XVII век в истории русского просвещения

Вступительная лекция

Настоящую лекцию я посвящаю общему предварительному обозрению того литературного материала, который будет подлежать нашему изучению. Представлю вам программу будущего курса.

* * *

XVII век является одним из самых интересных моментов в нашей внутренней истории, и, вместе с этим – одним из самых трудных для изучения. И интерес, и трудность вполне обусловливаются самым характером его, как эпохи переходной. Переходные эпохи, связывая прошедшее с будущим, представляют особый интерес для историка: здесь он видит перед собою – выражаясь словами нашего старинного поэта –

«...потоков рожденье

И первое грозных обвалов движенье»…

– видит первые зародыши тех исторических явлений и фактов, которые потом, в дальнейшем ходе истории, делаются существенным содержанием исторической жизни, а иногда – и главными двигателями эпохи... ХVII век является перед нами эпохой, когда сводились итоги шестисотлетней предшествовавшей народной жизни и полагались первые основания нового будущего существования, будущих «новшеств». В самых стенах старого здания, во многих местах уже обрушивавшегося, отчасти же еще здорового и крепкого, – воздвигалось новое, которое неминуемо должно было задавить прежнее... В истории русского просвещения и литературы ХVII века очень многое нам, будет совершенно непонятным, если мы не заглянем предварительно в предшествовавшую эпоху ХVII века, не ознакомимся с общественными и литературными фактами нашей истории прежнего времени. Не говорим уж о том, что факты эти заслуживают, вполне внимательного изучения и сами по себе, независимо от их прямого отношения к последующему ходу нашей умственной жизни. Просветительная деятельность в Московском государстве первых юго-западных ученых, возникновение учебной литературы, литературная история раскола, начальная история нашей драмы и т.д. – все это такого рода явления, которые требуют и своей самостоятельной истории.

Но при всем интересе, переходные эпохи особенно трудны для изучения. Связывая собою прежде господствовавший строй общественной или умственной жизни с ее новыми формами, объединяя в себе старое, с новым, – переходные эпохи, поражают историка своею сложностью, запутанностью, неустойчивостью. Под историком здесь как бы нет твердой определенной почвы. Пред его глазами одновременно и возникают новые исторические явления, новые элементы умственной или общественной жизни, и тут же, рядом, продолжают жить и прежние, старые факторы. Историк долго не может разобраться среди того хаоса, который его окружает: старое быстро смешивается с новым, пришлые начала сливаются или борются с прежними, туземными, – все это так перепутывается, переплетается одно с другим, ассимилируется, – что разобрать исходные нити того и другого, указать их взаимное отношение делается иногда прямо невозможным. Обращаясь к подобным эпохам, историк должен превращаться в римского Януса: изучая переходную эпоху, он должен одновременно смотреть и назад и вперед – только при этом условии для него будет уясняться то, что происходит перед его глазами... С таким именно характером переходного времени является в истории нашего просвещения и литературы XVII век. Могущественно выступают перед нами здесь два начала, две стихийные силы – старое и новое; их упорная борьба между собою составляет все содержание литературной истории века.

