Схимонахиня Никандра (Покровская) (1898–2003) ушла в монастырь в 12 лет. В 26 её, как и многих священнослужителей, репрессировали. Рассказ схимонахини Никандры – о её жизни, о тех испытаниях, которые выпали на её долю, о людях, которые её окружали.
Мой папа протоиерей Симеон служил в Ряжском благочинии в Троицком соборе. Дедушка отец Феодор тоже был священником. Папин папа отец Алексий в Сасово служил. Он овдовел в 25 лет. У него был свой дом, но он жил с нами до самой старости. Он умер в алтаре, на Введение. Отслужил литургию. В одной руке – чаша, в другой – плат. Было ему 94 года. Тёти, две папины и две мамины, – в монастыре, в 60 км от нас жили. Сейчас там только одна колокольня осталась. Я к ним ходила.
Маму звали Евдокия. У меня было 6 братьев и 5 сестёр. Я – самая старшая и ходила в школу. Звали меня София.
Исполнилось мне 12 лет, и я решила пойти в монастырь.
Прожила там месяца три-четыре. Папа приехал, а я яблоки в кучку собираю. Мы их возили продавать. У нас был большой сад. В деревню приедем, я, в платьице тёмненьком, кричу: «Монастырские яблоки! Монастырские яблоки!». А тут папу увидала, плачу: «Папа, я домой хочу!» – «Ну, поедем!».
Потом передумала, осталась.
Первый год приходилось трудновато. Привыкла. Была пастушком, дояркой. 25 коров доила. На третий год меня пахать послали.
Монастырь у нас был не бедный. Много земли. Триста человек монахинь. Матушка хорошая – игумения Аркадия.
Грибы собирали, заготовляли. Они у нас стояли в мешках на печке. Суп варили с грибами, щи. Лапшу свою делали, натирали. Она подсохнет, её резали и варили. Кашу гречневую варили, пшённую с молоком, сыр. Рыбу ели, но не постом. Матушка скажет: «За рыбой». Салазки берём, мешка два привезём. Хлеб пекли, блины. Ложки и чашки деревянные были.
За солью ездили в Моршанск. Соли не хватало, и мы меняли её на горох. Один раз у нас соль по дороге отняли. К матушке идём, боимся. Она спрашивает: «Сами живы?» – «Живы». «Вот и слава Богу!».
Нас было четверо в келье. С нами жила матушка Параскева из Торжка, с палочку мою ростом. Мы её жалели. В трапезную идём: «Мать Параскева, собирайся». Сажаем её на руки и несём в трапезную. Однажды она приболела и говорит: «Не ходите сегодня на работу. Я, наверно, помру». Мы к матушке отпрашиваться. И остались дома. В семь часов она и говорит: «Сколько ко мне пришло монашек! Да какие все хорошие! Сколько у меня монашек в келье!». И умерла. 72 года ей было.
В 25-ом году я приняла мантию, и меня назвали Серафима.
А следующим годом нас всех из монастыря выгнали. Обратно пришла к родителям.
В 32-м начались гонения. Батюшек забирали. Всех монашек подобрали. Был у нас старец Паисий. Мудрый старец. Ходили к нему очень много, он всех принимал, благословлял. Лет ему было 80. Это был мамин брат родной. Его забрали, и он пропал без вести. Старица Матрёшенька была в селе Демьясове Путятецкого района. Тоже забрали, неизвестно, куда пропала. Отец Филарет был, наш духовник-исповедник. Но он умер дома. Его не забирали – он был старый. Когда начались гонения, мы к нему ходили.
В Рязани, как забрали нас, заставляли снять крестик. Но мы не отдали. Неделю стояли в камере в воде. Мама принесёт посылочку. А нам корочку хлеба в воду кинут, и всё.
Потом по этапу пошли. Четыре года в Кандалакше на лесоповале. Четыре года в Мурманске. Четыре года в шахтах в Воркуте.
В Кандалакше нас было 300 монахинь и примерно столько же священников. Жили в одном бараке перегороженном. Папу посадили вместе со мной. Ему пальцы на лесоповале отрубили. Два пальца осталось только. На моих глазах. Я пальчики его собирала, держала в руках. Лопухом завязала ему руки. Кровь льёт. У него заражение получилось, и через неделю он умер.
Раз согнали нас, монахинь, в сарай. Меня 85-ю, самую последнюю, туда затолкали. Облили сарай керосином изнутри и снаружи. И зажгли. Я топошилась, топошилась. Подрясник рваный горит. В дверь стучу. И вертушка отлетела, я выпрыгнула и ползком в озеро. А остальные все погорели.
Озеро было большое, глубокое. По нему лес валить плыли. Зимой по льду хорошо ходить. А летом на лодках ездили. По 40 человек нас сажали. Лодки маленькие. Однажды волна пошла, и людей смыло. Я плавать могла – выбралась. А утонуло очень много. Благочинная утонула, матушка игумения Аркадия тоже. Как она кричала: «Спасите, спасите!». И могли бы спасти, но конвой не допускал.
Жили в бараках. Кроватей не было. На нарах спали. Ни матрасов, ни подушек, ничего. Мама мне прислала посылку: валенки маленькие, коротенькие, кофту вязаную и шапку. Я приду с работы – ноги мокрые. В лес ходили 24 км. Лапти какие? Почти что босиком. Придешь и посушить негде. Вечером 300 г хлеба дадут, холодной воды кружку. Хоть бы кипяточку дали – душу бы отвели. Снега зимой наберём – и вода. Очистки ели. Идём – мусорный ящик. Мы их собирать, в карманы скорей, кто вперёд.
