Преемники Карла Великого

Карл умер. На его место вступил сын его, Людвиг Добродушный, которого царствование было рядом унижений и несчастий. За всем тем Людвиг не был недостоин престола. Его доброта, доходящая до слабости, его набожность, слишком готовая покоряться духовным властям, его нежность к семье, подчинявшая его воле честолюбивейшей жены и щадившая преступных детей, были соединены с просвещением, с благими и благородными стремлениями, с любовью правды, с мужеством и воинскими доблестями. Но империя Карла возможна была только для его могущественного гения; она носила в себе уже совершенно зрелые семена разрушения. Главным началом бедствий была взаимная вражда народов, подавленная силой франкской дружины, но всегда готовая снова вспыхнуть и разорвать на части искусственное здание государства; но это начало не могло ещё развиться, покуда самое государство сохраняло силу своей сосредоточенности. Эта сосредоточенность была первоначально потрясена другими стихиями. Первые годы Лудвигова царствования были не бесславны: военные предприятия вообще успешны, империя довольно спокойна. Раздор в императорской семье подал знак к междоусобице. Сыновья Лудвига ополчились против отца из властолюбия и зависти к младшему брату от второго брака; их безнравственная вражда нашла опору в возникающем феодализме.

Вообще до́лжно заметить, что вся история Запада наполнена возмущениями сыновей против отцов, что эти возмущения часто получали благословение церкви¹⁸⁹podpis, пользовались сочувствием народов и одобрением дружины (дворянства). Критика историческая должна обратить особенное внимание на такой факт, в котором явно высказывается ничтожность семейного начала в Западной Европе, низкая степень, на которой стояло нравственное чувство, и преобладание начала дружинного. Если иногда и высказывается в обычаях и в законодательстве что-либо противоречащее общему закону, то это противоречие до́лжно признать мнимым и объяснить тем только, что безземельный сын подчиняется власти отца не как отца, а как законного дружиноначальника или ленного владельца. Важно не то, что дети возмущались, а то, что сочувствие народов признавало за ними право возмущения.

Лудвиговы дети явились на битву против отца с сильной дружиной. Тщетна была надежда Карла Великого подчинить ополчение империи её главе. Начала феодальности развивались, несмотря на все законы; герцоги и графы пограничных областей владели огромной военной силой, которая была по необходимости поручена им для охраны государства. Эта сила почти не признавала над собой никакой власти, кроме ближайших своих дружиноначальников, а выгоды дружиноначальников (графов и герцогов) были всегда на стороне возмущения, которое ослабляло узы их зависимости от государей и упрочивало или доставляло им права наследственности. Не менее опасны светских властей были власти духовные. Укреплённые и возвышенные Карлом, который им покровительствовал для пользы просвещения и для отпора Риму, они искали власти самостоятельной и независимости от государственного начала. Ещё короли меровингские ввели епископов в свою дружину, связывая её таким образом с народом, который не имел действительно никаких других представителей кроме духовенства; но такое слияние высших духовных лиц с дружиной оторвало их мало-помалу от народа и дало им характер дружины, тем более, что значительная часть епископских престолов уже была занята потомками побеждённых Галло-римлян, но родственниками германских вождей. Оттого-то видим мы так много епископов в рядах мятежного войска лудвиговых детей, и этот союз был для них весьма важен не только потому, что епископы владели огромными имениями, данными церкви набожностью прежних королей, но ещё более потому, что полуримская идея государственной власти теряла всё своё значение и свою святость, когда против неё восставали епископы, представители римской церковной гражданской власти. Наконец, народы охотно брались за оружие против короля, представителя франкского первенства, и когда сыновья Лудвига восставали против отца, вместе с ними и под их начальством полупокорённые Саксонцы, Баварцы, не совсем забывшие своё готское происхождение, итальянские Лонгобарды и при-пиринейские Васконцы шли против преемника Клодовига и Пипина.

Кстати о Васконцах до́лжно заметить, что это бесспорно смешанное племя, которого начала, по-видимому, связаны с Кельто-Иверцами, почти незаметно в первое время франкской власти и очень важно в последнее время Меровингов и при Карловингах. Такая перемена, кажется, объясняется сильным переселением из Испании после маврского завоевания, опустением пограничных равнин, давшим большую важность непокорённым племенам горной твердыни и отчасти союзом галло-романских жителей с чуждыми и даже ненавистными Васконцами против ещё более ненавистных притеснителей, Германцев. Баски утрачивают свою историческую важность по мере романизации германской стихии в южной Франции.

