Приложения

Cher et bien aimé Alexis.

J’ai reçu ta dernière lettre, avec les fragments de ta tragédie. Ils m’ont paru très énergiques et très naturels, quoique le manque de rimes et le mе́lange de mêtre me paraissent une pierre d’achoppement pour les acteurs et les oreilles des spectateurs, accoutumées à attendre la cadence des rimes. Je suis très impatient de lire le taut. Le dernier monologue de Ermak mourant est trѐs naturel; c’est justement le langage qu’il devait tenir, et son exaltation en parlant de la gloire est d’un sentiment sublime. Le premier fragment, qui est une allusion à la vocation d’un poëte, n’est pas si éminent. Ne te rebutes pas par l’ennui et tâche de copier le tout et de me le faire parvenir.

Tes descriptions de Paris, ton jugement sur Talma et les autres acteurs, comme aussi sur les tableaux, m’ont été très agréables. Tes leçons de peinture vont très bien, je t’en félicite; mais ne t’y adonnes pas trop. Tu sais que ta vocation n’est pas celle d’un artiste, mais que tu es appellé à jouer dans la patrie le rôle d’un membre utile à la société; tes principes sûrs et raisonnables, ton jugement sain et juste sur l’infâme complot peuvent te présager une possibilité de carriière plus honorable, surtout sous un Souverain, qui, à son début, nous donne les espérances les plus brillantes.

Il у a une foule d’anecdotes très intéressantes sur son compte, que les journaux, je ne sais par quelle negligence ou réticence impardonnable, ne communiquent pas au public, qui n’en est informé que par desrécits de personnes authentiques. Comme tu me dis que les papiers publics à Paris font circuler les bruits les plus ignorants et les plus ridicules, je prends sur moi la tâche de te communiquer quelques détails circonstanciés sur toute la suite des événements qui ont eu lieu, d’après le dire des personnes bien instruites et des témoins irrécusables.

Tu sais déjà, que feu l’Empereur gagna sa maladie par un refroidissemde la tête, pendant une excursion dans les montagnes de la Crimée. Sa maladie au commencement fut peu grave, mais prit un caractère dangereux, quand il reçut un avis très circonstancié de la trâme infernale qui s’ourdissait et de l’attentat projeté contre sa personne. L’avis vint, dit-on, de Wittgenstein et confirmé par des nouvelles de France, qu’on у faisait imprimet un projet de constitution. Son médecin WilliéIui proposa des remèdes, qu’il refusa, disant que ce n’était pas le physique, mate le moral, qui le tuait⁶¹³, et qu’il ne désirait pas survivre à la dégradation de la nation: preuve qu’il crut laramification du complot plus sérieuse et ne se doutait nullement que le tout n’était qu’un complot d’imberbes. Ce nefut qu’aux supplications de son confesseur qu’il consentit à des sangsues et des vésicatoires; mais il était déjà trop tard.

Après son décès, le général Dibitsch envoya la dénoneiation àVarsovie; mais comme l’adresse portait à l’empereur Constantin, lui, fidèle et persistant strictement dans sa renonciation au trône, n’ouvrit pas le rapport et l’envoya à Pétersbourg. Sur ces entrefaites le général Dibitsch fit l’acte méritoire de rassembler un conseil des généraux les plus marquans à Taganrog, qui conclut àl’unanimité de sévir en qualité de l’étatmajor-général contre les conspirateurs, et envoya ordre d’arrêter quelques colonels, entre autre le plus taré, Pestel 2. Cela fit éclater l’insurrection de MouraviewApostoll, avec une partie du régiment de Tchernigoff; mais sans cette mesure il у aurait eu peut-être cinq à six régiments à soumettre, au lieu de quelques compagnies. Gloire en soit à Dibitsch d’avoir prévenu une plus forte commotion.

A Pétersbourg le nouvel Empereur, par une magnanimité sans exemple, ne voulait pas profiter du manifeste posthume d’Alexandre et de la renonciation du Grand-Duc, et fut le premier à prêter serment à l’empereur Constantin, pendant que celui-ci en prêtait un à Varsovie à lempereur Nicolas; et, persistant dans sa déférence aux arrangemens pris avec son défunt frère, il réitéra avec instance sa renonciation formelle au trône. D’après cela le nouveau Monarque songeait à concilier son manifeste avec des mesures qui ne pussent pas choquer le serment prêté tout récemment par tout l’Empire; mais le gouverneurgе́néral Miloradowitsch vint lui annoncer qu’on remarquait des menées sourdes, indiquant quelque projet sinistre, et qu’il fallait se prononcer plus promptement. Là-dessus parut le nouveau manifeste de Nicolas I-er et toutes les pièces у attenantes, et le 14 (26) décembre fut désignе́ pour la prestation de serment et d’hommage à lacour. Toute la cour était en grand galà, l’Empereur et tous les généraux en grande tenue, avec toutes leurs décorations, quand tout à coup on vint annoncer au Monarque que le régiment de Moscou s’était refusé au serment, avait maltraité le génе́ral Fréderichs et se dirigeait sur la place du Sénat avec des mouvemens séditieux. L’Empereur descend au corps de garde, fait chargerles fusils des fonctionnaires et donne des ordres pour faire arriver plusieurs régimens de la garde et le bataillon des saneurs, auquel il confie les avenues du palais. Il envoie le comte Miloradowitsch apaiser les insurgés, auxquels s’étaient join tes plusieurs personnes de différens services et en fracs, quelque peu de soldats de l’équipage marin et des leibgrenadiers.

Le comte s’approcha des insurgés, dont les soldats avaient été séditionnés par une soidisant. fidelité au serment prêté à Constantin et criaient: hourra Constantin! Le comte commença à les sommer de se rendre à la raison, en leur disant, que s’il était question de dévouement à Constantin, il aurait été le premier à le témoigner, puisqu’il à été toujours comblé des bienfaits de ce prince; que toutes les distinctions, dont lui, comte, était honoré, ont été accordées à la recommandation du Grand Duc, et même cette épée pour la valeur. En même tems il у porta la main pour la faire voir. Le prince Obolensky, qui se trouvait auprès de lui, craignant sans doute que cela n’eût d’influence sur l’hésitation des soldats, lui tira dans ce moment un pistolet à bout portant, qui, perçant le cordon de S-t André, Iui tit une blessure mortelle, et arrachant le fusil d’un des soldats, lui porta un coup de bayonnette. Telle fut la fin de ce brave militaire, sans peur et sans reproche. La nouvelle en parvint à, l’Empereur, quand il était déjà sorti du palais et se dirigeait sur la place avec tout son cortège.

