Книга Буасье. Римская религия от Августа до Антонинов

Спекулятивное мышление представляет собой обширную область без определенных границ, без верных дорог, где могут являться всевозможные теории и расходиться по любым направлениям

Буасье

Мы имеем ввиду русский перевод превосходной книги Буасье (Boissier), появившийся в 1878 (Москва) и тоже превосходный. Сочинение это до перевода и, в особенности, после перевода обратило на себя общее внимание в светской литературе. Книгу рассматривали с различных сторон и везде она с замечательным успехом выдержала критику. И неудивительно, книга замечательная и, в высшей степени, серьезная. Но, к немалому нашему изумлению, о книге доселе не появилось ни одной строки на страницах духовных журналов, несмотря на то, что книга имеет самое близкое отношение к живейшим вопросам богословской науки вообще, церковно-исторической в особенности. Быть может, сухое, малообещающее заглавие книги виной тому, что она проходит незамеченной богословской наукой. Очень возможно, что многие представители богословской науки, предположив, что в книге разбирается какая-нибудь не интересная материя, вроде генеалогии римских богов, не потрудились взглянуть в книгу. Этот пробел в духовной журналистике мы и хотим пополнить.

Что нового вносит сочинение это в науку о римской истории, об этом рассуждать дело не богослова. Достаточно заметить одно: сочинение принадлежит к кругу тех, все более и более появляющихся сочинений по римской истории, которые с полным вниманием, уважением и сочувствием относятся к римской истории императорского периода. Еще не так давно было чуть не аксиомой научной, что Рим этого времени представлял собой ужасный пример всеобщего развращения, политического упадка, безнравственности, безбожия и самого грубого эпикуреизма. Давно ли в таком роде писал знаменитый Шлоссер? Но, что казалось аксиомой, то в действительности оказалось ничем иным, как предрассудком, ложным мнением, к которым историки приводились слишком большим доверием, какое оказывали римским писателям пессимистам, вроде Ювенала и Тацита. Римская история императорского периода теперь рассматривается как замечательнейшая эпоха не только в римской, но и во всемирной истории. Человечество этого времени, как в Риме, так и прочих областях его, выразило себя с самых лучших его сторон, чем когда-либо и где-либо в древности. Для того, кто хочет убедиться в этом, рекомендуем прочесть книгу Буасье, в которой эта мысль доказана с поразительной очевидностью. Не берем на себя сложного труда – решить прав ли в этом случае Буасье, но укажем на то обстоятельство, что критика, по крайней мере русская, доселе не сделала ни одного возражения, не высказала ни одного упрека относительно указанной идеи книги.

Интерес книги для нас и богословской науки не в этом. Книга, – а нужно иметь в виду, что писатель просто историк и прямо не преследует никакой богословской цели, – есть обширнейшее рассуждение (в книге 615 стр.) на старинную, но вечно новую, по своему интересу, тему: о приготовлении рода человеческого к принятию Искупителя мира. Эта тема столь древняя, что на нее писали древние христианские апологеты и в то же время столь новая, что на нее писали недавно и теперь пишут (мы разумеем обширные сочинения Деллингера, Прессансе, Гаусрата и т. д.). Но, что ни написано на эту тему, все это малоубедительно. Взгляды апологетов христианской древности, хотя, в свое время, имели громадное значение, в настоящее время имеют лишь историческое значение (см. сочин. проф. Ловягина, об отношении писателей классических к библейским, по учению апологетов), новейшие писатели по этому вопросу или слишком далеко заходят в изучении древности, вместо того, чтобы говорить о временах перед самым Рождеством Христа, говорят больше об Индии, Египте, Платоне и Аристотеле (Деллингер, Прессансе), или судят тенденциозно и рационалистично (Гаусрат). Буасье взялся за дело совсем иначе и пришел к результатам замечательным и поучительным. Прежде всего, он порвал всякие связи с той богословской школой, основания для которой положены еще древними христианскими апологетами, которая доселе имеет немало у себя представителей, и по воззрениям которой приготовление мира к принятию Искупителя состояло в том, что тот или другой языческий мудрец и ученый оставлял