Победа детей Лудвига была необходима при множестве начал, содействующих их успеху и при слабости самого Лудвига; но торжество их было непродолжительно. Раздор между самими победителями, их взаимная зависть, человеческое чувство сострадания в народах, не совсем ещё забытое почтение к императорскому сану, невольное уважение к частным добродетелям слабого государя и, особенно, к памяти его великого отца, освободили Лудвига и снова возвели его на престол; но судьба империи была решена. Она не могла оставаться федерацией под главным начальством императорского престола, переходящего в наследство по закону сеньоратства; она должна была распасться и распалась, образовав три главные системы государственные: Францию, Германию и Италию с их сомнительными украйнами (бельго-лотарингской, бургундо-провансальской и при-альпийской). Мало доблестей гражданских и ещё меньше добродетелей человеческих было в ближайших преемниках Лудвига. Большая часть из них замечательны по слабоумию, слабодушию или разврату; иные (как например, император Лотар, обещавший северной Германии восстановление язычества, как цену за союз против короля германского)¹⁹⁰ соединяли в себе почти все пороки. Но развитие западной истории было необходимо и приняло бы те же самые формы даже при других, более благородных властителях. Распадение царства было неизбежно, и его составные части были определены предыдущей историей.

Эти части были галлофранкская, ломбардо-итальянская и германская (гото-испанская, почти столько же чужда империи, как и острова Англо-Саксов).

Но во всех разъединившихся частях история должна была развиваться одинаково, хотя, разумеется, с частными изменениями, обусловленными характером местных стихий. Везде религией в тесном смысле было христианство в его римском определении, везде общественный состав основан на завоевании и определён завоеванием. И так к догматическому римскому христианству присоединилась религия дружины, столько же уверенной в законности своих прав, сколько и церковь. Но дружина сама переменила свой характер. Из личной дружины Франков-Меровейцев и первых Карловингов при распадении карловой семьи и державы возникла идея дружины самостоятельной, мало-помалу распределяющей свою наследственную иерархию по владениям; позднее эта наследственность привела к понятию о правах и преемстве крови, чуждому ранней эпохе. Эта религиозная вера в права дружины принадлежала столько же побеждённым, сколько и победителям; но в побеждённых сверх того таилась и ждала развития вера в законность прав порядка и правды по понятию римскому, завещанная в Италии и Галлии прежней историей и переданная народам германским духовенством и римской стороной императорского и королевского сана.

До́лжно, впрочем, заметить, что эти понятия о правомерности и полиции римской не могли никогда так развиться в Германии, где они были прививкой, как в Италии и Франции до позднейшей и почти современной нам эпохи, в которой Германия подверглась другим и новым влияниям, ведущим свои начала от протестантства.

Сама дружина со временем распалась на свои составные части или приняла в себя чуждые начала (например, идею о правах крови); но личность, лежавшая в основе дружины и совершенно согласная с началами римского права, развилась впоследствии во всех отраслях жизни, права и науки. Так как она развивалась не из случайностей, но из самого корня всех стихий, составлявших основу западных держав, то она получила в душе народов всю силу и несомненность религиозного убеждения. Впрочем, личность, которая сделалась предметом верующего поклонения на Западе, не была той высокой, очищенной человеческой личностью, которая так сильно выходит из христианских начал; она была личностью во всех её случайностях (личностью, ранним поклонением молодой гомеровской Эллады) или, лучше сказать уже не личностью, а совокупностью случайностей, которыми судьба окружает личность человека. Сила была предметом поклонения, красота – предметом истинного обожания, власть святынею; по этому самому личность в сопровождении бессилия, безобразия, скудости была предметом пренебрежения и угнетения законного. Конечно, христианство недаром просветило умы и сердца: лучшие струи чувства и мысли всегда протекали через мир, основанный на романно-германских началах дружины и правды внешней. Духовенство поднимало иногда робкий голос в пользу угнетённых; папство в полном цветении своих сил вспоминало иногда про долг, завещанный первоначальным учением иудейских рыбаков; протестантство не забыло нищеты и страданий человеческих; но эти частные явления, разногласящие с общими основами западного мира, не могли изменить его логического развития и дать истинной личности человека прав, которыми пользовалась узаконенная случайность. В этом отношении наш век верен всей предыдущей истории.

