Чтение 2. Императоры Констанций (337–361) и Юлиан (361–363)

После императора Константина была совершена кровавая тризна. «Войско, узнав о смерти государя, – повествует Евсевий, – как бы по вдохновению свыше… единогласно решило никого не признавать римскими самодержцами, кроме детей его» (Dе vita С. IV, 68). Но историк скромно умалчивает о том, что воины произвели избиение императорской фамилии, умертвили брата Константинова, двух племянников: Далмата кесаря и Аннибалиана, царя Понтийского, и еще пятерых племянников Константина, неизвестных по имени. Из всей многоветвистой фамилии Константина, кроме трех сыновей его, уцелели только два мальчика: 12-летний Галл и 6-летний Юлиан, о котором у нас речь впереди. Внутренние пружины этой трагедии скрыты от исторического наблюдения. Но так как естественно предполагать виновниками или подустителями злодейства тех, для кого оно выгодно, то приходится остановить внимание на сыновьях Константина, которые этой резней избавлялись от совместников. Никто не обвинял никогда ни Констанса, ни Константина Младшего в соучастии в убийствах уже потому, что они находились далеко на Западе. Но Констанций остается под судом истории в сильном подозрении. Зосима утверждает, что он сам возбуждал воинов к избиению родичей. Св. Афанасий также прямо упрекает Констанция в том, что он избил своих дядей и двоюродных братьев. Юлиан двоится в своих показаниях: в своем панегирике Констанцию восхваляя императора, Юлиан слегка упоминает о том, что бывали случаи, когда Констанций вынужден был допускать проступки других; в укорительном же письме к Констанцию перед его смертью Юлиан прямо обвиняет его в своем сиротстве. Более снисходительные к Констанцию писатели слагают всю вину на своевольное войско. Но вообще, народная молва винила Констанция: говорили даже, будто бы сам император впоследствии раскаялся в своем проступке и считал свое бесчадие и неудачи в войне с персами наказанием Божиим за свой грех. Если Констанций действительно виновен в избиении своих родичей, то это был почти единственный, хотя беззаконный, но решительный и смелый поступок в его жизни.

Три сына Константина Великого, приняв титул августов, разделили империю: Константин II получил удел своего деда Констанция Хлора – именно: Британию, Галлию и Испанию, Констанс – Италию и Африку, Констанций – Малую Азию, Сирию и Константинополь с Фракией. Скоро Константин и Констанс поссорились между собою за границы своих владений, и между ними вспыхнула война; но Константин в самом начале ее попал в засаду и был убит при Аквилее (340 г.). Констанс остался обладателем всего Запада, точно так же, как Констанций властвовал на всем Востоке. Так прошло 10 лет. В 350 г. Констанс был умерщвлен возмутившимся полководцем Магненцием, которого войско провозгласило императором. Констанций выступил мстителем за смерть своего брата и, одолев Магненция в 352 г., сделался единовластителем Римской империи до самой своей смерти в 361 году.

Следя за историей Востока, мы остановим внимание исключительно на императоре Констанции. Констанцию был 21 год, когда он по смерти отца своего воцарился на Востоке. Это был государь малого роста и весьма большого высокомерия. Он никого не допускал с собою in consessum vehiculi, т. е. сидеть рядом в экипаже; он титуловал себя вечным и владыкой всей земли, тогда как, по замечанию современника, более скромный государь не позволил бы, чтобы его так называли другие. Несообщительный и недоступный для подданных, Констанций любил играть роль триумфатора, являясь народу во всем царском великолепии, неподвижный, как статуя; триумфовал же тогда, когда сам находился в нескольких днях пути от места сражения и даже когда его войска бывали разбиты, а равно и после гражданских войн, в которых с обеих сторон сражались и гибли воины Римской империи. Умственные и нравственные силы императора далеко не соответствовали такому высокомерию. Правда, он был довольно хорошо образован и любил говорить речи, но его ум был лишен силы и проницательности. В нравственном же отношении Констанций был еще более ничтожен. Трусливый, мнительный, подозрительный и в то же время бессердечный и жестокий, Констанций был игрушкою своих жен¹⁸ и окружавших его евнухов. Между этими евнухами – людьми, которые как будто самой природой обречены для холодных страстей и упорных интриг – первенствовал некто Евсевий, у которого император пользовался большим кредитом, – multum potuit, как иронически замечает языческий историк Аммиан Марцеллин. Царские шпионы (curiosi, πευθῆνες)¹⁹ рыскали по областям империи и готовы были обвинить кого угодно в чем угодно ради вымогательства денег. Евнухи составили высшую инстанцию в управлении; они докладывали государю что хотели и направляли его мысли по своему усмотрению. Личное участие Констанция в управлении всего лучше характеризуется отзывом св. Афанасия. «Сличая между собою письма Констанция, – говорит Александрийский святитель, – я вижу, что государь не по существу дела судит, но движется только мыслями окружающих, а своего суждения вовсе не имеет. Оттого он пишет и потом раскаивается в том, что написал; раскаиваясь, раздражается, и снова скорбит, и не знает, что делать. Все это показывает отсутствие в нем рассудительности. Такой человек по справедливости достоин всякого сожаления; свободный по званию и по имени, он становится рабом нечестивцев, влекущих его по своему желанию». Впрочем, Констанций обладал некоторыми качествами, которые могли бы составить украшение частного человека. Он был трезв, целомудрен, умерен в пище и питье и иногда терпеливо сносил обиды. Так, он посмеялся только над дерзостью жителей Едессы или Емессы, которые избили бичами его статую, приговаривая, что человек, потерпевший позорное наказание, недостоин более царствовать. Но вышеупомянутые добрые качества не вознаграждали в Констанции отсутствие свойств, необходимых для правителя обширной империи.

