Церковь и национальность

Сопоставляя эти два понятия, мы сознательно нарушаем добрый схоластический обычай и не даем их определений, беря их в самом общепринятом и ортодоксальном смысле. Гораздо важнее условиться о той плоскости, в которой будут сопоставляться эти идеи. Для данного вопроса таких плоскостей две. Одна догматико-мистическая, и другая практическая, тактическая.

§ I. С догматико-мистической точки зрения поставленный вопрос есть только частный момент общего великого вопроса об отношении церкви к человеческой истории и культурному творчеству. Как это ни странно, после двухтысячелетней истории христианства, вопрос этот, несмотря на его великость и жизненную важность с нашей точки зрения, до сих пор не нашел своего соборного разрешения в Церкви. Не нашел, потому что и не был церковно поставлен. Не был поставлен, потому что не был осознан. И до сих пор с трудом поддается уяснению, как именно вопрос церковно не разъясненный. Большинству он кажется просто несуществующим по своей будто бы догматической элементарности. Он обычно считается будто бы ясно предрешенным всей христианской догматикой и является простым выводом из общеизвестного церковного учения. Так подходит к вопросу большинство богословских писателей во всех вероисповеданиях. Вопрос, хотя и признается трудным и сложным, но все-таки не трагическим, не таким, ради решения которого нужно было бы желать вселенского собора. Для православного же сознания он именно таков. Между тем прежние пути к его постановке и прежние соборные средства отсутствуют. Время всенародных вселенских переживаний церковных вопросов миновало. Не только христианские массы, но и знающие все тайны догматики иерархи и богословы привыкли думать, что впредь в области вероучения можно вполне обойтись накопленным наследством догматических определений древнего христианства и все решать только путем богословских выводов и практических применений завещанного отцами. И действительно, нельзя искусственно воскрешать психологию минувших вселенских эпох. Фальшиво было бы механически имитировать то, чего нет. А в новое время действительно нет той связи в умах и сердцах хрисτианского человечества догматов церкви с важнейшими и центральными проблемами общей культуры. Когда спорили в пятом и шестом веке об одной или двух природах во Христе, то этим поглощались все высшие интересы лучших умов и сердец тогдашнего человечества. Сверх этих споров не существовало никаких других, равных им по величине и универсальности запросов. Этими спорами исчерпывался весь смысл духовной культуры того времени. Теперь господствующая секуляризованная культура считает вершинными и самыми важными свои собственные проблемы и в их диалектику вовлекает и ей покоряет, суммарно говоря, все человечество. Церковно-догматические вопросы скромно протекают в узком русле верующего меньшинства и переживаются, как вопросы не универсальные, а специальные, почти что кружковые и индивидуальные. О них спорят и пишут специалисты богословы, часто при полном неведении и равнодушной незаинтересованности верующего народа. И даже ереси и неправомыслие отдельных богословов почти не волнуют и не задевают масс. Нет той соборной, цельной, вселенской жизни в самом христианстве, при наличности которой только и возможно было сравнительно быстрое и именно соборно-вселенское раскрытие и развитие догматического учения. Сама биология догматической жизни церкви приняла теперь новую форму, форму невосприимчивости к новым вопросам. Эти вопросы живут и решаются анархически, индивидуалистически, вне всякой церкви, в атмосфере светской, безрелигиозной культуры. Благодаря этому дуализму в умственной и духовной жизни нового человека, притупляется и даже совершенно снимается в сознании даже самих христиан, даже самих богословов, трагизм многих, в сущности христианских вопросов. То, что было трагично для древнего христианства, то, что было для него вопросом вечного спасения или вечной гибели, то для современного нам христианина упрощается и облегчается его глубоким раздвоением в области умственного сознания. Не находя немедленного отклика на свои запросы от соборно молчащей церкви, он привычным экскурсом в область своего светски-культурного мышления утоляет свою жажду свободными исканиями и результаты их посильно согласует в некоторой личной, почти не интересующей церковь, религиозно-философской системе. Своего рода двойная бухгалтерия, обескровливающая и обессиливающая церковное соборное творчество.

