Время Рамессидов

Надписи преемников «Кадешского победителя» находятся под влиянием его победных текстов, особенно эпоса, но разделяют участь многих других явлений египетской жизни в эту эпоху упадка. Как на барельефах, изображающих победы, ни интерес сюжета, ни сила движения, ни тщательность в исполнении деталей не в состоянии искупить странного впечатления, получаемого от карикатурного нагромождения фигур уничтожаемых врагов и несоответствия пропорций, так и в литературных текстах, относящихся к этим барельефам, отдельные поэтические места, удачные сопоставления, вносящие оживление в собственные слова и т.п. несомненные достоинства, не могут уравновесить доходящей до невразумительности трескотни, напыщенной фразеологии, утомительных длиннот и повторений. Тексты непомерно растут в длину, не выигрывая в обстоятельности, поэтический стиль сбивается на риторику официальных похвальных од.

Преемнику Рамсеса II Мернептаху не приходилось за военными лаврами ходить на берега Оронта – враги сами нагрянули на Египет. В 5-й год его царствования на Дельту обрушился поток «народов моря» в связи с ливийским нашествием. Страшная опасность была отвращена, и царь увековечил победу четыре раза: в Карнаке у 7-го пилона, на колонне, на стеле в Атрибе и сзади надписи Аменхотепа III в своём заупокойном храме в Фивах. Из них первая и последняя надписи – большие литературные произведения, которые были озаглавлены подобно кадешской поэме – «Возвещение победы», причём первая, подражая этому эпосу, даже пропустила дату и прямо начинает с перечня народов, вторгнувшихся в Египет. После шаблонного прославления царского могущества идёт длиннейший текст (всего в надписи 76 строк), в котором не всегда легко уловить нить. Автор не интересовался ходом битвы – его целью было воспевать в картинных и высокопарных выражениях силу и победу царя.

Ливийцы нападают. Царь, недавно вступивший на престол, готовится дать отпор. Докладывают о союзе ливийцев с морскими племенами. Он приходит в ярость и произносит длинную речь. Птах является ему во сне и вручает меч. Происходит битва, подобной которой «никто не видал в летописях Египта». Ливийский царь бежит «под покровом ночи». Мернептах празднует триумф, приводятся цифры убитых, пленных и добычи. Во дворце ликование. Царь обращается к приближённым с длинной речью и получает в ответ их славословия. Таким образом, здесь манера царских надписей сочеталась с летописным элементом и всё заключено придворной сценой, подобной уже известным нам.

Другой текст, прославляющий ливийскую победу, сохранился лучше и составлен более вразумительно. Он приобрел особую известность благодаря тому, что в заключительной части упоминает о палестинских делах, и называет единственный раз в египетской письменности имя Израиля. Это поэтический текст, составленный ритмически и не лишённый литературных достоинств, к числу которых относятся пользование поговорками, собственными словами, особенно же изображение невзгод войны и благ мира; последнее вошло теперь в моду. Совершенно оставлена в стороне забота о фактической точности и хронологической последовательности. Это сплошное славословие, и на основании его нет возможности представить себе ход ливийской войны. Карнакский текст всё-таки больше считается с фактической стороной дела.

Ещё в большее отчаяние приводят историка надписи Рамсеса III. Правда, этот царь, подобно Сети I, оставил нам и галерею барельефов в своём храме в Меди-нет-Абу. Это прекрасное сооружение всё ещё в целом виде надлежащим образом не издано, и приходится обращаться по большей части к старым несовершенным и неполным воспроизведениям как изображений, так и сопровождающих их надписей. Большие надписи также доступны только в старых копиях. Эти тексты – не летописи, а трескучие оды одного порядка с оставленными Мернептахом, но ещё более напыщенные и невразумительные. Подобно тому, как на барельефах фараон изображается в колоссальном виде, повергающим врагов и попирающим кашу из их тел, так и в придворной поэзии говорится только о нём одном – это нескончаемая хвала его силе и неистощимый запас издевательства над его врагами. На факты делаются лишь намёки, действия почти нет. Всё речи и речи – то говорит двор, то подданные, то поражённые величием фараона враги. Иногда не ясно, где кончают одни и начинают другие, но все обязательно выражаются изысканно и картинно, и притом выше понимания обыкновенного читателя, который едва ли в состоянии догадаться, что, например, «полное пламя» означает египетский флот, а «стена медная» – войско.

Надписи эти следующие:

1. Датированная пятым годом и составленная по поводу отражения филистимлян. Длинный текст в 75 строк, крайне невразумительный и дошедший со многими пробелами. Конец содержит описание благодеяний мира; между прочим: «Женщина идёт, куда ей угодно, с поднятым на голову покрывалом и широким шагом...»

2. Надпись 8-го года на башне 2-го пилона Меди-нет-Абу. Вдвое короче предыдущей и гораздо понятнее. Не более трети посвящено событию, всё остальное – славословия и речи. Царь сам обращается с речью: «Слушай меня, вся вселенная, собравшись воедино, все придворные, царевичи, жрецы, граждане, младенцы и юноши этой земли! Внимайте моей речи, уразумейте мои планы дать вам жить, взирайте на силу отца моего Амона, создателя моей красоты... Он даровал мне победу, его рука со мною...» Далее он говорит о войне и победе и заканчивает длинным победным гимном, начинающимся словами: «Да восклицает Египет до высоты небесной!..»

3. Большая надпись (50 строк) на южной башне 1-го пилона Мединет-Абу посвящена 2-й ливийской войне. По стилю близка к первой, по сохранности хуже её, по невразумительности не уступает ей.

4. Датированная 2-м годом, тоже на 1-м пилоне, но на северной башне. Также посвящена 2-й ливийской войне.

5. Победные приветствия, влагаемые в уста Амону, заимствованные с изменениями у Сети I, Рамсеса II и, через них, у Тутмоса III.

6. Беседа с богом Птахом, списанная с небольшими изменениями с надписи в Абу-Симбеле Рамсеса II.

7. Большое количество небольших текстов к барельефам, составленных часто в стиле и с фразеологией больших надписей. Здесь тоже и речи царя к войску, и восклицания подданных, и благословения богов.

Другие надписи этого времени имеют характер строительных и дарственных. Литературная форма их различна.

Например:

1. Большой текст Мернептаха на пилоне Гермопольского храма. 26 длинных иероглифических строк представляют «копию похвалы царя, совершённой Тотом в праздник Тота, когда он почил в доме Амона Мернептаха со своей эннеадой». Тот Гермопольский обращается с длинной хвалебной речью к «Тоту Мернептаха» (может быть, Мернептаху), припоминая его добрые дела; принимая образ ибиса, он возносится к ладье Ра и заявляет, что он «записал для него продолжительность царствования, как небо». Ра одобрил это и согласился. Тот принимает вид павиана и заявляет, что он записал для царя юбилеи, которые будут справляться, «пока небо твёрдо стоит на своих столпах». Затем гермопольская эннеада также произносит речь «едиными устами» и т.п.

2. Так называемый календарный текст в Мединет-Абу. Рамсес III обращается с длинной речью к Амону. После обычных славословий он перечисляет свои добрые дела в его славу, с историческими отступлениями, и затем приводит календарь праздников, частью вновь установленных по поводу побед, частью обычных старых. Каждый раз приводятся списки жертв.

3. Документ об иммунитете имущества храма Хнума на Элефантине. Текст – официальный, несколько напоминающий аналогичные памятники эпохи Древнего царства.

Официальных бумаг этого времени до нас дошло значительное количество. Упомянем известные акты процесса о заговоре на жизнь Рамсеса III, процесса о разграблении царских мумий, различные указы из царской канцелярии и т.п. – тексты, имеющие и формальный интерес как образцы стиля.

Кроме барельефов и напыщенных текстов, о подвигах Рамсеса III повествует ещё один памятник, представляющий исключительное по своей важности явление в истории египетской письменности. Это знаменитый «великий папирус Гарриса», самая большая египетская рукопись, приготовленная по повелению Рамсеса IV ко дню погребения его отца, как манифест отходящего в иной мир отца в пользу своего сына, престол которого находился в опасности. Боги и жрецы были привлечены для содействия в достижении им царства. Храмы в Фивах, Гелиополе и Мемфисе, трёх главных городах этого времени, а также храмы других священных центров получили приказание составить к указанному сроку списки своего имущества и даров царя; в Фивах была произведена общая редакция. Каждая из четырёх частей (Фивы, Гелиополь, Мемфис, прочие храмы) предварялась и заключалась влагаемыми в уста покойного царя красивыми молитвами за себя и за сына; кроме того, весь папирус завершался так называемой исторической частью, в которой в форме обращения царя к подданным излагаются его заслуги по упрочению внешнего могущества и внутреннего благосостояния Египта. Эта часть и молитвы и являются собственно имеющими литературный интерес; остальное – списки, весьма важные для археолога и исследователя экономических отношений.

Памятник датирован днём смерти фараона, который уже носит здесь погребальную титулатуру, именуясь «облечённым в белую диадему, подобно Осирису», «озаряющим преисподнюю, подобно Атуму», «проезжающим вечность, как царь загробного мира». Далее говорится о назначении памятника. Царь сообщает «в славословиях, величаниях и молитвах о своих многочисленных деяниях и подвигах во славу всех богов, а также и благодеяниях, оказанных народу земли Египетской и всей вселенной, для сведения всех богов и богинь, всех иноземцев, всех египтян и всех людей».

Соответственно этому первая большая часть предназначалась для перечисления заслуг царя перед богами. Здесь и молитвы, и перечни священных построек и даров царя, и списки храмового имущества, также считавшегося, в широком смысле, царским пожертвованием. Последние пять страниц говорят о благодеяниях Рамсеса III людям. Эта «историческая» часть напоминает автобиографию. Подобно Тутанхамону, Рамсес III начинает с описания предшествующего времени и рисует его мрачными красками.

Здесь и распад страны, и внутренние смуты, и господство иноземца, и упадок религии, и голодные годы. Всё прекратилось, когда боги «склонились к милости» и возвели на трон его отца Сетнахта. Далее повествуется о назначении Рамсеса соправителем, о смерти его отца, о его внутренних делах, войнах, сношениях с Пунтом и другими областями у Красного моря, о мудром правлении и благах мира. Наконец, сообщив в обычных богословских выражениях о своей кончине, Рамсес говорит о вступлении на престол своего сына и в речи убеждает подданных служить ему: «Делайте для него работу рук своих, чтобы пользоваться его благоволением и получать питание каждый день. Амон доверил ему своё царство над землей: он да усугубит ему время жизни больше, чем другому царю, царю Верхнего и Нижнего Египта, владыке обеих земель Усермара Сотепнеамону, сыну Ра Рамсесу (IV) Хикма Мериамону, которому дана жизнь вовеки».

Если царь, имя которого заканчивает папирус, и не совершил ничего замечательного, начав собою ряд бесцветных Рамсесов упадка, различаемых только цифрами, то за составление великого папируса Гарриса он заслуживает особенной благодарности, и едва ли какой другой фараон столько сделал для облегчения отдалённым поколениям знакомства с его временем. Кроме интересной и деловито составленной исторической части, не могут не обращать на себя внимания молитвы за сына, влагаемые в уста почившего царя.

Рамсес IV как будто чувствует своё положение на поворотном пункте истории, как будто сознаёт, что время славы прошло... Интересно при этом вспомнить, что мотив молитвы за сына сам по себе в литературе не нов – мы его встретили в большой абидосской надписи Рамсеса II, где он обращается к своему отцу, между прочим, с просьбой помолиться за него перед Ра. Но там это не занимает такого центрального положения.

Вообще же нельзя не указать на эту абидосскую надпись, как на приближающуюся по тону и духу к папирусу Гарриса. И там царь перечисляет в сходных выражениях свои дары и деяния, правда, не в честь богов, а в пользу заупокойного культа отца, но это делается с такою же обстоятельностью, причём употреблён литературный приём диалога между сыном и почившим отцом; и последний выставляется, как и в папирусе, говорящим из иного мира. Перечень и описание сооружений в виде речи, обращённой к божеству, мы видели в диалоге Рамсеса II с богом Птахом. Там он также напоминает папирус; мы знаем, что Рамсес III использовал эту надпись для своих целей. Нечего и говорить, насколько интересны и важны в богословском отношении молитвы и какое значение для археолога имеют описания сооружений. Словом, у нас нет в египетской литературе другого памятника, который бы по разностороннему интересу мог бы равняться с разобранным папирусом. Не могут не броситься в глаза нередкие совпадения в папирусе и многочисленных надписях Рамсеса III, относящиеся к фразеологии и иногда распространяющиеся на целые пассажи, а также в литературных приёмах. Так картина благосостояния и мира, являющихся результатом мудрого правления, почти тождественна в папирусе и надписи 5-го года.

Надпись 8-го года вся напоминает папирус уже по замыслу – в ней повествование влагается в уста царя и обращено к народу. Очевидно, всё это вышло из одной литературной школы, которая, однако, умела применяться к задачам произведения и давала в одном случае трескучую и тёмную риторику, а в другом – дельное, понятное и содержательное повествование.

Эта же школа действовала и во всё продолжение царствования Рамсеса IV. Но ей уже не пришлось прославлять победы фараона... В сохранившихся четырёх интересных надписях царя уже всё дело касается религиозных сюжетов. Две из надписей свидетельствуют о желании царя не отстать от своего отца в строительной деятельности. Он уже на втором году царствования снаряжает огромную экспедицию в Хаммаматские рудники, подобной которой не было со времён XI династии. Следуя велению самого Амона, царь лично посетил местность, и в память об этом была поставлена там большая надпись в 15 строк, больше которой занято титулатурой, а в конце говорится, что он, «будучи премудр, как Тот», вычитал в анналах и писаниях о необходимости «сделать полезное для владыки богов».

Другая надпись, от 3-го года, рассказывает об исполнении этого намерения и отправлении более 9000 лиц в рудники. Большой текст в 22 строки начинается титулатурой и величанием царя, рассказывает придворным стилем о ходе предприятия, сообщает список его участников, перечисляет жертвы богам. Две другие большие надписи Рамсеса IV найдены в Абидосе и указывают на особое почитание, какое имел царь к Осирису. Как будто он хотел этим восполнить пробел в папирусе Гарриса, где священный Абидос, согласно установившейся моде, не выведен в числе главных центров религии.

Обе эти надписи имеют большой богословский интерес. Изданная Пилем надпись в 19 строк с придатками малых, весьма важна для суждения о религиозном миросозерцании царя и его образованных современников. Она начинается богословской молитвой Осирису, «сокровеннее которого» царь «не нашёл другого бога», затем переходит в исповедание царём своей законности и праведности, частью напоминающее 125 главу «Книги мёртвых». Подобное же исповедание имеется и в другой молитве Рамсеса IV к Осирису (28 строк), изданной и разобранной Пьерре. Царь в 4-й год своего царствования является перед Осирисом и просит, на этот раз почти без богословских отступлений, его милости, ссылаясь на свою праведность. Конец надписи (с 21-й строки) представляет особый интерес: «Ты благосклонен к земле Египетской... в моё время. Ты усугубишь для меня долготу великого царствования царя Рамсеса (II), бога великого, ибо более велики были полезные деяния, совершённые мною для дома твоего, чтобы снабдить твои жертвы, чтобы выискивать всякий прекрасный случай, всякий случай быть полезным твоему двору ежедневно в эти 4 года, чем сделанные для тебя царём Рамсесом (II), богом великим, в его 67 лет. Ты дашь мне долголетие в царствовании великом... его сыну, ибо я сижу на троне его. Ведь ты изрёк это собственными устами, и это не может быть изменено... Ты – великий владыка Гелиополя, ты – великий владыка Фив, ты – великий владыка Мемфиса. Ты тот, у кого сила, и то, что ты делаешь, исполняется. Дай мне возмездие за подвиги, совершённые для тебя, жизнь, здравие, благоденствие, долголетие, продолжительное царствование... Будь со мною как добрый покровитель, как верный защитник. Передай мне все земли и все страны, как царю, да принесу я твоему Ка и твоему имени их дары».

Тон и словоупотребление этого текста весьма близки к молитвенным частям папируса Гарриса. Особенно обращает на себя внимание идея награды от бога за совершённые в честь его «подвиги», а также мольба царя о долголетии. Рамсес IV упорно добивался почему-то продолжительного царствования, и в великом папирусе Гарриса вложил, между прочим, в уста своего отца просьбу об этом, в молитве Амону за сына, заключающей фиванскую часть: «..Дела, повелённые тобою, исполняются навеки нерушимо; то, что ты изрёк, пребывает, как твёрдый камень. Ты определил мне царство на 200 лет – возмести их моему сыну, который теперь на земле, сделай его жизнь продолжительнее, чем у любого царя, чтобы воздать за полезные деяния, которые я совершил твоему Ка...» Вероятно, речь идёт о каком-то не исполнившимся пророчестве относительно Рамсеса III, и его сын просит бога зачесть на него года, оставшиеся в долгу (т.е. 168 лет). В абидосской надписи он несколько сбавил свои требования (просит всего 134 года), но, по-видимому, всё же ссылается на обещание, данное отцу, если только мы правильно понимаем это испорченное место.

Религиозные тексты, оставленные Рамсесом IV и в папирусе Гарриса, и в его собственных надписях, свидетельствуют о работе богословской мысли, получившей вследствие деятельности Эхнатона новую нишу. До нас дошло от эпохи после Тель-Амарны немало произведений религиозной письменности, доказывающих, что кратковременное царствование Атона не прошло бесследно для египетской религии и литературы, как не было оно бесплодно и для искусства²⁰⁸. Победители ненавистного бога ликовали и пели гимны запустению его града, чиновники и жрецы предали забвению и проклятию царей, его почитателей, не исключая и тех, которые, как Тутанхамон, ему изменили, но сами бессознательно, восстановив старую мифологию и культ, продолжали новую богословскую работу сподвижников Эхнатона, лишь перенеся на Амона те представления, которые последние соединяли с солнечным диском. Эпоха XIX И XX династий – время всемогущества Амона. Это бог вселенной, поглощающий в себе другие божества. Огромный богословский трактат, сохранившийся на папирусе эпохи Рамессидов в Лейденском музее, представляет драгоценный памятник работы египетских богословов реставрационной эпохи то в форме гимнов, то в виде рассуждений с доказательствами, провозглашавших силу и величие своего бога и его священного града.

Наш соотечественник Франк Каменецкий указал на то, что по крайней мере некоторые части его составлены ещё под свежим впечатлением падения дела Эхнатона и победы Фив. «Изгнана язва из Фив», ибо этот город, око Ра и Гора, сильнее всех городов мира, действительно дающий царю победу. Всюду ликование, царь вернулся в истинной вере, и Амон признал его...» Фивы действительно «область правды», и блаженны нашедшие в их почве вечное успокоение, ибо они делаются божественными душами, подобно эннеаде». Фивы – первообраз и мать всех городов, свидетель мироздания, город по преимуществу, что доказывается уже его именем. Но это не помещало богослову-поэту сознательно или бессознательно идти по пути своих ненавистных старших современников. В своём трактате он последовательно проводит идею единства фиванского бога, сливая с ним другие божества, и Ра, и эннеаду, и Птаха Мемфисского, и Атума Гелиопольского, прибегая для этого к самым разнообразным ухищрениям, то объясняя другие божества, как имена Амона, то объединяя их указанием на единство воли. «Всего существует три бога – Амон, Ра и Птах; подобных им нет. Сокровенный именем Амон, он же и Ра, как лицо, а тело его – Птах. Их города на земле вовек – Фивы, Гелиополь, Мемфис. Посылаемое с неба заслушивается в Фивах и докладывается в Мемфисе; записанное писанием Тота направляется во град Амона с его богатством, здесь в Фивах делу даётся ход».