Наше дело – указать собственно отношение Констанция к религии. Воспитанный с малых лет в христианстве, хотя по примеру отца не принимавший крещения до самой смерти, Констанций был ревностным врагом идолопоклонства. При императорском дворе стали раздаваться голоса фанатиков нетерпимости вроде христианского ритора Юлия Фирмика Матерна, который в своем сочинении «De errore profanarum religionum» убеждал Констанция и его брата, Западного императора Констанса, преследовать язычество. «На вас, – говорил Юлий, – лежит обязанность совершенно искоренить зло, и потому закон Всевышнего повелевает вам преследовать порок идолослужения всеми средствами. Языческие храмы должны быть уничтожены, чтобы таким образом ни одно заблуждение не пятнало более римский мир. Для того Всевышний и даровал вам власть, чтобы окончательно уврачевать этот недуг… Бросьте храмовые украшения и изваяния идолов в огонь и обратите все это в монету, употребите приношения, доставляемые богам, в свою пользу и дар Господу! Как скоро совершенно разрушены будут храмы богов и когда не останется более никаких следов нечестия, сила Божия возвысит вас, все враги ваши будут побеждены и ваше царство далеко распространится». Памятником нетерпимости Констанция по отношению к язычеству остались его указы: от 341 г., начинающийся так: «Cesset superstitio, sacrificiorum aboleatur insania», и от 353 г., в котором читаем следующие строки: «Placuit omnibus locis atque urbibus universis claudi protinus templa… Volumus etiam cunctos sacrificiis abstinere. Quod si quis aliguid forte huinsmodi perpetraverit, gladio ultore sternatur». Последним указом, как видим, совершенно воспрещается идолослужение под угрозой смертной казни. Конечно, в действительности эти указы далеко не были выполнены. Храмы языческие продолжали существовать в Риме и Александрии, и сам Констанций принужден бывал уступать силе вещей… Будучи в Риме в 357 г., Констанций, по свидетельству языческого апологета Симхаха, оставил неприкосновенными языческие памятники и обычаи. Nilil decerpsit sacrarum virginum privilegiis, decrevit nobilibus sacerdotia, Romanis caeremoniis non negauit impensas, et per omnes vias aeternae urbis laetum secutus senatum vidit placido оrе delubra, legit inscripta fastigiis deum nomina, percontatus est templorum origines, miratus est conditores. Нo где можно было – в частности, на Востоке – Констанций действовал против язычества смелее. Церковный историк Феодорит повествует, что в 350 г., отправляясь в поход против персов, император собрал все войско и убеждал воинов принять крещение и облечься в ризу спасения ввиду опасностей, неразлучных с войной; в противном случае, говорил император, ему остается распустить войско, потому что он не может решиться идти на войну с некрещеными солдатами. Это увещание представлялось несколько странным, потому что Констанций в то время еще и сам был не крещен, хотя нельзя отрицать, что жизнь государя на войне менее подвержена опасностям, чем жизнь солдата. Если сводить к итогам следствия религиозной политики Констанция, то нужно сказать, что она, с одной стороны, произвела глубокое озлобление языческого мира против христианского общества, выразившееся в последующем царствовании Юлиана; а с другой стороны, не возвысила духа и в самом христианском обществе. «Если, – говорит Неандер, – уже царствование Константина Великого доказало отчасти, что иногда покровительство государственной власти бывает вреднее и опаснее для христианства, чем прямое гонение, – то царствование Констанция утвердило эту истину еще больше».

Дух нетерпимости, обнаруженный Констанцием по отношению к язычеству, нашел себе место и в приложении к христианскому обществу. Констанций был арианин. Это и неудивительно. Мы знаем уже, что арианское влияние взяло перевес при дворе Константина Великого в последние годы его жизни. Есть известие, что какой-то арианский пресвитер оказал значительные услуги Констанцию непосредственно по смерти его отца. Наиболее же безграничное влияние ариан над душою Констанция относится ко времени его единодержавия. 350 год был, без сомнения, самый тяжелый в жизни Констанция. С Запада выступал против него убийца его брата Констанса Магненций, шедший с войском, но несший вместе с тем и мирные предложения. Выступили, кроме того, еще два претендента на императорскую корону: Ветранион в Паннонии и Непотиан (сын сестры Константина Великого Евтропии) в Италии. В таких трудных обстоятельствах Констанций обнаружил твердость, какой, по мнению Шлоссера, «трудно было ожидать от него. Он отказался от всяких переговоров с убийцей своего брата». Твердость эта основывалась на высокомерии Констанция, еще более на его суеверии. Констанций видел во сне отца своего, который, показывая убитого брата Констанса, заклинал отомстить за смерть его и уверял в победе. Решительный день битвы наступил 28 сентября 352 г. при г. Мурсе в Славонии близ рек Дуная и Савы. Эта битва была для империи гибельнее, чем самые страшные войны с внешними врагами. Здесь сразились между собою лучшие войска востока и запада империи; обе стороны дрались с необыкновенным мужеством, и потери их были чрезвычайно велики. Во время битвы Констанций находился в близлежащем храме Мучеников. Арианствующий епископ Валент, находившийся в храме вместе с императором, успел воспользоваться его нерассудительностью в эти тревожные минуты страха и неизвестности. Получив прежде других известие о благополучном исходе сражения, епископ поздравил императора с победой. На вопрос Констанция, каким путем пришла эта добрая весть, епископ ответил, что она ему принесена Ангелом. С тех пор Констанций получил очень высокое понятие о святости Валента и часто повторял впоследствии, что он обязан победой не столько мужеству войска, сколько молитвам Валента. Известен еще один арианствующий епископ, Леонтий из Триполи в Лидии, твердостью своего нрава имевший влияние на императора. Однажды, когда император среди епископов рассуждал о церковных делах, все его хвалили и одобряли. Один Леонтий молчал и, наконец, резко заявил следующее: «Я удивляюсь, что ты, поставленный распоряжаться военными и гражданскими делами, осмеливаешься управлять епископами в делах, которые только до них касаются». Государя с более твердым характером такие слова только раздражили бы, но Констанций увидел в них силу, которой признал необходимость подчиниться. Известен еще Евзоий, ученик Ария, арианствующий епископ Антиохии, от руки которого Констанций принял предсмертное крещение.