Освобождение от личного рабства кажется на первый взгляд явлением, не согласным с изложенными нами положениями. В нём, бесспорно, высказывается влияние христианства уже и тем, что отпускные почитались делом душеспасительным и искуплением грехов; но в то же время до́лжно признать, что они нисколько не имели целью уравнения личности перед обществом и никогда не достигали этой цели даже косвенным путём. Общества продолжали своё развитие, заменяя только рабство пролетарством, слегка уступая высшему, уже признанному началу, но не изменяя своих логических путей. В этом достаточным убеждением служат ужасы Америки и рабство негров. Освобождение рабов в Европе было делом частного благодеяния в большом объёме, делом совести, пробуждённой христианством, а не общественного начала, сознающего права личности. На это явление имели бесспорное влияние в иных случаях усиление государственности, основанной на римском праве, в других верно рассчитанная выгода или необходимость, сознанная в борьбе властвующих стихий, искавших себе опоры и союза в стихиях порабощённых; но никакого влияния нельзя приписать идее о нравственном лице человека. Впрочем, уничтожение рабства не имеет слишком важного значения в большей части германской Европы. Рабство было не всеобщим явлением: оно с самого начала соприкасалось с вассальством и сливалось с ним посредством бесчисленного ряда незаметных степеней, которые, разумеется, облегчили его уничтожение. Не до́лжно забывать также и того, что колонатус византийский¹⁹¹podpis далеко опередил западную эмансипацию и бесспорно истекал из более чистых и яснее сознанных начал.

Запад Европы был по своим стихиям духовным и общественным ещё более чужд понятию о народе, чем понятию о личности. Славянские общины (и, может быть, то же должно сказать и о кельтских) переселялись из области в область, предпочитая ненаселённые, обращая иногда населённый в пустыню, а иногда сливаясь с туземцами или расселяясь между ними; но цель их была приобретение земли плодородной, к которой они приносили свой неутомимый труд, вызывающий спящее богатство, присуждённое человеку. Так было на востоке Европы, и какие бы ужасы ни сопровождали первое вторжение незваных хлебопашцев, уже в древних поколениях, следовавших за завоеванием, историческая критика не находит ни вассалов, ни угнетённого народа, ни рабов, кроме военнопленных, часто отпускаемых на свободу или принимаемых в недра братской общины. Не так было на Западе. Дружина германская, исторически воспитанная на войну и грабёж, выходила из своих лесных пустынь не для мирного труда, а для корысти и власти. Ей нужны были рабы или вассалы для её прокормления и леса для её забавы. Пустынные земли обращались в непроходимые чащи, приволье для праздного охотника, а населённые – в обитель рабов, приволье для свирепого господина. Народа не было: были одни вассалы и рабы. Не было земли для народа, земля, как и труд земледельца, была собственностью дружинника-завоевателя. Уцелели отчасти города; хотя и не были по большей части такой же собственностью дружиноначальника и его сподвижников, но, по крайней мере, города сохранили ещё какую-то внутреннюю жизнь, особенно в южной Франции и Италии, где сильны ещё были остатки римского права и римского устройства. Сначала милость завоевателей была делом чистого расчёта, потому что им нужна была промышленность и торговля, которую находили они только в городах и которой сами создать не могли; отчасти была она предписана необходимостью дружиноначальникам или конунгам, которые в остатках римского быта находили некоторую опору против произвола своей дружины; иногда была следствием уважения к святыне храмов или мощей, которые хранились в городских соборах. Позднее города окрепли собственной внутренней силой своего промышленного общежития, нашли сильную опору в королях, которым платили деньгами или военной службой за покровительство и достигли свободы. Но города не были друзьями сёл. Сомкнувшись в отдельные и эгоистические общества, они представляют исторической критике тот же феодальный характер, как и замки баронов. Вся западная Европа покрылась сетью мелких феодальных князьков и таких же феодальных республик, подчинённых другим высшим князьям или королям феодальным. Внутреннее устройство городов было завещано Римом, и римское право (сохранившееся или в писаных памятниках, или в обычае и предании) было их главной нормой; к этому праву присоединились отчасти местные обычаи и понятия, разные по разным местностям, но нигде не перевешивавшие римского влияния и духа. Из городов развились впоследствии семена права и порядка, которым суждено было вследствие их высшей разумности подавить дружинную стихию, принесённую Германцами; но земля продолжала оставаться без народа: во-первых, потому, что городовой житель (среднее сословие) был чужд и часто даже более враждебным народу, чем самые бароны; во-вторых, потому, что идея народа не могла никогда развиться из права римского, для которого существовали искони только лицо и государство, так же как для права германского существовали только лицо и дружина.

