Не леполи ны бяшет, братие, начяти старыми словесы трудных повестий о пълку Игореве, Игоря Святъславлича! начати же ся тъй песни по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню. Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мыслию по древу, серым вълком по земли, шизым орлом под облакы. Помняшеть бо речь първых времен усобице; тогда пущашеть ĩ соколовь на стадо лебедей, который дотечаше, та преди песь пояше, старому Ярослову, храброму Мстиславу, иже зареза Редедю пред пълкы Касожьскыми, красному Романови Святъславличю. Боян же, братие, не ĩ соколовь на стадо лебедей пущаше, н своя вещиа пръсты на живая струны въскладаше; они же сами Князем славу рокотаху.

Почнем же, братие, повесть сию от стараго Владимера до нынешняго Игоря; иже истягну умь крепостию своею, и поостри сердца своего мужеством, наплънився ратнаго духа, наведе своя храбрыя плъкы на землю Половецькую за землю Руськую. Тогда Игорь възре на светлое солнце и виде от него тьмою вся своя воя прикрыты, и рече Игорь к дружине своей: братие и дружино! луцеж бы потяту быти, неже полонену быти: а всядем, братие, на свои бръзыя комони, да позрим синего Дону. Спала Князю умь похоти, и жалость ему знамение заступи, искусити Дону великаго. Хощу бо, рече, копие приломити конець поля Половецкаго с вами Русици, хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону. О Бояне, соловию стараго времени! абы ты сиа плъкы ущекотал, скача славию по мыслену древу, летая умом под облакы, свивая славы оба полы сего времени, рища в тропу Трояню чрес поля на горы. Пети было песь Игореви, того (Олга) внуку. Не буря соколы занесе чрез поля широкая; галици стады бежать к дону великому; чили въспети было вещей Бояне, Велесовь внуче! Комони ржуть за Сулою; звенить слава в Кыеве; трубы трубять в Новеграде; стоять стязи в Путивле; Игорь ждет мила брата Всеволода. И рече ему Буй Тур Всеволод: один брат, один свет светлый ты Игорю, оба есве Святъславличя; седлай, брате, свои бръзыи комони, а мои ти готови, оседлани у Курьска на переди; а мои ти Куряни сведоми к мети, под трубами повити, под шеломы възлелеяны, конець копия въскръмлени, пути имь ведоми, яругы им знаеми, луци у них напряжени, тули отворени, сабли изъострени, сами скачють акы серыи влъци в поле, ищучи себе чти, а Князю славе. Тогда въступи Игорь Князь в злат стремень, и поеха по чистому полю. Солнце ему тъмою путь заступаше; нощь стонущи ему грозою птичь убуди; свист зверин в стазби; див кличет връху древа, велит послушати земли незнаеме, влъзе, и по морию, и по Сулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебе Тьмутораканьскый блъван. А Половци неготовами дорогами побегоша к Дону Великому; крычат телегы полунощы, рци лебеди роспущени. Игорь к Дону вои ведет: уже бо беды его пасет птиць; подобию влъци грозу в срожат, по яругам; орли клектом на кости звери зовут, лисици брешут на чръленыя щиты. О руская земле! уже за Шеломянем еси. Длъго. Нось мркнет, заря свет запала, мъгла поля покрыла, щекот славий успе, говор галичь убуди. Русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиша, ищучи себе чти, а Князю славы.

С зарания в пятк потопташа поганыя плъкы Половецкыя; и рассушясь стрелами по полю, помчаша красныя девкы Половецкыя, а с ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты; орьтъмами и япончицами, и кожухы начашя мосты мостити по болотом и грязивым местом, и всякыми узорочьи Половецкыми. Чрьлен стяг, бела хорюговь, чрьлена чолка, сребрено стружие храброму Святьславличю. Дремлет в поле Ольгово хороброе гнездо далече залетело; небылон обиде порождено, ни соколу, ни кречету, ни тебе чръный ворон, поганый Половчине. Гзак бежит серым влъком; Кончак ему след править к Дону великому.

