиц, вкусной снеди. Море подарков, шума, суеты…
Когда я учился в Духовной Семинарии, мы, под Пасхальное утро, ходили на старинное кладбище Лавры. Там ставили зажженные свечи на всех могилах и, разбредясь по кладбищу, пели: Христос воскресе из мертвых… И сердце переполнялось совершенно особым чувством, казалось, что с благодарностью нам, к этому празднику присоединяются и все погребённые на кладбище.
А другие Пасхи были в Казанском соборе. С нами в храме стояла коляска с любимым ребенком. И когда мы подносили младенца к причастию, малышка щурилась от яркого света.
Пасхи Троицкого Измайловского собора, в котором я теперь служу, – на полной самоотдаче.
Но первая моя Пасха была другой.
Я помогал в восстановлении Успенского храма, который находился на старинном пермском кладбище. В свободное от учебы в школе время, приходил в храм, надевал телогрейку, грязные, испачканные цементом штаны, которые, казалось, могли стоять, огромные солдатские сапоги и начинал работать. Вернее, я выполнял «послушания» рабочих. Привезти воду, замесить раствор, что-то выкопать и т.д.
И вот – Пасха! И меня родители отпускают на ночную службу.
Попил чаю с сухарями. Надел белую выглаженную рубашку. На троллейбусе поехал в храм. Со мной, в десять вечера, усталые горожане, что спешат домой, и старушки, которые ехали туда же, куда и я.
Выхожу. В глубине кладбища сверкают огни – там храм! Вступаю на кладбище. И, сразу, ободряя, – береза, на которой белеет табличка-указатель (это я несколько дней назад ее прибил): Храм Успения Божией Матери. Немного боязно хулиганов. Настоятель рассказывал, как в прежние времена молодежь специально собиралась в пасхальную ночь у храмов, чтобы побезобразничать, пообижать верующих. Секундный страх прогнал решительным – я с Богом, и Он от всего сохранит!
Храм. Знакомые. Здороваюсь сдержанно, целоваться еще нельзя, еще страстные дни. За руку здороваюсь с рабочими, по праздничному нарядными, киваю женщинам.
А далее праздничное богослужение, которое запомнилось как пир благодати и радости. Крестный ход, первый в моей жизни, который я воспринял с такой силой, как будто это был на самом деле ход в ночи женщин ко гробу, как будто злые стражники нас могут не впустить ко Христу. Когда священник провозгласил: Слава святей, Единосущней, Животворящей и Нераздельней Троице… – у меня мороз пошел по коже.
Сама служба мучительно тесная, такая тесная, что сам себя чувствуешь членом огромного организма – Тела Христова. Качнутся прихожане в одну сторону – и я с ними. Поднять руку, чтобы перекреститься, – роскошь.
Я нюхал красную свечку, которую держал в руках, она пахла по-особому. Сорвал голос, крича: ВОИСТИНУ ВОСКРЕСЕ! Сильно устали ноги.
После богослужения разговлялись.
Батюшки – у себя, чем-то священным. Я – с рабочими.
С нами женщины, сотрудницы храма, среди которых одна – лет 30-ти очень красивая монахиня. (Что с ней сейчас – не знаю). Отец Димитрий, старенький священник, похожий на св. Николая Чудотворца (только у о. Дм. поменьше борода), пришел с ней христосоваться, дал ей яичко и стал целоваться. А она никому не давала себя поцеловать. Монахиня – строго, отворачиваясь: «Батюшка, мне нельзя так христосоваться».
Он, настойчиво пытаясь её поцеловать: «Матушка, в Пасху целоваться можно даже монахам».
Разговлялись яйцами, пасхой, куличами, тортом и кагором.
Народ в храме спал на полу, на каких-то тюфяках, кто-то тихо беседовал о духовных вещах.
Я вышел на улицу. Светлело небо. Чудесно пахло весной, зеленью, сладкими куличами, и пели соловьи. Этот запах и пение птиц звучат во мне, как будто это было вчера.
И еще… звук трамвая на повороте. Это был первый утренний трамвай. На нем я доехал домой. Стал целовать спящих родителей, предлагать им христосоваться. А потом, утомившись, и сам лег спать.