И так как западные христианские вероисповедания глубоко связаны с культурой гуманизма, то вместе с секуляризацией гуманизма в новое время, они в их богословском творчестве наиболее подвержены этой болезни раздвоения и потере чувствительности к трагизму вопроса о взаимоотношении церкви и земной культуры. Они приемлют интересы культуры, права, государства, нации, как что-то им близкое, бесспорное. Внегуманистическое восточное православное мироощущение с несравненно большей остротой переживает трагизм этого вопроса, трагизм «неприятия мира». Православное сознание и мистика православного благочестия глубоко и существенно аскетичны. Дух палестинского, апостольского, эсхатологического, оторванного от интересов истории, христианства, возрожденный в духе монашеской аскезы, до сего дня господствует в сердце православия. Вся многовековая национально-политическая сращенность православных церквей с государствами византийского плана не потрясла этого интимного вне историзма православия. Его богословское сознание на вопрос о смысле исторической жизни христианских наций ответило упрощенно эсхатологически; – встретить уже наступающие последние времена в броне верности отеческому, законченному, совершенному православию. Такова философия истории византийских хронографов, еще не замененная в наше время никаким другим соборно общепризнанным взглядом. Практически, конечно, подавляющее большинство восточных христиан в новое время так не думает и с такой психологией не живет. Но эта утрата эсхатологического аскетизма праотцов не есть еще свидетельство замены ее каким-то новым, освященным Церковью ответом. Наиболее строгие просто назовут это обмирщением и падением.

Такому радикальному аскетизму православия как будто не соответствует фактически его внешняя история, как вероисповедания преимущественно, до языческой наивности, связанного с жизнью отдельных наций, государств и культур. Объясняется это не положительным вдохновением православной мистики и православно-аскетического благочестия по отношению к задачам земной истории человечества, а своеобразной слабостью и беззащитностью аскетизма как такового во всех его формах. В христианском аскетизме есть свой момент непротивления злу насилием. Отсюда, затрачивая всю силу духовной борьбы с грешным миром на оборону своей души от нападений греха, на подвиг пассивного терпения и страдания, аскетизм отказывается от активного участия в делах мира сего; он принимает их, как факт внешней необходимости в том виде, как устраивают их поврежденные грехом законы природы и мирская грешная воля людей. Утешением аскету в этом приятии служит крещение и печать христианства, воспринятая нациями и государствами. При этом условии их грешное земное национальное бытие получает идеал и надежду, как и всякий индивидуальный грешник, стряхнуть с себя, в путях покаяния и аскезы, бремя греха, освободиться от тления и приблизиться к грани царства неземного, не плотского, а уже небесного, духовного.

Такова логика аскетизма, в ее будничном, прозаическом историческом существовании, создающая типичное для православных церквей пассивное примирение со всеми наличными местными национальными режимами и даже порабощение ими. Получается фактический комπромисс, который кажется привычному большинству как бы достаточно мотивированным православной догмой и мистикой. Между тем для богословского сознания не дано никакой ясной мотивировки такого компромисса. Не формулирована даже законная и уместная в догматах антиномия. Мы стоим здесь просто пред обнаженным и не примиренным противоречием. Зачем, в самом деле, аскетической церкви физическое размножение человечества или данного народа, умножение его благосостояния и развитие его национальной культуры, если лицо ее напряженно обращено к приближающемуся апокалипсису, к концу и без того затянувшегося времени? Зачем заполнять это время какими-то повторяющимися, несовершенными человеческими усилиями к построению столь непрочного земного града, не склонного идти по путям царства Божия, а скорее возрастающего во вражде к нему? Так слагается внутренний парадокс отношений православной Церкви к интересам национальной жизни; при трагической аскетической предпосылке – бестрагичное, пассивное сожительство с национальными интересами. При этом простая естественная психология с преобладанием в ней, выражаясь библейским языком, «плоти и крови», легко родит господствующий тип церковного национализма и оправдания узких, местных политик благословениями церкви. Вместо трагической требовательности, предъявленной аскетической церковью к язычески натуральной сфере национальных мотивов и страстей, мы являемся зрителями не только церковной снисходительности и терпимости к морально несовершенным путям национальной политики, но и прямого им услужения, вплоть до соблазнительного оппортунизма и сервилизма. Мы не морализуем по поводу каких-то случайных частностей, мы имеем в виду фатальное последствие догматико-мистической неясности директив церкви в области коллективных взаимоотношений человечества. Аскеза, как единственная норма личной духовной жизни православного христианина, не дает ясной директивы: как вести себя всей церкви в сфере общественной? И трудно ждать изменения этого тягостного положения при отсутствии общецерковного осознания его трагичности, при почти фаталистическом сознании: так было, так будет и иначе быть не может...