Le premier régiment qu’il rencontre est celui d’Izmaïlowsky; il s’en approche et lui demande, s’il est pour lui ou contre lui-Quelques hourras lui apprirent, qu’il у régnait de l’incertitude. Alors il lui ordonne de charger les fusils à balles, et quand les armes furent chargées, il s’adressa de nouveau au régiment, lui disant: Je suis devant vous, vos fusils sont chargés; eh bien, rе́pondez: êtes vous pour, êtes-vous contre moi? Un hourra unanime répondit à cette interpellation et le paya de son énergie et de son courage. Alors il se rendit sur la place où étaient les insurgés, les fait sommer, et en même tems il apperçoit un individu, portant le chapeau militaire de travers; il l’appelle et lui en demande la raison; 1’autre lui fait voirune blessure au front. C’était le scélérat Yacoubowitch; il faisait alors des signes au colonel Boulatoff, apposté derrière l’Empereur, pour décharger contre lui des pistolets, qu’on lui avail, donnés à cet effet. Mais Boulatoff (d’après son propre aveu, quand il se remit lui-même le lendemain à la Commission d’Enquête) dit, que la contenance ferme et courageuse de l’Empereur lui avait paralysé les bras. Yacoubowitsch, persévérant à lui donner des signes d’intelligence, s’approcha de l’Empereur, simula un repentir, disant qu’il était aussi des insurgés. Le Monarque lui dit: Pour preuve de ton repentir, va meltre à la raison ces insensés. Mais l’émissaire, s’approchant d’eux, leur dit: ne craignez rien, on a peur de vous; et retournant vers le Souverain rapporta, qu’on ne l’écoutait pas. L’Empereur lui ordonna de nouveau d’aller leur annoncer qu’on allait procéder à les soumettre par la force armée еt qu’il les sommait de nouveau. Yacoubowitsch partit, mais ne revint plus, parce qu’il vit que Boulatoff ne faisait plus attention à ses signes.

Dѐs lors les insurgés commencerènt à tirer, mais non avec ordre, mais à la billebaude; les balles sifflaient autour de l’Empereur. Kükhelbéker avait ajusté son pistolet contre le grand-duc Michel, mais un soldat lui fit sauter le pistolet des mains, et la balle ne fit, que raser la terre. Le Monarque ne s’en tint pas là dans ses intentions de prévenir l’effusion du sang: il prit, la résolution téméraire d’aller lui-même les haranguer; mais le général Wassiltschikoff retint son cheval par la bride et lui annonça avec fermété qu’il ne le laisserait pas aller exposer sa personne. Les pourparlers avaient duré plus de quatre heures. Une charge de cavalerie par votre ci-devant régiment fut ordonnée; par le manque d’espace, elle ne fut qu’au trot et fut repoussée. Alors l’Empereur, se retirant un peu, ordonna àl’artillerie d’agir. Huit coups à mitrailles furent tirés; le premier dirigé par-dessus les têtes fut répondu par les insurgés par une acclamation de: vive la liberté! Le second mieux dirigé modifia un peu les hourras; mais le troisѐme les culbuta et mit en fuite, qu’ils dirigèrent par la Galernaya; le 4-e, 5-e et 6-e en firent un affreux carnage, en plongeant dans leur masse encombrée dans cette rue étroite;le 7-e et le 8-e dirigés contre quelquels pelotons, qui se réformaient sur la glace de la Néva, ne les atteignirent pas, parce que ce n’était pas à boulets.

Alors on procéda à les capturer. On fit des recherches dans le domicile des plus tarés et des plus notoires; on saisit leurs papiers, on у trouva leurs plans, projets de constitution, partage en douze républiques, nomination des consuls et dictateurs, la liste des conjurés; enfin, toutes leurs sottes et infâmes machinations furent découvertes. Après cela les arrestations furent très nombreuses. Les deux jeunes Konownitzine, le prince Wolkonsky, frère cadet de Repnine, en sont aussi, et beaucoup de personnes à Moscou ont été saisies; mais pas une seule d’un âge et d’un caractère solide, si ce n’est Michel Orloff. En Russie, les arrestations semblent avoir cessé; à, présent c’est dans la Pologne, et même a Dresde, qu’on s’empare de quelques complices.

Vous aurez peut-être lu dans le Journal de S-t Pétersbourg un détail plus ample des aveux de ces infâmes conspirateurs et de leurs plans absurdes et homicides. Leur crime est un crime de lèze-nation; mais ce qu’on ne publie pas, au grand étonnement de tout le monde, ce sont les beaux traits de l’Empereur, qui vraiment montre un caractѐre des plus grands et des plus généreux.

Boulatoff, qui avoue lui-même son attentat, demande à voir ses enfans; les plus jeunes ne le reconnaissent pas: tant il est défiguré par son crime avorté. Cela produit sur lui une si forte impression, que spontanément il devint fou et meurt le quatrième jour à l’hôpital. L’Empereur dit alors: il a sévi contre ma personne, je lui pardonne. Il lui fait rendrepar son convoi les honneurs militaires et prend sa famille sous sa protection.

La femme de Ryléeff et la mère des Bestougeff implorent sa miśericorde pour elles et leur pauvre existence. On leur accorde des pensions. L’un des cinq frères Bestougeff, pris à Cronstadt, ou il s’était réfugié, amené devant l’Empereur pour l’interrogatoire, commence par demander à manger; on le lui accorde; après il a eu l’effronterie de débiter plusieurs réponsestrès impertinentes, frondant le gouvernement de feu l’emperenr et son choix des ministres, alléguant pour exemple Moller, qui a outre ses mains la marine, tandis que Séniavine, qui s’est aquis une réputation europeénne, par une prévention personnelle est délaissé. L’Empereur l’écoute patiemment. Le lendemain Séniavine est rappellé et fait aide-de-camp-général, et on dit que le Souverain proféra ces paroles mémorables, qu’il n’espérait pas dans tout le cours de son régne entendre autant de vérités, que Bestougeff lui en a dit. Mais ceci n’est pas authentique, comme les autres nouvelles; ce ne sont que des bruits.

Quelques jeunes cadets impliqués ont été relâches dans l’instant. L’Empereur lui-même les a vu, gourmandé, consolé et pardonné.

