Русская литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

Русская литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

Лебедев Ю.В.
СодержаниеПолный текст Пред. главаСлед. глава 

Пётр Павлович Ершов (1815–1869)

В Тобольске, рядом с могилами ссыльных декабристов, стоит скромный мраморный памятник с надписью: «Пётр Павлович Ершов, автор народной сказки “Конёк-горбунок”». Таким знает его до сих пор читающая Россия. Судьба по-своему распорядилась творческим наследием Ершова. Из всего, что удалось написать ему за сравнительно долгую жизнь, в памяти современников и потомков осталось лишь одно юношеское произведение, «проба пера» девятнадцатилетнего автора. Всё написанное им позднее не выдержало ни суда современников, ни испытания временем и осталось достоянием узкого круга любителей русской словесности. Загадка неожиданного взлёта Ершова и столь же внезапного угасания до сих пор волнует знатоков его творчества, и до сих пор она до конца не разгадана.

Пётр Павлович Ершов родился 22 февраля 1815 года в сибирской деревне Безруковой Ишимского уезда Тобольской губернии в семье станового исправника Павла Александровича Ершова и жены его, Ефимии Васильевны. Жизнью своей он был обязан доброму народному поверью. Одно несчастье преследовало дружную семью родителей будущего сказочника: дети рождались у них слабыми, болезненными и умирали, не дожив до крещения. Вот и Пётр явился на свет со всеми признаками рокового исхода. Но вспомнили родители заветы старой народной мудрости и решили «продать» ребёнка нищему, чтобы унёс он с собою его хворь. Так и сделали: ушла за медные деньги вместе с нищим из дома Ершовых болезнь новорождённого, а сынок Петруша остался жить и здравствовать. Сказка дала ему жизнь с тем, чтобы спустя девятнадцать лет он вернул свой долг народному преданию, ввёл его на веки вечные в большую российскую литературу.

Жизнь Ершова-мальчика прошла в бесконечных разъездах и скитаниях по сибирскому краю: отец его часто менял тогда места службы. Петропавловск, Омск, Берёзов – таковы основные вехи родительских странствий. Запомнились мальчику «вихри снеговые», долгие зимние вечера на ямских станциях и сказки, сказки, сказки… С появлением здесь первых поселенцев в XVI веке они звучали в деревнях и на постоялых дворах длинных сибирских трактов. Сначала это были казаки Ермака, осваивавшие земли по Иртышу и Тоболу, а вслед за ними – крестьяне. Особенно большой их поток хлынул во второй половине XVIII века с ужесточением на Руси крепостного права. Бежали в Сибирь люди вольные, не желающие терпеть кабалу, «чудаки»-мечтатели, наделённые творческой фантазией, богатым воображением. Их прельщали рассказы бывалых странников о неисчислимых богатствах далёкого края, легенды о вольных землях, где живёт человек в довольстве и справедливости. Крестьяне находили здесь плодородные земли, удобные для скотоводства и хлебопашества, охотники – таёжные леса, изобилующие ценным пушным зверем, рыболовы – реки, кишащие рыбою. Заселение совершалось, как правило, не в одиночку, а «миром», целыми крестьянскими селениями. И вырастали по сибирским рекам и почтовым трактам великорусские, украинские, белорусские «гнёзда», деревенские «миры», корни которых уходили в самые разные губернии европейской России. Они принесли с собою всё богатство не только великорусского, но и белорусского, украинского народного творчества – бесценную россыпь сказочной славянской культуры. Поселенцы бережно хранили традиции и обряды тех мест, откуда они пришли. Народная пословица «Что город, то норов, что деревня, то обычай» к Западной Сибири имела самое прямое отношение. А поскольку родители будущего поэта «хранили в жизни мирной привычки милой старины», талант русского сказочника выращивался в Ершове с самого раннего детства, едва ли не с колыбели.

Детские и отроческие годы Ершова совпали с важным событием в русской истории – с началом культурного возрождения Сибири. В 1819 году крупнейший государственный деятель Михаил Михайлович Сперанский, назначенный сибирским генерал-губернатором, провёл тщательную ревизию края, сменил всех корыстолюбивых и невежественных чиновников и осуществил коренные реформы. В обществе пробудился живой интерес к Сибири, рушились представления о ней как стране дикости и холода, культурной тьмы.