Но кто бы ни были арианствующие лица, окружавшие Констанция, несомненно то, что император в церковных делах находился под их влиянием. Страстные к спорам арианствующие епископы, пользуясь покровительством императора, постоянно разъезжали по империи, составляя свои соборы²⁰, так что, по отзыву языческого историка, причинили великий ущерб содержанию почт в империи. Разорение почт было наименьшим из зол, причиненных арианской суетливостью; важнее был дух догматической неустойчивости и нравственного раздора, привнесенный господством ариан. Вину всего этого языческий историк Аммиан Марцеллин слагает на императора. Приведем его замечательный отзыв о Констанции. «Christianam religionem absolutam et simplicem anili superstitione confundens: in qua scrutanda perplexius, quam componenda gravius excitavit discidia plurima, quae progressa fusius aluit concertatione verborum: ut catervis antistitum jumentis publicis ultro citroque discurrentibus per synodos, quas appellant, dum ritum omnem ad suum trahere conatur arbitrium, rei vehiculariae succideret nervos». Дух нетерпимости, водворившийся между разными частями христианского общества, был главным плодом религиозной политики Констанция. О нетерпимости ариан нет нужды много распространяться. Припомним несколько выдающихся фактов. Я сам обвинитель Афанасия, – говорил Констанций на Миланском соборе 355 г., добиваясь, вопреки правилам церковным, осуждения отсутствующего Александрийского епископа. – Моя воля для вас правило. Или повинуйтесь моему требованию, или я пошлю вас в ссылку. Возведение на кафедру арианствующих епископов сопровождалось сценами насилия и даже убийства. Таково, например, возведение на Александрийскую кафедру Григория в 341 г. и Георгия в 357 г. События насильственного водворения в Александрии арианских соперников св. Афанасия настолько известны в церковной истории, что нам нет нужды их пересказывать. Положим, что мы имеем рассказ об этих событиях от потерпевшего лица, т. е. от самого св. Афанасия, но многолетнее изгнание святителя и самое бегство его с кафедры служит подтверждением истины его слов, ибо, как выражается св. Афанасий, от добрых и благочестивых людей никто не бегает. Но отбиваясь от непримиримых врагов Православия, и православные, естественно, проникались чувствами гнева и раздражения.

Таково было печальное положение Церкви, когда 13 ноября 361 г. умер Констанций на 45-м году жизни и на 25-м году царствования. Конечно, ни язычники, ни православные христиане не оплакивали этого императора. Язычники считали смерть Констанция особенной милостью богов, потому что она открыла беспрепятственный доступ к престолу Юлиану – последнему представителю политеизма. Чувства же православных по поводу смерти Констанция отражаются в позднейшем, несколько риторическом возгласе блаж. Иеронима: «Господь пробуждается. Он повелевает буре. Зверь умер, и спокойствие восстанавливается».

Царствование Юлиана, как это и часто бывает в истории, представляло собою реакцию по отношению к царствованию предшественника. «Можно сказать, – говорит французский историк Ле-Бо, – что Юлиан обязан Констанцию почти всеми своими добродетелями, точно так же, как и всеми своими несчастьями. Антипатия Юлиана к убийце его семьи отдаляла его от всех пороков Констанция – конечно, этого еще недостаточно для того, чтобы сделаться великим государем». К сожалению, Юлиан свою антипатию к Констанцию перенес и на религию, исповедуемую Констанцием, – это было роковое заблуждение, благодаря которому Юлиан остался в истории с мрачным именем Отступника.

Юлиан родился в Константинополе во второй половине 331 года. Отец его Юлий Констанций был по отцу родной брат Константина Великого; мать Василина, вторая жена Юлия Констанция, происходила также из знатного рода и была христианка. Юлиан был единственным плодом этого брака, так как мать его умерла через несколько месяцев после его рождения. Природа наделила Юлиана очень живыми дарованиями и любознательностью, а судьба послала ему двух лучших товарищей для самообразования – несчастье и уединение. Юлиану было шесть лет, когда его отец и старший брат погибли во время известного избиения императорской фамилии по смерти Константина Великого. Брат по отцу Галл был пощажен, потому что был тяжко болен, а сам Юлиан спасся благодаря своему малолетству или потому, что нашел убежище в христианском храме. До 345 г., т. е. до 15-летнего возраста, Юлиан предоставлен был самому себе. Главным воспитателем его был наследованный от матери евнух, родом скиф, по имени Мардон, человек строгих и суровых нравов. Кажется, его влиянию Юлиан обязан своими простыми привычками и воздержанием от роскоши и чувственных удовольствий. Страсть Юлиана к чтению книг находила для себя теперь полный простор. Он перечитал все произведения классической литературы, но его греческая начитанность была сильнее латинской, потому что он жил среди греческого населения.

Отживший античный мир виднелся Юлиану из старых, вечно юных произведений Гомера и Платона и казался ему только повторением того, что уже лежало в его сознании. «С детства, – рассказывает Юлиан, – свойственно мне было страстное желание познать все величие бога Гелиоса. Блеск небесного света так поражал меня в юные годы, что я не только днем пристально созерцал его, но и в ясные безоблачные ночи выходил из дому и, ничем не тревожимый, с благоговением смотрел на звездное небо. Я забывал сам себя, не слышал, что мне говорили, так что меня считали лунатиком. Итак, я смотрел на небо, когда был еще без бороды, когда у меня в руках не бывало еще ни одной книги о небожителях, когда я ни от кого не слыхал о том, что делается на небе. Не знаю, поверят ли мне, если я скажу, что я и тогда думал о богах, смотря на небо». Идеальный мир богов и героев казался так прекрасен по сравнению с суровой и мрачной действительностью, которая не замедлила о себе напомнить.

Пощадив жизнь двух малолетних отраслей императорской фамилии, подозрительный Констанций, естественно, должен был озаботиться тем, чтобы из них не вышли будущие для него мстители. Принялся за воспитание их Констанций, впрочем, уже довольно поздно, когда Галлу было 20 лет, а Юлиану около 15. В 345 г. Констанций водворил обоих братьев в Каппадокии в замке Макелле и, справедливо рассуждая, что христианская религия всего лучше может примирить человека с его участью, окружил их христианскими учителями и людьми, которые могли бы утвердить их в правилах церковной жизни. Оттого ли, что эти приставники были неудовлетворительные, или оттого, что Юлиан успел уже проникнуться сильной любовью к классическому миру, христианское воспитание не принесло в нем желаемых плодов. Юлиана и Галла приучали к исполнению церковных обрядов. «Мальчиков, – говорит Неандер, – легко было приучить ко всему, и привычка возымела бы свою силу, если бы не воспоследовало внутреннее духовное противодействие. Так было с Галлом, но не так случилось с Юлианом».