Другаго дни велми рано кровавыя зори свет поведают; чръныя тучя съморя идут, хотят прикрыти д̃ солнца: а в них трепещуть синии млънии, быти грому великому, итти дождю стрелами с Дону великаго: ту ся копием приламати, ту ся саблям потручяти о шеломы Половецкыя, на реце на Каяле, у Дону великаго. О Руская земле! уже не Шеломянем еси. Се ветри, Стрибожи внуци, веют съморя стрелами на храбрыя плъкы Игоревы! земля тутнет, рекы мутно текуть; пороси поля прикрывают; стязи глаголют, Половци идуть от Дона, и от моря, и от всех стран. Рускыя плъкы отступиша. Дети бесови кликом поля прегородиша, а храбрии Русици преградиша чрълеными щиты. Яр туре Всеволоде! стоиши на борони, прыщеши на вои стрелами, гремлеши о шеломы мечи харалужными. Камо Тур поскочяше, своим златым шеломом посвечивая, тамо лежат поганыя головы Половецкыя; поскепаны саблями калеными шеломы Оварьскыя от тебе Яр Туре Всеволоде. Кая раны дорога, братие, забыв чти и живота, и града Чрънигова, отня злата стола, и своя милыя хоти красныя Глебовны свычая и обычая? Были вечи Трояни, минула лета Ярославля; были плъци Олговы, Ольга Святьславличя. Тъй бо Олег мечем крамолу коваше, и стрелы по земли сеяше. Ступает в злат стремень в граде Тьмуторокане. Тоже звон слыша давный великый Ярославь сын Всеволожь: а Владимир по вся утра уши закладаше в Чернигове; Бориса же Вячеславлича слава на суд приведе, и на канину зелену паполому постла, за обиду Олгову храбра и млада Князя. С тояже Каялы Святоплъкь повелея отца своего междю Угорьскими иноходьцы ко Святей Софии к Киеву. Тогда при Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами; погибашеть жизнь Даждь-Божа внука, в Княжих крамолах веци человекомь скратишась. Тогда по Руской земли ретко ратаеве кикахуть: н часто врани граяхуть, трупиа себе деляче; а галици свою речь говоряхуть, хотять полетети на уедие. То было в ты рати, и в ты плъкы; а сице и рати не слышано: с зараниа до вечера, с вечера до света летят стрелы каленыя; гримлют сабли о шеломы; трещат копиа харалужныя, в поле незнаеме среди земли Половецкыи. Чръна земля под копыты, костьми была посеяна, а кровию польяна; тугою взыдоша по Руской земли. Что ми шумить, что ми звенить давечя рано пред зорями? Игорь плъкы заворочает; жаль бо ему мила брата Всеволода. Бишася день, бишася другый: третьяго дни к полуднию падоша стязи Игоревы. Ту ся брата разлучиста на брезе быстрой Каялы. Ту кроваваго вина недоста; ту пир докончаша храбрии Русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую. Ничить трава жалощами, а древо стугою к земли преклонилось. Уже бо, братие, не веселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла. Въстала обида в силах Дажь-Божа внука. Вступил девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синем море у Дону плещучи, убуди жирня времена. Усобица Князем на поганыя погыбе, рекоста бо брат брату: се мое, а то моеже; и начяша Князи про малое, се великое млъвити, а сами на себе крамолу ковати: а погании с всех стран прихождаху с победами на землю Рускую. О! далече зайде сокол, птиць бья к морю: а Игорева храбраго плъку не кресити. За ним кликну Карна и Жля, по скочи по Руской земли, смагу мычючи в пламяне розе. Жены Руския въсплакашась аркучи: уже нам своих милых лад ни мыслию смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати, а злата и сребра ни мало того потрепати. А въстона бо, братие, Киев тугою, а Чернигов напастьми; тоска разлияся по Руской земли; печаль жирна тече средь земли Рускый; а Князи сами на себе крамолу коваху; а погании сами победами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по беле от двора. Тии бо два храбрая Святъславлича, Игорь и Всеволод уже лжу убуди, которую то бяше успил отец их Святъславь грозный Великый Киевскый. Грозою бяшеть; притрепетал своими сильными плъкы и харалужными мечи; наступи на землю Половецкую; притопта хлъми и яругы; взмути реки и озеры; иссуши потоки и болота, а поганаго Кобяка из луку моря от железных великих плъков Половецких, яко вихр выторже: и падеся Кобяк в граде Киеве, в гриднице Святъславли. Ту Немци и Венедици, ту Греци и Морава поют славу Святъславлю, кають Князя Игоря, иже погрузи жир во дне Каялы рекы Половецкия, Рускаго злата насыпаша. Ту Игорь Князь выседе из седла злата, а в седло Кощиево; уныша бо градом забралы, а веселие пониче. А Святъславь мутен сон виде: в Киеве на горах си ночь с вечера одевахъте мя, рече, чръною паполомою, на кроваты тисове. Чрълахуть ми синее вино с трудомь смешено; сыпахутьми тъщими тулы поганых тльковин великый женчюгь на лоно, и негуют мя; уже дьскы без кнеса вмоем тереме златовръсем. Всю нощь с вечера босуви врани възграяху, у Плесньска на болони беша дебрь Кисаню, и не сошлю к синему морю. И ркоша бояре Князю: уже Княже туга умь полонила; се бо два сокола слетеста с отня стола злата, поискати града Тьмутороканя, а любо испити шеломомь Дону. Уже соколома крильца припешали поганых саблями, а самаю опустоша в путины железны. Темно бо бе в г̃ день: два солнца померкоста, оба багряная стлъпа погасоста, и с ним молодая месяца, Олег и Святъслав тъмою ся поволокоста. На реце на Каяле тьма свет покрыла: по Руской земли прострошася Половци, аки пардуже гнездо, и в море погрузиста, и великое буйство подасть Хинови. Уже снесеся хула на хвалу; уже тресну нужда на волю; уже връжеса дивь на землю. Се бо Готския красныя девы въспеша на брезе синему морю. Звоня Рускым златом, поют время Бусово, лелеют месть Шароканю. А мы уже дружина жадни веселия. Тогда Великий Святслав изрони злато слово слезами смешено, и рече: о моя сыновчя Игорю и Всеволоде! рано еста начала Половецкую землю мечи цвелити, а себе славы искати. Н нечестно одолесте: нечестно бо кровь поганую пролиясте. Ваю храбрая сердца в жестоцем харалузе скована, а в буести закалена. Се ли створисте моей сребреней седине! А уже не вижду власти сильнаго, и богатаго и многовои брата моего Ярослава с Черниговьскими былями, с Могуты и с Татраны и с Шельбиры, и с Топчакы, ис Ревугы, и с Ольберы. Тии бо бес щитовь с засапожникы кликом плъкы побеждают, звонячи в прадеднюю славу. Н рекосте му жа имеся сами, преднюю славу сами похитим, а заднюю ся сами поделим. А чи диво ся братие стару помолодити? Коли сокол в мытех бывает, высоко птиц възбивает; не даст гнезда своего в обиду. Н се зло Княже ми не пособие; на ниче ся годины обратиша. Се Урим кричат под саблями Половецкыми, а Володимир под ранами. Туга и тоска сыну Глебову. Великый Княже Всеволоде! не мыслию ти прелетети издалеча, отня злата стола поблюсти? Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Дон шеломы выльяти. Аже бы ты был, то была бы Чага по ногате, а Кощей по резане. Ты бо можеши посуху живыми шереширы стреляти удалыми сыны Глебовы. Ты буй Рюриче и Давыде, не ваю ли злачеными шеломы по крови плаваша? Не ваю ли храбрая дружина рыкают акы тури, ранены саблями калеными, на поле незнаеме? Вступита Господина в злата стремень за обиду сего времени, за землю Русскую, за раны Игоревы, буего Святславлича! Галичкы Осмомысле Ярославе высоко седиши на своем златокованнем столе. Подпер горы Угорскыи своими железными плъки, заступив Королеви путь, затвори в Дунаю ворота, меча времены чрез облаки, суды рядя до Дуная. Грозы твоя по землям текут; оттворяеши Киеву врата; стреляеши с отня злата стола Салтани за землями. Стреляй Господине Кончака, поганого Кощея за землю Рускую, за раны Игоревы буего Святславлича. А ты буй Романе и Мстиславе! храбрая мысль носит вас ум на дело. Высоко плаваеши на дело в буести, яко сокол на ветрех ширяяся, хотя птицю в буйстве одолети. Суть бо у ваю железныи папорзи под шеломы латинскими. Теми тресну земля, и многи страны Хинова. Литва, Ятвязи, Деремела, и Половци сулици своя повръгоща, а главы своя поклониша под тыи мечи харалужныи. Н уже Княже Игорю, утрпе солнцю свет, а древо не бологом листвие срони: по Рсии, по Сули гради поделиша; а Игорева храбраго плъку не кресити. Дон ти Княже кличет, и зоветь Князи на победу. Олговичи храбрыи Князи доспели на брань. Инъгварь и Всеволод, и вси три Мстиславичи, не худа гнезда шестокрилци, непобедными жребии собе власти расхытисте? Кое ваши златыи шеломы и сулицы Ляцкии и щиты! Загородите полю ворота своими острыми стрелами за землю Русскую, за раны Игоревы буего Святъславлича. Уже бо Сула не течет сребреными струями к граду Переяславлю, и Двина болотом течет оным грозным Полочаном под кликом поганых. Един же Изяслав сын Васильков позвони своими острыми мечи о шеломы Литовския; притрепа славу деду своему Всеславу, а сам под чрълеными щиты на кроваве траве притрепан Литовскыми мечи. И схоти ю на кровать, и рек: дружину твою, Княже, птиць крилы приоде, а звери кровь полизаша. Не бысь ту брата Брячяслава, ни другаго Всеволода; един же изрони жемчюжну душу из храбра тела, чрес злато ожерелие. Унылы голоси, пониче веселие. Трубы трубят Городеньскии. Ярославе, и вси внуце Всеславли уже понизить стязи свои, вонзить свои мечи вережени; уже бо выскочисте из дедней славе. Вы бо своими крамолами начясте наводити поганыя на землю Рускую, на жизнь Всеславлю. Которое бо беше насилие от земли Половецкыи! На седьмом веце Трояни връже Всеслав жребий о девицю себе любу. Тъй клюками подпръся око ни, и скочи к граду Кыеву, и дотчеся стружием злата стола Киевскаго. Скочи от них лютым зверем в плъночи, из Бела-града, обесися сине мьгле, утр же воззни стрикусы оттвори врата Нову-граду, разшибе славу Ярославу, скочи влъком до Немиги с Дудуток. На Немизе снопы стелют головами, молотят чепи харалужными, на тоце живот кладут, веют душу от тела. Немизе кровави брезе не бологом бяхуть посеяни, посеяни костьми Руских сынов. Всеслав Князь людем судяше, Князем грады рядяше, а сам в ночь влъком рыскаше; из Кыева дорискаше до Кур Тмутороканя; великому хръсови влъком путь прерыскаше. Тому в Полотске позвониша заутренюю рано у Святыя Софеи в колоколы: а он в Кыеве звон слыша. Аще и веща душа в друзе теле, н часто беды страдаше. Тому вещей Боян и пръвое припевку смысленый рече: ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду, суда Божиа не минути. О! стонати Руской земли, помянувше пръвую годину, и пръвых Князей. Того стараго Владимира не льзе бе пригвоздити к горам Киевским: сего бо ныне сташа стязи Рюриковы, а друзии Давидовы; н рози нося им хоботы пашут, копиа поют на Дунаи.

Ярославнын глас слышит: зегзицею незнаемь, рано кычеть: полечю, рече, зегзицею по Дунаеви; омочю бебрян рукав в Каяле реце, утру Князю кровавыя его раны на жестоцем его теле. Ярославна рано плачет в Путивле на забрале, аркучи: о ветре! ветрило! чему Господине насильно вееши? Чему мычеши Хиновьскыя стрелкы на своею не трудною крилцю на моея лады вои? Мало ли ти бяшет гор под облакы веяти, лелеючи корабли на сине море? Чему Господине мое веселие по ковылию развея? Ярославна рано плачеть Путивлю городу на забороле, аркучи: о Днепре словутицю! ты пробил еси каменныя горы сквозе землю Половецкую. Ты лелеял еси на себе Святославли носады до плъку Кобякова: възлелей господине мою ладу к мне, а бых неслала к нему слез на море рано. Ярославна рано плачет к Путивле на забрале, аркучи: светлое и тресветлое слънце! всем тепло и красно еси: чему господине простре горячюю свою лучю на ладе вои? в поле безводне жаждею имь лучи съпряже, тугою им тули затче.

