К вопросу о происхождении и развитии религии

«Пока современная наука не изменит своей основной (чисто эволюционной) точки зрения и будет выходить из того положения, что первобытная религия непременно должна была быть самая грубая, точно так же как и первобытный человек непременно должен был быть дикарём, до тех пор общие и главные результаты ее умозрений о происхождении религии и о ее первобытных формах неизбежно будут неудовлетворительны... Религия, как и вообще цивилизация, может принимать не один прогрессивно-оптимистический, но и прогрессивно-же пессимистический ход развития: дикость может, и не быть первобытностью, а вырождением цивилизации; грубая форма религиозного поклонения может быть не первой ступенью религиозного восхождения, а двадцатой или сотой ступенью религиозного нисхождения».

Этим кратким замечанием мы закончили обзор¹ тех результатов, каких достигла современная наука по вопросу о происхождений религии и о ее первобытных формах. Настоящая статья имеет целью разъяснить приведенное нами замечание и доказать его основательность.

Если бы кто предложил вопрос о происхождении голода или жажды, всякий счел бы такой вопрос праздным. И, однако, голод и жажда имели же происхождение. Но это происхождение неотделимо от происхождения органической жизни, и нелепость сказанного вопроса зависит от того, что им подразумевается возможность отделения этих двух «происхождений». Он предполагает одно из двух: или что есть живые существа, не нуждающиеся ни в пище, ни в питье, или что есть такие живые творения, которые, нуждаясь в том и другом, лишены, однакож, соответствующих этим потребностям ощущений, т. е. чувств голода и жажды. Оба указанных предположения (возможные только в абстракте) до такой степени противоречат всему, что нам известно о законах природы, что практически отвергаются как невозможные. Существует, и всегда должно иметься в виду, полное соответствие между указаниями чувств и между потребностями жизни. Голод, таким образом, есть указатель чувства на закон, по которому все живые существа для восполнения силы нуждаются – говоря техническим языком науки – в уподоблении себе внешней материи или – попросту – в питании. И доискиваться происхождения голода – значит доискиваться происхождения этого закона или происхождения вообще телесной жизни. Дарвиновская «теория развития» здесь ничего не объяснит: аппетит не мог возникнуть вследствие «разноображения»; он должен быть современным организму, как составляющий его необходимую принадлежность, необходимое условие самого развития организма и его дальнейшего существования. Это же самое начало одинаково приложимо ко всем первичным аппетитам и пожеланиям, к телесным столько же, сколько и к духовным. Они существуют в силу существования известных внешних фактов и известных законов природы, с которыми они находятся в природном и необходимом отношении, каковое отношение есть, вместе с тем, разумное и целесообразное. Чтобы понять, как произошли эти аппетиты и эти пожелания, нужно понять, как произошли соответствующие им факты и законы. Но во многих случаях, даже в большей части их, понимание последних невозможно, потому что факты и законы эти, по самому существу своему, первоначальны и не допускают дальнейшего анализа. Единственно верное объяснение известного аппетита заключается в простом признании его «приспособленности», т. е. в признании, что вся система природы² есть система разумная и целесообразная, и что данный частный случай, данное отдельное пожелание человека стоит в гармонии с параллельными ему фактами и законами природы. Всякая попытка изъяснить иначе, помимо признания разумности природы, будет безуспешна и ошибочна. Прямой вывод отсюда тот, что ставить и решать вопрос о происхождении религии, как вопрос отдельный от происхождения человека, значит напрасно тратить время в бесплодных умозрениях.

И, однакож, большей частью именно так ставится этот вопрос в современной науке, – ставится так иногда намеренно, чаще бессознательно. Обыкновенно при этом выходят из следующих двух предположений. Первое – то, что Бога нет и, чтобы изобрести Его, для этого нужно было пройти много времени. Второе – то, что Бог есть, но что люди родились, или сотворены, или развились без всякого чувства Его бытия, и что приобретение такого чувства необходимо должно было тоже потребовать времени. Оба эти предположения, рассматриваемые сами в себе, может быть не более разумны, чем предположение, что было время, когда живые творения нуждались в пище и питье и, однакож, не имели аппетитов, свидетельствовавших о факте этой потребности. Но на этом останавливаться теперь мы не будем. Мы только выставляем здесь на вид то, во-первых, что то или другое из указанных предположений, непременно входит в большинство современных умозрений о происхождении религии, и, во-вторых, то, что которое-нибудь одно непременно, а то может быть и оба эти предположения, ложны. Между тем, смотря по тому, которое из двух предположений мы примем или отвергнем, то и другое, метод исследования по данному вопросу существенно должен измениться. Если мы примем, что Бога нет, тогда вопрос о том, каким образом человечество так повсеместно пришло к изобретению одного или нескольких такого рода воображаемых существ, делается крайне любопытным и требующим самых напряженных изысканий. Но если мы, с другой стороны, примем, что Бог есть или по крайней мере, что существуют во вселенной умы, высшие человека и обладающие властью большей его власти над физической природой, среди которой он живет, тогда порядок исследования по вопросу о происхождении религии значительно упрощается. Тогда вопрос о том, как человек дошел до признания бытия своего Творца, если только такое Существо есть, сряду же поступает в разряд вопросов о приобретении человеком всяких других знаний о фактах или истинах, имеющих к нему ближайшее отношение. По самому своему существу истина бытия Творца человека такова, что она наиболее легко и прямо могла сделаться известной ему, сравнительно со многими другими истинами. Бытие Существа, от которого произошло наше собственное существо, уже включает в себе, по меньшей мере, возможность некоторого между ними сообщения – прямого или непрямого. Правда невозможность или невероятность всякого такого «сообщения» постоянно подразумевается в современных теориях происхождения религии, но никогда не доказывается и не может быть доказана. Истину человеческий ум воспринимает через множество путей. Некоторые из впечатлений истины он воспринимает непосредственно – без специальных внешних органов: он может видеть невидимое, слышать неслышимое, осязать невещественное. Не процессом каких-нибудь заключений, а той же самой силой, которой он видит и чувствует те основные постулаты, на которых покоятся все его знания, и без которых он не мог бы сделать ни одного умозаключения, человеческий ум мог с самого начала чувствовать свою связь с Умом, который был источником его самого.

Без предварительных положений – тех или других – нельзя, конечно, построить никакого доказательства. Но, с другой стороны, не следует браться и за доказывание чего-либо прежде, чем ясно будут поняты те предварительные положения, из которых выходит аргументация. В настоящем случае прежде всего необходимо точно определить, что такое религия. Происхождение отдельных религиозных систем есть вопрос, собственно, фактический. Одни из этих систем принадлежат нашему времени; другие возникли во времена уже исторические, и о них существуют подробные исторические свидетельства; третьи явились при самом начале истории, и о них дошли до нас некоторые сведения, хотя самые скудные и темные. Религия была, конечно, первоосновой всех частных систем веры, но ни одну из них нельзя отождествить с этой первоосновой. Ни одна из них не объясняет происхождения религии вообще или религии – первоосновы, хотя, судя по ним можно доискаться, что именно в религии составляет ее существенный элемент и входило в эту первооснову. И весьма хорошо было бы, если бы прежде чем философствовать о происхождении религии, люди составили себе ясное понятие о том, что они разумеют под религией и под ее происхождением. На деле ходячие понятия о религии сбивчивее даже, чем понятия о нравственности. Подобно тому, как делались попытки обосновать нравственность независимо от чувства долга или ответственности действий, пытались и религию понять отдельно от ума или воли. Употреблены были все усилия, чтобы этот существеннейший элемент религии уничтожить или, по крайней мере, закрыть или затушевать. Шлейермахер, например, сущность религии свел к чувству полной (абсолютной) зависимости. Однакож, очевидно, что чувство зависимости может быть и очень живо, и очень сильно, и, тем не менее, нисколько не походит на религиозное чувство. Человек, упавший в воду и схватившийся за бревно, может и должен чувствовать полную зависимость свою от бревна: но никто не назовет этого чувства религиозным. Дикарь может чувствовать полную зависимость от своего лука и стрел, и от других принадлежностей охоты, дающей ему средства пропитания и защиту: но никто не скажет, чтобы дикарь имел по отношению к своему луку и стрелам религиозное чувство. Отождествление религии с простым чувством зависимости может казаться удобоприемлемым, если только с зависимостью соединять более тесное понятие, именно понятие о зависимости от Существа или личности, но не от вещи. Чувство зависимости от чисто физических предметов не заключает в себе еще никакого религиозного элемента: напротив, чувство зависимости от личных или живых существ, будут ли эти существа считаемы верховными или только высшими нас, есть чувство, по существу своему, религиозное. Элемент, делающий такое чувство религиозным, есть вера в Существо или в существа, имеющая силу и волю. Когда мы говорим о каком-нибудь лице или племени, что оно не имеет религии, то разумеем, что оно не имеет веры в бытие такого Существа или таких существ, или, по крайней мере, не выражает такой веры ни словами, ни делом.