Но ещё больше мы почувствуем влияние духа, столь ярко проявившегося в Тель-Амарне, если обратимся к частям папируса, описывающим животворное действие солнечного божества на природу, – здесь те же картины и даже те же выражения. «Он сияет на сидящих во тьме, чтобы озарить их лица. Очи открываются, уши открыты; одеваются, когда проникнет его луч... Храмы богов открываются, и люди делаются зрячими. Деревья одеваются листьями перед лицом его – их ветви расцветают, рыбы скачут в реке... из любви к нему, скот скачет пред ним, и птицы потрясают крыльями, видя его в его время. Они живут, ибо ежедневно видят его». Подобное же найдём и в известном большом каирском гимне Амону, и в целом ряде других аналогичных произведений различных размеров и литературных качеств. Но наряду с этим мы встречаем реабилитированными и традиционные мифологические представления о плавании бога по небу и преисподней на ладьях, о борьбе его с силами мрака, о победе над «врагами» (и, конечно, магию).

Далее учение о промысле нашло развитие и углубление – божество не только даёт жизнь вселенной и посылает свой свет для поддержания жизни и благоденствия людей, но становится и в близкие, тёплые отношения к отдельным людям, особенно к тем, которые нуждаются в его помощи, кто призывает его в утеснении и скорби, кто смиренно и без шума и многословия ему молится. Вопреки официальным традиционным представлениям, которые не знают покаяния и не понимают тона кающегося грешника, здесь мы видим, что божество карает за грехи, но искреннее покаяние склоняет его к милости, ибо оно понимает, что человек по самой своей природе грешник. Такие новые мотивы тёплого личного благочестия мы находим и в многочисленных гимнах этой эпохи, и в документах фиванского духовенства времён XXI династии и особенное посвятительных надписях тесного кружка, может быть, даже общины, младших служителей при заупокойных храмах в фиванском некрополе, так называемых «послушателей зова в Месте Правды». Эти «малые» люди особенно любили подобного рода молитвы, служившие утешением бедных людей, но усвоенные и более состоятельными.

К этому же роду религиозной письменности примыкают произведения неизвестного поэта, сохранившиеся на черепках школьного происхождения в гробнице Рамсеса IX. В числе их имеются два гимна божеству солнца; вечернее и ночное солнце рисуется побеждающим своих врагов, дневное – создателем мира и руководителем природы, но и к тому, и к другому поэт обращается в конце гимнов с молитвой как к богу правды помочь ему в его личном деле и вернуть ему его общественное положение, которого он лишился из-за интриг недругов. По-видимому, какая-то личная просьба заканчивала и третье его произведение – гимн Осирису как богу плодородной почвы, на спине которого живут люди, питающиеся «от плоти тела его, отца и матери человечества». Наконец, этому же поэту принадлежит и восхваление столицы, как «глас вопля того, кто в Нубии» – очевидно, написанное в изгнании, но, к сожалению, сохранившееся весьма плохо. Эрман, впервые обработавший эти тексты, сравнивает их автора с великим поэтом тельамарнского гимна. Это несколько преувеличивает его талант, но факт школьного употребления его произведений, конечно, указывает на их популярность и значение.

Дальше, в смысле слияния всего мира не только богов, но и природы, пошли гимны Амону, сохранившиеся в копии уже персидского времени на стенах храма в Великом оазисе, но частью и на папирусе времён XXII династии в Берлине. Здесь, согласно таинственной гермопольской книге, т.е. опять-таки откровению Тота, Амон ещё во время мироздания, сидя на хребте небесной коровы, плавал по хаосу и приставал к различным местностям, в которых возникли затем священные центры, боги которых, таким образом, – формы и различные имена того же Амона. Поэтические тексты эти, однако, идут ещё дальше и объявляют Амона и небом, и землёй, и воздухом и, таким образом, доходят до пантеистических представлений.

Богословский и молитвенный характер всё больше приобретали и официальные царские и даже автобиографические надписи последующих времён, когда Рамессидов сменили династии, при которых глубокий упадок Египта обозначился ещё яснее и когда повествовать о победах уже не приходилось. Единственный фараон этого времени, имевший право на составление победной надписи – Шешонк I в своих литературных сохранившихся до нас текстах, ограничивается тем, что списывает с более древних образцов длинное обращение к себе Амона или в тёплом, благочестивом тоне, напоминающем псалмы и папирус Гарриса, говорит о своих заслугах перед Амоном и дарах ему. Лишь на одной стеле мы, кажется, можем усмотреть остатки торжественной надписи, в которой царь повествует двору о своих победах и слушает его почтительный ответ. От преемника его, Осоркона I, имеется большая надпись в Бубасте, по содержанию напоминающая папирус Гарриса и представляющая «список памятников, сделанных царём с 1-го года... в честь всех богов и богинь всех городов юга и севера». От Осоркона II у нас имеются большие и интересные надписи, все относящиеся к области религии. Третьим годом датирована начертанная иератическим письмом луксорская надпись, повествующая о необычайном наводнении, затопившем храмы, «как было в первобытные времена». Амон повелел явиться в Луксор барке со своим изображением; жрецы запели длинный псалом, молясь о прекращении бедствия. Это, вероятно, текст из серии чудес Амона, о которых теперь составляют длинные надписи на Стенах его храма.

Сюда относились и повествования об оракулах, суде божьем, решавшем все дела, – и судебные, и религиозные, и политические, и даже нечто вроде исторических текстов, называемых некоторыми анналами. Жрец Осоркон II, сын фараона Такелота II, повествует на стенах бубастидской залы в Карнаке о своём прибытии в Фивы. Город ликует. Амон выходит в процессии, ему представляется новый жрец. Бог выражает удовольствие. Жрецы всех рангов приветствуют нового главу, произносятся речи. Осоркон объявляет новый календарь праздников. Через несколько лет случилось какое-то небесное знамение и в связи с ним бунт, заставивший Осоркона бежать. Рассказано это сознательно туманным условным языком²⁰⁹. Осоркон собирает двор и в туманной речи говорит о гневе Ра, которого необходимо умилостивить²¹⁰. Действие происходит где-то вне Фив, возвращение в которые ему удаётся. Он приносит жертвы. Бога выносят в процессии. Осоркон вопрошает его, как поступить с бунтовщиками. Амон повелевает простить Фивы. Надпись заканчивается длинным списком приношений.

Среди других текстов, многочисленных в это время и повествующих о приношениях, пожертвованиях, особенно участков земли и т.п., отметим тексты и изображения царя Осоркона II в его юбилейном зале в Бубасте. Кроме мелких пояснительных к галерее изображений приписок, здесь имеется длинный текст о значении юбилейных торжеств, о царских дарах храму Амона и даровании Фивам иммунитета. Но ещё любопытнее танисская надпись этого царя. Это – молитва, в которой царь просит, чтобы его потомки действительно правили Египтом и признавались и жрецами Амона, и предводителями ливийских ополчений, чтобы дети его занимали должности, которые он им предоставил и чтобы «сердце брата не возносилось над братом». Итак, бессильная власть номинальных фараонов времени развала уже не могла обычными средствами поддержать единство страны под своим авторитетом и стала молить об этом богов. Впрочем, молитвы политического характера мы встречаем не впервые – они стали особенно заметны с того же папируса Гарриса и Рамсеса IV, в связи с общим настроением эпохи.

Это настроение выразилось и в большей связи морали с религией. Знаменитый каирский папирус, известный под именем «Наставлений Ани своему сыну Хонсухотепу», дошедший до нас в рукописи эпохи XXI династии, восходит, по-видимому, к несколько более раннему времени, так как в нём новоегипетские формы ещё не господствуют, и даже от XXII династии дошла до нас дощечка фиванского школьника с подстрочным переводом начала этого произведения на новоегипетский язык, причём становится ясна трудность понимания этого текста для современников XXI–XXII династий, и копия, имеющаяся в нашем распоряжении, понятна лишь в незначительной степени. Сам памятник называл своего автора, кажется, жрецом заупокойного храма царя Неферкара, может быть, Пиопи II, что для датировки его, конечно, не имеет значения, тем более, что имена Ани и Хонсухотепа были употребительны и в Среднем и в Новом царстве. По духу, наставления, преподаваемые в форме беседы отца с сыном, могут указывать на Новое царство и пользовались в данное время особенной популярностью.

Мы находим здесь то, что является характерным для духовной физиономии эпохи Нового царства – тёплое интимное благочестие, идею воздаяния за поведение человека уже при жизни, монотеистическое настроение, выразившееся в том, что в тексте говорится везде о Боге, а не о каком-либо определённом члене пантеона; меньше внимания уделено практическим советам хорошего тона и не поощряется чиновничий карьеризм. В этом отношении премудрость Ани несравненно выше дошедшей до нас с именем Птаххотепа. В литературном отношении он, кажется, так же бессистемен и беспорядочен, нагромождая и смешивая нравственные и практические сентенции, религиозные советы и поучения о семейных добродетелях, общечеловеческое с узко-египетским.

Казалось бы, подъём личной религиозности, сознание греховности и необходимости покаяния, моральных требований должны были благотворно повлиять на заупокойную литературу и вообще содействовать оттеснению магии. Носители фиванской теократии могли стать на этот путь.

До нас дошли папирусы на мумиях их – эти папирусы представляют указы Амона как идеального царя, сообщающие его служителям «всякий вид обожествлённости» и загробных благ. Здесь дело начинается с царской титулатуры бога, содержащей целое исповедание веры его жрецов, которые признают, что он «милостив к молящемуся» и «защитник того, кто полагает его в своём сердце». Сам Амон в своём указе возглашает, что, спасая душу своего служителя, он «отдает на пожрание дух злодея». Таким образом, судьёй и распорядителем загробных благ является уже Амон, принимающий в соображение земную жизнь покойного. Но это представление нисколько не повлияло на погребальную практику и заупокойную литературу, которая продолжала развиваться и умножаться. «Книга мёртвых» увеличилась на несколько «дополнительных» глав, из которых одна обусловливала усопшему хороший приём в преисподней; другая считалась чудесно найденной на шее мумии Рамсеса II, третья – открытой знаменитым мудрецом Аменофисом, сыном Паапия, и т. д.

Но скоро и «Книги мёртвых» оказалось недостаточно. В гробницах царей Х1Х и XX династий стены покрыты множеством странных изображений, сопровождаемых кратким текстом и составляющих так называемую «Книгу о том, что в загробном мире», или по-египетски «Амдуат». Бог солнца как умершая «плоть» проезжает загробный мир на своей ладье по продолжению земного Нила; оба берега адской реки населены существами разнообразного и чудовищного вида. Путешествие продолжается 12 ночных часов, почему и сама книга разделена на 12 частей, на которые разделена и загробная долина, представляющая повторение Египта с его священными центрами. Текста в книге немного, и он не имеет литературного интереса – это названия часов и местностей, обозначение того, что делает путешествующий бог и кто его встречает. Магический характер явствует из пояснений, что знание книги и приготовление её копий по образцу оригинала, начертанного на вратах Дуата²¹¹, полезно и здесь, и за гробом.

Книги эти, по-видимому, фиванского происхождения и никогда не выходили за пределы царского дома и жреческого сословия. Они писались и на папирусах, и на больших каменных (изредка деревянных) саркофагах поздних эпох.

Содержание книги следующее. С богом Ра-«плотью», принявшим ночную форму с головой овна, едут боги, богини и блаженные усопшие, они достигают преддверия ада, «Пилона западного горизонта», и до прибытия к богам преисподней проезжают по «долине Ра». Во второй и третий час плавание происходит по области, соответствующей Абидосу и царству Осириса, четвёртый и пятый часы – область Мемфиса и бога Сокара²¹², область бесплодная, мрачная, населённая чудовищными змеями. Нет даже воды и, чтобы скользить по песку, ладья должна превратиться в змея и влачиться четырьмя шакалами. Проезжают мимо могильного холма самого Сокара. В полночь дорога поворачивает на восток и проходит мимо древних священных мест Осириса – Бусириса и Мендеса, мимо Осирисовых островов, «Полей Даров», и таинственного чертога с образом Осириса; здесь же мумии древних царей и блаженные покойники. Ра обращается к ним с приветствиями и призывает к совместной борьбе со змеем Апопом, который уже поглотил всю воду следующего часа, чтобы затруднить путь богу Ра и заполнил своими изгибами 450 локтей. Сил одного Ра оказывается недостаточно для борьбы с ним – на помощь ему является змей Мехен, образуя своими изгибами род наоса вокруг него, Исида и другие богини своими заклинаниями связывают и уязвляют Апопа. Здесь же Ра проезжает мимо гробниц богов и в том числе своей собственной. «Плоть» Осириса сидит на троне, и перед ним богиня с львиной головой обезглавливает его врагов. Ра спрашивает пропуск у Осириса, как хозяина области, восьмой час именуется «Саркофаг богов» и заключает в себе гробницы эннеады. Здесь же пребывают блаженные усопшие, погребённые по чину. К ним Ра обращается с приветом, и они пытаются отвечать, но издают звуки, напоминающие шепот или чириканье. Девятый час отличается обилием воды и звёздных богов, наполняющих ладью.

Десятый час соответствует Гелиополю и его некрополю Игерт. Ра проезжает здесь по своей собственной области, странные изображения, вероятно, стоят в связи с Гелиопольской доктриной. В одиннадцатом часу ладья движется уже при свете утренней звезды, происходят казни врагов Осириса. Канат барки превращается в змея, чтобы вывести её на свет, а она сама проводится через тело змея в 1300 локтей – символ обновления. Ра выходит из пасти змея уже не «плотью», а Хепрой, в виде скарабея. Шу принимает в свои объятия возродившегося бога, который восходит затем на дневную ладью и шествует по лону богини неба, а старая «плоть» в виде мумии отбрасывается в сторону.

Меньше была распространена другая книга, относящаяся приблизительно к тому же времени и обыкновенно называемая «Книгой врат». Здесь то же путешествие бога Ра, те же 12 часов и 12 отделений, но они отделяются двумя зубчатыми стенами и охраняются тремя огнедышащими змеями и существами в форме мумий. Ладья Ра получает проход только после заклинаний – змеи перестают изрыгать пламя, мумии простирают руки для приёма. Чудовища самых диких форм и невероятных сочетаний изобилуют здесь ещё, пожалуй, в большей степени. В третий час ладья проходит через длинную трубу, оканчивающуюся бычьей головой. Здесь же огненный бассейн, из которого выдаются 12 мумий богов: между ними посажено по дереву.

Ра обращается к ним с речью, говоря между прочим: «Откройте ваши наосы, и войдут мои лучи в ваш мрак. Я нашёл вас в печали; ваши наосы были запечатаны; я дам дыхание носам вашим и определю вам ваше обилие». Они радостно отвечают: «Приди к нашему бассейну, бог великий, неразрушимый!..» «Когда двери закроются после прохода этого бога, они стонут, слыша звук дверей» ... В четвёртом часу изображён какой-то «бассейн жизни» с 10-ю фигурами шакалов, 10-ю лежащими в саркофагах мумиями «спутников Осириса. У стен шестого часа Осирис сидит на высоком троне, перед ним мумия с весами на плечах; рядом на лодке павиан гонит свинью. Некоторые полагают, что здесь изменённая сцена психостасии, заимствованная из «Книги мёртвых». Но речь идёт здесь не о суде над грешниками, а о расправе с «врагами». Свинья не является символом грешной души, а, вероятно, служит образом Сета. Другие «враги» привязаны к кольям, оправданные же изображены с серпами у деревьев, ими посаженных; они ликуют, подняв руки. О нравственной причине оправдания или осуждения нет речи. В восьмом часу изображён огромный бассейн, в котором плавают в разных позах обитатели первобытных вод. Рождение нового солнца изображено здесь гораздо более сложно и обстоятельно. Текста в этой книге несколько больше, он заключает в себе обращения Ра к обитателям Дуата и ответы их.

Таково в самых общих чертах содержание и характер двух книг, которые можно принять за продукты больного воображения египетских жрецов. На самом деле это были попытки планомерно разрешить загадку, которую «Книга мёртвых» решала частично и беспорядочно. Но уже два решения, сопоставленные в гробнице одного и того же Сети I, указывают, что полного единства не было в сознании даже руководящих классов, у которых успехи высокой богословской мысли каким-то образом уживались с необузданной фантазией и безграничностью суеверий. Но этого мало. Под тем же названием «Книга о том, что в Дуате» в различных музеях имеется значительное количество папирусов, ничего не имеющих, кроме имени, общего с только что описанными произведениями. Это небольшие композиции, состоящие главным образом из рисунков с минимальным количеством текста, почти исключительно пояснительного характера, дающие свои представления о загробном мире, чуждые единства и системы. Редко один папирус похож на другой, иногда они примыкают к «Книге мёртвых». Все они фиванского происхождения времени XIX–XXI династий. Подобные книги едва ли могли быть достоянием каждого и были доступны лишь «посвящённым». Возможно, что они оказали известную долю влияния на гностицизм и апокрифические представления.

Без помощи магии, как известно, не обходился египтянин и при жизни. Амулеты, талисманы, заговоры и длинные магические тексты должны были избавлять его от врагов видимых и невидимых, от всего злого и болезнетворного, от «смерти мужской и женской», от привидений и укушений. Мы уже видели связь магии с медициной и с культом; и наука, и культ вообще едва ли строго различались от магической практики – их цели и приёмы были тождественны; магия была наукой, а культ имел магический характер. В интересующее нас время эти связи ещё больше окрепли; огромное количество дошедших до нас от него магических папирусов указывает на постоянную замену медицинских рецептов магическими формулами. Так, один из лондонских текстов, восходящий, по-видимому, ещё ко времени XVIII–XIX династий, содержит рецепты, частью те же, что папирус Эберса, но наряду с ним помещает заговоры из непонятных слов, которые объявляет написанными на языке аму (азиатов) и кефтиу (эгейцев). Большой лейденский папирус состоит уже почти исключительно из «изречений» против головной боли, болезни желудка и т.п.

Ещё дальше туринские папирусы как универсального характера, так и направленные против ядовитых уксусов змей, скорпионов и т.п. Здесь длинные изречения, с развитой литературной формой и с мифологическими отступлениями. Против гадов, которыми был полон Египет и его воды и от которых ограждали даже умершего заупокойные тексты, направлен и знаменитый лондонский папирус Гарриса, главная часть которого, озаглавленная «Икосы красот песнопений, отражающих то, что в полной воде», представляет магический ритуал обезвреживания водных пространств от крокодилов и земли от хищных зверей, против яда и укусов направлен и ватиканский магический папирус.

Против яда каких-то зверей борется и один из лейденских папирусов. Другой небольшой папирус того же собрания содержит краткие изречения на каждый из последних дней года, считавшихся тяжёлыми; два папируса Британского музея содержат списки лёгких и тяжёлых дней на весь год; один из них с мифологическими объяснениями и ритуальными предписаниями.

Один лондонский папирус, относящийся по написанию уже к гораздо более позднему времени, борется с различными «врагами», приспешниками Сета, путём текстов, восковых фигур, волшебных снадобий и магических рисунков и заключает в себе ссылки на целый ряд других «древних» книг, приводя их заглавия, например: «Полсмерти, полжизни», «Древняя», «Повергающая врагов» и т.п. Наконец, в Лейдене имеется папирусный листок с письмом важного офицера к «духу» своей жены, имеющий назначение освободить своего автора от каких-то злобных влияний со стороны последней. (Письмо было найдено привязанным к женской статуэтке.) Этот перечень, конечно, далеко не исчерпывает всего запаса египетской магической литературы в данную эпоху, но из него можно видеть, какое место она занимала в жизни обитателя Нильской долины. Египет и Вавилония по справедливости считаются классическими странами того, что мы называем суеверием и что в них не отличалось от религии и считалось наукой.

