Отношение к христианству высших образованных классов языческого общества и причины такого отношения

Языческая интеллигенция в начале века полтора обращала на христианство очень мало внимания, но потом она решительно стала против христианства, потому что она увидела в христианстве противокультурную силу. Многим представителям образованного языческого общества прежде всего не нравилось в этом новом явлении то, что оно не только возбуждало религиозное воодушевление между своими последователями, но и распространяло его вокруг себя. Это во всяком случае весьма замечательное явление, которое обращало на себя внимание не только церковных, но и вообще историков, что с появление христианства религиозное возбуждение в старом обществе необыкновенно сильно поднималось. Среди интеллигентных классов в последние века перед появлением христианства и в первые века христианской эры сильно распространился религиозный индифферентизм. Эти классы порвали связи с религией, отказались от нее, и относились к религии весьма небрежно. Наиболее консервативные люди выражались так, что религию, конечно, нужно поддерживать в простом народе для улучшения нравов, для удержания государственного порядка, т.е. из чисто практических целей; а большая часть образованных людей относилась с пренебрежением к своей религии.

Не то во II и в III веках христианской истории. Мы видим, что не только сами христианские общины распространяли по всем странам религиозный энтузиазм, но произвели религиозное воодушевление и среди языческого общества – и не только среди простого народа, но и среди образованного общества. Мы видим, что во II веке, особенно со времен императора Адриана, в Римскую Империю вторгаются иноземные, преимущественно восточные культы, находят себе множество последователей, возбуждают религиозный энтузиазм. К концу II и в начале III века этот энтузиазм проникает в среду высшего интеллигентного общества настолько, что образуются новые философско-религиозные направления: неопифагорейцы, неоплатоники, которые имеют философский и религиозный характер. Как бы это явление ни объяснили: произошло ли оно одновременно с появлением христианства, или христианство своим распространением стало возбуждать религиозный энтузиазм не только между своими последователями, но вызвало своего рода конкуренцию, возбудило религиозный интерес и в языческом обществе; но факт несомненный, что со второй половины II и в III веке религиозный интерес сильно поднимается не только среди христиан, но и среди язычников. Но многие из тогдашнего интеллигентного общества относились к этому очень несочувственно. Так как религиозные убеждения стали слабеть еще ранее появления христианства, то понятно, что в то время, как и в новейшие времена, многие стали приходить к тому заключению, что время религиозных убеждений совсем кончилось, что наука должна заменить религию, разум должен заменить веру и т.д. А тут вдруг неожиданно у людей явилось новое сильное религиозное возбуждение. Многие представители образованного языческого общества вообще не сочувствовали наплыву восточных идей и культов в Западную Римскую империю. Выразителем этого направления явился известный сатирик Лукиан Самосатский. И конечно из всех новых религий, распространившихся среди Римской империи, всех ненавистнее было для людей такого направления христианство, потому что христианство распространялось все сильнее и сильнее. Многие увлекались культами персидского божества Митры, египетской Изиды и финикийской Цибелы. Но увлечение этими культами было временное, между тем как христианство распространялось все сильнее и поэтому возбуждало особые опасения в представителях тогдашней интеллигенции. Этому неудовольствию содействовало и то обстоятельство, что христианство не только явилось с Востока на Запад, но из страны наиболее презираемой, из Иудеи, никогда не славившейся в тогдашнем греко-римском обществе своей высокой культурой.

Далее, собственно в самом христианском обществе представители языческого образованного общества на первых порах имели основание видеть некультурный характер, во-первых, потому, что христианство распространялось среди низших слоев общества, среди людей необразованных, рабов, и христианское общество могло казаться им дикой ордой, стремящейся с Востока на Запад и грозившей гибелью старому порядку; во-вторых, такое отношение еще более условливалось тем, что и христиане на первых порах относились к старому языческому образованию резко и жестко, не потому чтобы языческое образование: философия, литература и т.д. не представляли для христиан ничего хорошего, – христиане понимали конечно и признавали, что в древней культуре, в философии, литературе, искусствах есть очень много хорошего. Сами христиане с III века, даже и со II, особенно наиболее видные из них, начали протягивать руку старой культуре, начали сближаться с ней и почерпать и вносить из нее самое лучшее в христианство. Но сначала это было не так: языческая культура и христианство представлялись двумя противоположными лагерями, которых нельзя иначе вообразить, как только в отношениях горячей борьбы между собой. В борьбе противники не разбирают средств, не способны стать в беспристрастные отношения друг к другу. Точно также и в этой борьбе; она только начиналась и имела такой жгучий характер, что боровшиеся стороны не способны были разбирать: что хорошего можно взять из противоположного лагеря, и отвергали почти целиком все, что в нем было. поэтому-то против христиан раздавались обличения и осмеяния, что христиане отвергают языческую науку, литературу и особенно театр, потому что все это стояло во враждебном, противоположном отношении к христианству в силу того, что имело связь с старыми языческими традициями, с идолослужением, в чем много было прямо безнравственного. Поэтому прежде чем начинать разбирать, что здесь есть временное, испорченное, и что исходит из вечных истин, иные христиане отвергали все сплошь и тем давали о себе понятие как о какой-то силе противоположной и враждебной науке, искусству, философии и т.д.

