Чтение 10. Императоры Фока и Ираклий (602–641)

Новый император Фока (с 23 ноября 602 г. по 3 октября 610), низвергший и убивший Маврикия и истребивший всю семью своего предшественника, далеко не всей признан был империей. Египет и Африка (т. е. Карфаген с областью) не признали Фоку. Не хотели признавать его и в Антиохии, где по этому поводу был мятеж, в котором принимали живое участие евреи и умерщвлен Антиохийский патриарх Анастасий. Мятеж, впрочем, был усмирен. Напротив того, в Риме признали Фоку с большим удовольствием. По тогдашнему обычаю, изображение нового императора и его супруги было разносимо по всем городам империи, причем горожане выходили навстречу со светильниками и кадильницами и воздавали изображению императора такую честь, как бы самому императору. Изображения Фоки и его супруги Леонтии были принесены в Рим 25 апреля 603 года; сенат и народ приветствовали их обычными кликами: «Христе, услыши нас! Да живет император Фока и императрица Леонтия!», и св. папа Григорий поставил царские изображения в церкви св. Кесария в Латеранском дворце. Сохранилось два письма папы Григория I († 12 марта 604 г.) к императору Фоке и одно к императрице Леонтии. Жалуясь на грубое обращение императора Маврикия и осыпая Фоку льстивыми и незаслуженными похвалами, папа вместе с тем дает ему и доброе наставление. «Если что отличает наших императоров от варварских царей, – пишет папа, – так это то, что варварские властители считают своих подданных рабами, тогда как наши императоры предоставляют своим народам свободу, нисколько не теряя через это своего могущества». Добрые отношения между императором Фокой и Римской кафедрой выказались в том, что в 606 г. Фока по ходатайству папы запретил Константинопольскому патриарху носить титул Вселенского¹⁰⁵, а в 607 г. разрешил папе превратить римский Пантеон в храм Богоматери и всех святых. Более близкого участия в судьбах Италии Фока принять не мог, и в этом заключается разгадка добрых отношений его к Риму, которые разными историками объяснялись различно – то в похвалу Фоке, то в осуждение папе Григорию и его преемникам.

В Константинополе же, где Фока имел больше возможности показать себя, чем в Риме, он показал себя с очень худой стороны. Грубый и необразованный солдат, случайно, дерзостью и мятежом поднятый на высоту императорской власти, Фока не мог и не желал стать в уровень со своим новым положением. Он и на престоле сохранил грубые солдатские привычки к пьянству, жестокости и разврату. Преданность царя пьянству была до такой степени общеизвестна, что однажды (609 г.) народ на ипподроме обратился к нему с восклицаниями: «Опять ты пил, свой ум сгубил (πάλιν εἰς τὸν καῦκον ἔπιες, πάλιν τὸν νοῦν ἀπέλεκες)» (Theoph. chron.). «Тогда, – рассказывает хронограф, – по приказанию Фоки городской префект многим отрубил крайние члены и повесил их в цирке на цели, других обезглавил, а некоторых, завязав в мешки, приказал бросить в море». Самая наружность Фоки была непривлекательна: рыжие волосы, сросшиеся брови, суровый взгляд и шрам на лице, который имел свойство темнеть во время царского гнева, – таковы были приметы Фоки. По поводу недоброкачественности Фоки у позднейшего хрониста (Дорофея Монемвасийского) сообщается следующая легенда. «Некий богоносный муж, имеющий дерзновение к Богу, услышав о царских злых делах, возопил ко Господу так:

– Господи Боже! Чего ради Ты прогневался на народ Свой и послал такого царя-тирана? За что такое наказание? Чем провинился народ Твой, что Ты предал его во власть такого кровожадного волка?

И было сему богоносному мужу от Бога откровение в таком роде:

– Много-де Я старался найти царя похуже, чтобы наказать народ за его своеволие, но не мог обрести хуже Фоки. Ты же впредь не искушай судеб Божиих».

Пороки Фоки не искупались доблестями и талантами даже на том поприще, на котором он провел всю жизнь свою, т. е. на воинском. Авары успокоились, но персы снова стали сильно теснить империю. Персидский царь Хозрой объявил Фоке войну под предлогом отмщения за смерть своего благодетеля и друга Маврикия и вторгся в пределы империи. Что же Фока? Он не обнаружил никакой храбрости и распорядительности, сидел в столице и пытался только поднять дух войска той религиозностью, которой сам не имел. Фока предложил собору иерархов канонизировать и заблаговременно причислить к мученикам тех воинов, которые падут на поле сражения. Западные историки безусловно осуждают предположение Фоки. Но греческий историк Папарригопуло находит в нем некоторый смысл. «Народы, так же, как и отдельные люди, – рассуждает Папарригопуло (II, 258–259), – нуждаются в известных нравственных мотивах, для того чтобы благоуспевать в сем мире. Одна материальная сила недостаточна. Конечно, и без нее обойтись нельзя, но она возрастает во много раз, если находить опору в духе человека – в его чувствах и соображениях. Эти нравственные мотивы различны и не все равносильны. Самыми сильными считаются патриотизм, чувство национального достоинства и преданность вере отцов. В VII веке религиозное чувство было главным и почти единственным источником, из которого греческий народ черпал свою моральную силу. Ввиду этого царская власть не раз пыталась воспользоваться религиозным чувством подданных, чтобы хоть сколько-нибудь восполнить в народе оскудение патриотизма и гражданских доблестей. Так Фока пытался возбудить из летаргии усыпленные души византийцев, предполагая приравнять воинские доблести к подвигам мучеников». Как бы то ни было, но предположение Фоки не осуществилось. Позднейший византийский канонист Вальсамон сообщает, что когда император Фока хотел причислить к мученикам воинов, павших на войне, то бывшие тогда представители Церкви, ссылаясь на 13-й канон Василия Великого, не соглашались с императорским требованием, говоря: «Каким образом мы причтем к мученикам тех, кои убивали на войне, когда Василий Великий не допускал их, как имеющих нечистые руки, к Причащению в течение трех лет?» Но когда многие священники и один епископ отстаивали мысль императора и признались, что сами они участвовали в сражениях с врагами отечества и многих убили, тогда собор, согласно с сим каноном и 43-м того же отца, хотел воспретить им священнодействие. Впрочем, многие, в особенности те, которые сами были воинами, возражали против этого мнения, доказывая, что такие достойны даже награды (см. Migne, tom. 138, p. 635–638). Чем окончилось это разногласие на соборе, Вальсамон не рассказывает, но несомненно, что предложение Фоки было отклонено.

Пороки и неспособность Фоки возбудили в византийцах сильнейшее желание избавиться от него. После двух неудачных заговоров, сообщники которых погибли в тяжких муках, византийские вельможи обратились к автономному тогда правителю Африки Ираклию с просьбой прийти самому или прислать сына для занятия престола. Вследствие этого приглашения прибыл с флотом из Карфагена Ираклий-сын, без труда низверг Фоку (5 октября 610 г.) и занял его место. Ужасные подробности убиения Фоки так передаются у хрониста: «После того как Фока был разбит, некий вельможа Фотин, оскорбленный Фокой в лице своей супруги, с толпой воинов вошел во дворец и, бесчестно стащив с трона окаянного Фоку, сорвал с него царскую одежду и, надев на него черное рубище, а на шею ему цепь, в таком бесчестном и жалком виде представил Ираклию. Ираклий, посмотрев на Фоку, сказал:

– Так-то, окаянный, ты управлял государством!