Кстати, несколько замечаний о религиозном поклонении или о богослужении. Оно так повсеместно соединено с религией, что, обыкновенно, считается необходимой принадлежностью всякой религии. Что оно составляет ее естественную принадлежность, объяснение этому факту мы находим в том, что наш ум, в самое представление о сверхъестественных существах, включает уже признак обладания ими не только интеллектуальной, но и нравственной природой, аналогичной с нашей. Он представляет их имеющими расположения и чувства, так же как ум и волю. Полное безучастие к другим тварям неестественно и необычно в человеке: неестественно поэтому для человека такое безучастие приписывать другим существам. Но в силу того, что мы сверхъестественным личностям, в существование которых верим, приписываем руководительство или власть (или, по крайней мере, участие) над окружающими нас деятельностями, мы естественно смотрим на эти существа, как на способные иметь влияние на нас, благое или злое. Такое понятие о них прямо ведет к поклонению, т. е. к воспитанию в себе некоторых чувств относительно их и к установлению способов выражения этих чувств, поэтому-то так и всеобщее «поклонение» или богопочтение в человечестве. Однако встречаются и исключения. Бывают случаи, хотя и редкие, что вера в существование Бога или богов не сопровождается естественным ее спутником – богослужением. У людей образованных такой разрыв может происходить от их теоретических воззрений на божественную природу, по которым они представляют ее недоступной мольбам и безучастной к чувствам человека; у дикарей – или вследствие сильного одичания, или от каких-нибудь случайных обстоятельств, вследствие которых внешний культ их, так сказать, замирает, напр. вследствие потери ими своих родных жилищ и соединенной с этим невозможности продолжать совершение обрядов, неразрывно дотоле связанных с местными условиями прежнего их жительства. Примером подобного разрыва между религией и богопочтением может служить Лукреций с его воззрением на олимпийских богов, как на бесстрастных небожителей, которым нет дела до земли и ее обитателей, а равно и многие из наших современников, не отвергающие идеи Бога, но считающие излишним обращаться к Нему с прошениями или благодарениями. Из диких можем указать на некоторые австралийские племена, как говорят, имеющие очень ясные богословские понятия, верующие даже в единого Бога, Творца неба и земли, и, однако, не совершающие никаких религиозных обрядов³. Но ни о современных философах, ни о дикарях, верующих в Бога, но не молящихся Ему, нельзя сказать, что они не имеют никакой религии. Всякий, верующий в существование в мире личной или живой Силы, высшей его самого, уже обладает одним существенным элементом всякой религии, хотя бы он и не выражал в каких-нибудь внешних обрядах чувств страха и благоговения, обыкновенно соединенных с подобной верой.

Нисколько не противоречит такому понятию о религии и явление совершенно противоположного характера. Секты и лица, пришедшие к решительному отвержению всех богословских положений и к отрицанию живого Бога, иногда сохраняют и выражают чувства и расположения, которые по справедливости должны быть названы религиозными. Во-первых, подобные лица не всегда отрицают Бога вполне: они отрицают лишь некоторые частные понятия о Божестве, вошедшие в популярные представления; так, может быть, их отталкивает та легкость, с какой Божественному Существу усвояются иногда наименее благородные из человеческих страстей; или может быть их смущают несообразности и беззакония (аномалии) в природе, которых они не могут своим умом примирить с понятием о Божестве – всемогущем и всеблагом. Такие и подобные затруднения, заставляя их отрицать обычные представления о Божестве, не оставляют их без всяких религиозных понятий, правда неопределенных и туманных, но, однако, достаточных для образования в их душах некоторой религиозной атмосферы, хотя и очень тонкой. Подобные явления называются «переживанием» чувств и расположений, наследованных от предков. Замечательно, что такие чувства в наше время возбуждаются и даже поощряются и той философской теорией, которая все элементы личности в религии усиливается заменить отвлеченными терминами. Когда мыслители, открыто исповедующие полное отрицание идеи Бога, объявляют, однако (как наприм. объявляет Штраус), что «мир для них есть мастерская Разумного и Благого», когда они присовокупляют в пояснение, что «то, от чего они чувствуют себя в абсолютной зависимости, никоим образом не есть бессмысленная сила, но порядок и Закон, Разум и Благость, которым они покоряются с любящей доверчивостью»: для всех ясно, что этот язык и все эти понятия у места только тогда, когда речь идет о Силах, обладающих характеристическими чертами ума и воли. Порядок и закон некоторые философские теории приурочивают еще исключительно к материи и материальным явлениям: но разум и благость неотделимы от идеи личности. Подобной же участи не избег, и Конт в своей попытке сделать предметом религиозного поклонения самого человека или человечество (Humanite): в своей системе для выражения своих мечтаний и стремлений он заимствует все слова из языка христианского и даже, частнее, римско-католического богословия; о человечестве он выражается так, как бы это была живая личность, достойная почитания и поклонения каждого отдельного человека.

Понятие о некоторой Силе в природе, отличной от грубой материи и от простой физической силы, – о Силе, мыслимой с высшими атрибутами человеческой личности, – неизбежно входит во всякое определение предмета религии. Возьмем наиболее употребительные из таких определений. Понятие о такой Силе более или менее сознательно подразумевается, когда говорят, например, что предмет религиозной мысли есть «сверхъестественное» (Supernaturale) или «бесконечное» (Infinitum). Первый из этих отвлеченных терминов «сверхъестественное» обыкновенно употребляется в применении к выше – или сверхчеловеческим личностям (Superhamanum ens). Буквальное его значение, однако, не таково: им дается знать, будто сверхчеловеческие агенты уже не составляют части природы или естества, понимаемых в смысле мира или вселенной, в смысле одной всеобъемлющей мировой системы. Другой термин «бесконечное» также не определен в его буквальном значении и не выражает прямо сущности религии. «Бесконечное» это чистая и пустая отвлеченность, если только под ним не разуметь Бесконечного Существа, которое уже составляет истинный предмет религиозного поклонения. Бесконечное пространство не может быть предметом религиозного чувства; бесконечное число – тоже; бесконечное время – так же. Но, с другой стороны, Бесконечная Сила не только может быть, но необходимо делается предметом религиозного созерцания, если только с идеей такой Силы соединяется идея воли. Бесконечная благость так же необходимо становится предметом религиозного поклонения, потому что по самому своему существу понятие о благости неразрывно связано с идеей личного существа. Подобного же рода возражения вызывает против себя и термин «невидимое» (Invisibile), тоже иногда употребляемый для определения предмета религиозной мысли. Многие предметы, невидимые или потому, что они слишком велики, или потому, что слишком малы, не делаются, однако, через то предметами религиозного почитания. Таким образом, невидимость сама по себе еще не выражает ничего религиозного, но как скоро этот термин «невидимое» употребляется в применении к живым бестелесным существам, к личным силам, тогда он, подобно термину «бесконечное», может скрывать в себе и включать в себя понятие, без которого не может быть религии.

Во всякого рода рассуждениях весьма важно наперед точно определить предмет рассуждения; но иногда, и даже весьма часто, это не составляет существенной необходимости, так как большей частью бывает легко проверить или объяснить смысл отвлеченного термина через приложение его к конкретным вещам или к действительным явлениям. Когда, например, речь идет о религии Магомета, Конфуция или Будды, нет нужды определять, что надобно разуметь здесь под словом «религия», потому что системы этих основателей вер и круг понятий, вошедших в каждую из них, известны из дошедших до нас памятников. Но когда мы приступаем к решению вопроса о происхождении не частной какой-нибудь системы веры, а религии вообще (или религии в абстрактной форме), точное и ясное определение слова «религия» становится предметом существенной необходимости, потому что это вопрос всецело умозрительный. В подобного рода вопросах прежде всего необходимо точно определить то, что мы намерены подвергнуть умозрительному рассмотрению и решению. Относительно происхождения «религии вообще» частных и признанных фактов, которые бы помогли нам не потерять из виду существа вопроса, нет, нет, по крайней мере, в области науки. О религии первобытного человека науке ничего неизвестно. Тем, которые принимают повествование Moисея, нет надобности прибегать к умозрениям: в книге Бытия происхождение религии не отделяется от происхождения человека, и сам Бог представляется в прямом общении с созданным Им творением. Но другие, которые отвергают Моисеево повествование, или, не отвергая его совершенно, смотрят на него как на иносказание, не дающее удовлетворительного объяснения, и утверждают, что религия произошла уже после «происхождения видов» т. е. после появления человека в ряду существ, решительно не найдут в истории ни одного факта, на который они могли бы опереться и которым бы могли поверить смысл слова «религия». Современных свидетельств нет, преданий не сохранилось никаких. Первобытный человек не вел дневника своим первым религиозным ощущениям, точно также как не записал ничего о своем первопоявлении в мир. Это область исключительно умозрения, которое в настоящем и в сравнительно недавнем прошлом должно искать данных для сделания тех или других более или менее вероятных выводов. Но между этими данными первое место (так что без него другие данные были бы бесполезны) занимает точное понятие о том элементе, который общ всем религиям, как теперь существующим, так и когда-либо существовавшим, о которых только мы имеем какие-либо сведения. Таким универсальным элементом никак не было и не могло быть «бесконечное», как не было им и никакое другое отвлеченное понятие. Универсальный элемент всех религий, сколько мы их знаем, один из самых простых и понятных: это просто вера в вышечеловеческие существа, в живых деятелей, высших, чем мы сами.