после себя изречения, заключающие чаяние о имеющем прийти Искупителе. Школа эта для достижения своей цели брала отрывочные, вне связи речи, слова известного языческого философа или писателя, в которых высказывались мысли хоть несколько близкие к мессианским изречениям ветхозаветных пророков, и эти слова принимала за выражение общего ожидания Спасителя в мире языческом. Само собой, понятно, такой прием не мог служить цели. Для того, кто знает одни эти отрывки и помимо их ничего, подобные рассуждения имели некоторую убедительность, но для человека, вполне образованного, знакомого с целым миросозерцанием данного языческого писателя, из которого так бесцеремонно извлекались нужные для богословских целей изречения, подобный апологетической прием не только не был убедителен, но даже казался искажением и профанацией истины. Буасье, говорим, не имеет ничего общего с этой школой. Он по-видимому, достаточно знаком с ней, но не придает ей никакого значения. Достаточно познакомиться с его воззрениями на известное место из Энеиды Вергилия, в котором доселе находили ясное предречение об имеющем вскоре последовать рождении Спасителя. Указавши не мало возвышенных религиозных представлений в Энеиде, он говорит: «находя в Энеиде столь родственные для себя чувства, христиане, вероятно, уже издавна возымели желание присвоить себе Вергилия, а четвертая эклога подала даже им мысль, что они имеют на это право. Бесполезно будет приводить здесь все споры, возникавшие по ее поводу. Довольно будет напомнить о том, что она воспевает рождение какого-то чудесного ребенка, который должен привести за собою на землю золотой век. Так как об этом дитяте говорится очень неясно, и так как критики не могли единодушно согласиться относительно того, что это было за дитя, то христиане пришли к тому убеждению, будто Вергилий желал возвестить рождение Христа. Все, как нельзя лучше подходило к Спасителю: и прекрасные описания, и великие обещания, расточаемые поэтом, и волнение всей природы, выражающееся в сотрясении земли и неба, которые приветствовали Божественное Дитя и счастье, предсказанное человечеству при нисхождении его с небесной высоты, все это, глубоко верующий человек, мог применить только к одному Спасителю». Так и делали. Но такому предположению противоречит дух поэмы, «вполне языческий». Такого предречения так же мало можно ожидать от Вергилия, как напрасно было бы ожидать, чтобы лес в бурную погоду вдруг на минуту огласился гармоническим, музыкальным аккордом, или, чтобы безумный подарил миру открытие в роде таких, какими прославился Эдисон. Описания чудных обстоятельств, при которых рождается предрекаемое дитя, взяты не из глубины восхищенного духа поэта, но из греческих поэтов. А самое предсказание о рождении удивительного ребенка, есть просто результат обманувшегося чутья поэта. Вергилий был облагодетельствован Августом, и, в благодарность за это, он захотел предсказать ему, что Август скоро станет отцом и счастливейшим отцом, но жестоко обманулся. «Октавий Август женился на Скрибании в начале 714 года; думали, что она сделается матерью к концу этого года. Быть может, Вергилий желал заранее прославить ребенка своего благодетеля, и неудивительно, если он называет его «сыном богов», так как в эклоге, написанной им в предыдущем году, он обоготворил самого отца». Но поэтическое вдохновение обмануло Вергилия. У Августа родилась дочь – и какая еще дочь! «Может быть, что такая, чуть не комическая, ошибка и помешала впоследствии Вергилию объясниться. Он охотно оставил покров неясности над своим не исполнившимся пророчеством» (стр. 207–210). Буасье не хочет ручаться за полную вероятность подобных объяснений, да в этом и нет никакой необходимости. Вергилий поэт, а поэтические полеты без сомнения неуловимы. Для нас важно то, что Буасье ни на минуту не хочет становиться на стороне тех, кто у язычников ищет и даже находит то, чего там вовсе нет. Не имеет сходства Буасье и с теми писателями богословами, которые, говоря о приготовлении мира к царству Мессии, находят следы этого приготовления у всех народов, во всех религиях, в лучших религиозных проявлениях, с самых древнейших времен: как будто бы люди времен Христа, апостолов, словом, первоначального распространения Христианства, знали все существовавшие тогда мертвые и