Литературные продукты этого суеверия поразительно напоминают аналогичные произведения у других народов и Востока, и Запада, и всего более напрашивается сравнение с магической письменностью другого, но уже современного и христианского, нильского народа – абиссинцев, для которых она также не является ещё «отречённой». Иногда, читая абиссинский текст этого рода, можно забыть, что имеешь перед собой эфиопский пергаментный свиток, а не иератический папирус. И там, и здесь, как и в других литературах, вера в силу слова и силу имени наводнила тексты непонятными таинственными чудодейственными словами, так называемой магической галиматьёй, выдаваемой большей частью за имена божества; аллитерации, звуковые эффекты также занимают не последнее место. Египетские тексты, кроме того, любят уверять, что пациент не просто имярек, но существо высшего порядка, что у него каждый член тождествен с таким же членом какого-либо бога, и «нет ни одного из них без бога», что он – бог и в частях, и в целом, ибо если покойник для достижения загробного благополучия должен был сделаться Осирисом, то больной охотно выдавал себя за Гора, который, будучи младенцем, испытал все невзгоды детского возраста, да ещё при постоянной опасности от «врагов». Больная также сходила за «дщерь» или «жену Гора»; кроме того, она или заклинатель могли принимать на себя роль мудрейшей из богинь, великой волшебницы Исиды, в то время как пациент-мужчина выдаёт себя за хозяина магических формул – Тота.

Египетские магические формулы имеют ещё одну сторону, которая роднит их авторов с народами, имеющими первобытные религиозные представления, – она нередко содержит угрозы богам и всей природе – произойдут мировые катастрофы и боги останутся без жертв, если они не подчинятся действию данной формулы. Не подчиниться же они не могут, ибо формулы и тексты ссылаются на прецеденты из их собственной жизни, сообщают их таинственные имена, приводят чудодейственные молитвы. Это также роднит данные произведения с абиссинскими и многими другими. Мы уже говорили о важности их для изучения египетской мифологии – редкий текст обходится без мифологического элемента, начиная от краткого, для нас большей частью непонятного намёка, до более или менее обширного повествования, имеющего не только мифологический, но и литературный интерес. «Хроника богов», часть которой мы нашли в магическом заупокойном тексте на стенах гробницы Сети I, использована в одном из туринских папирусов, имеющем назначение избавлять от упущения змей и повествующем, как Исида²¹³ исцелила Ра от боли, причинённой подосланной ею же змеёй, чтобы выведать у верховного, но страдающего бога его сокровенное имя и приобрести власть над ним.

Лондонский папирус Солта рассказывает о плаче богов и всей природы после смерти Осириса; особенно охотно тексты упоминают или рассказывают бесконечные подробности и варианты мифа о борьбе Гора с Сетом (например, в ватиканском), солнца со змеем (например, в папирусе Гарриса), о родах Исиды и т.п. (Лейденский 348). Литературный интерес имеют также и молитвы и гимны, входящие в состав магических текстов, например лондонского папируса Гарриса. Эти части имеют тот же характер, что и другие произведения этого рода, как литургические, так и входящие в состав «Книги мёртвых» и других подобных сборников. Иногда среди них попадаются образцы с большими поэтическими достоинствами, например гимн Шу в упомянутом папирусе Гарриса. Наконец, среди всех этих сборников имеется множество кратких формул, заговоров, обыкновенно произносимых по четыре раза, чтобы обусловить их действие во всех четырёх странах света. В числе их могут находиться и имеющие народное происхождение.

Светская литература, дошедшая от эпохи Нового царства, чрезвычайно богата и разнообразна. Большинство её памятников сохранилось в школьных тетрадках в виде копий или записей под диктовку, нередко весьма несовершенных и неисправных. Эти знаменитые папирусы Британского музея, Берлинского, Лейденского, Туринского, Болонского, Московского и других музеев содержат частью цельные крупные произведения, частью сборники мелких литературных памятников, переписывавшихся, подобно большим, как образцы стиля, или сборники настоящих деловых и дружеских писем, частью также служивших образцами для выработки официального стиля, наконец, отдельные письма, фиктивные или действительные. Нередко в разных сборниках встречаются одни и те же тексты, очевидно, считавшиеся наиболее пригодными для школьного употребления.

Мы уже указывали, что таким путём из школ времени Рамессидов до нас дошло немало памятников и отрывков из классической эпохи Среднего царства: но и произведения, более близкие по времени, также охотно переписывались. Будущий чиновник исправно писал по три страницы в день и образцов деловой переписки, и молитв богу – покровителю своего сословия Тоту, и богу света и милости – Амону, и похвальные оды царям, и назидательные трактаты о выгодах чиновничьей карьеры и необходимости учиться, чтобы её достигнуть. Этот разнообразный материал вводит нас в интимную обстановку частной жизни, в подробности и мелочи жизни присутственных мест, раскрывает перед нами такие стороны культуры, которые не могли отразиться в официальной письменности. Конечно, как и во всех других литературах, этот род письменности, по понятным причинам, представляет и наиболее значительные трудности для понимания. Литературный интерес представляют, конечно, главным образом, так называемые «поучения в форме писем», посвящённые похвале учению, возводящему через трудности, лишения и побои к наиболее привилегированному и выгодному положению в стране; увлечения военным делом, сельским хозяйством, особенно же всякого рода развлечения и излишества молодости находят себе суровое порицание и зло высмеиваются. Молитвы и оды в значительной степени пополняют нам запас подобного рода произведений. Письма также дают несколько изящных по форме и разнообразных по содержанию произведений, но по большей части это или сухие деловые отношения начальника к подчинённому, или почтительные извещения об исполнении приказания, или условные фразы вежливой переписки между равными, причём то там, то здесь вставляются краткие сообщения делового характера, иногда в дружеском тоне.

Конечно, и сам стиль этих писем представляет интерес и указывает на прочно установившиеся формы и обязательные традиции, а также на модное щеголяние иностранными, особенно семитическими, словами и прочими внешними признаками «учёности».

В форме письма дошло до нас большое и своеобразное литературное произведение, сохранившееся в полном, хотя неисправном виде, в лондонском папирусе Анастаси I и в целом ряде выдержек большей частью на черепках школьного происхождения. Памятник относится ко времени Рамсеса II, все списки не позже конца XX династии; таким образом, уже вскоре после своего возникновения он был признан классическим и приобрёл особую популярность в школах. И это понятно, так как он обладает всеми свойствами, особенно ценившимися в чиновничьих кругах того времени – уделял особое внимание вопросам стиля, выдвигал на первый план профессию «писца», блистал «учёностью», претендовал на юмор, для нас малопонятный, и хотел быть сатирой или, вернее, образцом литературной критики. Содержание его следующее.

Писец Гори, чин конюшенного ведомства, перечисляя в третьем лице свои несравненные качества как писца и учёного, обращается с хвалебным приветствием к своему другу писцу Аменемопу и желает ему всех благ в этой жизни и в будущей. Он извещает его о получении им в час досуга письма от него; его радость была кратковременна – он был не доволен ни стилем, ни изложением, ни содержанием, о чём тотчас же и известил отправителя, который, собрав за подарки целый синклит²¹⁴ таких же бездарных писцов, с их помощью написал возражение. Гори критикует это возражение, поклявшись силой Тота, что с первого слова до последнего он составил его сам, без посторонней помощи. Прежде всего Аменемоп невежлив – он не счёл нужным начать письмо обычным приветствием.

Он позволяет себе оскорблять своего корреспондента, называя его невеждой, отрицая за ним право именоваться писцом. С мало говорящим для нас чиновничьим остроумием Гори перечисляет ряд общих знакомых, достигших известного положения, несмотря на свои физические и нравственные несовершенства. Аменемоп немногим выше их, хотя и задаёт своему собеседнику задачи, щеголяет перед ним изречениями Хардедефа и уверяет, что как писец «он глубже неба, земли и преисподней; знает меру и вес гор». Нет, пусть он и не пытается подходить к «дому книг» и не дерзает касаться перстами иероглифов. Его клевета относительно звания писца легко опровергается справкой в списках личных составов ведомства, а сомнение в способностях разрешит оракул бога Онуриса²¹⁵. Напротив, сам Аменемоп уже доказал не раз свою неспособность: при исполнении ответственных поручений он или обращается за помощью к другим, или оказывается беспомощным, что имело место и при снаряжении войск к походу, и при определении числа рабочих для доставки обелиска данного размера, и при наблюдении за постановкой колосса и т.п. Аменемоп присваивает себе наименование «махер», обозначавшее посланцев в Сирию.

Гори перечисляет сирийские города и местности, указывает на опасности путешествия и доказывает, что его корреспондент не имеет понятия о Сирии. Для нас эта последняя часть, конечно, является наиболее интересной – она переносит нас в египетскую часть Азии после хеттских войн и перед образованием еврейского царства.

С этой стороны данный памятник является столь же ценным, как история Синухета, а также другой замечательный текст, относящийся уже к самому концу XX династии и составляющий гордость Московского музея. Это отчёт современника последнего Рамессида, храмового служителя при Карнаке, Унуамона, посланного в Финикию для закупки леса для сооружения священной ладьи Амона. Картина палестинских и финикийских условий после падения здесь египетской власти представляется драгоценной для историка, и с этой стороны памятник уже оценён и использован. Но возникает вопрос, насколько даже при наличии полного соответствия исторической обстановке и в Египте, и вне его, текст является подлинным и не относится к области фантазии? Масперо поместил его в число своих «Contes populaires» (Популярные сказки – ред.) и полагает видеть в нём легенду, созданную во славу Амона в это теократическое время, подобную тем «чудесам», по поводу которых тогда составлялись длинные надписи, или подобную легенде о Хонсе в стране Бехтен. Дело в том, что идол Амона Путевого, сопровождавший Унуамона, избавлял его от бед и опасностей и, вероятно, возвратил целым на родину. Длинные разговоры, которые ведёт Унуамон в дерзновенном тоне с местными царьками, также как будто похожи на сочинение задним числом.

Всё это возможно, но не даёт права всецело относить этот замечательный памятник к области вымысла. Мы полагаем, что он представляет литературную версию действительного отчёта, возможно, что и во славу Амона, с присочинением речей. Как литературный памятник он имеет первостепенное значение по живости рассказа, по передаче чувств и настроений (например, тоски по родине), по образному и живому языку, употребляющему поговорки. Всё это заставляет особенно сожалеть о том, что он дошёл до нас не в полном виде.

Приключения Унуамона вполне подходят под понятие памятника изящной литературы. Другие тексты этого времени, относящиеся к этому же роду словесности, мы бы сказали, беллетристики, уже относятся к области вымысла и в сильной степени содержат элемент фантастичного. Это сказки в нашем смысле, но для египтян скорее заменявшие наши романы, ибо сверхъестественное для них не было противоположным реальному.

Как и в предшествующую эпоху сказки-повести представляли настоящее литературно-книжное произведение, для которого отдельные мотивы и сказания – продукты народного творчества – послужили лишь материалом. В египетских сказках мы имеем древнейшие произведения этого рода, нередко привязанные к определённым историческим именам, нечто вроде наших исторических романов. Такие сказания собирал из уст гидов на улицах Мемфиса Геродот, до нас дошли в египетском облике и в литературной обработке также образцы подобного рода произведений.

Славная эпоха царей-воителей к этому времени уже успела стать областью легенд, и мы имеем, к сожалению, в неполном виде текст, повествующий о самом её начале – переносящий нас ко времени, когда в Фивах сидит известный борец за освобождение Египта от гиксосов Секеннира, а в Аварисе – его соперник, гиксос Апопи; между ними идут какие-то переговоры, напоминающие излюбленные в восточных сказаниях обмены загадками, а также касающиеся культов национальных богов; недостающая часть, вероятно, повествовала о том, как эти переговоры окончились войной, поведшей к освобождению Египта. Другой небольшой текст переносит нас в зенит египетских завоеваний – время Тутмоса III. Здесь, наоборот, сохранилась вторая половина. Содержание её – рассказ о том, как военачальник Тхутий (лицо историческое) овладел Иоппией при помощи хитрости, напоминающей и троянского коня, и горшки Али-Бабы в «Тысяча и одной ночи». Около гробницы царя XVII династии Рахотепа происходит, по обрывкам третьей малопонятной повести, странная беседа верховного жреца Амона Хонсуемхеба с призраком, повествующим о своей земной жизни при этом царе. Прелестная история обречённого царевича представляет уже сказку, не связанную временем и пространством и лишь отдалённо примыкающую к египетско-азиатским отношениям Нового царства и взаимным бракам фараонов и хеттских царей. Общечеловеческий мотив «от судьбы не уйдёшь» здесь изящно сочетался с также распространенным сюжетом «сивки-бурки, вещей каурки»; сам тон рассказа и колорит скорее общечеловеческие, чем специально египетские; перед нами не столько египетская сказка, сколько напоминающая рыцарские романы трогательная повесть о мужественном и благородном, но обречённом царевиче-страннике, его любящей верной жене, преодолевшей все препятствия к браку с любимым человеком и, очевидно, тщетно старающейся преодолеть то, что судьба ему определила. Мы здесь далеки от египетской придворной условности и от презрения к иностранцам, и это как будто ставит памятник в связь с новыми течениями конца XVIII династии, не забытыми даже тогда, когда сама эпоха стала областью легенд. Никакой связи с историей не имеет знаменитая сказка «О двух братьях», если не упоминать о предполагаемом тождестве её героя Батые доисторическим царём Витием. Но она стоит в несомненной связи с религией и мифом об Осирисе, представляя человеческое подобие этого благого бога, через непрестанные невинные страдания и уничижения достигающим высшего прославления на земле и на небе.

Сказка-повесть состоит из большого количества мотивов и сказаний, распространённых по всему миру, но нашедших здесь объединение и обработку в целях доказательства идеи торжества добра и правды и спасительности страдания.

Несмотря на то, что в школьных кругах поэзией, достойной внимания и интереса, считались только тяжеловесные оды в честь царей и гимны в честь богов, до нас всё-таки дошли, и притом не в ничтожном количестве, произведения другого рода – песни эротического содержания, иногда с народным оттенком. Что музыка и песни не были чужды Древнему Египту, в этом убеждают нас и изображения певцов, и упоминания о них и о песнях в литературе и у древних авторов, и, наконец, увещания против увлечения ими в дидактической школьной литературе. Несмотря на эти увещания, до нас дошло три собрания эротических стихотворений – в лондонском папирусе Гарриса 500 (XIX династия), в туринском папирусе (XX династия), и на черепке сосуда, найденное Шпигельбергом в Каирском музее (XIX династия). Некоторые из стихотворений представляют уже обработанные «салонные» литературные произведения, другие ещё носят характер народных. И то и другое весьма интересно. Мы видим, что, несмотря на презрение «писцов» к лёгкой поэзии, она все-таки нашла себе обрабатывателей среди «учёных» (папирусы обнаруживают опытную, хотя и не совсем грамотную руку), которые не брезгали и продуктами народного творчества в его чистом виде.

Первым, распознавшим значение эротических папирусов, был Гудвин, занялся ими обстоятельно Масперо, но исчерпывающая работа принадлежит М. Мюллеру. Здесь изданы тексты факсимиле и в иероглифической транскрипции, даётся их новый переводе обширным комментарием и обширным историко-литературным введением. Автор старался разобраться даже в вопросе о метрике произведений и посвятил ему целую главу. Выводы эти при всём остроумии представляются нам пока малоубедительными; что же касается историко-литературной характеристики произведений, то она, как принадлежащая лучшему знатоку разбираемых произведений, вероятно, будет разделена всеми учёными, и мы считаем более целесообразным привести её в подлинном виде. Автор исходит из опровержения расхожих мнений, будто египетские эротические произведения удивительно похожи на «Песнь Песней». Он говорит, что Гудвин и Масперо придали очень большое значение сходству внешней формы, особенно общности хамито-семитского параллелизма членов, а также наименованию возлюбленной «сестрой». Последнее сходство – случайное и объясняемое различными причинами. Он продолжает: «Различно было мышление евреев и египтян, различна и их поэзия. Трезво-ясная, не склонная к слишком смелым выражениям речь египтянина скорее приближается к современной поэзии. Слишком обильные излияния чувств, находящие у евреев выражение в смелых образах речи, безграничные отступления от темы, имеющие целью не дать намёк, а вызвать настроение, совершенно не свойственны египтянам. Разница между наиболее строгой музыкой многозвучного времени и музыкой настроения новейшего времени – не больше... Относительно места, занимаемого нашими египетскими песнями в мировой литературе, высказать верное суждение едва ли возможно даже для того, кто обладает более обширными литературными познаниями. Слишком часто забывают, что мы можем изучать древние литературы, применяя или древнюю, или новую точку зрения; и в том, и в другом случае мы получаем ложное представление. Что нам мало даёт религиозная или политическая поэзия Древнего Египта – это понятно... Ближе к нам дидактическая, так как социальные условия египтян более походили на современные, чем условия многих других народов, но ближе всего к нам описания общечеловеческого чувства – любви.

Возбуждают нашу симпатию также народный характер и краткость этих произведений, хотя и отталкивает общевосточная расплывчатость. Особенно производит на нас благоприятное впечатление народная простота языка рядом со стремлением к устаревшим (с XXV династии) и вычурным (особенное XII династии) выражениям в изящной поэзии. Лексические фокусы арабских поэтов и совершенно нелитературных народов выражать всякую мысль наиболее запутанным образом здесь отсутствуют, и потому египетские поэтические произведения теряют немного в переводе, особенно ввиду того, что их форма связана довольно свободно. Простой, ясный и трезвый смысл египтян избегает не только пустого звука слов, но всякого сентиментального излишества.

Излюбленные фразы нервозного перса, например о песке, которого коснулась нога его возлюбленной, как о лекарстве для его больного глаза, были бы для египтянина столь же смешны, как для нас, людей нового времени, дамский культ Ульриха фон Лихтенштейна или Бальзака, но этот здоровый прозаический стиль не оставляет в нашей ясной логической поэзии места для высокого полёта. Конечно, мы можем привести много оправданий для простоты и трезвости наших песенок. У египтянина не было важных пособий, создающих у поэта настроение. Зелёный лес, полный пения птиц и робкой дичи, разнообразный горный ландшафт, волнующееся озеро были ему чужды, не говоря уже о чарующих сменах времён года... Певец далёк и от больших волнений, и военной схватки, от странствований и перемен, он простой мещанин. Поэтому и некоторые чувственные черты совсем не изменяют спокойного тона его поэзии. Она изящна по замыслу, полна остроумия, характеризующего древнего обитателя Нильской долины, эпиграмматична и по мысли, и по форме. Для нас она изящное «мелкое искусство» и как таковая должна всё-таки занять почётное место в мировой литературе.

Во всех сборниках вместе до нас дошло более тридцати стихотворений. Лондонское собрание, самое древнее и местами старающееся казаться ещё более древним, всё-таки не древнее XVIII династии. В него вошли песенки частью мемфисского происхождения. Присутствие среди них народных едва ли подлежит сомнению, хотя некоторыми и высказывалось мнение, что все они восходят к высшему обществу, народная струя – своего рода мода, «опрощение». Встречаются общечеловеческие мотивы. Любовь сравнивается с охотой, возлюбленная – с врачом любовной болезни; «брат» хочет быть придверником, горничной, прачкой, перстнем, венком своей «сестры». Он едет со своими друзьями на ладье в Мемфис на праздник и, увидав издали цель путешествия, храм, молится о свидании с милой; боги Мемфиса должны украсить её своими священными цветами. Знатный мемфисец мечтает о свидании с гелиопольской дамой на модной прогулке по дороге среди парка между двумя городами. Несколько стихотворений передают подозрение в неверности милого: он долго не приходит, наверное, нашёл другую, но, наверное, ввиду своего легкомыслия, ненадолго.