Тем не менее, окруженный приставниками Констанция, Юлиан не только принял Крещение, но и причислен был к клиру, получив должность чтеца (ἀναγνώστης). Эта должность обязывала Юлиана чтить Св. Писание. И мы видим, что он хорошо знал Библию, но относился к ней с предубеждением. Быть может, еще в ранней юности в его уме возник ряд возражений против Св. Писания, которые он изложил впоследствии в своем сочинении «Против христиан». Приведем хотя бы два из этих возражений. Вот возражение по ветхозаветному Писанию: «Христиане говорят, что Бог после первого закона положил второй, – что первый будто бы дан был на определенное время, а в заключение явился второй закон, предсказанный и предызображенный во времена Моисея. Я ясно докажу, что это говорится ложно, и приведу не десять, а несчетное множество свидетельств из Моисея, где завет называется вечным. Послушайте, например, из Исхода: и будет вам день сей в память… законно вечно празднуйте его (Исх.12:14)». Вот возражение по новозаветному Писанию, напоминающее несколько отрицательные выводы тюбингенской школы: «Ни Павел не дерзнул назвать Иисуса Богом, ни Матфей, ни Лука, ни Марк, а только добрый Иоанн, и то уже узнав, что множество людей во многих городах Греции и Италии охвачены сим недугом (т. е. христианством)». Возражение это неверно по существу своему, но весьма легко могло возникнуть при тогдашних арианских спорах. Еще больше возражений возбуждалось в душе Юлиана относительно церковно-богослужебной практики. «Крещение, – писал Юлиан впоследствии, – не исцеляет ни проказы, ни лишаев, ни подагры, ни дизентерии, ни водяной, ни костоеды и никакой телесной немощи. Оно очищает только от прелюбодеяний, хищений и вообще всяких душевных прегрешений». Последние слова звучат ироническим отрицанием, доказывающим, впрочем, только то, что на своей душе Юлиан не испытал благодатной силы Крещения. Внутренне предубежденный против христианства, наружно добрый христианин, Юлиан в течение своего пятилетнего пребывания в Каппадокии должен был хорошо изучить только искусство притворяться.

В начале 351 г. старший брат Юлиана Галл был возведен в достоинство кесаря и поселился в Антиохии, а 20-летний Юлиан возвратился в Константнтинополь и там продолжал свое образование, учась у Экиволия, довольно плохого софиста и еще более плохого христианина. Переселенный вскоре после того в Никомидию, Юлиан завязал более сердечные и живые сношения с тогдашними учеными представителями язычества: Ливанием, Максимом и Фемистием, причем посвящен был в языческие мистерии. «Азия, – говорит св. Григорий Богослов, – стала для Юлиана училищем нечестия, всех бредней о звездочетстве, о днях рождения, о разных способах гадания, а также и соединенной с ними неразрывно магии». Таинственность всегда привлекательна, и мы не будем удивляться, что Юлиан верил в сны и предсказания, если припомним, что многие весьма образованные люди прошлого столетия находили интерес в бреднях и странных ритуалах масонства. Около 4 лет Юлиан прожил на свободе, но в конце 354 г., когда император вызвал в Италию и умертвил брата Юлианова Галла, вызван был ко двору императора и Юлиан и, казалось, должен был ожидать той же участи. Его спасло заступничество жены Констанция, императрицы Евсевии, которая выпросила ему позволение отправиться в Афины для дальнейшего образования. В Афинах видел и узнал Юлиана св. Григорий Назианзин, который впоследствии, уже по смерти Юлиана, так изображал своего школьного товарища: «Еще и тогда я не худо разгадал этого человека, хотя и не принадлежу к числу людей искусных в этом деле. Мне не предвещало в нем ничего доброго: шея нетвердая, плечи движущиеся и выравнивающиеся, глаза беглые, наглые и свирепые, ноги, не стоящие твердо, но сгибающиеся, нос, выражающий дерзость и презрительность, черты лица смешные и то же выражающие, смех громкий и неумеренный, наклонение и откидывание назад головы без всякой причины, речь медленная и прерывистая, вопросы беспорядочные и несвязные, ответы ничем не лучшие, смешиваемые одни с другими, нетвердые и не подчиненные правилам. Но для чего описывать подробно?.. Таким же видал я его и прежде дел, каким узнал по делам. Если бы здесь находились некоторые из бывших со мною тогда и слышавших мои слова, они без труда засвидетельствовали бы это. Ибо и тогда уже, как увидел его, сказал я им: “Какое зло воспитывает себе Римская империя!” – и предрекши, желал быть ложным пророком…» Этот отзыв хотя не отличается беспристрастием, тем не менее дает ясное представление о Юлиане как о человеке живом, энергичном, впечатлительном и подвижном, хотя эта подвижность и производила на различных людей различное впечатление.

Только полгода Юлиану пришлось жить в Афинах. Бездетный Констанций по настоянию жены своей Евсевии вызвал Юлиана ко двору, как последнего принца угасающей династии Константиновой, провозгласил его кесарем, обручил со своей сестрой Еленой и назначил правителем Запада. Это было в конце 355 года.

Прибыв в Галлию, Юлиан из уединенного любителя древности и наук вдруг сделался отличным полководцем и администратором. Он вообще вел себя сдержанно, хотя втайне и поклонялся языческим богам вместо единого христианского Бога. Он делил свое время между военными занятиями, правительственными заботами и наукой. В войне с варварами ему нужна была не столько тактическая опытность и искусство, сколько терпение и умение переносить лишения. Счастье ему благоприятствовало. Дружеским обращением, мужеством и участием во всех трудностях походов он расположил к себе солдат, а благоразумной администрацией и политикой приобрел уважение варваров. Так прошло пять лет (355–360).

Придворные Констанция, давно уже пытавшиеся вооружить его против Юлиана, убедили императора потребовать на Восток лучшую часть легионов. Войска должны были проститься с Юлианом в Париже, но здесь они возмутились и провозгласили его императором. Юлиан послал Констанцию собственноручное донесение обо всем случившемся, выражая желание вступить в переговоры. Но Констанций потребовал безусловной покорности. Юлиан не мог согласиться на это, не опасаясь погубить себя и своих сторонников, и потому выступил против Констанция, чтобы решить спор оружием. Во время этого похода Юлиан открыто заявил себя чтителем древних богов и даже употребил странный обряд (тавроболиум), для того чтобы смыть с себя Св. Крещение. «Мы получили многочисленные и ощутительные знаки покровительства богов и обожаем их без страха, открыто… – писал Юлиан к своему учителю Максиму. – Армия разделяет наше благочестие, и мы публично приносим жертвы. Мы принесли богам множество гекатомб за их благодеяния, и они обещают нам большие успехи». Ожидание успехов не было тщетным. Констанций скоро умер, и Юлиан без боя сделался единодержавным римским императором.