живые языки, читали все лучшие книги, когда-либо и где-либо существовавшие (Деллингер, Прессансе). Буасье ограничивается первым веком христианской эры в истории Рима и римской империи, заглядывая лишь очень немного назад и вперед, и в этом веке указывает и находит те элементы, из которых сложилась в высшей степени благоприятная среда для принятия благовестия Христова. Нужно еще знать, что, хотя Буасье говорит в сочинении о римской религии, но, так как в это время Рим был сосредоточием общего религиозного движения эпохи, то он, в то же время, дает ясные понятия о всем круге религиозного состояния человечества в язычестве, по крайней мере, культурного человечества. Наконец, тот же автор решительно отличается от тех западных исследователей по римской истории I и II века, которые приходят к воззрениям тенденциозным, рационалистическим в области понимания Христианства (Гаусрат). В настоящее время редко можно встретить писателя, изучающего ту же эпоху, какую изучает и Буасье, который бы не старался объяснить происхождение христианства путем естественным. Все они приходят к тому заключению, что христианство есть экстракт лучших воззрений, выработанных еще до христианства совокупными усилиями всей тогдашней языческой среды. Если данный писатель и не говорит этого прямо, однако ж всегда чувствуется, что для него эта мысль совершенно несомненна. Даже русская литература не прочь поиграть с этой темой, но разумеете? с величайшей осторожностью. Буасье в этом отношении составляет счастливое исключение, тем более замечательное, что он не преследует никаких узко-апологетических целей. Как судит он об отношении христианства и язычества, понимаемого в смысле наилучших его проявлений, о том, могут давать знать следующие мысли, встречаемые в его сочинении. В предисловии автор говорит: «с вопросами, более или менее касающимися религии, надо обходиться крайне осторожно, редко бывает, чтобы к ним приступали совершенно свободно». «Одни смотрят на мир языческий слишком мрачно. Другие, напротив, исключительно обращают внимание на великие принципы, изложенные философами, не спрашивая себя о том, прилагались ли они к жизни или нет; они рисуют тогдашний мир в самых увлекательных чертах, и ставят древнюю мудрость так высоко, что переворот, совершенный христианством, становится, как бы ненужным, и начинает даже казаться, что подобного переворота вовсе не было и новая религия, не что иное, как естественное продолжение древних религий и философских учений. Подобные преувеличения противны здравому смыслу и опровергаются историей. Могу обещать, что в моем сочинении их не встретится». (стр. 7). В заключительных словах к своему сочинению автор снова возвращается к этому же вопросу и с той же уверенностью высказывает свою прежнюю мысль. «Я не согласен с теми, кто говорит, что религиозное движение (I и II века в язычестве) произвело христианский переворот, который, будто бы, вполне им и объясняется. Христианство пользовалось им, но не вышло из него, происхождение его следует искать не здесь; утверждаясь в империи, оно приносило учение, которое было неизвестно Риму и которое ему было несколько трудно понять. Послание к римлянам не содержит в себе ничего похожего на системы, изобретенные греческими философами, и его никак нельзя считать подражанием им. Но, точно так же несправедливо предполагать, будто христианство только продолжило собою дело древних религий, и позволять себе думать, что, если бы оно не прервало их своим появлением, то они сами собою достигли бы того, к чему оно пришло. Напротив, я уже указал на то, что после страшных усилий, они остановились как бы истощенные во II веке. По-видимому, они достигли в то время своих естественных границ и вряд ли были бы в состоянии идти далее, следовательно, переворот, произведенный христианством, действительно его собственное дело и плод его личных усилий» (644). В течение своего сочинения, автор обращается к читателю с замечаниями, из которых видно, что то, что обыкновенно писателями рационалистами приписывается, так называемому духу времени, действию возвышенной языческой философии, естественному развитию гуманных понятий в человеческом обществе, нужно приписывать по всем правам могучему влиянию христианства – и только христианства. Автор далек от мысли, что философия могла