Но если так неподвижно сознание официальной церкви, то о каком же трагизме православного мироощущения в данном вопросе мы говорили? Во-первых, трагизм вытекает внутренно-логически из аскетической догмы, мистики и благочестия православия и, во-вторых, я констатирую нарастание этой трагичности сознания в богословской мысли православия в новое время, по крайней мере, в лоне русского православия. Мы, русские христиане и богословы, обязуемся свидетельствовать пред всем миром, что наше сознание, не индивидуальное, а всенародно-коллективное болеет муками рождения нового, или если угодно, обновленного решения вопроса о христианском смысле земной истории человечества и в частности национальных форм его жизни. Одних усилий отдельных богословских мыслителей и писателей нам мало. Нам нужен голос самой церкви. Если будут молчать и не понимать нас наши восточные собратья, то мы их разбудим и потребуем вместе с нами общецерковно, соборно решить вопрос, не решенный нашими праотцами.

Теоретически нам ясен положительный, оптимистический исход в решении догматического вопроса об отношении церкви к земному устроению человечества. Догмат о Богочеловеке, формулированный со времени III и IV Вселенских соборов, в его антиномической полноте есть тот золотой ключ, которым пред церковью открываются все секреты трактуемого нами вопроса. Догматическая мысль может двигаться при помощи этого чудесного компаса в страшные дали за пределы рационально-человеческие. Но практическая мистика и дух благочестия православной церкви не обещают быть столь широкими, подвижными и способными к обновлению. В этот тон православия и упирается вся трагичность выдвигаемого вопроса.

§ II.

Но кроме глубин догматики и мистики, вне которых не может протекать полное и плодотворное решение никаких христианских вопросов, все-таки существует условно нами отделяемая в теории и фактически существующая как бы в отдельности от своих догматических корней ежедневная, конкретная практика взаимоотношений церквей и национальной жизни, где приходится действовать церковным силам по инерции и практическим инстинктом решать вопросы частично, применительно к обстоятельствам данного времени и данного места. В этом порядке вопрос предносится пред каждым богословским мыслителем, пред каждым церковным деятелем всегда конкретно. Неизбежно уметь его решать так сказать накоротке, без осложнений догматическими трагедиями. Разумею прагматическую, современную постановку вопроса о Церкви и национальной жизни. К чему сводится она в текущую минуту? В чем ее острота для нас в современности? Каково должно быть в наши дни правило тактического поведения в этом вопросе? Из области догматики переводим вопрос в область тактики.

