Начало развития Китая

В то же самое время создавалось на дальнем Востоке обширное царство, которого долговечность изумляет историка и содержит великие уроки для государственной науки. Всё тёмно в Китае до конца III тысячелетия. История начинается, по собственному признанию его учёных (см. Шу-кинг), около XXXIII века до Р.Х. Прежде этого слышны только слабые отзвуки преданий, смешанных с мифами, и Гоанг-ти, так же как и Ти-ко, заслуживают столь же мало внимания, как и Фо-ги или его баснословная сестра. Ли открывает ряд исторических сказаний. Нет, конечно, достаточных причин для признания его за лицо, действительно жившее и царствовавшее; нет, вообще, ясных свидетельств о государях, предшествовавших Ву-вангу. Смешно было бы основывать какую-нибудь систему на мнимых астрономических наблюдениях, сделанных будто бы в конце III тысячелетия. Критика историческая не может признать отдельного показания об одном затмении, разочтённом Китайскими учёными, тогда как после него все наблюдения прекращаются и возобновляются с некоторой последовательностью только в VII веке до Р.Х., т. е. около астрономической эры ассирийского Набонассара. Но, отвергая Яо и его ближайших преемников, как лиц исторических, здравая критика должна в общем характере сказаний китайских принять существование самого государства. Имена Яо, Хун и Ю могут быть вымышленными, точно так же как и самые происшествия их царствований; но беспристрастный и просвещённый читатель чувствует в самом начале Шукинга атмосферу историческую и государственную почву. Общество очевидно уже сомкнулось и приняло определённый образ⁵⁶.

Кроткая и созерцательная религия отзывается в сказаниях о детстве китайской державы. Фо-ги, лицо совершенно мифологическое, воплощённый дух стройности мировой, владыка пятиструнной арфы и повелитель пяти стихий, представляет разительное сходство с финским богом Вейна-мейна. Трудно не признать тождества этих религиозных начал; но в то же время нельзя в борьбе благой и хранительной богини Ниу-вa с Конг-конгом истребителем не заметить отзвуков мифа Индостанского о войне между богами и Асурами. В смешении стихий ещё можно распознать основные и коренные их характеры.

Просвещение Китая истекало не из туземного начала; оно шло с северо-запада, из горной твердыни Тибета. Этот вопрос не подлежит сомнению. Хранители просвещения были иноземцы: об этом свидетельствует самое имя ста семей, под которым являются, очевидно, не родоначальники племени, но основатели государства. Просветители смешались с народом туземным и исчезли в нём. Не было ни войны, ни сопротивления. Борьба, которую видим в веках позднейших, относится уже к неприязненной встрече жителей Севера, племени средне-азийского, с чёрным племенем южного Китая, с одичавшими потомками прежних владетелей всего Юга, теперь загнанными в неприступные отрасли Гималаев. Первая колонизация была мирная и распространялась по берегам священной реки Гоанго, оспаривая землю у диких волн, у диких зверей, у бесконечно роскошной растительности, и собирая мало-помалу в единое целое мелкие и кроткие семьи, издавна спустившиеся с высот Тибета в восточные равнины. Касты жрецов и жреческой эпохи не знала земля китайская; в этом она отличается от государств кушитских, основанных на Шиваизме и от царств иранских, принявших форму кушитскую. Она не знала собственно касты аристократической; ибо эпоха мнимого феодализма, предшествовавшая Ву-вангу, имеет характер более удельного периода в России, чем преобладания начала аристократического, совершенно чуждого Китаю. Не слава битв, не века дикого геройства окружают колыбель Восточной державы, но слава мирных изобретений, побед над непокорными силами природы и нравственной мысли в беспрестанном приложении к быту государственному. Истинно-человеческое величие отражается во всех сказаниях, во всех отрывках древней поэзии, во всех воспоминаниях о младенчестве государства, а свирепые страсти людей и безумие государей, ослеплённых своим самовластием, являются только как временные и случайные нарушения признанных законов, слившихся с самой жизнью народа.

