I. Бородино

От давно минувшего возвратимся к минувшему недавно; оно еще свежо в нашей памяти, как свежая могила, на коей только что успели поставить крест, и крест действительно поставлен был женскою рукою над прахом сильных: – какая поэтическая противоположность! – Если мне, как бы сквозь сон, слышавшему в детстве о громах Бородинских и отроком посетившему сие иоле смерти, еще усеянное тогда костями, если мне отрадно было молиться в тихой обители игуменьи Марии на умиренном ее слезами поприще брани: что же тому, кто сам бился тут в бою исполинов? – Столкнулись Запад и Восток, и пали тысячами к подножию ратных курганов, над коими поставила она свою убогую церковь! «Краса Израилева пала на высоких! как погибли сильные, и сокрушилось оружие ратных!» (II. Царств 1.)

Осеннее солнце в полном великолепии после сильного ливня спускалось к высотам Бородинским и осветило на них белую обитель инокинь йодле рощи, некогда смертоносной. Багровело поле от яркого заката, как некогда от потоков крови, упоивших его нивы: черные, разорванные тучи носились по небосклону, как бы только что отлетевший дым от адского жерла тысячи гремевших здесь орудий. Казалось, небо хотело повторить над этим роковым полем его страшные картины и увековечить на нем ужас ста тысяч избиенных, – и вот, одна горькая жена, все утратившая и все схоронившая на этом поле, прислушалась сердцем к его стону, отголоску собственного, и обратила весь этот необъятный стон смерти, – в тихие воздыхания молящихся дев! – Это был канун Бородина; кроткий благовест, призывавший ко всенощной, возвещал мирной обители сей заветный канун, сочельник смерти, тридцать шесть лет после великого события, и здесь, действительно, по выражению Державина: «металла звон был глаголом времен.» Я вспомнил и трогательный стих Данте о том звуке дальнего колокола, который слышится печальному труженику в первый тяжкий для него день разлуки, дальний звук, который будто оплакивает замирающий день. Если какой либо колокол мог оплакивать умирающий день посреди смертного покоя стольких тысяч, сраженных от его восхода до его краткого заката, то это, конечно, Бородинский, и особенно в заветную память его битвы.

Едва успел я взойти в смиренные кельи Игуменьи Марии, как уже началась всенощная в прилегавшей к ним малой церкви праведного Филарета. Все в этом тихом приюте молитвы исполнено было изящного вкуса и вместе благоговейной внимательности: каждая икона напоминала что либо близкое ее сердцу; самое посвящение сего домашнего храма Ангелу того, кто пастырски призрел убогую семью инокинь на пустом поле Бородинском, выражало признательность и любовь. Стройное пение инокинь располагало к молитве, голоса мужеские здесь были бы менее трогательны: слишком много мужественного и жестокого огласило это поле битвы. – Прилично было смягчить тяжкие воспоминания прошедшего более кротким настоящим. Я стал прислушиваться к стихирам вечерним и поражен был их словами, как бы нарочно примененными за четыре, века к событию, которое воспоминалось ныне. Церковь праздновала в день годовщины Бородинской память сретения иконы Владимирския Божия Матери и бегства Тамерланова в самый тот день, когда была принесена чудотворная икона сия в Москву. Столь же страшное нашествие, но только с Запада, а не с Востока, угрожало России в эпоху 1812 года; с переменою имени завоевателя повторились те же события. Икона Смоленской Одигитрии одушевляла ратных в решительный час битвы Бородинской, как и Владимирская икона возбудила надежду отчаянных во дни сына Донского. И Тамерлан, и Наполеон стерлись с лица земли Русской: если же более губительно нашествие последнего, то может быть потому, что нужно было всесожжение первопрестольной столицы для искупления России.

Как знаменательно и отрадно звучали слуху и сердцу такие стихиры: «Богородице, Владычице, державная Помощнице, укрепи славящего Тя Императора на враги, да яко же древле спасла еси царствующий град от нахождения поганых, тако и ныне спаси страну Российскую от нахождения вражия, от междоусобной рати, от глада же и труса; сего ради Тя славит страна Российская, человеком Помощницу.»

«Ныне страна Российская о Тебе хвалится, имеющи Тя Заступницу непостыдную и стену нерушимую, граду нашему непоколебимое основание: Стража неусыпная земли Российския не престань ныне Твоими молитвами избавлять Твой град и люди от всех бед.»