Эти две черты определяют всё развитие западной Европы: в ней не были никогда признаны ни права личности в её высшем значении, ни права народа, которого самое существование сделалось невозможным.

Земля Англо-Саксов составляет в этом отношении исключение; но народная стихия была скоро подавлена норманнским завоеванием и усилением римского права, и оттого-то Англия до нашего времени не узнала и не могла узнать своей истинной силы и её сокровенных источников.

Первая эпоха Карловингов управлялась ещё простыми законами дружины. Стихия римская казалась подавленной, может быть, более, чем в эпоху Меровейцев и Лонгобардов, особенно в Италии и даже в самом Риме; но её начала были живучи, потому что были разумны. Распадение западной Империи, основанной Карлом на полжизни человека, было, как сказано, по-видимому, следствием раздора между его войсками, а действительно следствием прежней исторической жизни и трёх различных почв, на которые налёг общий наплыв франкской дружины. Долгие распри волновали три державы, уже действительно вполне отделившиеся одна от другой, но составлявшие ещё как будто общую государственную систему. В продолжение этих распрей возросла и окрепла сила римского престола и положила основание своего последующего владычества, как уже сказано. Между тем императорское звание и бессмысленный венец переходили с одной головы на другую, не доставляя своим временным владельцам ни власти истинной, ни даже почёта (за исключением не долгого царства Карла Толстого), но сохраняя в народах и во властителях понятие о верховной власти, выражающей полное развитие римской стихии в её государственном значении и в её тесном соединении с единством духовного мира на Западе.

Оттого-то всегда величие императора является как бы неотъемлемым правом общего духовного пастыря всех западных народов.

Италия, не вполне завоёванная Карлом Великим, делилась на две половины, на южную, греческую и лонгобардскую, и на северную, франкскую. На юге беспрестанные и бессмысленные войны мелких владельцев или ссоры Греков и Лонгобардов и набеги африканских магометан уничтожили всякую жизненную деятельность, хотя в то же время заготовляли много семян будущего развития. На севере бывшая лонгобардской, с недавнего времени франкская, Италия не принадлежала вполне ни той, ни другой системе и, следовательно, не могла развивать в себе стихии, которые не составляли ещё органического целого и носили на себе характер частей, случайности. Франция была почти в том же положении, как и северная Италия. Невстрийское (романское) начало, побеждённое австразийским (германским), должно было снова стремиться к равновесию и даже к преобладанию, которого оно достигло впоследствии; но земля была осуждена на долгое ничтожество внутренней борьбой, безъязычием и безнародностью. Цельнее была Германия. Несмотря на то, что она была страной завоёванной, что она была разделена на различные племена, довольно самостоятельные (Саксонцев, Швабов, Франков, Байерцев и др.), что она заключала в себе начала вражды и междоусобий, что была сравнительно с Францией и Италией землёй дикой и необразованной и получила начало единства государственного извне, она очевидно должна была занять первое место между государствами Запада и быть преемницей державства Карла Великого. Начало, завоевавшее её, хотя и было в форме чисто дружинной, следовательно, как бы безнародной, происходило из неё же и поэтому находилось во внутренней гармонии с её духом. Язык завоевателей разнился только диалектически с языком завоёванных. Гордость отдельных семей была оскорблена победой союза семей франкских (что и повело к борьбе), но гордость общего племени была возвышена и напряжена. Таким образом, несмотря на дружинность и феодальность, уничтожающие возможность народного быта, некоторые силы народности сохранились и могли действовать в языке и чувстве одноплеменности. Возможно было слово: в его возможности находилась возможность просвещения словесности и поэзии. Наконец отношения церкви к Германии, как к государству, были особенно выгодны. Ещё недавно в деле кельтской Церкви боролась она с мерами и принудила их к уступке; но, победив и потом помирившись с ними, она сделалась союзницей их преемника, императора Карла. Распря между властями духовной и государственной была прекращена, духовенство облагодетельствовано императорами. Тогда началась новая эпоха. В старо-христианских землях духовенство, не чувствуя нужды в сильном покровительстве, приняло участие в спорах возникающего феодализма с государством, становясь почти всегда и везде (особенно при благодушном Лудвиге, во Франции) в рядах возмутителей. Не так было в Германии, земле новообращённой и с двух сторон сжатой народами языческими. Тут нужна была духовенству сила государства; тут нужно было ему покровительство против врагов внешних и внутренних; тут служило оно верно и ревностно королям и императорам, и имена многих епископов блестят наравне с именами самих государей в истории созидания германского государства. Таковы причины, почему из трёх отделений Империи Германия предупредила своим развитием остальные и сделалась преемницей франкского первенства.