Примем за религиозно-метафизическую предпосылку всех наших дальнейших оценок общую формулу, понятную для всех разновидностей христианства. А именно, что церковь должна относиться к ценностям национальной жизни по азбучной аналогии первенства духа над плотью. Все для христианства на втором месте после тайн божественного откровения и целей царства Божия. Все другие ценности второстепенны и подчинены жизни духовной, божественной, хранимой церковью. Ценности меньшие, относительные противостоят ценности большей, абсолютной. Ценность национального начала бесспорная, как и ценность самоутверждения отдельной личности, суть ценности относительные, легко вырождающиеся в греховный эгоизм. Они находят свое оправдание в соподчинении их руководству мерил абсолютных, мерил церкви. С этой точки зрения ценности относительные неустойчивы. Пред судом церкви они могут превращаться в величины отрицательные. И личный, натуральный эгоизм и национальное самоутверждение могут из относительного блага превращаться, благодаря своей обратной ориентации в сторону от христианства, в злое язычество.

Что мы видим в действительности текущего дня? Безвозвратно минули те патриархальные времена, когда национальная жизнь народа расцветала и процветала под добрым влиянием церкви. ХIХ-й, особенно XX в. – века нового, бурного расцвета национальных энтузиазмов, но в секулярном, лаическом и часто прямо антихристианском духе. Новейший пафос самоутверждения всех малых наций не только в Европе, но и на всех материках, особенно с прибавкой яда коммунистической агитации, определенно безбожной, уже совершенно чуждается христианства и Церкви, является национализмом языческим. Языческий по существу национализм XIX в. у великих европейских наций еще носил характер нейтральности в отношении к церкви и был антиклерикальным и антицерковным лишь в меру своих практических и тактических столкновений с организованными силами церкви. Культуркампф и отделение церквей от государств, вместе с секуляризацией церковных имуществ и школы, – вот лозунги лаического национализма XIX в. В XX в. мы видим довольно неожиданное сгущение этого антихристианского лаического духа в некий род язычества религиозного, со своего рода мистикой, полярной в отношении к христианству. Таков германский расизм с его воскрешением религии Тора, Одина и Вотана и итальянский фашизм с его истерически искусственным идолопоклонством пред государством и Римом физическим. Если церковь в конфликтах XIX века должна была до некоторой степени правильно, во имя восстановления внешней справедливости, поступиться пред светским государством своими унаследованными от прежнего времени внешними правовыми и материальными привилегиями и в общем с достоинством потерять их, возместив свое влияние на дух народов своими специфически-духовными средствами, то здесь, пред этим грубым и уже духовно-воинствующим национализмом в духе расизма и фашизма, церковь не имеет никаких оснований для благородной уступчивости. С этим демоническим и извращенным национализмом она вынуждена вести напряженную, по меньшей мере оборонительную войну. Папский Рим, надо отдать ему справедливость, не продал своего достоинства за милости конкордата Муссолини, и в вопросе школьном, брачном, вообще национальном безотлагательно заявил свою непримиримость и одержал значительную победу. Этот случай Ватикан-Муссолини очень показателен для предстоящих задач Церкви в ее отношениях к национальной жизни. По-видимому, кончаются времена, когда церковь, как любящая воспитательница, опекала и культивировала покорный ей или кротко-нейтральный пафос национальной жизни. Питомец из ягненка, оказывается, может превращаться в опасного волка, и прежние отношения с ним приходится менять. Из бесноватого силами церковного экзорцизма нужно изгонять демонов. Таков может быть кризис и всей культуры ближайшего будущего. От идеалистического антиклерикализма и пресной нейтральности XIX века, она, кажется, идет к материалистической демонизации.