Каждый день в двенадцать часов открывают папку толстую. «Покровская Серафима Семёновна! Выходить к расстрелу!». Выходишь. Перекрестишься. Попрощаешься. Выведут человек 50 в ряд, поставят по четверо. Стреляют, а не убивают. И так каждый день. А потом терпение наше кончилось, и говорим: «Убивайте нас совсем, если вы Бога не боитесь!».
Как-то пришли мы с работы, из нашего барака вызывают 15 матушек. Нет их и нет. А на следующий день глядим – висят. Они поставят столбушки, доски на них, сверху перекладины и верёвки. Туда голову сунут, дёрнут и всё.
В 41-м у меня мама умерла. А освободилась я в 42-м.
Пришла с работы. Идёт женщина, молодая, со списком: «Кто такая Покровская Серафима Семёновна? На освобождение». Я обрадовалась. А одевать мне нечего. Как же я босиком пойду? На ногах – лапти худые. Дали ботинки на деревянных подошвах, буханку хлеба и билет. Да билет мой пропал, потерялся. Денег ни копейки. Сначала ехала на подножке. А потом – пешком.
Недели три шла по Мордовии. Где пустят – заночую. Одна мордовка говорит: «От нас в 15 км церковь. Ты старайся на Троицкую субботу туда попасть». И я пошла. Пришла. Сижу на паперти и думаю, как же я пойду такая в храм? Башмаки у меня грязные, платок на мне рваный. Платьишко на мне, коричневое, еще монастырское, плохонькое, всё в заплатках. Сижу. Идёт староста церковный. Подходит ко мне: «Откуда Вы?». Я ему всё рассказала. Он сел, внимательно выслушал. Ушёл домой, возвращается: «Пойдёмте к нам домой». Повели меня в баню, а мне смениться нечего. Дали мне нижнее бельё, платьишко, тапочки, платок.
В церкви народу битком. На кануне пирогов и блинов – всего много. Батюшка отец Михаил старенький. Староста меня спрашивает: «Будете записки читать?». Поминовение читать некому. «Буду, говорю, читать». Матушка меня спрашивает: «А где Вы ночуете?» – «Где Господь благословит». «Пойдёмте к нам». Четверо детишек у них. А батюшка тоже был в заключении. Посидели, поговорили. На утро опять пошли в церковь. Матушка осталась дома шить мне платье новое, горошечками. И я жила у них две недели. Картошку полола, окучивала, лук полола.
Надо домой. А где мой дом?
Я ушла от них. Прошла немного. Села на горочку и плачу: «Ах, ты, мамочка, мамочка! Кто меня встретит? Кто меня напоит?».
Пришла домой, а мне никто не рад. Никто. Родных никого не осталось. Братья на фронте погибли, сёстры в Ленинграде пропали. Сначала говорили – не она. Я была худенькая, как мизинчик. Дом наш был двухэтажный, и я боялась к нему подходить. Председатель говорил: «Убрать монашку обратно, чтобы не было в деревне». Три месяца в лесу сидела. Ягод наберу – землянички, чернички.
А потом, после войны, перестали приставать. Я в колхозе работала, картошку сажала, помидоры, огурцы собирала, капусту поливала. Начальство меня уважало. Дрова привозили, помогали.
Однажды батюшка Варнава из Санаксар мне говорит: «Матушка, а ты не боишься, тебя обратно посадят, загонют?». А я говорю: «Батюшка, на все воля Божия. А я не боюся! Ничего теперь не боюся!».
Гонения ещё будут. Но надо молиться, чтобы Господь продлил наши дни и не дал нам такое же гонение. Усердно молиться. На то монах и остался. В этом его предназначение – молитва за весь мир. Пусть монах в постели лежит. Он всё равно по чёточкам молится, даже во сне молится непрестанно. Утренние, вечерние, потом по чёточкам 300 Иисусовых, 200 Богородичных, 150 ангелу, 25 за игуменью, 30 за строителей, 60 за весь мир, земные поклоны, Апостол, Евангелие, Псалтирь (каждый день по 4 кафизмы).
Сладостей не надо много вкушать. Хлеб насущный есть? Есть. Вода есть? Есть. Слава Богу за всё! Слава Богу за радость! Слава Богу за скорби! Слава Богу за болезни!
Я прожила 104 года. Я не блудила, не пьянствовала, не воровала. Я не боюсь суда земного. Нисколько! Я боюсь Суда Вечного. Вечный Суд придёт – вот тогда судить будет.
Верить надо. Как святые жили? В молитве, в подвигах, ели плохо. А мы что сейчас? Наедимся, напьёмся. Ведь ничего нашего нет. Мы едим всё Божие. А нашего нет. Мы, грешные, дома украшаем, квартиры белим, красим, моем. А душу свою ничем не украшаем, не моем, не стираем. Так паук в паутине сидит, к нему муха забралась, жужжит – не вылезет от него никак. Так мы от грехов не вылезем никогда. Надо каяться. Идти на исповедь к священнику. Не копить грехов. Надо отмывать душу свою. И легче будет.
Материал подготовили: священник Сергий Миронов и Татьяна Ртищева
Фото Татьяны Ртищевой
«Глаголъ» № 22 (68), 20 ноября 2002 года
Издание церкви Пресвятой Троицы г. Коломны (Щурово)
Комментировать