«Тебе припадают Владычице Святителей сословия и собори в совокуплении всех, Цари же и Князи и весь народ, умильно молящийся Тебе, ныне кланяющеся и целующе Твой образ, и глаголют: чтущий Тя град спаси от всех бед.»

Внимающему сим церковным песням могло казаться, будто они писаны не для давно минувшего, а для более близкого нам события, пророческими чертами обозначая современную, страшно памятную нам годину. Но сердце мое проникнулось особенным чувством умиления, когда, вместо обычной третьей паремии из книги Премудрости Соломоновой, во славу Пречистой Девы прочтена была иная статья из пророчеств Исаии о превозношении и падении Царя Вавилонского: ее положено читать на торжественном молебне в память изгнания Галлов. Ничего приличнее нельзя было применить к воспоминанию битвы Бородинской, и мощный глагол Пророка, вещим оглашался под сводами убогой церкви, сооруженной на исполинском поле смерти: «Тако глаголет Господь на Царя Вавилонска: ты рекл еси во уме твоем: на небо взыду, выше звезд небесных поставлю престол мой, сяду на горе высоце, на горах высоких яже к северу, взыду выше облак, буду подобен Вышнему. Ныне же во ад снидеши, и во основания земли: видевший тя удивятся о тебе, и ревут: се человек раздражали землю, потрясаяй Цари, положивый вселенную всю дусту, и грады ее разсыпа, плененных не разреши. Сия глаголет Господь Саваоф: яко же глаголах, тако будет, и яко же советах, тако пребудет, еже погубити Ассириан на земли моей и на горах моих: и будут в попрание, и отымется от них ярем их, и слава их от рамен их отымется. Сей совет, его же совеща Господь на всю вселенную, и сия рука на вся языки вселенные: яже бо Бог святый совеща, кто разорит? и руку его высокую кто отвратит?»

После всенощной игуменья Мария пригласила меня в свои кельи, пока приготовляли мне ночной приют в том малом домике, который долго стоял один на уединенном поле близ одинокой церкви, сооруженной ею над прахом близких. Там провела она многие годы испытания духовного и сердечного, доколе не решилась на подвиг иночества: там посетил ее и державный Посетитель, совершая славную свою годовщину Бородина. Тем драгоценнее были для меня воспоминания сего первоначального приюта и благоволение той, которая желала как бы духовно сроднить меня со всем, что только было близко ее собственному сердцу. Полный впечатлениями всенощной и памятью наступавшего дня, я переносился мыслию из кельи на поле битвы и с поля опять в келью, столь противоположные друг другу, но их связывала историческим лицом своим основательница всего того, что было перед моими глазами, и к ней невольно устремлялось внимание, ибо она одна могла словом своим разрешить всякое недоумение.

Не случалось ли нам иногда при посещении какой либо древней обители желать расспросить о некоторых подробностях ее основания, которые унесли с собою в могилу современники, оставив по себе одни безмолвные здания? А здесь я имел утешение беседовать с самой основательницею, я мог расспрашивать подробно: что побудило ее собственно избрать это место, а не другое? почему именно сооружена такая церковь? какие чувства и надежды одушевляли ее тогда, и какие слезы проливала она над гробами присных посреди сего поля смерти? ибо и ее обитель основана, как выразился в летописи своей преподобный Нестор: «не даянием бояр или князей, по потом и слезами». Он полагает такие обители прочнее других, приводя в пример лавру Печерскую, орошенную слезами Антония и Феодосия. Мне пришло на мысль спросить игуменью: «почему церковь, основанная ею на Бородинском поде, не посвящена памяти того дня, в которых происходила битва, то есть сретению иконы Владимирской?» и она мне отвечала:

«Все, что совершилось здесь со мною, имело для меня как бы некое тайное указание, которому я должна повиноваться, и теперь сама с изумлением вижу себя настоятельницею обители, которую никогда не предполагала созидать. Тоже случилось и с храмовым ее праздником Нерукотворного образа Спасова; икона сия была храмовою в Ревельском полку, которым командовал муж мой. Собираясь в поход, в последнюю минуту прощания тот, кого мне уже не суждено было видеть в здешнем мире, вручил мне свою храмовую икону с драгоценными сосудами, прося сохранить их до его возвращения. После его кончины, пламенно желала я удержать себе в память и благословение последний залог, вверенный мне в минуту разлуки, но не предвидела возможности сего исполнить. Провидению угодно было устроить все по моему желанию: однажды утром известили меня о приезде нового начальника Ревельского полка: я поняла, зачем он приехал, и вынесла ему заветную святыню, не без глубокой грусти о родной мне иконе; но сколь велико было мое изумление, когда он, посмотрев на нее, сам предложил мне оставить у себя образ, потому что уже не приходился по мере нового иконостаса полковой церкви. С тех пор икона Спасова всегда неразлучна была со мною, и я посвятила ей церковь над прахом мужа, который вверил нас взаимно друг другу.»

