Религиозные тексты переходного времени

Децентрализация Египта отразилась и в религиозной области – в демократизации представлений о загробной участи. Получив возможность без посредства царя достигать загробных благ, египтянин должен был обставить себя теми же средствами, какие прежде были привилегией царя; он не мог после смерти сравняться с последним, если не находил к своим услугам той же магии, которая делала царя Осирисом, ему двери потусторонних обителей и обеспечивала его загробное существование пищей и питьём. Словом, заупокойная литература должна была сойти со стен пирамид и распространиться по гробницам простых смертных. Это явление начинает замечаться с конца Древнего царства. На всём протяжении египетской территории от Мемфиса (из Дельты у нас нет, по обыкновению, материала) до Асуана некрополи дали нам огромное количество заупокойных магических текстов, изредка начертанных, подобно пирамидным, на стенах гробниц, но главным образом написанных на стенках деревянных саркофагов¹⁶⁵, которые теперь стали представлять как бы гробницу в малом виде.

В настоящее время стало возможно основательное изучение этих текстов, так как с 1906 г. есть описание 126 каирских саркофагов и издание многих из их новых текстов. Каирские саркофаги дошли из Ахмима, Сиута, Гермополя, Мемфиса, Фив, Дендеры, Гебелейна, Гермонтиса, Меира (Кус), Асуана. Некоторые из них имеют лишь краткие надписи, содержащие большей частью обычные заупокойные формулы или краткие изречения, влагаемые в уста божества, как, например, ахмимские, между прочим имеющиеся в Москве, и древнейшие мемфисские; другие испещрены текстами и внутри и снаружи, причём иногда курсивные надписи покрывают все вставляющиеся один в другой саркофаги, принадлежавшие одному покойнику. Таким образом, каждый раз мы имеем целую книгу заупокойных текстов, иногда с вариантами, так как нередко один и тот же текст повторяется по нескольку раз и на внутреннем и на внешнем саркофаге.

Это обстоятельство свидетельствует о недостаточной внимательности писцов, которые вообще в изготовлении этих текстов проявили небрежность. Перед нами не тщательно и красиво вырезанные иероглифы царских пирамид, а как попало написанные чернилами курсивные вертикальные строки, к тому же пострадавшие от обвала штукатурки, на которую они были нанесены, и от смол бальзамирования. Вообще этот материал крайне неудобен для изучения как ввиду его разбросанности, так и вследствие крайней темноты и трудности текстов и нередко плохой их сохранности.

Пока удалось в общих чертах разобраться в хронологии и составе «Текстов саркофагов». Они идут с конца Древнего царства, с VI–VII династий, заполняют собой переходное время и эпоху Среднего царства. Самые древние, по-видимому, сиутские, по крайней мере по составу. В них преобладают «Тексты пирамид»; потом всё более и более появляется глав из «Книги мёртвых», наконец, появляется знаменитая XVII глава последней, сначала ещё без комментариев. Таким образом, эти сборники текстов являются переходной стадией от «Текстов пирамид» к заупокойным папирусам Нового царства, содержа в себе и огромное количество (до 400) текстов, свойственных только им. Имеется документальное доказательство связи этих памятников с пирамидами. На одном из гермопольских саркофагов писец-корректор не везде успел заменить именем владельца гробницы имя царя-гераклеопольца (IX династия) Уахкара-Ахтоя, с пирамиды которого (до нас не сохранившейся) тексты были списаны.

Трудно судить о древности самостоятельных текстов саркофагов как относительно пирамидных, так и относительно друг друга. Отсутствие их на царских гробницах может быть объяснено и случайностью, и непригодностью. Перед нами, вероятно, результаты духовной работы, давно уже начавшейся в египетской провинции и имевшей в виду потребности не царей, а вельмож и обывателей. При таких условиях мы можем искать в данных текстах отражений местных мифов, культов, диалектов, но в этом отношении они пока дают мало. Правда, новые тексты группируются по местностям, и весьма редко; например, сиутские тексты встречаются на фиванских или мемфисских саркофагах. Несколько больше распространены гермопольские, но и они составляют обособленную, наиболее многочисленную группу. Немало текстов дошло до нас пока в одном экземпляре, и почти каждый новый саркофаг даёт новые тексты. Но местные мифы и культы отразились в них мало – почти исключительно в призывании и более частом упоминании местных божеств (например, Хатор в Дендере, Тота в Гермополе) и местных святилищ. Гораздо больше можно ожидать от этих текстов для истории языка – они дают многие изречения, встречающиеся и в «Текстах пирамид», и в «Книге мёртвых», и, таким образом, сохранившиеся в различных редакциях на всём протяжении египетской истории.

Многие из «новых» текстов действительно новее «Текстов пирамид». С внешней стороны они отличаются тем, что мало-помалу получают заглавия, называясь, как впоследствии в «Книге мёртвых», «изречениями». Иногда эти заглавия, нередко лишь приблизительно соответствующие содержанию, ставятся перед текстом, иногда позади его. Они, очевидно, придуманы потом и в некоторых случаях составлены даже для пирамидных изречений; в последних также упоминаются тексты с заглавиями, и притом более древние, чем сами пирамиды. Таким образом, характер заглавий сам по себе не нов, но текст их на саркофагах более позднего происхождения. По содержанию многие из наших изречений также представляют дальнейшее развитие того, что мы видели на пирамидах. Здесь сопоставление солнечного и хронического сделало новые шаги и нередко доходит до полной путаницы. Ра теперь появляется в преисподней, и мы впервые слышим о его борьбе со змеем Апопом¹⁶⁶, олицетворением мрака.

Вместе с тем, умерший, не царь, нуждается в новых формулах для своего загробного благополучия. Сооружение гробницы для него не разумелось само собой, и мы видим в наших текстах изречение «Построение дома для имярека в некрополе, устроение пруда и насаждение деревьев». Его заветной мечтой было продолжать жизнь в этом доме, в кругу своих; отсюда ряд формул о том, чтобы вся семья и все домочадцы и прислуга были за гробом при нём; за неисполнение этого и за препятствие к этому со стороны богов текст грозит лишением жертв, ибо сам Геб издаёт декрет о возвращении умершему его родных и его имущества. Знание этого изречения даст возможность «сделаться богом в свите Геба, взойти на небо». Вообще магический характер тот же, что и в «Текстах пирамид», и тон их, и литературная форма приблизительно те же. И здесь много формул посвящено странствию и продовольствию за гробом (например, «изречение невпадения в сеть демонов, стерегущих умершего», «нехождение вниз головой», «схождение к полям Иалу¹⁶⁷», «невхождение в место казни» и т. п.), и здесь заклинание против змей и чудовищ, и здесь обращения к богам, напоминающие краткие гимны, и здесь намёки на мифы, в особенности из цикла Осириса, и краткие мифологические повествования, и здесь ритуальные или литературные повторения, и здесь параллелизмы и форма, рассчитанная на литургический речитатив. В одном случае Лефебюр обнаружил диалог в царстве мёртвых – беседу умершего с перевозчиком. Он полагает, что это своего рода сценарий, или ритуал, празднества, символически представлявшего странствие души и справлявшегося преимущественно в Абидосе. К сожалению, текст этот слишком тёмен.

Странствованиям за гробом, кроме того, посвящена ещё специальная «Книга о двух путях», относящаяся по языку к Древнему царству, но встречающаяся исключительно на саркофагах XII династии. Это иллюстрированный vademecum¹⁶⁸ покойника, облегчающий ему путь по суше и воде загробного мира и состоящий из карты последнего и текстов, которые распадаются на 16 «глав» (сб. «изречений») в трёх группах.

Первая группа начинается обращением к какому-то божеству, дающему пропуск для путешествий по некрополю Сокара Ра сетау, где умерший облегчает страдание Осириса, который затем прославляется. Странствующий затем говорит о своей победе над врагом, которого держит в своих когтях, как лев. Всё это заканчивается словами: «Книга сия была под сандалиями Тота. Конец её». Помещённое вслед за этим любовное заклинание первоначально было предназначено для «живущих на земле», но могло пригодиться и за гробом. Иногда после текста «главы», как и в других подобных писаниях, приводится указание на то, какие преимущества соединены с её знанием и чтением.

Вторая группа говорит о паломничестве умершего по различным египетским святыням, очевидно, перенесённым в иной мир. Он заходит и в Гелиополь, и в Буто, и в «дом жизни Абидоса», и «на чистую землю Нила»; везде видит местные святыни и примечательности.

Третья группа, собственно, и представляет «Книгу о двух путях». После изображения дверей к этим путям даётся карта, разделённая во всю длину красной полосой, изображающей «море огненное»; сверху от неё – «водные пути», снизу – сухопутные. Первые идут сначала вдоль огненного озера; текст предупреждает на перекрёстке у огненного моря: «Не иди к нему». На суше душа проходит по плотинам, охраняемым стражами, перед которыми приходится читать «изречение прохождения» или выдавать себя за богов для свободного пропуска. Оба пути сходятся, кажется, у Абидоса.

Эта древнейшая форма пережившего язычество представления о загробных мытарствах вошла значительной своей частью в «Книгу мёртвых», где почти буквально повторяется в главах о вратах преисподней и об обителях Осириса. Вообще не менее трети «глав» «Книги мёртвых» восходит к саркофагам, и среди них ряд текстов, развивающих дальше представление о возможности принимать умершему различные виды для появления на земле, куда он всё-таки стремится, несмотря на поля Иалу и ладью бога Солнца. И в пирамидах, и на саркофагах загробный странник неоднократно отождествляет себя с богами и свои члены – с их членами, но это делается главным образом для устрашения загробных врагов. Теперь появляются «главы» – формулы, дающие возможность превращаться не только в «Ра-Атума¹⁶⁹, в Великого Гора, в Себека, Исиду, в бога Зерна, в око Гора, в писца Атума», но и в сокола, в ласточку, в пламя, в цветок, в Нил, в воздух и т. п. видах «появления на земле».

Параллельно с этим ошибочно понятым греками, как учение о переселении душ, представлением развивается и другое – о «выходе» или «восхождении днём» (prt-m-hrw); ряд формул и «глав», носящих это заглавие, предназначены выводить умершего из преисподней днём в этот мир. Здесь, кажется, яснее всего обнаружилось преобладание Осирисовых представлений над солнечными, ада Осириса под землёй – над ладьёй бога Ра на небе и надзвёздными обителям и ушедших из жизни на земле. Этот «выход днём» делается всё более и более пределом желаний, и вся «Книга мёртвых» в конце концов объявляется собранием «изречений для восхождения днём» – заглавие нескольких «глав» распространяется на весь сборник.

Пока на саркофагах с самого начала Среднего царства (в переходную эпоху этого ещё нет) появляется с этим заглавием знаменитая 17-я «глава» «Книги мёртвых». Собственно, сама по себе эта «глава» не представляет чего-либо необычайного – это такой же магический текст, как и сотни других. Умерший отождествляет в ней себя с богом Ра и с другими богами, указывает на своё знакомство с мифами и именами, что даёт ему магическую силу и власть, затем обращается к свите Осириса с просьбой уничтожить находящееся в нём зло, обращается и к Ра с просьбой избавить его от чудовища – пожирателя на суде – и от прочих опасностей. Но всё это дало канву для различных богословских и мифологических намёков и эпитетов, которые, в свою очередь, послужили материалом для богословов-комментаторов последующих поколений. Дело в том, что важный текст, открывающий всюду за гробом доступ, стал казаться слишком простым, стали подозревать в нём особый таинственный смысл, и схолии¹⁷⁰ на него появляются уже на саркофагах переходной эпохи и нарастают ещё в эпоху Нового царства, являясь интересным свидетельством работы мысли египетских жрецов и религиозных течений и представляя образец теоретического богословского произведения, подобного древнему мемфисскому трактату. Но комментарий касается только слов, имён и вообще частностей, без связи с общим. Всё это объяснения, с внешней стороны, глубокие и мистические, на самом деле покоящиеся на ложных аналогиях и случайных внешних сходствах.

Бог Ра выступает здесь верховным, «создавшим свои имена, владыкой эннеады»; комментатор времён Нового царства поясняет, что это имена его членов, которые и суть эннеады. Эта монотеистическая теория, однако, не является новой, так как уже в «Текстах пирамид» говорится о теле эннеады в Гелиополе. Равным образом к глубокой древности относятся и те космические мифы, на которые намекает наш текст. Новым, по-видимому, является в нём, как и в некоторых других «Текстах саркофагов», представление о загробном суде, тем более что специально ему посвященная 125 глава будущей «Книги мёртвых» ещё в эту эпоху не найдена. Хотя и здесь уже это нравственное приобретение египтян является обречённым на поглощение магией, но всё же свидетельствует о подъёме религиозного миросозерцания и, с этой стороны, находится в соответствии с надписями на надгробных плитах и стенах гробниц, где то и дело упоминаются добрые дела покойного.