Грустные итоги дала предшествовавшая шестисотлетняя история нашего образования. «Заблудихомся и духовне и телеснее» – сознаются на Стоглавом соборе лучшие представители времени, и «заблуждение», действительно, было полное... Общий характер нашей умственно-религиозной жизни в XV–XVI веках возникает перед нами крайне печальным; просветительные источники страны чрезвычайно скудны. Школ нет; общая масса приходского духовенства совершенно невежественна; монастырская жизнь, особенно в лице наиболее близкой к народу, бродячей массы монашества, на крайней степени упадка. Формальным источником духовного просвещения, более или менее общедоступным, является церковь, церковное богослужение, но и оно отправляется крайне небрежно, и потому не достигает и возможной для него духовно-просветительной цели... Предоставленное самому себе, общее христианское развитие – и в массе простого народа и в стоявшем над ним «обществе» и в книжном слое – чрезвычайно невысокое, бедное. Низшая масса питается религиозными суевериями; в более развитом обществе, в общем большинстве – к суевериям присоединяется церковная обрядность... Единственной умственной силой страны является книжная среда; но религиозная мысль и «книжного человека» лишенного общего просвещения и всецело предоставленного самому себе, принимает направление крайне ненормальное, патологическое. Господствующая, преобладающая масса книжных людей вращается в области вопросов внешне нормальных, церковно-обрядовых, и доходит здесь до самых странных «мудрствований»; вспомним споры о сугубой аллегории: наставления о небритии бороды и усов... В виду этой действовавшей крайности, другие, наиболее смелые представители книжности, покидая почву мертвого обряда, ударяются в другую крайность ― в область голого отрицания. Рядом с этими спорами о «земном рае», о «хождении по-солонь» ― дается отрицание всей церковной иерархии и монашества, всей церковной обрядности, высказываются мысли рационалистические и прямого материализма... Впрочем, до этого, по-видимому, доходят немногие: религиозное отрицание останавливается на почве общих «сумнений» и «шатаний». Между двумя крайними течениями религиозной мысли, в той же книжной среде и в ближе стоявшей к ней части остального общества – возникает и развивается общее религиозное брожение, чрезвычайно сложное, неопределенное, неясное, – неясное, может быть, и для самих его представителей, – но бывшее, кажется, для многих единственным выходом из образовавшейся умственно-религиозной дилеммы. «В домех, и на путех, и на торжищах, иноци и мирстии – вси сонмятся, вси о вере пытают»... И пытают о вере уже – «не от пророк, ни от апостол, ниже от св. отец, но от еретиков (речь идет о последователях ереси жидовствующих) и отступников Христовых, с ними дружатся, и пьют, и ядят, и учатся от них жидовству». Церковный авторитет, таким образом, стал колебаться в глазах многих. «Явися шатание в людех в неудобных словесех о божестве»... Таков был общий результат многовековой религиозной истории древнерусского человека. Это был какой-то странный хаос религиозных понятий и представлений, – хаос тем более безотрадный и опасный, что соединялся со страшным национальным самомнением и религиозной исключительностью. В Московском государстве постепенно все более укоренялась мысль о своем исключительном национальном и религиозном достоинстве, об исключительном превосходстве пред всеми народами. Представления с такого рода претензиями стали заявляться в северо-восточной Руси очень рано, с половины ХV века, теперь к концу XVI–XVII в., под влиянием особых обстоятельств, они приобрели характер полной непререкаемости и непогрешности. Крайняя нетерпимость и исключительность и в национальном и в религиозном отношении (то и другое было неотделимо) составляли господствующую черту общественности XVII века. В этом и заключалось главное несчастие. В обществе распространены самые ужасные пороки, религиозные понятия ограничиваются обрядностью, простой народ и все низшее духовенство погружены в самое непроходимое невежество, граничившее с полуязычеством, – между тем все уверены, что во всей «подсолнечной», ни у одного народа нет такой совершенной веры, как в русской земле, что только здесь процветает «древлее благочестие», – которым «сияя в поднебесной русская земля веселится»... Зачатков западного образования было мало в обществе, да в них и не нуждались.

Между тем, эти начала не могли не заходить в далекое Московское государство. При всей своей национальной замкнутости и исключительности, при всем стремлении к этому, древняя Русь не могла совершенно спасти себя от влияния западных идей и понятий, не могла не заразиться ими. Не китайской же стеной, в самом деле, было ограждать себя от них; да и китайские стены не служат препятствием идее. Бедность и полное под конец банкротство своей собственной мысли открывало широкую дорогу иноземному умственному влиянию. Но приходившие теперь новые начала не могли спокойно, без борьбы, стать достоянием умственной жизни Московского государства, не могли незаметно слиться с ее прежним течением. Прежние, старые элементы жизни были слишком противоположны новым. Пришлая новизна не могла мириться с туземной стариной. Московская Русь слишком долго жила своею собственною замкнутою жизнью, чтобы западные понятия могли проникнуть теперь, – в XVII веке – в нее незаметно, без сопротивления, без борьбы. Туземная старина и вновь нахлынувшие «новшества», – как результаты продолжительных и различных народных жизней, – были слишком разнородны, чтобы при их встрече дело могло обойтись мирно. Начинается борьба, борьба ожесточенная, борьба на жизнь и смерть – старого с новым. Борьба становится стихией всей эпохи, стихией, проникающей собою все частные факты и явления литературной истории в Московском государстве за это время.