Прысну море полунощи; идут сморци мьглами; Игореви Князю Бог путь кажет из земли Половецкой на землю Рускую, к отню злату столу. Погасоша вечеру зари: Игорь спит, Игорь бдит, Игорь мыслию поля мерит от великаго Дону до малаго Донца. Комонь в полуночи. Овлур свисну за рекою; велить Князю разумети. Князю Игорю не быть: кликну стукну земля; въшуме трава. Вежи ся Половецкии подвизашася; а Игорь Князь поскочи горнастаем к тростию, и белым гоголем на воду; въвръжеся на бръз комонь, и скочи с него босым влъком, и потече к лугу Донца, и полете соколом под мьглами избивая гуси и лебеди, завтроку, и обеду и ужине. Коли Игорь соколом полете, тогда Влур влъком потече, труся собою студеную росу; претръгоста бо своя бръзая комоня. Донец рече: Княже Игорю! не мало ти величия, а Кончаку нелюбия, а Руской земли веселиа. Игорь рече, о Донче! не мало ти величия, лелеявшу Князя на влънах, стлавшу ему зелену траву на своих сребреных брезех, одевавшу его теплыми мъглами под сению зелену древу; стрежаше е гоголем на воде, чайцами на струях, Чрьнядьми на ветрех. Не тако ли, рече, река Стугна худу струю имея, пожръши чужи ручьи, и стругы ростре на кусту? Уношу Князю Ростиславу затвори Днепрь темне березе. Плачется мати Ростиславя по уноши Князи Ростиславе. Уныша цветы жалобою, и древо стугою к земли преклонило, а не сорокы втроскоташа. На следу Игореве ездит Гзак с Кончаком. Тогда врани не граахуть, галици помлъкоша, сорокы не троскоташа, полозию ползоша только, дятлове тектом путь к реце кажут, соловии веселыми песьми свет поведают. Млъвит Гзак Кончакови: аже сокол к гнезду летит, соколича ростреляеве своими злачеными стрелами. Рече Кончак ко Гзе: аже сокол к гнезду летит, а ве соколца опутаеве красною дивицею. И рече Гзак к Кончакови: аще его опутаеве красною девицею, ни нама будет сокольца, ни нама красны девице, то почнут наю птици бити в поле Половецком.

Рек Боян и ходы на Святъславля пестворца стараго времени Ярославля Ольгова Коганя хоти: тяжко ти головы, кроме плечю; зло ти телу, кроме головы: Руской земли без Игоря. Солнце светится на небесе, Игорь Князь в Руской земли. Девици поют на Дунаи. Вьются голоси чрез море до Киева. Игорь едет по Боричеву к Святей Богородици Пирогощей. Страны ради, гради весели, певше песнь старым Князем, а по том молодым. Пети слава Игорю Святъславлича. Буй туру Всеволоде, Владимиру Игоревичу. Здрави Князи и дружина, побарая за христьяны на поганыя плъки. Князем слава, а дружине Аминь.

Слово о полку Игореве (дословный перевод Д.С. Лихачева)

Пристало ли нам, братья,

начать старыми словами

печальные повести о походе Игоревом,

Игоря Святославича?

Пусть начнётся же песнь эта

по былям нашего времени,

а не по замышлению Бояна.

Ибо Боян вещий,

если хотел кому песнь воспеть,

то растекался мыслию по древу,

серым волком по земле,

сизым орлом под облаками.

Вспоминал он, как говорил,

первых времён усобицы.

Тогда напускал десять соколов

на стаю лебедей,

и какую лебедь настигали –

та первой и пела песнь

старому Ярославу,

храброму Мстиславу,

что зарезал Редедю

пред полками касожскими,

прекраcному Роману Святославичу.

Боян же, братия, не десять соколов

на стаю лебедей напускал,

но свои вещие персты

на живые струны воскладал,

а они уже сами князьям славу рокотали.

Начнём же, братья, повесть эту

от старого Владимира до нынешнего Игоря,

который скрепил ум силою своею

и поострил сердце своё мужеством,

исполнившись ратного духа,

навёл свои храбрые полки

на землю Половецкую

за землю Русскую.

Тогда Игорь взглянул

на светлое солнце

и увидел, что оно тьмою

воинов его прикрыло.

И сказал Игорь дружине своей:

«Братья и дружина!

Лучше убитым быть,

чем плененным быть;

так сядем, братья,

на борзых коней

да посмотрим на синий Дон».

Страсть князю ум охватила,

и желание отведать Дон Великий

заслонило ему предзнаменование.

«Хочу, сказал, копье преломить

на границе поля Половецкого,

с вами, русичи, хочу либо голову сложить,

либо шлемом испить из Дона».

О Боян, соловей старого времени!

Вот бы ты походы эти воспел,

скача, соловей, по мысленному древу,

летая умом под облаками,

свивая славу обоих половин этого времени,

рыща по тропе Трояна

через поля на горы.

Так бы пришлось внуку Велеса

воспеть тогда песнь Игорю:

«Не буря соколов занесла

через поля широкие –

стаи галок несутся

к Дону Великому».

Или так запел бы ты,

вещий Боян, Велесов внук:

«Кони ржут за Сулой –

звенит слава в Киеве.

Трубы трубят в Новгороде,

стоят стяги в Путивле!»

Игорь ждет милого брата Всеволода.

И сказал ему буй тур Всеволод:

"Один брат,

один свет светлый –

ты, Игорь!

Оба мы Святославичи!

Седлай же, брат,

своих борзых коней,

а мои-то готовы,

уже оседланы у Курска.

А мои-то куряне опытные воины:

под трубами повиты,

под шлемами взлелеяны,

с конца копья вскормлены,

пути им ведомы,

овраги им знаемы,

луки у них натянуты,

колчаны отворены;

сами скачут, как серые волки в поле,

ища себе чести, а князю славы».

Тогда вступил Игорь-князь в золотое стремя

и поехал по чистому полю.

Солнце ему тьмою путь заграждало,

ночь стонами грозы птиц пробудила,

свист звериный поднялся,

встрепенулся Див, кличет на вершине дерева,

велит послушать земле неведомой,

Волге,

и Поморью,

и Посулью,

и Сурожу,

и Корсуню,

и тебе, Тмутороканский идол.

А половцы непроторенными дорогам

помчались к Дону Великому.

Кричат телеги в полуночи,

словно лебеди вспугнутые.

А Игорь к Дону войско ведёт!

Уже беду его подстерегают птицы

по дубравам,

волки грозу накликают

по оврагам,

орлы клёкотом зверей на кости зовут,

лисицы брешут на червлёные щиты.

О Русская земля! Уже ты за холмом!

Долго ночь меркнет.

Заря свет зажгла,

мгла поля покрыла,

щекот соловьиный уснул,

говор галочий пробудился.

Русичи великие поля

чевлеными щитами перегородили,

ища себе чести, а князю славы.

Спозаранок в пятницу

потоптали они поганые полки половецкие

и, рассыпавшись стрелами по полю,

помчали красных девушек половецких,

а с ними золото, и паволоки,

и дорогие оксамиты.

Покрывалами, и плащами, и кожухами

стали мосты мостить по болотам

и топям,

и дорогими нарядами половецкими.

Червлёный стяг,

белая хоругвь,

червлёный бунчук,

серебряное древко –

храброму Святославичу!

Дремлет в поле Олегово храброе гнездо.

Далеко залетело!

Не было оно в обиду порождено

ни соколу,

ни кречету,

ни тебе, чёрный ворон,

поганый половец!

Гзак бежит серым волком,

Кончак ему след указывает к Дону Великому.

На другой день спозаранку

кровавые зори свет возвещают,

чёрные тучи с моря идут,

хотят прикрыть четыре солнца,

а в них трепещут синие молнии.