Ряд стихотворений напоминают ритурнели:²¹⁶ героиня гуляет в саду и в различных растениях видит по созвучию их названия намёки на своё чувство. Этот продукт искусственной поэзии нашёл своё развитие в более поздней (XX династии) туринской лирической композиции – в саду героини беседуют гранатовое дерево, смоковница и сикомор²¹⁷. Вечнозелёный гранат (?) выставляет на вид, что он не раз укрывал своими ветвями незаконную любовь и не будет этого делать, если к нему перестанут относиться, как к первому дереву сада.

Сирийская смоковница, «военная добыча» героини, благодарит за обильное вино, которым её поливают, и обещает содействовать свиданию. Но любезнее всех маленький сикомор, посаженный собственноручно возлюбленной, – он приглашает под свою тень пировать и предаваться любви...

«Книга о смоковнице и финиковой пальме» – заглавие папируса, от футляра которого до нас дошла этикетка с экслибрисом Аменхотепа III. Если, как полагает Борхардт, имеется в виду только что упомянутое произведение, то придётся, вопреки построениям, основанным на данных языка и сюжета, отнести и его к классическому периоду литературы. Но для этого нет убеждающих оснований – едва ли первое дерево из споривших было пальмой. Не имеем ли мы здесь дело с заглавием басни, в которой действующими лицами являются деревья? Вопрос о басне в Древнем Египте поднят уже в шестидесятых годах; в настоящее время его можно считать отчасти разрешённым после того, как Масперо на школьных дощечках Туринского музея прочёл начало произведения, озаглавленного «Суд живота с головой» и представляющего первообраз басни Менения Агриппы. Насколько позволяет судить плохо сохранившийся трудный текст, процесс разбирается перед «коллегией тридцати»; председатель плачет, слушая речи сторон; приводится речь головы, доказывающей, что она госпожа, хозяйка и столп всего дома. Отсутствие конца лишает нас возможности вполне уяснить себе характер этого произведения, и нам неизвестно, имело ли оно заключение мрачного характера.

Многие хотят видеть в Египте родину эзоповской басни, опираясь, с одной стороны, на несомненные произведения этого рода, дошедшие до нас уже от поздних эпох в демотическом облике, с другой – на лондонский и туринский папирусы с известными карикатурами из животного мира. Здесь и кошка, пасущая гусей, а шакал – коз, и бык с кошкой перед судом осла, и квартет обезьяны, крокодила, льва и осла, и птица, карабкающаяся по лестнице на дерево, на котором сидит гиппопотам, и мышиный царь, со своим воинством осаждающий кошачью крепость, совершенно в позе фараона и в стиле официальных барельефов, и лев, играющий в шахматы с дикой козой, как Рамсес III со своими жёнами в Мединет-Абу и т.д. Думали видеть здесь и басни в лицах, и сатиры на царей и их походы, и намёки на нравы. Но проще всего считать эти глубоко интересные и забавные изображения своеобразными проявлениями египетского юмора, нередко подмечаемого на памятниках искусства и здесь выразившегося в изображении животных в роли людей и в положениях, противоположных их свойствам; это то, что мы называем «небывальщина». Что египтяне вообще любили юмористические изображения животных, доказывается рисунками, представлявшими их в более естественной обстановке, например на осколках известняка, описанных В. С. Голенищевым, – один из них представляет обезьяну, таскающую яства с накрытого стола, другой – драку между обезьянами и проводником, их разнимающим. Конечно, эти рисунки не являются ни сатирой, ни басней, но могут, пожалуй, быть к ним первым шагом.

За смутами, развалом и иноземными нашествиями VIII–VII веков последовало так называемое Саисское возрождение, пытавшееся вернуть стране не только внутреннее благосостояние, но и внешнее величие. Параллельно с этим сознательно и бессознательно проводятся свойственные всем старым народам архаические тенденции в религии, искусстве, литературе. И это замечается уже несколько ранее – уже во время эфиопских завоеваний, и не прекращается с временным прекращением политического существования Египта в 525 г. Возвращение к классическим образцам и даже к эпохе Древнего царства объясняется разочарованием в ближайшем периоде, не давшем стране ничего хорошего; оно нашло себе поддержку и в том, что центр жизни снова оказался на севере под могущественным влиянием культурных воспоминаний отдалённого, окружённого ореолом близости к богам прошлого. Конечно, архаизирующие вкусы не могли парализовать естественного развития и полностью сгладить особенности эпохи – египетский народ был ещё жив, и его культура не закончила своего развития. Язык менее всего мог быть подчинён официальным вкусам и тенденциям.

Развитие его шло быстро по тому же пути, который провёл его через стадию новоегипетского периода, и теперь мы видим его на дальнейшей ступени приближения к коптскому – на той ступени, которой соответствует и новый облик скорописи, так называемое демотическое письмо, образовавшееся из иератического курсива для удовлетворения потребностей развивавшейся торговли и новых канцелярских порядков при заключении сделок.

Эта доведённая до последних возможных ступеней упрощения скоропись лишила письмо его иероглифического облика и несколько приблизилась к разговорному языку, который, сквозь его покров, представляется нам уже далёким от классических времён и всё больше подходит к христианским коптским. А между тем официальная литература все время пользовалась классическим языком с пристрастием к архаизмам; и надписи царей и вельмож, и храмовые тексты, и религиозная письменность продолжали употреблять иероглифы и иератический шрифт, и лишь в очень позднее время поддались напору демотики²¹⁸.

Таким образом, грамотеи этих времён имели перед собой задачу более трудную, чем их предки эпохи Рамессидов: при них языки народный и литературный были гораздо более далёкими; им приходилось изучать классический язык, совершенно мёртвый, и искусственно писать на нём. Их писания столь же искусственны, как и современная латынь, и это необходимо иметь в виду при рассмотрении этого и следующего периодов египетской литературы особенно потому, что действительный продукт эпохи – демотическая письменность – доступна и известна нам лишь в весьма незначительной степени как ввиду своей трудности, так и потому, что она весьма богата и далеко ещё не вся известна.

На рубеже эпохи стоят две исключительные по интересу официальные надписи двух эфиопских царей, совершивших завоевательные походы в Египет – Пианхи и Танутамона. Оба текста найдены вне Египта – в храме Амона Напатского на горе Баркал, оба написаны иерограмматами, если и египтянами по происхождению, то всё же стоявшими вне живой связи с центрами египетской культуры, и тем не менее они занимают видное место в египетской литературе, особенно первый.

Надпись в 159 больших строк по обе стороны большой плиты представляет обстоятельное повествование о покорении Египта Пианхи. Оно озаглавлено как «повеление, возглашённое» фараоном и начинается словами: «Слушайте о содеянном мною свыше моих предков». Это тоже повествование о победах, как и у Сети I и Рамсеса II. И здесь, как у первого и во множестве других надписей, мы встречаем в самом начале традиционное «пришли сказать его величеству». Но здесь нет рамессидовской трескотни и бессодержательности запутанной фразеологии надписей Мернептаха и Рамсеса III; через это время автор надписи подаёт руку лучшим образцам классической эпохи. Стиль ясный, изложение дельное и толковое, и тем не менее оживлённое и речами, и собственными словами, и картинными описаниями, например военного совета (по-видимому, традиционно, как в анналах Тутмоса и Кадешской поэме), осад и т.п. Дань архаизму отдана в умелом приведении цитат из древних религиозных «Текстов пирамид». Выгодно выступает перед нами и образ героя надписи с его симпатичными человеческими чертами.

Гораздо короче и менее обстоятельна надпись последнего эфиопского фараона в Египте – Танутамона, но и она представляет важный исторический и литературный памятник. Её форма иная – это не извещение о победах в полупоэтической форме, это обычная царская надпись, начинающаяся с царского большого титула. Рассказ вводится при помощи своеобразного приёма, соответствующего духу и вкусам времени, – царь предпринимает завоевательный поход, повинуясь откровению бога во сне. И здесь деловое, трезвое и ясное изложение оживляется собственными словами и речами.

Напата сохранила нам ещё несколько иероглифических надписей на египетском языке, правда, всё больше и больше удаляющихся от туземных образцов²¹⁹.

Это небольшой кусок повествования о походе какого-то царя в Дельту (в Берлинском музее), надпись царя Аспарута о его избрании оракулом Амона, надписи Харсиотефа и Настесена об их воцарении, походах и постройках. Всё это обстоятельные, чрезвычайно важные для историка тексты, однако, значительно уступающие в литературном отношении надписям Пианхи и Танутамона. С последней надпись Харсиотефа роднит мотив сновидения как исходного пункта. Другие надписи эфиопских царей имеют характер актов (например, постановление об отлучении каких-то жрецов и т.п.); затем, мало-помалу, они национализуются и делаются мероитскими.

От фараонов Саисской и современных Персидскому царству династий у нас весьма мало так называемых «исторических» надписей. Упомянем плохо сохранившуюся элефантинскую о борьбе Амасиса с Априем, в общем имеющую такой же характер обстоятельного живого рассказа, как и стела Пианхи, затем египетский извод большой надписи Дария I, повествующей о проведении канала от Нила к Красному морю. Этот найденный B.C. Голенищевым высокой важности памятник, к несчастью, дошёл до нас в весьма неполном виде, но все же ясно, что он не был переводом клинописных изводов – это самостоятельное произведение в обычном стиле египетских царских надписей, с хвалебным вступлением, с речью царя к советникам и мудрецам и т.п. Не был ли её автором знаменитый Уджагорресант? Во всяком случае она в богословском отношении восходит к Саису.

Дошли до нас две близкие по содержанию надписи о водворении царевен в Фивах в роли «великих дщерей» тамошних цариц – «супруг бога». Придворный повествователь подробно рассказывает о том, как Псамметих и послал свою дочь Нейтакерт к фиванской царице Шепенопет для удочерения и наследования её сана.

Форма текста – древние торжественные надписи с тронным заседанием, речами царя и вельмож, с описанием весьма подробным и картинным торжества при путешествии и прибытии царевны. Эта часть надписи отчасти напоминает современные официальные и отчасти газетные отчёты о торжествах; в дальнейшей части приводится чисто деловой список полученного имущества. Проще, но не менее содержательна надпись, повествующая о водворении дочери Псамметиха II Анхнеснеферабра.

Большое количество дошедших до нас надписей, начиная от Тефнахта и Тахарки и кончая Нектанебами, повествует о царских дарах храмам, о постройках и мероприятиях в пользу святилищ. Известно умножение рода документов со времени XXII династии. И теперь нередко мы встречаем на них изображение царя с сосудами, С иероглифом поля (подобно ктиторам с церквами на иконах и статуях) или иными приношениями перед фигурой божества. Тексты по большей части кратки и сухи, сообщают лишь о самом факте; иногда они оживляются историческими намёками, речами и содержат полный текст постановления, например на прекрасной плите Нектанеба II, найденной на месте Навкратиса и упоминающей египетскую форму имени этого города. Здесь царь в благодарность за помощь богини Нейт перечисляет её благодеяния, рассказывает о своём паломничестве к ней в Саис, приводит свою благодарственную речь и текст постановления, которым отчисляется в её пользу десятина со ввозимого по Средиземному морю. Особенно часты были в это время официальные тексты, связанные с культом Аписов, с их погребением, с постройками в Серапеуме и пожертвованиями на потребности жрецов и святилищ.

Некоторые из них сообщают интересные подробности культового характера и достигают значительного объёма. Литературное значение их невелико; по форме они примыкают к обычным царским надписям с вводным: «пришли сказать его величеству...» и иногда содержат перечисления даров в цифрах.

Нектанебы строили много, а следовательно, и писали много. Среди их построек особенно часты изящные наосы для изображений божеств, – нас может заинтересовать такой наос, поставленный вблизи восточной границы государства в Сафт-эль-Хенне, где почитался в образе сокола бог Сопду²²⁰, покровитель Востока. Длинные тексты, начертанные на стенах этого наоса при многочисленных изображениях, интересны в литературном и богословском отношениях, это гимны богу и похвалы царю, они подчёркивают воинственный характер этого бога «поразителя азиатов», защитника Египта на наиболее опасной границе, он имеет вид божества, отпугивающего злых духов – бородатого Бэса²²¹ с ножами в руках, окружён целым сонмом подчинённых божеств, и он, сильный и победоносный, побеждает дракона мрака, олицетворение ненавистной Персии. Он «неведомо» явился, и это чудо увековечено царским сооружением и надписью.

Надписи, увековечивающие чудеса местных божеств, мы начали встречать уже со времён фиванской теократии XXI династии. Теперь их появлению содействуют и общий характер культуры, и архаические тенденции. Упомянем о двух интересных текстах, относящихся, по-видимому, к данной эпохе и представляющих уже нечто новое в области египетской официальной эпиграфики, – это составленные жрецами легенды. У великого сфинкса на плите начертано в стиле сказок повествование о том, что царь Тутмос IV ещё царевичем охотился вблизи этого изображения бога Хармахиса на львов (!), однажды заснул у него, и во сне бог повелел ему очистить себя от песка. Характерный для нашей эпохи мотив откровения во сне с анахронизмами грамматического и исторического характера определяют этот текст как свободное творчество его современников. То же самое признано за другим, пользующимся среди исследователей религии и сказаний заслуженной известностью текстом – большой надписью на плите в храме Хонсу Фиванского, повествующей о том, как идол этого бога, отправленный в Азию, «по просьбе царя страны Бехтен» при Рамсесе II, исцелил его дочь Бентрешт, младшую сестру египетской царицы, изгнав из неё демона.

«Страна Бехтен» нам неизвестна, но не может быть сомнения, что дело идёт о сношениях Рамсеса II с хеттским царём Хаттусили, на дочери которого он женился; даётся даже цитата из официальной надписи этого времени, и имя старшей дочери азиатского царя названо почти правильно. Брэстед полагает, что в основе сказания лежит реальный факт отправления Хонсу ко двору хеттского царя и что в позднее время жрецы этого бога воспользовались воспоминанием об этом для создания храмовой легенды, в которой обнаружили свою историческую беспомощность. Сама легенда, как полагает Эрман, могла возникнуть и раньше – в эпоху ливийскую или эфиопскую, когда Рамсес II уже мог успеть стать героем сказаний и когда о чудесах богов и местных святынь вообще любили возвещать, но в своей настоящей форме рассказ обнаруживает признаки весьма позднего времени – позднего персидского или даже раннего птолемеевского, во всяком случае IV в.

Язык надписи не следует примеру эпиграфических памятников XX–XXII династий, находившихся под влиянием новоегипетских текстов, а хочет быть последовательным древнеегипетским, но обнаруживает свою орфографическую беспомощность и каллиграфические приёмы. Царь созывает не своих вельмож, а иерограмматов, как в очень поздних надписях. К этому ещё можно прибавить, что раздвоение Хонсу и появление Хонсу-Неферхотепа, божественного фиванского врача-человека, также говорит за очень позднее время.

Многочисленны и интересны надписи деятелей эпохи. Они дошли до нас и на плитах, и на саркофагах, и в особенности на статуях. Обычай ставить статуи в храмы именно теперь был весьма распространён; египтяне и сами заботились ещё при жизни поместить своё сидящее изображение на переднем дворе храма божества, которое они особенно почитали, считали своей обязанностью сделать это за них и их родные. «Подобно тому, как челядь знатного господина располагалась под тенью колонн его двора по окончании дневной работы, так и благочестивые хотели по завершении земной жизни почить в храме своего божественного владыки». Тексты, покрывающие эти статуи и другие памятники, предназначенные «дать жить имени» покойного, нередко в высокой степени содержательны в фактическом отношении и интересны в литературном. По форме они распадаются на две группы.

Одни следуют древним образцам классического и даже более древнего времени, употребляя иногда даже фразеологию, вычитанную из надписей и папирусов Среднего царства, другие любят облекать автобиографический текст в форму молитвы, и в этом отношении также имеют себе предшественников, например в эпоху Тель-Амарны. Эти молитвы бывают весьма глубоки и интересны в богословском отношении. Особые, свойственные только этой эпохе формулы и выражения бывают излюблены в заключительных частях надписей, но и в тексте молитв по большей части звучат ноты, которые почти безошибочно определяют время надписи.

Укажем несколько наиболее интересных памятников этого рода. К самому началу эпохи, может быть, даже ко времени непосредственно предшествующему походу Пианхи, относятся две надписи, найденные в развалинах Мендеса и представляющие памятники двух предводителей ливийских дружин и владетельных верховных жрецов этого города времени распада.

Первый, принадлежащий Смендесу, представляет его молитву мендесскому овну после избрания в жрецы; второй, датированный по царю, имя которого не вставлено, говорит о прибытии в Мендес и торжественной встрече его сына Харнахта, который немедленно идёт в храм и молится божеству. Молитва приводится полностью.

Две другие автобиографические надписи, из которых одна начинает персидский период египетской истории, другая его заканчивает, принадлежат к важнейшим произведениям египетской письменности. Это знаменитый текст на ватиканской статуе Уджагорресента, представляющий подлинные мемуары современника первого персидского завоевания. И неаполитанская стела Самтауи-Тефнахта, пережившего второй персидский погром и служившего Александру. Уджа в горресент редактировал свою автобиографию в обычной традиционной форме, остановившись обстоятельно на фактах, которые он находил нужным передать потомству – своё влияние на Камбиса и Дария; превращение первого в правоверного фараона и очищение храма Нейт, путешествие в Сузы и исходатайствование у второго восстановления медицинской школы в Саисе; облегчение положения страны во время «великого ужаса» и традиционное заявление о добрых делах.

Гераклеопольский участник битвы при Иссе, напротив, излагает свою современную величайшим политическим катастрофам жизнь в форме благодарственной молитвы своему городскому богу-покровителю, которого он наделяет свойствами верховного все-бога – Сухи, но важны надписи известного князя Фив Ментуемхета, современника эфиопских и ассирийских нашествий, удостоившегося упоминания в ассирийских летописях²²².

Подобно тому, как его замечательный бюст указывает на классические образцы, его надписи следуют древним формам, перечисляя деяния по восстановлению поруганных во время иноземных погромов святынь, по сооружению храмовой утвари. Кратко намекает он на разразившуюся извне бурю; к сожалению, надписи его дошли до нас в повреждённом виде.

О заслугах храмам и культу говорит и надпись современника Амасиса Пефнефдинейта, посланного царём в Абидос для приведения в исполнение его благочестивых забот о храме Осириса. Перед нами одно из позднейших звеньев довольно длинной цепи надписей, редактированных от имени царей и их вельмож и содержащих повествования об их усердии к гробнице и мистериям Благого Бога. Пефнефдинейт в своём отчёте более подробно, чем его предшественники в эпоху Среднего царства, останавливается на своих постройках и земельных отчуждениях в пользу храма и его некрополя и кратко упоминает об участии в мистериях.

Форма надписи также находит себе прообразы в классическую эпоху, и, что теперь она была особенно любима – текст начинается обращением покойного, полный титул которого выписан, к жрецам Осириса (в данном случае, обыкновенно к жрецам вообще и проходящим) с просьбой помянуть его: бог воздаст им, ибо это – доброе дело, а он имеет большие заслуги перед своим господином, исполнив для него успешно такие и такие поручения. Текст заканчивается краткой молитвой Осирису за царя и новой просьбой поминать своё имя. Другой современник Саисской эпохи, носивший весьма древнее имя Иби, оставил нам свою статую с длинной надписью, в которой подробно рассказывает о том, как он, по повелению Псамметиха I, состоял при его дочери Нейтакерт, когда она была отправлена в Фивы. Описание её водворения может служить дополнением к официальной надписи о том же. Далее текст переходит к отчёту о деятельности Иби в роли главного домоправителя фиванской царицы, о восстановлении её пришедшего в ветхость дворца и сооружения при нём храма Осирису и т.п.

Типичным образцом надгробной надписи, облечённой в форму обращения к «живущим на земле», жрецам различных рангов, проходящим мимо гробницы, может служить хотя бы венская плита четвёртого жреца Амона и Осириса – Гора.