На этих надгробных надписях появляются в это время также заимствования из заупокойных сборников. И они, подобно стенкам гробов, содержат выдержки из «Текстов пирамид», иногда предпосылая им, согласно новому обыкновению, заглавия. Но часто заупокойные надписи переходной эпохи и времени Среднего царства, если не содержат только жертвенной формулы, одних имён и титулов, дают текст богословского содержания, по-видимому, абидосского происхождения – большинство их дошло из этого всеегипетского заупокойного центра, где не только хоронились, но и ставили поминальные плиты у Осириса. Здесь Ра отступает перед местным «Великим богом» – с ним покойный плавает по загробным водам и по абидосским святыням, перенесённым на небо. Нередко надписи начинаются обращениями к мимо ходящим с просьбой прочесть жертвенную формулу, ибо это лёгкое дело, не сопряжённое с трудом и затратами, весьма полезно для усопшего, но ещё более полезно для произносящего, ибо поминаемый «будет охранять его благоденствие и защищать его детей». Наконец, есть и надписи, содержащие краткие молитвословия в честь богов.

Четыре века, отделяющие VI династию от блестящей эпохи Среднего царства, много значили в жизни египетского народа; он пережил за это время гораздо больше, чем сообщают скудные памятники, уцелевшие от промежуточной эпохи, полной смут и настроений. Распад страны, война всех против всех, упадок центра и божественной власти фараонов, падение внешнего могущества и внутреннего благосостояния и порядка не могли не вызвать огромной работы мысли лучших людей и поставить перед ними вопросы, касающиеся самых разнообразных сторон окружающей действительности. Проблемы религиозного, политического, социального, этического характера волновали умы, искавшие ответов на свои недоумения и сомнения при виде постоянного несоответствия воспитанных веками представлений и идеалов с мрачной действительностью. На этой почве происходит развитие индивидуализма. Личность дорожит своим индивидуальным бессмертием, достигнув царских прерогатив за гробом, но она и при жизни уходит значительно вперёд по сравнению не только с всепоглощающей государственностью Хеопса, но и со временем пирамид Саккары. В результате получился блестящий расцвет литературы, которая для последующих эпох стала классической – её произведения были предметом изучения в школах много веков спустя и дошли до нас в копиях не только близких по времени к возникновению их, но и относящихся к эпохе Нового царства.

Случалось, что современники Рамессидов брали с собой в гробницы выдержки из любимых текстов этого времени; само собой разумеется, что целый ряд школьных папирусов и черепков содержит копии этих произведений. К сожалению, это обстоятельство мало облегчает понимание этих нередко трудных текстов, не всегда бывших вразумительными для самих египтян последующих эпох – копии часто крайне безграмотны. И это также свидетельствует о чуткости египтян и их уважении к золотому веку своей литературы – они чувствовали, что в его произведениях наиболее ярко выразилась их душа и что они навсегда для них останутся образцами. Один из современных исследователей этих памятников Гардинер остроумно сопоставляет многие из них с «Диалогами» Платона, конечно, не с литературно-художественной стороны, а по тому месту и значению, какое они имеют в духовной жизни Египта. Как те, так и другие, были ответом на самые заветные запросы мыслящих душ великих народов, к тому же диалогическая форма также не совсем чужда египетским памятникам. Возможно также в некоторых из них видеть то, что мы называем политической литературой и что соответствует нашей публицистике.

Смена династий и правителей, ослабление царской власти и постоянные междоусобия обусловили упадок, а затем и прекращение заупокойного культа древних божественных царей. Пирамиды стояли, но их жертвенники были пусты, наделы разграблены, песок пустыни засыпал менее грандиозные пирамиды и поминальные храмы, некоторые даже разваливались. Конечно, ещё более приходили в упадок усыпальницы вельмож и частных лиц. Как примирить официальное верование о необходимости заупокойного культа для бессмертия с этим бывшим у всех на глазах явлением?¹⁷¹ Как быть бедняку, если действительность доказала, что даже могущественные цари и вельможи не были в состоянии обеспечить себя на вечные времена? Действительно ли необходим для бессмертия дорогостоящий культ усопших, да не самообман ли и сама вера в бессмертие за гробом? И вот до нас дошла от этого времени в различных редакциях так называемая «Песнь арфиста», якобы начертанная в поминальном храме одного из царей XI династии. Здесь ясно высказано это страшное сомнение: гробницы знатных, древних мудрецов, даже самого изобретателя каменных сооружений Имхотепа, развалились, их как не бывало, и никто не является с того света рассказать нам о них, а потому забудь о потустороннем и наслаждайся настоящим, пока жив... Песни эти, обнаруживающие замечательное сходство с речью вавилонской «морской девы» к Гильгамешу, скитавшемуся в поисках бессмертия, и со второй главой «Премудростей Соломона», имели большое распространение – они исполнялись при похоронных пирах и вообще за столом, начертывались даже на гробницах жрецов, постаравшихся обезвредить их благочестивыми вставками, ещё в эпоху Нового царства. Отклики их иногда в более резкой форме встречаются ещё в греко-римскую эпоху. Таким образом, было в высоко-поэтической форме ясно высказано то, что невольно думали и авторы официальных заупокойных текстов, искавшие способы для появления души в том или ином образе на земле: земная жизнь интереснее и привлекательнее гробницы, и чрезмерные заботы о посмертной участи всё равно не достигают цели.

К иным выводам приходит неизвестный автор замечательного произведения, сохранившегося в 155 строках на папирусе Берлинского музея и представляющего вторую часть поэтико-философского диалога, имеющего содержанием препирательство несчастного отверженного и покинутого всеми неудачника с собственной душой. В потерянном начале папируса, очевидно, содержалась повествовательная часть, фабула или литературная рамка, в которую вставлены разговоры.

По-видимому, несчастный готов покончить с собой, но и его собственная душа не хочет за ним следовать, и он сам ещё не потерял веры в действенность заупокойного культа, и его беспокоит вопрос, кто справит этот культ для него, одинокого и нищего? И вот в присутствии каких-то свидетелей, может быть, самих богов, несчастный препирается со своей душой, которая «улетает от него в день печали» и не хочет следовать за ним «на запад», где не так уже худо – там боги, которые справедливее и сердечнее людей. Пусть душа заменит ему брата и стоит у его носилок в день погребения.

Душа отвечает на это в тоне «Песни арфиста» – она советует не думать о погребении – это печально и бесцельно, так как всё равно оттуда нет возврата, чтобы созерцать солнце; самые усердные и расточительные заботы о поминальном культе не достигают цели; цари и богачи в этом отношении не имеют преимущества перед одинокими и нищими, умершими от усталости на берегу, погибшими от жары или утонувшими среди рыб. Лучше жить в своё удовольствие – жизнь есть благо; жить хочет и бедняк, в поте лица обрабатывающий свой участок, и потерявший семью, съеденную крокодилами, и нищий. В ответ несчастный произносит четыре стихотворения, каждое из них построено по египетскому, уже известному нам способу; первые части стихов тождественны, вторые большей частью с параллелизмом членов. В первом стихотворении несчастный оправдывает своё отчаяние в семи стихах, первые половины которых «моё имя смрадно, более чем» вводят сравнение доли и репутации героя с наиболее отвратительным и презренным в глазах египтянина. Второе стихотворение усиливает эту мысль ссылками на грустную действительность: личное горе чувствуется сильнее вследствие общего нравственного упадка – нельзя найти сочувствующих и нет на земле правды. Третье стихотворение с общим рефреном «смерть стоит теперь предо мной, как...» указывает на единственный выход из отчаянного положения – желанную смерть, которая сравнивается с самым приятным для человека. Последнее краткое стихотворение в три заключительных стиха ещё настойчивее подчёркивает это убеждение, перечисляя блага загробного мира – пребывание с богом и уподобление ему. После этого душа сдаётся на доводы несчастного и отвечает ему: «Ты достигнешь Запада, твоё тело предадут земле, я сойду к тебе, и у нас будет общее место упокоения».

Такова странная египетская «Книга Иова», как её называют исследователи. И здесь мука мыслящей души над величайшими проблемами бытия. И здесь диалогическая форма, и здесь местами высокая поэзия, и здесь неправоверные мысли в конце концов уступают голосу религии. Но библейского поэта, как и автора одного аналогичного вавилонского текста, волновала проблема невинного праведного страдальца; здесь перед нами также страдалец, доведённый житейскими невзгодами до отчаяния, но египтянин на этом фоне касается и общего вопроса – о правде и справедливости, а также и о личном бессмертии. И ответ, какой он даёт, – иной, чем у библейского автора, и он вполне согласуется с египетским миросозерцанием если на земле и нет вообще правды и милости, если и приходится задыхаться в атмосфере зла и насилия, то есть иной мир, где боги и правда.

В Британском музее хранится деревянная доска с текстом другого аналогичного произведения, озаглавленного «Собрание слов, выбор изречений, изыскание мыслей изрядного сердца, составленное гелиопольским жрецом Хахеперсенебом, именуемым Онху». Имя автора, тождественное с одним из имён Сенусерта II, указывает на дату произведения. Это было время, когда Египет уже переживал своё блестящее время, и тем не менее тон текста глубоко пессимистический. Автор называет себя «размышляющим о происходящем, о положении дел на земле»; как несчастный в Берлинском папирусе препирается со своей душой, так и здесь гелиопольский жрец беседует со своим сердцем и ждёт от него ответа на свои мысли о полном упадке на земле справедливости. Невыносимая скорбь, замечаемая всюду и чувствуемая им лично, заставляет его высказаться, и притом так, как раньше никто не говорил, ибо повторяемые изречения делаются общими местами и ни на кого не действуют. Впрочем, вообще подействовать на кого-либо трудно – «критика вызывает вражду, сердца не принимают правды». Поэтому он избирает собеседником собственное сердце. Что оно ему ответило и как успокоило – мы не знаем, так как располагаем, по-видимому, только началом произведения.

Зато до нас дошло, правда, в поздней копии, хранящееся в Лейдене большое произведение подобного рода, но уже выводящее читателя за предел личных переживаний и внутренней душевной работы автора. К сожалению, как и в берлинском папирусе, начало с повествовательным прологом не сохранилось, и перед нами только длинные речи, которые мудрец Ипувер произносит перед царём и его свитой.

Вероятно, дело обстояло также, как и в других подобного рода восточных произведениях: царь пожелал слушать известного мудреца и послал за ним, а может быть, последний и сам явился обличать царя, как пророк Нафан к Давиду. Длинные речи Ипувера представляют множество плохо сгруппированных логически, но связанных известным нам литературным приёмом рефренов изречений, в которых мудрец рисует безотрадное состояние отечества, весьма часто прибегая также к излюбленному приёму противопоставлений, имеющих целью указать, что в современном ему Египте невозможное сделалось возможным (например: «имеющие платья – в лохмотьях, не ткавший – обладатель виссона¹⁷²; не строивший для себя лодок – обладатель кораблей; владевший ими – смотрит на них, но они уже не его» и т. п.); картина, написанная автором, напоминает нашу современность и, вероятно, отражает происшедший в Египте или после крушения Древнего царства, или перед эпохой гиксосов грандиозный социальный переворот.

Война не прекращается внутри и извне, в связи с этим развивается анархия и падает общественная безопасность; искусства и ремёсла в упадке, социальный и политический порядок нарушен, даже к богам исчезает почтение (говорят: «если бы я знал, где бог, я, пожалуй, принёс бы ему жертвы»), не действуют магические заклинания. Всюду печаль, скорбит вся природа. Небезопасны и дворцы, и гробницы царей. Но царь сам виноват во всём, и это безбоязненно и в форме иронии говорит ему в глаза Ипувер, советуя при этом обратить внимание на культ богов и на оборону страны от внешних врагов. Но привести всё в хорошее состояние под силу лишь одному богу Ра¹⁷³, который или сам, или через своего наместника – премудрого царя – мог бы как пастырь человечества «искоренить зло». Но силы его ещё не видно. А как было бы хорошо, если бы в стране водворился мир и благосостояние! И мудрец рисует противоположную картину благоденствия, когда все предадутся мирным занятиям, будут веселы и довольны, не будут забывать и обязанностей по отношению к усопшим предкам. Царь что-то отвечает, но его слова, равно как и новый ответ Ипувера, непонятен ввиду испорченности текста. Плохое состояние последнего делает для нас неясным и самое главное в этом памятнике – был ли Ипувер таким же безнадёжным политическим пессимистом, каким автор берлинского папируса был в области этики и религии? Как он представлял себе лучшие времена и ждал ли он их наступления здесь, на земле? Ланге, первый исследователь текста, в части его, относящейся к богу Ра, видел мессианское пророчество; с этим согласен и Брэстед, называющий наш текст первым проявлением «социального идеализма, который у евреев мы называем мессианством». Нам представляется более обоснованным мнение Гардинера, который видит в идеальном царе бога Ра.