А тот, как человек отчаянный, возразил:

– Ты будешь управлять лучше!

Тогда Ираклий приказал сначала отсечь Фоке руки и ноги, а потом живьем резать на куски, а тайные члены отсечь и привязать к копьям за безмерные осквернения, какие совершал Фока; в заключение отсечь голову и обезображенный труп мрачной памяти Фоки предать огню на так называемом бычьем рынке».

Фока как бы в отмщение оставил Ираклию очень тяжелое наследство: пустое казначейство, расстроенную и почти несуществующую армию, недовольный и деморализованный народ и, что всего хуже, двух сильных врагов – аваров с севера и персов с юга, которые готовы были сжать, как в тисках, столицу империи. Было отчего прийти в отчаяние! В первое время Ираклий, несмотря на свою молодость и талантливость, действительно, казалось, был подавляем трудностями своего положения. Особенно грозно было нашествие персов. В 611 г. они захватили Кесарию Каппадокийскую, в 613 г. опустошили Сирию, в 614 г. взяли Иерусалим, разрушили храмы и забрали в плен патриарха Захарию и Древо Креста Господня, в 615 г. завладели всем Египтом, в 616 г. – Ливией и Киринеей, в 617 г. добрались до Халкидона и стали на азиатском берегу Босфора в виду столицы. К неприятельскому нашествию присоединились голод и большая смертность в столице. Последнее обстоятельство особенно огорчило Ираклия, потому что он чувствовал себя виноватым перед гражданами, как неоплатный должник. Дело было вот в чем. Мы знаем уже¹⁰⁶, что Константин Великий желая привлечь обитателей в новую столицу, узаконил даровую раздачу хлеба гражданам Константинополя. Последующие императоры продолжали эту милость, причем житницей для столицы служил плодородный Египет. Когда персы (с 615 г.) завладели Египтом, подвоз египетского хлеба в столицу, разумеется, прекратился. Но Ираклий тем не менее обязался продолжать обычную раздачу хлеба от казны для тех, кто пожелает внести в казну единовременно три номизмы (около 13,5 руб. сер.). Скоро, однако, у царя не стало ни хлеба, ни денег, и он принужден был прекратить обещанную раздачу хлеба, и, таким образом, оказался полным банкротом. Весьма вероятно, что усилившаяся смертность стояла в связи с недостатком хлеба. Быть может, основательный ропот голодающих граждан, а еще более стыд оставаться среди обманутого народа привел Ираклия к решимости оставить Константинополь и переселиться в родной Карфаген. Уже корабли, нагруженные царскими сокровищами, отплыли из столицы, когда граждане, узнав о намерении императора, мятежно собрались (август 618 г.) и, имея во главе патриарха Сергия, принудили императора дать в Софийском соборе клятву, что он будет до конца жизни защищать империю и что преимущественно на константинопольских граждан будет смотреть как на детей своего престола. Обнаруженный при этом случае народом энтузиазм, с одной стороны, снял с императора стыд невольного банкротства, с другой стороны, подал ему добрую надежду на возможность поправить дела в будущем.

Из двух врагов, нагнетавших империю, Ираклий должен был обеспечить себя со стороны одного, для того чтобы успешнее действовать против другого. Он предпочел умириться с северным врагом – славянами и аварами и направить все силы против южного – персов. Важные причины побуждали Ираклия к такому решению. «Византийская империя, – рассуждает Папарригопуло (III, 254–255), – всегда отчаянно боролась против царей персидских и халифов магометанских, потому что эти враги, управляя многолюдными и сильными государствами, угрожали конечной гибелью эллинизму. Но Византия легче мирилась с северными варварами, потому что эти малоразвитые в политическом отношении народы не искали ничего, кроме грабежа или захвата земель, которыми Византия, как государство приморское, торговое и городское, не особенно дорожила. Была притом надежда, что северные варвары, благодаря влиянию христианства, византийского просвещения и законодательства, могут со временем более или менее ассимилироваться с остальными подданными империи». В этих, конечно, видах Ираклий предоставил славянским племенам, носившим имя хорватов и сербов, передвинуться к югу и занять принадлежавшие империи земли, известные ныне под именем Сербии, Боснии, Герцеговины, Далмации и Черногории. Славянские переселенцы приняли христианство из Рима, признали номинальную зависимость от империи и, по мысли Ираклия, конечно, должны были помогать империи отбиваться от аваров. Не так легко было Ираклию уладиться с аварами – «телом великим и умом гордым». «В си же времена, – говорит русский начальный летописец, – быша и обры, ходиша на Ираклия царя и мало его не яша». (Заметим в скобках, что это первое по времени известие из византийской истории, отмеченное нашим летописцем, как имевшее связь с преданиями родной старины. Летописцу знакомы были по народной памяти эти гордые авары, которые примучивали славян и насилие творили женам дулебским и о которых ходила еще на Руси пословица «погибоша яко обр», – и вот, встретив на страницах византийского хрониста интересное известие о старых знакомцах, наш летописец с удовольствием отмечает тот далекий пункт, где начатки русской истории соприкасаются с греческой.) Событие, о котором упоминает русский летописец, было следующее. В 619 г. для утверждения мирного договора между аварами и греками было назначено личное свидание между обоими монархами – Ираклием и ханом аварским – на берегу Мраморного моря вблизи Константинополя. Император прибыл с блестящей свитой, с фокусниками и комедиантами для увеселения аваров и с толпами любопытных жителей столицы; аварский хан явился со своими полчищами, которые умножались все более и более, пробираясь по частям внутрь Длинных стен¹⁰⁷, ограждавших предместья столицы. Внезапно ли проснулась в аварах жажда к грабежу при виде богатой добычи, или преднамеренно коварный хан вел дело к тому, чтобы захватить в плен императора со свитой, – как бы то ни было, но авары нечаянно бросились на беспечных византийцев, захватили 70 000 (по другому известию, 270 000 пленных), и сам император едва спасся поспешным бегством в столицу. Впоследствии (620 г.) аварский хан извинялся в своеволии своих подданных, и необходимость в мире с аварами была так велика, что Ираклий удовлетворился извинением.