С 1818 года замечательный историк и археолог Григорий Иванович Спасский издает в Петербурге специальный журнал «Сибирский вестник». Он печатает здесь сибирские летописи Есипова и Черепанова, описания местных древностей и путешествий Петлина, Байкова, Геденштрома и Санникова, публикует работу Юрия Крижанича, готовит к изданию «Книгу Большого Чертежа».

Сибирскую тему охотно подхватывает тогда и русская литература. Николай Полевой в альманахе «Денница» помещает повесть о сибирской жизни «Сохатый», а сибиряк-литератор Н. Щукин приветствует её «как знамение литературного восстания сибиряков», как «первый выступ сибирских нравов и происшествий в европейском мире». Затем публикует серию романов и повестей на сибирские темы Иван Тимофеевич Калашников, выходят в свет рассказы и очерки Н. Бобылева, сборник стихов И. Петрова, выпустившего в 1828 году первый сибирский литературный альманах.

Павел Алексеевич Ершов жил в согласии с духом времени: он ревностно заботился об образовании двух своих сыновей, Петра и Николая и, вероятно, сам готовил их к поступлению в гимназию. В 1824 году он привозит детей в Тобольск, столицу тогдашней Сибири, и определяет в Тобольскую гимназию, директором которой был И. П. Менделеев, отец гениального русского химика. Атмосфера, царившая в гимназии, способствовала формированию патриотизма, всё подчинялось здесь идее культурного возрождения края: и учителя, и местная интеллигенция видели в гимназистах будущих работников на поприще сибирской науки и просвещения.

Есть предположение, что уже в Тобольской гимназии Пётр Ершов проникся мечтой о всестороннем изучении Сибири, хотел организовать целую колонию энтузиастов и друзей-единомышленников. В стихотворном послании своему студенческому другу К. И. Тимковскому, внуку «русского Колумба» Г. И. Шелехова, Ершов наметил целую программу действий, включавшую в себя изучение климата Сибири, её природных богатств, возрождение культуры всех народностей, населяющих этот край, установление в Сибири строгой законности, а также освоение всех духовных сокровищ устного народного творчества.

По воспоминаниям близкого друга и первого биографа Ершова А. К. Ярославцева, юный романтик приглашал его путешествовать по Сибири: «Он говорил о красотах сибирской природы, присовокупив, что в Европе они уже более искусственны, или закрыты промышленностью, говорил о благе, какое можно доставить некоторым бедствующим сибирским племенам… “Мы будем в этом путешествии не зависимы ни от кого, а по окончании поселимся где-нибудь, и до нас никому дела не будет”». Ярославцев видел у Ершова дневник, в котором он набрасывал план путешествия: «Предполагалось, между прочим, собираться всем на зиму в один город, а летом разъезжаться; через год начать издавать журнал приобретённых каждым членом сведений». «Сведений будет вдоволь, – прибавил Ершов, – подписка на журнал добавит новые средства… Предварительно каждый член общества обязывался пересмотреть источники, какие есть для ознакомления с Сибирью»[11]. Самого Ярославцева Ершов хотел использовать как музыканта «при собирании туземных песен»:

Такая цель! Мой друг, ужели,
Себе и чести изменив.
Мы отбежим от славной цели
И сдержим пламенный порыв?
Нет! Нет! Пока в нас сердце дышит,
Пока струится жар в крови —
Ничто, ничто да не подвижет
Святой и доблестной любви! («Тимковскому»)

Именно с такими настроениями в 1830 году, по окончании Тобольской гимназии, Ершов и поступает на философско-юридический факультет Петербургского университета. Здесь на первых порах он держится особняком, чуждается сынков богатых сановников, а если пропускает лекции, то лишь для того, чтобы погрузиться дома в чтение русских писателей. Пристальный глаз, по словам Ярославцева, не мог не увидеть в Ершове «сибирской девственной натуры, хранящей в себе какие-то драгоценности».

Эти драгоценности накапливались у Ершова ещё и в гимназические годы. Своего рода вторым «университетом» стала для него тогда людская купеческого дома Пиленковых, родственников матери, где квартировали братья-гимназисты. «Среди стариков он внимательно прислушивался к рассказам о поверьях, обычаях, жизни русского народа», упивался сказками, песнями, чутко впитывал в себя живую стихию разноголосых народных говоров в праздничные дни тобольских ярмарок. И в гимназии, и в университете он любил потешить самых близких друзей «рассказами, и непременно в сказочном роде».