История до сих пор рассказывает этот факт, но не потрудилась над его объяснением.

Бедственны были для западной Европы первые времена распадения империи Карла Великого. Сила мусульманская, распавшаяся, но ещё не истощённая и временно даже получившая местное напряжение от возникших новых местных центров, налегала на юг Италии и грозила даже Франции. Вырвавшееся на волю удальство скандинавских моряков, до тех пор очевидно подавленное самостоятельностью саксонских племён, и вероятно, преобладание чуждого, менее воинственного начала в самой Скандинавии (до Бравалльской битвы) бросало тысячи смелых разбойнических судов на все северные и западные берега распавшегося царства. Гибельнее же всех внешних бедствий было бедствие беспрерывных внутренних раздоров. От этих-то раздоров делались возможными нашествия внешних врагов. Сила магометан-африкан не была бы в состоянии бороться с ополчением романских народов (Франции и Италии), а смелые наездники моря, корабли норманнских разбойников, были бы легко отражаемы правильной береговой стражей, и самое гнездо их, Дания, не могло бы укрыть их от преследования. Всякий отпор внешнему врагу был невозможен при распадении имперской державы. Западная и особенно северная Франция были опустошены. Норманны, везде победители, присоединили к своим немногочисленным дружинам тысячи беглецов и разорённых жителей опустошённых берегов.

От того-то эти ничтожные ополчения являются часто двадцати- и сорокатысячными войсками. На это обстоятельство, кажется, слишком мало обращали внимания. Бесспорно, главные вожди и, так сказать, сердцевина дружины, были скандинавские, но очевидно не вся дружина. Истина объясняется отчасти именами дворянских родов в Нормандии¹⁹² и скорой утратою языка скандинавского в землях, завоёванных Скандинавами.

Из грабителей Норманны скоро сделались завоевателями Франции, но не скоро ещё могли они утвердиться в новых областях. Между тем они проникали отдельными эскадрами далеко на юг, долго гнездились около устьев Гаронны, грабили бедный север Испании и являлись даже в Средиземное море, ужасая мужеством и свирепостью области, давно уже знакомые с мужеством и свирепостью. Самый замечательный из их набегов не по последствиям, который были ничтожны, но по историческому намёку, был, без сомнения, погром берегов Испании и устьев Тага. Тут мавры узнали и передали векам имя железных витязей, – Руссов, имя, которому суждено было сделаться таким великим в последующих судьбах мира¹⁹³.