* * *

Почин умственному движению в Московском государстве в XVII веке дает юго-западная Русь. Вам известна печальная политическая история этого края. Опустошенная татарами, удаленная, а потом и совсем оторванная от нового центра Московского государства, юго-западная Русь сначала вошла в состав Великого княжества Литовского, затем, к концу XVI века (с Люблинской унии 1569 года) была окончательно присоединена к Польше. Находясь под литовскими князьями, край этот, по крайней мере, не утрачивал своей народности: его язык был языком государственным, языком княжеского дома, языком законодательства и управления; народ оставался и мог оставаться православным. С присоединением к Польше, для юго-западной Руси настали другие времена. Польское влияние и прежде, еще до окончательного соединения Литвы и Польши, довольно заметно проникало в край; теперь, господствуя официально, оно прямо стало стремиться к уничтожению в присоединенном народонаселении национальной и религиозной самостоятельности. Все образование в Польше, а вместе с этим и вся умственная сила страны к концу XVI века находилась в руках иезуитов: этого достаточно сказать, чтобы понять, с какого рода врагом пришлось лицом к лицу столкнуться русскому православию, когда юго-западное народонаселение очутилось политически связанным с Польшей... Опасность обыкновенно в здоровых организмах пробуждает и развивает энергию. Между враждебными сторонами быстро возникает борьба. Юго-западное общество как бы просыпается от умственной дремоты. В ответ и вместе для борьбы с развивающеюся в стране педагогической деятельностью иезуитов, защитники православия, сплачиваясь в церковные братства, заводят и у себя училища, строят типографии, переводят и печатают книги, пишут сочинения, вызывают ученых... В 1631 году основывается в Киеве академия. Имея своими профессорами людей с западноевропейским образованием, академия вносит в среду местного русского населения западную науку, западный метод изучения, западные идеи. Вокруг и под покровом киевской академии образовывается целая школа ученых и возникает обширная и довольно разнообразная литература.