Более заслуживает название мессианского текст, находящийся в Эрмитаже и также дошедший в копиях времени Нового царства¹⁷⁴. Здесь у нас имеется и начало – пролог, представляющий литературную рамку.

Дело дойдёт до того, что «смех будет смехом от горя, и о смерти перестанут плакать». Конец всему положит праведный царь Амени, сын южанки. При нём нечестивые будут обузданы, внешние враги побеждены, внутренние усмирены. Для охраны со стороны Азии выстроят стену. Правда будет восстановлена, ложь низвергнута.

Некоторые полагают, что и в данном случае мы имеем дело не с «мессианским» текстом, а просто с пророчеством, имеющим в виду Аменемхета I, если только памятник не относится ко времени гиксосов. Это пророчество провозглашается при дворе древнего Снофру, имя которого стало популярным, и с ним соединили представление о начале первого блестящего периода египетской истории; он должен услыхать о конце начатого им периода и о начале нового времени процветания страны, должен узнать и имя виновника этого нового периода.

Таким образом, в эпоху Среднего царства была ещё свежа память об ужасах переходного времени, конечно, они не сразу прекратились и при новых династиях. Для мыслящих людей было достаточно поводов к пессимистическим размышлениям и при Аменемхетах и Сенусертах; творение гелиопольца Онху является одним из доказательств. Но писатели этого времени всё-таки продолжали считать пережитую только что эпоху по преимуществу периодом смут и настроений. Один из них, занятый проблемой правосудия, оставил нам значительное по объёму произведение, дошедшее до нас в четырёх различной полноты, довольно древних списках, ещё эпохи конца Среднего царства. Памятник сохранился полностью, и мы на нём ясно можем видеть литературную форму подобного рода произведений.

Длинные речи, представляющие плод размышлений автора и соответствующие философским изысканиям и построениям в литературах народов, мыслящих абстрактно, вставлены в повествовательную рамку из пролога и эпилога, совершенно подобно тому, как это мы видим в других произведениях литературы Востока, например в «Книге Иова», повести об Акире и т.п. Автор переносится в эпоху гераклеопольских царей IX–X династий и выводит беззащитного крестьянина, шедшего в столицу продавать произведения своей родины и ограбленного дворовым человеком вельможи. Последний, выслушав жалобу потерпевшего, находит, что его красноречие может позабавить падкого до «хорошей речи» фараона; сообщает ему о случившемся и получает приказание задержать крестьянина и выжать из него как можно больше красноречивых жалоб. Девять раз несчастный произносит свои речи; их записывают, передают царю, и, в конце концов, крестьянин добивается правосудия. Мы думаем, что эта книга одного порядка с рассмотренными раньше¹⁷⁵. Там мудрецы являются перед царями и произносят заветные мысли авторов произведений; здесь роль мудреца дана простому крестьянину, и интерес сосредоточен по поводу одного частного случая, на одной проблеме – праведного судьи.

Основная мысль книги «твори правду» проходит по всем речам; в связи с ней -– обычные на Востоке уподобления праведного судьи весам, рулю, столпу непоколебимому и т.п.; обычны и преувеличения настроений и непорядков. Речи, весьма трудные для понимания, написаны по господствовавшей тогда манере, они запутаны и темны, имеют поэтическую форму, но без характерного построения строф при помощи рефренов; вместо этого мы встречаем словесный и грамматический параллелизм, например одинаковые мысли выражаются одинаковыми грамматическими формами и синонимами; тоже бывает, если второе предложение выражает мысль, противоположную высказанной в первой и т.п.

Проблема правосудия, так занимавшая египетскую мысль, нашла себе выражение и в официальном документе этой эпохи – так называемых «Наставлениях визирю» – речи, читавшейся при назначении нового главы египетской бюрократии. Среди всеобъемлющей деятельности этого вельможи судебные функции занимали самое видное место, по крайней мере они больше всего интересуют составителя этих наставлений, которые пользовались долго большим уважением и дошли до нас начертанными на стенах гробниц визирей XVIII династии.

Здесь высокое представление о роли правителя и судьи, его добросовестность и беспристрастие ко всём без различия социальных и общественных положений и рангов связывается с безусловными велениями религии. Все это даёт нам несколько иное представление о восточной государственности, чем то, к какому мы привыкли, по крайней мере о её идеологии. Наставления визирю являются как бы официальным закреплением тех чаяний и мыслей, какие высказывались в рассмотренных нами памятниках политической литературы.

Конечно, дело представлялось таким образом, что «Наставления» влагались в уста царю, который поучает своего сановника и как бы произносит своё собственное государственное исповедание. До нас дошли памятники, где в уста царей прямо влагаются наставления, обращённые к наследникам престола и излагающие мысли владык Египта о государственном управлении.

Эти произведения политической литературы, даже в случае подложности, были бы для нас драгоценны для знакомства с воззрениями египтян на роль правителя и на государство. Но у нас нет никаких оснований сомневаться в подлинности двух дошедших до нас произведений этого рода, так как вся историческая обстановка их полностью соответствует действительности, равно как их язык заставляет считать их возникшими в то время, к которому они себя относят.

Первое по времени и более крупное по объёму из этих поучений принадлежит к числу сокровищ Эрмитажа и частью, в другом списке, Московского музея изобразительных искусств. Гераклеопольский фараон, имя которого не сохранилось, составил в поучении к своему сыну Мерикара, известному из сиутских надписей победителю Фив, замечательное руководство к управлению государством в эти трудные времена.

В обширном, весьма тёмном по языку памятнике он делится своим государственным опытом и даёт наставления по самым разнообразным областям управления. Феодальная эпоха выдвигала на первый план вопрос об отношении к вельможам и вассалам – и этому посвящено много изречений. Их следует возвышать, но и способный простолюдин не должен быть отвергаем – «избирай себе людей по способностям». Войны и междоусобия обусловили обилие наставлений, касающихся набора войска и отношений к соседям в Египте (особенно к Югу, где уже сидела будущая XI династия, Тинис был уже в её руках; между прочим царь советует сыну поддерживать с Югом хорошие отношения, помня о пророчестве!) и в Сирии, об укреплении границы, даётся меткая характеристика Сирии и её обитателей.

Ряд наставлений напоминает об обязанностях по отношению к богам; время, когда любили красно говорить, отразилось в указаниях на важное значение для царя дара слова, который даёт возможность одерживать победы более блестящие, чем на войне. Высказываются и мысли общего характера о царской власти, её задачах и ответственности. Таким образом, вся обстановка памятника и его исторические ссылки совершенно укладываются в рамки истории эпохи, к которой он себя относит, и мы действительно владеем одним из древнейших документов, вышедших из-под пера царя и содержащих его индивидуальную исповедь. Памятник этот принадлежит к числу особенно важных и интересных как по разнообразию, так и по сравнительной высоте многих мыслей автора. С ним мы вступаем в литературный род «поучений», или «премудростей» (егип. «сбоит»), столь любимых в Египте, как и везде на Востоке, и столь обильно представленных даже в дошедшем до нас материале. К сожалению, как и естественно, это самые трудные тексты, понимание которых затруднено ещё тем, что они дошли до нас большей частью в невежественных копиях школьного происхождения.

Таковы многочисленные списки на папирусе, коже и десятках черепков и т.п. самого распространённого после «Книги мёртвых» памятника – поучения Аменемхета I, обращённого к сыну его Сенусерту I. Небольшой текст дошёл до нас в целом виде, с заглавием и обычным заключением, указывающим на конец, но понять его нелегко, и многие места всё ещё остаются спорными. Поучение написано по поводу гаремного заговора на жизнь Аменемхета и стоявшего в связи с ним привлечения Сенусерта к соправительству. Царь советует своему сыну не полагаться на друзей и не доверяться и братьям, ибо нельзя от людей ждать благодарности, что он только что испытал, когда облагодетельствованные им восстали на него.

Далее он переходит к краткой апологии своего царствования, говорит о своих заслугах перед страной, слова его как бы повторяют пророчество о нём Ноферреху – он заботился о внутреннем благосостоянии и о внешней безопасности и славе Египта, и все-таки это не обеспечило ему личной безопасности и благодарности.

Другие две «Премудрости», передаваемые отцами сыновьям, влагаются в уста глав египетской бюрократии эпохи Древнего царства – современника III династии Кагемни и V династии Птаххотепа. Единственная полная рукопись, содержащая конец первой книги и всю вторую, находится в Лувре, относится к Среднему царству, имеется ещё копия небольшой части начала Нового царства. Мы не имеем однозначных свидетельств против того, что эти тексты действительно возникли в эпоху, к которой они себя относят, и если мы помещаем их в одну группу с памятниками классического времени, то это мы делаем, руководствуясь скорее данными априорного характера и некоторыми соображениями, хотя объективными, но всё же пока недостаточными для безусловного решения вопроса.

Язык текстов, во всяком случае, крайне тёмен и труден, полный надёжный перевод пока ещё невозможен. «Премудрости» обоих визирей – простые правила хорошего тона и поведение в так называемом приличном обществе, и по содержанию и морали их нельзя сравнивать с библейскими аналогичными книгами, хотя с литературной стороны они, на первый взгляд, их несколько и напоминают. Если мы верно понимаем вычурный и невразумительный язык Кагемни, то начало сохранившейся части гласит: «Да будет здрав уважающий меня. Похвала приличию отверзает внутренность моего молчания; удобно сидеть довольному (этой) речью, уготованы ножи для преступающего дорогу...» Далее следует наставление, как вести себя за общим столом – надо сдерживать свой аппетит, но не обижать презрением не следующих этому правилу; не следует быть болтливым и высокомерным, «ибо неведомо, что совершит бог, когда он накажет».

В заключение рассказывается о происхождении книги: «визирь позвал своих детей, когда он постиг нравы людей и их качества... и сказал им: «Всё, что написано в этой книге, слушайте, как я сказал вам, как добавление к должному». И они пали на животы свои. Они стали читать, как было написано, им понравилось более всего на свете. Они жили, когда величество царя Хуни преставился, а величество царя Снофру восстал, как царь прекрасный во всей этой земле. И он назначил Кагемни визирем. Кончено». Это эпилог книги, пролог не сохранился.

Зато в «Премудростях» Птаххотепа имеется и то, и другое. Мудрец обращается к царю с картинным, но довольно обычным в египетской литературе описанием невзгод старости, которые препятствуют ему быть исправным в сложных обязанностях визиря. Он просит разрешить ему взять себе в помощники сына и наставить его древними поучениями, одобренными богами. Получив согласие, Птаххотеп даёт длинный ряд изречений хорошей речи в поучение невежды к знанию правил хорошей речи, «как нечто полезное для того, кто будет слушать, как вред для того, кто будет их преступать». Начав с наставления не быть надменным, автор приводит 40 наставлений на разные случаи жизни, построенные большей частью по общей схеме, начинающейся с «если ты...»

Системы нет никакой – правила общежития и личного поведения перемешаны с советами, касающимися общественной деятельности и государственной службы. Несмотря на постоянное подчёркивание справедливости и предписание снисходительного и внимательного отношения к подчинённым и просителям, характер поучений грубо утилитарный и практический – то или другое поведение оценивается сточки зрения пользы и выгоды, а не с этической стороны. Особенно откровенны советы, как держать себя с начальством: «гни спину, и твой дом будет прочен и тебя наградят..., хорошо живётся, когда начальство благоволит».

Вообще послушание – первая добродетель -– обусловливает долголетие, успех в жизни, удивление современников. И хорошее отношение к жене полезно – «она благодарное поле для своего хозяина». Сидя на совете, лучше молчать, ибо хорошо говорить трудно. И в гостях надо меньше говорить, ибо неизвестно, что приятно для собеседника. Не надо делать больше, чем поручено, – это сокращает время удовольствия, а надо жить, следуя по возможности влечению сердца. Таким образом, тон здесь уже не тот, что мы видели в предшествующих памятниках: здесь нет и намёка на пессимизм, унаследованный от переходной эпохи.

Таким же утилитаризмом отличается «премудрость» третьего вельможи – Схотепибра, начертанная в Абидосе в его гробнице (после длинного перечня титулов и достоинств и «автобиографической части» одеяниях в Абидосе). Здесь дата несомненна – он был современником Аменемхета III, это своего рода завещание. В поэтической форме с «параллелизмом членов» сановник убеждает своих детей чтить царя, ибо это «полезно», а противоположное – опасно, ибо «очи царя видят всякую плоть» и бунтовщик даже не найдёт себе могилы.