Если сообразим начало морских разбоев норманнских, колонии их беглецов на северном берегу Германии и на вендском прибрежье и начало рюрикова княжения с великой эпохой Бравалльской битвы, то по необходимости приходим к тому заключению, что разбои начались от побеждённой и изгнанной стихии, к которой, разумеется, примешивалось немало и местной, увлечённой вслед за нею. Тогда объясняется и имя Варяг, являющееся во многих наречиях германских (простейшая форма едва ли не варг) в смысле изгнанника и следовательно, соответствующие итальянскому bandito, не понятое ни Греками, ни Нестором и случайно являющееся у западных анналистов, которым те же удальцы были известны под другими именами. С другой стороны, рассказ о Бравалльской битве, несмотря на противоречия в разных источниках, всегда согласен в одном обстоятельстве: побеждённый царь Гаральд Гильдетанд является как преемник Инглингов¹⁹⁴podpis, т. е. рода Фреева (ванского), преемник, правда, незаконный, но находящийся в некоторой связи с ними и, по крайней мере, очевидно не выходящий из той же системы, народной. Эта система определяется двумя обстоятельствами: принадлежности Инглингов к роду Ванов, с одной стороны, а с другой – составом войск побеждённого Гаральда из Вендов, Гуннов и людей Гардарика¹⁹⁵podpis. Итак, побеждённая стихия была стихией славянской. Добросовестная критика не допускает тут никакого сомнения. Вслед за поражением и бегством побеждённых является на всех морях и на берегах ближайших к Скандинавии имя, которого Скандинавия позднейшая уже не знает, но которое по старой памяти даётся ей Финнами до наших дней, имя Русь¹⁹⁶podpis. Это имя принадлежит, очевидно, той же изгнанной славянской стихии. Действительно, имя Русь во многих местах сопровождает славянское племя: оно находится по всем приметам в прямой связи с ветвью Антов. Так, на юге Франции земля Русильон составляет оконечность полосы, в которой корень Ант служит основой многих городовых имён (например, древний Антиум, Антиб и друг.); так, имя Русинов или Руснаков в Карпатских горах обозначает ту самую местность, которую писатели podpisV и podpisVI века считают жилищем Антов; так, около устьев Волги, около Кавказа и Чёрного моря, слово Русь отзывается у писателей аравийских и Византийцев, между тем как местные предания Кавказа помнят богатырей Антов; так, в сказаниях германских о погибели рода эрманарикова те же бедствия или та же измена приписываются двум братьям из племени Антов и двум братьям Росманам, т. е. из племени Русь; так, наконец, первая война между Гуннами и Готами приписывается Иорнандом убиению Гетами антского князя Боксы; песни и предания Кавказа рассказывают о том же убиении князя Боксы Гутами и о том, что по его имени река Альтуда названа Боксаной. Эти предания возводятся до несомненности греческой надписью на скале на берегах Боксаны¹⁹⁷ над прахом антского князя (имени нет) сына Давова (по моему чтению Давидова). Теперь эта самая земля, которой антское имя несомненно по надписи и преданию, называется жителями Кавказа Урус или Уруския (общая форма слова Русь на Востоке). Таким образом, тождество двух названий Ант и Русь делается ясным для добросовестной критики: объясняется присутствие имени Русь в стихии (славянской), изгнанной из Скандинавии, прекращается спор о происхождении Руси с Юга или Севера; причины, почему южная Русь (в которой жили Анты Кавказа и Карпатов) называлась у летописцев Русью по преимуществу, делаются понятными; открывается корень слова Русак (степной заяц, очевидно не от шерсти) и начало государства русского (рюрикова) является в новом, более разумном свете. Самое имя Русь по сходству со словами ручей, ряса (болотная река, по местному рязанскому наречию) и по присутствию своему, как корень в слове русло (как горло, жорло, мыдло и пр.), даёт явный смысл воды, водного, народа приречного или приморского, мореходного, как он является в истории IX, X и XI веков, поклоняющегося водам и живущего в воде так же свободно, как на сухом пути, что свидетельствуют Византийцы podpisV века об Антах и Славянах вообще. Из этого, разумеется, не следует заключать, чтобы в выходцах скандинавских стихия славянская сохранилась в чистоте или язык их был языком славянским. Такое предположение было бы явной нелепостью после десяти векового пребывания и многовекового властвования этой славянской ветви в Скандинавии. Имя семейное, древние предания, некоторые обычаи, сочувствие и союзы со славянским материком сохранились; от языка могли и должны были сохраниться только обломки, вкраплённые в местное наречие, что уже и показано выше в некоторых словах, как сарк (сорока)¹⁹⁸podpis, миольнир¹⁹⁹podpis (молния) и др. Также нелепо было бы предполагать, что все Норманны принадлежали изгнанной стихии. Путь был открыт, пример указан. По тому же примеру и в тот же путь устремились все удальцы воинственной Скандинавии, и богатыри, сражавшиеся ожесточённо на родине, дружились в грабеже чужих берегов.

Норманнам в Германии не так посчастливилось, как во Франции. Несмотря на близость родины и на первоначальный успех, они вскоре потерпели такое решительное поражение²⁰⁰, что им не приходило уже в голову искать завоеваний и осёдлости в земле, населённой воинственным народом. Неудача их объясняется легко характером прибережья Балтики, фризонского племени и Саксов. Прибережная страна долго давала отпор всем силам феодальства в его полном развитии; а Саксы, сломленные Карлом и подведённые под условия франкской системы (очевидно, не без измены высших родов, понявших выгоду дружинного устройства), сохраняли ещё всю свою энергию, доказанную впоследствии первенством их в судьбах имперской Германии. Тут Норманны не встречали ни бессмысленных илотов, ни нищих союзников, как в галло-романском населении большей части Франции, и были отбиты навсегда. Но Германии грозила другая, гораздо бо́льшая опасность. Славянские народы, давно уже успокоившиеся и отвыкшие от наступательной войны, тратившие силы своих мелких и вообще мирных общин на частные распри и междоусобия (более похожие на семейные ссоры, чем на исторические происшествия), были отчасти пробуждены напором Меровейцев, которым они дали довольно счастливый отпор, и наконец, вызваны к условиям совокупного действия и, следовательно, государственной жизни завоевательным духом новой Западной Империи. Мелкие общины стали срастаться в союзы, ещё рыхлые, но уже выказывающие некоторый успех в историческом развитии.