Наконец весной 1834 года в жизни Петра Ершова произошло, пожалуй, самое радостное событие. Профессор русской словесности, большой друг русских поэтов и писателей Пётр Александрович Плетнёв вошёл в аудиторию возбуждённый, взволнованный и вместо обычной лекции, поднявшись на кафедру, прочёл стихотворную сказку «Конёк-горбунок». А в ответ на восторженные аплодисменты слушателей он поднял со студенческой скамьи самого виновника торжества, Петра Ершова, поздравив его с настоящим литературным успехом.

Затем в апрельском и июньском номерах «Библиотеки для чтения» за 1834 год сказка Ершова предстала на суд взыскательной петербургской публики. Сам Пушкин, прочтя её, сказал: «Ершов владеет языком точно своим крепостным мужиком. Теперь мне можно и оставить этот род поэзии». Ярославцев вспоминал, что Пушкин хотел «содействовать Ершову в издании этой сказки с картинками и выпустить её в свет по возможно дешёвой цене, в огромном количестве экземпляров для распространения по России; но при недостаточных средствах автора и по случаю смерти Пушкина намерение это не выполнилось».

В чём же секрет популярности ершовской сказки? Что нового внес он в уже традиционный для нашей литературы жанр, которому отдали дань первые поэты России тех лет, предшественники юного Ершова, Жуковский и Пушкин, а в прозе – В. И. Даль, А. Ф. Вельтман, Н. В. Гоголь?

В сказках, написанных Жуковским, ощутимо стремление «облагородить» фольклор, совершить «изящную» литературную обработку его. Высоко оценивая интерпретацию сказки «Иван-царевич», Плетнёв писал Жуковскому: «Видно, что сказка идёт не из избы мужицкой, а из барского дома».

Гораздо ближе к сказочной манере Ершова подходил Пушкин и, вероятно, в чём-то предвосхищал его. В сказках Пушкин решительно сместил угол зрения: не сверху вниз, а снизу вверх, «от имени самого народа». Его интересовал в сказке, прежде всего, самобытный народный дух, которому он стремился быть верен.

Ершовский «Конёк-горбунок» попадал в русло именно пушкинского понимания народности, но глубина и полнота слияния юного поэта-сказителя с миром народной сказки оказалась здесь более живой, непосредственной и органичной. В ершовском повествовании в меньшей степени ощущается литератор, интерпретирующий сказку, и в большей мере – влюблённый в своё дело русский сказочник, прямой соавтор народных мастеров.

В устах народного сказителя допускался элемент импровизации из целого набора кочующих сказочных сюжетов. Ершов пользуется этим приёмом сказочника с гораздо большей поэтической свободой и раскованностью. А. М. Путинцев выделил в «Коньке-горбунке» такие сюжетные мотивы:

Поручение отца трём сыновьям оберегать от таинственного вора своё добро и выполнение этого поручения младшим сыном, весьма презираемым.

Чудесный конь помогает герою в исполнении этих трудных подвигов.

Перо чудесной птицы, прельстившее героя, приносит ему ряд несчастий.

Герой добывает чудесную птицу для царя, хитрого выдумкою, при помощи чудесного коня.

Зложелатели-придворные наговаривают на героя царю.

Герой достаёт в небесном царстве хитростью при содействии чудесного коня Царь-девицу.

Герой при помощи чудесного коня и рыбы (или рака) достаёт со дна моря имущество Царь-девицы.

Герой при содействии чудесного коня перерождается в кипящей жидкости в красавца и становится царём на место сварившегося старого.

Все эти мотивы встречаются в сборнике народных сказок А. Н. Афанасьева: «Жар-птица и Василиса-царевна», «Сивка-бурка», «Свинка – золотая щетинка», «Утка – золотые пёрышки» и др. М. К. Азадовский отмечал, что Ершов несомненно знал в устной и письменной редакции сказку о «Ерше Щетинникове», заимствовав оттуда образ «забияки и гуляки» ерша; эпизод с китом есть в некоторых вариантах сказки «О Марке-богатом и Василии Бесчастном». И. П. Лупанова, наконец, обнаруживает сюжет волшебной сказки, включающий многие из обыгранных Ершовым мотивов, но только вместо богатыря поэт вводит в свою сказку Иванушку-дурака, а богатырского коня подменяет Коньком-горбунком, близким к сказочному образу «паршивого» или «шелудивого» жеребёнка.