Власть светская и власть духовная соединены в лице правителя; он – явление божества (это выражено в прозвище Ти). Он – изображение правителя всемирного, который отличается от земного владыки только названием Верховного; в этом уже видно несходство с державами юго-западной Азии, никогда не соединявшими духовной власти со светской. Дух отшельничества, созерцательной мудрости и отчуждения от мира, слышен в рассказах о первых баснословных государях.

Так, например, о Шин-конге сказано: «мир давал ему все свои блага, но он от мира не требовал ничего».

Все эти признаки, совершенно соответствующие характеру Буддизма, никогда не знавшего каст или разделения власти, подтверждаются многими другими приметами. Таково название дверей храмов (дверь горы), свидетельствующее о пещерном поклонении божеству; таков непонятный рассказ о рождении Фо-ги, которого мать наступила, по словам летописцев, на след великого человека, – рассказ, очевидно, совпадающий с позднейшим поклонением следу Будды; такова же в особенности самая неопределённость лица божественного, сжатого в нравственную отвлечённость, не имеющую ни образа, ни отдельного бытия. Самая лёгкость, с которой в позднейшее время возобновлённый Буддизм распространился на Востоке Азии, и стремление китайских учёных посещать Индостан, его мнимую колыбель, указывают, может быть, на древнее духовное сожитие и на воспоминание о колыбели первоначального просвещения. Признание основателей державы за колонию Буддистов под предводительством первосвященника объясняет самую ответственность государя за все случайные несчастья государства. Воплощённый Будда, святящий землю своим присутствием, он должен отвечать за её страдания, последствие его несовершенства. С этим соединяется и возможность избирательного престолонаследия, существовавшая в начале китайского государства и резко отделяющая его от всех других. Не сын наследует отцу и не народ выбирает его преемника, но сам правитель назначает своего наследника, достойного быть владыкой и воплощением верховного начала. Таким образом, все подробности соединяются в одно целое и убедительное доказательство первоначального Буддизма в Китае.

Колонии Кушитов проникли в горы на восток от Бактрии. Кашмир и Кашгар были ими населены. Напор победителей Брахманов и Вишнуитов должен был их загнать ещё далее на север. Гранитные громады снежных цепей, примыкающих к неприступному Девалагири и Чамулари, преграждали путь на Восток. До́лжно было выходцам из Кашмира дойти почти до границ Сибири, чтобы найти отдохновение и убежище. Берега Голубого озера (Коконор), истоки Гоанго и кроткое народонаселение приняли гостеприимно мирных просветителей. Начало истории китайской и основание государства по времени своему соответствует торжеству Ирана на юге и юго-востоке, и это совпадение едва ли может считаться случайным.

Буддисты отделились от своего корня, от религии шиваитской в её Индостанской форме; но отделение не могло быть так совершенно, чтобы не сохранились некоторые признаки прежнего соединения. Так, например, нельзя не узнать мифа о победе Дурги над великим Асуром в рассказе об Ниуве и в войне Гоанг-ти против злого Чи-иеу⁵⁷.

Тут особенно замечательно удаление Гоанг-ти на священную гору и очевидное свидетельство об отшельничестве, давшем ему победу над врагом. Это явный остаток мифологии Индостанской.

Впрочем, все мифы Шиваизма потеряли совершенно своё значение и обращены позднейшими летописцами в исторические сказания, бессмысленные и бессвязные. В то же самое время Буддизм привился уже к существующей религии, тёмной и безобразной, но основанной на иранском начале поклонения единому свободному духу. Эта религия в Средней Азии уже приняла свои особенные формы, от которых вероятно зависит сходство между китайским Фо-ги и финским Вейна-Мейне.

Впрочем, весьма многие причины заставляют предполагать, что и Финны не остались совершенно свободными от кушитского влияния, и что Буддизм выслал своих проповедников в глубочайший Север. Примесь его во многом заметна, но не до́лжно приписывать ей исключительной важности.