Быть может, каждый подобный успех сопровождается утратами лучших человеческих достояний; но такова до сих пор везде историческая необходимость, и не до́лжно забывать, что там, где утрата не вольна и происходит от внешних причин, там она неполна и может быть вознаграждена будущими веками. Семена глохнут и засыпают, но не гибнут. Они гибнут там, где порча происходит изнутри и обусловливается свободным развитием самого народа.

За союзами последовало возникновение сильных центров. На Севере они приняли более религиозный, на Юге – более политический характер. В этих центрах стали выказываться великие, дотоле не предполагаемые силы. Борьба, начатая с отчаянием и с постоянным неуспехом (это видно из продолжительного расширения Карловой державы на Востоке, даже при его слабых преемниках), стала ровнее. Отпор Славян был часто удачен. Приобреталась опытность, дух возвышался, гордость народов пробуждалась, весть о победе переходила от общины к общине, слагались песни торжественные, важные для современников, не совсем бесплодные для потомства.

Такова песнь о Славое, Забое и Людеке (Людвиге, побеждённом Чехами). Сомнения в подлинности рукописи кажутся мне вовсе неосновательными. Язык носит на себе характер древности, и многие обычаи, не совсем похвальные (как, например, многожёнство) едва ли бы нашли место в подлоге. Впрочем, этот вопрос не имеет большой исторической важности. Вообще до́лжно заметить, что империя Карла подействовала на Славян так же, как Рим на Германцев и отчасти на Славян придунайских (Гетов и Даков), так же, как Китай на племена средне-азийские, и так же, как в глубочайшей древности напор Кушитов на иранские семьи.

Самый сильный центр возник у Карпатских гор. Область богатая, издревле торговая и, следовательно, не чуждая просвещению, населённая народом мужественным и отчасти даже воинственным (ибо таков был характер Антов), испытанная многими тяжкими борьбами с Аварами, которых сила была сокрушена при-карпатскими Славянами, ещё прежде с германскими дружинами во время переселения народов и ещё ранее с теми же Германцами во время маркоманского царства, и в то же время с Римлянами (ибо часть народов прикарпатских входила в состав дакского союза, и бесспорно побеждённые остатки Даков удалились в горы), крепкая по местности, представляющей сильные преграды нашествию врага, богатая плодами земли, ибо в её состав входили неистощимые равнины Венгрии и Галиции; наконец готовая к новой высшей духовной жизни и принявшая её зачатки от проповедников восточных, принёсших с верой письменность, развитие народного слова и, разумеется, также развитие общественной жизни.

Вообще трудно отыскать начало отдельных народов славянских; но песни, свидетельствующие о приходе Чехов в их теперешние жилища, доказывают, что, по крайней мере, часть нынешнего народонаселения в Чехии переселилась не в весьма глубокой древности. Этого населения нельзя отнести к эпохе гуннской, когда произошло последнее движение Славян с востока; ибо характер языка носит на себе признаки западнославянских ветвей, живших издревле в Европе. По всей вероятности, эти переселенцы были пришельцы с берегов Дуная и из Паннонии и Иллирии, где они участвовали в великой борьбе Даков и Паннонцев с Римом от Августа до Трояна. Самое имя Чехов неизвестно древней истории; но было ли бы оно известно и теперь, если бы не сами Славяне сказали его миру? Иноземцы знают Чехов под именем Богемцев. То же самое могло быть и в древности. При ясном разумении движения южных Славян на Север во время римской силы и ранее ещё, во время нашествия Влахов (Гаэлах, Галлов), на низший Дунай, Иллирию и При-карпатию, позволительно искать имя Чехов в сильном народе Чихинов (Сигины)²⁰¹podpis, известных Геродоту и с тех пор забытых историей. Впрочем, откуда ни пришли новые переселенцы, бесспорно, нашли они на берегах Влатавы и истоках Лабы славянское население, порабощённое некогда Галлами, а потом отчасти Германцами, с которыми они сроднились по своему коренному, племенному родству.