Но, главное, Ершов в своей сказке удивительно точно передаёт мифопоэтические основы народного миросозерцания. В противоположность расхожим мнениям о темноте, патриархальной ограниченности крестьянского кругозора, замкнутого деревенской околицей, с первых строк повествование выводится на всероссийский, вселенский и космический простор: «За горами, за лесами, / За широкими морями, / Против неба – на земле, / Жил старик в одном селе».

Село здесь – частица вселенной, оно в ней «прописано», обнято, родственно принято в необозримо широкий и во все стороны распахнутый мир. Одновременно взят и общегосударственный масштаб, причём именно с народной, крестьянской точкой отсчёта, определяющей мужицкий труд как основу благосостояния нации: «Братья сеяли пшеницу / Да возили в град-столицу: / Знать, столица та была / Недалече от села».

В сказке по-народному освещаются поэтические, праздничные стороны крестьянского труда: «Чистить коней начинает, / Умывает, убирает, / Гривы длинные плетёт, / Разны песенки поёт… / А убрав их, в оба чана / Нацедил сыты медвяной / И насыпал дополна / Белоярого пшена».

Сказочный мир Ершова органически слит с повседневным крестьянским существованием, и даже мифологические образы в нём овеяны красотою жизни земной. Такова, например, Жар-птица, вбирающая в себя основные стихии природы: ветра, облака, молнии, солнечного света – и крестьянского домашнего обихода: жара в печи, голосистого, огненно-рыжего петуха. С нею связан и образ зари-зарницы, блистающей птицы, возносящейся на небесный свод. Сродни ей огни над созревшими августовскими хлебами, таинственные ночные всполохи – вещие зарницы, сулящие крестьянину богатый урожай. Царь-девица – богиня света, весны, живущая в золотом дворце, в краю вечного лета, олицетворяет заветную мечту крестьянина о вольной, райски сказочной стране, располагающейся далеко на востоке, во владениях бога света, ласкового солнышка, могучего, животворящего. Причём в духе народной мифологии древние языческие поверья органически сливаются у Ершова с христианскими. Именно так описывается в сказке райский сад, в котором расположен чудесный терем – жилище Солнца: «Подъезжают; у ворот / Из столбов хрустальный свод; / Все столбы те завитые / Хитро в змейки золотые. / На верхушках три звезды, / Вокруг терема сады, / На серебряных там ветках / В раззолоченных во клетках / Птицы райские живут, / Песни царские поют. / А ведь терем с теремами / Будто город с деревнями; / А на тереме – из звезд / Православный русский крест».

Здесь тоже проявляется особенность крестьянского мироощущения, постоянно связывающего небо и землю и придающего бытовым, повседневным сторонам сельского существования неожиданный вселенский масштаб. Так, райский мир бога света соотносится с земным городом и окружающими его деревнями, а солнечный терем – с православным храмом. Даже врата райского града при всём их сказочном великолепии напоминают резные царские врата сельской церкви, украшенные позолоченными змейками или виноградными гроздьями руками народных умельцев, талантливых резчиков по дереву.

Наконец, и далёкая райская сторона приближается к деревенской околице-окоёму, где «небо сходится с землею» и «где крестьянки лён прядут, прялки на небо кладут». Вот уж и прялки превращаются в сказочные предметы: русский человек видел в солнечных лучах золотую пряжу; неспроста известная народная загадка уподобляет их веретену: «Из окна в окно готово веретено». А сказочные крестьянки – это те же Царь-девицы, плетущие по вечерам на западе, а по утрам на востоке золотую ткань вечерних и утренних зорь.

Удивительна и неповторима эта непосредственная красота и органичность русского крестьянского миросозерцания, поднимающая до высот поэзии повседневную жизнь, легко, свободно и празднично возводящая трудовой крестьянский быт в высокое поэтическое бытие! Ершов проникновенно уловил и воплотил в своей «волшебной сказке» самую суть народной культуры, тысячами незримых нитей связанную с глубинами русской и даже праславянской памяти, с неувядающей красотою древних языческих представлений, не только не подавленных, но изнутри высвеченных и по-своему одухотворённых и облагороженных позднейшими, уже христианскими верованиями.