Быть грому великому,

идти дождю стрелами с Дону Великого!

Тут копьям преломиться,

тут саблям побиться

о шеломы половецкие,

на реке Каяле,

у Дона Великого.

О Русская земля! Уже ты за холмом!

Вот ветры, внуки Стрибога, веют с моря стрелами

на храбрые полки Игоря.

Земля гудит,

реки мутно текут,

пыль поля прикрывает,

стяги говорят:

половцы идут от Дона

и от моря

и со всех сторон русские полки обступили.

Дети бесовы кликом поля перегородили,

а храбрые русичи перегородили червлёными щитами.

Ярый тур Всеволод!

Бьёшься ты впереди,

прыщешь на воинов стрелами,

гремишь о шлемы мечами булатными.

Куда, тур, поскачешь,

своим золотым шлемом посвечивая, –

там лежат поганые головы половецкие.

Расщеплены шлемы аварские твоими саблями калёными,

ярый тур Всеволод!

Что тому раны, братья, кто забыл честь и богатство,

и города Чернигова отчий золотой престол,

и своей милой жены, желанной прекрасной Глебовны,

свычаи и обычаи!

Были века Трояновы,

Минули годы Ярославовы,

были и войны Олеговы,

Олега Святославича.

Тот ведь Олег мечом крамолу ковал

и стрелы по земле сеял.

Вступил в золотое стремя в городе Тмуторокани,

а звон тот же слышал давний великий Ярослав,

а сын Всеволода Владимир каждое утро уши закладывал в Чернигове.

А Бориса Вячеславича похвальба на смерть привела,

и на Канине зелёный саван постлала

за обиду Олега,

храброго и молодого князя.

С такой же Каялы и Святополк полелеял отца своего

между венгерскими иноходцами

ко святой Софии к Киеву.

Тогда, при Олеге Гориславиче,

засевалось и прорастало усобицами,

погибало достояние Дажьбожьего внука,

в княжеских крамолах сокращались жизни людские.

Тогда по Русской земле редко пахари покрикивали,

но часто вороны граяли,

трупы меж собою деля,

а галки по-своему переговаривались,

собираясь полететь на поживу!

То было в те рати и в те походы,

а такой рати не слыхано!

С раннего утра до вечера,

с вечера до света

летят стрелы калёные,

гремят сабли о шлемы,

трещат копья булатные

в поле незнаемом

среди земли Половецкой.

Черна земля под копытами костьми была посеяна,

и кровью полита;

горем взошли они на Русской земле!

Что мне шумит,

что мне звенит

издалёка рано перед зорями?

Игорь полки заворачивает:

жаль ему милого брата Всеволода.

Бились день,

бились другой,

на третий день к полудню пали стяги Игоревы!

Тут разлучились братья на берегу быстрой Каялы;

тут кровавого вина недостало;

тут пир закончили храбрые русичи:

сватов напоили,

а сами полегли за землю Русскую.

Никнет трава от жалости,

а древо с тоской к земле приклонилось.

Уже ведь, братья, невесёлое время настало,

уже пустыня войско прикрыла.

Встала обида в войсках Дажьбожьего внука,

вступила девой на землю Троянову,

восплескала лебедиными крылами

на синем море у Дона, плескаясь,

прогнала времена обилия.

Борьба князей с погаными прервалась,

ибо сказал брат брату:

«Это моё, и то моё же».

И стали князья про малое

«это великое» молвить

и сами на себя крамолу ковать,

а поганые со всех сторон

приходили с победами на землю Русскую.

О, далеко залетел сокол, птиц избивая, – к морю!

А Игорева храброго войска не воскресить!

По нём кликнула Карна, и Желя

поскакала по Русской земле,

горе людям мыкая в пламенном роге.

Жёны русские восплакались, приговаривая:

«Уже нам своих милых лад

ни в мыслях помыслить,

ни думою сдумать,

ни глазами не повидать,

а золота и серебра и пуще того в руках не подержать!»

И застонал, братья, Киев от горя,

а Чернигов от напастей.

Тоска разлилась по Русской земле,

печаль обильная потекла среди земли Русской.

А князья сами на себя крамолу ковали,

а поганые,

победами нарыскивая на Русскую землю,

сами брали дань по белке со двора.

Ибо те два храбрых Святославича,

Игорь и Всеволод,

уже коварство пробудили раздором,

которое перед тем усыпил было отец их,

Святослав грозный великий киевский,

грозою своею,

прибил своими сильными полками

и булатными мечами;

пришёл на землю Половецкую,

притоптал холмы и овраги,

возмутил реки и озёра,

иссушил потоки и болота.

А поганого Кобяка из лукоморья,

из железных великих полков половецких,

словно вихрем исторг,

и пал Кобяк в городе Киеве,

в гриднице Святославовой.

Тут немцы и венецианцы,

тут греки и моравы

поют славу Святославу,

корят князя Игоря,

потопившего богатство на дне Каялы, реки половецкой,

русское золото просыпав.

Тут Игорь князь пересел из золотого седла

в седло рабское.

Приуныли у городов забралы,

и веселие поникло.

А Cвятослав смутный сон видел

в Киеве на горах.

«Этой ночью с вечера одевали меня, –

говорил, –

чёрным саваном

на кровати тисовой,

черпали мне синее вино,

с горем смешанное,

сыпали мне из пустых колчанов поганых иноземцев

крупный жемчуг на грудь

и нежили меня.

Уже доски без князька

в моём тереме златоверхом.

Всю ночь с вечера

серые вороны граяли у Плесньска на лугу,

были в дебри Кисаней

и понеслись к синему морю».

И сказали бояре князю:

«Уже, князь, горе ум полонило.

Вот слетели два сокола

с отчего золотого престола

добыть города Тмутороканя

либо испить шлемом Дона.

Уже соколам крылья подсекли

саблями поганых,

а самих опутали в путы железные».

Темно было в третий день:

два солнца померкли,

оба багряные столпа погасли

и в море погрузились,

и с ними оба молодых месяца,

Олег и Святослав,

тьмою заволоклись.

На реке на Каяле тьма свет прикрыла:

по Русской земле рассыпались половцы,

точно выводок гепардов,

и великое ликование

пробудили в хиновах.

Уже пал позор на славу;

уже ударило насилие по свободе;

уже бросился Див на землю.

Вот уже готские красные девы

запели на берегу синего моря,

звеня русским золотом:

воспевают время Бусово,

лелеют месть за Шарукана.

А мы уже, дружина, невеселы».

Тогда великий Святослав

изронил золотое слово,

со слезами смешанное,

и сказал:

«О дети мои, Игорь и Всеволод!

Рано начали вы Половецкой земле

мечами обиду творить,

а себе славы искать.

Но без чести для себя вы одолели,

без чести для себя кровь поганую пролили.

Ваши храбрые сердца

из крепкого булата скованы

и в отваге закалены.

Что же сотворили вы моей серебряной седине?

А уж не вижу власти

сильного, и богатого,

и обильного воинами

брата моего Ярослава,

с черниговскими боярами,

с воеводами, и с татранами,

и с шельбирами, и с топчаками,

и с ревугами, и с ольберами.

Они ведь без щитов, с засапожными ножами,

кликом полки побеждают,

звоня в прадедовскую славу.

Но сказали вы: «Помужествуем сами:

прошлую славу себе похитим,

а будущую сами поделим».

А разве дивно, братья, старому помолодеть?

Если сокол в линьке бывает,

то высоко птиц взбивает,

не даст гнезда своего в обиду.

Но вот зло – князья мне не подмога:

худо времена обернулись.

Вот у Римова кричат под саблями половецкими,

а Владимир под ранами.

Горе и тоска сыну Глебову!»

Великий князь Всеволод!

Не думаешь ли ты прилететь издалека

отчий золотой престол поблюсти?

Ты ведь можешь Волгу вёслами расплескать,

а Дон шлемами вычерпать!

Если бы ты был здесь,

то была бы раба по ногате,

а раб по резане.

Ты ведь можешь посуху

живыми шереширами стрелять –

удалыми сынами Глебовыми.

Ты, буйный Рюрик, и Давыд!

Не ваши ли воины

злачёными шлемами в крови плавали?