Возникшая литература служит главным образом своей ближайшей задаче – полемике с католичеством и защите православия, это – по преимуществу литература богословско-полемическая. Полемика и с той, и с другой стороны, – беспощадна, редко соблюдает беспристрастие, очень часто придирчива и мелочна, – но вообще хорошо рисует интеллектуальный характер и самых деятелей и всего современного общества, среди которого она велась... Но литература полемическая не составляла всего содержания возникшей юго-западной письменности. Рядом с прямой полемикой, она преследовала (ввиду тех же целей) и другие, общеобразовательные интересы. По примеру западной Европы и особенно Польши, в юго-западной Руси возникает устная проповедь. С этою целью при церквах учреждается особая должность проповедника («казнодея»), для которого составление и списывание проповедей делается специальностью. Нужно припомнить те разнообразные источники, которыми пользовались в своих проповедях средневековые западные и польские проповедники (сборники проповедей их были известны и православным) – чтобы видеть, какое важное общеобразовательное значение могла иметь юго-западная проповедь. Источники эти были весьма разнообразны. Западный проповедник XVI–XVII века не любил ограничиваться в своем поучении одной ближайшей духовной областью, напротив; в своей проповеди он старался поместить как можно больше элементов других, посторонних, – ввести в нее, насколько возможно, больше сведений исторических, сведений по естествознанию – из зоологии, ботаники, минералогии (сведения эти были заманчивы: отличались такой чудесностью!), понятий астрономических и т.д. Все эти науки доставляли проповеднику материал, которым он свободно пользовался – чтобы овладеть вниманием слушателей, чтобы развлечь их, чтобы пояснить или развить свою мысль, нравоучение, подтвердить его и т.д. Нет нужды говорить – это разумеется само собою – что во всех этих, выразимся так, научных примерах собственно научного в большинстве случаев было очень немного; проповедник приводя, по его словам, примеры из, «истории», – рассказывал только анекдот, апокриф или, легенду; вместо «астрономических» понятий излагались измышления астрологии; сведения, долженствовавшие, по уверению проповедника, относиться к «зоологии», «ботанике» и т.д., очень часто по своему характеру и содержанию стояли гораздо ближе к области чудес и фантазии, чем к действительной науке... Повторяю, это разумеется само собою. Но суть дела была не в этом. Чудесно анекдотический характер носила и вся средневековая наука, сама по себе. Для средневековой западной, а также и нашей киевской, носившей тот же характер, проповеди, – не малой заслугой было то, что она способствовала большей популяризации науки, – какова бы ни была эта «наука». Важно было уже одно то, что проповедник вводил слушателей в круг новых представлений, новых сведений и понятий, горизонт слушателей невольно расширялся, они знакомились с неведомою дотоле областью научных сведений, приобретали известные познания, хотя и в легендарной, чудесной окраске. Приблизительно с таким же характером, повторяем, была и возникшая теперь юго-западная проповедь. Этот научный элемент (если мы так назовем его) юго-западной проповеди, заимствованный ею из польских и других западных источников и сборников, был тем важнее, что он поддерживался и усиливался в обществе другими сторонами развивавшейся в стране литературы. Под непосредственным влиянием Киевской академии в юго-западной Руси, – в Киеве, Вильне, Львове – возникает первая учебная литература и первые исторические труды. «Славянская грамматика» Смотрицкого (1619) вплоть до «Грамматики» Ломоносова (1755) служила и в юго-западной и в северо-восточной Руси единственным учебником по славянскому и русскому языку (они не различались). «Синопсис» Иннокентия Гизеля (1732) столь же долго был учебником по русской истории. Исторические «Четьи-Минеи» св. Дмитрия Ростовского; являясь капитальным научным трудом, до сих пор служат для наших грамотных людей простого народа настольной книгой чтения. Под покровом Киевской академии возникают и первые русские мистерии, первые зародыши русского театра. Два главных основных элемента видим мы действующими во всей истории западной средневековой драмы. «Борьба» двух стихий, церковно-литургической и народно-бытовой, которые то расходятся, то сливаются между собою, пока одна из них (народно-бытовая) не берет окончательно перевеса над другой – составляет главное содержание истории средневекового театра». Постепенное усиление народно-бытового элемента на счет церковно-литургического и окончательное удаление последнего – составляет сущность его истории. Западная драма зарождается в церкви; древнейшие мистерии X–XI века составляют только часть праздничной литургии, – они даже не играются, а поются во время богослужения, на латинском языке. В XII–XIII веках содержание церковной мистерии значительно расширяется. В нее получает доступ народно-бытовой элемент; мистерии разыгрываются хотя в церкви, но уже на народном языке и ближе становятся к темным, житейским сторонам народной жизни. В период от XIV по XV вв. западная мистерия окончательно порывает всякую связь с богослужением. Действие ее переносится на площадь, улицу, ярмарку, и заведывание ею из рук духовенства переходит мало-помалу в руки светских любителей... Ни церковно-богослужебное начало, ни языческое народно-бытовое не участвовали в первом зарождении русского театра. Первые юго-западные мистерии обязаны были своим появлением совершенно особому фактору, перешедшему, по примеру западноевропейских учебных заведений, и в Киевскую академию – драме школьной. Если православное богослужение, в противоположность католическому, всегда чуждалось драматизма, то в русском народном творчестве, в обширном кругу народных обрядов, песен, игр, связанных с древнейшими верованиями народа, таились богатые задатки драматического начала. Хороводные песни и игры, полуязыческие народные обряды встречи весны, проводов и похорон зимы, святочные переряживания и т.п., – все это представляло естественные, самобытные зачатки русской драмы. Но к этим народным зачаткам, как мы уже заметили, не пришла ни церковь со своим богослужением, как было в западной Европе, ни литература. Первые страницы истории киевского, да и московского, театра, история его во все продолжение XVII века – далеко не блестяща: народные начала драмы глохнут в зародыше, остаются без всякого применения; театру полагает основание школьная мистерия, – но, не имея жизненных начал в самом богослужении, оставаясь в стороне от всякого влияния народной жизни, юго-западная мистерия не имеет почти развития и быстро сходит со сцены... Сочинения богословско-полемические, проповеди, первые опыты учебной литературы, сочинения исторические, зародыши мистерий – все эти разнообразные элементы молодой юго-западной литературы XVI–XVII вв. увеличивались еще одним весьма обширным отделом: вместе с другими фактами образования и литературы, в юго-западную Русь, при посредничестве той же польской литературы, с конца XVI в. и особенно в XVII, начало переходить множество западноевропейских повестей и сказаний светского содержания (литература «странствующих» рассказов). Переходившие этим путем памятники иноземной образованности очень скоро становились отсюда известными и северо-восточной Руси, значительно увеличивали для русского читателя объем чтения, – разнообразя его содержание и вместе развивая любовь к нему.