Таким образом, из смешения разных религиозных стихий составился в Китае какой-то призрак веры, не имеющий никаких определённых очерков, но представляющий бледный оттенок иранского единобожия, смешанного с Буддизмом, т. е. поклонением бессильному духу, вечно вырывающемуся из оков необходимости, но освобождающемуся только посредством самоуничтожения. В этой смеси не могло быть истинного догматизма; его и нет. Трудно определить отношение отвлечённого божества к действительному миру: можно только с некоторой уверенностью сказать, что идея о творении отзывалась иногда, хотя весьма слабо, идея о рождении никогда. Кажется, более всего преобладала система эманаций, от которой Буддизм никогда не отрывался, и оторваться не может; но эманации в древнем китайском веровании не носят на себе резкого характера и не представляются, как падение духа в оковы необходимости, владычицы всех проявлений.

Религия, составившаяся из соединения иранского начала с Буддизмом, должна была, в отсутствии высоких догматов, обратить все силы человеческого разума на развитие нравственных законов. Так и было. Поклонение идее добра: таково преобладающее стремление всей китайской мудрости искони. Но вместо любви к добру, чувства горячего и плодотворного, стройно расширяющего сердце и волнующего его вдохновением дивной поэзии (как в Иудее и в чистом Иране), под мертвящим дыханием Буддизма развилось понятие о красоте холодного бесстрастия, покоряющего своим верным законам страстную природу, но не наслаждающегося самим собой. Нет утешения в небе, холодно взирающем на землю; нет утешения во внутренней жизни, презирающей свою собственной личность (ибо личность облагораживается только понятием о личности в самом божестве). Силы духовные, не умирающие в душе человека, создали в Китае целый мир внешней деятельности ко благу. Тут опять представляется жизнь областей кушитских в её лучшем проявлении. Но Шиваизм, полный страсти и огня, поклонник вещественного мира, влюблённый в образы видимые и видимую красоту, обращал все помыслы к внешней и художественной стройности. Трезвый и бесстрастный Буддизм должен был (там, где он не дичал в пустынях и не падал до фетишизма) обратить все совокупные силы общества к цели полезной и к устроению жизни в математических размерах взаимной выгоды и всеобщего покоя. Философия утратила стремление к отвлечённостям, вечно тревожащим, но в то же время возвышающим разум; искусство, потеряв своё самобытное значение и чувство красоты, ограничилось бессмысленным торжеством над дикими силами природы (таков весь смысл художества китайского, особенно заметный в прихотливом садоводстве); все помыслы, всё могущество великих умов, которыми Восточная Азия может гордиться перед всем светом, сосредоточились в разрешении одной великой задачи: основание стройного государства, развивающегося из нравственных начал. Условное преобладает в Китае, как во всём, что не создано духом Кушитов: ибо всё свободное и живое возможно только там, где свободный дух поклоняется своему свободно-творческому источнику. Но великий труд над великой задачей остался не бесплодным. Китай униженный, окаменелый, полумёртвый, утративший своё древнее значение, заменившей приличием великую идею миротворного закона, стоит ещё неколебим после сорока-векового существования, в посмеяние скоро преходящих держав и в великое наставление миру.

Скажем мимоходом, что его мертвенность показывает всю нелепость формализма, что его стойкость показывает всё могущество нравственных начал даже в их искажении. Напрасно считают Китай патриархальным государством, основанным на подражании семье. Семья в Китае есть, напротив того, учреждение чисто государственное и условное. Оно основано на тождестве имён, на законах приличия и полезной подчинённости. Любви и в помине нет там, где право забрасывать детей существует вполне и где все отношения внутреннего быта определены кодексом. Буддизм при первом взгляде кажется неспособным к развитию государственному и общественному, в нём действительно преобладает стремление к отшельничеству, но все исторические явления Буддизма не согласны с этим выводом. Полнейшее его изучение оправдывает историю и объясняет мнимое противоречие. Буддизм есть самоумерщвление духа, отрывающегося от всех, даже внутренних, проявлений своей деятельности. Самоумерщвление духа не есть самоубийство телесное и не убийство вещества вообще. Жизнь физическая продолжается силой своей, не зависящей от личной воли человека. Внутренний человек погибает в безумном стремлении к отвлечённости, к бытию без страстей, воли и проявлений; но внешняя жизнь сохраняет свои права, основанные на присущей в ней необходимости, и в то же время теряет свой характер жизни, т. е. свободы, и обращается в мёртвый закон. Поэтому, очевидно, Буддизм, отнимая у общества возможность живого и сильного развития, в то же время налагает на него характер грубо-государственный, математическую правильность мёртвого кристалла.