Он перечисляет свои достоинства – его любили родные и чужие, он был приятен для всех в своём городе, он оказывал благодеяния людям, был усерден к живым ибисам, соколам, кошкам и шакалам, бальзамировал и погребал их после их смерти; он принимал и направлял на верный путь странников. За это бог вознёс его на земле, сделал приятной ему жизнь и даровал у его ног многочисленное потомство – «сына, пред лицом сына». Когда он умер, все сограждане приняли участие в его погребении. И всем будет благо, если они помянут его и похвалят его старшего сына Педихарпехрота, «давшего жить» его имени – да благословит его Осирис, и да окажет ему подобное же его собственный старший сын. Очевидно, этот «старший сын» Педихарпехрот и был автором интересной надписи, отредактированной в первом лице от имени покойного.

В форме молитвы богу-покровителю, иногда благодарственной за счастливо пройденный жизненный путь, отредактировано много надписей, нередко весьма важных. Современник Псамметиха I, Гор рассказывает о своих благочестивых деяниях во славу бога Хершефи и на пользу гераклеопольского храма в надписи, обращённой к Хнуму; другой его современник Неснауау (?) перечисляет многочисленные пожалования себя в князья различных городов, вероятно, на место низложенных представителей «додекархии», по-видимому обращаясь к самому Ра. Вельможа Априя Несугор просит у божеств Элефантины и порогов – Хнума, Сатет и Анукет вечной памяти за услуги, оказанные им их культу, и благодарит за то, что они избавили его от опасности во время восстания наёмников и помогли ему справиться с бунтовщиками. Мендесский жрец Несусерт просит вечной памяти и загробных благ у погребённых мендесских овнов, «ради которых Нил течёт из своих истоков в Элефантине, одевается поле своим нарядом, умножаются стада во время своё, восходит Ра и заходит Атум, чтобы не иссякали им жертвы»... Далее, как нередко в подобных надписях, следует обращение к «плывущим вверх и вниз, чтобы видеть великих Овнов», с просьбой почтить его статую, ибо это полезно для них самих, так как покойный – благодетельный дух для того, кто его поминает, да и дело это нетрудное. Жрец Херра молится Хатор, которой угождал при жизни; в его уста влагается молитва за его внука, обновившего его гробницу; в другой молитве Тоту он просит бога чиновников утвердить эту должность за его сыном. Гелиопольский жрец Мневиса Анх-Псамметих в четырёх длинных и трудных молитвах Гору Горизонта и Мневису вспоминает, как нередко в подобных текстах, о «прекрасных днях», проведённых в святилище бога, об усердии к нему и заботах о его культе, когда он «проводил дни и не спал ночи», творя угодное ему. Он просит, по обычаю, долголетия, погребения, загробных благ и памяти в потомстве.

Все эти и подобные тексты являются столько же биографическими, сколько и религиозными, они дают нам богатый материал и для знакомства с богословской работой этого времени, что является для нас особенно ценным, так как официальный материал для данной эпохи у нас скуден. Не может быть сомнения в том, что господствовавший в это время культ Саисской Нейт имел своих богословов, выработавших высокое умозрение – на это намекают и греческие известия, и надпись Уждагорресента, и другие случайные данные. Но храм Нейт не сохранился, и мы не располагаем его текстами. Дошли длинные тексты от персидского времени из Великого оазиса. Здесь ещё продолжал почитаться Амон, и начертанные на стенах звучные гимны в его честь обнаруживают знакомые нам фиванские представления, иногда даже знакомые из папирусов предшествующей эпохи тексты. Но пантеистический дух здесь сильнее, Амон – и Солнце, и Луна, и владыка звёзд, распределитель времён года и времени. Он господин воздуха, руководитель ветров, исходящих из уст его. Он могуч – помрачает небо и колеблет море, поднимает Нил; боги – дело рук его, а люди под его ногами; он – небо, он и земля, и преисподняя, и вода, и воздух; однако он и промыслитель – он питает всех людей, которых он создал, а вся тварь ликует, видя его.

Более известна заупокойная литература этой эпохи. Всем известно, что теперь «Книга мёртвых» приняла тот вид, представителем которого является туринский папирус, изданный Лепсиусом. Рукописи начинают быть согласны если не в объёме, то в порядке глав. Появляются «дополнительные главы», эти типичные магические тексты позднего времени. Работа, которая привела к этому завершению, для нас неизвестна, во всяком случае в основу её были положены древние тексты, и отсутствие той или другой главы в изводах Нового царства не даёт права считать её произведением нашей эпохи. Только теперь «Книга мёртвых» делается цельным и более или менее устойчивым памятником, хотя рукописи её становятся всё более и более безграмотными и для установления текста теряют всякое значение²²³. Они пишутся и иератическими письменами, и по архаическим побуждениям, полу-иероглифами.

Тексты из «Книги мёртвых», помимо сборников на папирусных свитках, пишутся на погребальных пеленах, на каменных и особенно деревянных саркофагах, извне и внутри.

Архаизм эпохи особенно сказался в области заупокойной литературы. Наряду с «Книгой мёртвых» и «Амдуат» мы встречаем на папирусах, на стенах гробниц и на саркофагах древнейшие «Тексты пирамид» в довольно значительном количестве. В предшествующую эпоху эти изречения, столь распространенные ещё в классическую, попадаются крайне редко, они вытеснены развивавшимися фиванскими книгами. Теперь древние тексты тщательно разыскиваются и переписываются.

На деревянных гробах ранней Саисской эпохи они ещё редки, но на стенах гробниц как фиванских, так и северных, например Петуаменопа, Бокенранефа, Псамметиха и других, число их значительно, и они уживаются рядом с извлечениями из «Книги мёртвых». Однако оригиналом для переписывавших были не «Тексты пирамид», а копии эпохи Среднего царства. Дошло до нас и несколько сборников религиозных текстов на папирусах.

Здесь тоже имеется ряд изречений из «Текстов пирамид», но они списаны уже с копий XVIII династии, и сами выдают себя за разысканные в библиотеках. Так, одна часть этих папирусов озаглавлена «Начало прославления Великого (т.е. Осириса), произносимого в 6-й день, в полумесячье и новолуние и во всякий праздник Осириса херихебом этого храма». Этот праздничный ритуал, очевидно, списан для заупокойных целей с богослужебной храмовой книги. Другая часть «найдена в другой книге от времени Тутмоса III, во время царя Аменхотепа III»; третья «найдена на кожаном свитке в библиотеке храма Осириса во время царя Аменхотепа III». Нет оснований сомневаться в правдивости этих обозначений – действительно, для составителей сборников могли служить оригиналом копии конца классического периода.

Эти составители включали в свои книги и переписывали на саркофаги не только тексты, известные нам. Мы находим в них немало «Икосов» и изречений, для которых не можем указать тождественных в древних сборниках. Несомненно, многие из них заимствованы из каких-либо не дошедших до нас столь же древних или несколько более новых текстов, но весьма вероятно, что в других случаях перед нами продукты подражательного творчества современников саисского и персидского периодов. Они были достаточно начитаны в «Текстах пирамид» для того, чтобы из различных встречающихся в них фраз составить новый текст, изменить до неузнаваемости старый текст или даже составить новое изречение в духе древнего. Примером творчества богословов этого времени может, между прочим, служить саркофаг фиванской «супруги бога» дочери Псамметиха II Анхнесранеферибы. Великолепный каменный гроб верховной царственной жрицы имеет на себе 487 иероглифических строк, представляющих целый сборник заупокойных текстов, из которых лишь немногие могут быть отождествлены с частями канонических сборников, всё же остальное или составлено специально, или, что вероятнее, было привилегией «супруги бога». Умершая обожествляется здесь в высшей степени; большая часть изречений влагается в уста богов, обращающихся к ней с речью, с величаниями, плачущих по ней, призывающих все народы благоприятствовать ей. В одном месте богиня судеб помогает ей избавиться от «ярости греков, от ярости всей земли» – не намёк ли на современность?

Попадаются новые «главы» и на саркофагах: отметим диалог души покойного с питающим её сикомором; текст помещён на крышке саркофага, у двух параллельных изображений известной сцены – сикомор богини подаёт питание стоящей внизу птице – душе покойного. Встречаются также новые речи, влагаемые в уста богов, обращающихся к умершему.

К данной эпохе относятся многочисленные имеющиеся в большинстве музеев амулеты против упущения змей и скорпионов, представляющие каменные плитки различной величины с рельефными изображениями юного Гора, попирающего ногами крокодилов и давящего руками змей и других гадов. Боги-маги по обе стороны содействуют ему своими заклинаниями, а голова Бэса вверху указывает на помощь и этого доброго божества. Тексты, начинающиеся под изображением и покрывающие всю обратную сторону плитки, представляют магические формулы, произносимые против действия яда и вредных укусов. Эти «Горы на крокодилах» иногда достигают значительной величины. Иногда встречаются большие статуи коленопреклонённых людей, держащих описанное изображение; тексты и мелкие изображения покрывают всё тело, представляя как бы магическую броню. B.C. Голенищев издал и перевёл самый большой и полный из подобных памятников, названный по имени владельца Меттерниховым. Это целый сборник магических текстов и изображений, помещённых спереди, сзади и с боков плиты, поставленной на постамент, также имеющий на себе часть текста.

Характер этих текстов такой же, как и у других произведений магического характера, и некоторые части их мы встречали ещё в предшествующий период на папирусах. Меттернихова плита датирована Нектанебом I, который изображён на ней молящимся перед богом солнца, поднимающимся из воздуха, земли и воды и приветствуемого павианами. Был ли памятник приготовлен для царя как простой талисман, или царь, сооружая его, преследовал более глубокие политические цели – охрану себя и страны от политических гадов – персов, мы не знаем, но перед нами несомненный факт позднего происхождения данного сборника. Тексты, входящие в его состав, представляют более или менее длинные изречения против яда, против пресмыкающихся, против «врагов» вообще. Пациент сравнивается с кошкой, дщерью Ра, с супругой Шу, с сестрой Исиды, с младенцем Гором, укушенным, но исцелённым Исидой при помощи Тота, в уста которого влагаются некоторые формулы. Само собой разумеется, что намёки на мифы и ссылки на священные прецеденты делаются постоянно. Припоминается и магическое чудодейственное имя Ра, выведанное Исидой при аналогичных обстоятельствах.

В Сансскую и Персидскую эпохи продолжали накапливаться сказания о египетском прошлом, представляющие продукт главным образом народного, но отчасти и книжного творчества. Материал, собранный Геродотом, путешествовавшим в рассматриваемое нами время, сообщаемый Диодором большей частью со слов Гекатея абдерита, современника его завершения, и записанный Манефоном, работавшим в самом начале следующего периода, весьма обширен и интересен как собрание того, что соответствует и нашим народным сказаниям о старине, и нашим историческим романам. Мы видим, что ко времени Александра объектами этого рода литературы стали уже и цари Сансского периода, а более древние эпохи, начиная с самых отдалённых, продолжали вдохновлять народное и книжное творчество.

Время унижения Египта даже было особенно благоприятно для этого – оно заставляло египтян уходить в славное прошлое и видеть его в ореоле сказочного могущества. Как и следовало ожидать, классическая пора XII династии была признана временем этого величия; её цари, Сенусерты, дали собирательное имя национального героя Сесостриса, доходившего до Скифии и Фракии и покорившего едва ли не весь тогдашний мир; все фараоны – воители и законодатели – дали свои черты для создания этой легендарной фигуры. Время гиксосов и тельамарнской религиозной смуты отразилось у Манефона в сказаниях о нашествии и изгнании иноземцев, об Осарсифе и прокажённых.

Впоследствии мы увидим дальнейшее осложнение этих рассказов антисемитическими чертами. К Манефону и Египту восходит и история Сефа и Армаиса; он уже знал сказку об агнце, заговорившем при Бокхорисе (Бокенранефе), он мог ещё собрать много легендарных повествований, связанных с именами царей Древнего царства, знал также Имхотепа и Аменофиса, сына Паапия. Геродот и Диодор слышали легенды о царях-строителях пирамид, о Псамметихе, эфиопах, Фероне, Сефонеи т.п. Если у Манефона, очищенного от наслоений, ясно за чуждым греческим обликом чувствуются египетские папирусы с их неопределённостью и расплывчатостью изложения, даже с их фразеологией, то Геродот и Диодор не свободны от налёта эллинизации и морализующей тенденции. Однако и здесь рассказы в своей основе находят себе объяснение в сравнительном фольклоре и даже иногда в египетском материале. Последний продолжает обогащать нас.

Мы уже упоминали об исторических легендах, дошедших до нас от этого периода в облике официальных надписей. У нас имеются и объёмистые произведения на папирусе, написанные уже, согласно времени, демотической грамотой. Честь открытия их принадлежит венскому египтологу Краллю, который нашёл их в собрании эрцгерцога Райнера. Хотя по времени написания они относятся уже к гораздо более поздней поре, но перед нами, несомненно, копии с более древних оригиналов, хотя, может быть, и не в совсем тождественной редакции. Доказательством может служить хотя бы рассказ о Бокхорисе и агнце, дошедший до нас в рукописи времени Августа, но известный уже Манефону.

В начале сохранившейся части содержится пророчество агнца о бедствиях, которые грозят Египту с севера, из Сирии. «Плачь, Гелиополь, плачь, Гермополь, плачьте, Фивы!» Некий египтянин Псенор спрашивает, в чём дело. Агнец говорит, что по исполнении 900 лет бедствий бог снова обратит лицо к Египту, освободит его от чужеземных солдат и от беззакония, даст египтянам разгромить Сирию и вернуть из Ниневии унесённые туда изображения египетских богов. В Египте наступит благоденствие. Сказав это, агнец «совершил своё очищение», т.е. умер. Псенор поспешил к царю и прочёл ему его пророчество. Бокхорис повелел воздать агнцу божеские почести и похоронить его.

Исполнение пророчества должно начаться с 6-го года Бокхориса. Манефон и отметил у Бокхориса 6 лет царствования и приписал к его имени заметку: «при котором говорил агнец» (о 900 годах?). Кралль полагает, что интерес к этому памятнику в эпоху Августа объясняется вкусом того времени к апокалиптической литературе, а также приближением «исполнения» обещанных лет, когда от исхода борьбы Рима с парфянами, наследниками ненавистных для Египта ассирийцев и персов, ждали возвращения египетских святынь. Во всяком случае отрывок представляет незаурядный интерес как образец пророческо-политического произведения, аналогичного появлявшимся в это же время по ту сторону «потока Египетского», и в то же время чисто египетского по духу – роль агнца объясняется местом, которое животные играли в религиозном миросозерцании, пророчества же мы уже могли встречать и в классическую эпоху.

Автор этого текста помнил историю и даже мог назвать имя Ниневии. Вспомним опять Манефона, для которого также ассирийцы были пугалом. Подобное же сравнительно хорошее знание истории следует отметить и у авторов двух других аналогичных демотических произведений из так называемого цикла Петубаста, находящихся частью в Вене, в той же райнеровской коллекции, частью в Страсбурге. Действие происходит приблизительно в ту же эпоху. Перед нами проходят владетельные князья эпохи распада Египта; имена их по большей части те же, что и в ассирийских и египетских текстах, но если в зерне эти сказания и возникли в нашу эпоху, то форма, в которой они дошли до нас, и все детали содержания, иногда очень существенные, указывают на птолемеевскую эпоху, что заставляет нас отложить их рассмотрение.

От Эфиопского, Сансского и Персидского периодов дошли до нас впервые демотические папирусы – документы в количестве 67 изданных, значительное количество других пока хранится в музеях и библиотеках и ждёт изучения. Из них на эфиопское время приходится всего пять папирусов, на саисское около 40 изданных. Большая часть их относится к царствованиям Амасиса и Дария I, когда сравнительно спокойное время содействовало развитию благосостояния и мирной деловой жизни. По содержанию это дарения недвижимости храмам, частным лицам, жрецам, документы о купле-продаже (между прочим рабов, наследственных прав и жреческой должности), контракты, бракоразводные документы, расписки, удостоверения разного рода, передачи прав, счета, письма.

Всё это, представляющее первоклассный материал для историка, не подлежит нашему рассмотрению. Значительный литературный интерес представляет огромный (41,5 метра) папирус из коллекции Риландс в Манчестере, найденный в Хибехе и представляющий докладную записку Педиисе, потомка жрецов местного храма Амона, поданную в 9-й год Дария наместнику при жалобе на насилия и притеснения, которые истец потерпел от буйных и безнравственных жрецов этого заброшенного жреческого городка. Предок его, носивший то же имя, человек чиновный и заслуженный, оказал местному храму, разорённому и запустившему благодаря невзгодам ассиро-эфиопского времени крупные услуги и за это получил там, в 4-й год Псамметиха I, наследственное жречество, которое передал своему сыну и внуку. Последний сопровождал Псамметиха II в Сирию: во время его отсутствия жрецы отняли у него место и передали сыну местного номарха. Скорая смерть царя лишила потерпевшего опоры, но ни он, ни его сын не думали отказываться от своих прав, и когда при Амасисе был конфискован остров, принадлежавший храму, и жрецы путём подкупа склонили на свою сторону одно влиятельное лицо, пообещав спорное место его брату, внук потерпевшего не захотел отказаться от своих прав и бежал в Гермополь. Жрецы разгромили его дом и разрушили его место в храме. Сын его, автор записки, Педиисе, нашёл покровителя в лице коменданта Гераклеополя, в округе которого находился храм, и при его содействии добился возвращения и восстановления своего дома. Но место в храме всё-таки не было ему возвращено; мало того, ему предстояли ещё новые испытания.

В 9-й год Дария, он, как невольный свидетель какого-то разрушения в храме, был заподозрен в соучастии, арестован, подвергнут пытке с целью вытянуть у него показание, которое он боялся дать, опасаясь мести жрецов. Когда, измученный стоянием на жаре, он, уже старый человек, написал всю историю разрушения, его отпустили с миром, но жрецы, узнав о его показаниях, арестовали его с сыном и братьями, избили и едва не убили. Спасшись благодаря тому, что сторожа перепились в праздник, Педиисе бежал в Мемфис и 7 месяцев добивался аудиенции у наместника. Когда, несмотря на интриги жрецов, наместник его выслушал, он велел ему составить записку о правах его предков и обо всём произошедшем; жрецов вызвали, но те благодаря взятке скоро были отпущены. Педиисе вернули домой, уверив в благополучном окончании дела, но ещё на пути он узнал, что жрецы из мести сожгли его дом. Тогда он вернулся в Мемфис для новой жалобы. Наместник велел водворить его на родину, а жрецов вызвать для суда.

Явился только один заведующий храмом и был наказан плетью, после чего его заставили поклясться, что он восстановит просителя в его правах. Но он не исполнил в полной мере своего обещания, и документ, содержание которого в общих чертах мы изложили, представляет новую записку, имеющую целью новое возбуждение дела. К ней приложены интереснейшие документы, написанные иератической грамотой, – копии двух надписей, поставленных предком просителя в таиуджойском храме в память его деяний на его пользу. Неблагодарные жрецы изгладили вторую и пытались уничтожить первую; проситель приводит их как доказательства прав своего рода и присоединяет три гимна, обращённые к Амону и озаглавленные «Список песен, составленных Амоном, когда он проходил мимо надписей, которые были изглажены... Он возвратился и сделал знак начальнику хора». Таким образом, это песни, вдохновлённые Амоном, его оракул. Они очень трудны и почти непереводимы, содержание их напоминает библейские псалмы с воплями и жалобы утеснённых; по форме они также напоминают псалмы, состоя из параллельных стихов.