своими собственными усилиями возродить человечество. Он замечает: «глубоко заблуждаются те, кто думает, будто философия была способна обновить мир и, будто движение ее было задержано христианством; напротив, все нам доказывает, что во II веке оно уже оканчивалось; невероятно, чтобы философия могла произвести более того, что нам известно, и для того, чтобы идти дальше, человечество должно было получить новой толчок», разумеется: в христианстве (стр. 415). Всецело действию христианства автор приписывает уничтожение рабства; в этом он расходится даже с теми писателями, которые, при всем уважении к христианству, однако ж не хотят уступить христианству этого великого дела, приписывая его римскому законодательству, и тому подобным факторам. Вот внушительные слова Буасье: «ни у одного древнего писателя мы не находим ни в виде отдаленной надежды, ни в виде мимолетного желания, ни даже в виде невероятной гипотезы, той мысли, что рабство может быть когда-нибудь упразднено. Но им также не впадает мысль, что наступит день, когда можно будет обходиться без рабов. Учреждение это такое древнее и до такой степени проникло в нравы, что без него жизнь казалась непонятной. Люди, считавшие его необходимым, но признававшие также его несправедливость, не были расположены хлопотать об его уничтожении. Следовательно, и эта была одна из тех радикальных реформ, которых нельзя было ожидать от правильного течения событий, и нам следует повторить то, что мы уже имели случай говорить не раз, а именно, что та глубокая перемена, которой никто не желал и не предусматривал, могла совершиться только с помощью одного из, обновляющих мир, переворотов» (612).

Таким образом, мы показали, чем отличаются воззрения автора на отношения язычества и христианства от воззрений, так часто встречаемых в литературе. Он не согласен с ними. Теперь нам следует показать, как автор понимает те связи, в каких действительно стоят язычество и христианство. Мир был вполне подготовлен к принятию учения Евангельского, – вот мысль, которая проходит через все сочинение Буасье. В мире не было прямым ожиданий пришествия Спасителя, – о Нем, и о Его, имеющем скоро последовать пришествии, из язычников никто и ничего не знал, – но зато создалось по действию различных причин, частью даже совсем непонятных, все, что только могло содействовать успеху новой религии. Являются такие духовные потребности, такая склонность и настроенность, такие стремления, каким могло удовлетворить одно христианство; происходит такой кризис в понимании идеалов, такой переворот во всей исторической жизни человечества, какие знаменуют собою только великие эпохи в истории. Это то и было, что обыкновенно называют, приготовлением мира к принятию царства Мессии. Автор не думает скрывать, что вопрос об этом сильно его интересует и, что потому он и взялся за составление своего сочинения, что надеялся служить к разъяснению этого вопроса. Такое признание очень редко можно слышать из уст не церковного историка, и, потому, мы считаем долгом привести это признание с буквальной точностью. «Мы любим, – говорит он, – вообще вводить в историю те резкие противоположности, какими восхищаемся в романах. Нам нравится прямо противопоставлять предыдущей эпохе последующую и воображать себе, будто мир идет неправильными скачками и непредвиденными переворотами. Таким образом, изучая борьбу двух религий, оспаривающих друг у друга римскую империю во II веке, многие готовы думать, что они были совершенно противоположны одна другой, и что в новом учении все должно было служить предметом удивления и даже негодования для людей воспитанных в правилах древней. Мнение это преувеличено. Нет никакого сомнения, что между ними существовали коренные разности, но, зато, они вполне сходились в некоторых пунктах и трудились иногда различными способами для общего дела. Обыкновенно воображают себе, будто эти два общества следовали по противоположным направлениям, труд наш доказывает, напротив, что они, скорее, шли по одинаковому пути. Христианство, несомненно, извлекло большую пользу из совершившегося до него религиозного и философского труда. Оно не распространилось бы, конечно, так быстро, за век пред тем, в этом равнодушном, насмешливом обществе, вполне преданном политическим заботам, не верившем, и не имевшем потребности