Закон, как высшее и совершеннейшее, как единственный предмет, достойный поклонения, присутствует при самом начале китайских сказаний и составляет весь их смысл от Яо до наших дней. Его всегдашним присутствием велик и его исключительной формальностью ничтожен Китай.

Полнейшее его олицетворение не в государях, которых деятельность зависит более или менее от случайностей исторических, но в мыслителях, особенно же в Менг-цеу и Кунг-цеу (или Конг-фу-цеу). Лао-цеу имеет более собственной личности, свободной от местных стихий и был, без сомнения, под влиянием иноземной, западной или Индостанской философии. Но Кунг-цсеу (известный под именем Конфуция), исполин телом и духом, полный детской веры во всесильность закона над душой человека, полный глубокой поэзии, которую он сам в себе подавлял, бескорыстный и бесстрастный труженик общества, идеал всех гражданских добродетелей, мыслитель, способный обнять всю полноту человеческого знания и в то же время добровольным условием убивавший лучшую часть своей души, стремление к своему божественному началу, лицо величавое по преобладанию одной великой идеи и почти смешное по своей односторонности: вот Китай в его лучшем и совершеннейшем проявлении. Едва ли какая-нибудь другая страна имела прекраснейшего представителя. Платон в своей республике напоминает Кунг-цсеу; но Платон мечтал и наслаждался своей мечтой; Конфуций жил, верил и страдал. Китаю, при его покорности внешнему, безосновному закону, не достаёт сознания внутреннего закона любви. Благословенна та страна, которой суждено будет открыть ему этот источник всякого человеческого блага! Англия, вместо просвещения, доставляет Китайцам опиум. Честь и слава Англии! Дай Бог, чтобы не переполнилась её уже полная чаша.

История государства начинается, как и во всех областях, принявших кушитское направление и особенно в тех, в которых преобладал Буддизм, огромными трудами общеполезными и работами гидравлическими. Царствование Яо ознаменовано борьбой против гибельных разливов Жёлтой реки, точно также как история Кашмира открывается осушением озёр, как Египет с первых веков своего существования представляет усилие народа, покоряющего себе благодать нильских вод, как Цейлон издревле покрывается водохранилищами, и в самой Элладе можно узнать присутствие египетских колоний по гидравлическим работам около озера Копаиса. Самая борьба государства с разрушительной силой Гоанго показывает уже и существование, и могущество его.

Распадение Китая на мелкие области, соединённые в одно целое железной волей Ву-ванга, заставляет многих критиков сомневаться в древнем единстве всей державы. В этом сомнении, как и в других, заметна сухая и кропотливая мелочность современной науки. Лёгкое соединение государства при Ву-ванге, совершенное единство обычаев, общее согласие всех преданий, дух, живущий во всех творениях позднейших мыслителей и историков, память величия и особенный характер величия во всех сказаниях, все эти признаки несомненные и красноречивые свидетельствуют о глубоком и живом убеждении народа. Очевидно, что Китай, уже при своём начале, представлял огромные размеры и что все независимые области, на которые он долго был разделён, были только остатками раздроблённого царства, хотя нет сомнения и в том, что древний Китай занимал только малую северо-западную часть теперешнего.

Эпоха Яо, Хун и Ю т. е. конец III тысячелетия до Р.Х., есть эпоха процветания, за которым последовали тёмные века падений. Колыбель просвещения была, как уже сказано, на берегах Коко-нора и на истоках Жёлтой реки. Будущие путешественники, вероятно, отыщут в этой стране яснейшие признаки первобытного Буддизма; но владычество Яо уже было не в горах Тибета, а в богатых долинах Китая.