Папирус, содержание которого мы вкратце изложили, представляет один из интереснейших и своеобразных памятников египетской письменности. Будучи по форме и назначению деловым документом, он является историей жреческого рода в глухой провинции в бурное и интересное время Сансской эпохи и персидского владычества. Перед нами открывается закулисная сторона жизни храмов и учреждений; то, что мы привыкли видеть в ореоле благоговения и под прикрытием ритуала, предстоит в неприглядной наготе будничных интриг, материальных отношений на фоне грубости нравов и чиновничьей волокиты. Если бы не особенности египетского изложения, документ мог бы читаться как живой рассказ из египетской жизни, и притом не прикрашенный ни официальным стилем, ни условным тоном и изложением. Та необходимая официальность, которая неизбежна для подобного рода документов, касается лишь формы, для нас также интересной, и почти не стесняет изложения, которое подробно рассказывает о деле, обычно приводя собственные слова и речи. Приложенные к делу документы являются новыми памятниками эпиграфики и богословской литературы; первые таким путём сохранены вместо исчезнувших оригиналов, вторые дают едва ли не впервые ясное указание на представление египтян о вдохновенности подобного рода писаний и представляют редкие образцы текстов, напоминающих псалмы не только по форме, но и по содержанию, служа в тоже время свидетельством о не прекращавшейся в египетских храмах богословской работе. Вспомним, что и большинство библейских псалмов относится именно к этому времени.

Остаётся упомянуть ещё о любовном отрывке, помещённом на могильной плите Лувра, как эпитафия женщине «прекраснейшей из женщин, юной, подобной которой не видали». Надпись датирована по одному из эфиопских фараонов, но Макс Мюллер видит здесь копию гораздо более древнего оригинала, может быть, уходящего в классическое время. Отрывок содержит поэтическое изображение египетского идеала красоты, подыскивая, подобно «Песне Песней», различные сравнения для волос, груди и т.п.

Египет стал частью эллинистического мира. Под управлением даровитой династии Птолемеев, а затем фараонов берегов Тибра он жил в тесном общении со всеми областями Средиземного моря, много получая, много и отдавая. Взаимодействие великих культур Востока и Запада за шесть веков по обе стороны христианской эры принадлежит к интереснейшим явлениям истории; оно привело к величайшим последствиям, властно проявляющимся и в нашей современной действительности.

В области египетской литературы мы также будем в состоянии отметить следы общения долины Нила с эллинским духом, но тысячелетия не дали возможности этому общению быть глубоким по последствиям. Во всяком случае эллинизм не только оказался слабее арабской культуры в VII и следующих веках, но и сам не устоял против влияния Египта. Литературные традиции здесь были слишком древни и стойки, и письменность эллинистической эпохи является прямым продолжением литературного творчества предшествующего времени, лишь отчасти отразив на себе воздействие великой мировой культуры.

Прежде всего это воздействие можно усмотреть в необычайном количестве дошедших до нас от этой последней эпохи письменных памятников. Конечно, уже тот факт, что эта эпоха ближе всех к нам хронологически, может до некоторой степени объяснить это обилие, но сравнение с ближайшей по времени эпохой – Персидской, оставившей несоизмеримо меньше и притом пользовавшейся отчасти также демотической скорописью, заставляет искать другое объяснение. Едва ли даже демотическое письмо не обязано своим преобладанием, распространившимся в конце концов и на религиозные тексты, именно потребности много писать. В этом нельзя не видеть влияния птолемеевской государственности с её канцеляриями и греческой литературной жизни. Преобладание демотического письма делает литературу этой эпохи малодоступной – многие весьма важные произведения всё ещё недостаточно оценены и даже объяснены именно по этой причине. Немало демотических папирусов лежит в музеях, ожидая редкого ученого, который компетентен в этой отрасли египтологии.

Другое препятствие, затрудняющее доступ к значительному количеству текстов этого времени, уже не рукописных, а эпиграфических – это своеобразность иероглифического письма поздних веков египетской культуры. Мы видели, что и в прежние лучшие времена встречались тексты, написанные «энигматически» с употреблением иероглифов в необычайных значениях, с введением новых знаков и с разного рода фокусами, приближающимися к ребусам. Было ли это простое чудачество, или преследовались при этом какие-либо мистические цели, неизвестно. Казалось бы, трудно предположить, чтобы таким путём стремились скрыть понимание текста от «непосвящённых». Кто в Египте был «посвящённым» в иероглифическую премудрость, кроме самих «премудрых»? «Энигматически» писались нередко тексты самого обычного содержания, иногда сопровождаясь транскрипцией обычными иероглифами.

Вернее думать, как это делает Эрман, что именно то обстоятельство, что понимание иероглифического письма стало привилегией отдельных единиц, и обусловило возможность таких орфографических чудачеств – надписи не были рассчитаны на читателей, и с ними можно было делать, что угодно, особенно если эти фокусы служили орнаментальным целям и вызывали впечатление таинственности. Но какая бы причина ни вызвала появление этой манеры, чтение написанных при её применении текстов XVIII–XX династий удаётся лишь в исключительных случаях. К эпохе Птолемеев «энигматическое» письмо всё более и более входит в моду, и на стенах храмов, гробниц, статуях, затем и на очень поздних папирусах, написанных искусственными иероглифами, мы встречаем тексты, в которых обычные иероглифы алфавитного и иного характера весьма часто заменены другими, в более ранние эпохи имевшими иное значение или даже совсем не употреблявшимися, причём нередко писцы руководствовались принципом акрофонии, т.е. знаками для группы согласных пользовались, как алфавитными, изображавшими первый звук данного сочетания. Такие тексты не представляют серьёзных трудностей – следует только помнить новые значения и новые знаки.

Гораздо труднее тексты, в которых иерограмматы изощряли своё остроумие и щеголяли своей учёностью, превращая их в собрание ребусов или путём различных орфографических фокусов стараясь придать им необычный внешний вид – например, превращая целые строки в ряды сидящих фигур с различными придатками или в ряд крокодилов, изображая целые фразы одним рисунком, передающим и звук и действие и к тому же имеющим мифологическое значение. И эти приёмы, по-видимому, преследовали прежде всего декоративные цели, будучи помещаемы по большей части на видных местах стен храмов. Конечно, при этом могло играть роль и желание сообщить священным текстам облик, необычный для глаз и тем придать им обаяние таинственности. Кроме того, они вообще соответствовали духу поздней эпохи с её стремлением, как и в других культурах, к необычайному и курьёзному. Затруднять понимание текстов для современников не было оснований – в эти времена понимающих древний язык и читающих древние тексты становилось всё меньше и меньше, даже среди духовенства; для нас же эта манера писать представляет огромные затруднения и является действительно «энигматической».

Переходя к официальной литературе эпохи, мы встречаемся с большим количеством надписей, которые мы до сих пор считали царскими, но которые теперь правильнее назвать жреческими. Птолемеи если и составляли от своего имени эпиграфические памятники с описанием своих подвигов и деяний, то делали это по-гречески; то же, что дошло до нас с их именем в иероглифическом облике из Буто, Мендеса, Пифома, Каноба, Розетты, Фил, также из знаменитых храмов этого времени, сохранившихся и по сие время, является продуктом угодничества жречества новым земным богам – Птолемеям и стремлением поддержать фикцию непрерывности режима фараонов. Для нас, даже отделённых от этих текстов более чем двумя тысячелетиями и не слишком избалованных достоинством отношений духовенства и светской власти, всё же чтение этих славословий и почётных постановлений представителей древнейшей религии случайным иноплеменным господам их родной земли, производит неприятное впечатление.

Уджагорессент был первым, начавшим этот ряд авторов хвалебных текстов в честь лиц, не связанных с египетской культурой и религией ничем, кроме политики и материальной выгоды. Конечно, выгоды были обоюдные, и надписи большей частью и представляют почётные постановления в честь царей за их услуги и милости храмам и жрецам. Это собственно документы делового характера, лишь отчасти благодаря египетской манере изложения имеющие литературный интерес – в них отведено значительное место повествовательному элементу, который даже не всегда находится в непосредственной связи с главной документальной частью.

Птолемеевская эпоха открывается большой прекрасной плитой, датированной 7-м годом несчастного ребёнка Александра, сына Александра Великого, именующей Птолемея его сатрапом, но наделяющей его такими эпитетами, сквозь которые уже ясно видно его фактическое положение. Надпись увековечивает пожалование богам Буто болотного участка, некогда принадлежавшего храму, затем конфискованного Ксерксом и возвращённого Хабабашем. Птолемей утверждает его за храмом, приносит в дар местным богам все произведения его до «того, что в водах» включительно и велит составить об этом декрет с заклятиями на нарушителей. Тексту документа предпослано интересное повествование о предшествующей судьбе участка, влагаемое в уста местных жрецов и свиты Птолемея, изложивших ему эту чудесную историю, когда он, устроив Александрию, одержав победы в Азии и Африке, вернув жрецам часть похищенных в Персию святынь (обычный мотив надписей и других текстов этого времени), «пожелал оказать» египетским богам ещё какую-нибудь услугу. Доложенный ему рассказ о наказании Ксеркса за святотатство склонил его к усердию в пользу богов Буто.

Усердие его преемника Филадельфа к мендесскому овну и милости его к местному храму и мендесскому ному, между прочим, возобновление указа бога Тота об отмене взимания с него половины доходов и т.п., прославляет длинная, составленная по всем египетским литературным правилам мендесская надпись, весьма важная и в историческом, и в историко-религиозном отношении. Филадельфу же посвящена длинная, важная, к сожалению, не везде понятная пифомская надпись, составленная в увековечение его усердия к богу Атуму и храму, который он посетил со своей супругой Арсиноей II и который одарил. Здесь также бесконечные славословия, но вместе с тем и интересные сведения о деяниях на восточной границе – о возобновлении здесь укреплений и плавания по Чёрному морю, об основании Птолемаиды Охот и оживлении сношений с югом. И храм в Филах, игравший в поздние эпохи столь важную роль, видел милости Филадельфа и не остался в долгу.

Длинная надпись представляет ряд славословий ему в стиле гимнов, за постройки и пожертвование двенадцатимилья и соединённые с ним богатые доходы от нубийской торговли.

Всем известны знаменитые декреты на трёх языках: канопский с комэльхизнским времён Птолемея III и розеттский с примыкающими к нему, датированный царствованием Птолемея V. Это подлинные тексты почётных постановлений съездов жрецов в честь названных царей за их милости, в обликах иероглифическом, демотическом и греческом. Хотя священному языку отведено везде первое место, но языком оригинала в первом декрете был греческий, во втором – уже, по-видимому, демотический, что указывает на подъём туземного элемента. Сохранившийся весьма плохо аналогичный памятник времён Филопатора убеждает, что уже с этого царя следует начинать реставрацию фараонов. Конечно, ещё в большей степени следует это сказать о трёхъязычной надписи, представляющей указы Птолемея XI о даровании храму в Атрибе права убежища.

Все эти памятники интересны для нас как подлинные образцы переводов с греческого на оба египетских и обратно; мы видим, как египетские жрецы передавали свои религиозные и иные термины по-гречески и наоборот. Всем известно, какое место в истории нашей науки занимает Розеттский камень и какую услугу оказал ещё не окрепшей египтологии канопский декрет.

Сами по себе они ещё являются показателями влияния греческой жизни – почётные постановления, да ещё такого характера, не найдут себе предшественников в фараоновском прошлом.

Ко времени Птолемея X, по-видимому, относится любопытный памятник, вероятно, представляющий если не воспроизведение, то новую редакцию древнего текста, восходящего если и не к фараону Джосеру, то, во всяком случае, к Древнему царству. Птолемей X посетил область первых порогов, принёс жертву Нилу у «отверстий элефантинских» и велел выстроить храм на острове Сехеле. В связи с этим жрецы составили длинную надпись о пожертвовании всего этого двенадцатимилья Хнуму древнейшим царём Джосером.

По содержанию и тону она весьма напоминает известный текст Гудеа в Ширпурле о построении храма. Семь лет не поднимается Нил, и в стране голод. Царь обращается к своему современнику, впоследствии обожествлённому, премудрому Имхотепу, и спрашивает его, где истоки Нила и какой бог там обитает. Мудрец просит разрешения сходить в библиотеку и справиться в священных книгах. Из них он узнал «сокровенное таинство об Элефантине и Двенадцатимилье», об их естественных богатствах и божествах. Услыхав обо всем этом, царь велел принести жертвы последним, и в ту же ночь увидал во сне Хнума, который в длинной речи обещал ему подарить рудники этой местности и поднять уровень Нила. Обрадованный царь издал указ, которым принёс в дар Хнуму всё Двенадцатимилье. Легенда эта, конечно, имела особую важность для жрецов: они подкрепляли ею свои права, восходящие к такой седой древности, и этому мы обязаны сохранением текста, который принадлежит к тому же роду храмовой литературы, как фиванские надписи о чудесах при XXI и следующих династиях или относящаяся, вероятно, к этой же Птолемеевской эпохе, надпись о чуде бога Хонсу в Месопотамии.

Последним официальным эпиграфическим памятником того же типа можно считать трёхъязычную надпись первого римского наместника Египта – Корнелия Галла в Филах. Она, несомненно, инспирирована им самим и, как известно, была одной из причин его гибели. Здесь египетский иероглифический текст всё ещё стоит во главе памятника; латинский и греческий не являются ни оригиналами его, ни переводами с него; он отредактирован самостоятельно и напоминает надпись, начавшую собой эпоху – стелу Птолемея-сатрапа. И там, и здесь датирована надпись по законному царю, автор переходит к фактическому правителю и почти в тех же выражениях.

В обоих случаях мы замечаем дерзновенное притязание на помещение своего изображения в верхней части плиты, но Галл осмелился сделать это открыто, да ещё на коне, Птолемей лишь прикровенно²²⁴, изобразив царственного жертвователя, но оставив незаполненными его царские овалы. Сам текст иероглифической надписи и плохо сохранился, и, благодаря безграмотности искусственного языка, не везде понятен. Тон её – обычный для царских надписей. Жрецы ублажают Галла за победы и усердие к богам, игнорируя то, что он разрушил священные Фивы. В дальнейшем мы будем встречать уже только фиктивно официальные надписи – по годам императоров-фараонов датируются и их традиционными изображениями снабжаются храмовые надписи о погребениях священных быков, о разных приношениях и т.п. В многочисленных храмах мы также ещё долго будем встречаться с фикцией служения богам римских фараонов, пока имя Деция на стенах храма в Эсне не положит ей предела.

Храмовые тексты греко-римского времени поражают своей обширностью и разнообразием.

Стены, исписанные тесно размещёнными выпуклыми иероглифами, уже по внешнему виду выдающими своё позднее происхождение, представляют настоящие библиотеки текстов, в другое время писавшихся на папирусах или даже, может быть, передававшихся по преданию. Здесь и ритуалы, и мифы, и каталоги библиотек, и песнопения, и рецепты храмовых благовоний, и перечни храмовой утвари и т.п. Трудно сказать, какова была причина такого явления. Хотели ли жрецы запечатлеть на камне то, что раньше было уделом хрупкого папируса, чувствуя непрочность культурных условий заката своей религии, или стены, не заполняемые более победными надписями и изображениями, требовали другого материала? Материал этот является перед нами в облике поздней орфографии и «энигматического» письма, но это ещё не доказывает, что он и по своему происхождению относится к греко-римской эпохе.

Как доказал Юнкер, тексты храмов этого времени имеют своими оригиналами рукописи новоегипетские, в различной степени обработанные. Некоторые полностью переделаны на искусственный классический лад птоломеевско-римской стряпни. Другие обработаны менее радикально, наконец, есть такие, в которых новоегипетский язык почти оставлен в неприкосновенности.

Нередко в одном и том же тексте заметна непоследовательность, находящая себе объяснение только в искусственном, кабинетном происхождении дошедшей до нас редакции. Иногда тексты выдают своё происхождение в эпоху Нового царства и деталями содержания, например, известный текст в Эдфу о Горе – крылатом диске, упоминает Ваала и Астарту, столь популярных в эпоху XIX династии и забытых потом.

Храмовых текстов великое множество, они ещё не все разобраны. Остановимся лишь на некоторых, наиболее важных.

Особенно богаты храмы текстами ритуального характера. Эдфу содержит три календаря – два на весь праздничный круг и один для местного праздника с процессиями.

Везде подробно описываются обряды, указываются книги, из которых должны быть чтения, с приведением их странных заглавий, иногда приводятся ритуальные слова возгласов и тексты молитв. Подобные же календари дошли из Дендеры и Эсне. В Филах и в других храмах, где справлялись мистерии Осириса, имеют ритуал этих мистерий и суточного бдения над телом Осириса.

Филы сохранили и указ богов об освящении святого места (ἄβατoν) Осириса и учреждении здесь культа; тексту указа, составленного Ра и начертанного Тотом, предпослан красивый гимн Осирису. Здесь же ритуал доставления из Нубии священного сокола, души Осириса и т. п.

Многие из этих текстов иллюстрируются барельефами, что в связи с богато разбросанными отступлениями и намёками даёт возможность пополнить запас египетских мифов. Юнкер восстановил, таким образом, миф о женской грозной богине, прибывающей из Нубии. Ещё Навилль указал на важность с этой стороны длинной серии текстов и изображений в Эдфу, озаглавленных «Начало сообщения Гору побед над его врагами, когда он пробегал, умерщвляя злодеев, и выступил на уничтожение Сета, представ на судилище Ра». Первый из двух помещённых рядом текстов с изображениями говорит о победе Гора при магическом содействии над Сетом, принявшим образ гиппопотама, который умерщвляется и, по воле Исиды, расчленяется для раздачи богам, при чтении особой книги, влагаемой в уста великого Имхотепа, сына Птаха, после чего Гор объявляется правым и победоносным Ра, Осирисом, Тотом с эннеадами главных религиозных центров, а также «его величеством», то есть царём, в данном случае последним Птолемеем и последней Клеопатрой, которые изображены принимающими участие в действии. Вероятно, перед нами ритуал мистерии, изображающей или, вернее, повторяющей победу местного божества над противными силами. Конечно, только царь, как единственный полноправный посредник между богами и людьми, мог руководить церемониями – отсюда его постоянные изображения, заменявшие реальное отправление им жреческих функций, особенно в греко-римскую эпоху. И Тоту влагается в уста в начале текста туманная фраза о «празднике» Гора. В уста других действующих лиц влагаются возгласы, славословия и песни в честь Гора-победителя, его победоносного оружия, его ладьи.

Другой текст, непосредственно следующий за упомянутым, представляет, напротив, мифологический трактат, объясняющий, почему на египетских храмах и т.п. помещается постоянно изображение крылатого солнечного диска. Дело все в том, что в 363 год своего земного царствования, мы бы сказали, в конце первого космического года его, верховный Ра, находясь в Нубии, узнал, что против него сговорились его «враги» и послал своего сына, Гора Эдфусского, для их поражения. Светозарный взлетел в виде крылатого солнечного диска, сопровождаемый магом Тотом, и прошёл весь Египет до самого пограничного с Азией пункта Джару, уничтожая врагов света, а также Сета и его спутников. Не смели они укрыться и в море – и море прошли Ра, Гор и Тот. Но борьбу пришлось начинать опять – «враги» снова оказались в Нубии, ибо мрак прогоняется светом, но не может быть им уничтожен.

По возвращении в Эдфу, Ра повелел Тоту поместить везде, где обитают боги, изображение крылатого диска как талисман против всякого зла. Во всё продолжение рассказа приводятся объяснения названий различных местностей и другие непонятные термины путём аллитераций с текстом рассказа; всё это влагается в уста богов. Этот обычный приём египетских грамотеев, который мы уже встречали в аналогичном и по содержанию, и по тону рассказе об истреблении Ра преступного человечества, не свидетельствует в пользу богатства и изящества фантазии и, конечно, не может идти в сравнение с красивыми сказаниями некоторых других народов, пытавшихся объяснить ставшие непонятными термины. Текст этот является ещё одним примером смешения Осирисовых представлений с солнечными: речь идёт о врагах Ра, то есть света; уничтожает их Гор, в данном случае сын Ра, но не забывающий и того, что сын Осириса носит то же имя, а потому умерщвляющий и Сета. Уже это указывает на сравнительно позднее происхождение текста; смешение Сета с Ваалом и появление Астарты на стороне Ра, однако, не позволит спуститься ниже конца Нового царства.