Дальнейшее исследование по вопросу о происхождении религии необычайно упрощается, коль скоро найдена эта первооснова всех религии, коль скоро открыто, что первым зерном религии была просто вера в бытие существ, для которых наше собственное существо было типом, хотя, в то же время, не было необходимым мерилом или формой. По самому существу подобного взгляда, происхождение религии мы должны искать в нас самих, в нашем природном расположении верить в существование в мире деятелей подобных нам, верить в силу смутно чувствуемого нами единства нашей природы с целой системой мира, в котором мы живем и которого часть составляем. Ничего не могло быть легче и естественнее понятия, что деятельность, которую мы сознаем в себе самих, походит на деятельность остального, окружающего нас мира. Предполагая даже, что такое понятие не имеет оснований и что, как теперь утверждают, более точные изыскания в области природы уничтожают возможность приложения к ней идей намеренности и цели или личной воли, даже предполагая все это, все-таки остается верным, что перенесение понятий, основанных на сознании нашей внутренней деятельности, на сознании о нашем я, на деятельности и силе вокруг нас – процесс совершенно естественный, если только не неизбежный. Естественность эта подтверждается, во-первых, фактом, что такое «перенесение» практиковалось весьма широко в прежние времена и преобладает доселе, и, во-вторых, фактом, что так называемое «строго-научное воззрение» на силы природы весьма недавнего происхождения и очень трудно усвояется большинством. В самом деле изгнание из мысли человека предположения или подозрения личности в деятельности природы и за ее деятельностью до того оказывается трудным, что можно сомневаться, чтобы оно когда-нибудь состоялось. Давать советы и предостережения в этом смысле легко и современные ученые постоянно их дают, но – почти без успеха. Притом сами натуралисты, отвергающие все богословские понятия и объяснения сил природы, когда приступают к изложению своих понятий, то вопреки себе самим обыкновенно употребляют фразы, заимствуемые из обыкновенного языка, из языка большинства, – фразы, подразумевающие и волю, и разум в природе, похожие на наши. Обыкновенная и стереотипная фраза новейших естествоиспытателей «естественный отбор» или «выбор» прямо приравнивает операции природы к деятельностям ума, обладающего способностью выбора. В теории эволюционистов элемент воли и разумной цели проникает гораздо глубже. Когда человек избирает то или другое, он большей частью делает выбор между наличными вещами. По теории же эволюции природа производит выбор не между готовыми только и наличными вещами, но она предварительно еще избирает, как эти вещи должны быть сделаны ею, чтобы они потом годились для дальнейшего выбора; органы формируются по известным образцам «для того, чтобы» они могли служить известному употреблению, и потом, как опробованные таким употреблением, предназначаются к сохранению и дальнейшему совершенствованию. И подобный язык господствует у эволюционистов почти на каждой странице их сочинений. Пока при описании явлений природы ученые будут вынуждены прибегать к подобной фразеологии, это будет неоспоримым признаком, что они не освободились еще от прирожденной наклонности человеческого мышления в силах и деятельностях природы видеть элементы своей собственной личности.

Самая трудность подобного «освобождения» уже указывает на прирожденность подобной «наклонности»: против рожна трудно преть; восстания против природы не бывают успешны. Внушения, получаемые нами от внешнего мира и от собственного сознания и имеющие такую степень непререкаемости, что нам не остается другого выбора, как только слушаться их, имеют свое начало в целом строе и течении вселенной. Искать для всякого из этих внушений особого происхождения, отдельно от происхождения всей нашей духовной природы и отдельно от отношений между нашей природой и фактами окружающей нас вселенной, значит искать чего-то несуществующего. Мы можем упорно настаивать, что никаких разумных сил, высших нас, во вселенной нет: тем не менее факт останется фактом, что думать иначе заставляет нас наш умственный строй. Если, наоборот, мы признаем, что такие силы или существа есть, тогда признание их бытия или восприятие этого бытия нами представит нисколько не большие трудности, чем какие представляют все другие восприятия и все другие принадлежности нашего духа. Понятие логической необходимости или закон достаточной причины, на самом деле, есть понятие о действительном отношении между вещами; это отношение между вещами находит себе соответствующее же отношение между нашими понятиями о них. Мы никогда не объясним себе происхождения нашего разума и его законов отдельно от происхождения человека и от его отношений к целой системе мироздания. То же самое надобно сказать о происхождении в человеческой душе воображения. Остановимся несколько на происхождении нашей любознательности: откуда она? В низших животных, она является в форме самой простой, – является немного более, чем исканием того, что может служить пищей, и избеганием того, что может принести вред. Но в человеке любознательность составляет одно из самых выдающихся и самых плодотворных его отличий. О происхождении ее мы больше ничего не можем сказать, кроме того, что у человека существует не имеющая границ способность знания в соответствие с равно безграничным числом вещей, ему неизвестных. Между двумя этими фактами – внутренним и внешним – связующим звеном служит желание знать. Если бы система вселенной не была системой разумной, способность знать могла бы существовать в человеке без всякого желания упражнять ее; но мир есть воплощение мудрости и разума и потому человек, оставаясь частью его, не мог быть лишен не только способности, но и желания постигать мировую мудрость и мировой разум. Поэтому желание знать в такой же мере прирождено человеку, как желание есть. Сознание, что вокруг нас есть вещи, которых мы не знаем и не понимаем, но которые мы можем понять через усилия и исследования, до такой степени существенная часть природы человека, что без него он не был бы человеком. Религия представляет только часть этого сознания или, вернее, она есть итог и завершение всех тех восприятий, из которых складывается такое сознание. Между предметами, о которых человек имеет впечатления как о существующих, и о которых он желает знать более этого, выше всех других стоят личности, или силы, или существа с подобными же, но с высшими, чем у него, способностями. Это и есть религия: здесь начало всех теологий. Но о происхождении этого желания мы не можем дать другого объяснения, чем то, что оно явилось вместе с человеком.

Мы довольно долго остановились на разъяснении и определении существа религии потому, что многие, рассуждая о ее происхождении, очень часто и не замечают, что они вносят в этот вопрос разного рода предубеждения, мешающие его надлежащему решению. Одним из таких предубеждений является, например, предположение, что было время, когда человек существовал, не имея никакого чувства или впечатления о том, что в природе или за нею есть существа высшие его самого. Предположение это в свою очередь основывается на другом предположении, именно: будто идея существования подобных существ могла явиться только как результат больших усилий, и для достижения его нужно было пройти человеку длинный процесс, эволюции или развития. Между тем может оказаться и, как увидим, оказывается на деле, что никогда не было времени с тех пор, как человек получил устройство, отличное от животных, когда бы он не имел некоторых понятий о существовании других деятелей, кроме него. По исследовании оказывается, что подобная идея, которую представляют столь трудной, на деле одна из самых простейших. Она действительно представляет трудности, но не со стороны ее образования и внедрения, а со стороны удержания ее в должных границах или со стороны ее преобладания. Между первичными (интуитивными) способностями человека самосознание занимает выдающееся положение. Посредством самосознания человек постоянно, каждую минуту, без помощи каких-либо умозаключений и без всякого формального логического процесса, получает впечатления о деятельностях, которые сами по себе не видимы и обнаруживаются только в своих результатах. Его любовь и ненависть, благодарность и мщение, его планы и намерения всегда сознавались им, как деятельности сами по себе невидимые, но такие, однако, от которых зависят решительные и часто совершенно противоположные изменения к добру или злу в вещах материальных и видимых. Понятие о личности или о деятельности ума и воли никогда поэтому не могло казаться человеку неотделимым от атрибута видимости; никогда, значит, человек не мог испытывать какого-нибудь затруднения. Мысля о живых деятелях – иных, чем он сам, мыслить их, однако, без всякой формы или в формах, недоступных зрению. Чтобы объяснить происхождение понятия о подобных деятелях, нет нужды идти дальше собственного человеческого самосознания; не нужно обращаться ни к невидимым ветрам, ни к недосягаемым небесам, ни к неизмеримому горизонту: их «невидимость», «недосягаемость» и «неизмеримость» сами по себе не могли внушить человеку существенного во всякой религии понятия. Итак, основная идея религии дана человеку природой, но природой его собственной, стоящей в связи со всем окружающим. Понимать деятельности вне себя, как деятельности, похожие на его собственные внутренние отправления, это значило для первобытного человека не более, как объяснять неизвестное коротко ему знакомым и известным: такой способ понимания, конечно, не был особенно затруднительным, он был самым ранним, самым простым и естественным, скажем сильнее – неизбежным.

Сделанный нами анализ понятия «религия» приводит к следующему выводу: нет никаких оснований принимать, напротив, есть много оснований не принимать, предположения, будто было время, когда человек с теперешней своей духовной организацией не имел мысли о существовании живых сил в мире, иных и высших, чем он сам, или, что то же, когда он не имел религии. Значит, вопрос о происхождении ее никак нельзя отделять от «происхождения» «видов», или, выражаясь богословским языком, от происхождения мира и человека.