Un des dignitaires de Moscou, questionné par le Monarque, si on ne craignait pas qu’il fût trop sévère, répondit: «aucontraire, Sire, on craint que vousne soyez trop clément». «Ni l’un, ni l’autre, répliqua l’Empereur; je suis dans la rigoureuse nécessité de faire des exemples; mais on ne me contestera pas, je crois, le plus beau droit des souverains, celui de faire grâce». Il dit à, un autre: «Je ne régne pas encore, mais je me mets au courant, en débrouillant les papiers de feu l’Empereur». Il accorde un douaire d’un million àl’imperatrice Elizabeth, l’ordonne au ministre des finances, qui demande, si on ne leverait par des nouveaux impôts. «Comment des impôts! s’écrie le Souverain; il n’y en a déjà que trop. Je vais vous assigner les sources d’où vous pouvez puiser. Mille roubles sont assigés journellement pour ma table; 500 suffiront et même feront vivre les fournisgeurs». L’Impératrice n’accepta que 600 m., douaire fixé par la loi, et Kamennoy Ostrof, dont l’Empereur lui fit présent; elle le céda au grand-duc Michel, et d’autres disent, – à l’Héritier. On dit qu’elle demande à passer le reste de sa vie à Moscou ou aux alentours et qu’elle ne veut plus retourner à Pétersbourg. Elle a montré un caractère plus qu’humain; sa fermeté, sa résignation sont héroïques, et sa douleur concentrée est des plus fortes. Je joins ici une copie de sa lettre а̀. l’Impératrice-Mère.

L’Empereur s’occupe des affaires avec une assiduité persévérante, bien avant, dans la nuit; aucune affaire ne reste sans décision. Le gouverneur civil de Twer demanda la démission d’un conseiller de la régence, celui-ci se disculpe; le Conseil et le Sénat n’infligent qu’une reprimande. L’Empereur décide, que d’après les loix, la peine, que l’on veut attirer sur quelqu’un, doit retomber sur le solliciteur injuste, donne la démission au gouverneur lui-même, avec une remarque très rigoureuse au Conseil et au Sénat.

On ne sait pas au juste quand sera le couronnement: les uns disent, le 29 mai; d’autres, au mois de Septembre, après avoir fini le procès des conspirateurs. Pour procéder à leur jugement, on a exbibé des archives la procédure de Mirowitsch, l’affaire du czarévitsch Iwan et celle de Pougatscheff.

Je vous écris tout ceci en francais, contre mon ordinaire, pour que, dans l’occasion, vous puissiez d́ementir les faux bruits des gazettiers parisiens et faire briller dans un jour véritable les espérances que la Russie fonde avec raison sur son nouveau Souverain. Je n’ai pu que rassembler à la hâte les traits de courage, de magnanimité et de générosité que je vous ai rapportés; mais combien d’autres qui ne me sont pas encore parvenus à la campagne! On s’accorde unanimement à dire qu’il surpasse l’attente de tout le monde, et que son éncrgie n’est surpassée que par sa bonté, sa douceur et son affabilité. Justesse de jugement, équité, appréciation des personnes de mérite, tout se réunit dans sa noble conduite. Il consolidera la gloire et le bonheur de la Russie.

Vous avez parfaitement raison en disant que pour faire la critique de cette infâme et absurde conspiration, il ne faudrait que faire l’énumeration de l’âge de tous les conspirateurs; mais leur plan d’organisation pour la Russie n’est-il pas aussi d’une ignorance crasse de l’esprit du peuple? Partage en douze républiques fédérées; des provinces cédées (à la Pologne sans doute, car quelle autre puissance voisine aurait voulu profiter d’une pareille infamie?), des consuls, un dictateur: comme cela s’assortirait bien dans l’étendue de notre patrie! N’ont-ils pas lu dans Karamzine les suites funestes qui ont eu lieu du partage de la Russie entre les ci-devant grands-ducs? (Il sont) plus coupables que les Jacobins français, qui n’ont jamais pensé au démembrement, de l’état. La liberté pour lespaysans russes consisterait dans la liberté de s’énivrer. Il faut entendre leurs idées sur la liberté! Ils disent: nous ne payerons rien, nous ne dépenderons plus do personne, nous aurons l’eau-devie à meilleur marché, et quand ils auraient vu qu’il faut pourtant payer, et peut-être plus qu’à présent (comme vous le remarquez bien à l’égard des impôts constitutionnellement imposés), quand pourtant ils se veraient astreints à l’obéissance aux loix d’administration et de morale: ils se seraient bientôt révoltés et auraient massacré consuls et dictateurs. Pour les réprimer ou les prévenir, la police surveillante des nobles n’existerait plus; la force militaire ne serait pas suffisante et peut-être ne voudrait pas agir contre la classe dont elle est prise et qui lui tient de si près; et alors tout tomberait dans l’anarchie et la barbarie; le massacre des autorités, des gens de lettres serait leur premier exploit. Car voyez dans toute la Russie, quelle est la civilisation du peuple. Elle est nulle, et ceux qui ont quelques petites notions, c’est à dire, savent lire, sont les plus dépravés, ou tombent dans une irréligion parfaite, ou dans les sectes schismatiques des rascolniks, et leur lecture se confine dans les bouquins schismothéologiques. Vous connaissez la plupart de leurs monstrueuses erreurs; leurs dogmes autorisent l’inceste, toutes les prostitutions possibles, absence de tout culte et toutes sortes d’infamies. Pour ce qui s’agit des connaissances dans les arts, le peu d’artisans qu’il у a, ont été forméspar les seigneurs gentils-hommes. Écoles, hospices, hôpitaux, tout cela ne se trouve institué que par des nobles et le gouvernement, et jamais dans aucune propriété de la couronne, où le paysan est presque constitutionnel.