Царствование Юлиана было очень кратковременно: оно продолжалось всего 1 год, 7 месяцев и 14 дней со дня смерти Констанция до дня смерти самого Юлиана. Но это короткое время наполнено событиями и переменами, а еще более – планами, мероприятиями и всякими ожиданиями событий и перемен. Несмотря на краткость царствования Юлианова, мы можем различать в жизни императора два периода: период увлечения и период разочарования. Первый соответствует пребыванию Юлиана в Константинополе (с 11 декабря 361 г. по май 362 г.); второй – пребыванию его в Антиохии (с июля 362 г. по 5 марта 363 г.).

Воцарение Юлиана было встречено общей радостью. Он имел неоцененное преимущество воссесть на престол после предшественника, не способного к управлению империей и всем прискучившего. Похоронив Констанция со всеми царскими почестями, Юлиан, кажется, поставил своей задачей жить и управлять совершенно иначе, чем его предшественник, – явление, которое нередко повторяется в истории и служит причиной славы иных государей, ибо отрицательные задачи выполняются легче положительных.

Констанций был окружен многочисленным и дорогостоящим двором. Юлиан уволил всех евнухов, говоря, что они совершенно не нужны для человека, имеющего одну жену, и так же поступил с прочими многочисленными придворными служителями. Реформируя придворную жизнь, Юлиан, по мнению Шлоссера, дошел уже до неблагоразумных крайностей: «Восток любит, чтобы правителя окружал блеск, и кто хочет властвовать над чернью, должен подчиняться ее предрассудкам…²¹ Уничтожив блестящую свиту Констанция и разогнав целые толпы поваров, церемониймейстеров и прочих прислужников императора, Юлиан, конечно, поступил очень хорошо. Но ему не нужно было впадать в крайности, повергая в нищету целые семейства и доводя до смешного свою простоту в одежде, пище и образе жизни».

Констанций был недоступен и невидим для подданных; Юлиан, напротив того, жил просто и доступно; не было ничего легче, как увидеть императора на улицах столицы и обратиться к нему с каким угодно заявлением. Юлиан часто принимал личное участие в судебных разбирательствах, отличаясь быстрым и ясным пониманием дела, хотя, как увидим, по отношению к христианам и не был судьей беспристрастным.

Констанций был арианин и жестокий гонитель как язычества, так и никейского Православия; напротив того, Юлиан объявил себя абсолютно веротерпимым. «Клянусь всеми богами, – писал Юлиан, – я не хочу, чтобы христиан убивали без суда и справедливости, и чтобы им делали даже малейшее утеснение». Само собою разумеется, что Юлиан обнаруживал совершенную терпимость по отношению к различным христианским партиям. Он возвратил из ссылки всех изгнанных Констанцием за вероисповедные убеждения, начиная со св. Афанасия, сосланного за твердость в православии, до Аэция, отличавшегося крайним отрицанием и злым арианством.

Отрицательная сторона деятельности Юлиана, в которой выражалась его противоположность с покойным императором, была лучшей стороной его деятельности. Но когда Юлиан стал проводить свои положительные стремления и убеждения, то в конце концов разошелся со своими не только христианскими, но и языческими подданными. Восстановление древнего язычества и вместе с тем уничтожение христианства Юлиан поставил задачей своего царствования. Задача была трудная и безнадежная. «Юлиан, – говорит Шлоссер, – думал вдохнуть новую жизнь в умиравшую греко-римскую религию, понимаемую им в духе неоплатоников. Но только книжный ученый, не знакомый с действительной жизнью, в состоянии воображать, что призраки поэзии, философии и суеверия могут заменить религию».

Для восстановления язычества Юлиан действовал: а) и личным примером, б) и подъемом уцелевших в язычестве общественных сил, в) и учреждениями.

а) Столица Константинова, дотоле не видевшая в себе идольских храмов и жертв, скоро увидела много идольских алтарей на своих улицах и площадях и самого императора в качестве жертвоприносителя. Не напрасно Ливаний назвал его лучшим из жрецов. Юлиан не носил только титул pontifex maximus, но на деле исполнял все жреческие обязанности языческого ритуала: сам носил дрова, зажигал и тушил огонь, убивал священным ножом жертвенных животных, вынимал их внутренности и старался узнать по ним волю богов. На монетах и медалях Юлиана он изображается всегда с быком и жертвенным алтарем возле него. Усердие Юлиана к идолослужению тем не менее было искусственное. Он не мог, подобно простому язычнику, считать кумиров богами. «Идолы, – рассуждает Юлиан, – не боги, но только образы богов. Кумирослужение не нужно для богов, но нужно для нас самих, как существ телесных. Но философ может обойтись и без внешнего культа. Диоген не посещал храмов, не поклонялся алтарям и изваяниям богов и не приносил ни одной жертвы, потому что не имел средств купить ее. Для него казалось совершенно достаточным почитать богов в своей душе, которую он и превратил в их святилище». Если так, то какой же смысл имело кумирослужение самого Юлиана? Не было ли это только благочестивое притворство для назидания темной и невежественной толпы? Такое же точно было отношение Юлиана и к языческим мифам. Мифы, по мнению Юлиана, были только образы, под которыми скрывается таинственный аллегорический смысл. При помощи аллегорического толкования из мифов легко можно было устранить все грубое и соблазнительное, но зато в мифах и не оставалось ничего, кроме аллегории, допускающей произвольное толкование и потому лишенной определенного содержания. Свою собственную жизнь Юлиан изложил под формой мифа, чтобы наглядно показать процесс мифического творчества, и дал этим очень худое доказательство божественного происхождения мифов.

б) Один в поле не воин. Юлиан чувствовал свое личное бессилие для поднятия политеизма и поэтому счел необходимым сосредоточить около себя лучших представителей язычества. Со всех концов империи он приглашал к себе риторов, софистов и философов. Приглашаемые большей частью являлись, явились многие и без приглашения; но это были люди, желавшие прежде всего весело пожить, жаждавшие денег и почестей. Двор императора скоро наполнился множеством мистиков, обманщиков, остряков и болтунов. Юлиан не нашел в этих людях того, чего искал, т. е. усердия к восстановлению древней религии. Со своей стороны, и они не нашли в Юлиане того, чего ожидали: он показался им слишком скупым и до неприличия простым в своих привычках.