Имена самих царей сомнительны. Предания, верные в общих своих чертах, не представляют ручательства в истине подробностей. Молитва царя Ю, высеченная на скале, хотя бы и была не произведением народного самолюбия, подделывающего себе небывалую старину (черта, общая Китайцам с ирландскими Кельтоманами), не могла бы считаться памятником историческим, ибо не содержит в себе никакого определительного показания, утверждающего хронологию её или объясняющего состояние государства⁵⁸. Точно так же и соединение имён первых императоров с огромными работами, которых остатки сохранились до нашего времени, нисколько не доказывает, чтобы самые имена не перешли из сказаний мифических в сказания исторические.

Индийцы везде помещают Кришну, Раму или Арджуну; Магометане – Сулеймана или Юсуфа; Кельты – Финна и Голя; Шотландцы Михаила Скота. Это доказывает только славу имени, но не определяет его значения. Оно равно может быть действительным и мифическим.

Новейшие разыскания уже показали, как нелепо было прежнее мнение о совершенном отчуждении Китая от умственного и политического сообщества с остальным светом. Запад был известен жителям этого дальнего Востока; науки астрономические были воскрешены в нём пришельцами из Индостана; империя римская, прозванная Татцин (великим Китаем), гремела славой, несмотря на бесконечное расстояние, отделяющее Тибр от Гоанго. Учёные искали на Западе мудрости, которая могла бы удовлетворить их высоким стремлениям, точно так же как торговцы отправлялись на границу Персии за товарами (например, кровными лошадьми), которых Китай не мог производить. Великое мировое движение проникало со всех сторон в недра могучей державы, владычицы Востока. Быть может, и это весьма вероятно, самая религия западных народов смешалась во многом с первоначальными верованиями буддистского Китая, точно так же как с ними смешались мифы Индостанского Шиваизма. Нет сомнения, что такое предположение основано на догадке; но, во всяком случае, нельзя не заметить, что имена трёх государей, заключающих в себе всю эпоху древнего китайского величия, Яо, Хун и Ю, соответствуют именам богов: Финикийского Яо, Ассирийского Хон⁵⁹ и финского Ю (известного под именем Ю-мала, т. е. Ю-свет, как у Римлян Юпитер значит собственно Ю-отец). Как бы то ни было, но утвердительно можно сказать, что процветание державы китайской началась в конце III тысячелетия и едва захватило начало II тысячелетия до Р.Х. Несчастная политика императоров, отдававших области в наследственное управление своим родственникам (политика, засвидетельствованная позднейшими летописцами в рассказе о споре книжников с императором Тсин-ши-гоангти), положила основание множеству отдельных и независимых царств, редко признававших верховную власть императоров. Впрочем, никогда ни пропадала память о целости государства, и постоянное стремление к новому соединению продолжало жить в мелких областях. В конце II тысячелетия Ву-ванг⁶⁰ воскресил древнюю державу и принял титул Ти (божественный), который его предшественники не смели себе присвоить, считая себя недостойными такого громкого прозвища при такой ограниченной власти.

Эпоху государственного разделения признавали многие эпохой феодализма; но называть феодализмом дробление державы на независимые княжества, без всякой примеси аристократической касты, было бы злоупотреблением слова, и Китай скорее представляет, от Ю до Ву-ванга нечто похоже на времена уделов в России, с той только разницей, что царствующие дома не принадлежали к одной и той же династии и не имели никакого притязания на власть единоправителей всего государства.

Время процветания кончилось для Китая при самом начале династии Гиа, которой мнимый родоначальник Ю последний обозначен в летописях прозвищем Ти. С ним вместе прекращается и право или обычай избирательного престолонаследия. Уже одно это обстоятельство, так же как и отсутствие прозвища божественного при имени его сына, несмотря на то, что он получил в наследство всю полноту государства, указывает на неисторический характер предыдущих царей, хотя самоё царство уже вступило в исторический возраст. Тёмные времена до Ву-ванга не представляют происшествий совершенно достоверных; но дух, создавший империю, продолжал жить и в её разорванных членах. Каждое мелкое княжество повторяло в себе явления всего государства, ни одно не развивало из себя ничего самобытного и не думало создавать особенную какую-нибудь систему правления и религии. Бедствия первенствующей области (ибо иначе нельзя назвать область, в которой жили императоры) внушали глубокое участие другим и считались бедствием общим, которое следовало устранить общими силами. Таков характер восстания Чинг-тганга против Кие в первой половине и восстания Ву-ванга против Шеу-сина во второй половине II тысячелетия до Р.Х. Конечно, нельзя вполне полагаться ни на рассказы самой летописи китайской, Шу-кинга, о происшествиях, случившихся за пять и за десять столетий до её составления, ни на самый текст этой летописи, которая была уничтожена вместе со всеми другими во время преследования учёных (лет за 200 с небольшим до P.X.); но нет и причин сомневаться в общем смысле преданий, которые во многом подтверждаются остатками древней поэзии, легко сохранившейся в памяти назло систематическому гонению, тем более что изощрение памяти составляет один из главных предметов китайского воспитания.