Я заметил игуменье, что и самый храм, великолепно сооружаемый в столице, будет также праздновать Спасу, а не сретению Владимирской иконы, и что таким образом, как будто, одна мысль действовала при созидании обоих.

«Если припоминать все обстоятельства и соображать минувшее с настоящим», продолжала мать Мария, «то много откроется необычайного, чему даже трудно поверить, если бы не существовали еще живые свидетели. Нечто особенное, можно сказать, роковое влекло меня к Бородину, и место сие было мне указано, когда еще никто не слыхал, что есть урочище Бородинское. Я была вполне счастлива мужем и сыном, когда однажды мне приснилось за год до моей горькой потери, будто отец мой приносит ко мне в спальню одного моего младенца и говорит: «вот все, что тебе осталось!» и в тоже время мне послышался тайный голос: «участь твоя решится в Бородине!» Помню, что, проснувшись в большом волнении, я рассказала мужу то, что виделось во сне, и он приписал это игре пылкого воображения. Нам любопытно было узнать: что это за урочище Бородинское, которым мне угрожал сон? и мы напрасно искали его в окрестностях нашего полка, который тогда был расположен не далеко от западной границы. Кому могло придти на мысль, искать Бородино на Смоленской дороге близ Москвы? – Когда же совершилось страшное событие, я была при отце моем, и он действительно пришел мне объявить потерю мужа, с младенцем на руках, говоря: «вот все, что тебе осталось!» Тогда опять повторилось мне роковое имя Бородина: – как объяснить такое горькое предчувствие?»

Видя пред собою ту, которая рассказывала мне о своем вещем сне, уже в рясе иноческой и на поле Бородинском, я глубоко был поражен ее рассказом, как будто кто либо из другого мира раскрывал мне тайну связи прошедшего с будущим. Я спросил еще игуменью: «что побудило ее основаться на этом месте обширного поля? и как она могла отыскать тело своего мужа посреди стольких избиенных?» – «Ах! я не отыскала его, отвечала мать Мария, но здесь он был убит! Напрасно, несколько недель после сражения, обежала я со старцем Можайского монастыря Иоасафом все побоище, когда еще не зажигались на нем страшные костры для сожжения всех его трупов Отчаяние мне придавало силы: быстро прошла я все пространство от селения Бородина до Колоцкого монастыря и даже не почувствовала усталости девятиверстного пути. Нельзя было без ужаса смотреть на курган Раевского и Семеновския батареи, где теперь стоит обитель: то были по истине горы человеческих тел, потому что здесь сильнее бились; место сие из всего поля казалось наиболее требовало молитвы за усопших, – и вот они совершаются!»

«Но кто же указал вам самое место убиения вашего мужа?» – «Один из подвижников битвы, генерал Коновницын, близкий мне и по узам семейным, сжалился над моим напрасным скитальчеством. Он прислал ко мне с сыном своим план Бородинского сражения, составленный им самим еще по свежей памяти, указал на нем расположение наших и неприятельских войск и означил батарею близ деревни Семеновской, как то горькое для меня место, где был убит муж мой. Я перестала искать и основалась на этой батарее: вы увидите, что церковь наша стоит на валу. Вот и письмо, которым он убеждал меня не искать долее ненаходимого, и самый план, составленный им для меня.»

С благоговением прочел я простое, добродушное письмо великого воина, исполненное нежного участия, и развернул план битвы Бородинской, его рукою начертанный. Один из витязей страшной битвы, сам того не ведая, указывал место будущей обители для вдовы одного из положивших жизнь за веру и отечество на этом поле: – и вот она чрез столько лет раскрывает план сей пришельцу в тиши своей кельи уже в сане игуменьи, как бы межевые планы или писцовые книги на владение сим кровавым урочищем! – Такого землемера достойна была такая обитель! и сколько великого в этой первоначальной простоте! как драгоценна будет хартия сия для потомства! – По ней я мог распознать местность окрестных селений и боевых курганов, которую на другой день поверил сам с высоты уединенного памятника. Мне любопытно было знать, как могла женщина одна преодолеть весь ужас этого поля и мужественно поселиться близ своей одинокой церкви, доколе не устроилась еще обитель?