Но вот тактическое затруднение для церкви. Продолжая, где еще возможно, свое любовно-педагогическое воздействие на национальную жизнь, Церковь, в неизбежной борьбе с новейшим зоологическим антирелигиозным национализмом, как будто имеет уже и готовых союзников в лице ряда политических и культурных идеологий, также восстающих против новейших обострений национализма. Таковы остатки космополитизма прошлого века, интернационализм науки, промышленности и сомнительный интернационализм социалистических партий. Все эти течения возвышают голос против расизма и фашизма и могут недальновидным христианам показаться союзниками на едином фронте. Опасно церкви поддаться этой иллюзии и связаться в чем-либо с этими чуждыми попутчиками. В чем цель этих нехристианских интернационалистов нашего времени? Оставим в стороне наиболее старомодных и отвлеченных из них. В их среде движущую силу составляют, конечно, идеологи, дышащие ненавистью к национальному началу в корне. Им желательно совсем убить это начало в человеческом роде. Это идеологи стерилизации и нивелировки человеческого типа на земле, которым не только не дорого, но прямо ненавистно личное, свободолюбивое разнообразие человеческих типов и национальных коллективов, которые одержимы мечтой согнать все человеческое стадо в одну покорную, безличную массу и использовать ее, как некую машину или как механизованный муравейник для каких-то своих целей. Цели эти сулят обольщаемым массам всеобщее, равное, сытое довольство на земле «без королей, капиталистов и попов», но и без Христа. Видеть в этих интернационалистах и антифашистах своих союзников для христиан было бы грубой тактической ошибкой. Церкви имеют достаточно своих сил и оснований, чтобы протестовать против извращений национального начала, не разлагая его и не враждуя с ним в его подлинном виде. Национальное начало, как и начало, индивидуальное и частное, есть святое начало разнообразия и Божьей красоты в этом мире, как разнообразна красота цветов на поле. Церковь имела правильный инстинкт, культивируя гениальное и творческое начало национальной дифференциации. Она имеет достаточный критерий и для отмежевания себя от национализма извращенного, не вступая в союз с духовной пошлостью и тайным человеконенавистничеством безбожных интернационалистов.

Положительное отношение церкви к национальному началу в настоящий момент диктуется еще и той ролью этого начала, которую оно играет в защите человечества от разложения его солидарности проповедью классовой злобы. Будто бы во имя прогресса классовая вражда должна расколоть все нации по особому разрезу двух борющихся классов и разрушить их солидарность, достигаемую в рамках отдельных наций. Как ни несовершенна эта национальная солидарность классов с точки зрения высшего идеала христианской любви, тем не менее, эта солидарность есть относительное натуральное благо, которое есть ценность для церкви, как база ее нравственно преобразующей и воспитывающей общество деятельности. А противоположная ей классовая злоба есть бесспорное натуральное зло, с которым невозможно сочетать христианское начало любви.

В практике наших дней для Церкви, по связи с вопросом национальным, возникает и другая тактическая проблема, проблема мира, ибо ответственность за войны не без основания вменяется конкурирующим национальным интересам. Правда, сейчас грозит всему миру гораздо большая опасность, чем войны национальные, а именно опасность войны морально худшей из всех, самой злой, жестокой и бесчеловечной, войны классовой. По странному недосмотру почему-то она еще не объявлена «вне закона» подобно войнам национальным. Это было бы справедливее. Но бесспорно, с христианской точки зрения, война есть зло и грех, с которым Церковь обязана бороться. Здесь Церковь, стоящая как врач у больного сердца нации с тонким духовным слуховым аппаратом, должна напрягать всю силу своего сверхчеловеческого бесстрастия и евангельской чистоты совести, чтобы, в минуту страстных национальных порывов к оружию, своим неземным, пророческим суждением и властным голосом указать и своему народу и врагу и всему человечеству, путь к высшей справедливости и к лучшим, благороднейшим средствам ее достижения, чем железная, а ныне и газовая ultima ratio. Это сверхчеловечески трудное служение церкви. Это одна из антиномических задач, в осуществлении которых нельзя предписать никаких шаблонных правил. Как в работе над самим собой христианин, не отвергая святых прав своей личности, должен преодолеть в себе всякий дурной эгоизм и преобразить свои страсти самыми сложными и мудрыми приемами духовной борьбы, так точно и поведение церкви в признании национального самоутверждения должно быть величайшим искусством духовной тактики, соединенной с торжеством оτрицания грешного национального эгоизма, часто диктующего войны. Это не исключает, конечно, права Церкви на признание относительной правды отдельных войн, или превосходства в относительной правде одной воющей стороны над другой. Тактическая кооперация Церкви с безрелигиозными пацифистическими движениями менее фальшива и опасна, чем исключаемая нами кооперация с интернационализмом. Но и здесь есть опасность вышеуказанного сорта. Ибо часть нынешних пацифистов открыто, а другая обманно, создают пацифистический шум в целях притупления интереса к войнам национальным для подготовки почвы для войны новой, классовой. Это обман коммунизма наших дней. Это одна из сетей коммунизма, в которую церквам не приличествует быть уловленными.