в) Если было мало надежды поднять язычество людьми, то отчего не попытаться поднять его учреждениями? Кроме разных льгот и привилегий в пользу язычества Юлиан старался придать ему и внутреннее обновление. Но при этом обнаружилось, что у Юлиана не было другого образца для идеальных порядков идеального язычества, кроме ненавидимого им христианства. Он рекомендует языческим жрецам завести странноприимницы, питать нищих, заботиться о погребении умерших, говорить проповеди, ввести в употребление исповедание грехов и наложение епитимий и так называемые общительные и удостоверительные грамоты. «Такими грамотами, – по словам Созомена, – христианские епископы обыкновенно поручали друг другу странников – так что откуда бы кто ни пришел и к кому бы ни пристал, по этому свидетельству был принимаем как верный и возлюбленный». Мало того, Юлиан думал даже ввести в языческом мире нечто вроде христианского монашества, учредив монастыри мужские и женские, где люди, посвятившие себя на безбрачную жизнь и служение богам, могли предаваться созерцательной жизни и проводить время в благочестивом уединении. Этот ряд заимствований показывает только то, что в описываемое время организация христианского общества сложилась прочно и стройно, а язычество было совершенно безнадежно к самостоятельному развитию.

Нельзя было воскрешать язычества, не убивая в то же время христианства. Юлиан к этому и стремился, но действовал медленно и осторожно. Сначала он отнял у христианского общества те льготы и привилегии, которые были дарованы ему христианскими императорами. Но так как эти льготы большей частью только портили христианское общество, привлекая в него плохих христиан, то и отнятие льгот было скорее полезно, чем вредно. Правда, несколько людей, менявших веру как одежду, перешли в язычество, но христианство от этого ничего не потеряло, точно так же, как и язычество ничего не приобрело. Более, по-видимому, опасно для христиан могло быть устранение их от классической литературы. Воспрещая христианам быть преподавателями древней словесности, Юлиан писал: «Таким людям я предлагаю на выбор одно из двух: или не преподавать то, чего они не уважают, или же соглашаться и не обличать перед слушателями Гомера, Гезиода и других в нечестии и заблуждении. Кто думает, что те мужи заблуждались в важнейших предметах, тот может идти в храмы галилеян и объяснять там Матфея и Луку. Вот закон, установленный мною относительно наставников и воспитателей». Вредные последствия этого закона для христианского просвещения не могли обозначиться в короткое царствование Юлиана. Но, к сожалению, нужно сказать, что впоследствии православные византийцы сами стали к классической литературе в то отношение, которое иронически рекомендовал им языческий император. Далее: Юлиан надеялся на появление раздоров в христианском обществе. По словам Аммиана Марцеллина, он «думал, что свобода вероисповеданий еще больше увеличит разногласие между христианами и что он больше не будет страшиться единодушного населения, изведав по опыту, что самые звери менее ненавидят людей, чем христиане одни других». Но надежда оказалась тщетной. Христиане разных исповеданий сплотились ввиду общего сильного врага. Доказательство этого видим в том, что христиане, пострадавшие при Юлиане, например Марк, епископ Арефусийский, Артемий, правитель Египта, – признаны во святых всей христианской Церковью, несмотря на свои прежние арианские убеждения. Юлиан не замедлил употребить против христиан и некоторое косвенное давление. Так, производя суд, он осведомлялся о вероисповедании лиц, стоящих на суде, и иногда склонял весы правосудия не в пользу христиан, пользуясь при этом против них орудием насмешки. «Христиане, – говорил император, – не имеют права жаловаться на обиды, потому что их закон повелевает ударившему по одной щеке подставить и другую». Когда дело шло об имущественных правах христиан, то император говорил: «Христиане признают, что богатому трудно спастись, поэтому мы сделаем для них большое одолжение, облегчив им путь к Царству Небесному».

Наконец, Юлиан хитростью заставил христиан, служащих в войске, участвовать в языческих обрядах. Однажды войска, собранные перед дворцом для получения денежной награды, увидали, что рядом с императорским седалищем был поставлен жертвенник, на котором пылал огонь, а рядом с жертвенником – столик с ладаном. Было дано повеление, чтобы каждый воин перед получением награды бросил несколько зерен ладана на пылавший жертвенник. Некоторые христиане отказались получать деньги в такой обстановке; другие, получив и раскаявшись, бросили золото к ногам императора. Неудачу такой хитрости еще ранее обличил сам Юлиан, когда писал: «Что пользы в том, что рука будет приносить жертву, между тем как душа будет осуждать руку? Душа только обвинит тело в слабости и по-прежнему будет благоговеть пред тем тайно, что прежде почитала явно».

* * *

Прожив в столице около полугода, Юлиан в начале июня 362 г. отправился в Антиохию. Он рассчитывал перезимовать там, чтобы в это время докончить приготовление к войне с Персией и двинуться в поход ранней весной 363 г. В Антиохии Юлиана ожидало окончательное разочарование относительно его религиозных планов.

Вблизи Антиохии, в предместье Дафна, с древних времен существовала кипарисовая роща Аполлона. Но служение этому богу было оставлено; и когда Юлиан во время своего пребывания в Антиохии пришел в святилище Аполлона, то нашел храм пустым: никто из антиохийских язычников не пришел, никто не принес ничего в жертву, и только одинокий жрец принес на заклание собственного гуся. Раздраженный Юлиан сделал по этому случаю Антиохии сильный выговор. «Постыдно, – говорил он, – что ваш столь многолюдный и богатый город менее заботится о своих богах, нежели какая-нибудь незначительная деревня в отдаленных странах Понта. Владея гораздо богатейшими общественными имуществами, вы не приносите в жертву отечественному богу ни одной птицы на празднике, совершаемом ежегодно, после того уже, когда боги рассеяли тьму безбожия (так называл Юлиан христианство). Каждый из вас не щадит никаких издержек на свои праздники и проводит их в необыкновенной радости и веселии, между тем как не приносит ни одной жертвы за благоденствие себя и целого города. Только один жрец делает это, который, по моему мнению, должен получать часть от ваших жертв и относить ее в дом свой. Каждый из вас дозволяет жене своей все тащить к галилеянам, которые на ваши средства питают множество бедных и доставляют через это доказательство в пользу своего безбожия». Вблизи языческого храма покоились теперь останки христианского мученика Вавилы. Христианский цезарь Галл, брат Юлиана, в честь этого мученика построил там часовню. Не была ли близость этого мученика причиной того, что замолк языческий оракул?.. Как бы то ни было, Юлиан приказал удалить останки святого Вавилы. Христиане, сильно оскорбленные этим приказом, совершили перенесение мощей св. Вавилы с величайшей торжественностью при пении псалма: посрамятся кланяющиеся истуканным, хвалящиеся о идолех своих. Император, раздраженный этим, велел арестовать многих христиан и заключить в тюрьму. Один мальчик – певец Феодор – был подвергнут пытке. Он вытерпел ее, не переменившись в лице, как будто бы страдал не он, а другой. Подобное же мужество показали и христианские диакониссы, которые сами старались напрашиваться на мучения, оскорбляя императора. Префект Саллюстий, чрезвычайно удивившись такому поведению христиан, советовал императору воздержаться от дальнейших преследований. Вскоре после того храм Аполлона сгорел; подозрение пало на христиан, но Юлиан ограничился только тем, что приказал запереть главную церковь Антиохии и в возмездие за сожжение Аполлонова храма велел разрушить христианскую церковь в Милете, которая также находилась вблизи храма Аполлонова. Около того же времени попытка императора восстановить при помощи иудеев ветхозаветный храм, чтобы фактически опровергнуть предречение Спасителя о запустении Иерусалима, окончилась полной неудачей. Кто знает, как далеко по пути жестокости завела бы императора ревность о восстановлении древней религии, – потому что деятели реакции, подобно деятелям революции, в своих стремлениях не знают никаких границ, – если бы воля Провидения, часто неожиданно полагающая предел человеческим начинаниям, не вызвала совершенно иной ход событий?

