К Николаю Алексеевичу Муханову

Любезный Николай Алексеевич! Я уехал из Петербурга, не простившись с вами, и совестно об этом вспоминать. Как это случилось, сам не знаю. Сколько мы с тех пор промучились, что претерпели, от воды на Дону, от огня (ось загоралась), от недуга (в холерных деревнях), от меча (Черкесы ужасно шалят), от смотрителей станционных и грязи: об этом можно бы написать целые тома³⁴. Однако же доехали, свиделись с Иваном Вас.³⁵, вместе лечимся, гуляем верхом, вспоминаем приятелей и находим, что здесь было бы очень весело, если бы больные не вздумали веселиться пикниками и балами и тому подобными глупостями. Не скажу, чтобы было скучно. Хотя книг нет, но передо мной всегда развёрнута разнообразная книга природы, в которой нахожу Эльборус и Бештау, хорошие луга, скверную погоду и серную вонь. Умственных занятий также довольно много: они состоят в том, что пьём, едим, пот утираем, да ещё действие кисло-серных вам известно. Ехал я, и казалось, что голова так полна, что только стоило до места добраться, и стихи польются. Не тут-то было. В ваннах я так разварился, что даже думать не хочется. Не то чтобы я ослаб, но какая-то лень напала на меня вдвое более обыкновенной. Впрочем, я водами доволен и надеюсь, что путешествие наше будет не бесполезно. Посетителей довольно, но я ещё не добрался до порядочного человека. Всё какая-то дрянь. Да какое мне дело до них? Хуже всего то, что я собой не совсем доволен и без всякой пользы провожу досуг свой. Ив. Вас. показывал мне письмо ваше и с какой-то (кажется) радостью видел, что приезд графа³⁶ поуменьшил вашу работу. Ему завидно было думать, что перед вами лежат кипы этих милых, этих любезных бумаг, с которыми он расстался до сентября. Бедный человек! Ни одной бумажки с утра до вечера. При этой мысли он, как я ещё в Петербурге пророчил, восклицает про вас:

А он, дополненный отваги,

Один съедает все бумаги,

Гусиным тешится пером,

И в пьянстве от чернильной браги

О друге позабыл своём.

Поздравляю Павла Алекс.³⁷ с милостью, вероятно заслуженной. Дай Бог, чтобы новый начальник, так же как прежний, оценил его деятельность, его рвение, его воинственный дух. Впрочем, это вероятно будет. Кланяйтесь ему от меня. В будущем своём письме напомните обо мне Александру Алексеевичу. Всё ли он в Бухаресте? Прощайте. Кончаю моё письмо и вижу, что всё вздор написал; но всё-таки слова два сказал вам, и это удовольствие для меня.

Ал. Хомяков.

Сколько времени, любезный Николай Алексеевич, собирался я к вам писать и насилу как-то собрался. Не то, чтобы что-нибудь новое или занимательное произошло в моём житье-бытье: оно всё тянется или ползёт мало-помалу без перемены, как обыкновенно у людей ленивых; не то, чтобы даже что-нибудь новое мелькнуло в мыслях или чувствах, которые дремлют, как и самая жизнь, а так, хотелось хоть кое-что сказать приятелю, словечко пустое, да доказывающее существование, как дыхание в летаргии. Досадно же было слышать, что вы явились в Москву, когда меня ужѐ занесло в деревню. Кроме дружбы и весёлой беседы мне всякое свидание с вами как-то обновляет былое, о котором мы с вами можем пожалеть не по поэтической моде, а просто потому, что былое было, право, хорошо. Для меня это особенно чувствительно, потому что удалённый от света столичного и беседуя с некоторыми вывезенными из Турции недугами, менее развлекаются мысли внешними обстоятельствами. Ваша жизнь живее и разнообразнее, и я надеюсь, что, несмотря на необходимость вод Московских для поправления нашего здоровья, оно не так расстроено, чтобы отнять у вас возможность пользоваться весёлостями, которыми бывало, увлекались вы с таким поэтическим презрением к шуму и блеску. T’en souviens-tu? Que de chose à dire en couplets à la Béranger. Les bals si brillants; cette féerie de la cour et ces réflexions si philosophiques la veille et le lendemain, mais qui se taisaient pendant les heures de l’enchantement. Я ничего не делаю, а хочется за что-то приняться. Но за что? Вот вопрос. Все эти смутные грёзы, которые по временам роятся в голове, исчезают при строгом и внимательном разборе, когда дело идёт об исполнении. Я напишу стихи об этом³⁸ и скоро пошлю их к вам. Погода становится темнее и пасмурнее, в голове будет светлее. Помните записку, которая у меня хранится: «На дворе светло, тепло и пр.»; я её теперь повторяю, только наизнанку. Что̀ Александр А.? Где он? Что̀ граф Толстой (Александр). Что̀ ваша служба? Что̀ Москва? Напишите словечко в ответ. Я знаю, что вы не ленивы и не думаю, чтобы были забывчивы для друзей. Прощайте. Крепко накрепко вас обнимаю.

А. Хомяков

Узна̀ю ли я вас без усов и во фраке? Да ещё, пожалуйста, словечко об Chetif (?), о графе Закревском и о свадьбе Пушкина. Jedevienscommère.

Le choléra est donc à, Pétersbourg! Quel temps d’épreuves pour la Russie! Que Dieu fasse passer ce fléau destructif, qu’ il garde surtout l’Empereur! Quand on le sait si près de la contagion, impossible de ne pas craindre un malheur qui mettrait le comble à tous les autres. Portez-nous bien, et si je pouvais plaisanter, je dirais: continuez à nous bien gouverner. J’espère que quand vous recevrez ce billet, vous pourrez déjà rire de bon coeur de mon ton tragique.

* * *

И.В. Шатилов писал из Пятигорска 20 июля 1830:

«Я очень счастлив, что здесь Хомяков. Он всякий день у меня, и вместе проводим большую часть дня. Нечего тебе говорить, что с ним не соскучишься: ты знаешь, что он поёт как гусли».

А.С. Хомяков приписал:

«У вас, любезный Николай Алексеевич, холера; у нас также, да мы её и в грош не ставим. У нас есть на неё поташ с уксусом (по скрупулу в ложке уксуса, до 12 приёмов): лекарство верное. Но хуже того: у нас Черкесы да Чеченцы, народ холерический, а Ермоловского поташу здесь уже нет, и мы частенько тревожимся; впрочем, несмотря на тревоги и лечения, выздоравливаем и толстеем».

А. Хомяков.

* * *