Тонкий знаток и ценитель русской народной и литературной сказки И. П. Лупанова подметила в освещении сказочных образов и конфликтов «Конька-горбунка» любопытную закономерность. Хотя Ершов не выходит за пределы народного сказочного мироощущения, он раскрывает изнутри все потенциальные его возможности, все скрытые в нём резервы. Простое сопоставление сказки Ершова с народными сказками первой половины XIX века и более поздними их записями, относящимися к началу века двадцатого, показывает, что «Конёк-горбунок» ближе к поздней фольклорной традиции. Получается, что Ершов предвосхищает эволюцию внутри фольклорной сказки почти на целое столетие.

Конечно, ершовский Иванушка – типичный персонаж фольклора, который дурачит окружающих умников, с удовольствием разыгрывая симпатичную ему роль глупца. В его «глупости» есть сознательное пренебрежение обывательским «здравым смыслом», он равнодушен к внешнему успеху, не умеет и не желает «устраиваться» в жизни, не жаден до денег, почестей, богатств и прочих материальных благ. Среди других героев сказки Иванушка-дурачок – самый свободный человек, и эта свобода даёт ему право быть накоротке со всем миром, как житейским, бытовым, так и волшебным, фантастическим. Он одинаков в своём общении с отцом и братьями, с царём и его слугами, с солнцем и месяцем:

Здравствуй, Месяц Месяцович!
Я – Иванушка Петрович!

Он в меру простодушен и доверчив, но в то же время прямодушен и правдив. Его доброта окрашена «лукавым русским умом, столь наклонным к иронии». По отношению к своим недоброжелателям он часто прибегает к розыгрышу, порой далеко не безобидному.

И вот И. П. Лупанова, сравнивая «Конька-горбунка» с современной Ершову народной сказкой, обнаруживает, что Иванушка-дурачок у Ершова гораздо более ершист, колюч и даже склонен к открытому социальному протесту. Ершов как бы заглядывает в будущее фольклорного образа, развёртывает скрытые в нём возможности, забегает вперёд.

Его Иванушка Петрович гораздо более изощрённый и лукавый выдумщик, чем «дураки» народных сказок того времени. Он ловко околпачивает своих «умных» братьев, которые, не понимая комичности собственного положения, хохочут, «ухватившись под бока, над рассказом дурака».

Опережает фольклор и острое чувство независимости ершовского героя. В общении с царём он свободен и смел: «Чудно дело! Так и быть, / Стану, царь, тебе служить. / Только, чур, со мной не драться / И давать мне высыпаться, / А не то я был таков». А если и появляется в его словах почтение, то отнюдь не рабское: в царе Иван чтит высшую справедливость и общегосударственный закон, а не конкретное лицо, глупости или самодурству которого он не устает открыто возмущаться. Что же касается царской челяди, то она получает от Ивана сторицею: «Что за челядь тут такая? – / Говорит Иван, вставая, – / Как хвачу я вас бичом, / Так не станете потом / Без пути будить Ивана!»

С другой стороны, большую социально-сатирическую конкретизацию, чем в народных сказках начала XIX века, получают у Ершова образы царя, придворных и других государевых слуг. Царь его чрезвычайно падок на клевету и разного рода пакости, к тому же он ещё сумасброден, и необузданно жесток: «На правеж – в решётку – на кол!»; «Прикажу тебя пытать, / По кусочкам разорвать!» В придворных же резко сатирически изображается страсть к клевете и доносу на ближнего, рабски подобострастное отношение к «хозяину»: «И доносчик с этим словом, / Скрючась обручем таловым, / Ко кровати подошёл, / Подал клад – и снова в пол».

Оригинален у Ершова и образ Конька-горбунка. Он создаёт его на основе довольно эпизодического в народной сказке «паршивого» жеребёнка. По сути дела, Конёк-горбунок – сказочный двойник Иванушки-дурачка. Если Иванушка под глупостью скрывает все положительные качества, свойственные эпическому богатырю: чувство долга, смелость, ловкость, силу и мужество, – то «игрушка-горбунок» за своей внешней неказистостью таит все признаки богатырского коня. Но Ершов допускает такую авторскую импровизацию не в противоречии, а в согласии с фольклорными традициями. В контрасте между внешней неказистостью и скрытой богатырской выносливостью – типично народное отношение к трудовому, заезженному Савраске и откормленному на барских конюшнях заводскому жеребцу: «Трудовой конь – на соломе, пустопляс – на овсе!»