Прочно обоснованная и точно определенная – одна какая-нибудь истина, в силу единства вселенной и единства нашего мышления, всегда почти ведет к раскрытию нескольких других истин, находящихся с первой в связи. Так и в настоящий раз. Необходимая связь между самосознанием человека и между основным элементом всякого религиозного чувства и верования сразу проливает яркий свет на многие из тех особенностей, какие принимало развитие религии. Деятельности нашего духа, хотя они представляются нашему самосознанию невидимыми, тем не менее мыслятся всегда совершающимися в теле: естественно поэтому, когда мы мыслим о других живых деятелях во вселенной, и их представлять имеющими некоторую форму или, по крайней мере, занимающими какое-нибудь место. Взявши во внимание две этих непреодолимых наклонности человеческого ума: тенденцию верить в бытие Личностей, отдельных от нас самих, и тенденцию представлять их живущими в известной форме и в известном месте, мы получаем естественное и достаточное объяснение не только существования религии, но и тысячей форм, какие она принимала в мире, особенно если при этом мы не упустим из виду участия воображения. Эта последняя способность к услугам религиозной мысли всегда могла предложить тысячи форм для облечения в оных невидимых Существ и какие угодно места для помещения их, причем образы воображения могли быть чисты или грязны, естественны или уродливы, смотря по характеру и по настроению воображавшего. Религиозные верования вследствие этого не только принимали разнообразие форм, но и получали наклонность или к улучшению, или, что гораздо чаще, к ухудшению. Прогресс в том и другом направлении по отношению к религиозным верованиям необходимо должен был и совершаться быстрее, и сопровождаться более роковыми следствиями, потому что от религиозных понятий, как носящих на себе печать высшего авторитета, зависят и получают силу все желания, стремления и побуждения человека. Раз допущенное в религиозное мировоззрение ложное понятие или злое начало чем дальше, тем вреднее отзывалось на народе, становясь само ложнее и хуже, пока не доходило до самых крайних выводов и не вызывало протеста и реформы.

Указанная нами наклонность ставить личные Существа, служащие предметами поклонения, в связь с материальными предметами замечается во всех решительно религиях и у всех народов, и диких, и образованных. Связь эта не всегда ясно понимается даже самим поклонником того или другого Божества: иногда материальный предмет является воплощением, иногда символом, иногда только местопребыванием божества. Нетрудно теперь понять, как эти «воплощения», «символы» и «местопребывания», которыми воображение окружало верования народа, должны были влиять на затемнение и порчу самых верований. В самом христианстве мы видим огромное различие между богословием церкви и между народными верованиями, полными самых грубых сyeверий. Во многих случаях современные суеверия в христианском мире составляют не вымершее еще наследство от времен языческих; но в других случаях они являются как естественное и законное развитие из ложных начал, привзошедших в систему христианства. Как же быстро должны были расти и множиться искажения первоначальных верований у народов, менее образованных и менее гарантированных от необузданной власти воображения? И можно ли, спрашивается, теперешние, искаженные уже до последней степени верования диких, считать первообразом верований первобытного человека?

Между тем, именно из этой, совершенно ошибочной точки зрения на существо религии, выходит большая часть мыслителей при решении вопроса о ее происхождении. Из этого ошибочного предположения вышел и Конт, создавая свою знаменитую теорию четырех периодов в истории религии: фетишизма, политеизма, монотеизма и наследника всех их контизма или религии человечества, долженствующей господствовать в бесконечном будущем. Ни один ученый не оказал таких услуг разъяснению сущности фетишизма и опровержению мнения, что фетишизм был первой формой религии, как Макс Мюллер⁴. Оказывается, что и самый термин и обозначаемая им идея получили начало из тех народных суеверий, каких особенно много между римско-католическими простолюдинами. Португальские моряки, открывшие западный берег Африки, сами придавали суеверное значение разным ладанкам, талисманам и амулетам, называя их общим именем фетишей (feitigos). На берегу Африки они увидели негров, которые тоже высоко чтили различные предметы такого же рода, и потому они назвали их религию поклонением фетишам. Французский ученый эпохи Вольтера Де Бросс (De Brosses) расширил термин «фетиш», включив в это понятие не только искусственные вещицы, но и естественные предметы почитания, как-то деревья, горы, реки и животных. Под широкое и неопределенное понятие фетишизма он без разбору подводил самые различные способы богопочтөния и самые отдаленные одна от другой ступени в истории развития или упадка религии; умозрения Де Бросса представляют собой прототип тех скороспелых теорий и ложных обобщений, которые и доселе являются во множестве по вопросу о происхождении религии. Со времени этого французского ученого и доселе принято, например, считать первобытным в религии дикарей именно то, что в ней есть самого дикого, – предположение в большинстве случаев невероятное и даже положительно ложное. Поразительна при этом та беззаботность, с какой ученые определяют современные верования дикарей по одним их обрядам. Макс Мюллер приводит следующий разительный пример такой небрежности. «Дознано доподлинно (пишет он), что те самые негры, которые с таким благоговением чтят разные мелкие вещицы (фетишей), несмотря на то, удерживают доселе такие воззрения на природу Божества, которые настолько же выше их суеверных обычаев, насколько теология Фенелона выше суеверий невежественного римско-католического поселянина; указанные африканские племена, как несомненно дознано, сохранили доселе веру в Верховное Существо, Творца мира». То обстоятельство, что к этому Верховному Существу некоторые негритянские племена не обращаются ни с какими обрядами, объясняется у Мюллера очень просто. «Это могло произойти (говорит он) вследствие избытка благоговения – скорее, чем от небрежности. Так Оджисы и Коганты называют Высшее Существо небом, но они разумеют под небом Личного Бога, который, как они говорят, сотворил все вещи и есть Податель всякого блага. Но хотя Он в их глазах вездесущ и всеведущ, знает все помышления людей и сострадает их злоключениям, тем не менее управление миром, по их верованию, Он предоставил низшим духам и между последними только одни злые духи требуют от человека поклонения и жертв»⁵. Приведенный пример не единичен. У многих других диких племен, как удостоверяют исследования миссионеров, религиозные понятия оказывались далеко выше и чище, чем как можно было предполагать по их грубому и нечистому богослужению.

Принято было думать, что дикари в своей жизни пользуются большей свободой сравнительно с цивилизованными народами, обставленными разного рода стеснительными обязательствами. На самом деле дикие находятся под тиранией бесчисленных обычаев, которые делают их жизнь от колыбели до могилы одним непрерывным рабством. Что всего более поражает наблюдателя, так это нелепость большей части таких обычаев – нелепость столь очевидная, что трудно даже вообразить, каким образом они могли получить господство. Эти обычаи составляют наследство от множества преемственно следовавших поколений предков; они носят на себе все признаки происхождения в отдаленное время, составляют следы учений, давно забытых, и воплощения понятий уже исчезнувших и, между тем, свято соблюдаются дикарями. Быстрота, с какой совершается ухудшение религии, и степень, до какой это ухудшение может достигать, зависят от множества условий. Оказывается, однако, что развитие самых отвратительных верований и обычаев между дикими может совершаться со страшной быстротой и при отсутствии неблагоприятных и необходимо ведущих к упадку внешних условий. Что такой пессимистический прогресс в религии зависит, главным образом, от самого человека, от его прирожденной склонности к ниспадению и порче, разительным доказательством этого служит факт, что некоторые из самых страшных обрядов религиозного суеверия господствуют между племенами, наиболее щедро покровительствуемыми внешней природой. Примером может служить Дагомея, страна богатая естественными произведениями и представляющая все удобства для правильной и цивилизованной жизни. Однако в ней встречаем те страшные верования, которые требуют постоянных, почти ежедневных, человеческих жертв единственно лишь для удовлетворения какого-то фантастического существа, покрытого запекшейся кровью и с запахом мертвечины. Что человек по природе более склонен к регрессу, и в этом направлении может доходить до последних крайностей, как наприм. в Дагомее, указания на это более или менее ясно видны в каждой из религий языческого мира прошлого и настоящего времени. В самые древние времена мы находим уже в обрядах языческого богопочтөния много странного и необъяснимого и должны предположить, что и в те отдаленные времена такие обряды были уже древностью и образовались в века еще более отдаленные, благодаря тогдашним заблуждениям и уклонениям от болеө чистых религиозных понятий.

Прекрасную иллюстрацию к сделанным нами сейчас замечаниям представляет религия древнего Египта. Странное сосуществование в этой стране простых и возвышенных верований с причудливыми символами и с самыми низкими предметами внешнего богопочтения издавна сделалось неисчерпаемой темой догадок и объяснений. Как змея или навозный жук сделались представителями или олицетворителями Божественного Существа, почему в святилища наиболее знаменитых египетских храмов помещались изображения или гробницы некоторых животных, птиц, пресмыкающихся: на решение этих вопросов потрачено учеными очень много времени и остроумия. Предполагали, например, что высокие понятия принесены в Египет каким-нибудь завоевательным народом, который, однако, после завоевания страны нашел выгодным или даже необходимым усвоить низший символизм местного богопочитания. Но такое объяснение только отодвигает трудность на шаг дальше, не разрешая ее. Являются вопросы: почему завоеватели нашли это «выгодным или даже необходимым», как такое соединение высокого с низким стало возможным? Объяснение, между тем, очень простое: оно заключается в естественной и всеобщей тенденции человеческого духа предпочитать худшее лучшему и, в частности, в духовных понятиях склоняться к более грубым и плотским.