Ещё более откровенно и, пожалуй, цинично произведение, также озаглавленное «Премудрость» и влагаемое в уста некоего Дуау, сына Ахтоя, на пути в столицу, куда он вёз своего сына Пиопи, чтобы отдать его в школу будущих чиновников. Судя по именам, текст, дошедший до нас в двух до невозможности безграмотных рукописях эпохи Рамессидов, переносит нас в переходную эпоху, но она ничем не отразилась в содержании – оно проникнуто самодовольством чиновника спокойного времени.

Как и следовало ожидать, задача текста – выставить на вид пользу образования, и отец действительно всё время твердит о том, что «нет ничего выше книг; их следует любить, как родную мать, в них следует плавать, как в воде». Но почему? В них найдёшь ты наставление: «Если писец будет при дворе, он никогда не будет нищим, всегда будет сыт». Отец везёт сына учиться, «чтобы не остаться ему позади сыновей именитых». Он указывает ему на пути, что книги и школа доставляют звание чиновника – а это выше всех других профессий, и ничего нет выше на земле. Далее идёт длинное перечисление различных профессий: кузнец, резчик, скульптор, пастух. брадобрей, мелкий собственник, каменщик, садовник, ткач, оружейный мастер, гонец, красильщик, птицелов проходят перед читателем в насмешливом описании невзгод их ремёсел и деятельности; все они трудны, тяжелы, многие из них унизительны и опасны для здоровья, а главное – нет профессии, свободной от начальства, только чиновники – сами начальство. Поэтому «полезнее один день в школе, чем вечность... Писец – баловень судьбы уже со дня рождения, и за его карьеру благодарят бога родители – «он направлен на путь жизни» и получает жалованье «от достояния царского дома». Неудивительно, что этот единственный в своём роде документ много веков спустя переписывали в египетских школах, где воспитывались будущие чиновники в нездоровой атмосфере самодовольства и презрения к соотечественникам-труженикам.

К литературе «Премудростей» относятся ещё два имени, сохранённые на куске папируса эпохи Среднего царства в Московском музее изобразительных искусств. Здесь мы находим заглавия «собраний» словес, изречённых жрецом богини Сехмет Рансенебом и «изречённых Сигором, гражданином Фив». Сами тексты изречений не сохранились. Всё это указывает на широкое развитие в эту эпоху литературной деятельности, писательства.

Прежде всего упомянем о знаменитых приключениях в Азии Синухета – это настоящий роман¹⁷⁶, даже в нашем смысле этого слова, одна из любимейших книг в Египте, дошедшая до неё в нескольких списках и извлечениях от разных эпох, памятник этот слишком общеизвестен, чтобы на нём долго останавливаться. Автор воспользовался знакомой литературной формой автобиографической надгробной надписи и приспособил её для живого реалистического романа, в котором значительная часть действия происходит за пределами Египта, но совершенно отсутствует фантастический элемент – напротив, вся обстановка вполне соответствует исторической действительности. Речи, приводимые in entenso, документы – письма, помещённые в подлинном виде, похвальное слово царю в стиле тогдашних од и поучений, придворный стиль эпохи – всё это придаёт нашему памятнику не только выдающийся литературный интерес, но и сообщает ему значение важного исторического источника, безотносительно к тому, имеем ли мы дело с подлинными мемуарами или с литературным вымыслом, или, наконец, с романом, развитым из действительной надписи¹⁷⁷.

Фантастичная повесть, также в форме рассказа от первого лица, является другим важным памятником этой эпохи, но почему-то не ставшим в Египте столь же популярным, как предшествующий, – мы имеем его только в одной, правда, почти полной и прекрасной рукописи Эрмитажа, близкой по времени к возникновению текста. Здесь повествуется о необычайных приключениях в южном море на острове страны Пунт, где царствует добрый демон в образе огромного змея; форма рассказа от лица очевидца-героя должна быть противовесом невероятности фабулы. Но автор, вероятно, не думал, что он сочиняет – к его услугам были легенды, ходившие, как и во все времена истории, и нашедшие отклику Диодора, о неведомых странах и морях, где обитают сверхъестественные существа и родятся драгоценности, особенно же откуда получаются храмовые курения. И здесь всё обработано в духе эпохи, с речами, изысканными выражениями, поговорками¹⁷⁸. Эрман усматривает даже искусно придуманную рамку, в которую вставлен рассказ, в свою очередь содержавший намёки на мелкие вставные рассказы. B.C. Голенищев, издатель и первый переводчик текста, указывает на параллели с «Одиссеей», приключениями Синдбада, с рассказами у Казвини и т.д. Легенды и занимательные истории этого рода, передававшиеся из уст в уста, неизвестный автор обработал в изящную литературную форму и тем обусловил их сохранение.

Несколько позже, но ещё в конце Среднего царства возник дошедший до нас в рукописи времени гиксосов целый сборник фантастических волшебных сказок, известный в науке под именем «папирус Весткар». Главный сюжет памятника – рассказать легенду о божественном происхождении V династии непосредственно от бога Ра. Но автор облёк его в интересную и общую многим и восточным, и западным литературам форму собрания рассказов, объединённых искусственно общей рамкой.

Царь Хеопс сидит на троне и хочет слушать волшебные сказки. Сыновья его по очереди рассказывают ему про необычайные чудеса, случившиеся при его предках благодаря искусству знаменитых магов древности. Так, Хефрен повествует о том, как восковой крокодил, превращавшийся при помощи магии в живого, поймал и передал в руки правосудия нарушителей супружеской верности. Бауфра говорит о волшебнике, «положившем одну половину озера на другую», чтобы найти на осушенном дне малахитовую рыбку одной из гаремных дам Снофру, потерянную во время увеселительного катания двора по озеру. Хеопс каждый раз приказывает почтить обильными жертвами память фараона, при котором случилось чудо, и волшебника, «пример мудрости» которого он слышал. Наконец подходит известный мудрец, царевич Хардедеф и вместо рассказа предлагает показать отцу живого волхва, его современника, который, несмотря на свои 110 лет, ежедневно съедает по 500 хлебов и выпивает по 100 кружек пива. Он может приставлять отрезанную голову, водить за собою льва, а главное, знает число замков (?) Тота.

Конечно, царю только этого и надо. Хардедеф немедленно посылается за волхвом и находит его лежащим на ковре на лестнице дома. После обмена изысканными приветствиями, в которых оба желают друг другу земных и загробных благ, мудреца везут к царю, и на вопрос последнего, отчего он до сих пор не являлся, Деди отвечает кратко: «Кого зовут, тот и является. Царь позвал меня, я и явился!» Показав умение приставлять отрезанную голову (у гуся, а не узника, как сначала хотел царь: «не на человеке, государь, – нельзя ли отдать приказ относительно твоего прекрасного скота»), мудрец на вопрос царя о замках (?) Тота ответил, что их доставит царю старший из трёх сыновей бога Ра, которые теперь в чреве Редедет, жены жреца этого бога в Сахебу. «Они будут носить этот прекрасный сан во всей земле», т.е. будут царями. Таким образом, Хеопсу предсказано в лицо, что уже готовятся кандидаты на его престол, вполне законные, так как они – дети бога Ра. «Сердце его величества опечалилось, и Деди успокоил его, что процарствует его сын и внук, но Хеопс все-таки спрашивает, когда будут роды, чтобы он мог пойти в Сахебу поклониться Ра, на самом же деле, чтобы извести будущих царей. Тогда Ра ускоряет роды и посылает богинь рождения и бога творения Хнума устроить дело.

Дети рождались «ростом с локоть в виде царских статуй с царскими повязками на головах». Исида каждый раз произносила формулы с аллитерациями, применительно к именам будущих царей V династии. Богини сотворили и чудо в честь новорождённых. Служанка их матери, недовольная за что-то своей госпожой, побежала к Хеопсу донести о рождении трёх царей, но по дороге её съели крокодилы. Конец папируса не сохранился; вероятно, в нём было рассказано о том, как дети бога Ра и жрицы достигли престола.

Это уже исторический роман, являющийся как бы популяризацией известного нам и восходящего к древности догмата о божественном происхождении царей, изложенного в придворном официальном литературно-художественном произведении, помещавшемся время от времени в слове и изображении на стенах храмов. Историческая действительность, как мы знаем, комментирует папирус, указывая на ту роль, какую сыграла V династия в культе бога Ра, и на то значение, какое и по Библии, и по классикам, и по преданиям, и по памятникам христианской и поздней иудейской литературы имели египетские волхвы.

Из отрывков аналогичных произведений этой эпохи следует упомянуть находящийся в Берлинском музее в том же папирусе, что и «Разговор разочарованного со своей душой». Это 25 прекрасно написанных строк о пастухе, увидавшем в болоте «женщину, не похожую на людей», т.е. нимфу. Масперо полагает, что это начало легенды, подобной рассказанной у араба Гибире об основании Александрии, где также идёт речь о пастухе и морской красавице. Гардинер же думает, что это буколическое произведение с песнями и повествовательными партиями.

Другой отрывок, так называемая «История Хаи», найден в Кахуне. Он незначителен и бессвязен. Приводится какая-то речь, говорится о каком-то убийстве, упоминается пирамида Пиопи II. Может быть, как полагает Масперо, это остатки одного из продуктов народной фантазии, питавшейся пирамидами.

До нас дошли от этой эпохи и образцы египетской поэзии в форме стихов. Мы уже упоминали о «Песни арфиста» и стихотворениях, входящих в состав «Разговор разочарованного со своей душой». В Кахуне найдена в целом виде ода в честь Сенусерта III, близкая по тону к похвальному слову Сенусерту I, влагаемому в уста Синухета при встрече с князем Сирии, но построенная более искусственно по известному уже нам приёму египетских стихотворцев: за вступительной частью следуют три строфы; каждая из них имеет свой рефрен, повторяющийся перед каждым стихом и написанный поэтому один раз перед первым стихом; так, первая строфа начинает каждый стих словом «ликуют» (например, «ликуют боги – ты даёшь им постоянно новые дары; ликуют люди – ты расширяешь их границы...); вторая – «как велик господин своего города» (далее – «он – прохладное пребывание, дающее отдых при свете»; «он – угол тёплый и сухой во время зимы»; «он Сехмет против врагов, вторгающихся в его пределы» и т.п.); третья – «он пришёл к нам» (далее, например, «и воспринял землю юга, соединила богиня Сехмет обе короны на главе его»; «и поразил иноземцев, поверг троглодитов, не знавших воли его»).

На двух лейденских надгробных плитах этой эпохи имеются изображения «певца Неферхотепа, сына Хану» и приведено далее начало стихотворения этого поэта: «О эта гробница! ты сооружена для празднества, основана во благо!» Вероятно, это один из исполнителей застольной песни «арфиста» и сам пробовавшей свои творческие силы.

Из какой-то древней магической книги, очевидно, заимствован попадающийся в различных гробницах XVIII и XIX династий мифологический текст о том, как юный Гор охотился в болотах и богиня Нейт, явившись ему, пожелала успеха и сделала подношения. Краткий изящный текст обыкновенно писался в гробницах при сценах охоты и ещё раз указывает, как любили египтяне при всяком обыденном случае вспоминать аналогичное из жизни своих богов.

Дошедшие до нас от этой эпохи религиозные гимны незначительны. Кроме кратких славословий, особенно богу Мину, изредка попадающихся на надгробных плитах, упомянем о случайно сохранившихся двух гимнах – в честь Амона¹⁷⁹ и в честь Тота, начертанных на стене Хеперкара (Сенусерта I) в Карнаке и переписанных на папирус вместе с другими гимнами уже при XXII династии, когда эта стена ещё стояла. Переписавший их жрец плохо справился со своей задачей – ему уже был не под силу древний язык. Он озаглавил свой текст: «Слова о Гелиополе, что пред изображением Амона и изображением Тота на стене Хеперкара в доме Амона». Такое заглавие объясняется только тем, что в тексте упоминается Гелиополь. По странной случайности от этого же царя дошёл до нас в фиванской копии и текст о постройках в Гелиополе! В гробнице современника одного из Ментуемхетов, «путешественника» Ахтоя сохранилась песнь в честь богини Хатор, исполнявшаяся во время процессии её ладьи на Ниле!

К изящной литературе примыкают и царские надписи, особенно в эту эпоху. Их, впрочем, сохранилось немного. Укажем на пограничную стелу того же Сенусерта III в Вади-Хальфе, на текст Сенусерта I обосновании Гелиопольского храма и на абидосскую надпись Неферхотепа (XIII династия). Первая написана напыщенным стилем и имеет целью указать потомкам на необходимость сохранять границу, так далеко отодвинутую отважным фараоном, который в высокопарном тоне резонерствует о трусости негров и о трусости вообще.