Не ваша ли храбрая дружина

рыкает, как туры,

ранены саблями калёными,

на поле незнаемом?

Вступите же, господа, в золотое стремя

за обиду нашего времени,

за землю Русскую,

за раны Игоря,

буйного Святославича!

Галицкий Осмомысл Ярослав!

Высоко сидишь

на своём златокованом престоле,

подпёр горы Венгерские

своими железными полками,

заступив королю путь,

затворив Дунаю ворота,

меча бремена через облака,

суды рядя до Дуная.

Грозы твои по землям текут,

отворяешь Киеву ворота,

стреляешь с отцовского золотого престола

салтанов за землями.

Стреляй же, господин, Кончака,

поганого раба,

за землю Русскую,

за раны Игоревы,

буйного Святославича!

А ты, буйный Роман, и Мстислав!

Храбрая мысль влечёт ваш ум на подвиг.

Высоко взмываешь на подвиг в отваге,

точно сокол на ветрах паря,

стремясь птицу в смелости одолеть.

Ведь у ваших воинов железные подвязи

под шлемами латинскими.

От них дрогнула земля,

и могие страны –

Хинова,

Литва,

Ятвяги,

Деремела,

и половцы копья свои повергли

и головы свои склонили

под те мечи булатные.

Но уже, о князь Игорь, померк солнца свет,

а дерево не к добру листву сронило:

по Роси и по Суле города поделили.

А Игорева храброго войска не воскресить!

Дон тебя, князь, кличет

и зовёт князей на победу,

Ольговичи, храбрые князья, уже поспели на брань...

Ингвар и Всеволод,

и все три Мстиславича –

не худого гнезда соколы!

Не по праву побед

добыли себе владения!

Где же ваши золотые шлемы

и копья польские

и щиты?

Загородите полю ворота

своими острыми стрелами

за землю Русскую,

за раны Игоревы,

буйного Святославича!

Уже Сула не течёт серебряными струями

к городу Переяславлю,

и Двина болотом течёт

для тех грозных полочан

под кликом поганых.

Один только Изяслав, сын Васильков,

позвенел своими острыми мечами

о шлемы литовские,

прибил славу деда своего Всеслава,

а сам под червлёными щитами

на кровавой траве

литовскими мечами прибит

со своим любимцем,

а тот сказал:

«Дружину твою, князь,

крылья птиц приодели,

а звери кровь полизали».

Не было тут брата Брячислава,

ни другого – Всеволода.

Так в одиночестве изронил жемчужную душу

из храброго тела

через золотое ожерелье.

Приуныли голоса,

поникло веселие,

трубы трубят городенские!

Ярослава все внуки и Всеслава!

Уже склоните стяги свои,

вложите в ножны мечи свои повреждённые,

ибо лишились мы славы дедов.

Своими крамолами

начали вы наводить поганых

на землю Русскую,

на достояние Всеслава.

Из-за усобиц ведь пошло насилие

от земли Половецкой!

На седьмом веке Трояна

кинул Всеслав жребий

о девице ему милой.

Хитростью оперся на коней

и скакнул к городу Киеву,

и коснулся древком

золотого престола киевского.

Отскочил от них лютым зверем

в полночь из Белгорода,

объятый синей мглой, добыл удачу:

в три попытки отворил ворота Новгорода,

расшиб славу Ярославу,

скакнул волком

до Немиги с Дудуток.

А Немиге снопы стелют из голов,

молотят цепами булатными,

на току жизнь кладут,

веют душу от тела.

Немиги кровавые берега

не добром были засеяны,

засеяны костьми русских сынов.

Всеслав-князь людям суд правил,

князьям города рядил,

а сам ночью волком рыскал:

из Киева до петухов дорыскивал до Тмуторокани,

великому Хорсу волком путь перерыскивал.

Ему в Полоцке позвонили к заутрене рано

у святой Софии в колокола,

а он в Киеве звон тот слышал.

Хоть и вещая душа была у него в храбром теле,

но часто от бед страдал.

Ему вещий Боян

ещё давно припевку, разумный, сказал:

«Ни хитрому,

ни умелому,

ни птице умелой

суда божьего не миновать!»

О, стонать Русской земле,

вспоминая

первые времена и первых князей!

Того старого Владимира

нельзя было пригвоздить горам киевским;

а ныне встали стяги Рюриковы,

а другие – Давыдовы,

но врозь их знамёна развеваются.

Копья поют!

На Дунае Ярославнин голос слышится,

кукушкою безвестною рано кукует:

«Полечу, говорит, – кукушкою по Дунаю,

омочу шелковый рукав в Каяле-реке,

утру князю кровавые его раны

на могучем его теле».

Ярославна рано плачет

в Путивле на забрале, приговаривая:

«О ветер, ветрило!

Зачем, господин, веешь ты навстречу?

Зачем мчишь хиновские стрелочки

на своих легких крыльицах

на воинов моего милого?

Разве мало тебе бы под облаками веять,

лелея корабли на синем море?

Зачем, господин, мое веселье по ковылю развеял?»

Ярославна рано плачет

в Путивле-городе на забрале, приговаривая:

«О Днепр Словутич!

Ты пробил каменные горы сквозь землю Половецкую.

Ты лелеял на себе Святославовы насады

до стана Кобякова.

Прилелей же, господин, моего милого ко мне,

чтобы не слала я к нему слез

на море рано!»

Ярославна рано плачет

в Путивле на забрале, приговаривая:

«Светлое и трижды светлое солнце!

Всем ты тепло и прекрасно:

зачем, владыко, простерло ты горячие свои лучи

на воинов моего лады?

В поле безводном жаждою им луки скрутило,

горем им колчаны заткнуло?»

Прыснуло море в полуночи;

идут смерчи тучами.

Игорю князю Бог путь указывает

из земли Половецкой

в землю Русскую, к отчему золотому столу.

Погасли вечером зори.

Игорь спит,

Игорь бдит,

Игорь мыслью поля мерит

от великого Дону до малого Донца.

Коня в полночь Овлур свистнул за рекою;

велит князю разуметь: не быть Игорю в плену.

Кликнула,

стукнула земля,

зашумела трава,

вежи половецкие задвигались.

А Игорь князь поскакал

горностаем к тростнику

и белым гоголем на воду.

Вскочил на борзого коня

и соскочил с него серым волком.

И побежал к излучине Донца,

и полетел соколом под облаками,

избивая гусей и лебедей

к завтраку,

и обеду,

и ужину.

Когда Игорь соколом полетел,

тогда Овлур волком побежал,

стряхивая собою студеную росу:

Оба ведь надорвали своих борзых коней.

Донец говорит:

«О Князь Игорь!

Немало тебе величия, а Кончаку нелюбия,

а Русской земле веселия!»

Игорь говорит:

«О Донец! Немало тебе величия,

лелеявшему князя на волнах,

стлавшему ему зеленую траву

на своих серебряных берегах,

одевавшему его теплыми туманами

под сенью зеленого дерева;

ты стерег его гоголем на воде,

чайками на струях,

чернядями на ветрах».

Не такова-то, говорит он, река Стугна:

скудную струю имея,

поглотив чужие ручьи и потоки,

расширенная к устью,

юношу князя Ростислава заключила.

На темном берегу Днепра

плачет мать Ростислава

по юноше князе Ростиславе.

Уныли цветы от жалости,

и дерево с тоской земле приклонились.

То не сороки застрекотали –

по следу Игоря едут Гзак с Кончаком.

Тогда вороны не граяли,

галки примолкли,

сороки не стрекотали,

только полозы ползали.

Дятлы стуком путь кажут к реке,

да соловьи веселыми песнями

рассвет возвещают.

Говорит Гзак Кончаку:

«Если сокол к гнезду летит,

расстреляем соколенка

своими золочеными стрелами».

Говорит Кончак Гзаку:

«Если сокол к гнезду летит,

То опутаем мы соколенка

красною девицей».

И сказал Гзак Кончаку:

«Коли опутаем его красною девицей,

не будет у нас ни соколенка, ни красной девицы,

и станут нас птицы бить

в поле Половецком».

Сказали Боян и Ходына,

Святославовы песнотворцы

старого времени Ярослава,

и Олега-князя любимцы:

«Тяжко голове без плеч,

беда и телу без головы» –

так и Русской земле без Игоря.