Велико-моравский центр, образовав могучее царство, составил важную эпоху в жизни славянских народов. Борьба с Германцами приняла новое значение. Распадающаяся Германия слабела. Славяне крепли. Война оборонительная и почти безнадёжная перешла в наступательную. Победа, несмотря на мужество германских государей (потомков Карла) и на временные успехи их, клонилась в пользу Славян.

Это видно из рассказов германских летописцев, несмотря на естественное пристрастие их к своим землякам.

Блистательные исторические имена стали появляться между славянскими вождями: таково в особенности имя грозы Германцев Святополка или Святовлада (ибо его называют Sventibaldus). Пределы области славянской, долго сжимавшиеся от напора Германцев, стали значительно расширяться. Успех южных братьев отозвался и на севере. Мало-помалу общины северные стали освобождаться от ига чужеземного и отодвигать своих врагов. Опасность, угрожавшая Славянам, стала угрожать Германии, уже с трудом отбивавшей их напор. Прежнее презрение заменилось чувством равенства и уважения.

Это доказывается ясно принятием славянских имён (например, сын императора Арнульфа, бывший несколько времени герцогом лотарингским, назывался Святоплуком), союзами герцогов германских с княжескими славянскими родами (один из этих союзов положил начало роду Бабенбергов, из которых впоследствии было столько императоров) и многими другими признаками в современных летописцах и в их рассказах об отношении двух народов друг к другу.

Но этой счастливой эпохе не суждено было продлиться. Война, как постоянное наступление, как завоевание, не была в славянском духе; самый центр велико-моравский не был ещё довольно значителен для основания великой державы: ибо славянский народ по своему характеру не способен обратиться в дружину. Правда, этот центр мог найти ещё точки опоры в окружающих его племенах, сербском, хорватском, ляшском и далее велико-вендском (впоследствии велико-русском): разницы наречий хотя уже существовали, но были ещё незначительны и редки (это видно из всех древних памятников и составляет резкую противоположность с разрозненностью наречий германских), но такая опора была ненадёжна. Южные Славяне принадлежали вполне всей жизнью своей системе византийской истории, северные (Ляхи) стремились составить свой отдельный центр, а восточные были ещё совершенно чужды потребностям политической жизни, хотя и имели у себя довольно сильное развитие семейно-общественной жизни. Таким образом, можно сомневаться были ли в велико-моравском центре вещественные зародыши великой государственной силы. Ещё более можно сомневаться в том, имел ли он в себе нравственные основы, достойные того великого дела, на которое он казался призванным. Первые княжеские имена являются в распрях и междоусобиях, свидетельствующих не только о весьма слабом составе общественном, но и о неуважении к началу семейному. Восстания сына против отца, племянника – против родного дяди, раздоры безнравственные и безрассудные: таковы первые происшествия краткой летописи великого моравского царства. Введение христианства сопровождается беспрестанными и, кажется, не совсем добросовестными переходами народных начальников от церкви греческой к проповеди латинской и обратно. (Впрочем, эта шаткость, вероятно, зависела от неясного понимания церковного учения и, следовательно, не может быть предметом слишком строгого обвинения, хотя и не может быть извинённой вполне.) Самые отношения этого первого славянского центра к Германии были, очевидно, таковы, что продолжительная борьба была невозможна. Велико-моравские государи даже во время побед своих не могут оторваться от германской системы. Какая-то умственная и духовная зависимость видна в том, что они беспрестанно порываются принимать неразумное участие во внутренних делах западного, германского мира, в выборе и престолонаследстве последних Карловингов, в их семейных спорах, в их походах по Германии и Италии, наконец, во всей тревожной деятельности своих бурных соседей. Конечно, Святополк в продолжение некоторого времени является едва ли не решителем судеб германской империи, и его воинская слава гремит по всей средней Европе; но зато всякая война делает его снова пленником или, по крайней мере, подручным союзником императора. Добросовестная критика не находит никаких признаков истинной самостоятельности в истории моравскаго царства, а основание долговечного и исторического славянского государства было невозможно без этой самостоятельности, без полного и совершенного разрыва с миром германским, без развития своих независимых духовных начал, не имеющих ничего общего с теми духовными началами, которые были свойственны Германии и которые она проявляла и развивала в течение стольких веков. Таковы причины падения великой Моравии²⁰², а не случайное нападение весьма несильной орды финно-турецких Уйгуров, как вообще полагают.