A propos de constitution, je vous dirai une anecdote plaisante, sans en garantir la véracité. Au 14 Décembre, quelques chefs des insurgés parlaient de constitution; un des soldats qui les écoutait, demande à un bas-officier ce que c’est que la constitution, et 1’autre lui repond: «Sôtquetu es, c’est la femme de Constantin». La constitution! Et pourquoi? Pour mettre des limites à la volonté du Souverain, à celle de faire lesbienfaits. Le convoi depuis Taganrog a été le plus bel éloge funebre d’Alexandre; le dévouement le plus parfait, la vénération la plus profonde, la tranquillité, et même un silence morne, des regrets les plus sincères, des sanglots, des pleurs de détresse pour avoir perdu un père et un Monarque bien aimé, ont accompagné la marche funèbre dans tous les lieux; et aprѐs cela, qu’on dise que le peuple souffre du pouvoir absolu du Souverain! A présent une opinion unanime se répand parmi le peuple, les marchands et les bourgeois: on dit, qu’on connaît à présent la cause des impôts: ils ont été conseillés par des gens, qui voulaient pousser à la révolte, mais que l’Empereur n’y a jamais consenti de bonne grâce. Assurément qu’il serait à désirer, qu’il у eût quelque institution ou quelque chambre de comptabilité pour les opérations des ministres, dont quelques abus, non aperçus du Souverain, pourraient уêtre discutés et mis en évidence.

Ce qu’il у a de fâcheux et de plus mortifiant dans la dernière insurrection, c’est qu’elle a été projetée par des gentilshommes qui devaient у perdre le plus. Mais au reste la chose est très naturelle: les gens dèsprit qui у ont participés n’avaient puisé leur connaissance que dans des écoles et dans des livres, n’avaient jamais étudié l’esprit de la nation, qui ne se trouve bien décrit dans aucun ouvrage. L’exemple de la France, оù quelques personnes d’esprit et de talens ont surnagé sur les flots de sang de la révolution (événement totalement impossible en Russie), les a séduit; et puis le carbonarisme et l’illuminatisme des sectes, dont les ramifications s’étendent dans toute 1’Europe; et puis le luxe et l’état délabré de finances des Hidalgos russes, qui depuis longtems exigeraient des loix somptuaires, – toutes ces circonstances leur faisaient désirer une possibilité d’amélioration de leur existence. Ah qu’ils se seraient cruellement trompés, les malheureux! Ils auraient été tous égorgés. Nous en avons vu.des echantillons dans la révolte de Pougatscheff. C’est vraiment une protection évidente de la Providence Divine, qui a découvert et anéanti cet infâme complot et qui a placé sur le trône un Monarque, doué de toutes les qualités énergiques qui sont nécessaires pour couper le mal jusque dans les racines. L’Empereur défunt, qui a suemployer pour la réussite de ses plans en 1813l’effervescence des seetes de l’Allemagne, était en quelque sorte entravé par une espèce de reconnaissance, qu’il leur devait; son successeur actuel n’est plus astreint aux mêmes ménagemens, et une surveillance stricte et sévère sur les sociétés secr̀etes préviendra toutes les machinations, qu’elles pourraient produire. J’en reviens pourtant toujours à l’opinion du leu comte Rastoptschine, qu’il faudrait une réorganisation totale pour les postes aux lettres, avec une espèce de purification espagnole pour les préposés à cette partie. La seule perlustration ne suffit pas; il faudrait une assurance complète du noncarbonarisme de ceux qui s’en occupent. Vous vous étonnerez peut-être, qu’en parlant de perlustration, j’ai osé vous donner des détails aussi exacts sur toutes les affaires; mais je crois n’avoir rien dit au détriment du gouvernement; d’autant moins le pouvais-je, qu’il n’y a qu’une voix pour faire l’éloge du nouveau Monarque, dont le début lui pronostique le surnom de sage. Son courage, sa fermeté, sa perspicacité et sa moderation sont d’autant plus méritoires, qu’on n’a jamais remarquéqu’il se soit préparé au rôle brillant qu’il joue. Son éducation n’a que militaire, et point administrative; il n’a jamais eu part aux affaires civiles, et ses talens sont pour ainsi dire spontanés. Personne ne s’y est attendu, et d’autant plus grande est I’admiration, qu’on a pour lui. Mais le plus beau de ses attribute c’est qu’il entend la vérité: elle ne se cachera plus dans un puits; pour l’éviter, il la reçoit de partout, d’où elle se fait jour jusqu’a lui. Si ceux qui l]entourent et dont personne encore ne peut se vanter d’avoir captivé sa confiance entière, si ces gens pouvaient devenir des Sullys, Henri IV est là pour les entendre. Un mais se présente àmon esprit, en peasant aux ministres et grands dignitaires; pourtant un autre mais peut redonner des espérances. Les qualités du Monarque influent sur son entourage, et des qualités qui peut-être se trouvaient comprimées par les circonstances dans le fond des esprits de ces gens-là, peuvent en ressortir, en voyant qu’elles sont accueillies et prisées à leur juste valeur par le Souverain. La Russie est grande; et il у a beaucoup d’individus, dont le coeur et l’esprit sont en diapason; peut-être leur rang, leur état de retraite ne correspond pas au poste qu’ils pourraient occuper; mais c’est au Souverain à savoir leur procurer la possibilité d’être utiles à la patrie, dont il est le veŕitable père.

Mais trève à ces raisonnemens, qui sont peut-être hors de propos dans ma bouche. Revenons à quelques sujets plus à notre portée. Le titre de la comédie Горе от ума s’est vérifié. Son auteur Griboédoff⁶¹⁴ est coflré aussi. Le nombre de ces misérables révolutionnaires qu’on a happés est assez considérable et monte selon les bruits circulants à plus de 9.000; mais je me plais à croire qu’ilу a plus de séduits que de séducteurs. Tous ces jeunes gens imberbes, que les infâmes ont subornés,verront avec horreur l’abyme, où on les avait entraînés et deviendront peut-être de grands Condés pour la patrie, et non contre elle. Ces Catilinas manqués auront reçu une leçon dont ils pourront profiter pour redresser leurs opinions absurdes et criminelles. Ce sera pour eux une seconde éducation pratique. Mais ce pauvre Odoewsky dont le domestique s’était jété à ses genoux pour le retenir et qu’il a menacé de lui brûler la cervelle, est, à ce qu’il paraît, fortement impliqué. Son civisme mal entendu l’a perdu. Sans atténuer l’horreur que j’ai pour les forfaits projetés par Bestoujeff, je n’en regrette pas moins ses talens littéraires et son Étoile Polaire. Ce qui a paru cette année dans ce genre fait sentir plus vivement la perte que la littérature a faite dans un homme, qui, au lieu de s’en tenir au culte des Muses, s’est 1ancé dans la guerre des Titans et аattiré la foudre sur lui et ses adhérens.