«Я никогда не думала о том, что со мною здесь будет, а только о том, что уже было, отвечала она. Бывшее же здесь слишком сроднилось со мною, чтобы не приковать меня навсегда к сему месту. Сперва я очень занята была построением церкви, для себя же поставила малый домик, в виде сторожки, куда приезжала только на время, чтобы наблюдать за работами; он и теперь существует, и вы в нем проведете ночь. Со мною жила одна добрая старушка, которая хотя и была нам чужда по вере и племени, однако посвятила себя совершенно семейству нашему и здесь впоследствии при мне скончалась. – Не было ограды около нашего домика, и часто мы видали по ночам как бы огоньки, светящиеся вдали: это сверкали глаза рыскавших около нас волков, которых вой обличал неприятное соседство. Не понимаю также, как во все то время мы не были ни разу ограблены, потому что при мне не было почти вовсе прислуги, а место открытое. – Бог сохранял нас. Сын мой разделял со мною уединение над прахом отца своего: когда же Господу было угодно лишить меня и сего единственного утешения, я не хотела более возвращаться в мир и безотчетно предалась тому чувству, которое влекло меня к Бородину. Место сие сделалось для меня целым миром: здесь похоронила я сына, здесь был убит его отец; чего же оставалось мне искать в другом месте? – Не знаю сама, как составилась около меня община: добрые люди стали приходить и селиться, а я не имела духа им отказывать; сестры занялись молитвою и рукодельем для своего пропитания, и я разделяла с ними то, что имела от щедрот Монарших, и то, что приобрела от продажи моего малого имения. Когда община сделалась многолюднее, то показалось более приличным для Августейших ее Посетителей, чтобы тут была обитель; но, когда здесь совершалась знаменитая годовщина Бородинская, еще не было ни монастыря, ни ограды; деревья, насажденные руками нашими, служили нам оградою под сенью нашего малого храма, и вот 'теперь уже ограждена обитель доброхотными даяниями усердствовавших и сооружены еще церковь и кельи. Такова начальная история всякой обители! Господь видимо пособил нашей немощи и позволил мне устроить то, чего я никогда не надеялась видеть; никогда я не могла вообразить себе и того, что когда либо буду игуменьею Бородинскою; но в обители святого Сергия удостоилась я принять образ иноческий от руки нашего Владыки. Так благословение Преподобного, которому близко все отечественное, распространилось и на поле Бородинское».

В завлекательной для меня беседе неприметно утекло время? и ударила полночь; мрачно было небо. Когда повели меня с фонарем в назначенный мне ночлег, я должен был подняться по тропинке на вал, и белая церковь мелькнула мне, как призрак; храм на бойнице внутри женской обители, – все это было чрезвычайно торжественно в сумраке ночи. С благоговением вступил я в тихий приют, где прежде столько горького, а потом столько славного, посетило одинокую некогда жилицу сего убогого домика, разросшегося в обитель. Я был исполнен впечатлениями ее трогательного рассказа, которым для меня окончился сей замечательный день, канун Бородина, начатый мною столь же оригинально в беседе с одним из героев битв, которого я посетил в его сельском приюте. Утро, проведенное с деятельным подвижником Бородинского поля битвы, каких уже мало остается на поле жизни, а вечер с тою, которая одна из стольких жен, все утративших на этом поле, осталась на нем оплакивать свою потерю: – много ли таких полных дней случается в жизни? – Дума за думою сменялись в моем воображении и долго лишали сна; ранний колокол разбудил к ранней обедне в ожидании крестного хода.