Затем в самом содержании христианства, насколько оно становилось известно языческому обществу, много представлялось странным и несочувственным: во-первых, то общее религиозное требование, по которому во всякой религии проповедуются тайны, требуется подчинение разума вере, а для известных истин требуется не только ясное признание разума, но и безотчетное доверие, – это обыкновенно не нравится представителям интеллигенции во все времена. Большинство интеллигенции склонны бить самодовольными верованием в силу разума, хотя конечно интеллигенция всегда знает, что разум не может всего обнять и в иных случаях требуют на помощь разуму высшей нравственной силы. Христианство, собственно говоря, никогда не отрицало прав разума в его естественной области, представляло ему свободное исследование того, что доступно ему, что находится вокруг человека; но христианство, как и другие религии, отделяло от ведения разума то, что выше его, высшие тайны Откровения. Оно также имело свою таинственную сторону, которая многим представителям интеллигенции не могла казаться сочувственной. И с внешней стороны христианство, хотя оно и было чуждо сложных и грубых языческих обрядов, имело свои обряды, мистерии, таинства, а людям потерявшим веру это казалось тяжелым и противным.

Хорошо еще, что язычники того времени самого христианского учения не знали во всей его полноте, а то многое показалось бы им неразумным, противоразумным и противоестественным, например, все основание христианской догматики, которым оно отличается и от иудейства, и от язычества, именно вера в единого, но троичного Бога. Этот догмат в основе своей не только не противоречит разуму, но представляет первую основу для разума. Вопрос об отношении единства основы мировой жизни к множественности явлений и в древнем и в новом мире, например, в философии Платона и позднее у его последователей неоплатоников, обращал на себя внимание философствующего разума и в новейшее время Гегель признавал, что христианский догмат о троичности заключает при всей таинственности, глубочайший смысл, основание для объяснения мировой жизни. Они объясняли этот догмат о троичности по-своему, но с точки зрения своей философии – но придавали ему великое значение. Но нередко догмат о троичности представлял повод к глумлению и остроумию такого рода: как это единое может быть тройственным? Но, мы говорим, об этом догмате язычники мало знали, потому что и христиане о нем тогда мало рассуждали; хотя вопрос о троичности был постоянно проповедываем и считался самым отличительным признаком христианства; но богословское раскрытие его началось только с конца II века. Также учение о воплощении, что Бог сошел с неба на землю, принял человеческую плоть, пострадал и даже подвергся смерти, было совершенно непонятно для язычников. В основе своей и этот догмат не был противен языческим представлениям. В разных языческих религиях допускалось явление богов на землю, воплощение богов для блага людей; но боги являлись не землю не иначе, как в славе, а христиане проповедовали о Боге не только воплотившемся, но о Боге презренном, униженном и умерщвленном самими людьми. По выражению ап. Павла это учение для иудеев было соблазн, для эллинов – безумие; и язычники с отвращением говорили об этом догмате. Затем другие учения христиан, например, учение о будущей жизни теперь представляется очень возвышенным, а людям древнего мира оно представлялось малопонятным, потому что в древнем мире вера в бессмертие души представлялась неясной, смутной. Но христианство проповедовало не одно бессмертие, но проповедовало о будущей жизни для целого существа человека, для души и обновленного тела, проповедовало воскресение мертвых. Это-то учение, как мы знаем уже из книги Деяний, когда в первый раз провозглашено было в Афинском ареопаге, возбудило насмешки, и далее оно служило одним из главных предметов языческого неверия по отношению к христианству.

Наконец представителям языческой интеллигенции невыгодное мнение о христианстве внушало уже то, что христианство распространено было большей частью среди простых необразованных людей, непричастных высшему философскому знанию. Языческие философы не прочь были признать христианство своего рода философией, но им не нравилось, что эта философия проповедуется на улицах, на площадях, а не в святилищах знания, что проповедники обращаются не к избранным образованным людям, но к женщинам детям, рабам. Образование и вся философия древнего мира носили аристократический характер и считались достоянием высшего привилегированного кружка или общества; и когда учители языческой мудрости снисходительно сообщали кое что из своих учений народу, они обыкновенно отделяли в философии эксотерическое и эсотерическое учение: одно считалось достоянием кружка, а из другого кое что сообщалось народу. Христианская проповедь с самого начала отличалась народным характером. Христианство впервые возвестило миру то учение, что высшие истины – не роскошь, а необходимый хлеб насущный для всякой живой человеческой души. Поэтому христиане проповедовали свои истины всем, и это-то философы, как, например, Цельс, ставили в вину христианству, что оно проповедует свое учение рабам и женщинам, людям необразованным, т.е. то, что теперь считается высоким достоинством христианства и доказывает его высший характер, вменялось в порок ему.