Кроме указанной выше была еще важная причина, склонявшая Ираклия, примирившись с аварами, обратить все усилия против персов. При упадке политической свободы и гражданских доблестей, только религиозный энтузиазм мог в то время воодушевить греков и служить залогом военных успехов. Но северные варвары хотя и разоряли византийцев своими набегами, но не оскорбляли их веры. Совсем иное дело были персы. У хрониста записано следующее известие. «Нечестивый Хозрой, царь персидский, захватил Каппадокию, Дамаск, Палестину со Св. городом и многие тысячи христиан умертвил рукою евреев. Взял в плен и Захарию, патриарха Иерусалимского, и Честное Древо Креста Господня отправил в Персию… Персидские полчища взяли Халкидон и немалое время стояли так в виду Константинополя. Царь Ираклий отправил послов к Хозрою, прося мира, но Хозрой отвечал так: “Если царь ваш отречется от Распятого и поклонится солнцу, дам мир”». Дело, очевидно, шло не об имуществе, даже не о жизни только, а о святой вере. Ответ Хозроя сослужил добрую службу Ираклию. Царь мог теперь решиться на то, на что никогда не решился бы при других обстоятельствах, – именно для пополнения казны отобрал и перечеканил в монету церковные сосуды. Конечно, многие благочестивые византийцы, в обыкновенное время искавшие спасения души в монастыре, могли теперь искать душевного спасения в священной войне с персами. И сам царь проникся религиозным одушевлением и стал во главе священного похода против персов. Хронист так описывает отправление царя в поход: «Совершив праздник Пасхи (который в 622 г. приходился 4 апреля), царь, собираясь в поход, сказал патриарху: “На руки Богоматери оставляю сей город и своего сына”. Затем царь молится, войдя в великую церковь в черных сандалиях (вместо красных, составлявших официальный атрибут царского достоинства); и Георгий Писида (сосудохранитель великой церкви и поэт того времени), видя такое смирение Ираклия, сказал:

“О царь, ты надел черную обувь,

Но ты окрасишь ее в крови персов”».

Взяв в руки Нерукотворенный Образ Богочеловека, царь отправился в поход против персов.

Персов недалеко было искать. Они стояли на противоположном берегу Босфора близ Халкидона, и всякий обыкновенный полководец на месте Ираклия поспешил бы сразиться с ними. Ираклий поступил иначе. Пользуясь свободной морской дорогой, Ираклий с войском выплыл в Архипелаг и Средиземное море, высадился в Киликии в тылу персидского войска и затем удачной битвой с персами очистил от них Малую Азию. Но Ираклий не удовлетворился этим первым успехом. Пробыв малое время в Константинополе, царь после Пасхи (27 марта) 623 г. снова отправился в поход, чтобы искать Хозроя в его собственных владениях. Направившись через Черное море сначала в Армению и Закавказье, Ираклий затем проник в самую Персию и, по словам хрониста, «нещадно жег и опустошал Персиду» в течение нескольких лет. Пособниками Ираклия в его борьбе с персами были тюркские племена, жившие к северу от Кавказских гор, которых греческий хронист называет хазарами, а начальный русский летописец – белыми уграми¹⁰⁸. Но в то время, когда Ираклий громил Персию, его собственной столице угрожала страшная опасность. Хозрой, царь персидский, заключил союз с ханом аварским, с тем, чтобы одновременно напасть на Константинополь. Летом 624 года, когда Ираклий находился в глубине Персии, его столицу окружили сильные враги. С европейской стороны обложил Византию аварский хан с лишком со 100-тысячным войском, в составе которого кроме авар находились гепиды, русские¹⁰⁹, славяне и болгары, а с азиатской стороны Босфора стало близ Халкидона персидское войско, составлявшее ⅓ Хозроевой армии (⅔ были заняты борьбой с Ираклием). Союзники пришли с большими надеждами и с большой гордостью: они рассчитывали захватить столицу, «как в сетку», взять ее, «как птичье гнездо». Аварский хан говорил византийцам, что им остается только превратиться в птиц и улететь по воздуху или сделаться рыбами и уплыть по воде, и великодушно предлагал жителям столицы взять по верхней и исподней одежде на человека и уходить в Азию, оставив город со всем имуществом во власть победителя. Но византийцы не унывали. Войска в городе было мало (Ираклий, впрочем, успел доставить в столицу 12 000 кольчужников), но во главе столичного управления стояли два очень способных человека – патриций Бон и патриарх Сергий. Первый парализовал все усилия осаждающих искусными стратегическими распоряжениями, второй подкреплял мужество граждан церковными процессиями и надеждой на заступление Покровительницы города – Богоматери. Упование не посрамило. После 9-суточных безуспешных приступов (с 31 июля по 8 августа) хан аварский сжег осадные машины и удалился ни с чем. Приписав спасение города заступлению Богоматери, патриарх Сергий и император Ираклий установили на вечные времена совершать последование неседального пения (ἀκάθιστον ὕμνον) в честь Богоматери, которое и поныне совершается в пятницу на 5-й неделе Великого поста и к которому вскоре присоединилось воспоминание о двух счастливо отбитых осадах Константинополя от арабов (673–678 и 717–718).

«Кто из греков, – говорит греческий историк Папарригопуло (III, 274–277), – не знает гимна, воспеваемого на этом последовании в честь Заступницы христоименитого народа?

Τῇ ὑπερμάχῳ στρατηγῷ τὰ νικητήρια,

ὡς λυτρωθεῖσα τῶν δεινῶν εὐχαριστήρια,

Ἀναγράφω σοι, ἡ πόλις σου, Θεοτόκε.

Ἀλλ’ ὡς ἔχουσα τὸ κράτος ἀπροσμάχητον,

Ἐκ παντοίων με κινδύνων ἐλευθέρωσον,

Ἵνα κράζω σοί· Χαῖρε Νύμφη ἀνύμφευτε.

Кто из греков не слушает ежегодно с глубоким умилением тех приветствий, в которых живая фантазия и благочестивая любовь прилагает всевозможные уподобления к представительнице нашей народности, державы и Церкви?

Χαῖρε, τῆς Ἐκκλησίας ὁ ἀσάλευτος πύργος·

Χαῖρε, τῆς βασιλείας τὸ ἀπόρθητον τεῖχος·

Χαῖρε, δι’ ἧς ἐγείρονται τρόπαια.

Χαῖρε, δι’ ἧς ἐχθροὶ καταπίπτουσιν.

Прошло с лишком 1200 лет после установления при Ираклии последования неседального гимна! Византийская держава была урезана, пала, восстановлена, опять пала и в нашем веке некоторая часть ее опять получила политическую независимость, но, несмотря на такие перемены после длинного ряда веков, во всякой греческой стране: в Афинах и в Константинополе, в Солуни и в Смирне, в Крите и в Хиосе – вечером в пятницу 5-й недели Великого поста акафист Богоматери не перестает возбуждать нас к благодарности Всевышнему за спасение эллинизма, соединять тех, которые разделены насилием, и наполнять сердца наши надеждами на лучшее будущее!» Можем прибавить, что и у нас, русских, по примеру греков, лучшие патриотические воспоминания – об избавлении от Тамерлана, Ахмата, Мехмет-Гирея, поляков – соединены с празднествами в честь Богоматери (26 августа [8 сентября], 23 июня [6 июля], 21 мая [3 июня], 22 октября [4 ноября]).