§ III.

В столь трудной роли, выпадающей на долю церквей в области национальной жизни, им приходится усиленно позаботиться о своей максимальной независимосτи, ради усиления их моральной мощи среди будущих мировых бурь.

Римско-католическая система в этом отношении обладает некоторыми явными преимуществами над протестантской и православной. Хотя и обижаются часто национальные самолюбия народов тем, что их латинские пастыри не всем сердцем принадлежат к своим нациям и по временам кажутся какими-то изменниками своим отечествам и даже слугами не просто церкви, а исторического романизма, но в глубоких конфликтах современных ставших языческими национализмов с идеалами церкви, римско-католическая система дает драгоценную опору местным церковным борцам против неевангельского язычества в защиту независимости и достоинства церкви. Это положительное свойство римской системы не связано с необходимостью с догматом папской непогрешимости. Оно мыслимо и вне этого догмата, в канонической системе той «церковной монархии» (если угодно конституционно ограниченной), которая является законом и для восточно-православных церквей. Такие не догматические, а канонические, внешне организационные «монархии» патриархатов, возвышающиеся над узкими границами отдельных государств и национальностей, есть практический идеал нашего времени, когда все силы мира и добрые, и злые организуются в мировые величины и наращивают свою мощь этими сложениями и умножениями.

Протестантские церкви, естественно и дружественно сливающиеся с жизнью отдельных наций, несомненно, страдают теперь от своей слишком тесной связи с национальными государствами. Какое-то собирание их воедино для высвобождения из слишком тесных пут местных интересов есть задача, долженствующая интересовать все церкви, как части единого христианства, которому надлежит выдержать борьбу с новыми формами мирового антихристианства.

Организационные задачи православных церквей, с этой точки зрения, те же самые, т.е. собирание разрозненных по мелким национальным дробям отдельных автокефальных церквей, de facto подчиненных и иногда порабощенных государству, в организованные соборные союзы, могущие поставить отдельные церкви в несколько приподнятое положение над своими нациями. Разрозненному православию, особенно в наше «коммунистическое» и «фашистское» время, не церемонящееся ни с какой, а в частности и с религиозной свободой, надо сπешно приобретать некоторую экстериториальную опору в своих, указанных канонами, больших церковных «монархиях» и вселенских соборах. Практика соборования всего православного востока, его взаимообщения и экстериториального объединения в форме на первое время хотя бы постоянных междусоборных синодов, есть неотложная задача момента, диктуемая в частности и задачами церкви в отношении к национальной жизни и новыми опасностями, вырастающими на этой почве из стихии языческого национализма.

Собирание в большие комплексы отдельных вероисповеданий есть только этап к собиранию всего христианства, всех церквей не в безличную и униформную «унию» римского империалистического образца, но в свободный и автономный в своих частях союз кооперирующего в защите общих основ евангелия христианского мира против слагающихся воедино мировых антихристианских сил.

От рассмотрения вопроса в двух плоскостях получается кажущееся противоречие. С догматико-мистической точки зрения приходится защищать национальное начало от пренебрежения им со стороны аскетической Церкви, а с практической точки зрения нужно церковь защищать от языческого национализма. Примирение заключается в нормальной постановке того и другого начала. Раскрывшая в полноте свое учение Церковь будет активным одухотворителем национальной жизни, а не – извращенный безбожием национальный гений останется другом и сыном Церкви.