Две других надписи довольно длинны и принадлежат к числу строительных или вообще таких, которые повествуют о предприятиях царей. Обыкновенно они составлялись по своеобразной форме, не лишённой интереса и даже красоты. Автор надписи делал из неё небольшой памятник изящной литературы, с речами, восхвалениями в стихотворном стиле и т.п. Само дело, по поводу которого начертывается текст, отходило на второй план перед этими упражнениями придворного стиля. Начиналось обыкновенно с даты и описания торжественного тронного заседания, на котором царь в длинной речи сообщает приближённым о своём намерении. Присутствующие отвечают ему в стиле гимна, хваля его мудрость и приветствуя его начинание. Затем уже излагается само дело со всеми его подробностями, также с речами. Текст о сооружении храма в Гелиополе дошёл до нас уже в копии жреца, современника Нового царства, переписавшего для себя с камня (до нас не сохранившегося) на пергамент первую часть текста, который он считал поэтическим, и не поинтересовавшегося концом, где излагалось само дело. Надпись Неферхотепа дошла в подлиннике в Абидосе, но и она сохранилась не настолько хорошо, чтобы было возможно дать её полный и связный перевод.

Во второй год своего царствования царь «на троне Гора» в таком-то дворце в Гелиополе открывает тронное заседание и обращается к приближённым, к свите и иерограмматам: «Моё сердце хочет видеть древние писания Атума – откройте их для меня, для великого исследования... дайте мне узнать бога в его образах, чтобы я мог изваять его, согласно древнему, когда боги установили свои подобия на своём совете, чтобы создать себе памятники на земле. Они дали мне всё наследие Ра до пределов, обходимых солнцем...» После ответа двора, на этот раз краткого, царя ведут в библиотеку, раскрывают свитки и находят «свитки дома Осириса» – иконографические подлинники, согласно которым царь решает изготовить статую Осириса, владыки Абидоса, но предварительно сам хочет ехать на богомолье в Абидос. Вперёд посылается вестник, причём приводятся данные ему царём наставления. Двор опять отвечает... Затем царь едет. Изображение Осириса вывозится на ладье в торжественной процессии навстречу царю, который провожает его до храма, присутствует при мистериях и распоряжается изготовить новую статую из драгоценных материалов.

Наконец, приводится длинная речь-проповедь царя к жрецам Абидоса, в ней он напоминает им об их обязанностях и распространяется о своём величии и своих дарах богу Абидоса.

Надписи вельмож и частных лиц биографического характера дошли до нас в большом количестве от эпохи Среднего царства, как из многих мелких центров – резиденций номархов, так и из всеегипетского религиозного центра – Абидоса, некрополь которого является как бы архивом и пантеоном египетского общества.

Особенно крупные тексты оставили номархи Менат-Хуфу, современного Бени-Хасана, затем Гермополя и Асуана. Они сопровождают нас до тех пор, когда после Сенусерта III местное дворянство потеряло силу и централизации удалось сокрушить владетельные фамилии.

В Менат-Хуфу сидели один за другим Хнумхотеп I, Аменемхет и Хнумхотеп II. От первого дошла небольшая и поврежденная надпись, ещё в стиле Древнего царства – в ней говорится о провозглашении его царём в награду за помощь в борьбе с врагами. Аменемхет (Амени) уже более обстоятельно, после двойной даты (царской и своей) и после обращения к приходящим с просьбой помянуть его, повествует о своих трёх экспедициях по поручению царя, о своём мудром правлении и успешном сборе повинностей для двора и заключает нередкими в эту эпоху строками: «Не было дочери простолюдина, которую бы я обидел, ни вдовы, которую бы я утеснил, ни крестьянина, которого бы я оттолкнул, ни пастуха, которого бы я прогнал, ни десятника, у которого бы я отнял рабочих. Не было несчастного и голодного в моё время. Когда настали голодные годы, я вспахал все поля нома до южной и северной границ и сохранил народ живым, доставив ему пропитание. Я давал вдове столько же, сколько и имеющей мужа, и не давал предпочтения знатному перед простолюдином в том, что давал. Когда наступили обильные Нилы, виновники зерна и всякого достояния, я не собирал недоимок с полей».

Хнумхотеп II оставил один из самых длинных эпиграфических памятников; его надпись с полным правом может быть названа биографической – она не только рассказывает жизнь своего героя со дня рождения, но и касается истории рода. Это один из главных источников для знакомства с бытом и отношениями так называемой феодальной эпохи Египта. Гермопольские номархи оставили надписи частью в своих гробницах в Эль-Берше, частью в алебастровых копях Хатнуба, скалы которого представляют как бы архив нома. Особенно известна и своеобразна надпись Тотхотепа, современника Сенусертов II и III, представляющая текст к изображению доставки из Хатнуба его колоссальной статуи. Она имеет несомненный литературный интерес и довольно удачно старается после упоминания о трудности доставки передать впечатление собравшегося населения области, его удивление статуей и сочувствие своему номарху.

У Асуана славные традиции Хирхуфа, Пиопинахта и других поддерживал современник Сенусерта I, номарх Сиренповет, роскошная гробница которого украшает высоко расположенный некрополь. Надписи его не могут быть строго названы автобиографическими – это три части текста; в первой он перечисляет свои эпитеты и достоинства, во второй говорит об отличиях у царя, с соизволения которого была им выстроена гробница, в третьей наивно радуется своему повышению и передаёт радость своего нома по этому поводу – это непосредственные восклицания, интересные по своей наивности. Далее идут обычные в это время упоминания о делах милосердия.

Абидосские надписи частью представляют подобия автобиографий, частью повествуют об одном каком-либо деянии или исполнении царского поручения, иногда говорят вообще об заслугах в общих выражениях. Первые в свою очередь или дают полную, хотя и сухую автобиографию, или сообщают лишь факты, относящиеся к служебной и общественной деятельности покойного. К числу первых относится, например, надпись Симонту (Британский музей), представляющая сухой формулярный список от рождения с перечнем назначений и с кратким заключением: «Его величество хвалил меня за то, что я был молчалив, и любил за то, что ... я никогда не говорил дурного слова».

Несколько обстоятельнее и литературнее надпись современника Сенусерта III Себекху. По тону она уже напоминает надписи военных сподвижников царей XVIII династии. Целый ряд надписей сообщает только о карьере покойного или только об одном его деянии, исполнении царского поручения и т.п. Так, большая и интересная надпись вельможи царей XI династии, Атоти, перечисляет его титулы и должности при двух фараонах; вельможа Хену, посланный Ментухотепом III в Хаммамати в Красное море, оставил на месте содержательную и весьма ценную в историческом отношении надпись об исполнении этого поручения (издана и переведена на русский язык B.C. Голенищевым).

В своей открытой лордом Карнарвом фиванской гробнице современник, по-видимому, того же Ментухотепа, Ахтой, повествует в содержательной надписи о своих многочисленных путешествиях в разные египетские и иноземные рудники для доставки ко двору драгоценностей. Небольшая, но характерная надпись финансового чиновника, называющего себя «превосходным простолюдином», говорит об умелом ведении дела в доверенной ему сфере по упорядочению хозяйственных отношений; офицер Икудиди, побывав в Абидосе перед отправлением с гарнизоном в Оаис, оставил там памятную доску с упоминанием о своей экспедиции и о своей гробнице в Абидосе. Из Абидоса же происходят большие надписи чиновников, рассказывающих об исполнении поручений, касающихся местного храма. Ментухотеп, современник Сенусерта I, поместил там длиннейший, литературно разработанный список своих титулов, должностей и свойств, затем послуживший образцом для текстов подобного рода и служащий введением к краткой надписи, рассказывающей об исполнении поручения по доставлению строительного материала в Абидос.

Чиновник Аменемхета II Хентемсемти в Абидосе оставил большой текст также с перечислением должностей и отличий и с рассказом об исполнении царского поручения – ревизовать храмы от Элефантины до Абидоса. В последнем он «закрепил своё имя на месте, где находится Осирис Хентиемениту, владыка веков, правитель Запада, к которому все прибегают ради благодеяния в числе спутников владыки жизни. Да буду я вкушать его часть и выходить днём, да насладится дух мой обрядами народа, ласковостью сердца к моей гробнице и моей стеле. Я не сделал ничего (дурного), и бог может быть милостив ко мне на суде, когда я буду там. Да буду я трудиться, как дух в некрополе, да буду я управлять рулём, да сойду я в священный корабль, да поклонюсь я до земли пред Вепуатом...»

Нельзя не обратить внимания на важность, какую имел абидосский храм в это время¹⁸⁰ – почти ни одно царствование не проходит без специальных командировок в этот центр. В Абидосе же найдена и упомянутая уже выше плита Схотепибра, в которой после обычного перечня

достоинств и повествования о сооружении гробницы в уста покойного влагаются уже известные нам характерные для этой эпохи поучения детям о необходимости почитать царя – таким образом, перед нами несомненный автор одного из сборников нравоучительных изречений. оставивший их вместо завещания в своей гробнице.

Из надписей номархов упомянем ещё длинный текст в гробнице сиутского владетеля Хапиджефаи, принадлежавшего к роду, заменившему изгнанных сподвижников гераклеопольских фараонов. Этот текст уже не биографический – он представляет 10 договоров номарха с местным жречеством относительно своего заупокойного культа. На подобные договоры неоднократно ссылаются вельможи в надписях этого времени (например, только что упомянутый Схотепибра); Хапиджефаи счёл необходимым увековечить их на камне и, таким образом, дал нам образцы документов этого рода, интересные для знакомства с канцелярским стилем и юридическими тонкостями эпохи.

Как редкие памятники гражданского права, эти тексты, конечно, весьма важны для юриста; литературный их интерес не столь значителен, равно как и у большого количества деловых документов, найденных в Кахуне.

Это – завещания, списки членов семейств, расчётные записки с рабочими, обрывки официального журнала и т.п. Несколько более интересны для нас найденные в 1899 году и поступившие в Берлинский музей остатки храмового архива из Кахуна – 41 кусок храмового журнала, 5 списков праздников, 5 списков жрецов, 63 счёта и квитанции, 53 письма храмовой корреспонденции, адресованных секретарю, настоятелю и другим жрецам храма; одно письмо от верховного жреца в Гелиополе. Одни из них длинны и цветисты, другие – наоборот, по краткости напоминают требовательные записки.

Довольно много писем сохранилось и в части первого кахунского собрания, изданного Гриффисом; здесь есть и шаблонные письма, служившие образцами для писцов, учившихся стилю, и оригинальные. По живости, разнообразию и интересу они гораздо ниже знаменитых собраний эпохи Нового царства, хранящихся в Лондоне, Лейдене, Турине и Болонье.

Юридический и деловой материал эпохи Среднего царства заключает в себе ещё два царских указа от времени уже после XII династии. Один из них исходит от известного нам царя XIII династии Ноферхотепа, найден в Абидосе и узаконивает неприкосновенность абидосского некрополя «Прекрасная Земля». Другой указ дошёл до нас уже от эпохи гиксосов; он исходит от одного из фиванских царей, боровшихся за объединение Египта под новой туземной династией, и направлен против номарха г. Копта, по-видимому, оказавшегося изменником. Поставленный на видном месте в городе, он обращается к новому номарху, всему войску Копта и всему жречеству местного храма. Говорится, что «злое дело» обнаружено во время ревизии храма. Наконец, следует приговор о низложении преступника, заклятие против тех, кто будет к нему милостив, и предписание о назначении ему преемника.

Упомянем ещё о большом каирском папирусе, представляющем приходно-расходную книгу фиванского двора XIII династии. Документ этот, весьма важный для экономиста, историка бухгалтерии и двора фараонов, конечно, не представляет литературного интереса.

Распространяться в нашем очерке о научной литературе египтян было бы столь же неуместным, как, например, рассматривать современные учебники в курсах истории европейских литератур. Поэтому мы ограничимся лишь кратким перечнем и характеристикой дошедших до нас произведений египетской письменности, относящихся к области науки, как для полноты обзора литературного наследства Древнего Египта, так и ввиду того, что почти все научные тексты относятся к рассматриваемой классической эпохе египетской литературы и необходимы для полноты знакомства с духовной жизнью создавшего их народа в блестящий период истории; имеют они интерес и по связи с последующими судьбами науки.

Наука в странах Древнего Востока и в особенности в Египте не заслуживает этого имени с нашей точки зрения. Это было собрание накопленных опытом многих столетий результатов наблюдений, не объединённых в систему и не создавших теории. Все дошедшие до нас папирусы – сборники эмпирически приобретённых сведений, облечённых в форму задачи в математике, в форму рецепта – в медицине, причём последняя не разорвала своей связи с магией, а первая всё ещё считается тайной наукой.