После освобождения Константинополя от опасности, избавившись от тяжелой работы, Ираклий продолжал воевать в Персии. 12 декабря 627 года он имел битву с Хозроем на развалинах древней Ниневии и одержал решительную победу. Но гораздо важнее победы была гибель Хозроя, который был свергнут с престола своим сыном Сироем, принимавшим участие в заговоре против отца. Сирой немедленно заключил мир с Ираклием, причем Ираклий обнаружил значительную умеренность и не повторил ошибки Юстиниана, старавшегося как можно больше расширить территорию империи. Реки Аракс и Евфрат были поставлены пограничной чертой между Греческой и Персидской монархией. Об этом счастливом повороте в своих делах император известил жителей столицы письмом, которое было прочитано с амвона Св. Софии в праздник Пятидесятницы, 15 мая 628 года. Приведем из этого большого письма небольшие выдержки, свидетельствующие о том религиозном характере, какой император постоянно придавал своей войне с персами. «… Да возвеселятся небеса и да возрадуется земля, море и все, что в нем! И мы все, христиане, с хвалою и славословием возблагодарим Единого Бога, радуясь радостью великою о имени святом Его! Ибо пал гордый богоборец Хозрой. Пал и провалился в преисподнюю, и потребилась от земли память его. Погиб с шумом нечестивец, превозносившийся и глаголавший неправду с гордыней и уничижением против Господа нашего Иисуса Христа, истинного Бога, и Пречистой Его Матери, благословенной Госпожи нашей Богородицы и Приснодевы Марии… Пошел Хозрой в путь Иуды Искариотского, который услышал от всемогущего Бога нашего, что хорошо было бы не родиться человеку сему, – пошел в огонь неугасаемый, уготованный сатане и достойным оного». Изложив затем ход своих персидских дел и отношений, император заключал письмо так: «Таким образом, мы уповаем на Господа нашего Иисуса Христа, благого и всесильного Бога, и на Госпожу нашу Богородицу, что все наши дела, по Их благости, устроятся. Мы, при помощи Божией, уже двинулись из своего лагеря, имея держать путь в Армению. Но вы хорошо сделаете, если будете постоянно и прилежно молиться, чтобы Бог сподобил нас видеть вас, как мы того желаем».

В сентябре того же года жители столицы уже встречали с восторгом своего победоносного монарха, возвращавшегося из дальних походов. «Византийцы, узнав о прибытии царя, – говорит хронист, – все с неудержимым усердием вышли к нему навстречу, вместе с патриархом и Константином, сыном Ираклия, неся в руках светильники и масличные ветви и восхваляя царя с великим благоумием. Сын Ираклия выступил вперед, упал к ногам отца, отец обнял сына, и оба орошали землю слезами. Народ, видя это, также плакал и воссылал Богу благодарственные гимны. И таким образом, приняв царя с радостью, восторгом и похвалами, византийцы ввели его во дворец». Для дополнения картины триумфа можем прибавить, что Ираклий ехал по улицам столицы в колеснице, везомой четырьмя слонами, а перед ним несли Честной и Животворящий Крест Христов, вырученный из персидского плена и считавшийся самым славным и желанным трофеем. Восторженные византийцы уподобляли царя Богу. «Как Бог, – говорили они, – в шесть дней совершил все творение, а 7-й назвал днем покоя, так и царь Ираклий за шесть лет совершил много трудов и подвигов, а в 7-й год в мире успокоился».

В следующем, 1629 г. царь отплыл морем в Сирию, чтобы возвратить в Иерусалим Честное Древо Крестное. В Иерусалиме ожидали уже Ираклия возвращенный из персидского плена патриарх Захария и тысячи освобожденных христиан. Царь передал патриарху Древо Креста, целое и неповрежденное персами, и затем 14 сентября сам торжественно принес и поставил это знамение веры и победы на том же месте, где оно было водружено Константином Великим 14 сентября 335 года. Клир воспевал: «Σῶσον Κύριε τὸν λαόν σου καὶ εὐλόγησον τὴν κληρονομίαν σου, νίκας τοῖς βασιλεῦσι κατὰ βαρβάρων δωρούμενος καὶ τὸ σὸν φυλάττων διὰ τοῦ Σταυροῦ σου πολίτευμα», а народ славословил благочестивого и счастливого царя. И доселе в Православной Церкви 14 (27) сентября совершается праздник всемирного Воздвижения Честного Креста; это, как мы видим, уже другой церковный и вместе национальный праздник, установленный Ираклием¹¹⁰.

«Слава Ираклия, – говорит Финлей, – была бы наряду со славой Александра, Ганнибала или Цезаря, умри он в Иерусалиме после удачного окончания персидской войны. Он утвердил мир в империи, восстановил силу римского управления, воскресил могущество христианства на Востоке и вновь водрузил святой Крест на Голгофе. Его слава не могла более возрасти». К несчастью для себя, Ираклий прожил еще более 10 лет и видел ряд гибельных для Византии событий, предусмотреть которые не могла никакая человеческая мудрость, предотвратить которые не могла никакая человеческая энергия. Мы разумеем завоевательную пропаганду ислама.

Ход истории приводит нас к речи об аравийском пророке Магомете, основанная которым религия имела столь роковое и тяжелое влияние на всю последующую судьбу восточного христианства. Мы, конечно, не будем вдаваться в подробности о Магомете и магометанстве (относительно чего существует целая громадная литература); ограничимся только некоторыми общими замечаниями.

Магомет родился в Мекке около 570 г. нашей эры, начал свою проповедь 40 лет от роду, т. е. в 610 г., принужден был бежать из Мекки в Медину в 622 г., и от этого года хиждры, или бегства, начинается магометанское летосчисление. Из Медины Магомет распространил свое учение по всей Аравии, овладел в 630 г. самой Меккой, в следующие два года произвел несколько незначительных нападений на Сирию и умер в 632 г.

Есть три точки зрения для суждения о личности Магомета. Первая дается Кораном, вторая – византийскими писателями, третья – ближайшими к нашему времени западноевропейскими историками.

Коран представляет Магомета боговдохновенным пророком, Божиим посланником миру. Чтобы познакомить читателей с этим воззрением в наиболее доступной и изящной форме, мы приведем два стихотворения русских поэтов – Пушкина и Лермонтова, – составляющих переложение из Корана. Первое стихотворение изображает ту знаменитую ночь, называемую у арабов аль-Кадр, т. е. «Божественное определение», когда Ангел Гавриил явился Магомету в пустыне, дал ему прочесть свиток повелений Божиих и поздравил его пророком.

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился, –

И шестикрылый серафим

На перепутье мне явился.

Перстами легкими как сон

Моих зениц коснулся он.

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он, –

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье,

И горних ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье.

И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный, и лукавый,

И жало мудрыя змеи

В уста замершие мои

Вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

Как труп в пустыне я лежал,

И Бога глас ко мне воззвал:

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею Моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей».

Другим стихотворением характеризуется то печальное 12-летие Магометовой жизни (610–622), когда мекканцы не признавали его пророком и преследовали его насмешками и поруганиями.

С тех пор как Вечный Судия

Мне дал всеведенье пророка,

В очах людей читаю я

Страницы злобы и порока.

Провозглашать я стал любви

И правды чистые ученья –

В меня все ближние мои

Бросали бешено каменья.

Посыпал пеплом я главу,

Из городов бежал я нищий,

И вот в пустыне я живу,

Как птицы, даром Божьей пищи.

Завет Предвечного храня,

Мне тварь покорна там земная,

И звезды слушают меня,

Лучами радостно играя.

Когда же через шумный град

Я пробираюсь торопливо,

То старцы детям говорят

С улыбкою самолюбивой:

«Смотрите: вот пример для вас!

Он горд был, не ужился с нами;

Глупец – хотел уверить нас,

Что Бог гласит его устами!

Смотрите ж, дети, на него,

Как он угрюм, и худ, и бледен!

Смотрите, как он наг и беден,

Как презирают все его!»

Само собою разумеется, что взгляд на Магомета как на пророка Божия возможен только для верующего мусульманина.

Совершенно иначе смотрят на Магомета греческие хронисты и полемисты. Они считают его обманщиком и слугой диавола.