Таков был не широкий объем юго-западной литературы. К сожалению, вследствие своей оторванности от народа, литература эта была слишком не прочной, и с такой же быстротой исчезла, с какой возникла. Но при всей своей кратковременности, юго-западная литература и образованность сослужили великую службу северо-восточной Руси. При всех своих недостатках, юго-западная ученость была несравненно выше современного ей московского застоя. «Схоластика, лежавшая в основе этой учености, все же допускала возможность другого мнения, и спор против него облекался в форму логического вывода. Здесь не было той нетерпимости, которая с конца XV века начала все сильнее и сильнее обнаруживаться в книжной среде и во всем обществе в московском государстве, – здесь не было того слепого, безотчетного благоговения к авторитету «писания», «книги», – которое скоро стало заставлять очень многих книжных людей в Московском государстве умирать за едину букву аз»... Словом, юго-западная схоластика была все-таки наукой, своего рода независимым знанием, и понять это и, еще более, вполне воспользоваться этим – было бы огромным успехом для Москвы. Схоластика вносила совершенно иной порядок мыслей, и, после знакомства с ней, сближение с европейскими понятиями было гораздо возможнее, чем прежде. Сближение Москвы с юго-западной образованностью было прямым подготовлением к реформам...

* * *

Влияние юго-западного образования и литературы стало сказываться в Московском государстве очень скоро, с первых же годов XVII столетия; позднее, после присоединения Малороссии к Москве, влияние это окончательно упрочивается. В Москву переходят книги, напечатанные в юго-западных братских типографиях, сюда вызывают Киевских ученых, – последние заводят в Москве училища, типографии, исправляют и печатают богослужебные книги, переводят отеческие сочинения, пишут проповеди, которых давно уже не слышно было в Московском государстве, составляют учебники, ведут литературную полемику в защиту православных мнений. Устройством в Москве Академии (1685) еще более усиливается эта литературная и просветительная деятельность юго-западных ученых. Для преподавания в Академии, делается новый вызов ученых; в Москву являются братья Лихуды, получившие обширное европейское образование в итальянских университетах, и своими учебниками полагают прочное основание учебной литературе Московского государства... Между тем, и в других сферах жизни совершаются разные нововведения: в церковной сфере идут реформы Никона, в домашнюю жизнь высшего московского общества все сильнее начинают проникать культурные влияния западных соседей, при дворе полагается основание «комидийному делу», в литературу входит через Киев и Польшу масса западных повестей и сказаний светского характера, переходят сборники «Новелл» и «Фацеций», под влиянием их «смехотворное» направление начинает заявляться все сильнее и сильнее и в туземной литературе; в древнерусское иконописное искусство уже с XVI века также начинает проникать «новизна» (см. «Розыск» о Висковатом), в XVII веке множество «мастеров» вызывается из Германии и Голландии... Все эти начинания не могли затеряться и остаться бесследными. В умственный кругозор старой московской жизни вводилась теперь масса новых идей и понятий, вводилась, правда, случайно, редко, непосредственно, но – в таком количестве и объеме, что игнорировать их не было уже никакой возможности. Приходившие культурные элементы, не могли не вызывать в московском государстве известного умственного оживления, – не могли под конец не всколыхнуть застоявшуюся древнерусскую жизнь. Вновь проникавшие западные начала были, повторяем, слишком противоположны исстари господствовавшим здесь элементам жизни, и потому, столкновение их не могло не вызвать борьбы. Борьба начинается с первых годов столетия; вспомним для примера факт публичного сожжения в Москве «Учительного Евангелия» (1618) Кирилла Транквилиона, историю с «Катехизисом» (1627) Лаврентия Зизания... Позднее, столкновение проникавших «новшеств» с туземной «стариною» вызывает в московском государстве