Скоро послышался издали звук колоколов Бородинских; он возвещал начало сего хода, на который собирается все Можайское духовенство, чтобы пройти молитвенно иоле битвы на самом страшном его протяжении от села Бородина и до обители; я поспешил к памятнику, к которому должно было направиться церковное шествие. – Одиноко стоял он на высоте, некогда бывшей укрепленным курганом и прослывшей батареею Раевского от подвигов вождя, ее защищавшего. Нельзя было избрать приличнее места для сего царственного столба, господствующего над всею окрестностью, места, которое наиболее было орошено кровью храбрых, так как и самая обитель стоит на другой столь же кровавой точке поля битвы. – Как некая таинственная мета, о которую должно разбиваться мимотекущее время, стоит одиноко чугунный столб сей, грань вечности, увенчанный крестом, исписанный именами главных вождей наших и двадесяти языков, сразившихся здесь со святою Русью: на нем начертано число воинов обоих исполинских полчищ и их громоносных орудий с числом падших в их кровавой сече: какая страшная летопись смерти! – С лицевой стороны образ Спаса осеняет памятник, близ которого совершаются молитвы, и сия икона соответствует той, которой посвятила свою обитель игуменья Мария: позади памятника погребальная плита одного из трех вождей, падшего в сей битве, Князя Багратиона, которого прах перенесен был сюда во время годовщины Бородинской. Это одна только известная могила на целом поле, где пало до ста тысяч!

Два гвардейских инвалида, приставленные для хранения памятника, как участники славной битвы, указывали мне главные ее точки, по мере того как я их спрашивал, и ознакомили меня с местностью. Я увидел влево высокий курган Шевардинский, где еще за день начался кровопролитный бой, и по ту сторону реки Колочи, отделявшей нашу армию от Французской, малое селение Валуево, где стоял Наполеон, и откуда двигались все массы маршала Нея. На самом горизонте мелькала колокольня Кодоцкого монастыря, с которой завоеватель орлиным взором своим обегал поля сражения и еще прежде боя наблюдал за движением наших войск. Место, где я стоял, служило центром для фронта армии: Бородино вправо и Семеновское влево, обозначали края этой железной стены, сквозь которую столько раз искал прорваться неприятель. Еще левее селения обитель притаила в ограде своей кровавый окоп Семеновский, где пало столько храбрых; а вправо от кургана Раевского, позади Бородина, возвышалось на большой дороге Можайской селение Горки, отколе управлял всею битвою наш великий соперник Наполеона. – Таким образом все поле сражения или, лучше сказать, самая историческая его часть открывались моим взорам от памятника. Роковое место сие было как бы предназначено к бою самими названиями своих урочищ: Воина, Огник, Стонец, вот три ручья, которые стеклись в Колочу на этом страшном поле, пророческими звуками имен своих обрекая его на битву. На высоте бывших батарей вспомнил я живой рассказ поседевшего героя Бородинского, слышанный мною накануне: как вытеснил он неприятеля, овладевшего сим курганом.

«Это было дело случая», скромно говорил мне маститый воитель Кавказа, как бы чуждаясь отблеска своей Бородинской славы. – В самом пылу сражения, когда Багратион бросился на штыки со всеми своими силами, чтобы оттеснить неприятеля, к Главнокомандующему прискакал зять его, Князь Кудашев, с известием, что Багратион тяжело ранен, и замешательство в войсках очень велико. – «Голубчик», сказал мне Главнокомандующий (это было обычное его слово), посмотри, нельзя ли там что-нибудь сделать, чтобы ободрить войска.» – Я поехал в большом раздумьи, потому что не предвидел возможности успеха в войсках, расстроенных потерею любимого их начальника и мне совершенно незнакомых. Увидев храброго полковника Никитина (ныне графа и инспектора всей кавалерии), я подозвал его и сказал: «теска, возьми с собою три конные роты и не теряй меня из виду, чтобы нагнать в поле, а я поеду на левый фланг;» – чрез несколько минут прискакали орудия. Тут встретился мне граф Кутайсов, бывший начальник артиллерии первой армии, и, спросив: куда я еду, объявил свое желание следовать за мной; напрасно старался я его отклонить.»

«Ты всегда бросаешься туда, где тебе не нужно быть, говорил я; давно ли тебе досталось от Главнокомандующего за то, что не мог нигде тебя доискаться, а теперь опять ты просишься на неприятности. Я еду в армию, мне чужую, приказывать там именем Главнокомандующего, а ты что будешь там делать?» но Кутайсов не хотел меня слушать и продолжал ехать со мною рядом, как будто бы его влекла судьба на определенную ему смерть.