Так, греческий хронист Феофан сообщает следующее: «На 31-м году царствования Ираклиева умер Магомет, вождь сарацинов, лжепророк… Рассказывается о нем вот что. Бедному сироте Магомету удалось наняться в услужение у одной богатой женщины, своей родственницы, по имени Хадича, чтобы ходить с верблюдами и вести торг с иноплеменниками в Египте и Палестине. Потом, немного спустя, напустив на себя смелость и подладившись к своей хозяйке-вдове, Магомет берет ее себе в замужество. Странствуя по Палестине и знакомясь с иудеями и христианами, Магомет понабрался некоторых изречений Писания. Магомет страдал припадками. И жена его очень сокрушалась, что, будучи богата и знаменита, вышла за такого мужа, который не только беден, но и подвержен припадкам. Утешая жену, Магомет говорил, что я-де вижу странный образ ангела, именем Гавриила, и будучи поражен видением, изнемогаю и падаю. Жена поверила Магомету, тем более что его поддерживал скверного ради прибытка лжеименный некий монах, который жил там, будучи изгнан (т. е. из Византийской империи) за свое зловерие. Монах говорил, что, действительно, ангел Гавриил посылается ко всем пророкам. Поверив лживому авве, обманутая женщина рассказала о пророческом достоинстве своего мужа и другим своим соплеменникам, и донеслась эта лживая весть и до вождя племени по имени Абу Бакр, который и был преемником Магомета. И лживое заблуждение, и ересь его захватила пределы Етривские». Известие Феофана переписывалось с разными дополнениями и изменениями и последующими византийскими писателями. Так, Константин Порфирородный (De administr. imper., 14), переписав известия Феофана, частью сокращает, частью дополняет дальнейшие слова его таким образом: «И оскверненный сумасброд учил своих последователей, что убивающий врага или убиваемый врагом входит в рай и тому подобному вздору. Они кланяются также звезде Афродиты, которую называют Кувар, и взывают в молитве своей так: “Ἀλλὰ οὐὰ κουβάρ”, т. е. “Бог и Афродита”».

Скудные и, по-видимому, неверные известия византийцев о Магомете и магометанстве вызвали суровое осуждение со стороны западных ученых. «Ничтожные греки (graeculi), – говорит один из них (А. Реланд), – живя между магометанами, вместо того чтобы хорошо узнать, изучить их самих, а также их священный язык, потешаются тем, что представляют нам их со всей недобросовестностью, какую может внушить ненависть к победоносным врагам, особенно когда соединяется с нею ревность по вере». Но, во-первых, по справке оказывается, что все сведения, сообщаемые греками о магометанстве, даже, по-видимому, несообразные, имеют историческую основу (см. об этом «Заметки к вопросу о византийской противомусульманской литературе» Ф. Курганова и Г. Саблукова. Казань, 1878); а во-вторых, странно было бы и ожидать от греков сочувственного отношения к беспощадным врагам их веры и народности.

Западноевропейские ученые стоят опять на иной точке зрения по отношению к Магомету. Они, разумеется, не признают его пророком, но не признают также и сыном диавола. Они просто видят в нем крупного исторического деятеля, и так как для великих последствий естественно предполагать великую причину, то западные историки в большинстве склонны давать высокую оценку дарованиям Магомета и даже его нравственным качествам. Капитальные для новых историков вопросы суть следующие: а) относительно личности Магомета: верил ли сам Магомет в свое Божественное посланничество или был сознательным обманщиком? и б) относительно религии Магомета: на какой степени сравнительного достоинства стоит религия Магомета по отношению к тем религиям, которые она вытесняла и заменяла собою? В обширной литературе относительно ислама¹¹¹ имеются ответы на эти вопросы не только различные, но даже прямо противоположные. Уклоняясь от крайности, чтобы тем вернее попасть на среднюю линию истины, кажется, можем согласиться с теми писателями, которые думают, что Магомет верил в свое пророческое призвание, пока его проповедь была отвергаема и презираема, и сделался сознательным обманщиком под обаянием чрезвычайного успеха; что религия Магомета была благом для человечества, насколько вытеснила собою старые верования арабов-идолопоклонников, и сделалась величайшим злом в своем стремлении оторвать и втянуть в себя значительную часть христианского мира.

Переходим к очерку отношения магометанства к христианству, как оно определялось догматически и слагалось исторически.

Догматическая часть проповеди Магометовой очень проста и ограничивается двумя учениями: о единстве Божием и о будущей жизни. Догмат о единстве Божием выражается в одном изречении, которое служит символом ислама: нет Бога, кроме Бога, Магомет – пророк Его. Магомет отверг таинство Св. Троицы, потому что оно будто бы противоречит единству Божию, а на самом деле потому, что оно не согласовывалось с тем значением пророка и посланника Божия, какое Магомет хотел усвоить себе. В догмате Св. Троицы мы признаем, что Сын Божий снисшел на землю и вочеловечился ради спасения человечества. Но очевидно, что с этим догматом не мирится мысль о новом пророке; ибо каким образом простой человек будет переменять то, что установил Бог? В интересах Магомета было оставить Бога уединенным на небе и никогда не вступавшим в непосредственное общение с людьми, чтобы самому выступить в качестве нового апостола и нового пророка, имеющего довершить дело своих предшественников. Посему Магомет старался поставить свою религию в связь с двумя прежними монотеистическими религиями – иудейской и христианской, высказывал уважение к Св. Писанию и к пророкам, как к своим предшественникам. Как новый посланник Божий, благоговейно беседуя об Адаме, Ное, Аврааме, Моисее, Давиде, Магомет в особенности об Иисусе Христе говорит с такими похвалами, в которых не видно ни малейшего предчувствия той вражды, которая вскоре возгорелась между последователями христианства и ислама. Св. Деву Марию Магомет, конечно, не признавал Богородицей, но поставлял Ее в ряду совершеннейших женщин мира, наряду с Мариам, сестрой Моисеевой, со своей женой Айшей и дочерью Фатимой. Он признавал, что Иисус Христос есть истинно посланник Божий, достойный всякой чести в сем веке и в будущем, – Один из тех, которые всего ближе предстоят лицу Божию. А он, Магомет, послан для того, чтобы возвратить иудеев и христиан на правый путь, с которого они уклонились. «Моисей и Иисус, прибавлял он, радовались, ожидая пророка, который будет славнее их», т. е. его, Магомета, который есть евангельский Утешитель, величайший и последний из посланников Божиих. Этот новый апостол изображал будущую жизнь в образах и обетованиях, наиболее способных увлечь толпу. Нравственные и обрядовые предписания Магомета состояли в обрезании, очищении, посте, путешествии в Мекку, молитве и милостыне. Всякое иконное изображение отвергалось Магометом как идолопоклонство. Таковы были главные черты новой религии, и понятно, что если бы Магомет ограничился ими, то его религия никогда не достигла бы своего последующего распространения и господства. Но властолюбивый пророк дал место еще нескольким верованиям, которые одни только объясняют великое торжество магометанства.