религиозный раскол. Было много и частных причин, обусловливавших возникновение и развитие раскола; но основной причиной его было непримиримое противоречие старых укоренившихся понятий с новыми, нахлынувшими только теперь. «Раскол стал делом той народной массы, которая в течение веков создала себе особый образ мыслей, особый строй религиозных воззрений, – весьма отличный от всего того, что приходилось теперь ей видеть. Раскол исходил и опирался на тот принцип, который до этого времени безраздельно господствовал во всей умственной жизни народа, на принципе предания, безграничного благоговения пред авторитетом и всем тем, что обозначалось именем «старины». Новое, приходившее с Запада, не могло мириться с этой стариною. Борьба была неизбежной; нужен был только малейший повод к ней. В поводах таких, понятно, не могло быть недостатка. Таким поводом стали заботы наприм. Никона об исправлении книг. Когда началось это исправление, масса инстинктивно почувствовала, что исправление это может быть началом другого, более радикального изменения всей той старины, которая до тех пор признавалась непогрешимой, – признавалась теми же представителями иерархии и общества, – в которую до сих пор верил, народ, в которой он заключал всю свою религию». Понятно поэтому, почему раскол ограничился только московским царством; Юго-западная Русь жила своею особою жизнью, она была ближе к западной Европе и понятия последней были для нее привычнее.

Раскол создал целую литературу. Большая часть ее посвящена вопросам чисто обрядового характера. Но рядом с этим главным элементом содержания, в ней есть и другие стороны, весьма любопытные для историка умственной жизни эпохи. В раскольнических сочинениях, особенно в сочинениях первых расколоучителей, хорошо обрисовывается тот интеллектуальный строй, в котором жила вся древняя Русь вплоть до XVII ст., и в котором и до сих пор живут еще многие миллионы; в раскольнических сочинениях не раз высказывались народные представления о государстве и обществе, в них, наконец, мы видим взгляд народа на те реформы и «новшества», которые совершались в нашей общественной жизни в XVII веке и круто введены были в первой четверти XVIII-гo.

Литературная история «раскола» является далеко не единственным фактом литературной и умственной жизни Московского государства в XVII веке. Вместе с заведением училищ и типографий, с появлением здесь юго-западных ученых, в Москву переносится и вся юго-западная ученость. По примеру пришедших киевлян, и в Москве появляется проповедь, – хотя, судя по единственному известному примеру орловского священника, опыты в ней здесь и были не часты. Наряду с проповедью, в Москве, при прямом участии киевских ученых или самостоятельно, появляются обширные трактаты богословско-полемического характера; полемика ведется с последователями раскола, с самими юго-западными учеными, с учениками их... Между тем – проникает в Москву и «Комидийная потеха». При дворе устраивается «палата» для театральных представлений, пишутся и ставятся на сцену первые русские мистерии. Начальная история театра в Москве – та же, что и в Киеве: тот же общий характер, то же содержание, на первых порах даже те же самые пьесы. Лишенная и здесь, как в юго-западной Руси, и народно-бытовых начал и живой, жизненной связи с церковным богослужением, московская духовная драма во все продолжение XVII века, как и киевская, почти лишена исторического развития. Некоторое оживление в ней делают лишь переводные английско-немецкие пьесы, которые рано начали даваться на московской сцене. Но вообще театр был забавой двора, в полном смысле его «потехой», – такой случайной потехой он и остается надолго. Только к концу столетия и в киевских и в московских пьесах (разграничить их в частности, впрочем, довольно трудно) начинают появляться сильнее признаки местного народно-бытового элемента: в духовные драмы вставляются сцены народной жизни, появляются веселые «интерлюдии», «интермедии», «междуречия» – предвестники самостоятельной народно-бытовой комедии, ждать которую пришлось однако довольно долго.