верить религиозным вещам. Христианству было полезно явиться среди этого религиозного брожения, отрывавшего мир от равнодушия; ему было полезно и то, что это брожение достигло только не полных результатов. Философия поставила величайшие задачи, но не разрешила их, религия возбудила умы, но не удовлетворила их. Умы были смущены, взволнованы, полны неудовлетворенных желаний и беспокойных ожиданий, жаждали верований, и были готовы, не колеблясь, следовать за тем, кто принесет им, наконец, те драгоценные блага, которые им показали издали, но которых им не дали, – спокойствие и веру. Следовательно, вполне справедливо, что религиозное и философское движение первого века приготовляло для христианства пути и облегчало его успех. Вот что составляет его важность, вот что и заставило меня изучить его подробнее в предлагаемом сочинении. Можно сказать, что в I веке весь мир восстал под влиянием религиозного духа и философии; он был на ногах и двигался и, еще не зная Христа, стал уже сам собою на путь Христианства» (642 – 645).

Для того, чтобы познакомить с суждениями автора по этому интересному вопросу и основаниями, на которых они опираются, познакомить полно и фактически, для этого нам пришлось бы выписать чуть ли не полкниги Буасье. Поэтому, в краткой журнальной заметке мы, по необходимости, должны ограничиться указанием очень немногого из очень многого. Познакомиться же всесторонне с раскрытием вопроса в книге Буасье предоставляем самому читателю. Мы выберем из книги в нашей заметке по преимуществу такие места, где автор прямо указывает, какое отношение имеет данный факт или известное явление к Христианству и его успехам в мире языческом.

Прежде всего автор указывает в мире языческом, описываемого им времени, какое-то томительное и горячее ожидание какого-то необычайного переворота в истории человечества. «В то время все были убеждены, что истощенный мир приближается к какому-то великому перелому, и, что готовится какой-то переворот, который возвратит ему юность. Неизвестно, откуда взялась эта мысль, но распространилась она чрезвычайно быстро. В то время всюду было какое-то брожение, какое-то ожидание, какая-то безграничная надежда», в чем, по мнению автора, оправдывались слова Апостола (Рим. 8:22) (стр. 210–211). «Вергилий, привыкший черпать свои вдохновения в народных чувствах, сделался эхом этих неясных надежд. Воспевая пастуха Дафниса, он описывает его любующимся новыми для него дворцами Олимпа, и, смотрящим на находящиеся у него под ногами, облака и звезды. На земле царит всеобщая радость и кажется, что сама природа принимает в ней участие: волк не ставит больше ловушек стаду; оленю незачем более опасаться сетей; самые горы издают радостные крики, а скалы и деревья говорят: это бог, да, это бог» (104). Самое отчаяние найти истину, столь ясно сознаваемое тогда, вело людей к послушанию слову Евангельскому. «Перепытали все системы и ни одной не оставались довольны. Нигде не встретили того спокойного убеждения, без которого не могли уже обойтись. Казалось, что сама философия, после стольких разочарований, начала отчаиваться в самой себе, так как она протягивала руку тем самым религиям, с которыми так долго боролась. Со всех сторон искали божественного слова, долженствовавшего привести человечество в пристань» (641). В религиозных и нравственных понятиях общества происходит удивительная перемена к лучшему, идеалы становятся чище, светлее. Так, монотеистическая идея возвышается над политеизмом. «Римская религия признала единство Бога, к чему она была достаточно расположена: ее политеизм, казавшийся таким несовершенным и неопределенным, легче всякого другого дозволял привести себя к монотеизму» (29). «Надо положительно сказать, что во II веке общее мнение, как ученых, так и не ученых людей, было то, что надо свести к единому Богу весь мир почитаемых богов» (621). Апофеоза императоров, получившая в это время свое происхождение, осмеивается не только лучшими писателями, но и самими императорами. «Несмотря на заботы Веспасиана о божественности других, он, довольно скептически, относится к своей собственной. Рассказывают, будто он, умирая, говорил, шутя, что на беду уже начинает делаться богом» (143). Чудеса, рассказываемые языческой мифологией, перестают находить себе веру даже в таких людях, которые