Коран – эта священная книга ислама – содержит, на первый взгляд, много предрасполагающего к веротерпимости. Говорится, например, что верные и последователи иудейской и христианской религии, одним словом, все верующие в Бога и в день судный и творящие добро, получат воздаяние от Господа. И еще: «Не делайте никому принуждения в вере. Истинный путь достаточно отличается от ложного. Не верующий в идолов и верующий в Бога утверждается на неподвижном основании». И еще, рассуждая о христианах и иудеях, которых называет также людьми Писания, Коран говорит: «Бог ваш и наш один и тот же». Но, к несчастью, сходные религии могут быть и самыми враждебными между собою, подобно тому, как бывает непримиримая вражда между близкими родственниками. В Коране находятся также положения, которые неизбежно должны были вызвать борьбу между исламом и христианством. «Отрекающийся уверовать в ислам, – говорится там, – хуже скота перед Богом: пусть примет наказание за нечестие, пусть будет наказан огнем вечным. Призывайте иудеев и христиан к принятию ислама. Воюйте с врагами своими в брани за веру. Когда Бог пошлет помощь Свою и победу, тогда увидите, что люди с готовностью обратятся к исламу». Таким образом, Коран сначала приветствует христиан и иудеев как братьев, потом презирает их наравне с идолослужителями, далее угрожает и, наконец, призывает мусульман к войне с христианами. Но этого мало. «Пророк, – говорится в Коране, – и верующие, которые пожертвовали имуществом и пролили кровь свою за ислам, удостоятся благословений небесных и вселятся на веки веков в обиталище, уготованном для них от Бога, в садах, орошаемых реками, в царстве наивысшего блаженства». «Меч, – говорит Магомет, – это ключ неба; одна капля крови, пролитая ради Бога, одна ночь воинского бдения ради Бога зачтутся верным дороже, чем два месяца поста и молитвы. Павший в битве получит прощение грехов своих. В последний день раны его будут блистать и благоухать, ангельские крылья вырастут у него вместо отрубленных членов, райские красавицы гурии будут наградой его доблести и веры». Таким образом, Коран не только призывал воевать против христиан и иудеев, также как против идолопоклонников, но и обещал заманчивые награды в будущей жизни павшим на этой священной войне. Но ислам еще и другими способами поддерживал воинственный дух в своих приверженцах и побуждал их смело идти навстречу всякой опасности. Обещав верным, особенно павшим на боле битвы, награды в будущей жизни, ислам не лишал их и вещественных наград в жизни настоящей. Жизнь и имущество побежденных отдавались на волю победителей. Красивейшие пленницы становились наложницами борцов за новую религию, разрешавшую многоженство. Для умножения числа верующих было принято за правило, что новые приверженцы ислама становятся непосредственно участниками всех благ, обещаемых Кораном в сей жизни и будущей. А для того, чтобы мусульмане, уделом которых была война и господство, имели под руками служебную рабочую силу, было принято другое правило – терпеть в магометанской державе иноверцев, которые должны были платить подати и нести повинности.

Возбуждая в своих последователях фанатизм и своекорыстие для священной войны, ислам вместе с тем отнимал у них и естественную боязнь смерти догматом о предопределении. Очень может быть, что сам Магомет и не проповедовал догмата о предопределении. Но в Коране есть места, близко к нему приводящие. Например: «Богу вы обязаны сном ночным и пробуждением утренним. Бог знает, что вы делаете целый день. Бог владычествует над Своими рабами и посылает вам стражами ангелов, которым поручено пресечь дни ваши в определенный срок и которые верно соблюдают повеления небесные». Преемники Магомета развили вполне учение о предопределении, внушая мусульманам, что если кому умереть, тот умрет в определенный срок и на своей постели, а кому суждено еще жить, тот останется жив и среди величайших опасностей; но что, конечно, смерть в священном бою предпочтительнее, чем смерть в постели.

Таковы были новые враги, явившиеся на южных окраинах Византийской империи. Империя давно манила воображение арабов. Сам Магомет бывал в пределах империи, еще когда не был пророком. Он с любопытством следил за войной греков с персами, и 30-я глава Корана начинается словами: «Греки были побеждены персами, но через несколько лет греки снова победят персов». Очевидно, что Магомет больше сочувствовал грекам, как людям Писания, чем огнепоклонникам персам. В ночь своего фантастического путешествия на седьмое небо Магомет предварительно побывал в Иерусалиме, который для него был также священным городом, как и Мекка¹¹².

При жизни Магомета сношения арабов с Византией были почти только дипломатические. В 629 г. Магомет отправил посольство к Ираклию с предложением принять ислам, на что получил отрицательный, но уклончиво-сдержанный ответ. При преемнике Магомета Абу Бакре (632–634) усилились враждебные действия магометан против Сирии, а при втором халифе Омаре (634–644) арабы одержали над греками ряд блестящих успехов и завоевали южную половину империи. Есть известие, что император Ираклий, пораженный столь быстрыми и неожиданными успехами арабов, собрал совет для обсуждения вопроса, почему арабы, которые далеко уступают грекам числом, образованием и военным искусством, оказываются столь сильными и непобедимыми врагами. Вопрос, действительно, был нелегкий и загадочный. Покорить народ, дорожащий своей независимостью, так же трудно, как трудно собаке схватить ежа, свернувшегося в клубок и защищающегося со всех сторон своими иглами. Наполеон I не мог покорить ни России, ни Испании. Только чрезвычайное превосходство в силах или в искусстве может обеспечить успех неприятелю. Так татары раздавили Россию в XIII веке, так европейцы примучивали дикарей Нового света. Но у арабов не было превосходства перед греками ни в числе, ни в военном искусстве, как можем, между прочим, видеть из слов императора Ираклия. В чем же тайна арабских успехов? Ответ на этот вопрос был дан Ираклию не глубокомысленный, но характерный для того времени. Один старый вельможа объяснил Ираклию, что успехи сарацин нужно приписать не чему иному, как гневу Божию за грехи греков, – и это объяснение было признано окончательным. Оно, пожалуй, и окончательное в том смысле, что выводит вопрос из области человеческого обсуждения. Но для истории ясны и другие причины успеха арабов. Дело в том, что южная половина Византийской империи, состоявшая из Египта и Сирии и попавшая под первые удары арабов, давно уже была привязана к Византийской державе насильственной и непрочной связью. Сирийцы и копты говорили своим языком, сознавали свою национальность и неохотно подчинялись господству национальности греческой, которая брала перевес не столько силой, сколько хитростью. В своей антипатии к грекам сирийцы и копты упорно держались за свою монофизитскую догматику, которая различно понималась самими монофизитскими богословами, но была дорога для народного большинства как выражение отдельности от греков. Понятно, что при нападении всякого внешнего врага для сирийцев и коптов шел вопрос не о политической самобытности, но о замене одного господства другим. Господство греков уже было изведано и было антипатично; не лучше ли будет господство другого народа? Поэтому-то сирийцы и копты легко подчинились господству персов в начале царствования Ираклия; и потом, когда могущество персов было сокрушено Ираклием, после краткого воссоединения с Византией опять, еще более легко подчинились господству арабов в конце царствования того же Ираклия. «В Сирию арабам легко было проникнуть, – рассуждает Шлоссер, – так как тамошние христиане, обессиленные ленивой и чувственной жизнью, разделенные на секты и не знавшие ни патриотизма, не чувства чести, охотно соглашались платить неверным поголовную подать, лишь бы только взамен того их оставили в покое… к деспотизму же они и без того давно привыкли». «Сирийские города, – говорит Финлей, – дрожа за свое богатство и относясь вполне равнодушно к интересам своих правителей, начали заключать отдельные мирные договоры с арабами. Везде, где императорский гарнизон не имел довольно силы, чтобы держать жителей в покорности, туземные сирийцы старались войти в какую-нибудь сделку с арабами для предохранения своих городов от грабежа в полной уверенности, что арабские власти не могут оказаться более жадными и жестокими, чем императорские правители». Такое же добровольное подчинение мусульманам имело место и в Египте. И нужно сказать, что на первый раз сирийцы и копты не ошиблись, меняя одно владычество на другое. Арабы обнаруживали кротость, великодушие и честность в исполнении обещаний. Их поведение определялось следующими наставлениями халифа Абу Бакра: «Будьте справедливы – несправедливые никогда не процветают; будьте храбры, умрите скорее, чем уступать; будьте милостивы, не убивайте ни стариков, ни женщин, ни детей; не губите ни плодовых деревьев, ни засеянных полей, ни скота; исполняйте данное слово даже по отношению к вашим врагам; не трогайте людей, удалившихся от мира (т. е. клириков и монахов), но заставляйте прочих переходить в мусульманство или платить вам дань, а если они откажутся от этих условий, убивайте их». В этих правилах, по мнению историка Финлея, выказывались начала справедливости и гуманности, которые редко были применяемы византийскими властями по отношению к инославным подданным. Но, как показала история, пусть справедливости и гуманности только на малое время озарил отношение арабов к побежденным народам.