Конечно, для придания большей авторитетности, рецепты охотно возводятся к богам и к именам глубокой древности. Об истории науки едва ли может идти речь – в последующие эпохи лишь переписывали старое, не всегда понимая и нередко искажая его. К области математики относятся следующие папирусы:

1. Шесть кахунских кусков с задачами большей частью из обыденной жизни. Сначала даются таблицы деления двух на нечётные числа до 21, каждая выкладка сопровождается проверкой. Затем приводится задача, которую мы бы решили уравнением; далее упоминается извлечение квадратного корня, наконец, вероятно, для фискальных целей, приводится счёт стоимости домашней птицы в утках, принятых за единицу.

2. Большой, но неполный папирус Московского музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, представляющий собрание составленных по одной схеме задач (сохранилось 19) из различных отделов математики, с несколькими чертежами, например при вычислении объёма усеченной пирамиды¹⁸¹ и операций над треугольником. Действия и вычисления в значительной части своеобразны и не находят аналогий в других текстах. Несколько новее кахунских кусков, но всё ещё эпохи Среднего царства, фиванского происхождения, может быть, из библиотеки Рамессеума.

3. Берлинский папирус 6619, содержащий задачу разделения большого квадрата на два малых, отношения которых даны – нечто, соответствующее квадратному уравнению. Среднее царство.

4. Большой папирус Ринд Британского музея, переписанный неким Яхмосом в конце владычества гиксосов с оригинала времени Среднего царства и озаглавленный «Руководство к познанию всех тайных вещей, всех таинств, которые находятся в предметах». Это собрание сведений египтян по теоретической и практической арифметике и по практической геометрии.

Всё это представлено в задачах и таблицах выкладок в «рецептообразно-догматической форме», как и в предыдущих папирусах, без всяких объяснений. Здесь «в зачаточном состоянии всё развившиеся в последующие тысячелетия роды произведений математической литературы». Это «справочная книга по теоретической и прикладной математике для сельских хозяев, землемеров и архитекторов, учебник и, наконец, сочинение, назначенное для самого автора, как учёного, трудящегося над разработкой вопросов, не успевших получить ещё в науке верное решение».

Египетская медицина пользовалась славой во всём древнем мире: о ней упоминает уже Гомер. В Древнем царстве мы слышим о врачах и их писаниях; к богам и древнейшим царям возводятся многие медицинские средства. Добытые эмпирическим путём рецепты собирались в папирусы по родам болезней. Древнейшие из дошедших до нас – кахунские фрагменты сборников гинекологического и ветеринарного; первый главным образом касается ранних и поздних родов, второй говорит о птицах, с трудом носящих яйца, о ядовитых мухах на скоте, о чуме у быков и катаральной лихорадке и т.п. Написан он крупным, почти иероглифическим почерком и, очевидно, предназначен для малограмотных людей, имеющих дело с домашним скотом. Так как болезни считаются делом злых сил, то лечение должно сопровождаться магической формулой и церемонией. Что касается рецептов, то всегда сначала указываются симптомы, затем ставится диагноз, наконец, следуют предписания и средства.

Большие медицинские сборники дошли до нас уже от времени Нового царства, но возникли они, конечно, несравненно раньше, да и сами выдают себя иногда за копии с древних оригиналов. В настоящее время известны следующие большие медицинские папирусы:

1. Лейпцигский папирус Эберса, написанный при Аменхотепе I красивым чётким почерком и прекрасно сохранившийся; вероятно, происходит из библиотеки какого-либо учреждения. Несмотря на блестящую внешность, не везде исправен, и на его 110 страницах попадаются и пропуски, и ошибки, и прямые курьёзы. Так, одна страница написана дважды с достаточным количеством вариантов. Местами писец не мог разобрать оригинал; в тех случаях, когда в оригинале были испорченные места, он отмечал: «Нашёл повреждённым». В общем, это наиболее трезвое произведение, приближающееся к понятию о науке, но и в нём не обошлось без магии.

Уже в самом начале мы находим следующее: «Начало глав о прикладывании лекарства к каждому члену человека. Я вышел из Гелиополя с вельможами Великого Дома, владыками магической защиты, царями веков. Я вышел из Саиса с матерями богов... У меня изречения, составленные Вседержителем, чтобы прогнать болезнь (?) что от бога и богини, смерть мужскую и женскую... Ко мне относится сказанное Ра: «Я защищаю его от врагов; руководитель его Тот, податель слов, творец книг, дающий славу премудрым и врачам, своим последователям, освобождающий тех, кого любит бог, и дающий им жить. Я любим богом – да даст он жить и мне». Далее следует уже настоящий заговор, в котором выступают неизбежные в подобных случаях Исида, юный Гор и Сет¹⁸². Огромное количество рецептов, собранных в папирусе, большей частью свободно от магического элемента, хотя заклинания всё-таки встречаются.

В конце книги мы встречаем даже некоторое подобие теоретической части, озаглавленной таким образом: «Начало тайн врача, знания хода сердца, от которого идут сосуды ко всем членам, ибо всякий врач, всякий жрец богини Сехмет, всякий заклинатель, касаясь головы, затылка, рук, ладони, ног, везде касается сердца, ибо от него направлены сосуды к каждому члену...» Несколько дальше идёт развитие этого учения в особой части, названной «Книгой прогнания «ухеду» (?) из всех членов человека, согласно найденной под ногами Анубиса¹⁸³ в Летополе и принесённой царю Усафаю». Далее говорится о том, куда идёт каждый из 22 сосудов от сердца и какова их роль в жизни человека и в болезнях.

2. Берлинский папирус Бругша, написанный при XIX династии. Меньше предыдущего и хуже сохранился. Письмо не далеко от полной безграмотности, объясняемой забвением древнего языка, на котором написан был оригинал. «Едва верится, – говорит Эрман, – чтобы такая до крайности неисправная книга могла иметь практическое значение, а между тем это было так, ибо какой-то врач снабдил её на обороте добавлениями». Здесь, как и в Эберсе, ряд рецептов против отдельных болезней, есть и универсальные средства, есть средства «для сердца», т.е. против дурного настроения. Имеется здесь и теоретическая часть, о которой мы упоминали, говоря о папирусе Эберса. Магических формул здесь больше, в них, как обычно, ссылки на мифологические прецеденты из истории Исиды, Нефтиды, младенца Гора¹⁸⁴. На обратной стороне в числе гинекологических рецептов имеется такой: «Распознать женщину, которая может родить, от той, которая не может». Средство, указанное для этого, напомнило Эрману и Лепаж-Ренуфу приводимые в старинных немецких и английских лечебниках.

3. Папирус Херста, приобретённый американской экспедицией под руководством Рейснера. Несколько новее Эберса и не даёт ничего нового по сравнению с ним; как полагает Ёфеле, это выборка для пользования хирурга. Может свидетельствовать о «герметическом закреплении», каноне египетской медицины.

4. Малый Берлинский папирус, близкий по времени к Эберсу, но весьма далёкий от него по характеру. Он лишь отчасти имеет право на название медицинского – это книга для матерей и кормилиц с заклинаниями против детских болезней. Рецептов здесь всего три, но магических формул много и против болезней, и для детей в разные периоды суток.

Как и у других народов, болезнь олицетворяется – она или проявление ада, или отверженная дочь Осириса и т.п.; пациент сопоставляется с высшими существами, конечно с младенцем Гором, причём делаются ссылки на мифы. Следует, однако, заметить, что Ёфеле в одном заговоре против детской лихорадки нашёл нечто, напоминающее не только папирус Эберса, но и Александра Тральского и даже клинописные рецепты. Он идёт так далеко, что хочет видеть в значительной части малого Берлинского папируса перевод клинописного оригинала. Если мы вспомним, что в папирусе Эберса один рецепт против глазной болезни приписан «азиату из Библа» и что Макс Мюллер доказывает, что он представляет перевод с клинописного оригинала, то, может быть, мнение Ёфеле и не покажется нам слишком невероятным, и мы допустим возможность некоторого научного общения между народами в эти отдалённые века. Не подлежит сомнению это общение в последующие времена. Несмотря на примитивность приёмов египетской математики и на странность и ненаучность многих продуктов египетской медицины, мы находим и в Индии, и у арабов, и в средневековой Европе чуть ли не до XVI и XVII веков их геометрические и арифметические приёмы¹⁸⁵, их решения задач на неизвестные числа ложным предположением; их геометрическую прогрессию с семью в основании. Египетские рецепты также обошли весь мир и господствовали в европейских лечебниках ещё XVII в., и в настоящее время не забыты в народной медицине. Звеном послужили коптские врачи, в трудах которых, написанных частью уже на арабском языке, находят многое, представляющее почти перевод рецептов папируса Эберса. Эти писания через арабов проникли в Салернскую школу, а затем в Европу.

Блестящий период развития внешнего могущества Египта, последовавший за освобождением страны от владычества гиксосов и называемый некоторыми историками периодом империи, был временем процветания литературы официального характера, повествовавшей о славных событиях и прославлявшей фиванского бога и земного владыку мира – фараона. Это была пора, когда Египет сознавал себя средоточием и гегемоном вселенной, когда он видел у себя непрерывные триумфальные шествия, вереницы пленных и процессии посольств с дарами и сокровищами всего мира. Во всей стране шла лихорадочная деятельность по реставрации и сооружению храмов, стены которых покрывались победными, строительными и посвятительными надписями и гимнами. Ни одна эпоха не дала столько выдающихся деятелей, создавших величие государства и его культурное преуспевание.

Поэтому она особенно богата надписями в их гробницах, в значительной своей части литературными. По стилю, характеру и языку все эти тексты тесно примыкают к предшествующей эпохе, и ещё раз доказывают, что время гиксосов не положило предела классическому периоду египетской литературы.

Великий Карнакский храм, главное святилище государства, предмет благочестивых забот многих поколений, отныне надолго делается каменным архивом и библиотекой официальных царских текстов. Он сохранил для нас, между прочим, драгоценный, почти единственный в своём роде памятник – выдержки из официальных летописей походов Тутмоса III. После Палермского камня у нас не было ничего, напоминающего летописи. Эта важнейшая из египетских исторических надписей состоит теперь из 223 строк, начертанных на внутренней стороне коридора, окружающего гранитное святилище храма и служит как бы введением к помещённым на южной половине 6-го пилона спискам благодарственных за победы праздников и даров. Фараон символически преклонял перед богом свои завоевания. Начертанная на стенах храма история приобретения богатств, стекавшихся в сокровищницу храма, прославляла его бога, увековечивала царя и украшала постройку. Одновременно с этим подлинный полный отчёт о походах и данях помещался в храмовую библиотеку¹⁸⁶, т.е. тоже жертвовался божеству.

Об этом совершенно определённо говорится в тексте надписи, где встречаются ссылки на дневники похода на кожаных свитках, где то или иное событие изложено полнее, ибо «этого слишком много, чтобы увековечить в надписи, или когда говорится о дани: «это занесено в официальный документ двора и не перечислено в этой надписи во избежание многословия». Таким образом, история походов отдавалась в храм, а подробные перечни даров хранились и в придворном архиве, особенно если дело касалось продовольствия войск. Очевидно, подобные записи велись постоянно во время походов, а может быть, и в мирное время, и не дошли до нас, вероятно потому, что были написаны на коже, свитков которой сохранилось вообще очень мало,

Анналы Тутмоса III нам известны благодаря тому, что часть их была переписана на камень. Случайно нам известен и автор этих анналов – в Шех-абд-эль-Курне есть гробница современника Тутмоса III, вельможи Танини, который изображён на её стене записывающим рекрутов, подати и т.п., и от имени которого сообщается, что он сопровождал царя в его походах во все страны, когда «никакая страна не могла устоять против него» и что он «увековечивал на письме одержанные им победы». То, чем мы располагаем – извлечение из этого труда, сделанное кем-либо из храмового персонала, для которого самым интересным были цифры. Избегая «многословия» и экономя место на стене, производивший извлечения иногда прибегал к таким сокращениям, которые идут уже слишком далеко.

Например, он не всегда находит нужным упомянуть, что фараон после похода вернулся в Египет и там принял дары африканцев – он упоминает о дани и дарах Куша, Пунта и т.п. часто непосредственно после дани азиатов, и выходит, что посольства из африканских стран ходили к предгорьям Ливана или на берега Евфрата. Но к счастью, сухая «статистическая таблица» иногда оживляется выдержками из повествовательной части летописей – так история первого похода до взятия Мегиддо включительно, кажется, целиком заимствована оттуда и составляет более трети всей надписи. Возможно, как полагает Зете, что первоначально думали ограничиться полным текстом начала летописи и лишь потом решили поместить все походы, но ввиду недостатка места в виде сухих извлечений. Третий поход, кажется, имел более мирный характер ревизий: здесь говорится не о дани, а о растениях, пересаженных из Азии; при описании 5-го похода сообщаются интересные подробности о взятии городов в Финикии, под восьмым – о постановке пограничного камня на Евфрате и т.п. Благодаря этому мы имеем полную возможность судить о стиле и характере египетских официальных летописей, представляющих некоторую аналогию ассирийским. Изложение их вполне литературное при летописной и даже эфемерной схеме. Автор не скупился на обычные «украшения» в придворном тоне, а также любил картинные описания и «подлинные» речи.