La citadelle a été sauvée par une paire de pantalons, qui ont manquéà un des complices, qui devait у monter la garde, et par la présence d’esprit d’un fonctionnaire, qui a hissé le pont-levis en voyant une troupe en désordre en approcher. Avez-vous connu le jeune Panoff? C’est lui qui avec un détachement de leibgrenadiers, après avoir tué Sturler, devait effectuer le massacre de la famille impériale. L’infâme, il allait se marier, et il quitte sa promise pour aller à un crime abominable. Les sapeurs n’ont prévenu l’attentat que de cinq minutes, dit-on.

Après des affaires publiques, je ne conçois pas, comment vous ne recevez pas mes lettres. C’est la quatrième que je vous écris de retour dans mes foyers; j’en souçonne la cause dans votre genre de vie retirée; on n’a pas de notions sur vous à la cliancelerie de l’ambassade, et peut-être votre frère les aurait-il adressé à ses soins obligeants.

Maman désirerait votre retour pour que vous puissiez, en revenant par Würzbourg, у engager le manipulateur Kimetti, de l’institut de Heyne, à venir avec vous: il est très nécessaire à Annette. Je ne suis pourtant pas de son avis: je ne voudrais pas déranger le plan de vos voyages que je ne connais pourtant plus. Kimetti pourrait arriver tout seul. Mais la seule remarque que je vous ferai c’est de bien compter vos fonds et leur suffisance; n’étant pas dans la possibilité de vous en fournir encore, je voudrais qu’en les voyant décroître, vous vous arrangiez tellement que le restant pût vous suffire pour le retour en Russie.

Adieu, mon bon ami; je vous embrasse aussi tendrement que je vous aime. Mes complimens au cousin Chatiloff et à son compagnon. A propos, on parle que le ministère de la, guerre passera az Zakrewsky. Geci dénote la non-existance de la faveur gigantesque du comte Arakchéeff. C’était pеurtant un homme intègre et laborieux. Cher ami, porte-toi bien et continues par ta conduite àêtre la consolation de ton vieux père Chomiakoff.

Дорогой и любезный Алексей.

С последним письмом твоим я получил отрывки твоей трагедии, и они показались мне очень выразительными и естественными; однако, я думаю, что отсутствие рифм и разнообразие размера будут служить камнем преткновения для актёров и зрителей, привыкших ждать от стихов размеренной рифмы. Мне очень хочется поскорее прочесть всё. Последний монолог умирающего Ермака очень естественен: именно так он должен был выражаться, и его пылкость, когда он говорит о славе, – чувство необыкновенно возвышенное. Первый отрывок, намекающий на призвание поэта, не представляет таких достоинств. Не побойся скуки и постарайся списать и прислать мне всё.

Твои описания Парижа, твои суждения как о Тальме и других актёрах, так и о картинах, были мне очень приятны. Поздравляю тебя с успехами в живописи, но не предавайся ей слишком. Ты знаешь, что не твоё призвание быть художником, и что ты предназначен занимать место полезного члена общества в твоём отечестве; твои верные и разумные убеждения, твои здравые и правильные суждения о недостойном заговоре⁶¹⁶ предвозвещают тебе возможность более почётного поприща, особенно при Государе, который с самого начала подаёт уже блестящие надежды. О нём ходит множество интересных рассказов, которых журналы, по небрежности или по непростительному замалчиванью, не предают гласности и которые известны только из показаний свидетелей. В виду того, что, по твоим словам, Парижские газеты разносят самые невежественные и смешные слухи, я постараюсь сообщить тебе, со слов хорошо знающих людей и достоверных свидетелей, несколько обстоятельных подробностей обо всём ходе только что происшедших событий.

Ты знаешь уже, что покойный Государь заболел, простудив себе голову во время поездки по горам Крыма. Вначале болезнь его не была тяжела, но потом приняла опасный оборот, когда он получил обстоятельные сведения о возникавшем адском заговоре и о покушении, замышлявшемся против его особы. Сведения эти, говорят, шли от Витгенштейна и подтверждались вестями из Франции, что там печатается проект конституции. Врач Государя, Вилье, прописал ему лекарства: но он отказался, говоря, что не телесная болезнь, а нравственная убивает его⁶¹⁷ и что он не хочет пережить народного уничижения: доказательство, что он считал заговор обширнее, чем он был на самом деле и не подозревал, что всё это было не более, как заговор молокососов. Лишь склоняясь на убеждения духовника, он согласился поставить пиявки и нарывной пластырь; но было уже поздно.

По кончине его, генерал Дибич послал донесение в Варшаву, но так как на адресе значилось: «Императору Константину», то Константин, верный и настойчивый в своём отречении от престола, не распечатал донесения и отослал его в Петербург. В этих обстоятельствах генерал Дибич поступил достохвально: он собрал в Таганроге совет из наиболее значительных генералов, который постановил, по единогласному решению, в качестве главного штаба, строго наказать заговорщиков и послал приказ арестовать некоторых полковников, между прочими самого вредного, Пестеля 2-го. Это вызвало бунт Муравьева-Апостола, с частью Черниговского полка; но без такой меры вместо нескольких рот пришлось бы усмирять пять или шесть полков. И так, слава Дибичу, умевшему предупредить более сильное возмущение.

В Петербурге новый Государь, по беспримерному великодушию, не хотел воспользоваться посмертным манифестом Александра и отречением Великого Князя, и первый присягнул императору Константину, тогда как этот присягнул в Варшаве императору Николаю и, оставаясь настойчиво верен своему соглашению с покойным братом, снова формально отрёкся от престола⁶¹⁸. После этого новый Государь начал обдумывать меры, которые объяснили бы его манифест и не были бы в противоречии с присягой, только что принесённой всей страной. Но генерал-губернатор Милорадович заявил ему, что приметно глухое брожение, указывающее на какое-то зловещее намерение и что надо скорее объявить себя Государем. Тогда появился новый манифест Николая I, со всеми к нему приложениями, и 14 (26) Декабря было назначено для принесения присяги и представления двора. Весь двор был в мундирах, Государь и генералы в парадной форме со всеми орденами. Вдруг приходят сказать Государю, что Московский полк отказался присягать, взбунтовался против генерала Фридрихса и идёт на Сенатскую площадь, мятежно волнуясь. Император входит в караульную комнату, велит караулу зарядить ружья и отдаёт приказ прибыть нескольким гвардейским полкам и батальону сапёров, которому поручает охранить выходы дворца. Он посылает графа Милорадовича умиротворить бунтовщиков, к которым присоединилось много военных разного рода оружия и штатских, несколько матросов морского экипажа и лейб-гренадёры. Граф подошёл к мятежникам, у которых солдаты были взбунтованы внушением соблюдать присягу Константину и которые кричали «ура, Константин». Граф начал требовать, чтобы они опомнились, говоря им, что если бы дело шло о преданности Константину, он первый показал бы её, потому что всегда был взыскан милостями Великого Князя, что все отличия, которыми он, граф, почтен, были даны ему по представлению Великого Князя, и даже эта сабля за храбрость... В это время он положил руку на саблю, чтобы показать её. Князь Оболенский, который стоял близ него, боясь, чтобы это не подействовало на колеблющихся солдат, выстрелил в него в упор из пистолета; пуля, пробив Андреевскую ленту, смертельно ранила графа и, вырвав ружье у одного солдата, Оболенский проколол Милорадовича штыком⁶¹⁹. Таков был конец этого храброго воина без страха и упрёка.

