Процветание мусульманских областей; проявление в них местных стихий

За всем тем эта эпоха государственного падения не была ещё эпохой падения для самого ислама. Правда, что оторвавшаяся от Востока Испания могла уже предвидеть окончательное торжество христианства; ибо Мусульмане, сперва изгнанные Карловингами из Франции, потом отодвинутые ими же от Пиренеев, были принуждены уступать шаг за шагом новым княжествам, основанным в северной горной области воинственными туземцами, смесью, составленной из Готов, Франков, полу-римских потомков римских колонистов и из остатков древних иверских старожилов. Правда, что в южной Италии Аравитяне уступали мало-помалу завоевания, сделанные Аглабитами, временному превосходству Византийцев и даже были почти совершенно изгнаны из Сицилии в начале XI века мужественным Манияком¹⁵²; правда, что великие византийские полководцы, как Иоанн Курквас, и цари, которых воинственная слава заслуживала бы быть сохранённой в памяти народов не менее славы диких германских завоевателей и их рыцарских потомков (как, например, Василий, Никифор и Цимисхий), нередко проникали далеко за Евфрат, вытесняли Аравитян из северо-западной Сирии и обращали князей и эмиров сарацинских в подданство Империи; но мир ислама, утратив своё единство и, следовательно, внешнюю силу, ещё далеко не утрачивал своей силы внутренней. Испания цвела богатством, роскошью, художеством, наукой и блеском рыцарской доблести. Северная Африка и Египет, разорённые и погружённые в нищету и тёмное невежество в эпоху ближайшую к нашему времени, тогда цвели и благоденствовали при великих Фатимидах. Богатство Сицилии после её завоевания Аглабитами напоминало счастливую эпоху эллинского владычества и свободы сиракузской и агригентинской. Везде пустыня наполнялась новыми цветущими городами, покрывалась весёлыми садами, красилась великолепными дворцами и мечетями; умственная жизнь развивалась с новым блеском и силой, передавая часть своих богатств и своего движения загрубелому и мёртвому Западу. Ещё сильнее и плодотворнее была внутренняя деятельность ислама на Востоке. Борьба с Византией, в которой Мусульмане после своих первых побед были так часто побеждаемы, внушила им почтение к неприятелю, которым они долго пренебрегали за его изнеженность и роскошь. Восприимчивый дух Аравитянина понял всю красоту памятников, которыми ещё усеяны были завоёванные им области при берегах Нила и Средиземного моря; он понял всю прелесть искусства, всю возвышенность науки; он понял отчасти даже достоинство христианства (это заметно из многих писателей магометанских и (из рассказов о халифах Фатимидах); но к несчастью он не мог понять всего его величия, скрытого в разврате и пороках христиан. Аравитянин сделался учеником побеждённых им Византийцев: он стал призывать к себе учёных из восточной Империи, оказывать почести тем, которые ещё уцелели в странах, уже покорённых им, собирать, скупать, списывать и переводить рукописи; он стал учиться не только у современников, но и у великих двигателей древней науки. Имена Платона и Аристотеля сделались для него предметом поклонения разумного, но страстного почти до суеверия, и это поклонение спасло много обломков древнего просвещения для позднейшей науки, и лучи эллинского знания озарили далёкий Восток, может быть, даже те области, в которые оно ещё не проникало даже во время побед Македонца. С наукой вместе воскресло и искусство; но разум народов восточных понял рабство науки, связанной пределами существующего, и свободу художества, вызывающего несуществующее к бытию. Довольствуясь учением и подражанием в науке, которой область они не могли или не успели расширить, они открыли новые пути в искусствах, доступных Мусульманину в зодчестве и поэзии (ибо ваяние и живопись были запрещены его законом, обличающими свою вещественность в робости, с которой он избегает подражания вещественной природе). Прекрасные произведения их своеобразного и фантастически-затейливого зодчества, отличающегося лёгкостью очерков, разнообразием и богатством подробностей, свидетельствуют и в наше время о живом развитии воображения и художественного вкуса, пробуждённых в Аравитянах соприкосновением их с Византией и, может быть, с остатками древней Персии и Индостана.

В одно время с зодчеством расцвела и поэзия: героическое настроение души, религиозный восторг и роскошное стремление к художественной красоте вылились в оде и эпосе, исполненных какой-то юной силы и величия, напоминающего первые века поэтической Эллады или Индии. Таково было блистательное развитие умственное в мире мусульманском, несмотря на беспрестанные войны, раздоры, набеги, на шум войны и разгар страстей. Ещё страннее и неожиданнее в этой боевой тревоге поражают человека, не изучившего истории всего человечества, современные свидетельства о процветании промышленности, об изысканной роскоши жизни, об усовершенствовании торговых путей, о частых и быстрых сообщениях между отдалённейшими странами и о смелых и предприимчивых путешественниках; но тот, кто вник в смысл истории, не удивляется этим явлениям, по-видимому, резко противоречащим друг другу. Там, где жив дух, жизнь кипит во всех его проявлениях и во всем многообразии общественного организма. Ислам ещё не совершил своих путей и не обличил себя в безысходной лжи. Человечество ещё черпало в нём вдохновение и надежду: оттого-то и области его цвели богатством вещественным и духовным, несмотря на вечную войну, а эти самые области (Испания, Персия, Африка, Сицилия и др.) в наше время в руках тех же Мусульман и христиан обратились, несмотря на долгий мир, в пустыню для глаза и в пустыню для души. Бесчувственная дремота убийственнее меча для народов и для человечества.