В духе того же самого трудового крестьянского мироощущения Конёк-горбунок для Иванушки не только чудесный помощник, как в типичной народной сказке, но ещё и ласковый надёжный друг, добрый утешитель. Вспомним, например, народное отношение к Савраске, полноправному члену крестьянской семьи, в поэме Некрасова «Мороз, Красный нос». Вспомним чеховского извозчика Иону в рассказе «Тоска», не нашедшего отклика своему горю в людях и получившего ласковое негласное сочувствие у своей лошади.

Заметно усиливается в сказке Ершова и бытовая конкретизация чудесного, о которой мы уже говорили. Она достигает в «Коньке-горбунке» такой остроты, что с её помощью сказитель не только создаёт «иллюзию сказочной реальности», но и превращает её в средство характеристики поэтических свойств народного миросозерцания. Здесь уместно напомнить финал чеховского рассказа «В овраге», когда несчастная Липа возвращается в свою деревню с мертвым ребёночком на руках.

Кругом «было поле, небо со звёздами, да шумели птицы, мешая друг другу спать. И коростель кричал, казалось, на том самом месте, где был костёр. Но прошла минута, и опять были видны и подводы, и старик, и длинный Вавила. Телеги скрипели, выезжая на дорогу.

– Вы святые? – спросила Липа у старика.

– Нет. Мы из Фирсанова».

Вопрос Липы не вызывает у мужиков ни тени смущения: они не святые, они из Фирсанова. Но ведь это же значит, что явление святых в дольнем мире крестьянском допускается как вполне реальный, никакого удивления не вызывающий факт.

В сказке Ершова Иванушка тоже чувствует обыденность чудесного, сравнивая сказочные дива с явлениями крестьянского мира, по-свойски обращаясь и с Царь-девицей, и даже с самим Месяцем Месяцовичем. Всё это включается в его домашний обиход!

Из типичных сказочных канонов часто выпадает поведение Иванушки. Возвращаясь победителем с ночного дежурства, он поёт песню, далёкую от мужицкого, крестьянского репертуара. Это литературная песня «Ходил молодец на Пресню» из комической оперы А. О. Аблесимова «Мельник, колдун, обманщик и сват». Временами сказочное повествование вбирает у Ершова литературно-романтические традиции, не чурается книжной культуры: «Кобылица молодая, / Очью бешено сверкая, / Змеем голову свила / И пустилась как стрела». Появляется знакомая по «Руслану и Людмиле» пушкинская свобода обращения с фольклором. Но при этом романтический элемент органически вписывается в сказочное повествование, мотивируется удалью Иванушки, скрывающего под своим шутовством подлинное богатырство.

Свободное владение разными пластами фольклорной культуры позволяет Ершову соединять в полемическом противостоянии разные сказочные традиции: исконно народную, с одной стороны, и уже тронутую литературностью, мещански-городскую – с другой. Сказка о Царь-девице звучит первоначально в исполнении одного из служителей двора, из того слоя, который читает «Еруслана». Именно эта, не вполне народная сказка подталкивает стольника устроить Ивану очередное испытание. Но мещанская сказка корректируется народными представлениями и вкусами Иванушки: «Хм! Так вот та Царь-девица! / Как же в сказках говорится, – / Рассуждает стремянной, – / Что куда красна собой / Царь-девица, так что диво! / Эта вовсе не красива: / И бледна-то, и тонка. / Чай, в обхват-то три вершка; / А ножонка-то, ножонка! / Тьфу ты! Словно у цыплёнка! / Пусть полюбится кому, / Я и даром не возьму». Совершенно иначе оценивает внешность Царь-девицы сластолюбивый государь: «Бесподобная девица! / Согласися быть царица! / Я едва тебя узрел – / Сильной страстью воскипел».

Так появляется в «Коньке-горбунке» сказка в сказке: литературная иронически снижается народной, возникает контраст между «господскими» и чисто народными эстетическими представлениями. Включая в повествование диалог разных сказочных культур, Ершов добивается более углублённой и социально-дифференцированной оценки изображаемых героев.