Весть об этом дошла до Государя, когда он вышел уже из дворца и направлялся на площадь со всей свитой. Первый полк, который он встретил, был Измайловский. Государь подъезжает к нему и спрашивает, за него он или против него. Редкое «ура» засвидетельствовало о нерешительности. Тогда он приказывает полку зарядить ружья и, когда это было сделано, обращается снова к полку и говорит: «Я перед вами, ваши ружья заряжены; так отвечайте же, вы за меня или против меня?» Единодушное «ура» было ответом на эти слова и данью его твёрдости и мужеству. Тогда он прибыл на площадь, где находились бунтовщики, и приказал убеждать их. В это время он заметил человека в военной фуражке, надетой накриво. Государь подозвал его и спросил о причине этого, и тот показал ему рану на лбу. Это был злодей Якубович. Он делал тогда знаки полковнику Булатову, стоявшему сзади Государя, чтобы тот выстрелил в Государя из пистолетов, данных ему для этой цели. Но Булатов, когда он на другой день сам явился в Следственную Комиссию, признался, что твёрдая и мужественная осанка Государя ему связала руки. Якубович, не переставая делать ему знаки, приблизился к Государю и притворился раскаявшимся, говоря, что он тоже принадлежит к бунтовщикам. Государь сказал ему: «в доказательство твоего раскаяния поди и уговори этих безумцев». Но Якубович, подошедши к ним, сказал: «не опасайтесь ничего, вас боятся» – и, вернувшись к Государю, донёс, что его не слушают. Государь опять послал его сказать, что против них станут действовать вооружённой силой и что он ещё раз их убеждает смириться. Якубович ушёл, но не вернулся, так как видел, что Булатов не обращает внимания на его знаки.

С этой минуты бунтовщики начали стрелять, но не в порядке, а как попало и пули свистали вокруг Государя. Кюхельбекер прицелился из пистолета в В. Князя Михаила: но солдат вышиб ему пистолет из руки, и пуля только взбороздила землю. Государь и на этом не остановился в своём намерении предупредить кровопролитие: он принял бесстрашное решение сам идти убеждать бунтовщиков; но генерал Васильчиков удержал его лошадь за узду и твёрдо объявил, что не пустит его подвергаться опасности. Переговоры длились более четырёх часов. Вашему бывшему полку⁶²⁰ приказано было произвести атаку. По недостатку места она была сделана на рысях и отбита. Тогда Государь, отступив немного в сторону, приказал действовать артиллерией. Было сделано восемь выстрелов картечью. На первый выстрел, пущенный поверх голов, бунтовщики отвечали криком: «да здравствует свобода!» Второй выстрел, лучше направленный, несколько ослабил крики «ура», а третий смешал бунтовщиков и обратил их в бегство; они направились по Галерной⁶²¹. Четвёртый, пятый и шестой выстрелы, врезавшись в их беспорядочную толпу по этой узкой улице, произвели страшное опустошение. Седьмой и восьмой, направленные против нескольких отдельных кучек, собиравшихся на льду Невы, не достигли их, потому что стреляли не ядрами. Тогда начались аресты. Сделали обыск в квартирах самых опасных и заметных бунтовщиков: забрали их бумаги и нашли их планы, проекты конституции, разделение России на двенадцать республик, назначение консулов, диктаторов, список заговорщиков; одним словом, все их глупые и недостойные замыслы были открыты. Аресты были очень многочисленны: двое молодых Коновницыных, князь Волконский, младший брат Репнина – также в числе заговорщиков. И в Москве было взято много людей, но между ними ни одного в зрелом возрасте и характере, если не считать Михаила Орлова. В России аресты, кажется, кончились; теперь отыскивают в Польше и даже в Дрездене некоторых соумышленников.

Ты, может быть, читал в Journal de S-t Pétersbourg большие подробности о признаниях этих гнусных заговорщиков и об их бессмысленных и человекоубийственных планах. Их преступление есть оскорбление нации. Но о чём не печатают, к великому удивлению всех, это о прекрасных поступках Государя, который поистине выказывает характер величавый и благороднейший.

Булатов, сознающийся в своём покушении, просит повидаться с детьми своими; самые младшие не узнают его: до такой степени его исказило неудавшееся преступление. Это производит на него до того сильное впечатление, что внезапно он сходит с ума и на четвёртый день умирает в больнице. Государь сказал тогда: «он жестоко поступил относительно меня; я ему прощаю», велел отдать ему при погребении воинские почести и взял под своё покровительство его семью.

Жена Рылеева и мать Бестужевых молят о милосердии к себе и к своей бедности; им дают пенсии. Один из пяти братьев Бестужевых, взятый в Кронштадте, где он скрывался, и приведённый пред Государя на допрос, начинает с того, что просит есть; ему дают. После этого он имеет бесстыдство много раз отвечать очень дерзко, порицая царствование покойного государя и его выбор министров, приводя в пример Моллера, у которого в руках морское дело, тогда как Сенявин, который приобрёл себе Европейскую известность, отстранён по личному предубеждению. Государь терпеливо его слушает. На другой день Сенявин был призван и сделан генерал адъютантом, и, говорят, Государь произнёс замечательные слова, что он не надеется во всё время своего царствования услышать столько правды, сколько сказал ему Бестужев. Но это не доподлинно известно, как другие рассказы; это только слухи.

Несколько замешанных в дело молодых кадетов были немедленно отпущены. Государь сам видел их, пожурил, утешил и простил.