Юлиан отправился в поход против персов. Сперва казалось, счастье блаприятствовало его оружию. Он овладел многими городами и достиг до Ктезифона, но недостаток съестных припасов и приближение неприятельского войска под предводительством Сапора принудили его возвращаться назад по берегу реки Тигра. В это время в одной незначительной стычке при деревне Фригия Юлиан был смертельно ранен стрелой. Сначала он велел перевязать себе рану и, несмотря на ужасную боль, старался снова принять участие в сражении; но силы изменили ему. Он велел отнести себя в палатку и в трогательной речи, напоминавшей предсмертную беседу Сократа, старался утешить окружающих его друзей, которые о нем плакали. Беседуя затем с философами Максимом и Приском о возвышенной природе души, Юлиан, по рассказу язычников, умер, как философ, без страха и упрека, 27 июня 363 года, на 32-м году от рождения. С таким рассказом о смерти Юлиана совершенно не согласен рассказ христианских писателей, которые утверждают, что император, получив смертельную рану, воскликнул: «Галилеянин! Ты победил меня!» Вообще, в христианской литературе нет недостатка в различного рода сказаниях, имеющих целью изобразить смерть императора как суд Божий. Так, Феодорит сообщает, будто друг и учитель императора, ритор Ливаний, зайдя в Антиохии в христианскую школу, с насмешкой спросил учителя:

– Что поделывает теперь сын плотника?

Учитель ответил ему:

– Тот, Кого ты насмешливо называешь сыном плотника, на самом деле есть Господь и Творец неба и земли. Он строит теперь погребальные дроги.

Через несколько дней после того, действительно, пришло известие о смерти императора. В среде язычников носился слух, будто император погиб не от персидского оружия, а изменнически был убит рукою христианина. Христиане видоизменили этот слух, повествуя, что Юлиан поражен посланным от Бога Ангелом или мучеником Меркурием.

* * *

Пристрастное отношение к памяти Юлиана проходит через всю историю литературы. Мы не должны удивляться тому, что такой просвещенный учитель Церкви, каким был Григорий Назианзин, называет императора, отступившего от Бога живого, Ахавом и Иеровоамом, фараоном и Навуходоносором и с торжеством говорит о его смерти, как о гибели великого дракона. Это не что иное, как контраст похвальной речи, написанной в честь Юлиана языческим ритором Ливанием, который называет незабвенного императора любимцем и питомцем богов и изображает его как существо неземное. Мы не должны удивляться этим пристрастным суждениям, резко высказанным той и другой стороной в то время, когда впечатление от правления Юлиана было еще очень живо и страсти еще не улеглись. Но суждение о Юлиане, высказанное отцами Церкви, легло в основу всех последующих отзывов о нем у церковных писателей. Суждение о Юлиане, в сущности, не переменилось даже во время Реформации, хотя древние протестантские историки, как, например, магдебургские центуриаторы, говорили о Юлиане весьма снисходительно и, насколько для них было возможно, исторически объективно. Совершенно противоположное унаследованному Церковью суждению о Юлиане высказал впервые в XVII веке мистик Готфрид Арнольд в своем известном сочинении «История Церкви и ересей». Главная тенденция этого сочинения состояла в том, чтобы хвалить или по крайней мере извинять тех людей, которые подверглись осуждению со стороны господствующей Церкви. Готфрид не хотел защищать, еще менее восхвалять императора-отступника; но он с полным правом обращает внимание читателей на то, что тогдашнее поведение христиан и в особенности споры их между собою никоим образом не могли возбудить в душе императора расположенности к их религии: он указывает на то, что христиане в то время преследовали друг друга с бо́льшим ожесточением, чем прежде преследовали их язычники, – и если припомнить заносчивые поступки по отношению к Юлиану некоторых епископов и диаконисс, то будто бы можно даже поставить: Юлиан ли преследовал христиан или христиане преследовали Юлиана?