В новой жизни, данной миру исламом, казалось, не было никакой связи с прошедшим; тем более замечателен факт, резко выступающий из беспристрастного изучения магометанского просвещения. Первый налёт Аравийцев сломил все местные сопротивления; первым действием их власти было всеобщее уравнение и уничтожение всех местных особенностей, в преобладании аравийского начала, в крепком единстве ислама. В скором времени стали освобождаться местные начала. Великая держава распалась; возникли мелкие государства, проникнутые учением Аравии, но в то же время проявляющие в себе особенности прежней местной жизни. Крепость и, так сказать, неумирающая жизненность исторического и народного предания выказались вполне. Прежние границы, сглаженные Римом, снова сглаженные аравийским завоеванием, выступили снова на свет, и в этих границах проявились не требования физической географии, но следы старины, давно прошедшей и в то время давно забытой. Так, в Испании, на почве некогда славившейся римским просвещением, погибшим почти без следа в готском нашествии, просвещение возникло снова гораздо сильнее и плодотворнее, чем в северных областях Африки, искони упорных в своей кочевой дикости, между тем как в тех же областях торговля и мореплавание, некогда процветавшие при финикийских колонистах, возникли снова не без блеска.

Наука не чуждалась и африканского приморья во время Римлян и Эллинов, но она была только скудным достоянием городских жителей и никогда не пускала глубоких корней. Впрочем, вовремя цветения ислама даже туземные языки, пробуждённые истинно человеческим духом Аравии, возвысились до литературного значения. До нас дошли остатки письменности Берберов или Амазиргов¹⁵³podpis; эти начала погибли скоро, но и тут, как почти во всём другом, видно превосходство Аравитянина перед Германцем.

Так в Египте науки получили большее развитие, чем в остальной Африке и даже чем в Испании, представляя тот же характер таинственности и стремления к раскрытию вещественных сил невидимого мира, которым отличались старый Египет фараонов, гноза и неоплатонизм эллинской и эллино-римской эпохи, и то же стремление к практическим приложениям, которое видно в древних гидравлических работах времён почти доисторических. Почти такой же характер заметен и в Сирии. Но во всех этих областях, более или менее получивших свои первые умственные начала от Кушитов, жила только наука, без сомнения облечённая в слово, но только как в необходимую оболочку мысли, и эта наука осталось в состоянии рабства или подчинённости науке древнейшей. Несколько более самостоятельности получила только математика и ещё более астрономия.

Причина этому явлению довольно ясна, хотя едва была замечена до сих пор. Истинной религией древнего эллинского мира было собственно человекопоклонение (антрополатрия). При такой религии человек и тот маленький шарик, на котором он вертится около солнца, получали слишком великое значение, и поднятый кверху взор не хотел и не мог понимать тех бесконечных пространств, в которых слишком ясным становится ничтожество человека и его земли. Олимп исключал возможность неба и по необходимости ограничивал науку, хотя наука давно уже его отвергла. Оттого-то погибло высокое знание о движениях Земли-планеты около неподвижного Солнца, полученное Пифагором от жрецов Востока, и небознание оставалось в состоянии детства сравнительно не только с другими науками Эллады, но даже с астрономией других менее просвещённых народов; это видно из превосходства древних восточных циклов перед эллинским. Исламизм раздвигал пределы мира и человеческого духа. Небеса становились шире и свободнее. Астрономия Аравитян могла открыть и открыла себе новые пути.

На Востоке жизнь явилась сильнее и разнообразнее. Там была древняя земля иранская, древнее предание живого слова. И тут развилась наука, и развилась богаче, чем на Западе.

Так, например, Авицена (Ибн-сина)¹⁵⁴podpis, признанный в позднейшее время светилом мудрости мусульманской на Западе, считался далеко не первым из пяти учёных, которые посланы были шахом ховарезмским вместо дани ко двору великого Махмуда газневийского.

Но кроме науки на Востоке проснулось и художество слова, и проснулось именно в тех областях, в которых издревле шло наследственное просвещение от доисторической Бактрии через эпоху зендской реформы и эллино-бактрийского царства до нашествия аравийского. Давно уже исчезли или выселились или перемешались с другими племенами коренные жители восточного Ирана, Бактро-Славяне; но кроткий дух этого племени, любившего всякое просвещение, веял над страной, в которой они жили, и над народами, в которых текла ещё их кровь и отзывалась их давно забытая жизнь. При дворе Сассанидов расцвела поэзия, уже не связанная с аравийским началом, но свободная, самостоятельная, говорящая языком народа. При дворе Газневидов Фердоуси в своём Шах-Наме воскресил память о древнем героическом мире Персии, и язык, из которого он выгонял, сколько возможно, примесь аравийского слова, сделался впоследствии языком всей Персии. Так древний мир отзывался в просвещении нового магометанского мира: местные начала оживали с силою только там, где они некогда жили крепкою, самобытною жизнью.

В других областях или совсем не было поэзии, или она оставалась чистым отзывом завоевательной Аравии и связанною с её языком.

Точно так же древний мир отзывался и в явлениях государственной истории. Испания отделилась от Африки, в Африке новые царства охватывались границами, весьма близкими к границам старых погибших царств. Египет получал снова своё великое значение, Аравия снова впадала, в своё государственное ничтожество. Сирия, бывшая долгое время центром халифата, теряла своё случайное первенство и по прежнему обращалась в чересполосное владение, дробимое между Египтом и новыми заевфратскими государствами. Наконец Персия, уничтоженная Аравитянами и стёртая с лица земли, воскресала снова и брала прежнее своё место между народами Востока. Большая часть новых династий вышли из персидского племени; многие хвалились происхождением от прежней династии персидских Сассанидов; которые сами считали себя только продолжением древних Кеанидов.

Это видно из многих свидетельств и, между прочим, из показаний Китайцев во время Сассанидов, что в столице Азов¹⁵⁵ (Алан-ми) царствует государь из рода Као-ву, очевидно Кайкавуса (едва ли не Камбиза).