Раз допущенное в какую-либо религиозную систему заблуждение, по ассоциации представлений повлечет за собой другие заблуждения и не особенно трудно в этом отношении наметить те ступени, по которым должно было проходить религиозное нисхождение египетского народа. Почитание животных, например, могло начаться и при очень высоких и глубоких религиозных понятиях, хотя мы обыкновенно считаем его самым грубым и искаженным родом богопочтения, вековым, впрочем, оно и было впоследствий в Египте. Но если «Бог явил Себя» человеку в мире, если «невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира чрез рассматривание творений видимы» (Рим. 1:19, 20), если человек, по самой своей природе склонен привязывать видимое присутствие Творца к особенно поразительным силам и феноменам в мире, то поразительные инстинкты низших животных могли казаться ему постоянным соприсутствием в них Божества. Какое знание, какое предвидение скрыты под их инстинктами! Часто их действия кажутся просто результатом прямого вдохновения: существа, не обладающие разумом, являются способными сделать больше, чем человек со своим умом в силах сделать, например, хоть относительно предусмотрительности и забот касательно приготовления пищи, и удобств будущим своим детенышам (насекомые относительно своих куколок). Не должно ли было это внушать человеку мысли о прямом действии Божества в таких существах? Декарт и знаменитый английский естествоиспытатель Гексли, пораженные чудесами инстинкта, в объяснение их называют животных автоматами или машинами, подразумевая при этом, что действия животных походят на те действия, которые производят делаемые человеком разные механические приспособления. Но действия человеческой машины не приписываются самой машине, а искусству человеческого ума, который вне машины: подобным же образом смотрел человек на такие проявления и в древности? Он наблюдал в животных вещи удивительные и объяснял их не их организмом, а создавшим этот организм и соприсущим ему невидимым Деятелем. Таким образом, не какое-нибудь поверхностное, напротив, самое глубокое наблюдение жизни животных могло внушить человеку мысль – видеть в них некоторое отображение и местопребывание Верховного Деятеля природы. Мы не утверждаем, впрочем, что таково именно было и на самом деле происхождение поклонения животным, потому что исторических фактов нет и происхождение этой формы религии, как и происхождение вообще религии, есть предмет умозрения. Некоторые из животных могли сделаться богами вследствие того, что сперва они были жертвами: жертва делалась сперва символом, а потом и отождествлялась с божеством; вол и бык вероятно прошли в Египте через процесс такого рода замены прежде, чем стали богами. Другие частные растения, птицы и рыбы избирались в символы потому, что раньше они были значками или эмблемами частных племен или родов; подобных эмблем у древних народов было много и они доселе сохранились в наших гербах. Вообще выбор того или другого животного для поклонения мог зависеть от разных случайных и местных обстоятельств. Что касается, в частности, обожания египтянами жука, то надобно сказать, что египетский жук (Scarabaeus) по описаниям зоологов представляет собой поразительный пример развитого, до высшей степени целесообразности, инстинкта: ряд тех операций – чрезвычайно сложных и замысловатых, какие он проделывает для того, чтобы приготовить место и пищу для своих яичек и какие возбуждают удивление в современных ученых, решительно должен был поражать древнего египтянина, который, с понятным благоговением конечно, смотрел на эти чудеса инстинкта и видел в них решительные признаки высшей Мудрости.

Но хотя первоначально поклонение животным могло произойти из наблюдения в их жизни явлений удивительных и из чувства изумления перед чудесами их инстинкта, действительно изумительными, тем не менее эта зоолатрия, раз установившись, ставила человека на крайне скользкую покатость. Удивление и почтение были не единственными чувствами, ведшими к боготворению. Страх и даже ужас, особенно в соединении с некоторой таинственностью, также принимали участие в установлении поклонения животным, внушая человеку мысль об их умилостивлении. Некоторые отвратительные и вредные животные, как, напр., крокодил могли делаться, впрочем, священными не в силу их особенно поразительных инстинктов, и даже не в силу их кровожадности, а вследствие их отождествления с какой-нибудь благодетельной силой в природе. Для жителей Египта Нил – источник всякого блага жизни: характеристический обитатель этой реки – крокодил мог быть обожаем просто как символ всего, даруемого рекой, и сделаться таким образом «богом орошения». Но были и такие животные, для объяснения обожания которых приведенные нами соображения не годятся. Почитание змей объясняют обыкновенно понятиями весьма отвлеченными – именно понятием о круге, в который свертывается змея и который представляет собой эмблему вечности; – объяснение слишком уже выспренное и натянутое – тем более, что из материальных предметов не одни змеи представляют форму круга. Едва ли отыщутся основания для сомнений в том, что змей стали боготворить вследствие страха и ужаса, какой они наводят. Этой особенностью они выдаются в ряду других существ природы. Их способность причинять смерть самую быструю и не физической силой, а посредством едва видимой ранки, – способность, кажущаяся и для наших современников загадочной и страшной, в более ранние времена могла вызвать в человеке желание умилостивить как-нибудь эту злую силу. С того момента, как подобное желание стало целью поклонения, сам собой открывался полный простор развитию всевозможных причуд в подробностях богослужения, появлению обрядов самых страшных и самых отвратительных.

К каким неожиданным результатам приводит быстрое развитие религиозных понятий, пример этого мы имеем в лице одного, почти современного нам мыслителя, который и доселе живет в основанной им школе. Разумеем Огюста Конта. Известно, что он отвергал существование или, по меньшей мере, отвергал возможность знания о существовании, Бога. Джон Стюарт Милль совершенно серьезно и настойчиво уверял, однако, что, несмотря на такое отвержение, Конт имел свою религию, только это была религия без Бога. Контова религия, на самом деле, имела и свое вероисповедание, и свой объект для богопочтөния. Идеальным предметом поклонения в ней было отвлеченное (абстрактное) понятие, однако до такой степени олицетворенное, что сам Конт присвоил ему титул: Великое существо (Grand Etre). Контовское человечество или человек, рассматриваемый в прошедшем, настоящем и будущем: это отвлеченное понятие есть нечто иное, как умственный или духовный фетиш – идея, сфабрикованная рассудком и искусственно наделенная атрибутами личности. Обыкновенный материальный фетиш – произведение человеческих рук; Кантовский фетиш –произведение рассудка и воображения. Вот и вся разница между ними. Если же фетишизм понимать шире, как его понимал Де-Бросс, то контовская религия должна быть приурочена к почитанию животных, как одна из форм зоолатрии. Конт сам считал человека частью животного царства, и обоготворение им человека было обоготворением завершительного пункта в зоологическом развитии мира со всеми неисчерпаемыми возможностями умственного и нравственного прогресса, скрытыми в этом «высшем животном». С одной стороны, поклонение человеку, в смысле религии, было, конечно, выше поклонения другим животным настолько, насколько человек выше жука, ибиса или змеи. Но, с другой стороны, оно могло сделаться и ниже поклонения другим животным настолько, насколько человек может сделаться злым и порочным, – печальное преимущество, которого животные не имеют. Те всегда исполняют в точности законы своего существования: напротив, человек не поставлен в условия столь полного повиновения и часто свои особенные способности упражняет в столь извращенном направлении, что делается несчастнее и жальче всякого скота. Отсюда ясно, что человекопоклонение сопряжено со своими специальными опасностями дальнейшего ухудшения, кроме опасностей, присущих обыкновенной зоолатрии. Философ или ученый, впервые олицетворивший отвлеченное понятие человечества и выставивший его как предмет поклонения, мог иметь при этом в виду одни только высшие дары человеческой природы и ее благороднейшие вдохновения. Милль очень хорошо понимал и определенно указал те ограничения, при каких человекопоклонение может иметь некоторое доброе влияние, в следующем своем замечании: «Чтобы облагораживающая сила этого великого понятия могла обнаружить себя вполне, для этого нужно вместе с Контом смотреть на Grand Etre, на человечество или на человеческий род, как на состоявший в прошлом из таких только лиц, которые вполне достойно, несмотря на различие времени и положений, прожили свой век; только при подобном подборе наше человеческое племя становится предметом достойным нашего уважения»⁶. Так, без сомнения, смотрел на это дело и сам Конт. Но удержались ли и удержатся ли на этой высоте понимания его ученики и последователи? Конт лично был человек высокого ума и безупречной нравственности. Жизнь его была строгая, почти аскетическая и его набожный дух с особенным удовольствием останавливался на подвигах христианских подвижников и сочинениях христианских мистиков. Однако дальнейшее развитие своих идей повело и самого Конта к результатам, если не унизительным и не нечистым, то в высшей степени нерациональным. Кроме того, мы должны взять во внимание сравнительную редкость примеров высшего человеческого превосходства и повсюдное преобладание порочности и немощности, чтобы понять, какие страшные вероятности и возможности порчи представляет религия, ставящая человека высочайшим предметом поклонения. Примеры истинной человеческой добродетели, мало того, что редки, они, когда встречаются, большей частью не признаются и презираются в здешнем мире; могущество и власть, даже во зло употребляемые, вот что обыкновенно возбуждает в толпе удивление. Идолами человеческими, если бы установился культ человечества, сделались бы самые худшие из представителей могущества и власти в роде Нерона или Наполеона I, – личности с колоссальными прерогативами власти и со страшной сатанинской энергией характера. Сам Конт сознавал эту опасность и при своем высоком взгляде на достоинства женского характера пришел к мысли, что всего лучше было бы выбрать для поклонения человечеству, как символ его, какую-нибудь женщину. Этот проект его напоминаєт состоявшееся еще до него осуществление: но мы знаем, что за женщину избрали в богини разума французские революционеры! Конечно, подобный выбор состоялся в горячечный период революции, и он не много бы говорил против обоготворения человечества, проповеданного Контом, если бы развитие антропоморфизма в языческой мифологии не представляло совершенно параллельных указанному явлений поклонения богам и богиням самым срамным и нечистым, – поклонения, сопровождавшегося и обрядами тоже срамными и не чистыми.