хотели бы им верить и внушить веру в них другим (155 – 6). Но это не значит, что в душе язычника погасала всякая религия. Напротив, религиозное чувство получает в это время наибольшую напряженность. Стремление к религиозности преобладает в обществе. «По мере того, как подвигаешься вперед в истории империи, движение, увлекающее душу к религии, становится все заметнее. Люди снова обратились к религии, потому что религия привлекает к себе страждущие сердца» (257–8). Одним из самых действительных средств к пробуждению религиозного духа, были очень распространенные тогда мистерии. Посвященные в них, становились счастливее, будучи убеждены, что после смерти получат себе место в блаженных жилищах, виденных ими, отчасти, во время празднования мистерий и, действительно, проведут вечность с богами. Главным образом они становились благочестивее, набожнее и преданнее сердцем тем божествам, которые оказывали им такие великие милости и давали такие прекрасные надежды в будущем. Все новые религии, утвердившиеся в Риме в первые века империи, имели целью возбудить общественную набожность, а мистерии были одними из самых действительных средств для достижения цели. «Апулей, посвященный в мистерии Изиды, все свои чувства выразил в, полной благоговения, молитве, в которой слышится подчас, как бы, христианский уже тон» (304–305). Развитию духа религиозности в языческом обществе весьма много содействовала философия, которая в это время получает особый характер задушевности и моральной настроенности. «Она отвлекала умы от мелочей, от равнодушия к великим вопросам и, придавая им большую степенность, располагала их к большей религиозности» (171). В этом случае особенное значение имела философия Сенеки. «Сочинения Сенеки были во многих отношениях полезны для успехов христианства. Переворот, изменяющий мир, имеет, обыкновенно, много сообщников, которые сами того не подозревают. Человек волей-неволей трудится для него, когда волнует умы и заставляет их отрываться от своей природной беспечности. Оторванные от своего покоя, и приведенные в движение, они имеют более возможности встретить новые мысли, чем, если бы, оставались в прежнем положении. Сочинения философов не прямо обращали людей в христианство, но возбуждали читателей и выводили их из состояния неподвижности; или давали первое движение их душе, которое не всегда останавливалось там, где они хотели и могло привести их к Христианству. Сенека оказал услугу христианам, за которую они были ему очень благодарны» (393). Тогдашняя поэзия и поэты, сами не сознавая того, расчищали путь для принятия идей новой совершеннейшей религии. Это, в особенности, нужно сказать о Вергилии. «Главный интерес стихов Вергилия состоит в том, что они отражают в себе, отчасти, тогдашнее состояние душ. Состояние это, потому важно знать, что оно послужило в пользу христианству. Только в этом смысле можно назвать Вергилия, некоторого рода, предшественником Христианства. Он принадлежал к числу людей, уготовивших пути его и, без своего ведома, помогавших ему овладеть миром. Данте с поразительной образностью высказывает эту мысль, сравнивая Вергилия с человеком, который, идучи ночью, несет за собою светильник, но сам не пользуется его светом, а светит тем, кто следует за ним. Не будучи сам христианином, он своими сочинениями располагал людей к новому учению» (211 – 212). В обществе языческом явились такие понятия о благотворительности и милосердии, каких прежде в нем вовсе не было; и эти понятия свидетельствовали, что «общество было уже вполне приготовлено к тому, чтобы понять христианство» (480). Даже от жрецов, от храмов теперь стали требовать того, о чем прежде вовсе и не думали. Это говорит о нравственном обновлении общества. «От жрецов начинают требовать таких добродетелей, каких дотоле не требовали. Теперь для отправления жреческих обязанностей желают выбирать только самых достойных, т. е. таких, чьи сердца чисты и жизнь безупречна. До сих пор храмы представляли множество опасностей для нравственности, теперь желают, чтобы они служили местом благоговения, где душа очищалась бы размышлением и возносилась бы в молитве. У входа одной африканской молельни находятся следующие слова, как будто назначенные для какой-нибудь христианской церкви: «войди сюда хорошим и выйди лучшим» (624).