Несравненно лучше привился в Московском государстве другой род литературных произведений юго-западной Руси, отдел светских повестей, сказаний, новелл, романов, которыми стала теперь наделять нас польская литература и другие западноевропейские литературы, при посредничестве Киева. Общая масса этих произведений была западного происхождения и не представляла собой ничего кроме легкого, приятного чтения, нередко даже слишком легкого; но они находили большой и охотный круг читателей. Светское содержание переходившей (в переводах) беллетристики представляло много интереса для читателей, сравнительно со строго духовным, нередко прямо аскетическим содержанием господствовавшей московской литературы. Особенно важное историческое значение этой переводной светской литературы XVII века состояло в том, что она своим содержанием оказала значительное влияние на возникновение у нас собственной, самостоятельной светской повести, попытки на которую довольно сильно обнаруживаются теперь, в XVII веке. Грустной представляется предыдущая история нашей повести. Безыскусственный народный эпос не сделался у нас источником литературных произведений. Наша народная словесность издавна заключилась сама в себе и жила совершенно отдельной, изолированной жизнью. Особые условия старинного образования выдвигали на первый план литературу духовную и историческую, и это направление остается господствующим на всем протяжении нашей древней истории (Пыпин). Интересы чтения были исключительно моральные, религиозные. Окружающая действительность игнорировалась: литература преследовала более существенные вопросы духовного спасения. Теперь, в XVII веке, при наплыве в нашу письменность светских иноземных произведений, – шутливого, а нередко и скабрезного содержания, – задачи и цели литературы упращиваются: она как бы понижается в глазах читателей, приобретает более обыденный, реальный характер, получает более темное направление. Переход от отвлеченных, исключительно духовных интересов к реальным вопросам жизни и действительности – теперь стал легче. В литературе возникают самостоятельные попытки шутливой повести, сатирического и юмористического рассказа, первые попытки, критического отношения к действительности. Для общества как бы наступает время рассуждения, критического наблюдения над тем, чем оно живет, что его окружает; фантазия начинает почерпать свои образы из живого наблюдения над действительностью. Общий умственный уровень настолько поднимается, что является возможность возникнуть самостоятельной повести, не переводной, не заимствованной, а представляющей собою верный рассказ о том, что и как совершается в действительной жизни, в той жизни, которой живет общество и которая окружает автора.

Одновременно с легкой шуткой и сатирой, в литературе обнаруживается и серьезное критическое направление, заявляется серьезная критика современных общественных «нестроений». Разумею сочинения Котошихина и Крижанича, – не говоря о предшествовавшем им, более личном и случайном, протесте Курбского. Труды Котошихина больше всего важны для нас, как свидетельство пробуждения в русском обществе, середины XVII века, общественного самосознания, как литературный факт общественной критики. Имена Матвеева, Ртищева и др. показывают, что взгляды Котошихина не были единичными и случайными. Идеи Крижанича вносили в нашу литературу уже несравненно более серьезное общественное направление. Крижанич представлял собой редкий пример пробуждения славянского национального чувства, – хотя мы не знаем, насколько сочувственно отнеслось к этим идеям московское общество, – не знаем также и тех обстоятельств, которые заставили Крижанича, через полтора года по приезде в Москву, очутиться в ссылке в Сибири.

Вот главные литературные факты, которые подлежат нашему изучению. Я отметил важнейшие явления литературной истории XVII века в юго-западной Руси и Московском государстве; подробное изложение и обследование их составит предмет наших дальнейших занятий.

Извлечено из «Странника» за №8 1884 г.