Общий вывод из сделанного нами анализа существа религии и предметов, какие избираются, измышляются или созидаются для внешнего поклонения, тот, что в религии больше, чем где-нибудь в других сферах человеческой жизни, прогресс развития склонен идти в направлении пессимистическом, что область религиозной мысли, больше чем всякая другая область человеческой мысли, допускает быстроту и неудержимость пессимистического прогресса, потому что здесь, если только нет Откровения и авторитета Церкви, фантазия не знает никаких сдержек и лишена бывает какого бы то ни было руководства.

Оба эти положения находят для себя обильные доказательства в фактах истории. О происхождении религии вообще, как мы уже замечали, история не сохранила для науки никаких данных, точно так же, как для науки, если только она не принимает повествования Моисея, не существует никаких данных и относительно происхождения человека. Но происхождение частных систем религии уже входит в область истории, и исторические показания в этом случае весьма внушительны. История положительно удостоверяет, что все частные религиозные системы одинаково подвергались порче и упадку. Все значительные религии мира, обязанные своим возникновением учению или влиянию отдельных лиц, быстро уклонялись от чистоты доктрин своих основателей. Потому то христианские миссионеры и христианские губернаторы в Индии, усиливаясь положить конец жестоким и варварским обычаям туземцев, прежде всего старались доказать им, что первые пророки и древние учителя их веры никогда не держались тех воззрений, из которых произошли их кровавые обряды, или что такие кровавые обряды проистекли из ложного толкования и из фальшивого применения их древних законоположений. Те же самые уклонения и искажения замечаются у последователей Будды, Конфуция и Зороастра. Где только история в состоянии познакомить современную науку с оригинальной или первоначальной формой данной религии, везде эта древнейшая форма учения оказывается выше и духовнее, чем последующие и теперешние ее формы. Этот же самый закон имел приложение и в христианстве с тем только различием, что для сохранения его в чистоте и неповрежденности самим Основателем его учрежден был на веки вечные авторитетный страх – вселенская Церковь. Процесс повреждения христианства, начавшись еще во времена апостолов, с тех пор непрерывно продолжается в разных ересях и сектах, отпадающих от церковного единства и руководства и чем дальше, тем больше искажающих Христово учение. Магометанство, самая поздняя из мировых религий, представляет факты еще более разительные. Порча в нем началась не только еще при жизни его основателя, но сам же основатель и положил начало порче своего учения. Первым последователем Магомета, начавшим повреждение его учения, был он же сам. В первые годы своей проповеди как человек он был лучше, как учитель выше: жизнь его была чище, учение духовнее тогда, когда его голос уединенно раздавался в пустыне, чем тогда, когда ему вторили голоса миллионов его учеников, Магомет представил в своем лице разительный пример быстроты ниспадения религиозной мысли с первоначальной сравнительной высоты. Ум его не был далек от духа истины, когда его сердце изнывало от скорби при виде идолослужения своих соплеменников, когда он вслед за иудейством и христианством, высказывал укоризны многобожию и высокие идеи о едином Творце неба и земли. В этой части миссии Магомет верно отражал в своем уме впечатления высшей Мудрости и сознательно или, что вернее, бессознательно счел себя страдательным и единственным ее орудием. Это было роковым заблуждением его: он вообразил, что его вдохновение прямо проистекает от Бога, что не только мысли, а самые слова, в которые он облекал их, диктуются ему архангелом Гавриилом. Он думал, что его вещания одинаково имеют за себя верховный авторитет и тогда, когда он провозглашал, что «Господь Бог Всемогущий есть единый Бог милосердый и сострадательный», и тогда, когда он провозглашал законность отнятия им жены у своего соседа. Как различно в этом случае действовал св. апостол Павел, никогда не смешивавший прямых вдохновений свыше со своими собственными внушениями! Мудрая заповедь апостола «испытывать духов, от Бога ли они», никогда, кажется, не представлялась уму Магомета. Следствия такого самообольщения сказались очень скоро. Когда он скрывался в пещерах Мекки, его тогдашние внушения были лучше, чище, выше тех, которые он потом высказывал, когда после бегства в Медину сделался великим завоевателем и могущественным владыкой. Правда, с самого еще начала уже заметен был в нем дух личного раздражения, изрекавший проклятия против всех, которые не верили в его посланничество. Но в последствии этот дух развился в нем до последних степеней. Им проникнуты большинство предписаний Корана и он-то причинил те страшные бедствия, которым в течении двенадцати веков безжалостные последователи лжепророка подвергали и подвергают благословенные страны мира.

От этой самой поздней между другими мировыми религиями переходим к более древним. И их история представляет очевидные доказательства силы закона, по которому всякая религия от времени и процесса развития ухудшается. Во-первых, все основатели этих великих религий были сами только реформаторами. Во-вторых, произведенные ими реформы, в свою очередь, тоже в дальнейшем развитии обнаруживали непобедимую наклонность к упадку. Великие проповедники религий были просто гениальные личности, которых возмущала господствовавшая в их время религиозная система, и которые желали восстановить более древнюю и более чистую веру. Само собой разумеется, что реформаторы главным образом направляли свои усилия против тех пунктов господствующего вероучения и культа, которые казались им наиболее испорченными. Таким только образом мы можем объяснить то особенное направление, какое приняла одна из мировых религий, в настоящее время имеющая более последователей, чем всякая другая религия, не исключая и христианской. Буддизм в своем происхождении был просто реформой браманизма. Последний, после долгого периода развития, сделался, наконец, безобразной мусорной кучей, окончательно покрывшей все верования более древние и более чистые; он сковал для человека кастические узы, одно из самых худших изобретений злого воображения; богослужение он превратил в запутанную и сложнейшую систему жертвоприношений и внешних церемоний. Учение Сакия-Муни (Будды) явилось как протест против браманизма; задачей своей реформа поставила – возвратить добродетели, и праведной жизни – ее прежнюю важность. Но умозрительные начала, какие усвоила себе эта чисто нравственная реформа, были таковы, что ими посеяны были семена порчи в самом буддизме, и с них начался новый круг развития к худшему. По-видимому, усвоение Буддой такого рода теоретических начал зависело от той горячности, с какой он восстал против господства браманизма.

В основу буддийского богословия легло отрицание всякого божественного Существа и отвержение личного или индивидуального бессмертия, что, однако, как это ни странно, не препятствовало Будде проповедовать добродетельную жизнь, самоотвержение и религиозное созерцание. Такой, чисто отрицательный, характер буддистской догматики находит себе объяснение в тех крайностях и смешных подробностях, до каких дошли учения браминов о Божественной Личности и личном бессмертии и которые могли бы показаться невероятными, если бы мы не знали из других источников столь же странных примеров блуждания человеческого воображения в области религиозной мысли. Учение o переселении души по смерти в тела животных доведено было до таких несообразностей и, вместе с тем, принималось с таким жаром, что благочестивые брамины не осмеливались даже дышать открытым ртом, чтобы нечаянно не проглотить какого-нибудь невидимого малютки-животного с душой своего предка. Такое понятие о бессмертии могло только удручать человеческий дух перспективой бесконечных скитаний по животным; и вот Будда давал человеку желанный покой, погружая его до смерти в лоно некоей мировой сущности. Предубеждение же его против идеи Божественного Существа возникло, вероятно, вследствие тех странных представлений, какие имел индийский народ о Божественных Личностях. Атеизм его был скорее метафизический, чем конкретный или религиозный. Так, по крайней мере, понимали буддийское безбожие наиболее видные последователи и объяснители буддизма. Несмотря на то, отрицание Божественного Существа, по крайней мере, отрицание какой бы то ни было формы, под которой Оно могло бы быть понятно человеку, было в буддизме, как в религии, роковой ошибкой; оно оставляло в системе пустоту или пробел, бросавшийся прямо в глаза и предоставлявший воображению свободу наполнить его чем попало. Вследствие этого место Верховного Существа в богослужении буддистов занял сам Будда. Они был реальной личностью с идеальной жизнью. А история показывает, что никакая абстрактная система религии, никакое правило жизни, никакое самое возвышенное умозрение не могут оставаться предметами поклонения сколько-нибудь продолжительное время, между тем великого и доброго человека всегда охотно обоготворяли: так обоготворили и Будду. Обоготворение это было чисто внешней приставкой к его системе и пустого места, которое он создал в своей догматике отрицанием Верховного Существа, не в состоянии был наполнить его образ, даже разукрашенный легендами предания. Буддизм в своем дальнейшем развитии испробовал все ступени и формы самого болезненного мистицизма, самого грубого идолопоклонства и самого странного фетишизма и теперь, по крайней мере в Индии, опять возвращается к браманизму, из которого произошел.