Нередко автор вводит в сказку прямые или скрытые заимствования из высокой поэтической традиции русской литературы начала XIX века. В. Г. Утков, например, заметил, что эпизод с «посыльными дворянами», которые «вдругорядь растянулись», чтобы угодить царю, перекликается с монологом Фамусова о Максиме Петровиче из комедии Грибоедова «Горе от ума». В итоге Ершов пробивается к органическому синтезу двух ещё обособленных в его эпоху культур: фольклорной и книжно-поэтической. Тонкое ощущение гармонии сказочного жанра помогает Ершову осуществить этот синтез, создавая образ сказителя, в той же мере народного, в какой и литературного, выходящего за пределы сказки, чтобы создать художественно завершённый, литературно освоенный тип её.

Однако дальнейшее движение по этой поэтической стезе требовало разрушения синтеза и обретения аналитической повествовательности некрасовского типа, к чему литература 1830-х годов была ещё не готова. Резко опередив своё литературное время, Ершов вынужден был потом безнадёжно отставать от него, пока в середине 1850-х годов ему не пришлось уступить дорогу новому поэтическому поколению – некрасовскому, демократическому. И здесь, в историческом осмыслении путей развития русской литературы, возникла известного рода несправедливость: роль великого «песенника» Кольцова в ней выявлена с предельной глубиной, а роль не менее великого «сказочника» Ершова осталась ещё недостаточно прояснённой. Но ведь без сказочно-реалистической повествовательности Ершова была бы попросту невозможна народно-поэтическая повествовательность Некрасова, достигшая кульминации в поэме «Кому на Руси жить хорошо».

Более того, свободное соединение волшебного с бытовым, космического с повседневным, столь характерное для народного миросозерцания и столь органично введённое Ершовым в литературную традицию («Звезды на небе считает, / Да краюшку уплетает»), оказалось исторически значимым для последующих судеб русской литературы. Именно народное сознание, легко преодолевающее типичную в «книжной» культуре иерархию «высокого» и «низкого», «небесного» и «земного», «исторического» и «частного», стало главным нервом «мысли народной» в романе-эпопее Л. Н. Толстого «Война и мир» с её уникальным сочетанием «великого эпического веяния с бесконечными мелочами анализа», с её погружением истории в быт и с её преображением быта в бытие. Оказалось, что в крестьянском культурном «космосе» сохранялась ещё не подвергавшаяся анализирующему и дифференцирующему сознанию целостность, от которой периодически уходила культура, но лишь для того, чтобы на новом витке своего развития уже осознанно возвратиться к ней.

Ершов написал своего «Конька-горбунка» на исходе той поэтической волны, которая на взлёте русского национального самосознания, пробуждённого Отечественной войной 1812 года, увлекалась «народной песней», сказками и былинами. Но другая волна, поднимавшаяся вслед за нею, романтически воспаряла над прозой жизни, вступала в полосу углубленного самоанализа, байронической рефлексии. Вот почему получившая огромную популярность в кругах демократических читателей сказка Ершова встретила холодный приём со стороны профессиональной, «прогрессивной» литературной критики. В. Г. Белинский не смог оценить по достоинству ни сказки Пушкина, ни сказочника Ершова: «Вы никогда не сочините своей народной сказки, ибо для этого вам надо б было, так сказать, омужичиться, забыть, что вы барин, что вы учились и грамматике и логике, и истории и философии, забыть всех поэтов, отечественных и иностранных, читанных вами, словом, переродиться совершенно; иначе вашему созданию, по проходимости, будет недоставать этой неподдельной наивности ума, не просвещённого наукою, этого лукавого простодушия, которыми отличаются народные русские сказки». Ершовского «Конька-горбунка» Белинский поставил наравне с пушкинскими «подделками»: «Говорят, что г. Ершов, молодой человек с талантом; не думаю, ибо истинный талант начинает не с попыток и подделок, а с созданий, часто нелепых и чудовищных, но всегда пламенных и, в особенности, свободных от всякой стеснительной системы или заранее предположенной цели».