Один из Московских сановников⁶²², когда Государь спросил его, не боятся ли, что он будет слишком суров, отвечал: «напротив, Государь, боятся, что вы будете слишком милостивы».

«Ни то, ни другое, – возразил Государь; – я нахожусь в настоятельной необходимости дать урок, но надеюсь, у меня не станут оспаривать лучшее право государей – прощать и смягчать наказание». Другому он сказал: «я ещё не царствую, но вникаю в дело, разбирая бумаги покойного Государя». Он назначает вдовью часть императрице Елисавете в миллион рублей и отдаёт об этом приказание министру финансов, который спрашивает, не новыми ли налогами собрать эти деньги. «Как налоги! – восклицает Государь, – их и так слишком много. Я укажу вам источники, откуда вы можете взять. Тысяча рублей ежедневно ассигнована на мою кухню; 500 р. будет достаточно и даже даст барыши поставщикам. Императрица приняла только 600.000 руб., вдовью часть, положенную законом, и Каменный остров, который ей подарил Император: она уступила его Великому Князю Михаилу, а другие говорят, Наследнику. Говорят, что она просится провести остаток жизни в Москве или её окрестностях и не хочет опять возвращаться в Петербург. Она выказала характер сверхчеловеческий; её твёрдость и безропотность героические, а сосредоточенное горе очень сильно. Я прилагаю здесь список с её письма Императрице-матери»⁶²³.

Государь занимается делами с постоянным усердием до глубокой ночи, ни одно дело не лежит дня без решения. Гражданский губернатор Твери просит об увольнении одного из советников правления; этот представляет оправдания. Совет и Сенат определяют сделать только выговор. Государь решает, что по законам наказание, которое хотят наложить на кого-нибудь, должно обратиться на несправедливого истца и увольняет самого губернатора, при строгом замечании Совету и Сенату.

Наверное, не знают, когда будет коронация. Одни говорят 29 Мая, другие, что в Сентябре, по окончании судебного дела над заговорщиками. Чтобы приступить к суду над ними, из архива достали судопроизводство над Мировичем, по делу царевича Ивана, и судопроизводство над Пугачёвым.

Против моего обыкновения, пишу тебе всё это по-французски, чтобы при случае ты мог опровергнуть ложные толки Парижских газетчиков и выставить в настоящем свете те надежды, которые Россия не без основания возлагает на своего нового Государя. То, что я тебе сообщаю, это только наспех записанные поступки мужества, великодушия и щедрости, а сколько ещё таких, которые не дошли до меня в деревню. Но все единодушно сходятся во мнении, что Государь превосходит всякие ожидания и что одна лишь его доброта, мягкость и сердечность способны превысить его деятельность. Правильность суждения, оценка людей достойных – всё это соединяется в благородстве его поступков. Он упрочит славу и счастье России.

Ты совершенно прав, говоря⁶²⁴, что для оценки этого недостойного и нелепого заговора достаточно было бы перечислить возраст всех заговорщиков. Но их организационные планы для России не отличаются ли тоже грубым незнанием народного духа? Разделить её на двенадцать союзных республик, уступить области (вероятно, Польше, ибо какая другая соседняя держава захотела бы воспользоваться такою низостью?), учредить консулов, диктатора, – как это всё вяжется с обширностью нашего отечества! Не читали ли они у Карамзина о гибельных последствиях раздела России между прежними великими князьями? Они более виновны, чем Французские Якобинцы, никогда не помышлявшие о расчленении государства. Для Русских крестьян свобода заключалась бы в свободе напиваться. Надо знать их мысли насчёт свободы! Они говорят: мы не будем платить ничего, мы ни от кого не будем зависеть, у нас водка будет дешевле. А когда они увидят, что приходиться, однако, платить и, может быть, более, чем теперь (ты делаешь верное замечание в этом смысле относительно налогов, конституционно налагаемых), и когда вместе с этим они себя увидят подчинёнными законам о порядке и нравственности, они скоро возмутятся и перебьют консулов и диктаторов. Для того, чтобы их усмирять или заблаговременно предупреждать, уже не будет бдительного управления дворян; военной силы будет недостаточно, и даже она, может быть, не пожелает действовать против сословия, из которого она набрана и которое ей так родственно. Тогда всё будет поглощено анархией и варварством; избиение властей и образованных классов будет первым шагом на этом пути. Взгляни, пожалуйста, каково просвещение народа в России – оно ничтожно; а те, которые имеют некоторые небольшие сведения, т. е. грамотны, более других развращены или впадают в совершенное безверие, либо в схизматические секты раскольников, у которых чтение ограничивается одними схизматически-богословскими книжонками. Ты знаешь бо̀льшую часть их безобразных заблуждений: их догматы допускают разврат и всякие возможные распутства: нет у них никакого богослужения, но всяческие безобразия. Что же касается до развития ремёсел, то немногие имеющиеся у нас ремесленники обязаны своим образованием исключительно помещикам-дворянам. Школы, богадельни, больницы – всё учреждено только дворянами и правительством: ничего подобного нет у казённых крестьян, которые, однако, почти что на конституционном положении.

По поводу конституции я тебе расскажу забавный анекдот, не отвечая, однако, за его достоверность. 14 Декабря несколько начальников возмущённо разговаривали о конституции; один солдат, слышавший их разговор, спросил унтер-офицера, что такое конституция? а тот ему отвечал: «дурак – это жена Константина! Конституция!» А для чего? Для того, чтобы ограничить свободу Государя, свободу оказывать благодеяния. Проводы от Таганрога были самым красноречивым надгробным словом Александру; похоронное шествие везде встречало совершенную преданность, глубочайшее почитание, спокойствие и даже грустное молчание, искреннейшую скорбь, плачи и рыдания об утрате отца и возлюбленного Государя. Пускай скажут после этого, что народ страдает от самодержавного правления. В настоящее время распространяется общее убеждение в среде крестьян, купцов и мещан: известна-де причина налогов, их присоветовали люди, желавшие вызвать беспорядки, но Государь на них никогда охотно не соглашался. Конечно, нельзя не пожелать какого-нибудь учреждения или какой-нибудь палаты для наблюдения за министрами, в которой могли бы обсуждаться и выясняться некоторые злоупотребления таковых, не замечаемые самим Государем.