Богаты стены храмов поэтическими текстами. Едва ли многочисленные гимны владыкам величественных святилищ в Дендере, Эсне, Эдфу и др. являются продуктами данной эпохи – многие из них и по форме, и по содержанию должны быть отнесены к гораздо более раннему времени; как ритуальные песнопения, они пережили века, чтобы предстать теперь в орфографическом облике заката своей религии. Красивы гимны в честь Хатор в Дендере, частью сопровождавшие ритуальную пляску фараона перед богиней веселья и радости, частью сами сопровождаемые храмовой музыкой и пением. Менее звучны и поэтичны уже известные нам гимны Мут Фиванской в её Карнакском храме. Уже сама форма их указывает на древнее происхождение – они состоят из строф, отдельные стихи которых имеют общее начало, как бы рефрен – то, что знакомо нам уже с эпохи Древнего царства и особенно было распространено в Среднем. Здесь Мут, конечно, является богиней по преимуществу, перед которой трепещут боги и люди, и в Египте, и за его пределами, до Эгейских островов и земель дальнего Юга.

Знакомая нам нотка личного отношения к божеству, может быть, привнесена уже в более позднее время.

Не столько гимном, сколько богословским трактатом следует назвать текст в Эсне, посвящённый Хнуму как творцу и промыслителю вселенной. Он не обращён к нему как молитва, а проповедует о нём как едином, заключающем в себе четыре божеских сущности, как овен о четырёх головах, имеющих разные имена и разные места почитания. Он тесно соединён со своей женской формой – Нейт или Буто, как матерью всего сущего.

Он всеобщий родитель, но вместе с тем и художник-демиург, и бог света, при отверстии очей которого он является.

Очевидно, перед нами местное учение о верховном божестве параллельное гелиопольскому и мемфисскому и едва ли возникшее только при Филометоре, которым датирован текст.

О заупокойной литературе поздних эпох нам приходилось уже говорить в других работах.

Наряду с «Книгой мёртвых» появляется теперь много других, более кратких и стройных заупокойных, сначала иератических, а потом и демотических, которые дают нам большей частью уже известное в более сжатой и изящной форме и настойчиво подчёркивают нравственный элемент. Высказывалось предположение, что появление этих новых книг вызвано кодификацией «Книги мёртвых», сделавшейся теперь по своему объёму малодоступной. Это весьма вероятно, но могли быть и другие причины. Так, некоторые писания имели специальные назначения быть полагаемыми под голову и ноги умершему – обычая этого в древности не было. Другие найдены в гробницах богатых людей и по тщательности исполнения и объёму немногим уступают «Книге мёртвых». Возможно, что последняя теперь для многих показалась недостаточной ввиду своей непонятности и нестройности; может быть, влияние эллинизма отчасти содействовало появлению писаний, в которых давалось то же, но в более понятной, краткой и изящной форме. В особенности это можно проследить на известном фиванском жреческом папирусе, написанном в 21 год Августа, где текст, написанный дважды – иератическим и демотическим письмом, представляет совершенно новое явление заупокойной литературы. Он начинается с даты рождения и краткой биографии покойного, в которой выставляются его хорошие качества и говорится о его счастливой жизни. Смерть (приводится дата) представлена как следствие указа богов, возглашенного Тотом, когда исполнились дни, начертанные этим богом на родильном помосте героя папируса. Анубис, явившийся для бальзамирования, обращается к нему с ласковой утешительной речью и после исполнения своих обязанностей²²⁵, описанных в тексте, ведёт его к Осирису, который также утешает его. Ему советуют пасть перед Осирисом и произнести исповедание своей праведности, дают ему для защиты «Книгу дыхания»; чада Гора свидетельствуют о его праведности, и Осирис перед эннеадой произносит благоприятный приговор, ибо покойный действительно «не сотворил зла» и «сердце его превосходно».

Эта забота о чистоте сердца, которое в других текстах, начертанных на саркофагах этого времени, даже называется «богом» человека, в связи с постоянным подчёркиванием дел милосердия как первого условия оправдания, а также и связи с представлениями, о которых мы ещё будем говорить, свидетельствуют о прогрессе религиозного и нравственного сознания. Однако вера в амулеты и магические писания была слишком сильна и не могла исчезнуть – в конце этого же папируса имеются обращения к божествам и светилам с просьбой снабдить покойного амулетами, а также во время суда ему вручают магическую «Книгу дыхания», экземпляры которой до нас дошли в различных музеях и которые выдают себя за «составленную Исидой для своего брата Осириса, чтобы дать жить душе его, чтобы оживить тело его, чтобы дать членам его всем новую юность, чтобы соединился с ним горизонт и его отец Ра, чтобы сияла душа его на небе, как лунный диск, и блистало тело его, как Орион на лоне Нут»... Содержание, действительно, соответствует нашему представлению о магических заупокойных книгах. Текст состоит из 14 небольших параграфов. После введения следуют части, представляющие обращения к покойному («О, Осирис имя рек») с уверениями о его посмертном благополучии, потом обращения к судьям, что покойный не будет их жертвой, ибо он творил дела милосердия, а потому удостоится вечной жизни со всеми её дорогими для египтянина привилегиями. Подобный же характер имела другая фиванская книга, также обращавшаяся во втором лице к умершему: «О, Осирис имя рек!.. Жива душа твоя на небе у Ра, божественно твоё Ка пред богами, твоё тело пребывает в Преисподней у Осириса, твоя мумия почтена пред мумиями, наследие твоё крепко на земле у Геба, твой заместитель во главе живущих, твоё имя непоколебимо на устах существующих, благодаря этой «Книге о прохождении Вечности». Таким образом, и эта книга имеет своим назначением магически сообщить бессмертие. Она возвращает умершему пользование телесными членами, и он «возлетает, как вихрь, мелькает, как тень, принимая любой образ». Беспрепятственно восходит он на небо, проходит по тверди вместе со звёздами, ходит по различным местностям священной географии, его ведут в великолепный зал представляться Осирису, где его радушно встречают, идёт по разным другим святым местам, отдыхает под священным древом и т.п.

Книга эта дошла до нас не только на папирусах, но и на надгробных надписях; она была очень распространена, что видно уже из того, что первые слова её «жива душа твоя» мы постоянно встречаем в это время как начало надгробных надписей, особенно демотических, оно в них заменяло традиционную, освящённую тысячелетиями заупокойную формулу «царских приношений».

К тону этих книг приближается большой заупокойный текст, написанный поздними крупными искусственными иероглифами, частью иератическими строками на длинной погребальной пелене, хранящейся в Москве в Музее изобразительных искусств. Он также состоит из ряда обращений к Осирису, умершему, магически сообщая ему загробные блага. Ни с одним из известных произведений он не может быть пока отождествлён, понимание его затруднено необычайными формами и значениями многих иероглифов. Ещё более распространён текст, который издал Либлейн, не заметив, что он уже раньше был известен под заглавием «Вторая книга дыхания». Здесь уже говорит сам умерший, отождествляя себя с богами и требуя пропуска в иной мир со стороны его стражей; он беседует с богами, выставляя себя равноправным им и прося, чтобы имя его было прочно так же, как имена главных богов в центрах их культов. Последняя часть, располагавшаяся нередко в виде таблицы имён богов и их центров, с написанной сбоку общей для всего отдела фразой: «Да будет прочно имя моё, как...» и дала повод Либлейну озаглавить книгу, уже имевшую другое каноническое заглавие. В луврском папирусе к последнему прибавлено: «полагаемая под ноги». Действительно, по большей части на обратной стороне папируса изображаются ноги или голова (для рукописи, предназначенной под голову) с краткой фразой – пожеланием хорошего погребения. Таким образом, текст служил амулетом; отсюда его огромная распространённость, отсюда спрос на него, вызвавший фабричное производство и большое разнообразие редакций.

Дело в том, что он не вылился в строго определённую, законченную каноническую форму; его сокращали и дополняли по вкусам и средствам, как некогда поступали с «Книгой мёртвых». До нас дошли папирусы от 11 страниц до нескольких строчек, причём в последнем случае текст отредактирован в виде заупокойной формулы. Иногда попадаются подобного рода папирусы, также предназначенные для головы и ног, но уже представляющие простой набор бессвязных заупокойных фраз, выбранных из разных сборников или вновь составленных по их образцу, причём молитва о прочности имени совершенно отсутствует. К числу особенностей этого рода памятников следует отнести и то, что в папирусах, написанных для женщин, они именуются не осирисами, а хатор.

К «Книгам дыхания» примыкают и демотические заупокойные папирусы римского времени. Один из них, хранящийся в Парижской национальной библиотеке, написан в 10 г. правления Нерона (63 г. н.э.) неким Менкара для своего отца, «чтобы жива была душа его пред Осирисом... и чтобы он благословил своего сына с его детьми пред Осирисом, богом великим до века». Текст представляет 125 главу «Книги мёртвых» (страшный суд), разделённую на части, названные «Книгами»: «Книга шествия к залу богов-судий»; «Книга прохождения заключённых врат». Кроме того, рисунки заменены их описаниями и всему, под заглавием «Книга выхода (появления) днём», предпослано введение, представляющее «Книгу дыхания» в сокращении и начинающееся словами: «Жива душа твоя, как Ра» ... Между прочим сказано: «Книга Тота о дыхании, написанная собственными перстами его, – твоя защита». В самом тексте мы находим немало отступлений от иероглифического извода, как фиванского, так и сансского. Некоторые из них представляют упрощения, опуская повторения и места, непонятные для переводчика, другие заменяют слова, обороты и собственные имена классического стиля соответствующими поздними вульгарными, но в целом ряде важных отступлений переводчик, по-видимому, имел перед глазами древний текст, отличный от имеющихся в нашем распоряжении. Характерно, что 125 главу с её нравственной струей выбрал он для своей цели. Другой демотический текст, находящийся в Берлинском музее, также стремится обусловить душе «дыхание, но по содержанию не представляет ничего особенного, вращаясь около обычных фраз о заупокойных жертвах в честь покойного и его благополучии за гробом.

Большинство поздних заупокойных композиций – фиванского происхождения: местное духовенство уже вводит в них своего Амона, имя которого почти отсутствует даже в «Книге мёртвых». Но особенно рельефно выступает Амону же со времён XXI династии: он занимает не последнее место в загробных чаяниях в фиванском заупокойном иератическом папирусе № 3162 Берлинского музея, относящемся к середине I в. н.э.

Он начинается длинным словословием, в котором владыка Карнака смешивается с новым Осирисом – умершим. Далее следует шесть обращений к последнему. Анубис принимает его и своим искусством сообщает ему неразрушимость, Хонсу ежедневно приносит ему дары. Амон каждое 10-е число сам приносит ему заупокойную жертву, как это он делает для своих родителей. ибо отец его – Осирис, с которым отождествлён умерший. Всё это даёт последнему способность принимать формы сокола, феникса, червя, крокодила, овна. Каждому превращению посвящена особая формула, отредактированная в виде обращения и ничего не имеющая общего с соответствующим местом «Книги мёртвых», где также известны те же превращения.

Здесь формулы приурочены к обусловливаемому ими превращению и сообщают ту способность, которая вытекает из её сущности – как феникс, он взлетает к небу, как крокодил, он уничтожает своих врагов в водах; везде превращение имеет целью это уничтожение «врагов».

Фиванского происхождения также книга, представленная иератическими рукописями в Париже и Каире, отчасти в Вене и называемая обыкновенно «Ритуалом бальзамирования». Подобно перечисленным выше книгам, она также считалась чудодейственной и также полагалась в гробницы. Действительно, это не только ритуал для жреца при бальзамировании, но и собрание обращений к умершему по поводу его облачения, возложения амулетов, введения в него благовонных веществ. Каждый раз даются предписания, касающиеся того, что надо делать с телом, и затем следуют молитвы, сопровождающие это действие, и длинные обращения к умершему, в которых с различными мифологическими и богословскими намёками указывается на чудодейственность вещества, амулета или части одеяния. «О, Осирис имя рек, идёт к тебе» то или иное вещество, или то или иное божество... Так, золото, которым покрывают его ногти, даёт ему, между прочим, возможность ходить по окрестностям Фив и видеть, как Амон приносит жертву своим родителям... Вся книга и весь обряд дают ему возможность ходить по Гелиополю, ибо он Феникс, подобие Ра; он видит своё имя во всех номах, свою душу на небе, тело в Дуате, свои статуи – в храмах, вечно живёт, вечно обновляется... В числе божеств, приходящих к умершему, упоминается, между прочим, Тот, читающий ему известную нам «Книгу дыхания, формулы дома Писаний, действенные в Аменти». Он слушает «словеса великого бога» и получает место в Гелиополе небесном, дышит, благодаря волхвованиям Тота.

Упоминаются ещё известное нам фиванское дополнение к «Книге мёртвых» – книга Аменофиса, сына Паапия, и «Царская книга», собственно магический текст, охраняющий царя от «врагов» в каждый час дня и ночи и содержащий, кроме формул, ритуальные предписания и рецепты, но в данном случае предназначенные как талисман для путешествия нового Осириса и царя.

Надгробных надписей дошло до нас от поздних эпох необычайно много, как иероглифических, так и демотических и двуязычных, первых значительно больше. По форме и содержанию они крайне разнообразны, начинаясь от простой заупокойной формулы с именами и кончая обширными текстами биографического или религиозного характера. Все музеи изобилуют плитами из Ахмима из находок Гренфеля в 1886 г. На них обыкновенно длинные, довольно тщательно выполненные надписи, имеющие литературное значение. Мы встречаем на них формулы, известные нам ещё с эпохи Среднего царства и со времени Масперо считающиеся абидосскими, встречаем величественные славословия богу солнца, напоминающие 15-ую главу «Книги мёртвых», наконец, находим тексты, начинающиеся совращения к мимо ходящим с мольбой от имени умершего помянуть себя, причём он перечисляет свои нравственные совершенства, опять-таки свидетельствующие о высоком уровне нравственного сознания, сообщает о себе некоторые биографические сведения, говорит, что боги дали ему за его добродетели хорошее погребение, причём описывает его, употребляя иногда фразы, встречающиеся в рассказе Синухета.

Менее обстоятельны плиты и доски из Эдфу; тексты на них любят щеголять «энигматическим» письмом. На многих плитах, особенно демотических, греческое влияние сказалось в сообщении указания количества лет жизни, а также дат – раньше это было необычайно редко.

Из биографических надписей, имеющих особенный интерес, остановимся прежде всего на тексте, который был начертан сзади статуи вельможи Сенухротшепса, бывшего ближайшим лицом к сосланной в город Копт жене Филадельфа Арсиное Лисимаха. Надпись найдена в развалинах Копта, где царице был дан удел, по-видимому, со всей полнотой власти. В длинном тексте вельможа совершенно в стиле биографических надписей доброго старого времени перечисляет свои должности и достоинства, пользуясь старыми терминами для новых понятий, восхваляет Птолемея, славословит в длинном гимне местного бога Мина²²⁶, говорит о своих деяниях на пользу храмов Копта, просит богов о милости, а людей о поминовении.

Мемфисский полицмейстер Хахапи, изобразивший себя в своей прекрасной найденной близ Серапеума стеле инородцем семитического происхождения, говорит о своей деятельности во время местных праздников, привлекавших большое стечение народа, особенно при погребении аписов и мневисов. Из серии надписей мемфисских первосвященников исключительный интерес, представляют длинные тексты современника Птолемея Авлета и Клеопатры, Пшерниптаха и его жены Тиимхотеп. Это полные биографии, с датами, с перечнями должностей и достоинств, с обстоятельными и глубоко интересными повествованиями. В биографии мужа рассказывается о его близких отношениях к царю, которого он короновал, жене влагается в уста рассказ о том, как она вымолила себе у бога Имхотепа сына, а также от её имени приводится элегическое заключение о печальной участи ушедших из этого мира, заключение едва ли совместимое с ортодоксальной религией, понятное после двух веков греческого господства, но всё-таки не совсем уместное в надписи супруги первого представителя религии. В виде исключения нам известен и автор этих текстов – храмовой иерограммат Имхотеп, сын Хахапи. Отсылаем к переводу этих памятников, занимающих по интересу одно из первых мест среди им подобных. Дамские биографии в это время были нередки. Укажем ещё на стелу Таисии в Московском музее (из Ахмима) и на венскую надпись мемфисской жрицы богини Хатхор Титхути, отличающуюся изысканным языком, вычурным торжественным стилем.

Кроме перечисленных, до нас дошло довольно значительное количество статуй позднего времени с надписями биографического характера. Надписи эти трудны и широко пользуются орфографическими особенностями своего времени²²⁷. Среди статуй попадаются уже облечённые в греческий костюм и с чертами лица, выдающими смешанное происхождение и смешанную культуру; иероглифические надписи свидетельствуют ещё об обаянии древней культуры и могут быть прослежены до первого времени римского владычества. Относящиеся к птолемеевской эпохе ещё нагромождают египетские титулы не только жреческие, но и светские, до генеральских включительно, сопровождая их звучными эпитетами; читая их, можно подумать, что ничто во внутреннем распорядке египетской жизни не изменилось.

Но из действительных деяний своих эти вельможи могут указать, главным образом, на заботы о местных храмах и культе; один вельможа из Таниса сообщает ещё о своих заботах по приведению в порядок канала и по орошению; другой, уроженец того же города, с длинным рядом жреческих титулов и функций, со списком царских наград и отличий, говорит, между прочим, что он защищал свой город после «пленения», может быть, селевкидского. Пеннут, губернатор и генерал в Дендере, жрец Хатор, на своей статуе в греческом одеянии перечисляет постройки, производившиеся под его и его сына Птолемея наблюдением в этом знаменитом храме – таким образом до нас дошёл подлинный документ одного из строителей главных святынь Дендеры.

Наконец, уже от римского времени дошла из Александрии статуя уже в греческом одеянии и с неегипетскими чертами лица, от некоего Гора, сына Гора. На ней начертана надпись характера молитвенной автобиографии – автор обращается к Тоту, перечисляя свои добродетели и заслуги перед культом Осириса и Амона. Но форма её уже несколько иная; она не следует привычным для нас образцам – за египетским текстом как будто слышатся греческие стихи, а в конце даже употреблено греческое слово «арк-ур» – серебро! Надпись вообще представляет литературный интерес; к сожалению, она трудна для понимания.

Ещё более характерным для египетско-греческих взаимодействий является находящийся в Берлинском музее памятник некоего Мосхиона, также относящийся к области автобиографических текстов. Получив от Осириса исцеление больной ноги, этот греко-египтянин решил увековечить милость бога, поместив на алебастровой плите на греческом и демотическом языках простую фразу: «Осирису Мосхион, нога которого исцелилась врачеванием», не просто, а разместив отдельные знаки и буквы на двух таблицах, разграфленных на 361 демотический и 1521 греческий квадратик и присоединив к этому ключ в 14 ужасных ямбических греческих и, в таком же количестве переведённых с них вольно не менее невозможных демотических стихов и затем ещё по два стихотворения греческих и демотических, на этот раз различных по содержанию; первая пара имеет акростихом имя чудака и по-гречески, и по-демотически. Вторая пара содержит благодарность Осирису. Памятник этот пока единственный в своём роде.