Солнце светится на небе, –

а Игорь князь в Русской земле.

Девицы поют на Дунае, –

вьются голоса их через море до Киева.

Игорь едет по Боричеву

ко святой Богородице Пирогощей.

Села рады, грады веселы.

Певши песнь старым князьям,

потом и молодым петь:

«Слава Игорю Святославичу,

Буй туру Всеволоду,

Владимиру Игоревичу!

Здравы будьте, князья и дружина,

Борясь за христиан

против нашествий поганых!

Князьям слава и дружине!

Аминь.

Слово о полку Игореве (перевод К.Д. Бальмонта)

Нам начать не благо ль, братья, песню старыми словами,

Песнь, как полк в поход повел он, славный Игорь Святославич?

По былинам лет тех бывших, не по замыслу Баяна,

Эту песнь зачнем мы, братья. Он, Баян, певец тот вещий,

Коль кому восхочет песни, белкой он течет по древу,

По земле он серым волком и орлом под облак сизым.

Вспомнит быль времен тех первых, об усобицах сказанья,

Соколов пускает десять к лебединой стае белой,

Чуть домчится первый сокол, лебедь первая закличет, –

И певучим словом песни Ярослав проходит старый,

И в певучем слове песни восстает Мстислав тот храбрый,

Он, зарезавший Редедю пред косожскими полками,

И Роман тот Святославич, в песне он красиволикий.

А Баян пускал не десять соколов проворных, братья,

К лебединой стае белой не летел поспешный сокол,

Нет, он вещие на струны возлагал персты, и звонко

Князю, избранному песней, струны славу рокотали.

Так начнем же, братья, повесть, от Владимира начало

И до Игоря, что ныне ум напряг свой, ум-твердыню,

Заострил свое он сердце, ратным мужеством наполнив,

И привел свои полки он до земли до Половецкой,

Да отмстит, и мщеньем правым, он за Русскую за землю.

Тут взглянул на солнце Игорь, солнце светлое на небе,

Видит он – от солнца черной тьмою воинство покрыто.

И сказал к своей дружине Игорь: «Братья и дружина,

Лучше быть мечом сраженным, чем в бою быть полоненным.

На коней на борзых сядем, Дона синего посмотрим!»

Стали хотью мысли князя против злого предвещанья,

У великого он Дона захотел изведать счастья.

«Преломить хочу, – сказал он, – с вами, русские, копье я,

Там, на поле Половецком, может, голову сложу я,

Или – любо будет шлемом мне воды испить из Дона!»

Соловей времен давнишних, о Баян! Тебе бы надо

Песню спеть о том походе, разливаться звонкой трелью,

Соловьем бы проскакал ты вдоль по мысленному древу,

Возлетя умом под облак, ты хвалой звенел бы в песне,

Славу прошлого свивая с этой славой дней текущих,

И полями, и горами по тропе Трояна мчался б.

Песню Игорю пропел бы, внуку Ольгову, ты складно:

«То не буря, мол, чрез поле соколов несет проворных,

То не галки стаей мчатся посмотреть на Дон великий», –

Ой, Баян, ой, внук Велесов, это всё ты нам пропел бы.

«Ржут, мол, кони за Сулою, слава в Киеве как звоны,

Трубы трубят в Новеграде, стяги вьются над Путивлем», –

Брата Всеволода Игорь, мила брата ожидает.

Молвит Всеволод до брата, говорит Буй-Тур могучий:

«Свет один ты, светлый Игорь, Святославичи мы оба,

Брат один ты, светлый Игорь, так седлай коней ты борзых,

А мои готовы кони, уж оседланы у Курска,

А мои куряне знают, как быть витязями в битве,

Все под трубами повиты, всяк взлелеян под шеломом

И концом копья воскормлен, свистом ветра был баюкан,

Все им ведомы дороги, все им знаемы яруги,

Уж натянуты их луки, много стрел, колчан отворен,

Уж наточены их сабли, сами скачут серым волком,

Ищут чести в поле бранном для себя, а князю – славы!»

Князь вступил в златое стремя, едет Игорь чистым полем,

Солнце путь заткало тьмою, ночь ему грозою стонет,

Будит ветер птиц кричащих, свист зверин в норах звериных,

Кличет див в верхушке древа, чтоб его был слышен голос

По незнаемому краю, и по Волге, и по взморью,

По Суле, и по Суражу, и в далеком том Корсуне,

И тебе бы клич был слышен, истукан Тьмутороканский.

А уж половцы до Дона до великого помчались,

По дорогам неготовым бег бежит, кричат телеги,

Словно лебеди, скликаясь, в полночь кличут долгим кликом.

Игорь к Дону рать уводит. О беде уж знают птицы,

По оврагам волки воют, и орлы к зверям клекочут,

Зов на труп, лисицы лают, ряд узрев щитов червленых.

Русь, о Русь! Уж ты далеко за грядой холмов сокрылась.

Меркнет ночь, заря запала, сумрак-мгла поля покрыла,

Дремлет посвист соловьиный, говор галичий забредил.

Русь червлеными щитами поле-даль прегородила,

Ищет чести в поле бранном для себя, а князю – славы.

Рано в пятницу разбили силу полчищ половецких

И, рассыпавшись стрелами вдоль по бранному простору,

Вот в полон они помчали красных девок половецких,

С ними золото и ткани, дорогие аксамиты,

Епанчами и плащами мост мостили по болотам

И стелили грязь и топи узорочьем половецким.

Стяг червлен с хоругвью белой, и червленой краски чёлку,

И серебряное древко взял хоробрый Святославич.

Дремлет в поле стая храбрых, Ольгов выводок далече,

Не к обиде порожденный, – что тут сокол, что тут кречет,

Что тебе тут, черный ворон, ты, поганый половчанин!

Гзак несется серым волком, след Кончак направил к Дону.

День другой, и раным-рано свет кровавых зорь поведан,

Тучи черные от моря мнят прикрыть четыре солнца,

В них дрожанье синих молний – будет гром, и гром великий,

С Дону дождь пойдет стрелами, дождь готовит Дон великий.

Тут-то копьям приломаться, тут-то саблям притупиться

По шеломам половецким, на реке на той Каяле,

Что при Доне при великом. Русь, о Русь! Уж ты далеко,

За грядой холмов сокрылась. Вот Стрибожьи внуки, ветры,

Веют с моря, мечут стрелы на полки, где храбрый Игорь.

Земь гремит, и реки мутны, пыль поля запорошила,

Шум знамен: идет от Дона и от моря ворог сильный,

Половецкие дружины. Обступили силу русских.

Дети бесовы пресекли поле битвы зычным кликом,

И червлеными щитами Русь поля прегородила.

Тур, о Всеволод, о ярый, ты стоишь на поле брани,

Мечешь стрелы и о шлемы бьешь булатными мечами.

Где ни скочит Тур могучий, где шелом златой ни вспыхнет,

Там и головы увидишь половецкие на поле,

И оварские шеломы рассекает он булатом.

Он какою будет раной дорожиться в битве, братья,

Позабывши жизнь и почесть, свой забывши град Чернигов,

Золотой престол отцовский, свычай-хоть супруги милой?

Были древле дни Трояна, было время Ярослава,

Миновала брань Олега, что мечом ковал крамолу,

Тот Олег, тот Святославич, по земле он стрелы сеял.

Он ступает в злато стремя в городе Тьмуторокани,

Ярослав великий слышал звон стремян его, – Владимир

Чуть в Чернигове услышит, каждым утром слух замкнет он,

А Борис тот Вячеславич приведен хвальбой был к смерти

За обиду молодого князя храброго Олега,

На зеленую положен был на конскую попону.

Ярополк от той Каялы тело вез отца родного,

Меж угорских иноходцев, ко святой Софии, в Киев.

Как Олег был Гориславич, был посев междоусобий,

Внук Даждьбожий был в ущербе, век же в княжиих крамолах

Сокращался человекам. По земле тогда по Русской

Голос пахаря был редок, часто каркал черный ворон,

Ворон с вороном делили труп убитого, и галки

На кормежку сокликались, говоря своею речью.

