Ход дел в Византии. Религиозные споры

Другие были явления на византийском Востоке. Там жизнь государственная замерла, и только многовековая борьба против внешних напоров продолжалась без надежды на торжество, без надежды на внутреннее обновление. Византийцы, заключив себя добровольно в общественные формы, завещанные Римом, утратили возможность государственного развития; но мертвенность общественная должна была мало-помалу отразиться и на отдельных лицах и заковать объём их помыслов в тесные пределы односторонности. Между тем великий подвиг науки религиозной или наукообразного определения христианских учений совершался мыслителями, преемниками эллинского просвещения, и совершался не для одной Византии, но и для всего европейского мира, принимающего от неё свет разума и норму верования. Беспрестанно являлись новые учения, вступали в борьбу с древним преданием и вызывали его к яснейшему выражению своего ещё невысказанного смысла. Споры решались на величественных соборах, в которых участвовали духовные представители западных областей и земель, покорённых дикими иноверцами; но величественнее самих соборов, часто возмущённых бесчинством низких страстей (например, собрание в Ефесе, известное под именем ефесского разбоя), была жизнь мысли, беспрестанно и повсеместно высказывающаяся в посланиях, в проповедях, в письменных или словесных прениях, в пламенном участии всех сословий, в тонкостях диалектики и в громах красноречия. Самые соборы не определяли, но высказывали мысль и верование, живущие в церковной общине⁶²; они получали значение своё не от особенных форм, не от вещественных признаков власти, но от согласия отсутствующих христиан на исповедание, утверждённое их представителями, епископами или духовными лицами, сидящими на соборе. И так, само право представительства, также как и право приговора, не имело никакой условной или государственной основы, но утверждалось единственно на свободе духовного единства, не закованной никакими постановлениями формальными. Собор был не власть, а голос, и в этом-то отсутствии власти формальной история должна признать неприкосновенность его власти разумной.

Таково было всегда воззрение Востока; таково было и понятие Запада, покуда ещё не расторглось его общение с Востоком. Оттого-то ни число присутствующих на соборе епископов, ни власть или согласие императоров, ни согласие старших епископов и патриархов, никакая, наконец, внешняя примета, ничто не давало собору характера вселенского, (т. е. обще-церковного)⁶³. Так, например, на соборах, отвергнутых церковью, часто присутствовало такое число епископов, какого не бывало и на соборах, названных вселенскими; так многие из них были утверждены царями, многие признаны всеми патриархами, не исключая римского (ибо решение собора миланского было подписано Либерием, не выдержавшим императорского гонения). Общее мнение было судьею самого собора, а собор – только выражением духовного и нравственного единства. На этом основании понятно, как впоследствии флорентийский собор, при всех внешних признаках законности (ибо слабодушие не извиняет никого), был отвержен восточною общиною. Таково же было первоначальное понятие о соборах и на Западе. Но впоследствии развитие внешней или государственной религии подавило прежнее учение, и учителя Запада приняли внешнюю норму для суждения о законности собора, норму, основанную на признаках внешних, например, на законности и праве лиц, участвующих в соборе, на числе их, на согласии с Римским епископом и т. д.⁶⁴. Идея единства условного, правительственного (авторитета или власти) заменила идею единства внутреннего или органического(жизненного). Ясный взгляд на этот вопрос есть требование не догматики религиозной, но здравой исторической критики.

Самый ход развития в религиозной науке представляет замечательную последовательность и указывает на строгие требования ума в мире эллинского образования. Великие вопросы, волновавшие восточную империю, скрываются теперь от поверхностного наблюдателя под формулами религиозной догматики и не находят бесстрастных ценителей; но формулы догматические были неизбежны, ибо дело мышления во время первых веков от Константина было не создание новой науки на свободной силе человеческого разума, но наукообразное или разумное уяснение предания, а предание неразрывно связано с формами и формулами, в которых оно переходило от поколения к поколению. Исторический же обзор соборной деятельности, отстраняя все подробности и случайности споров и их внешние формы, открывает и глубокий смысл её, и великий подвиг, совершённый духовною жизнью Византии.

Община, освобождённая от гонения и вызванная учениями Ария, Диоскора и других, выражает своё понятие о Божестве. Она не остаётся при неразвитом единобожии Иудеи, содержащем в себе необходимо или отрицание внутреннего явления (лица) в Божестве, или признание явления (лица), как обнимающего собой всю сущность Божества. Она признаёт три явления, связанные внутренней живой связью, свободные от всякой случайности и, следовательно, совершенно полные, и в то же время признаёт, что одно явление не может обнять собой всю полноту первобытного духа. Далее, она отвергает предположение, чтобы нравственное совершенство могло принадлежать какому-нибудь духу, кроме первобытного, и кладёт переход к вопросу об отношении духа первобытного (Бога) к созданному (человеку).