«Покамест мы ехали полем, вдруг я вижу вправо большое смятение вокруг батареи Раевского: наши бегут в беспорядке: верх батареи покрыт густым дымом, и уже неприятель ею овладел: вся масса, бегущих стремилась прямо на нас. Я остановился и подумал: вместо того чтобы ехать во вторую армию, где еще не знаю, что могу сделать с чужими войсками, не лучше ли будет восстановить тут сражение и выбить неприятеля из центра нашей позиции? Сейчас же велел я конной артиллерии поворотить вслед за мной вправо к батарее. Тут случился один батальон Уфимского полка, последний с края нашей первой армии; я скомандовал ему к атаке; он было хотел идти колонною, но я велел ему развернуться фронтом, чтобы линия наша казалась длиннее, и в эти тенета захватить больше бегущих, которых я останавливал криком; вокруг меня собралась большая толпа; я бросил вперед несколько Георгиевских лент, которые имел с собою; тогда ударили мы на батарею Раевского, и в четверть часа она опять уже была нашею, потому что Французы не успели даже оборотить на нас орудий наших, да и не было бы от них пользы, потому что истощились заряды; от того они и могли овладеть батареею. Мы сбросили паши пушки с валу вместе с неприятелем; не было ему пощады; солдаты в ожесточении никого избрали в плен; взяли одного только генерала Бонами. Не было возможности удержать наших от погони, потому что вся масса не могла взойти на курган; остальные с обеих сторон устремились вслед за бегущими к глубокому оврагу, покрытому лесом, который был впереди нашей позиции и занять войсками маршала Нея. Теперь уже не видать этого оврага, он выровнен, и срублен лес. Не будучи в силах остановить своих, я велел кавалерии заскакать вперед и гнать их обратно на батарею. В этой свалке исчез граф Кутайсов, прискакала только одна его лошадь, он не попал на батарею, но был убит подле. Один из офицеров видел его падение и принял его на руки, но не мог вынести тела из свалки; он снял только с него георгиевский крест и взял его золотую саблю, чтобы не достались неприятелю. До вечера отстаивали мы батарею, я сам держался на ней три часа, пока боль от раны не заставила меня удалиться».

Я был еще исполнен живым рассказом сего славного подвига и припоминал себе все его подробности на самом месте события, когда показались под горою недалеко от моста через Колочу хоругви крестного хода, выступившего из селения Бородинского. Медленно подвигался ход, не многочисленный на этот раз, потому что свирепствовавшая здесь холера скосила многих священнослужителей и удержала от богомолья народ: но еще довольно было для торжественного воспоминания великого дня. Веяли хоругви, слышалось пение, священники шли в светлых ризах, как будто вестники иного мира, чуждые кровавому событию, о коем однако напоминали своим шествием, оглашая землю гимнами неземными. На месте, ознаменованном полным разгаром страстей человеческих и падением героев, являлся бесстрастный хор сей в виде таинственного посланника, возвещавшего суд неба в слух земле! – Таково было в сию минуту впечатление поля Бородинского, где разыгралась одна из самых страшных трагедий нашей эпохи. Медленно поднялся к памятнику крестный ход; священнослужители взошли на его ступени и поставили налой пред иконою Спаса. Старший из них окропил святою водою кругом памятник, и предстоявших, и одинокую могилу Багратиона, потом осенил крестом на все четыре стороны все обширное поле смерти: – какое торжественное осенение! и опять двинулся крестный ход к обители чрез селение Семеновское.

Как должно быть обязано потомство игуменье Марии за учреждение сего молитвенного шествия, ибо она первая начала приглашать к себе на панихиду окрестное духовенство, и таким образом мало по малу образовался и утвержден был крестный ход сей, заходящий теперь и к памятнику. Во вратах ее Спасской обители архимандрит мужского монастыря из Можайска встретил соборно крестный ход с прочим духовенством и со всеми инокинями, и после краткой литии за оградою все взошли в церковь Спасову, где началась литургия. Она окончилась соборною панихидою за всех избиенных в этот тяжко памятный для России день, и умилительно было слышать молитвы за них на том самом поле, которое оросилось их мученическою кровью: невольно текли слезы у предстоявших. Владельцы окрестных селений, которых имена сделались бессмертными битвою Бородинскою, собрались отовсюду в обитель для сей панихиды, и таким образом ежегодно обновляется память битвы, дабы никогда не стерлась она из памяти грядущих поколений. При столь трогательном воспоминании о былом и о минувших, невольно разогревалось сердце теплым чувством любви к отечеству и благодарности к той, которая частную свою печаль сделала общественною и увековечила молитву на Бородинском побоище.

1848.