Государство даже во времена Ву-ванга не простиралась на Юг далее Великой Реки (известной под именем Кианг-го). Была, без сомнения, колонизация северная, проникшая мало-помалу далее к Югу. Это доказывается бегством последнего императора из династии Гиа и удалением нескольких князей во время императора Цу-кия и старшего брата Ву-ванга за Великую Реку; но государственная система ещё не обнимала южных областей. Колонизация приготовляла мало-помалу борьбу Севера и Юга и окончательное их соединение. За Кианг-го жило другое племя, чуждое языку, верованиям и просвещению Севера. Напор с севера мало-помалу откидывал туземцев в горные ущелья и вытеснял их из плодородных равнин. История не имеет данных для определения постепенности этого завоевания; но когда государство переступило через Великую Реку, оно нашло уже народ, готовый подчиниться его законам и обычаям. Миао (таково название туземных дикарей у Китайцев) были заключены в горных округах и там защищали свою независимость, не совсем утраченную до нашего времени. Очевидно, завоевание всей южной области было делом частных переселенцев, удалявшихся из северной родины, переполненной жителями или взволнованной внутренними раздорами.

Это явление повторялось в меньших размерах в Валлийском герцогстве, в Ирландии, и повторяется в наше время на западном берегу Мешасебе и в Техасе.

Китайцы, в своём благородном презрении к дикарям, не позаботились об описании побеждённого племени. Чёрный цвет его указывает на происхождение кушитское, а обычай нарезки на лбу представляет черту шиваитской религии и, вероятно, связывается с изображением третьего глаза у главного божества индийских Деканцев⁶¹. Трудно определить путь южной колонизации, но смешно бы было отрицать сильное и никогда не прерывавшееся движение народов около юго-восточных оконечностей Азии. По этому пути проникла в Китай позднейшая реформа Буддизма, по нему же приходили уже в глубокой древности корабли из дальних морей: таково свидетельство китайских летописей.

Изучение языков юго-восточной Азии подтвердит со временем эту догадку; но, во всяком случае, наружный вид южных Миао, их цвет, склад, нравы и древний обычай, о котором уже говорено и который был, без сомнения, следствием религиозного обряда, связывают их с Югом Индии и с системой африканской.

Победа над Mиао и их изгнание были, без сомнения, сопряжены со смешением двух племён. От этого смешения зависит различие северных и южных наречий и замеченная многими путешественниками разница в телосложении и в очерках лица.

До владычества династии Чеу (начинавшейся в конце II тысячелетия до P.X.) одни только северные области составляли державу китайскую; но и в этих границах она уже представляла исполинскую силу по народонаселению и пространству, силу, превосходящую все государства юго-западной и южной Азии и северо-восточной Африки. Китай не был заперт для иноземцев. Ещё гораздо после они были радушно принимаемы и допускаемы к правам гражданства и даже к должностям государственным. Сношения с Западом, кроме кочевых и воинственных орд средне-азийских (т. е. финно-турецких и монгольских) были основаны на старой памяти братства. Около середины II тысячелетия до Р.Х. посольства приходили из земель иранских просить у Восточного государства защиты и помощи против насилия врагов. Торговцы бактрийские (ванские, из земли Великих Ванов, Та-ван) переходили степь и горные преграды для размена своих произведений на произведения берегов Гоанг-го; гостиницы строились по путям караванов, и виноград (по-то) разводился около гостиниц для западных гостей, любивших, как и все ванския племена, дружескую трапезу и разгул застольной чаши. Быстрые кони каспийских берегов были украшением и роскошью двора императорского, и, кажется, плясуны и скоморохи индийские забавляли праздность и лень богачей. Китай жил в согласии со всей внешней жизнью мира.