Так бывало в прежних бранях, в тех полках и в тех походах,

Но такого не бывало и не слышано сраженья,

Чтоб до вечера от рани, чтобы с вечера до света

Били тучи стрел каленых и гремели сабли в шлемы,

Был бы треск булатных копий на незнаемом том поле,

На незнаемом том поле, средь земли той Половецкой.

Под копытами прибитой, там костьми земле посев был,

И она полита кровью, и взошел посев печалью,

Ах, тугой – тоской-бедою на земле взошел он Русской!

Что шумит там, что звенит там раным-рано, пред зарею?

Повернул дружины Игорь, брата милого жалеет.

Бьются Всеволод и Игорь. Бились день, другой день бились,

А на третий день, к полудню, пали Игоревы стяги.

Тут-то братья разлучились на брегу Каялы быстрой,

Тут кровавого вина им, – было много, – недостало,

Пир докончен храбрых руссов, сватов крепко попоили,

Сами пили – недопили и за Русскую за землю

Полегли. Трава поникла, их жалея, а деревья

До земли с тоской склонились. Час уж, братья, невеселый.

Силу русскую прикрыла неприязная пустыня,

И обида встала девой – там, над внуками Даждьбога,

Восплескала в край Трояна лебедиными крылами,

Плеск ее на синем море, – трудный час всплескал у Дона.

Уж князья не на поганых мчат усобицу, – брат брату

Говорит: «Мое и это, да и то». На малость – малость,

Словно молвят о великом, и себе куют крамолу,

Нечестивые тем часом в Русь приходят отовсюду,

Землю Русскую терзая. Далеко заходит сокол,

К морю, птиц бия, далече. Войско Игоря не встанет.

Жля и Карна, кликнув алчно, по земле несутся Русской,

Мечут меч и мычут пламя, жены русские рыдают:

«Уж ни мыслию не мыслить милых лад своих нам больше,

И ни думою не сдумать, ни очами поглядеть их,

А уж злата, серебра ли, – было, – больше не увидим!»

Восстонал тоскою Киев и напастями Чернигов,

Разлилась тоска-истома всею Русскою землею,

Как во рту горячем жажда, скорбь горит землею Русской.

На себя князья ковали – наковали ту крамолу,

Допустили нечестивых, – по земле и рыщут Русской,

От двора беря по белке. Святославича два храбрых,

Игорь с Всеволодом, снова ту неправду пробудили,

Что заснуть сумел заставить Святослав, отец их грозный,

Князь тот киевский великий. Был грозой он непокорным,

Сильным воинством гремел он и булатными мечами,

Притоптал стопой тяжелой Половецкую он землю,

На холмы он наступивши, утоптал везде яруги,

Возмутил озера, реки, иссушил потоки, топи,

А поганого Кобяка из излучины приморской,

Из железных половецких он полков, как вихрь, исторгнул,

В Киеве Кобяк низринут, в гриднице он Святослава.

Немцы там и венедийцы, греки там и там морава

Славят песней Святослава, князя Игоря же – кают,

Упрекают, что на дно он той Каялы половецкой

Рушил воинскую силу, злата русского насыпал.

Пременил в ту пору Игорь-князь седло свое златое

На Кощеево. Уныли в час тот стены городские,

И веселие поникло.

Святославу же приснился

Мутный сон. «Мне снился Киев на горах, – к боярам рек он. –

С вечера в ту ночь меня вы кутали покровом черным,

А кровать была из тиса. Зачерпнувши, подавали

Синь-вина мне, вместе с ядом, и на лоно высыпали

Из пустых колчанов вражьих, улещая, крупный жемчуг.

Вижу в тереме, – так снилось, – в златоверхом все уж доски

Без конька, без скрепы терем самой верхней, и до света

Будто вороны, закаркав и у Плесенска, близь вала,

Сев на выгон, ночь сидели, не летели к синю морю».

Говорят бояре князю: «Ум тоска заполонила, –

Вот два сокола слетели с златоотчего престола

Поискать Тьмуторокани, зачерпнуть шеломом Дона.

Соколам пообрубили крылья сабли нечестивых,

А самих их захватили, сокола́ в железных путах».

Тьмою третий день был схвачен, два померкли в свете солнца,

Два столпа багряных темны, и Олег со Святославом,

Месяц с месяцем младые, черной тьмой заволоклися.

На реке Каяле быстрой тьма покрыла свет горючий,

Русью половцы, как барсы, скачут, логовище бросив,

Сила русская потопла, Хан не спит, взбодренный буйством.

Где хвала, хула там стала, и неволит сила волю.

Вражий див слетел на землю. Девы готские запели,

Сев на бреге синя моря и позванивая златом,

Русским златом, песнь запели, восхваляя время Буса,

Месть лелея Шароканя. Нам, дружине, нет веселья.

Святослав Великий, в скорби, изронил златое слово:

«Игорь, Всеволод, родные, рано вздумали мечом вы

Половецкую сечь землю, ладить поиски за славой.

Вы бесславным одоленьем завлеклись неправосудно,

Кровь излили нечестивых. Ваши храбрые сердца вы

Сплошь булатом оковали, в яром буйстве закалили.

Вы того ли возжелали седине моей сребристой?

Уж не вижу власти сильной, власти брата Ярослава,

Что богат был, многовоен, с ним в Чернигове бояре,

С ним Могуты и Татраны, с ним Шельбиры и Топчаки,

С ним Ревуги и Ольберы. Без щитов, – кинжалы в руки, –

Кликом воинства сражают, славой прадедов ударив.

Вы же: «Будущая слава – наша, прошлую поделим».

Разве диво, братья, стару молодеть? Перелинявши,

Сокол птиц взобьет высоко, а гнезда не даст в обиду.

То беда, что не пособье мне князья, – другое время.

Уж под саблей половецкой стонут Ромны, а Владимир

Весь изранен, сыну Глеба – только горе и печали.

Князь ты Всеволод великий, прилетел бы издалека,

Порадел бы о защите златоотчего престола.

Ты веслом разбрызжешь Волгу, Дон шеломами ты выльешь,

Будь ты здесь – и дешев пленник, а рабыня и дешевле.

Чрез сынов удалых Глеба стрелы птицами ты мечешь.

Ты, буй Рюрик, ты, Давыд наш, где златые шлемы ваши?

Не поплыли в лужах крови? И не ваша ли дружина,

Словно туры, заметалась под булатом под каленым?

Вы вступите, господари, в стремена свои златые,

Чтоб отмстить за час тяжелый, на земле наставший Русской,

Чтоб за Игоря вступиться, Святославича оправить.

К Осмомыслу Ярославу клич несем мы в самый Галич,

Ты сидишь там на высоком златокованом престоле,

Высь подпер ты гор Угорских всё железными полками,

Королю ты путь заставил, затворил в Дунай ворота,

Камни мечешь через тучи, суд ты рядишь до Дуная,

По земле течешь грозою, в Киев путь ты отворяешь,

С златоотчего престола шлешь удар Султанам дальним.

Устреми же, господине, устреми удар в Кончака,

В нечестивого Кощея, – порадей же ты о Руси,

Чтоб от ран своих окрепнул буй наш Игорь Святославич.

Буй Роман с Мстиславом храбрым, смелый ум ваш – зов на подвиг,

Вы, как сокол, что ширяет по ветрам, плывете в выси,

Сокол птицу одолеет, в ветре быструю нагонит.

Ведь у вас железны латы и латинские шеломы.

Сотряслась земля под вами, слышат ханские владенья,

И литва, ятвяги, вместе с деремелой, копья бросив,

Ниц склонились головами под булатными мечами.

Но для Игоря для князя солнца свет уж умалился,

Не к добру с деревьев листья обронились. И по Роси,

По Суле – в разделе грады. Войско Игоря не встанет.

Дон к тебе, о князь, взывает. Он князей зовет к победе.

Князи Ольговичи храбры, – брань почуяв, поспешили.

Ингварь, Всеволод, все трое вы Мстиславичи лихие,

Шестикрылый рой, гнезда вы не худого, но, до власти

Устремясь, ее стяжали вы не жребием победным.

Где же шлемы золотые, копья с польскими щитами?

