Языческая и христианская стихия в Византии

Слишком силен был внешний напор и слишком слаб был внутренний состав государства. Право, переданное Римом завоёванному Западу, было для него только полицейским уставом благочиния; тоже право переданное Эллину, было для него только наукою, которую он разрабатывал наравне с другими, но которая, обогащая его разум, мало отражалась в его жизни. Догматика закона действовала столь же слабо на общество, сколько и догматика религиозная; они процветали одинаково как отрасли частного знания для каждого отдельного лица и одинаково оставались бесплодными для жизни народной. Сверх того, самоё право римское, чудно-логическое развитие условных и произвольных данных, не имело ничего общего с началом нового верования, принятого со времён Константина. Разделение человека на христианина-аскета, равнодушного ко всей внешней жизни, и на христианина страдательного, покоряющегося случайным законам государства, сохранилось. Право гражданское, точно так же как и право государственное (да едва ли они могут быть строго отделены друг от друга) было независимо от веры. Цари, наперекор христианству, назывались божественными (divus) и величались нашей вечностью (perennitas nostra); законы о браке, о рабах, о собственности и пр. сохраняли неизгладимую печать языческого равнодушия к началам нравственности. Церковь, сознавая себя совершенной, не прилагала и не старалась приложить себя к вечно несовершенному устройству общества, дозволяя ему пользоваться двусмысленным правом называть себя христианским по вероисповеданию лиц, составляющих оное. Она была права, ибо через такое равнодушие ко всему временному сохраняла в неприкосновенности внутреннюю чистоту и свободу своего учения. Но с другой стороны она не питала в душе гражданина нравственного стремления к согласию между его обязанностями гражданскими и человеческими, она не внушала ему надежды на лучшее будущее и не напоминала ему великой истины, что внешняя форма должна, поздно или рано, сделаться выражением внутреннего содержания, и что право должно, наконец, опереться не на условные и произвольные, но на вечные и человеческие начала. Признавалась просветительная сила христианства, но не сознавалась его строительная сила. Такое раздвоение удержалось до конца византийской империи. Правда, христианство не осталось без влияния на науку гражданскую, многие частные законы изменились; но не было во всех этих изменениях ни полноты, ни сознания. Право сохранило свою независимость от веры и, следовательно, от самой жизни народа или от её лучшей части. Непримирённые половины остались одинаково бессильными.

Государственное право не подвинулось ни на шаг. Византия не знала, так же как и Рим, законов престолонаследия. Народное избрание было истинным, хотя и непризнанным основанием права на престол, и самоё наследство по рождению сопровождалось действительно или безмолвным избранием, или венчанием преемника ещё при жизни предместника. Точно то же было и в Риме.

Поэтому строгий суд историков над возмутителями и притязателями на престол очень нелеп, когда относится к истории Римской империи. В нём высказывается крайнее незнание коренных начал государства.

Со времён Траяна вполне освободились провинции от столицы и утвердили за собой право на избрание императора. Этот период продолжается до окончательного разделения Империи на восточную и западную. Западная пала; восточная должна была в уменьшенном объёме повторить и действительно отчасти повторила явления великой римской державы; но новые случайности жизни изменили выражение прежнего начала. Провинции, беспрестанно наводнённые, отчасти даже населённые варварами, утратили память своего права или возможность им пользоваться. Граждане христиане, раздвоенные в душе своей не примирённым разногласием жизни частной, христианской и жизни государственной, языческой и римской, становились со дня на день более равнодушными к общегосударственному делу и предоставляли свою судьбу области ближайшей к средоточию правительства. Таким образом, новая столица, Византия, богатая по своему положению на торговом перепутье, охранённая морем и стенами почти неприступными от нашествия иноплеменников, средоточие науки и просвещения, а ещё более средоточие всех честолюбий и своекорыстных страстей, приобрела права, вырванные силой провинций у своеволия римского и снова утраченные их бессилием и равнодушием. Она сделалась не столицей, а вполне правительницей государства.

Ираклий, спаситель Империи, был едва ли не последним императором, данным провинцией всей Империи. Другие, пришедшие также из областей, или поднятые на престол войском, опирались всегда на партии, существующие в столице; вообще же эти примеры довольно редки.

Жизнь Империи сосредотачивалась в столице. Возмущения провинции, часто справедливые и благородные, ибо возникали из потребности правды и доблести в государе, заменились возмущениями развратной столицы и заговорами всегда и везде развратного двора. Избрание народное было так же слепо, как и естественное преемство престола. Но и престолонаследие родовое было сопряжено в Византии с большими неудобствами, чем где-либо. Раздвоение человека и гражданина убило жизнь нравов гражданских; оно же убило и жизнь нравов христианских. Разврат частный был так же велик, как и разврат гражданский (хотя он бесспорно был менее гнусен, чем на Западе в эпоху средневековой простоты, хвалёной пристрастием и невежеством, или в эпоху первых германских государств до Карла Великого). Молодой государь, заражённый пороками города и двора, при восшествии своём на престол не находил ни одной точки опоры ни в себе, ни вне себя, и все его усилия, если он был (как часто случалось) одарён величием ума и души, сокрушались о мертвенность общественного тела, уже не способного принять новый дух жизни и силы. Иначе и быть не могло, ибо шаткая случайность естественного престолонаследия исправляется только постоянством живых обычаев и нравов общественных.

Такова была судьба государства, скованного в формы, завещанные язычеством, скованного великими воспоминаниями прошедшего, скованного прежней славой и своей народной гордостью, принявшего христианство, но не освобождённого христианством. Мёртвое тело элинно-римлянина давило христианина. Жизнь духа и мысли, жар поэзии, всё лучшее и святое бежало из общества, которому не хотело покориться и которого победить не могло, в пустынные обители Египта, в нагорные монастыри Эллады и Сирии, оставляя государство на произвол разврата и корысти, на добычу неизбежного и неисцелимого гниения.

Великая эпоха Юстиниана должна была скоро миновать. Её величие принадлежит кроткой и разумной личности императора, многие из её бедствий принадлежат его слабодушию; её бесплодность для Империи принадлежит мертвенности самого государства. Недостойные преемники следовали за Юстинианом.