Разумеется, что верность решений принадлежит анализу философическому; история разбирает только ход науки, а не удовлетворительность её в отношении к отвлечённому мышлению.

Споры несторианства и евтихианства составляют вторую эпоху христианской науки. Несторий отвергает в Мессии Искупителе божественность, обращая её во внешнее вдохновение; Евтихий отвергает человечество, обращая его в видимый призрак человечности.

Истории собственно нет дела до справедливости обвинения, поскольку оно касается только до лиц Нестория и Евтихия и до личного их учения. Она разбирает только школу и смысл её.

Несмотря на видимую и прямую противоположность несторианства и евтихианства, окончательное значение обоих одинаково: оба удерживают и утверждают совершенное различие Бога и человека и несовместимость этих двух понятий в одно.

Та же самая тождественность при прямом противоречии или антагонизме видна и в отношениях первоначального буддизма к шиваизму и протестантства к романизму и вообще во всех учениях, отрицающих, но не исключающих друг друга, будь они религиозные или философские: ни отрицание не освобождает, ни примирение в смысле новейшей германской науки.

Характер несториевой школы (точно так же как и евтихиевой) определён был самой почвой, на которой развился. Он принадлежал по преимуществу сиро-палестинской области и представлял в себе несомненный отзвук еврейства (а может быть и малоизвестных религий финикийских), признавая в Мессии только человека⁶⁵. Евтихианство, возникшее в Египте⁶⁶, носило печать древне-египетского учения; ибо, отрицая человечество в Мессии, оно ставило самую сущность Божества в страдательное отношение к случайности и, следовательно, подчиняло её законам видимого мира (как в кушитстве). Историческое исследование прежних веков связывает ещё яснее этих двух мыслителей, так сильно волновавших Восток, с прежнею жизнью Палестины и Египта через эбионитов с одной стороны, через гностиков и Савеллия с другой⁶⁷.

Предание церкви представляет на тот же факт довольно любопытное указание, приписывая Сирии евангелие, писанное под именем апостола Луки, а Египту евангелие апостола Марка, и признавая в одном преобладание Мессии-жреца (обозначенного эмблемою быка и, следовательно, рассмотренного со стороны человечества), а в другом преобладание Мессии-царя (обозначенного львом, символом небесного, пожирающего земное, следовательно, Мессии-Бога). Впрочем, тесное соединение церкви египетской и евтихианства с древним Египтом виднее ещё в Оригене, чем в Савеллии. Глубокомысленный александриец, во многом учитель всех последовавших учителей, очевидно, впадает прямыми своими последствиями в пантеизм и в учение о первоначальной необходимости, обращая самое зло нравственное в призрак. Таковы в нём следы аналитического язычества, несмотря на его борьбу с окружающим его язычеством; точно так же как лучшая слава Запада (за исключением Августина, ибо Ириней принадлежит Востоку), карфагенец Тертуллиан, в борьбе своей против языческого Рима и Африки, сохраняет, сам того не сознавая, характер кушита палестинского в строгом учении о кровавом искуплении, как заклинательном выкупе, и римлянина – в строгом понятии о внешних, правомерных отношениях человека к Богу и о крещении, как деле совершенном (oppodpisupodpiss operatum)⁶⁸podpis. Дальнейшие ошибки их учеников и осуждения церкви очень понятны.

Арий, отстраняя внутренние явления в Божестве, старался сохранить величие его и в то же время бессознательно унижал его, допуская в творении совершенство нравственное. Точно то же было с Несторием и Евтихием. Один, приписывая человечеству почти исключительное участие в деле искупления, хотел его возвысить, и в то же время унижал человека, отвергая в Боге возможность быть человеком. Другой, предоставляя Божеству дело искупления, вполне унижал Божество, подчиняя его законам случайности. Каждый впадал в ту самую крайность, которой хотел избегнуть; оба, так же как и Арий, полагали бездну между человеком и Богом, утверждая их вечный разрыв. Предание церкви, уясняясь, положило их слияние в одном лице Мессии Богочеловека. Далее, в споре с полу-евтихианцами (единовольниками) оно признало нераздельность нравственного определения (воли) с логическим определением (сущности) и утвердило для всех будущих веков возможность бесконечного развития, которое гибло в признанном разрыве Божества и человека, определения нравственного и определения логического⁶⁹.

Повторим, что история определяет только смысл догматического разрешения, а не законность его перед судом философского анализа.