Стрелы остры, заградите вы ворота, и вступитесь

Вы за Русскую за землю, ранен Игорь Святославич.

Уж Сула струей сребристой не течет к Переяславлю,

И Двина течет болотом к полочанам, в кликах вражьих.

Изяслав лишь, сын Васильков, о литовские шеломы

Грянул острыми мечами, славу деда он Всеслава

Затемнил, а сам низлег он под червлеными щитами,

На траве окровавленной, взмах узнав мечей литовских.

И, на ту кровать прилегши, рек: «О князь, твою дружину

Птицы крыльями одели, кровь ее лизали звери».

Брячислав там брат с ним не был, не был Всеволод там брат с ним,

И жемчужную ту душу из бестрепетного тела

Испустил один-один он чрез златое ожерелье.

Городенские унылым гласом трубы затрубили.

Ярослав и все Всеслава внуки, стяги преклоните,

Вы мечи вложите в ножны. Слава дедов позабыта.

Вы крамолами вманили в землю Русскую неверных,

Жизнь Всеслава омрачая. Распри кликнули насилье

От земли вам Половецкой. На седьмом Трояна веке

Князь Всеслав закинул жребий о девице, сердцу милой.

Он, клюками подпершися, на коней скочил и едет

К граду Киеву, коснулся древком копьевым престола,

Лютым зверем побежал он прочь, на полночь из Белграда,

Приукрылся синей мглою и орудьем стенобитным

Новгородские ворота отворил, разбил он славу

Ярослава и с Дудуток до Немиги прыгнул волком.

А снопы-то на Немиге из голов там устилают,

В молотьбе молотят крепко там булатными цепами,

Жизнь кладут на ток и веют душу вольную от тела.

На брегах окровавленных, на Немигских, сея, сеют,

Да не жито, да не травы – сеют густо кости русских.

Князь Всеслав – людей судил он, города князьям рядил он,

Сам же в ночь он рыскал волком, волк от Киева несется,

До утра – в Тьмуторокани, Солнце-Хорса перерыщет.

До заутрени звонили для него в Святой Софии,

В граде Полоцке, а звоны в стольном Киеве он слышал.

Хоть и вещею душою он владел в несмирном теле,

Но от бед страдал он часто. Для таких Баян-провидец

Спел мудреную припевку: «Будь ты хитрым, будь гораздым,

Будь ты птицею гораздой, не уйдешь суда господня».

О, земле восплакать Русской, первовременье воспомнив

И князей припомня первых! Мог ли быть Владимир старый

Пригвожден к горам, где Киев? Ныне Рюрику достались

Эти стяги и Давыду, но хоть машут бунчуками,

А хвосты их вьются порознь, каждый в сторону иную».

Свист ли копий или песня? Что за песня над Дунаем?

Ярославнин слышен голос. Как безвестная кукушка,

Кличет рано: «Полечу, мол, я кукушкой по Дунаю,

Омочу рукав бобровый я в реке Каяле быстрой,

Раны я утру на князе, кровь утру на теле сильном».

Рано плачет Ярославна на стене градской в Путивле,

Кличет к ветру: «Ветр, ветрило, ты к чему насильно веешь?

Ты зачем, о господине, на своих нетрудных крыльях

Стрелы ханские бросаешь на бойцов, где он, мой Ладо?

Мало ль было в высях веять и летать под облаками,

Прилетев, качать-лелеять корабли на синем море?

Ты зачем мое веселье ковылями всё развеял?»

Рано плачет Ярославна на стене градской в Путивле:

«Славный Днепр, пробил ты горы сквозь земли той Половецкой,

Святославовы суда ты, в стан Кобяков мча, лелеял,

Возлелей, о господине, моего примчи ты Лада,

Чтобы утром я не слала слез к нему на море рано».

Рано плачет Ярославна на стене градской в Путивле:

«Солнце светлое, свет-солнце, ты для всех тепло и красно,

Для чего же, господине, ты стремишь свой луч горячий

На войска, где он, мой Ладо? Для чего в безводном поле

Ты тоской им сушишь луки и колчаны затворяешь?»

Взволновалось сине море в час полуночи глубокой,

Встали мороки и мглятся, князю Игорю дорогу

Кажет бог к отчизне Русской из земли той Половецкой,

К златоотчему престолу. Свет погас зари вечерней.

Игорь спит. А Игорь спит ли? Игорь мыслью поле мерит

От великого ли Дона до Донца, что мал в теченьи.

В полночь конь. Овлур надежный, – слышно, – свистнул за рекою,

Разумей, мол, князь. Князь Игорь тут не тут и тут не будет.

Кликнул, стукнул земь в пробеге. Зашумели, шепчут травы.

Половецкие заставы! Зыбь в них. Бег свой мчит князь Игорь.

К тростнику он горностаем, белым гоголем на воду,

На коня вскочил, конь борзый, и с коня босым он волком,

И к Донецкому он лугу побежал, – под облаками

Реет соколом, – на завтрак, и к обеду, и на ужин

Бьет гусей и лебедей он. Если Игорь – сокол в лете,

Влур, Овлур – течет он волком и росу с себя стряхает,

Ибо в беге надорвались жарки борзые их кони.

Говорит Донец: «Князь Игорь, для тебя немало славы,

Для Кончака – злой досады и веселья – русским людям».

– «О Донец, – ответил Игорь, – и тебе немало славы,

Что волной лелеял князя, что зеленую траву ты

Стлал ему постелью мягкой на серебряном на бреге,

Кутал мглой своею теплой, осенял зеленым древом,

На воде нырком лелеял, на струях стерег ты чайкой,

На ветрах качал летящей быстро чернетью проворной.

Не такая, – он примолвил, – та река худая, Стугна,

Ток чужой она глотает, в берег кинет струг, разломит,

Юну князю Ростиславу Днепр закрыла-затворила,

Плачет мать по юном князе Ростиславе и тоскует.

Восскорбев, цветы увяли, и к земле склонилось древо».

Чу, стрекочут не сороки, а по Игореву следу

Гзак с Кончаком следа ищут. Тут не каркали вороны,

Тут и галки приумолкли, и сороки без трещанья

Только ползали по сучьям, дятлы путь к реке казали,

Соловьи веселой песней свет поведали, распели.

Говорит Кончак ко Гзаку: «Если сокол улетает,

Мы застрелим соколенка золочеными стрелами».

Говорит Кончак ко Гзаку: «Если сокол улетает,

Мы увяжем соколенка, взявши красною девицей».

Говорит тут Гзак к Кончаку: «Если красною девицей

Нам опутать соколенка, нам не будет соколенка,

И ни красной нам девицы, и не будет нам девицы,

И начнут терзать нас птицы в чистом поле Половецком».

Рек Баян – и о походах, в оно время им пропетых,

Святослава, Ярослава и Олега вспоминая,

Молвил: «Тяжко с головою, но без плеч, и худо телу,

С головою разлучившись». И без Игоря не благо

Русской быть земле. На небе светит солнце золотое.

Игорь-князь – в земле он Русской! И девицы на Дунае

Песнь поют. Их голос слышен вплоть до Киева чрез море.

По Боричеву он едет, Игорь-князь, чтоб помолиться

Богородице Пресветлой Пирогощей. Люди рады.

В городах идет веселье. Песнь князьям пропета старым,

Молодым за ними также. Слава, Игорь Святославич,

Слава, Всеволод, буй тур он, и сын Игоря, Владимир!

Здравье, князи и дружина, на неверные полки вы,

Христианам на защиту, ратоборствуете. Слава!

20–24 декабря 1929 – 24 апреля 1930

Капбретон

Источник: Бальмонт К. Д. / Слово о полку Игореве// Слово о полку Игореве. – Л.: Сов. писатель. Ленингр. отд-ние, 1967. – С. 166–176.

Источник: Слово о полку Игореве : Сборник исследований и статей / Под ред. чл.-кор. АН СССР В. П. Адриановой-Перетц ; Акад. наук СССР. Ин-т рус. литературы (Пушкинский дом). - Москва ; Ленинград : Изд. и 1-я тип. Изд-ва Акад. наук СССР в Лгр., 1950. - 480 с.

Telegram-каналы

Комментарии для сайта Cackle