Магические писания, облегчавшие людям земное существование, пользовались и в это время столь же большим распространением, как и заупокойные книги. Если верховный бог и его светозарный сын не могли бы одолеть своих врагов без магического содействия Тота, то, конечно, простые смертные были бессильны против бедствий, окружавших их и олицетворявшихся в виде Сета и его спутников, если бы на помощь им не приходили писания Тота. До нас дошло достаточное количество этого рода текстов от позднего времени, как иератических, так особенно демотических. В Берлине имеется хорошо написанный, но плохо сохранившийся демотический папирус птолемеевской эпохи, представляющий как бы магический ритуал к истории побед Гора. И здесь Гор устремляется по Нилу против своих врагов, встречи происходят на реке, сражаются не только оружием, но и крепкими ругательствами, имеющими, по-видимому, магическую силу. Приводятся ругательства матросов Гора, Тота, Исиды, жалобы Сета и т.п. Не только словами, но и магическими рисунками, узлами, восковыми фигурами и волшебными составами низлагает «врагов» иератический папирус Солта 825, представляющий большую важность для изучения египетской религии²²⁸. Подобно произведениям этого родя везде, он – исходит от мифологических прецедентов и начинается с описания плача богов и всего мира после убиения Осириса; Ра и Гор при помощи Тота борются с его врагами всеми магическими средствами, а также страшной книгой, «в которой жизнь и смерть» и которая при неосторожном обращении может повергнуть небо и землю и испепелить самих богов. Приводятся рецепты магических составов и рисунки, сокрушающие «врагов».

Но с личными недругами разделывались ещё при помощи листочков папируса с написанными на них «жалобами» к богам, особенно к подземному Серяпису; проклинавший просил, чтобы бог даровал ему видеть погибель своего врага, чтобы он не мог ни есть, ни пить и стал добычей пламени. Только в эту эпоху мы встречаем этот род письменности, вероятно, занесённый греками. Против болезней и вообще для медицинских целей также обращались к магическим средствам, уже известным нам из более ранних эпох – ссылкам на мифы, в которых неизменно выступает со своими злоключениями молодой Гор и Исида, а также к заклинаниям, магическо-медицинским рецептам. Различные вещества, упоминаемые в рецептах, частью по-гречески, а также магические слова переданы здесь уже над демотическим текстом греческими буквами – это предшественники коптской грамоты²²⁹. Это наблюдается и в единственном в своём роде демотическом папирусе Лувра, имевшем назначение посылать хорошие сновидения, по-видимому, большей частью эротического характера.

Заговаривающий, отождествляя себя с существами высшего порядка, призывает божества, большей частью из загробного мира, к себе ночью, причём предписывается приготовлять самые причудливые амулеты, произносить над ними приводимые формулы, сообщаются рецепты и т.п. И это, по-видимому, новость в египетской письменности, но тесная связь магии с медициной – явление исконное в долине Нила. В эти поздние эпохи мы видим и другие науки, испытавшие ту же участь. До сих пор мы знали, что египтяне обладали некоторыми астрономическими сведениями и наблюдали небо для календарных и ритуальных целей; теперь, вероятно, под влиянием Азии, а может быть, и Греции, у них появляются астрологические писания, гороскопы с рисунками созвездий. От римского времени дошли списки обозначений положений планет относительно знаков зодиака, называемых «домами»; сообразно этому определяется судьба и характер человека, родившегося при таком сочетании, например, будет ли ему удача в исполнении поручения и имя, более славное, чем у других людей (если родится, когда Меркурий в доме Шеншит), или у него будет многочисленное мужское потомство (если родится, когда Меркурий восходит) и т.п.

В гробнице одного египтянина I в. н.э. у Атриба найдено два гороскопа-рисунка, очевидно, составленных не по наблюдениям, а взятых из руководства; папирусы, упомянутые нами, и были подобными руководствами для составления гороскопов, может быть, представляя остатки четырёх астрологических книг, которые Климент Александрийский объединял под этим именем. Один из берлинских демотических папирусов позднего римского времени содержит список камней и растений с указаниями их магического действия, приносят они или благополучие, или беду их владельцу; другой демотический папирус того же музея на обратной стороне греческого счёта от времён Клавдия даёт копию таблицы положения пяти планет в 12 знаках зодиака для 14–41 гг. правления Августа, также для астрологических целей.

Таким образом, медицина, астрономия, естествознание оказались на службе у суеверия. Но от рассматриваемой эпохи у нас есть памятники научного характера, имевшие иное назначение. Хотя они собственно не могут считаться имеющими литературный интерес, но мы всё же не считаем возможным обойти их молчанием – они занимают довольно видное место среди произведений письменности и являются характерным показателем образованности египтян того времени. Нельзя не упомянуть об астрономических изображениях и сопровождающих их текстах в храме Дендеры – это своего рода компендиум²³⁰ астрономических сведений жрецов эллинистического времени, сочетавших вавилоно-греческое со своим и приспособивших всё к своей религии и мифологии.

Тексты не всегда ограничиваются простыми подписями, но иногда переходят в пояснения, сопоставляющие небесные явления с религиозными их толкованиями и не чуждые лирического элемента, характера славословий. О рецептах благовонных мазей и т.п., начертанных на стенах храмов (например, в лаборатории храма в Эдфу), мы уже упоминали. Папирусы как иератические, так и демотические, также обогащают наши сведения в этом направлении. Египтяне, как и другие народы Востока, всегда любили списки и перечни научного и иного характера. В поздние эпохи их истории эта любовь отвечала необходимости создать справочные книги, энциклопедии ввиду всё более утрачиваемой живой связи с прошлым, ввиду потребности в книжной передаче его приобретений. Уже от конца Нового царства до нас дошли два папируса характера энциклопедий – один в Москве, другой, неполный, в Лондоне, озаглавленные «Начало наставлений незнающего, как и знающего, чтобы знать то, что создал Птах и вызвал к бытию Тот: небо со звёздами, землю и всё, что на ней, текущие источники, горы, воду, наводнения, глубины вод, вещи, находящиеся под твердью Ра, всякие должности, учреждения на земле». Далее перечисляются чины и должности, мастерства, промыслы, профессии, люди всех египетских наименований, воинские части, названия стран, городов, водных пространств, крепостей, хлебов, напитков (между прочим, семь родов вин), частей тела.

В Танисе при раскопках Флиндерса Питри в 1884 г. в развалинах сгоревших городских домов, особенно в доме адвоката Бекиеху, были найдены целые собрания большей частью обуглившихся папирусов справочного характера I–II вв. н.э. Здесь удалось спасти от разрушения значительную часть папируса, содержащего список иероглифов с иератической транскрипцией и употреблявшимся в это время названием каждого из них, не фонетическим, а приближающимся к предметному, но далеко не выдержанному.

Другие фрагменты дают таблицы со списками праздников и названий часов дня и ночи, божеств каждого дня лунного месяца, номов обеих половин Египта с обозначением их святынь, праздников и земель, титулов жрецов и жриц, списки металлов, священных животных, придворных должностей и т.п. В Берлине имеется подобного же рода иератический папирус со списками имён звезд, богов, богинь, духов и т.п., сопровождаемых краткими пояснениями и надстрочными дополнениями и поправками другой рукой, может быть, рукой учителя, если перед нами, как некоторые полагают, школьная рукопись.

В Каирском музее имеется две подобных же школьных демотических рукописи со списками городов Дельты в порядке от запада к востоку, богов с их эпитетами по местам культа и производных от них теофорных имён и т.п. Наконец, Бругш указал ещё на образцы грамматических и демотических парадигм.

Школьного происхождения, вероятно, также два памятника, которые знакомят нас с демотической изящной литературой птолемеевской эпохи. Шпигельберг приобрёл в Луксоре кусок известняка с текстом в 10 строк, содержащих начала различных литературных произведений. В одном из них божество или умерший, явившись фараону во сне, упрекает его в небрежном отношении к религиозным обязанностям и советует посетить главные храмы Египта и участвовать в их годовых праздниках; в других содержится, между прочим, начало какого-то сказания из истории богов, датированное по годам их мифологических царствований; речь опять идёт об Осирисе, Ра и их походе на «врагов». Тот же неутомимый исследователь демотической литературы ввёл в научный обиход интересные тексты на кувшинах в Берлине и Страсбурге. Как более дешёвый материал, чем папирус, забракованные глиняные сосуды и их черепки охотно употреблялись для школьных упражнений, и на трёх таких кувшинах оказался сборник литературных текстов, отредактированных в форме писем. Автор, вероятно, упражняясь над этим новым литературным родом, написал несколько интересных рассказов и их частей, объединённых общей формой писем. Некто пишет фараону о том, как такие-то птицы заставили мудрого Хихора, заключённого в тюрьму на Элефантине и всеми забытого, изложить свою историю на двух свёртках папируса, которые они же и унесли, и бросили во дворец фараону.

Другой рассказ сообщает вариант басни, встречающейся и в Панчантаре, о ласточке, выпившей всё море за то, что оно не сберегло доверенных ей птенцов. В других письмах передается вариант сказания о детстве и воспитании известного мудреца Са-Осирисе из цикла мемфисских жрецов (см. ниже); некий сириец рассказывает о своих приключениях в египетском городе и т.п. Несмотря на пробелы, происходящие от повреждений и недостаточной ясности текста, этот небольшой сборник имеет большой интерес и как образец рассказов в форме писем в египетской литературе, и по разнообразию своего содержания – здесь и поучительный для школьника рассказ о детстве знаменитого чудотворца, и моление об избавлении от незаслуженной кары, и рассказ сирийца о чудесах Исиды, и образцы басни из мира животных.

Лейденский музей уже давно в числе своих сокровищ владеет довольно большим литературным памятником, относящимся к роду произведений, где действуют животные, но имеющим форму священного сказания, передающего известный миф о возвращении из Эфиопии убежавшего «ока Солнца» – богини, дщери Ра. Лучезарный бог посылает за своей дочерью, принявшей образ нубийской кошки, премудрого Тота в образе то павиана, то шакала; он должен заманить гневную богиню домой и для исполнения этой трудной задачи старается подействовать на неё, рассказывая басни из мира животных. Он говорит о коршуне и его птенцах, о льве и мыши и т.п. Богиня возражает, иногда старается замедлить путешествие, указывая на удовольствия жизни в Эфиопии, и т.д.

Папирус относится к I–II вв. н.э., рассказ в данной редакции немногим древнее, но что он был известен гораздо раньше и что вообще басни с животным и не были давно уже чужды египетской литературе, на это указывают рисунки на так называемых сатирических папирусах и черепках ещё эпохи Рамессидов. Среди них некоторые, несомненно, являются иллюстрациями к рассказу лейденского папируса.

Ещё ждёт надежного перевода другой большой лейденский демотический папирус, относящийся к области отвлечённой мысли. Это сборник нравственных сентенций в традиционном правоверном духе, названный «Царской книгой», вероятно, в том смысле, что содержащаяся в нём премудрость восходит к царской власти, получившей её от богов. Здесь, а также в других аналогичных папирусах (между прочим, в парижском, в отрывках в Каирском музее), перед нами продолжение и завершение длинного ряда литературы «Премудростей», начавшейся с Кагемни и Птаххотепа и находящей себе соответствие в библейской письменности, носящей имена Соломона и Сирахида. С последним некоторые сопоставляют лейденский папирус.

Во всяком случае он ушёл далеко в вопросах религии и благочестия. Для него оказались возможны такие предписания, как: «Познай величие Божие, да будет оно в твоём сердце»; «Бог знает злодея, помышляющего злое. Он знает и праведного, в сердце которого величие Божее»; «его дом – Бог»; «Бог творит бедного, который просит у богатого, чтобы познать сердце последнего» и т.п.

Что сказать об истории у египтян в это время? Здесь греческое влияние не оставило следов; египтяне и теперь, и после не научились быть историками. Правда, уже в самом начале эпохи, по инициативе Филадельфа, по-видимому, желавшего быть покровителем туземной литературы, появился первый и единственный труд общего характера по египетской истории. Но достаточно Манефона, сочетавшего греческий язык с чисто египетским содержанием, чтобы понять, что всё осталось по-старому. Думали видеть в одном из демотических папирусов Парижской Национальной библиотеки «Хронику», обнимающую Саисскую и Персидскую эпохи и написанную в духе религиозного прагматизма, подобно библейским книгам Царств и Паралипоменон. Теперь новое исследование памятника, сделанное Шпигельбергом, заставляет признать в нём собрание оракулов, типа Сивилл, появившихся в эпоху оживления египетских национальных чаяний во второй период птолемеевского времени. Более древние предсказания касаются национальных династий Персидской эпохи в связи с пророчеством о восстановлении туземного правительства. Оракулы снабжены толкованиями. Что касается саисского и начала персидского времени, то тексты, относящиеся сюда, написанные на обороте, представляют легенду об Амасисе, заметку о собрании египетских законов при Дарии и уставы Камбиса, касающиеся египетских храмов.

Как и прежде, египтяне рассказывали о своём прошлом легенды, связанные с оставшимися в памяти лицами и эпохами. До нас дошло несколько таких демотических исторических романов, которые относятся к двум циклам – к циклу Сефона и к циклу Петубаста. Первый вращается около мемфисских верховных жрецов, носивших, между прочим, титул «сем» или «сетом», один из представителей которых в греческом облике Σεθῶν является у Геродота героем сказания о неудаче нашествия на Египет ассирийского царя Синахериба, сказания, напоминающего библейское повествование об осаде этим же царём Иерусалима.

В двух больших демотических «романах» выводится с титулом «сетон» или «сетом» один из исторических его носителей – известный старший сын Рамсеса II Хаэмуаст. Первый роман, хранящийся в Каире и неоднократно переводившийся, относится ко времени первой поры птолемеевского господства, может быть, к царствованию Эвергета, второй написан значительно позже, вероятно, в начале римского времени. Оба интересуются больше всего магией и волхвами.

Сетон отнимает магическую книгу Тота у древнего царевича Неноферкаптаха; он уносит её из его гробницы, несмотря на скорбную повесть духа его жены, рассказавшей страшную историю похищения книги её супругом, исторгшим её со дна моря с опасностью для жизни, среди чудовищ, её охранявших, и за это получившим кару от Тота и Ра, которые погубили его со всей семьёй. И Неноферкаптах грозил Сетону бедствиями, если он унесёт его книгу, но страсть к чудодейственным формулам была сильнее. Сетон взял книгу, и за это испытал страшный кошмар, после которого вынужден был вернуть книгу и с большим трудом, облегчённым лишь самим, явившимся инкогнито Неноферкаптахом, должен был разыскать в Коптийском некрополе гробницы его жены и ребёнка, погибших во время переезда после похищения книги, и перенести их мумии в его гробницу.

Повесть написана искусно и стройно и читается с захватывающим интересом; особенно удались автору автобиографический рассказ Ахуры, жены Неноферкаптаха и описание кошмара Сетона – читатель до самого конца и не подозревает, что речь идёт не о действительном происшествии.

Другая повесть имеет глубокий историко-религиозный интерес. Здесь Сетон, в более правильной форме «Сетом», является отцом чудесно рождённого, по молитве его жены, ребёнка, названного Са-Осирис, и уже с раннего детства проявлявшего необычайные способности. Однажды ещё мальчиком он проводил своего отца через мемфисский некрополь в преисподнюю, когда услыхал, что тот, увидав пышную погребальную процессию с громкими причитаниями богача и убогое погребение нищего, сказал: «Лучше будет в Аменти богачу, которого провожают с причитаниями, чем бедняку, которого влачат в некрополь бесславно». Сетом показал отцу все семь отделений Аменти, и мучения грешных, и радости праведных. Он видел богача, погребению которого завидовал, у порога пятого отделения со стержнем врат его, вонзённым в его правый глаз, увидал и бедняка, одетым в виссон подле Осириса, который сидел на троне в седьмом отделении, имея по обе стороны Анубиса и Тота, и творил праведный суд, причём на весах взвешивалось уже не сердце подсудимого, а его деяния. Если добродетели перевешивали грехи, душа воспаряла к небу, и он принимался в общество богов свиты владыки загробного мира, при равновесии его допускали в общество «превосходных духов», служащих Сокару-Осирису; при перевесе грехов душа и тело отдавались на уничтожение «Пожирателю».

Когда мальчику исполнилось 12 лет, эфиопский царь послал в Египет мудреца с запечатанным письмом, которое египетские мудрецы должны были прочесть, не открывая, под страхом порабощения Египта эфиопами. Таких мудрецов не оказалось; мальчик вызвался решить эту задачу и блистательно её исполнил, когда его привели к фараону. Оказалось, что письмо заключало в себе длинный рассказ о состязании эфиопского и египетского мудрецов 500 лет тому назад, о том, как египетский всё-таки победил и взял с эфиопского слово не возвращаться в Египет раньше 500 лет. Теперь же время исполнилось, и он вернулся, да и Са-Осирис не кто иной, как победивший его тогда египетский мудрец, упросивший Осириса отпустить его из Аменти в Египет, который оскудел хорошими писцами и мудрецами, ибо он знал о новом замысле эфиопов. Сказав это, он прошёл как тень и его больше не видели... Памятник представляет большой интерес, как показатель новых вещей в религиозных представлениях. Загробный суд происходит несколько иначе и более удовлетворительно с нравственной точки зрения – мы видим, что решающими являются деяния, и ничего не слышим о магических средствах. Новым является и представление о возможности перевоплощаться. С литературной стороны и по содержанию он напоминает несколько папирус Весткар и его рассказы о мудрецах; можно, конечно, вспомнить и библейское повествование о состязании Моисея с египетскими мудрецами.

Цикл сказаний о Сетоне пользовался, по-видимому, распространением – до нас дошли варианты его на папирусах-фрагментах в Каирском музее и на одном из кувшинов, исследованных Шпигельбергом.

Меньше говорят нашему вкусу растянутые рассказы из цикла Петубаста, сохранившиеся в неполных венском и страсбургском папирусах. Они переносят нас во времена распадения Египта и ассирийских нашествий.

Фараон Петубаст сидит в Танисе. власть его номинальна, он пользуется лишь почётом и авторитетом, как высшая инстанция: рядом с ним упоминается и действует целый ряд почти независимых владетелей, имена которых, равно как и имя самого Петубаста, отчасти те же, что упоминаются в анналах Ашшурбанипала и надписях эфиопских фараонов. Оба рассказа имеют сходное содержание. Венский папирус рассказывает историю борьбы за похищенную броню умершего царя Инара, страсбургский – за доходы с места жреца Амона в Фивах, несправедливо отнятые у некоего жреца Гора в Буто, явившегося с жалобой к Петубасту на захваченной им священной барке Амона Фиванского в сопровождении 13 «азиатов», своих помощников. В обоих случаях Петубаст выступает нерешительным, боящимся войны царём, вместо войны мы читаем о ряде единоборств, только 13 «азиатов» выступают все вместе на стороне жреца Гора, побеждают египтян, пока, наконец, не исполняется оракул Амона и не удаётся их изгнать из Египта вместе со жрецом Гора.

В подробности этих растянутых скучных повестей входить мы не будем, отметим только, с одной стороны, что в памяти отдалённых поколений сравнительно недурно запечатлелась обстановка времени раздробления, но забыт её солдатский дух; вместо него подчёркивается благочестивое следование оракулам Амона и миротворческие попытки Петубаста. Шпигельберг видит в этом эпигонство, представлявшее прошлое в ореоле мудрости и благочестия, как и у иудеев, превративших энергичного и воинственного Давида в благочестивого мудреца. Ассирийское завоевание, как и у Геродота, забыто или его смешали с гиксосами, назвав ассирийцев «азиатами» или «пастухами». Шпигельберг идёт дальше и сопоставляет их появление вместе с египетским жрецом с рассказом Манефона о прокажённых и Осарсифе, он склонен видеть в цифре 13 отголосок сказания об Иакове и его 12 сыновьях... Единоборства, турниры – явления необычные в Египте, возможно, сказывается греческое влияние.