Браминство, другая великая религия востока, еще в VI или даже в VII веке до Рождества Христова, имело уже столь испорченный вид, что вызвало против себя сопровождавшийся успехом протест Будды. Ход развития браминства можно проследить по памятникам местной литературы в течении 2000 лет, значит, по крайней мере за 2500 л. до Р. Хр. Для истории религии – это чрезвычайно важно, потому что данные касаются страны, считающейся одной из древнейших по цивилизации, и – племени, признаваемого наиболее способным к прогрессу. Новейшие исследования привели к поразительному результату, именно к открытию, что в одной из древнейших литератур самым древним именем Бога было имя «Отец Небесный» и что санскритское «Dyaus Pitar» (Бог-отец) этимологически тождественно с титулом Верховного Божества в греческой мифологии Ζευς πατηρ. Важность этого факта трудно преувеличить; только нужно остерегаться тех философских комментариев, какими некоторые из ученых санскритологов сопровождают указание на него. Те, которые выходят из предположения, что идея Верховного Существа или сверхчеловеческой Личности необходимо должна была быть производным, а не первичным понятием человека, наклоняют все свои соображения и, между прочим, объяснение указанного в санскритской литературе факта к тому, что неопределенные восприятия «Невидимого» или «Бесконечного» в реках, горах, в солнце, луне и звездах были самыми древними религиозными понятиями человеческого ума. Такой теории, конечно, не примут те, которые помнят, что в мире нет ничего ближе к нам своей собственной природы, – ничего столь таинственного и, однако, столь понятного, ничего столь невидимого и, однако, столь внушительного по власти над вещами, как наша собственная душа; ничто в природе не говорит нам о себе так прямо и постоянно. Ни «Бесконечное» ни «Невидимое», как мы показали выше, не содержат еще в себе какого-нибудь религиозного элемента, пока они не прилагаются как атрибуты к определенному Существу. Решительно невероятно также, чтобы какие-нибудь отвлеченные понятия, касательно ли природы или свойств материальной силы, были уже в числе самых ранних человеческих понятий. Еще невероятнее предположение, что подобные понятия были естественнее и легче понятий, основанных на нашей собственной личности и личности наших родителей. Поэтому попытка избрать своего отца с его властью и заботами о детях образом невидимого и бесконечного Существа, которому мы обязаны жизнью, дыханием и всем, должна представляться самопростейшей и элементарнейшей. Рассматривая факты, представляемые литературой Вед (если только эти факты брать, как они есть, без объяснений их современными санскритологами), нельзя в них найти ни малейшего указания на какое-нибудь время, когда не было бы еще понятия о Боге, как Существе Живом. Напротив, замечаемый в Ведах прогресс говорит о процессе не восхождения, а нисхождения религиозного сознания. Великий «Dyaus» в древнейшей части Вед имеет мужеский характер и значит «Единый Светлый или Сияющий» или «Живое существо, живущее во свете»; в более поздней части Вед он принимает женский характер и значит не больше, как Воздух⁷. Ясно отсюда, что в самодревнейшее время, до которого только достигают какие-нибудь предания, арийское племя не только имело идею Личного Бога и понимало ее, но в своих обращениях к Нему представляло Его в символах и образах, напоминающих возвышеннейшие изречения в Откровения Иоанна Богослова и начало Молитвы Господней. Как твердо и как, вместе с тем, естественно эти древнейшие понятия о Боге были обоснованы на аналогии, представляемой человеческой личностью, доказательством этого служит еще факт, что древнейшее понятие Вед о творении понималось под формой «родительства» или «отчества» и «Dyaus» призывался не только как Небесный Отец, но и специально как «Dyaus pita ganita», что по-санскритски равнозначуще греческому: Zευς πατηρ γενετηρ (Бог отец родитель).

Некоторые санскритологи утверждают, что древнейшие религиозные понятия арийского племени, как они записаны в Ведах, были пантеистические, и что почитаемые тогда боги были обоготворениями сил природы. На это, прежде всего, заметим, что подобные утверждения не факты, а толкования фактов. Такими толкованиями неизбежно предполагается знакомство человеческого ума еще в века его детства с одним из самых спорных и трудных понятий новейшей науки – именно с абстрактным понятием силы или энергии, как неотъемлемого атрибута материй. Голый факт (т. е. факт, отрешенный от навязываемых ему объяснений и удостоверяемый учеными исследователями санскрита) состоит в том, что в санскритских поэтических произведениях силы природы изображаются и призываются, как силы или энергии личных, или живых существ. Но отсюда никак еще не следует, что силы природы, к которым обращались подобным языком, в некоторое, еще более раннее, время мыслились под видом именно материальных сил и что олицетворены они были впоследствии; не следует из указанного факта и того предположения, что раз олицетворенные эти силы представлялись уже как многие, отдельные и отличные одна от другой. Оба указанных предположения требуют для себя других доказательств, а означенный факт их решительно не подтверждает; кроме того, они вызывают против себя самые серьезные и едва-ли устранимые возражения. В частности, первое из них, будто бы самые древние понятия о природе принадлежали к той категории непонятных и трудных идей, к которой справедливо относится новейшая идея материальной силы, отрешенной от всякого живого воплощения или местопребывания, в высшей степени невероятно, что мы уже и показали выше. Что же касается второго предположения, того, что по достижении силами природы персонификации каждая из них уже мыслилась воплощением отдельного Божества, то подобным образом понимать язык поэзии значило бы облекать его достоинство философской точности, совершенно ему чуждой. Самый чистейший монотеизм имеет в себе и пантеистическую сторону: видеть все вещи в Боге – это значит то же почти, что видеть Бога во всех вещах. Наделение различных обнаружений единой Божественной Силы различными именами может, конечно, нечувствительно и незаметно приводить к политеизму: но из употребления таких имен было бы в высшей степени ошибочно заключать, что в данный момент религиозного развития, т. е. когда начали употребляться различные имена для Божеств, уже совсем потерялось понятие об Едином Верховном Существе. В философии браминской, несмотря на самое страшное развитие политеизма, идея Единого Верховного Существа не только сохранялась, но она оставалась и выставлялась центральной идеей их целой системы. «Есть только одно Существо, – второго нет. Ничто реально не существует, кроме единого универсального Духа, называемого Брамою; и все, что является существующим независимо, тождественно с этим Духом»⁸. Таков был не допускающий пеpeтолкований символ веры настоящего браманизма. Если же подобное воззрение удержалось даже среди всех необычайностей индийского политеизма, то тем более оно могло сохраниться в пантеистический период развития браманизма, когда писались гимны Вед.

К области же истории могут быть отнесены и те факты, которые касаются языка, его строения и этимологии. Они доводят нас до времени гораздо более отдаленного, когда язык находился еще в процессе образования и не был заключен в письмена. Факты, касающиеся самых древних форм арийского языка, с очевидностью удостоверяют, что самые древнейшие понятия о силах природы представлялись под образами личностей. В то темное доисторическое время, когда наши доисторические предки говорили языком, предшествовавшим на многие века образованию древнейшего санскрита, как оказывается по исследованиям лингвистики, солнце называли Осветителем, или Согревателем, или Питателем, луну – Измерителем, гром – Грохотателем, дождь –Оросителем⁹. Те же данные лингвистики дают знать, что древнейшие арийцы, употребляя подобные олицетворения, не воображали сил природы обладающими материальным или телесным обликом человека, а прибегали к олицетворениям потому, что им легче было понимать отправления природы, ставя их в аналогию с человеческой деятельностью. Что казалось самым легким и естественным тогда, то должно было быть самым легким и естественным искони. При этой наклонности древнейших обитателей земли, о каких только дошли до нас сколько-нибудь верные сведения, – при наклонности видеть во всем участие личности или все понимать под формой личности, не должно казаться произвольным и поспешным заключение, что и направление первобытной, в строгом смысле этого слова, религии было персонификационное или олицетворительное.

Данные, представляемые арийской религией и арийской речью, не единственные, какие мы имеем для доказательства сравнительно большей возвышенности древнейших понятий о Божественной Природе. Египетские памятники тоже очень древние, и самые древние между ними суть самые возвышенные. Гимн восходящему и заходящему солнцу, содержащийся в 125 главе знаменитого египетского памятника «Книги мертвых», по суду египтологов, представляет собой «самое древнее поэтическое произведение в литературе мира»¹⁰. В нем Божество изображается как «Творец неба и земли», как «Единый Самосущий», а первичные силы природы, под замечательным и выразительным наименованием «сынов неподвижности» (инерции), описываются, как орудия Самосущего в управлении природой¹¹. Не менее знаменательно и следующее обстоятельство: древние египтяне уже обладали идеей, что закон и порядок неразлучные спутники Божественного управления. Единый истинно Живущий воспевался ими как «Обитающий в Истине и в Правде, как неизменяющийся и неизменный носитель права в мире моральном и порядка в физической причинности»¹². Такое же возвышенное воззрение проводится и в богословии индийских Вед. Результат всех доказательств, представляемых историей отдельных религий на данное положение, может быть изложен следующими словами знаменитого египтолога – Ренуфа: «То стоит выше всякого сомнения и вне спора, что возвышеннейшие части египетской религии не составляют сравнительно позднего плода процесса развития или результата постепенно совершавшегося выделения из более грубых воззрений. Возвышеннейшие части бесспорно и несомненно древние; позднейшая же ступень развития египетской религии, на которой застали ее греческие и латинские писатели, была далеко грубее древней и гораздо испорченнее».