Вблизи большой надписи-анналов на других стенах помещены повествования о царских сооружениях и праздниках в честь Амона по случаю победы. Большая надпись об этих праздниках и пожертвованиях помещена на внутренней, обращённой к залу летописей, стене 6-го пилона, параллельно концу летописей и, таким образом, как бы составляет их продолжение.

Текст начинается с упоминания о построении крепости после первой победы «среди князей Ливана» и о возвращении в Фивы, где происходят празднества, жертвуются дары храмам, насаждается сад. Затем царь излагает причины своей щедрости, клянется в истине своих слов и заканчивает надпись обычной в подобных случаях речью к жрецам с убеждением быть ревностными в отправлении культа в память его. Эти дарственные и строительные надписи, конечно, не составляли одного целого с «анналами», но помещение их в одном месте не могло быть случайным, как впоследствии не было случайным соединение в одном папирусе описания подвигов Рамсеса III в военное и мирное время с перечнем храмовых приобретений в его время. Получилась во всяком случае полная официальная картина внешних и внутренних (как их тогда понимали) деяний, несколько напоминающая ассирийские летописи.

Жалкие остатки другого аналогичного памятника, найденные Навиллем в развалинах храма в Бубасте, говорят за то, что анналы Тугмоса III не были единичным явлением в египетской письменности. На гранитном куске стены найдено всего 13 повреждённых вертикальных строк, повествующих обстоятельно и деловито о походе какого-то царя в Нубию. По орфографии и хронологическим признакам этого царя считают Аменхотепом III, который, очевидно, избрал храм в Бубасте для начертания своих летописей, как Тутмос III – Карнак.

Хотя плохая сохранность текста не позволяет сделать связный перевод, но содержание ясно. Царь перед битвой обращается с речью к войску, в битве участвует лично; в день коронации решено предпринять поход в горную страну Хева; говорится о военном совете, об экспедиции к водоёму и т.п. Всё это по стилю, тону и содержанию напоминает первую часть карнакских анналов.

В таком же деловом тоне летописей составлен текст Аменхотепа II, начертанный на особой плите в Карнаке, датированный 2-м годом и повествующий об азиатском походе для усмирения восстания семи князей в Тихси. Здесь даётся описание двух битв, перечень добычи, рассказывается о прибытии к Евфрату, усмирении нового восстания, возвращении в Египет, приводятся цифры пленных. Надпись может считаться как бы продолжением анналов Тутмоса III, принадлежа к тому же роду литературы; она, может быть, вышла из-под пера того же Танини, который ещё при Тутмосе IV исполнял важные царские поручения. (Надпись была найдена Шампольоном в крайне повреждённом виде; текст был небрежно отреставрирован после искажения при Эхнатоне.).

Совершенно иной характер имеют надписи о нубийских походах Тутмоса II в Асуане и Тутмоса IV в Коноссо – это вычурные риторические тексты в стиле торжественных строительных надписей. Кроме обычного пятичленного титула царя, здесь даются вначале целые похвальные оды, после которых вводится повествование словами: «пришли сказать его величеству» о бунте негров, причём в коносской надписи царя застают на молитве в Карнаке. После известия, переданного «собственными» словами вестника, Тутмос II клянётся истребить негров, а Тутмос IV идёт вопрошать Амона, далее следует уже описание похода. Ещё менее летописный и более поэтический характер имеет большая надпись Тутмоса I на скале острова Томба за 3-м нильским порогом, также относящаяся к нубийским делам.

Трудно сказать, где в ней кончается похвальная ода и начинается документ. Здесь и эпитеты, для нас не всегда понятные, параллелизм членов и унаследованные от эпохи Среднего царства выражения, иногда напоминающие, например, наставления Схотепибра. Подобных текстов дошло до нас от этой эпохи немало. В них звучит новая нота – упоение завоеваниями, военной славой, центральным положением родины. Наиболее ярким литературным выражением последнего является знаменитая карнакская поэтическая стела Тутмоса III, влагающая в уста Амону победный гимн царю-завоевателю, пришедшему к нему молиться. Здесь уже внешний вид выдаёт поэтический стиль – параллельные строки расположены симметрично и имеются общие части, рефрены стихов. Текст этот, достаточно известный, не остался одинок и вызвал подражания, например Аменхотепа III и Рамсеса II, которые значительно упростили его схему – вместо перечисления всех известных тогда стран мира, которые Амон подчиняет фараону, поэт направляет бога на четыре страны света и заставляет его назвать главных представителей их; выражения и вступительная часть также проще. Иллюстрацией к этого рода текстам может служить подобное же выражение центрального положения Египта в искусстве – картина в гробнице Рехмира, изображающая посольства с дарами представителей 4-х стран света.

Нередки были в это время на стенах храмов серии барельефов с краткими текстами, а иногда с надписями большого объёма – это как бы иллюстрированные издания на камне исторических или подобных им памятников. Известный нам официальный догмат о непосредственном божественном происхождении царей популяризовался стереотипной серией сцен и надписей, изображавшей чудесное рождение Хатшепсут (Дейр-эль-Бахри) и Аменхотепа III (Луксор), подобно тому, как впоследствии она будет использована Птолемеями. Продолжением её служит коронационная серия, вероятно, также древнего гелиопольского происхождения – в Гелиополь должен путешествовать предназначенный в цари, чтобы получить от Атума диадему и царские имена.

Тутмос III этим не удовольствовался – он поднялся за поставлением на самое небо, где коронованный Атумом представился Амону в присутствии Тота и Сефхетабуи, историографов царей. Затем уже следует земная коронация со сценами и длинными надписями: царь-отец собирает двор, объявляет о своём решении короновать наследника; двор и народ признают его и выражают свою радость; всё заканчивается указом жрецам провозглашать пять официальных царских имён. Это стереотипное официальное произведение было известно ещё в эпоху Среднего царства, когда его использовал Аменемхет III в своём храме в Крокодилополе.

Высказывалось предположение, что и знаменитая пунтская галерея Хаштепсут в Дейр-эль-Бахри также не вполне самостоятельна и находится в зависимости от изображений и текстов, находившихся в храме Ментухотепа III в той же местности и такого же архитектурного характера. Доказать это не представляется возможным, во всяком случае барельефы храма Дейр-эль-Бахри. изображающие их тексты, представляют один из самых важных культурно-исторических памятников человечества. Литературный интерес их также велик. Здесь и в слове, и в образе представлено отправление египетского флота, тропическая Африка с её населением, жилищами и произведениями, принесение последних Амону и т.п. Здесь же и две больших надписи от имени царицы и бога Амона, обменивающихся приветствиями, причём в уста бога влагаются сведения о прежних сношениях с Пунтом. Таким образом, перед нами как бы драма, увековеченная на стенах храма, где переданы и разговор моряков, и приветствия африканцев, и речи царицы, и благосклонные вешания божества.

Хатшепсут оставила нам чрезвычайно важную надпись, где она по поводу реставрации храма в Кусах говорит о своей строительной деятельности вообще в связи с опустошениями, произведенными гиксосами. Она обращается к современникам с речью о своих заслугах в этом отношении. Надпись составлена поэтическим языком, притом отступающим от обычного. Такой же литературный характер имеют тексты Хатшепсут, начертанные на карнакских обелисках и их пьедесталах.

Это – торжественная посвятительная надпись, в которой, кроме речей царицы о причинах дара и о ходе дела, приводится обращение к современникам и людям, «которые будут жить в грядущие годы, которые обратят свои сердца к памятникам... и будут взирать на будущее», и убеждает их не осуждать её «зачем целая гора оправлена в золото». Она сделала это для Амона, чтобы имя её пребывало в его храме, от чистого сердца, из одного куска твёрдого гранита без склейки... В Дейр-эль-Бахри на западной стороне нижней колоннады помещены барельефы, изображающие перевоз этих обелисков из Асуана и встречу их в Фивах. И здесь изображения сопровождаются краткими надписями, служащими не только как текст к картинам, но и передающими слова действующих лиц, радостные восклицания матросов, солдат, жителей Фив, жрецов, вельмож и т.п.

Весьма важны в историческом и в литературном отношении строительные надписи Тутмоса III. Надпись 22-го года, составленную по знакомой нам литературной манере, впервые оценил Брэстед, который в речи царя на тронном заседании к придворным о причинах, побудивших его к постройкам во славу божества, прочитал признание Тутмосу III о своём прошлом и об избрании его Амоном в цари из жрецов Карнака во время процессии. В другой надписи, после 8-го сирийского похода, отредактированной в том же стиле, но более краткой и дошедшей до нас в обломках, царь опять, но уже в более общих выражениях вспоминает о получении им царства от Амона и о своём правлении, начиная со дня коронации, затем переходит к плану новых построек и пожертвований. Присутствующие кратко отвечают ему, после чего он повелевает привести свои замыслы в исполнение, вспоминает о первом и восьмом походах в Сирию в связи со своими пожертвованиями, последним из которых, кажется, было помещение в Карнаке изображения богини, олицетворявшей победоносные Фивы.

В таком же стиле отредактирована и большая надпись Тутмоса I, посвящённая его заботам о великом храме в Абидосе, снова потребовавшем царского внимания. Этот длинный и интересный текст весьма напоминает произведение, увековечивавшее деяния Сенусерта в пользу Гелиопольского храма, но сохранился в более полном виде, как бы литературно дополняя его.

Здесь как раз отсутствует начало – не сохранилась речь царя, но имеется ответная речь вельмож и часть, перечисляющая от имени царя его пожертвования, и две заключительных речи его – в первой он обращается к жрецам с уважением служить его статуе и справлять его культ, «ибо я – царь превосходный, благодаря моим деяниям... достойный того, чтобы имя моё поминалось... в этом нет преувеличения». Другая имеет в виду потомство и ещё раз перечисляет заслуги царя перед страной, богами и людьми.

Такая схема надписи о царских сооружениях и дарах превращала документальный текст в стройное и изящное литературное произведение, в котором исторические факты скрывались под условной литературной формой и намёками. Конечно, в полном виде эта схема выдерживалась далеко не всегда, и наряду с текстами, более или менее следующими ей, до нас дошло немало отредактированных иначе. Так, длинная, но плохо сохранившаяся посвятительная надпись Аменхотепа III, поставленная им в своём поминальном храме за колоссами Мемнона на том месте, где он при жизни стоял при исполнении своих жреческих обязанностей, представляет диалог между ним и Амоном. Царь приглашает бога сойти и полюбоваться на созданное в честь его великолепное здание: «Когда ты восходишь на горизонт небесный, оно озаряется златом лика твоего, ибо его лицо обращено к востоку». Далее царь перечисляет свои приношения и сооружения – статуи, обелиски и дары. Амон благосклонно отвечает ему и принимает его жертву. Затем вся эннеада приглашает Амона войти в свой новый «вечный дом», созданный его сыном: «Ты – в небе, сияя на землю, а он на земле, управляя твоим царством». Конец надписи, сильно повреждённый, содержит заключительную похвальную речь Амона царю¹⁸⁷. Другая надпись того же царя в том-же храме даёт длинный перечень и описание его сооружений: храмов у колоссов, в Луксоре, в Карнаке, в Солебе и т.п., частью в третьем лице, частью от имени фараона. Всё заканчивается поэтическим обращением Амона к царю, представляющим упрощение знаменитого карнакского гимна Амона Тутмосу III.

Необычна форма надписи, повествующей о сооружениях Яхмоса I в память своей бабки, царицы Тетишери. Мы опять в «зале аудиенций», но царь беседует не с вельможами, а со своей женой о том, как увековечить память усопшей. Царица спрашивает, что ему «пришло по этому поводу на сердце», и он перечисляет задуманные им постройки; наконец, он простирает свои руки и произносит заупокойную молитву. (Найдена Питри в Абидосе.)

Очень часто строительные надписи отредактированы проще и состоят только из перечислений сооружённого и пожертвованного от имени царя или от третьего лица; иногда повествуется о самой церемонии закладки, о постройках, о жертвоприношениях.

Тутмос III, реставрируя храм Хнума и нубийского Дедуна в Семне, сооружённый ещё Сенусертом III, привёл подлинный указ о возобновлении храма, обращённый к хранителю печати, а затем и копию с найденного здесь списка праздничных даров Сенусерта. По большей части надписи предваряются полным титулом царя, распространённым довольно беспорядочно нагромождёнными похвальными эпитетами и славословиями. Иногда эти похвальные вступления занимают добрую половину текста и даже больше, как, например, в первой надписи этого рода Нового царства, принадлежащей Яхмосу-освободителю. Здесь из 32 строк только последние шесть повествуют о царских пожертвованиях, остальные содержат хвалебное вступление (21 стр.) и краткие речи к подданным царя с увещанием чтить его (2 стр.) и его мать, царицу Иаххотеп (3 строки). Появляются и надписи, резюмирующие благочестивые деяния царей. Такова, например, большая карнакская стела Тутанхамона, повествующая (в третьем лице) после хвалебного вступления о его заботах по восстановлению культа богов, поруганных в эпоху Тель-Амарны и, в особенности, о культе Амона.