Автора нужно поблагодарить, в особенности, за то, что, указывая лучшие стороны языческого общества, которые приближают его к христианству, он не оставляет читателя в раздумье, а всегда, путем критики, объясняет, чего недоставало язычеству в сравнении с христианством, и дает знать, что это недостающее, могло восполнить только христианство.

Помимо главного вопроса, которому посвящена книга, и о котором мы доселе говорили, сочинение Буасье дает много превосходных сведений для разъяснения многих других сторон в богословской науке. Но об этом мы вынуждены сказать очень кратко. В церковно-историческом отношении, оно сообщает большое число самых свежих фактов для определения причин гонений на христиан со стороны римского государства. Так, в нем всесторонне исследуется такое явление, как апофеоза императоров, из-за которой так много пролито христианской крови. Сочинение дает, также, материалы для разъяснения условий распространения христианства, как общества, в римской территории (см., в особенности, «о похоронных коллегиях» в Риме). Новейшему апологету христианства, книга дает хорошее пособие в борьбе с рационалистическими воззрениями на происхождение христианства. Она дает, также, немало ценного материала для исторического понимания римского католицизма (например, в учении об индульгенциях, чистилище, безбрачии духовенства). Наконец, историк христианского богослужения и историк-догматист встретят у Буасье заметки, полезные для уяснения обрядовой стороны христианского культа и народных религиозных представлений.

Относясь с полным уважением к труду французского ученого, мы, однако ж, не со всеми его суждениями согласны, когда дело касается христианства, христианского учения и явлений церковно-исторических.

Так, в одном месте своего сочинения (373), он замечает, что христианство возникло из Мозаизма¹. Если это не простая неопределенность, то на основании этого замечания можно сомневаться, чтобы автор имел верные и правильные представления о супранатуральном² происхождении христианства. Мы не думаем, также, соглашаться с автором, что отцы церкви учение о демонах заимствуют из языческих писателей, из Апулея, с тем различием, по автору, что добрые демоны язычников у отцов церкви превращаются в злых (443). Нужно ли указывать такой источник для происхождения святоотеческого учения о демонах, когда во Св. Писании Ветхого и, в особенности, Нового Завета так много и ясно говорится, касательно учения о злых духах? Автор проводит параллель между краткосрочным стоянием сирийских жрецов на столпе (phallos!) и историей Симеона Столпника (стр. 289). Мы расходимся с автором в настоящем случае: что значит сходство формы, если идея явления бесконечно различна в язычестве и христианстве? Слишком поспешными и неосновательными должны мы признать и объяснения, какие дает Буасье, относительно причин, вызвавших появление в церкви IV века, подложной переписки Ап. Павла с Сенекой и легенды об обращении Сенеки в христианство. Автор думает, что церковь изобрела все это для того, чтобы возвысить свое достоинство: так как христианство в IV веке взошло на трон самих цезарей, и, так как оно, к сожалению, не могло указать ни на одно блистательное языческое имя, которое бы украшало страницы прошедшей истории христианства, то, будто, оно и создало легенду об обращении в церковь знаменитого Сенеки (366–368), чтобы возвысить себя в глазах современного языческого общества. Рассуждать так, не значит ли обличать церковь в странной суетности? Корень явления нужно искать глубже. Оно возникло из желания христиан, одушевлявшего церковь еще во времена апологетов II века, объяснить себе непонятный факт: почему у языческих писателей, в особенности у Сенеки, встречается в сочинениях так много идей, родственных с христианскими?