Император Ираклий знал органический недуг своей империи, состоящий во взаимной антипатии северной и южной половины империи, и задолго до появления арабов принимал меры к его уврачеванию. Государь нашего времени постарался бы сплотить своих разноверных и разноплеменных подданных общностью интересов политических и экономических, оставляя неприкосновенной свободу мысли и совести. При такой постановке дела держатся теперь в единстве такие, например, сложные государства, как Австрия и Соединенные Штаты; но до этой мудрости не могло додуматься польское правительство в XVII в., тем более нельзя было ожидать ее от Ираклия в VII в. Господствовавший в то время строй понятий склонял, напротив того, императора идти путем совершенно противоположным, т. е. хлопотать прежде всего об установлении религиозного единства между подданными и отселе ожидать упрочения единства политического. Такова была политика и всех почти предшественников Ираклия, начиная с императора Маркиана, т. е. со времен Халкидонского Собора. Разница только в том, что одни императоры, как, например, Зенон и Анастасий, пытались достигнуть религиозного объединения подданных путем взаимных уступок и соглашений между разномыслящими; другие же, как, например, император Юстиниан, надеялись на всемогущество императорского указа. Ираклий предпочел идти первым путем, как более благонадежным, хотя непригодность его была испытана. Еще во время персидских походов, находясь в Закавказье, император сблизился с митрополитом Колхидским Киром и совместно с ним выработал проект объединения монофизитов с православными посредством провозглашения догмата о монофелитстве, т. е. о единстве Божественной воли во Христе при двух естествах, Божеском и человеческом. Этим учением, по предположению императора, могли удовлетвориться и монофизиты, и православные: монофизиты – потому что признавалась одна Божественная воля во Христе, православные – потому что допускалось во Христе два естества. Император поспешил ввести в свои виды столичного патриарха Сергия, и Сергий (610–638), человек весьма умный и замечательный в качестве политического деятеля, не замедлил усвоить себе религиозную политику императора, точно так же, как сделал нечто подобное патриарх Акакий при Зеноне¹¹³. Все это совершалось приблизительно около 622 г., когда непризнанный пророк Магомет бежал из Мекки в Медину, а Ираклий был еще занят войной с персами. Хлопоты об устройстве унии нужно было отложить до окончания тяжелой войны. Через год после окончания персидской войны (630 г.) Ираклий назначил на патриаршую Александрийскую кафедру митрополита Колхидского Кира, который, как главный виновник учения о монофелитстве, предполагалось, лучше всякого другого мог провести в жизнь придуманную им унию. Затем прошло еще два года. Положение православного Александрийского патриарха, не признаваемого 19/20 своей паствы, было тогда очень неудобно. Занимающий эту кафедру должен был быть persona grata и искупать своими личными достоинствами – приветливостью, ласковостью, общительностью – непопулярность своего положения. Таков был Тимофей Салофакиол (460–482), которому сами монофизиты говорили: «Мы любим тебя, хотя и не в общении с тобою». Таков был св. Иоанн Милостивый (609–620), житие которого (12 ноября) наполнено рассказами о его кротости и благотворительности. Понятно, что и Киру (630–640) нужно было время и усилие, чтобы пустить корни в неблагодарной почве. Наконец в 633 г. патриарху Киру удалось достигнуть некоторого успеха. Египетские монофизиты, известные под именем феодосиан (от монофизитского патриарха Феодосия [531–538]), приняли акт соединения с Православной Церковью на началах монофизитства, приобщились в православных храмах и были очень довольны таким соединением, говоря, что не они пришли к Халкидонскому Собору, а Халкидонский Собор пришел к ним. Нужно и то сказать, что феодосиане были самые слабые и непоследовательные из монофизитов; они даже не приписывали Христу всеведения, почему и назывались агноетами… Это было начало унии; чего можно было ожидать далее? По-видимому, уния при Ираклии имела против себя меньше противодействующих сил, чем уния при Зеноне. Тогда против унии были Римский папа и византийские акимиты¹¹⁴. Теперь Римский папа Гонорий (625–638) по уступчивости или по недоразумению стал на стороне монофелитства. Об акимитах тоже ничего не было слышно; и только Софроний, сначала монах, потом патриарх Иерусалимский (634–641), горячо боролся против монофелитства с его объединительными попытками. Но монофелитская уния была слаба своей внутренней несостоятельностью, и не напрасно острословы того времени называли ее единением водяным, т. е. писанным или построенным на воде.

Нашествие арабов отняло всякий политический смысл у монофелитского объединения и пресекло всякую возможность дальнейшего развития унии. Во время этого нашествия Ираклий мог опытом убедиться в бесполезности и тщете своей религиозной политики. Арабы оторвали от империи три патриархата: Антиохийский, Иерусалимский и Александрийский; и не только миряне, но даже представители этих патриархатов не выразили императорскому правительству ни преданности, ни сочувствия. Антиохия была взята арабами в 637 г.; патриарха в Антиохии тогда не было, поэтому о нем не может быть и речи. Иерусалим сдался арабам после долгой осады в 638 г. Патриархом тогда был св. Софроний, известный своей ревностью против монофелитства. Ревностное православие св. Софрония не помешало, впрочем, ему войти в переговоры с арабами относительно капитуляции Иерусалима. Желая заключить более выгодные и прочные условия, Софроний объявил, что отдает священный город только самому халифу Омару, который нарочито и прибыл в Иерусалим из Медины для заключения мирного договора. Так как этот договор послужил образцом для последующих договорных отношений христиан с мусульманами, то мы и приводим его в полном виде.