Надпись эта интересна по тем намёкам, которые в официальной условной форме делаются на предшествующий период, и потому, что эта последняя надпись рассматриваемого периода принадлежит уже к тому классу официальных произведений, рассматривающих целое царствование, из которых вышел, например, знаменитый папирус Гарриса. К числу надписей этого рода относятся и известные тельамарнские пограничные стелы фараона-мыслителя. Эхнатон пожертвовал своему богу не участок земли, а целый ном в самой середине Египта. Торжественная церемония посвящения этого «Горизонта Амона» была совершена в 4-й год его царствования; границы владений бога были обозначены двумя огромными стелами, на которых царь изобразил себя с семейством в молитве перед новым богом и начертал длинную надпись в известной нам повествовательной форме.

Царь повелевает созвать своих приближённых и войска и объявляет им об основании новой столицы, согласно откровению самого бога, избравшего себе место. Воздев руки, он клянётся, что не сдвинет границ и доведёт удел до восточного хребта. Затем он перечисляет пять храмов, выстроенных Амону в новом городе, дворцы, гробницы царской семьи и гробницу тельца Мневиса, культ которого заимствован из Гелиополя, гробницы жрецов, во главе которых был поставлен носивший гелиопольский титул «Великий видением». Упоминается Нубия, вероятно, в связи с построением и там храма Амону. Текст заканчивается перечислением праздников, установленных в честь нового божества, и списком пожертвований.

Через два года царь повторил свою клятву таким же церемониальным порядком, и затем границы удела Амона были отмечены шестью большими новыми плитами и со стороны реки, и со стороны пустыни.

Ещё через два года была повторена снова эта церемония и было поставлено несколько новых пограничных камней. До нас дошло всего 11 из этих надписей 6-го и 8-го годов. Текст их несколько короче начертанного на более ранних плитах и в существенном тождествен на всех 11 камнях. Царь, проповедник нового бога, поместил во главу надписи заключённое в царский овал имя бога Амона и его титул, как небесного царя вселенной, и затем уже начертал свой собственный титул и титул своей жены – царицы – тоже характерная особенность этого царствования, отразившаяся и в клятве, следующей за повествованием о том, как царь «появился, сидя на колеснице из сплава золота и серебра, подобно богу Амону, восходящему на горизонте и наполняющему страны любовью своею», и была принесена богу жертва. Царь клянётся, между прочим, тем, что сердце его счастливо царицей и её детьми, тем, кто даст долголетие великой царской супруге, чтобы она находилась рядом с царём – какая симпатичная общечеловеческая нота! Далее указываются границы и перечисляются поставленные на них камни, иногда отмечаются между ними расстояния. Царь каждый раз обещает никогда не выходить за пределы, отмеченные стелами, и в заключение ещё раз клянётся: «Да не будет сие ни изглажено, ни смыто, ни соскоблено, ни завалено камнями... Если камень будет похищен или разрушится, я вновь поставлю его на место, где он был». Таким образом, эти надписи являются одновременно и посвятительными, и документальными в литературной форме.

Ни одно время в истории Египта не оставило нам столько гробниц знаменитых деятелей, как эпоха XVIII династии, столь богатая выдающимися людьми, создавшими славу и величие своего отечества и оставившими следы на самых разнообразных поприщах государственной деятельности. Перед нами проходят полководцы, художники, министры, даже писатели (автор летописей Танини) этой блестящей эпохи в жизни великого народа.

Их гробницы богаты текстами и представляют музеи искусства. Все они, за немногими исключениями, находятся в столице, где некогда на службе фараона, а не у себя на родине жили их бессмертные покойники, создатели культурного блеска и внешнего могущества империи.

Назначение текстов и изображение в этих гробницах то же, что было и в эпоху Среднего царства – магически доставить покойному продолжение земной жизни за гробом и «дать жить имени» его на земле. К этому затем присоединяется потребность сообщить ему возможность быть постоянно в общении с лучезарным богом света. И вот мы видим на стенах гробниц великолепные серии изображений покойных в различных условиях их земной жизни и при исполнении различных государственных и религиозных обязанностей. Этот необычайной важности культурно-исторический материал поясняется краткими текстами, многие из которых влагаются в уста изображённых, совершенно как на галереях изображений в воздвигавшихся царями храмах. Таким путём до нас дошли и народные песни, и разговоры пирующих, и возгласы музыкантов и певцов и многое другое.

Надписи в гробницах визирей дали нам текст древней инструкции, читавшейся при назначении этого главы египетской бюрократии, и длинный текст с перечислением его функций, богато иллюстрированный картинами. В гробницах вельмож мы присутствуем и при приёмах посольств и депутаций от соседних народов, читаем их названия, слышим их приветствия, видим их дары. Наконец, в гробницах сподвижников фараона-мыслителя мы видим, как он совершает служение своему богу в присутствии представителей всей земли и всей природы, как он награждает принявших его «учение жизни», слышим поэтические славословия Солнцу, читаем повествования создателей гробниц о царских милостях за их преданность новому культу.

В надписях на гробничных стелах и на статуях, поставленных для «увековечения имени»¹⁸⁸, мы находим тексты весьма различные и по составу, и по характеру, и по литературным достоинствам. В редких случаях это сухой формулярный список или даже перечисление фактов полной биографии в строго деловом стиле, как, например, в знаменитой надписи участника изгнания гиксосов адмирала Яхмоса.

Большей частью это служебные «автобиографии», интересующиеся только должностями и отличиями, причём часто изложение превращается в простой и беспорядочный список хороших качеств и деяний, напоминающий первые части фараоновских надписей. В связи с развитием религиозных, более возвышенных представлений о загробной участи, было в обычае предварять биографическую часть надписи молитвой о получении покойным благ и преимуществ, уготованных последователям Осириса и Ра, а также помещать в связи с этим или отдельно не лишённые поэтических достоинств гимны в честь солнечного божества, ладья которого была пределом желаний благочестивого египтянина.

Из наиболее крупных литературных текстов, оставленных вельможами XVIII династии, укажем лишь на некоторые. Генерал Аменемхеб, участник походов Тутмоса III и Аменхотепа II оставил краткие мемуары, весьма интересные, как параллельный рассказ к летописям Тутмоса III и как отражение новых литературных вкусов – автор оживляет своё повествование вставными эпизодами, риторическими отступлениями и даже собственными словами. Современники великой Хатшепсут, её сподвижники на поприще мирных культурных завоеваний, Тхутий, Хапусенеб, Сенмут, Сенемиах, Инени и другие дополняют нам живыми чертами не менее живые многочисленные надписи своей госпожи, перечисляя деяния, в которых они участвовали, и распоряжения, которые они приводили в исполнение. Это были постройки, сооружения во славу Амона Карнакского, возводившиеся под руководством великих архитекторов Инени, Сенмута, Тхутия. Участник Пунтской экспедиции Сенемиах не может скрыть своего изумления перед тем, что в этой стране верхушки деревьев проходят в небо, соединяются со звёздами – «я видел это глазами и не лгу». Он с гордостью говорит, что ему дали в руки письменный прибор, и он исчислял результаты экспедиции. Современник Тутмоса III Сеннуфер повествует о своём путешествии в Финикию за ливанскими кедрами для флаговых мачт храма Амона.

Другие его современники – визирь Рехмира и глашатай Инпотеф в длинных текстах перечисляют свои служебные обязанности и отдельные стороны своей деятельности при дворе, на суде, в канцеляриях, на докладах фараону и при оповещении людей и т.п. Тексты эти, конечно, имеют не столько литературный, сколько культурно-исторический интерес, знакомя нас с работой египетской правительственной машины¹⁸⁹ и сообщая нам распределение служебного дня египетского вельможи лучшей поры империи. Современник Аменхотепа III, знаменитый «Аменофис сын Паапия», впоследствии считавшийся знаменитым мудрецом, к которому ещё в греческое время возводили сборник изречений, ходивших даже на греческом языке и которого возвели в полубоги, оставил нам на своей статуе длинную и трудную надпись с перечислением своих достоинств и служебных обязанностей; последние расположены по порядку постепенного возвышения его от назначения младшим секретарём царя, когда он впервые «увидал чудеса Тота и был наставлен в таинствах их», и кончая назначением «начальником всех работ», когда он заведовал постройками, строил и доставлял корабли. Дополнением к этой большой надписи служат другие повествования о различных деяниях и милостях; между прочим, в одной, дошедшей в поздней копии, мы находим торжественный декрет о даровании царём ему заупокойного храма. Документ составлен по схеме царских строительных и дарственных надписей – дело начинается с царского заседания, приводится в полном виде указ, но в конце находятся заклятия на нарушителей и благословения на охранителей сооружения. В надписях на статуях, найденных в Карнаке, этот же вельможа называет себя предстателем перед богами, поставленным царём: «О люди Карнака, являющиеся созерцать Амона, придите ко мне, и я сообщу ему ваши молитвы... если вы произнесёте для меня заупокойную формулу... Я предстатель, поставленный царём слушать слова вашей молитвы и передавать нужды обеих земель в горний мир».

Форма надписей с автобиографическим элементом не была однообразной. В это время, как и раньше, стены гробниц с их изображениями и надписями к ним давали живописную биографию покойного вельможи. Полный связный текст в редких случаях мы находим начертанным на стене гробницы; обыкновенно его помещали на стеле или статуе, где в связи с заупокойным значением этих предметов он принимал по большей части религиозный и даже молитвенный характер. Весьма многие тексты этой эпохи начинаются заупокойной формулой, за которой иногда следует молитва Амону, и затем, в большинстве случаев, длинный ряд заупокойных пожеланий, по идеям напоминающих «Книгу мёртвых» и представляющих в сжатом виде загробные чаяния благочестивого современника эпохи. «Биографическая» часть нередко даётся не в повествовательной форме, а в виде длинного и бессистемного перечисления хороших качеств, достоинств или служебных обязанностей покойного. Текст заканчивается обращением к читающим с просьбой помянуть имя покойного и прочесть ему заупокойную формулу, при этом указывается на то, что это доброе и благодетельное для усопшего деяние не представляет для живущих никакого труда, но полезно и для них, так как за доброе дело награждает бог.

Иногда в надписях мы встречаем обращения нравоучительного характера. Покойный поучает примером собственной жизни. «Поставьте себе на вид мои достойные качества, – говорит Инени, – поступайте подобно мне, и благо вам будет». Пахери произносит великую фразу: «Я не говорю никому неправды, ибо я знаю, что Бог среди людей, и я ощущаю его», – уверяя, подобно другим, в истинности того, что сообщает его надпись. Глашатай Инетеф объясняет свою удачную служебную карьеру тем, что его «сердце руководило» его делами и что он «не преступал его велений, не уклонялся от его руководства». Верховный жрец Амона Аменемхет прямо озаглавил свою автобиографическую надпись обычным в дидактической литературе «Начало наставлений»... и начал её: «Говорит он, как наставление своим детям: «Я говорю это вам, чтобы вы послушали о том, что было со мною с первого дня моей жизни». Далее он подчёркивает своё хорошее поведение в детстве и в юности и рассказывает о своей удачной служебной карьере в связи со своими хорошими качествами (к сожалению, надпись сильно повреждена) и т.п.

Своеобразны надписи гробниц сподвижников Эхнатона, «послушавших учение жизни» и за это удостоившихся его отличий и милостей. Получение этих милостей – главная тема биографических изображений и надписей на стенах гробниц. Иногда эти краткие надписи обработаны в повествовательной форме – приводятся слова царя, повелевающие возложить на его верного слугу знаки отличия за то, что он «послушал учение фараона и исполнил всё, что было приказано».

Награждаемый иногда отвечает царю благодарственной речью, говоря, между прочим: «Ты – моя жизнь, моё здоровье – видеть тебя». Царь иногда обращается с речью к собранным вельможам, объявляя им о своём решении наградить данного вельможу. Часто «автобиографические» строки заключены в славословие Амону и царю и поставлены с ними в тесную связь – подобное мы будем встречать и потом. Иногда и здесь, кроме богословия, занимаются и светскими делами – так в гробнице Хеви изображён приём послов и депутаций с данью из Азии и Нубии.

Краткая сопровождающая надпись в повествовательной форме, после даты, сообщает о прибытии царя и царицы на золотых носилках, чтобы принять дань, ибо собрались к престолу их «все страны и острова сердца морского».