Точно определить время составления древнейших гимнов в индийских Ведах и написания древнейших египетских папирусов ученые отказываются. Для первых профессор Макс Мюллер вероятной цифрой их древности считает 5000 лет¹³, между тем как другой санскритолог профессор Монье Виллиамс назначает, только около 3500 лет. Что было прежде, об этом у науки решительно нет никаких исторических данных не только касательно религии, но касательно человека вообще, касательно его происхождения и древнейшей обстановки. Однако в это доисторическое время сделаны, это несомненно, человеком первые его открытия и изобретения – столь же великие и удивительные, как и те, который он делал потом. Первые основы человеческой речи для своего заложения уже требовали упражнения способностей высшего порядка. Затем употребление огня и открытие способов добывания его, приручение диких животных и отделение и разведение годных для пищи растений: все это сделано человеком в доисторический период, потому что обо всем этом не сохранилось никаких сведений. Всякий, кто захотел бы объяснить или представить себе происхождение таких доисторических приобретений или изобретений, должен выходить в своих умозрениях из какой-нибудь определенной точки зрения, а таких точек зрения (предположений) может быть только две: или что человек всегда имел те же умственные способности и то же душевное устройство, как теперь, или же что было время, когда его способности стояли ниже уровня теперешних человеческих. При первом предположении мы выступаем на путь исследования с гораздо большими гарантиями; мы имеем нечто известное для своих заключений о неизвестном, имеем известное устройство человека, известные законы его деятельности, и наша задача только определить, как человек в данном случае действовал. Но и при этом многие наши соображения будут основываться только на вере и казаться в самом лучшем случае только правдоподобными, а иногда и самим нам не совсем понятными. Девять десятых подобных соображений наклоняются к тому, чтобы первобытного человека, сотворен ли он или развился постепенно, представлять в состоянии дикости; но мы уже представили выше основания считать такое заключение в высшей степени невероятным. Чтобы первый человек родился со всеми принадлежностями дикаря – это так же невозможно, как и то, чтобы они явился в свет со всеми принадлежностями цивилизаций. Остается один, самый естественный способ мыслить первого человека чем-то похожим на дитятю. Но дитя всегда имеет родителей или лиц, заменяющих родителей, от которых оно получает первые знания, которые служат для него примером: дитя без родителей вещь немыслимая, непонятная, невиданная. Поэтому, называя первого человека дитятей, мы не в состоянии были бы связать с этим какого-нибудь ясного представления, если не предположим, что он имел или получал некоторые «сообщения» или наставления от другого Ума. Да, – первый человек мог быть дитятей, но таким, которое, как все дети, имело некоторое руководство со стороны Авторитета и некоторое понятие о своем Виновнике или Творце (родителе). Детство без родителей или с родителями – зверями (как в теории эволюций) ничего не объяснит нам относительно условий деятельности первого человека, потому что само оно непонятно и немыслимо для нас.

Совершенно иначе дело становится при предположении такого времени в истории человека, когда он имел природу другую, чем теперь, когда т. е. он еще был животным и не доразвился до человека. Здесь для исследования неизвестного вводится новое неизвестное, мало того, вводится небывалое, непредставимое, причем, разумеется, умозрение остается уже без всяких опор и гарантий. Рассуждать о происхождении религии или о происхождении других доисторических изобретений человека на основании ни на чем не основанного и непредставимого образа «человека-скота» значит определять одно неизвестное посредством другого неизвестного же. Вся беда в том, что рассуждающие обыкновенно не дают себе отчета, которому из двух предположений они следуют, так как при втором предположении они должны были бы прямо отказаться от всякой надежды решить данный вопрос, между тем как они большей частью, хотя и бессознательно, принимают, или при своих соображениях подразумевают, именно это второе предположение.

Точно так же ученые замечательным образом запутывают вопрос о происхождении религии, не давая себе ясного отчета в том, которого из двух предположений касательно Бога они держатся. Если бы они наперед решили, что Бога нет, тогда вопрос сводился бы у них к тому, как человек изобрел Его; если же Бог есть, тогда вопрос видоизменяется и будет заключаться в следующем: как долго Бог оставляет свое творение без всякого понятия или откровения о Себе? При своих рассуждениях ученые большей частью, однако, подразумевают первое решение и потому усиливаются произвести человеческое понятие о Боге из восприятий человеком «Бесконечного» и «Невидимого» в природе.

По нашему убеждению при таком предположении решительно невозможно сколько-нибудь удовлетворительно объяснить происхождение религии. Наклонность верить в божественные или сверхчеловеческие Существа всеобща в человечестве, это – факт. Факт также и то, что понятия, группирующиеся около этой веры, и идеи, вытекающие из нее касательно характера этих сверхчеловеческих Личностей и их отношений к человечеству, оказывают больше, чем всякие другие понятия и идеи, влияния на жизнь и деятельность человека в направлении ее к добру или злу. Самые страшные и разрушительные обычаи варварской или дикой жизни те, которые прямо или косвенно связаны с религиозными суевериями. Связь эта и внушила Лукрецию ту непримиримую ненависть к религии, которой дышит его знаменитая поэма и которая выразилась в его стихе: «Tantum religio potuit svadere malorum». Но, с другой стороны, несомненно, что и высшие образцы человеческой добродетели представляет именно жизнь людей, управлявшихся внушениями веры. Религиозные понятия во все времена истории были оплотом всякого авторитета и давали опору всем идеям нравственного долга. Ненависть, которую внушало Лукрецию зло, производимое религией, теперь воспитывается производимым ею добром. Современные нигилисты и социалисты, желающие разорвать все связи общественные, уничтожить государство, церковь, семейство, не признающие никаких законов: ни божеских, ни человеческих, по принципу и враги всякой религии. Им невыносима идея Правителя, которого нельзя свергнуть, трона, которого нельзя разрушить, царства, пребывающего во веки. Вера в Божественную Личность, как в источник непреоборимых законов природы, вот что дает силу понятиям нравственного долга и повиновения. Смотри на человека, как на часть природы, и соображая, что в природе все устроено целесообразно, что инстинкты, напр,. животных и их чувственные восприятия вполне отвечают окружающей их действительности, невозможно предположить, чтобы столь важное в жизни человека восприятие или понятие, каково восприятие или понятие Божественного Существа, было одним бредом фантазии или не отвечало наличному факту. Впрочем, если бы даже принять, что понятие о Боге не имеет себе ничего соответствующего в действительности, и тогда производить понятие о сверхчеловеческих Существах из одних физических восприятий значило бы производить идею личности из безличного, идею воли из того, что лишено разума. При противоположном предположении, что есть Бог или Высшее Существо, Творец всякого создания, происхождение в человеке понятия об этом факте перестает быть тайной, по крайней мере становится не большей тайной, чем происхождение в нем других первичных или непосредственных восприятий ума. У него есть немало восприятий, которые знакомят его с реальностями, столь же невидимыми, как Божество. О движениях своей души, (о любви, ненависти, гневе), которые все невидимы, он узнает непосредственно; чувство долга, как и чувство права – тоже чувства непосредственные. Взявши во внимание, что чувство долга имеет громадное значение в жизни человека и что опорой ему служит религия, мы не находим ничего невероятного в том, что человеку, как бы в придаток к его природе, с изначала сообщено было некоторое звание или, пожалуй, некоторое чувство бытия его Творца и зависимости от Него. Способы, какими произведено было это сообщение, нам, конечно, неизвестны, как впрочем, неизвестны способы происхождения в человеке других его первичных и непосредственных понятий, например, понятий причинности, достаточного основания и т. д. А затем в своей собственной личности, только что вышедшей из рук Создателя, в своей собственной воле, в своей жажде звания, в своем прирожденном чувстве долга, человек мог находить и побуждения, и данные к дальнейшему уяснению этой прирожденной, первичной идеи Бога, мог находить гораздо раньше и легче, чем из восприятий «Бесконечного» и «Невидимого» во внешней природе. При этом воззрении на происхождение религии не представляет особенной трудности то обстоятельство, что несмотря на то, что сам Творец положил в человека зерно религии, а его собственная природа давала все средства для произрастания зерна, человек так на деле искажал свои понятия о Высшем Существе, доходя или до самых безобразных суеверий, или до полнейшего отрицания самого бытия такого Существа. Человек – существо свободное. В нем повиновение закону и следование данному направлению восходят к достоинству долга, тогда как в низших животных они – необходимость. Это возвышение человека неотделимо от возможности для него падения или уклонения. При таком воззрении не представляется необъяснимым и другое общее всем частным системам религий явление, неоспоримо доказываемое историей, которого, однако, никоим образом не в состоянии объяснить так называемая «теория дикого человека». По ней выходит, что чем дальше в древность, тем религии должны быть грубее и безобразнее, и что первоначальной формой религии был самый грубый фетишизм, включавший все самые безобразные роды идолопоклонства. История, как мы видели, говорит совершенно противное, именно, что религии в древности были проще, чище, духовнее, что фетишизм и идолопоклонство явились уже искажениями древних верований, которые, впрочем, и при их господстве не вымирали совершенно, так что фетишизма в чистом его виде не открыто ни у одного самого дикого племени. Везде под ним или рядом с ним оказывались другие религиозные понятия иного высшего порядка и склада. Что особенно замечательно в верованиях народов, так это предание, сохраняющееся у всех их, о том, что в прежние времена вера была лучше, чем теперь. Африканские племена твердо веруют, что «некогда небо стояло ближе к человеку, что Великий Бог, Он же и Творец, некогда сам давал человеку уроки мудрости, но что потом Он удалился от людей и обитает теперь на далеком небе». У индийских племен распространено подобное же убеждение. Трудно предположить, чтобы такое всеобщее верование было плод одной фантазии¹⁴.