Сказка Ершова знаменовала по-своему конец пушкинской эпохи в истории русской поэзии, вступавшей в период любомудрия и романтического самоуглубления. Это был закономерный этап в её развитии, так что Ершов со своим «Коньком-горбунком» неожиданно оказался на пустынном берегу. Он попытался, конечно, нырнуть в «нелепые и чудовищные» романтические волны и некоторое время успешно держался на их «пламенной» поверхности. Но всё последующее творчество Ершова: поэтическое либретто к опере «Страшный меч», драматическая повесть «Фома-кузнец», романтическая поэма «Сузге» и баллада «Сибирский казак», а также романтическая лирика – явилось неудавшейся попыткой преодоления совершённого в юности великого поэтического открытия. Пожалуй, в этом и заключается разгадка загадочной судьбы Петра Павловича Ершова в истории русской классической поэзии.

В конце 1834 года Ершов обратился с прошением в Министерство народного просвещения о назначении его учителем в Тобольскую гимназию. Вероятно, в Сибирь его звала задуманная в юности культурная программа изучения и просвещения родного края. Были на то и личные причины: смерть отца, потом любимого брата Николая. Стеснённые семейные обстоятельства требовали источника постоянного дохода: просуществовать в Петербурге на литературные заработки не было никакой возможности.

Ершов возвращается в Тобольск, но намеченная им программа оказывается всего лишь юношеской иллюзией. Прогрессивные начинания молодого педагога сталкиваются с консервативными взглядами нового директора Тобольской гимназии Е. М. Качурина. Литературная жилка в нём ещё бьется, но с каждым годом всё более и более угасает. А потом обступают Ершова семейные заботы с их горестями и радостями:

Проходят дни безумного волненья,
Душа зовёт утраченный покой.
Задумчиво уж чашу наслажденья
Я подношу к устам моим порой…
Исчез обман мечты самолюбивой,
Открылась вся дней прежних пустота.
Другую мне рисует перспективу
В дали годов спокойная мечта.
Домашний кров… Один или два друга…
Поэзия… Мена простых затей…
А тут любовь… прекрасная подруга,
И вкруг неё веселый круг детей…

Так, бессильно потянувшись к романтическому «болконскому» небу, по-ростовски прекраснодушно заканчивал свой жизненный путь этот удивительный русский человек. Толстой в эпилоге «Войны и мира» исторически точно уловил дух эпохи и судьбы людей 1820–1830-х годов. Пьер Безухов, открывший в ходе испытаний Отечественной войны 1812 года вселенский смысл каратаевской народной мудрости, вскоре уходит от него к гордым мечтам, сомнениям и тревогам. Только верная себе Наташа Ростова остается хранительницей тех ценностей, которые наверняка одобрил бы, по словам Пьера, Платон Каратаев и которые до времени вновь ушли в мирный быт, чтобы в эпоху новых потрясений осветить великие дела.

В 1856 году, когда вышло четвёртое издание сказки, Ершов писал: «Конёк мой снова поскакал по всему русскому царству. Счастливый ему путь! Журнальные церберы пока ещё молчат; или оттого, что не обращают на него ни малейшего внимания, или собирая громы для атаки. Но ведь конёк и сам не прост. Заслышав, тому уже 22 года, похвалу себе от таких людей, как Пушкин, Жуковский и Плетнёв, и проскакав в это время во всю долготу и широту русской земли, он очень мало думает о нападках господствующей школы и тешит люд честной, старых и малых, и сидней и бывалых, и будет тешить их, пока русское слово будет находить отголосок в русской душе, т. е. до скончания века».

Журнальные церберы молчали, наступала новая эпоха в истории русской поэзии…

Утром 18 августа 1869 года, оставляя навсегда любимую им семью и отходя в мир иной, Пётр Павлович Ершов прошептал верному другу и спутнику жизни пророческие слова: «Не плачь, Леночка, “Конёк-горбунок” вывезет»…

Вопросы и задания

1. Объясните, почему сказка сопровождала детские и юношеские годы Ершова.

2. В чём секрет популярности сказки «Конёк-горбунок»? Что нового внёс Ершов в традиционный жанр, которому отдали дань его предшественники Жуковский и Пушкин?

3. В чём загадка стремительного взлёта Ершова, поэта-сказочника, и столь же внезапного его угасания?

[11] Ярославцев А. К. П. П. Ершов, автор сказки «Конёк-горбунок». СПб., 1872. С. 25.

Жанры и темы

История, Дореволюционная проза

Комментировать

 

Назад Инструкция Ссылки ± Влево Печать