«Во имя Бога премилосердого. Омар – обитателям Элии (т. е. Иерусалима). Они будут находиться под охраной, они сохранят свою жизнь и имение. Их храмы не будут разрушены и будут предоставлены им в пользование, но вход в храмы для мусульман невозбранен и днем, и ночью, и двери его открыты для мимоходящих. Воздвигать крест над храмом не позволяется, равно и звонить в колокола, пусть довольствуется билом. Пусть не строят новых храмов ни в городе, ни в окрестностях. Мусульманскому страннику пусть дают в своем городе даром ночлег и прокормление в течение трех суток. Дети их не обязаны изучать Коран; но пусть не проповедуют открыто своей веры мусульманам, пусть никого не привлекают к ней, пусть не мешают своим родственникам принимать мусульманство. Пусть не выносят на улицу ни своих крестов, ни священных книг, пусть уважают мусульман и уступают им место, когда те пожелают сесть. Пусть не одеваются как мусульмане… пусть не причесываются как правоверные; пусть не говорят тем же языком, не называются теми же именами, не имеют на своих печатях арабских надписей. Пусть не ездят верхом на седлах, не носят никакого оружия, не берут мусульманина в услужение. Пусть платят исправно подать, признают халифа своим самодержцем и ни прямо, ни косвенно не вредят его службе». На этих условиях обещалась свобода вероисповедания и допущение в Иерусалим христианских поклонников со всех концов мира. При въезде в Иерусалим халиф Омар поразил зрителей, привыкших к пышности византийского монарха, своей суровой простотой. В плохой одежде из верблюжьей шерсти он ехал на верблюде, имея при себе мех с водою и мешки с хлебом и финиками для своего пропитания. На месте храма Соломонова Омар устроил мечеть, существующую и поныне.

Некоторые историки, например Финлей, удивляются, почему православнейший патриарх Софроний обнаружил столько верности к Византийской державе и к особе императора Ираклия, что обязался за себя и за свою паству признать халифа своим самодержцем. В объяснение этого можно указать две причины: одну – личную (патриарха Софрония), другую – общую (всех иерархов). 1) Как ревностный противник монофелитства, св. Софроний мог предпочесть державу мусульманского халифа, который не вмешивался в верования своих христианских подданных, державе христианского императора, религиозная политика которого была не согласна с чистым Православием. 2) Св. Софроний, равно как и всякий другой иерарх в его положении, не мог не чувствовать, что с переходом под мусульманское подданство авторитет его власти между пасомыми не ослаблялся, а усиливался. Если мусульманские халифы допускали между своими подданными общество христиан, обязательно выделявшееся своей религией, языком, бытом и даже одеждой, то естественно, что у этого общества должно было быть свое начальство или по крайней мере представительство. Такое представительство никак не могло пасть на долю чиновников византийского императора, которые или удалялись в империю, или принимали ислам. Естественным представителем христианского общества был духовный глава его – патриарх, одинаково признаваемый и своей паствой, и мусульманским правительством. Он был первый человек своей христианской общины, тогда как в Византийской империи терялся в ряду многочисленных духовных и светских сановников, стоявших ближе к императору.

Александрийский патриархат был завоеван арабами в течение двух лет (639–641). Здесь было даже два патриарха: один монофизитский патриарх Вениамин, в пастве которого были туземные копты, составлявшие класс земледельцев, ремесленников, купцов и низших чиновников, числом до 6 миллионов душ; другой патриарх, назначенный императором, известный Кир, хлопотавший об унии монофизитов с православными на основании монофелитства. Паству Кира составляли так называемые мелхиты (роялисты) – большей частью пришлые римляне и греки, поселившиеся в городах Египта, также солдаты и высшие чиновники – число мелхитов простиралось до 300 000 душ. Монофизитский патриарх, который до нашествия арабов был в таком же положении, в каком ныне находятся у нас раскольничьи архиереи, разумеется, принял арабов как желанных избавителей и заключил формальный договор о подчинении всей страны мусульманам. Копты согласились платить подушную и поземельную подать, но зато арабы предоставили им полную независимость в делах веры и церкви, обеспечили их личность и собственность от насилий и даже позволили оставить на храмах кресты. Арабский полководец обращался с коптским патриархом весьма почтительно и даже льстил ему. Отношение коптского патриарха к арабам совершенно естественно, но странно то, что и мелхитский патриарх Кир вступил в переговоры с арабами, предлагая халифу 200 000 червонцев ежегодной дани с условием, чтобы он не завоевывал Египта, и кроме того, как любитель уний, проектировал унию совершенно невозможную, предполагая устроить брачный союз халифа с дочерью императора и выражая надежду, что сия последняя обратит халифа в христианство. Но Ираклий не одобрил предположений Кира и запретил ему продолжать эту дипломатию. Александрия после 14-месячной осады была взята арабами 22 декабря 641 года, уже после смерти Ираклия.

Печальны были последние годы Ираклия. После беспримерной славы он испытывал беспримерные неудачи. Он сознавал невозможность бороться с арабами, когда в 635 г. увозил Древо Креста из Иерусалима в Константинополь и говорил с горем: «Прощай, Сирия!» Только силой исторической инерции, заставляющей людей прибегать к запоздалым и ненужным мерам, можем объяснить издание Ираклием в 638 г. (а по другим известиям – ранее) так называемого Ἔκθεσις’а, т. е. изложения веры в монофелитском духе. Запоздалость и бесполезность «Эктезиса» признал и сам Ираклий, когда в 639 г. писал папе Иоанну: «“Эктезис” – не мой: я не диктовал его, не приказывал составлять; но патриарх Сергий составил еще за 5 лет до моего возвращения с востока и в Константинополе уже просил обнародовать его от моего имени с моей подписью – я уступил его просьбам. Но видя, что от сего возникли споры, объявляю всему миру, что я не автор “Эктезиса”».

Ираклий умер 2 февраля 641 года от водянки 66 лет от роду; царствовал 30 лет, 10 месяцев и 5 дней. На предсмертные бедствия и болезни Ираклия византийцы смотрели как на Божие наказание за монофелитство и за брак с племянницей Мартиной, который был, впрочем, заключен около 28 лет тому назад. Приведем в подлиннике известие хрониста о болезни Ираклия, как образчик диффамации в византийском вкусе. «Ἡράκλειος νόσῳ περιπεσὼν ὑδερικῇ, δι’ ἧς καὶ τέθνηκε, δεινῶς ἐτιμορεῖτο· ἐπὶ τοσοῦτον γὰρ τὸ πάθος ἐπεκτάθη ὡς ἡνίκα οὐρεῖν ἔμελλε, σανίδα κατὰ τοῦ ἴτρου ἐτίθει διὰ τὸ στρέφεσθαι τὸ αἰδοῖον αὐτοῦ καὶ κατὰ τοῦ προσώπου τὰ οὖρα ἐκπέµπειν. Ἔλεγχος δὲ ἦν τοῦτο τῆς ἑαυτοῦ παρανοµίας ἕνεκεν τοῦ εἰς τὴν ἰδίαν ἀνεψιὰν παρανοµωτάτου γάµου».

Гиббон, характеризуя Ираклия, представляет его любопытнейшим феноменом государя, который первое и последнее десятилетие своего царствования провел в какой-то летаргии, а в среднее десятилетие развил блистательные дарования и совершил великие подвиги. Но, кажется, вернее будет думать, что Ираклий всегда был энергичен и талантлив, и только обстоятельства, которые сильнее человека, были решительно против него в начале и конце его царствования.