Всего прискорбнее и обиднее в последнем восстании это то, что оно задумано дворянами, которые более всего должны были от него пострадать; но, тем не менее, это обстоятельство вполне естественно: умные люди, которые в нём участвовали, почерпали свои сведения только в школах или в книгах, никогда не изучали народного духа, ни в одном сочинении хорошо не описанного. Пример Франции, в которой несколько умных и даровитых людей спаслись от кровавых потоков революции (что в России совершенно невозможно), их увлёк, их прельстил, а потом карбонарство и иллюминатство сект, охвативших своими отпрысками всю Европу, затем роскошь и жалкое состояние Русских Гидальго, которые давно уже нуждались в стеснительных по этой части законах – все эти обстоятельства побуждали желать возможного улучшения их быта. О, как эти несчастные были бы обмануты; их бы всех передушили. Примером тому Пугачёвский бунт. Очевидно, Божественному Промыслу обязаны мы открытием и подавлением этого подлого заговора и тем, что на престоле оказался Государь, одарённый всеми качествами, потребными для пресечения зла в самом его корне. Покойный император, умевший воспользоваться для своих успехов в 1813 г. брожением сект в Германии, был до некоторой степени связан некоего рода благодарностью к ним; но его преемник уже не находится в том же положении, и строгое, неукоснительное наблюдение над тайными обществами предупредит все подвохи, которые они могли бы устроить. Я, однако, всё-таки возвращаюсь к мнению покойного графа Растопчина⁶²⁵, что надо было бы совершенно преобразовать почтовое учреждение, на основании некоей Испанской «пурификации» чиновников этого ведомства. Одной перлюстрации недостаточно; потребна полная уверенность в «не-карбонаризме» занимающихся ею. Ты удивишься, может быть, что, говоря о перлюстрации, я решился тебе сообщать такие точные подробности обо всех делах; но я думаю, что мною ничего не сказано во вред правительству; тем менее мог я это сделать, что все в один голос восхваляют нового Государя, первые шаги которого предвещают ему в будущем наименование мудрого. Его храбрость, твёрдость, прозорливость и умеренность тем более почтенны, что он никогда не подавал вида человека, готовившегося занять своё теперешнее блестящее положение. Его воспитание было чисто военное, а не административное; никогда он не занимался гражданскими делами, в области коих его дарование проявляется как бы внезапно. Никто этого не ожидал, и тем сильнее восторг, который он вселяет; но лучшее из всех его качеств – чуткость к правде: она уже не будет скрываться на дне колодца; чтобы избежать этого, он её приветствует, откуда бы она к нему ни приходила. Если бы окружающие его, из которых ещё ни один не может рассчитывать на его полное доверие, если бы эти люди могли сделаться подобными Сюлли, то Генрих IV налицо, чтобы внимать им. Одно «но» представляется мне, это, когда я думаю о министрах и сановниках; однако, другое «но» может оживить надежды. Свойства Государя действуют на его окружающих, и достоинства, которые могли бы быть подавлены обстоятельствами, в умах этих людей могут также проявиться, когда на них будет запрос и им будет достойная оценка со стороны Государя. Россия велика: в ней немало людей, у которых ум и сердце в полном согласии. Может быть, по чину, по нахождению в отставке, они не соответствуют должностям, которых были бы достойны; дело Государя приискать для них возможность быть полезными отечеству, коего он истинный отец.

Но довольно рассуждать о предметах, может быть, в устах моих неуместных. Возвратимся к некоторым предметам, более нам доступным. Название комедии «Горе от ума» оправдалось. Автор её, Грибоедов тоже арестован⁶²⁶. Число этих несчастных революционеров, подвергшихся аресту, довольно велико и по слухам превышает 9.000; льщу себя мыслью, что совращённых, однако, больше, чем совратителей. Все эти безбородые юноши, которых злодеи увлекли, увидят с ужасом бездну, в которую их заманили и сделаются, может быть, великими Конде на пользу отечества, а не во вред ему. Эти неудавшиеся Катилины получат урок, которым будут иметь возможность воспользоваться для исправления своих и слепых и преступных мнений. Это будет для них второе воспитание – практическое. Но этот бедный Одоевский, слуга коего бросился перед ним на колена, чтобы его остановить и которому он грозил застрелить его, по-видимому, очень сильно замешан. Ложно понятый цинизм погубил его. Не скрывая отвращения, которое я питаю к задуманным Бестужевым злодеяниям, я чувствую, тем не менее, утрату его литературных талантов и его Полярной Звезды. Нынешний год заставил особенно почувствовать утрату для литературы такого человека, который променял служение Музам на борьбу Титанов и навлёк перуны на себя и своих последователей.

Крепость была спасена благодаря панталонам, которые исчезли у одного из заговорщиков, имевшего быть там дежурным, а также благодаря сметливости одного служащего, который вздёрнул подъёмный мост при виде подходившей беспорядочной толпы. Знал ли ты молодого Панова? Он должен был, с отрядом лейб-гренадёров, после убийства Стюрлера, перебить всю императорскую фамилию. Злодей – он собирался жениться и бросил невесту, чтобы идти на отвратительное преступление. Говорят, что сапёры предупредили это покушение только пятью минутами,

Покончив с общественными делами, не понимаю, как это ты не получаешь моих писем. Вот уже четвёртое пишу тебе по возвращении восвояси. Подозреваю причину в твоей отчуждённости: о тебе не имеют сведений в канцелярии посольства, а может быть, твой брат⁶²⁷ адресовал письма мои туда.

Твоя мать желала бы возвращения твоего для того, чтобы ты мог по пути через Вюрцбург пригласить костоправа Киметти из института Гейне приехать с тобой: он очень нужен для Анеты⁶²⁸. Я, однако, не разделяю её мнения и не желал бы расстраивать план твоего путешествия, в настоящее время мне, впрочем, не известного. Киметти мог бы приехать один. Единственное замечание, которое я тебе сделаю – сочти хорошенько твои средства и их достаточность; не имея возможности послать тебе новых, я бы желал, чтобы умаление их было согласовано с возможностью возвратиться в Россию. Прощай, мой добрый друг; целую тебя столь же нежно, сколь и люблю тебя. Поклонись братцу Шатилову и его спутнику. Между прочим, говорят о переходе военного министерства к Закревскому. Это указывает, что чрезвычайная сила графа Аракчеева миновала. Это, однако, был человек честный и трудолюбивый. Дорогой друг, будь здоров и продолжай твоим поведением быть утехой твоего старого отца Хомякова⁶²⁹.