Трудно определить, до какой степени он участвовал в его внутренней и духовной жизни; но с полной уверенностью можно утверждать, что общение мысли было сильнее общения торгового. Много нужно караванов, чтобы летописец обратил внимание на торговый путь. Один человек мыслящий изменяет или обновляет своим учением целый народ, а Китайцы были жадны к науке и знанию. Около начала I тысячелетия до Р.Х. царь Му-ванг посвятил многие годы своей жизни странствованию на западе, для приобретения познаний; и трудно предположить, чтобы никто ему не подал примера или не последовал его примеру. За многие века до него общение понятий было, без сомнения, живее, чем при нём. Это правило относится не к одному Китаю. Мир не был ещё тогда так раздроблен, как впоследствии. Средняя Азия не волновалась безумным волнением диких семей, и Восточная держава не думала себя ограждать от невидимой грозы чужого ума.

Поставив главной задачей своего существования полнейшее развитие государственности, Китай был в древности способен и к свободному развитию духовной жизни. Государственность поглотила мало-помалу все прочие части просвещения человеческого и довела государство до того мертвенного оцепенения, в котором оно представляется в наше время. Великая стена, символ отчуждения, была воздвигнута уже династией Тсин, но и тогда ещё чужеземцы были допускаемы ко всем должностям государственным. Великая задача – логическое развитие нравственных начал общества – долго жила в благородном Китае, и одни только нашествия дикарей, Монголов и Манжуров, могли её вполне исказить. Китай был, как все державы кушитские, основан на условных данных, но не так, как другие державы, на грубой идее выгоды или художественной идее стройности. Его начала были высшие, какие только человек мог положить; условность их была только последствием шаткости, неизбежной там, где нет духовного предания, где нет живой веры, неизбежной везде, кроме одного Христианства. Несмотря на буддистское учение просветителей Китая, Иран своей человеческой мудростью, своей свободной духовностью оживлял и согревал его могучую молодость. Это очевидно изо всех отзвуков этой дальней старины, любившей и славившей имя неизвестного бога. И самоё процветание державы, совершенно совпадающее с веками торжества иранских начал в Индостане при Вишнуитах, в Иране при Вано-Ассирийцах и в Египте при Гиксосах (т. е. около конца III тысячелетия до P.X.), вероятно, не должно быть приписано слепому случаю. Дух человеческий пробудился и бодрствовал. В половине же II тысячелетия эти силы утомились, и распадающийся Китай опять соответствует повсеместному падению Ирана и с ним человеческих начал во всём мире.

О южном Китае у нас слишком мало остаётся данных. Падение Кушитов деканских должно было разорвать связь кушитского мира: в этом заключается важность вишнуитского завоевания. Но, по всей вероятности, следы сношений между Египтом и прибрежьем Великой Реки принадлежат южной племенной, а не северной государственной системе. Точно тоже должны мы сказать о письменности. Нет видимой связи между письменами Китая – иероглифами мысли, и письменами Египта, – иероглифами слова; но явно, что в Египте иероглиф слова вышел из иероглифа мысли посредством иранского влияния, и ни один человек рассудительный не поверит, чтобы иероглиф китайский, которого ключи имеют теперь форму совершенно произвольную, был действительно основан на произволе. Его начало, для нас утраченное, было, без всякого сомнения, простое подражание предмету выражаемому. Теперешний знак есть только курсивное упрощение знака первоначального, точно так же как узловые письмена, общие Китаю и средней Америке, были только приспособлением тех же знаков к потребностям жизни кочевой и к мореплаванию. Таким образом, Китай своей письменностью, так же как и началом государственным, племенным характером Юга и просвещением Севера, соединяется с миром Африки и с системой шиво-буддистской. Будущие исследователи определят с большей точностью влияние областей, лежащих за Великой Рекой, на весь быт Китая. Теперь его можно только угадывать.