XVIII век был новой эпохой для суждения о Юлиане. Чем более падало уважение к Константину, тем более возвышалось сочувствие к Юлиану. Замечательно, впрочем, что Гиббон, вовсе не бывший приверженцем христианства, тем не менее не был поклонником Юлиана. Гиббон не ставит Юлиану в вину его отступничество от христианства, но фанатическую любовь к падавшему язычеству хладнокровно рассуждающий историк считает глупым суеверием. Юлиан представляется Гиббону таким же фанатиком, как христиане, только в другом направлении. Еще неблагосклоннее рассуждает о Юлиане Шлоссер, все поступки Юлиана объясняя его безграничной суетностью и не признавая в нем силы искреннего убеждения. Напротив, большая часть историков-рационалистов питает великое сочувствие к Юлиану. По мнению Роттека, например, Юлиан был гордостью Римской империи, образцом знаменитого и добродетельного правителя, благороднейшим и великим императором. Называя переход его к язычеству шагом в политическом отношении неблагоразумным, Роттек тем не менее не перестает возвышать Юлиана по сравнению с Константином и, восхваляя благородный образ мыслей Юлиана, ставит ему в контраст порочность христианина-императора. Первый обсудивший жизнь и образ мыслей Юлиана спокойно и совершенно с христианской точки зрения, хотя вместе с тем и без фанатической односторонности, был Неандер, издавший в 1812 году сочинение под заглавием «Император Юлиан и его эпоха». Подобно Арнольду, но с большей исторической проницательностью Неандер обсуждал переход Юлиана к язычеству, принимая во внимание обстоятельства времени, и объяснял его наиболее недостатками тогдашней христианской Церкви, а также характером образования, полученного Юлианом, теми притеснениями от христиан, какие он терпел в юности, и особенными свойствами его ума и характера. Неандер не был настолько ослеплен, чтобы не видеть ошибки Юлиана, но, по своему сочувствию ко всему благородному и великому, он сумел оценить достоинства этого человека, который при других обстоятельствах в среде христиан не был бы худшим. Неандер ставит в вину Юлиану главным образом то, что у него недоставало смирения и той простоты духа, которая не соблазняется внешним видом христианства, но умеет постигать его внутреннее величие. Эта точка зрения со времени Неандера с незначительными видоизменениями осталась основной в новейшей протестантской историографии – у Ульмана и других. Штраус, известный критик евангельской истории, в своей брошюре, изданной в 1847 году, под заглавием «Романтик на троне кесарей, или Юлиан Отступник» пытался дать новое направление историческому суждению о Юлиане. В сущности, Штраус примыкает к Гиббону, который в начинаниях Юлиана видел глупое сумасбродство. Штраус называет Юлиана романтиком и этим названием надеется всего лучше охарактеризовать отличительные свойства этого человека. Романтик, по представлению Штрауса, – то же, что и фантазер, – человек, который берет на себя противную историческому ходу задачу – сделать заманчивым то, что отжило век; который безрассудно, без всякого практического соображения гоняется за пустыми тенями и образами и бессильно старается вызвать их из прошедшего. «Из недавнего прошлого, – говорит Штраус, – мы хорошо знаем этих людей, которые преимущественно в области религии, а иногда и в других областях стараются восстановить старое или по крайней мере сохранить его и перемешивают старое с новым. Таких людей мы привыкли называть романтиками. Так, например, романтиками называем тех поэтов, которые стремятся в поэтических образах восстановить поблекшие саги о древних воинских подвигах. Называем романтиками тех философов, которые пытаются пополнить содержание философии, опустевшее благодаря критическому анализу, подбавкой религиозных доктрин. Романтики в области богословия пытаются подлить философского и эстетического елея, чтобы поддержать меркнущий свет богословия; романтики в области политики утверждают, что для улучшения современного государственного устройства необходимо восстановить средневековую феодальную и городскую систему; наконец, государем-романтиком был бы тот, который, подобно Юлиану, попытался бы в течение своего управления осуществить романтические стремления посредством своих указов». Устанавливая такой взгляд на Юлиана, Штраус совершенно подрывает значение его, трактуя его религиозное воодушевление как такую черту характера, благодаря которой он делался смешным в глазах мыслящих людей. Нужно прибавить, что, характеризуя Юлиана как романтика, Штраус имел в виду не столько выяснить личность давнего деятеля, сколько выразить протест против современного положения дел в Германии и, в частности, в Пруссии.

В русской литературе есть два сочинения о Юлиане: 1) свящ. Д. Флоринского «Император Юлиан, или последняя борьба язычества с христианством в Римской империи» (Дух христианина, 1861–1862) и 2) магистерская диссертация Я. И. Алфионова «Император Юлиан» (Казань, 1877). Более характерное и самостоятельное суждение о Юлиане, встречающееся в русской литературе, принадлежит А. С. Хомякову (Записки о всемирной истории, ч. II. М., 1873, с. 44), которое здесь и приводим, как попытку русского мыслителя сказать свое слово по общеисторическому вопросу.

«Восстановитель язычества Юлиан, остроумный софист, ритор не без красноречия, достойный ученик философских школ умирающей Эллады, отличался умом быстрым и предприимчивым, блистательными воинскими дарованиями и неутомимым славолюбием. Идолопоклонство, им возобновляемое, не было тем случайным, нестройным и бессмысленным синкретизмом, который составлял религию эллино-римского мира, – но символизацией новых философских учений, в которых произвольный мистицизм являлся с притязаниями на логическую последовательность. Имена древних богов сохранялись – смысл им приписывался новый, далекий от народного поверья и неясный для самих нововводителей. В Юлиане выражалась вражда к христианству, общая всем философским школам того времени, и желание основать веру новую – давнишняя надежда неоплатоников, а не безусловная любовь к языческой древности и не притязание государства быть единственной религией всех граждан. В средствах, употребленных для восстановления язычества и для угнетения христиан, грубое насилие прежних императоров, уже едва ли возможное, заменялось по большей части ядовитой насмешкой, полуученой критикой христианского учения и еврейского предания, лестью гордости народной, великолепием обрядов идолослужения, хитрым устранением христиан от источников просвещения, наконец, соблазнами и обманами, недостойными ни государя, ни человека. За всем тем успех был ничтожен, и это ничтожество зависело отчасти от характера императора, отчасти от его учения. Явное безверие философа, созидающего себе произвольные, следовательно условные предметы поклонения, и беспрестанно просящего помощи от аналитической науки, резко разногласило со старушьим суеверием, трепещущим перед нелепыми заклинаниями кушитского мира. В личном характере Юлиана мужество более блестящее, чем благоразумное, ум более острый, чем последовательный, доброта неоспоримая, но не всегда соединенная с правосудием, простота нравов, напоминающая не Древний Рим, а Диогенову школу, и целомудрие, зависящее, может быть, от физического организма, но странное в язычнике, – были недостаточными вознаграждениями за отсутствие разумной цели, величавой откровенности, политической мудрости и той целости душевной, без которой люди могут быть знаменитыми, но никогда не бывают великими. Часто сравнивают Юлиана с его предшественником Константином Великим. Такое сравнение показывает или великое пристрастие, или крайнее тупоумие. Константин понял век и его потребности. Юлиан был к ним совершенно слеп. Сверх того, ясно, что основатель Византии и христианской империи был создан в размерах, далеко превосходящих мелкие размеры софиста, взявшегося за восстановление язычества».

* * *

Смертью Юлиана закончился царствующий дом Константинов. Для справок мы считаем не излишним представить родословие династии Константиновой в следующей таблице.

Констанций Хлор † 25 июля 306

Из 26 лиц, отмеченных на прилагаемой таблице, 13 погибли насильственной смертью, не считая пятерых племянников императора Константина, неизвестных по имени, погибших во время избиения императорской фамилии по смерти Константина в 337 г.