Памяти профессора Филиппа Алексеевича Терновского

(по поводу 25-летия со времени его смерти)

Проф. Ф. А. Терновский в его важнейшем историческом труде

Перенесемся мыслью четверть века назад в это самое помещение, где традиционно собираются обычные заседания нашего Исторического Общества. Одним из наиболее усердных посетителей в тогдашнем составе этого Общества был один из его первых членов учредителей, память которого мы собрались теперь почтить в двадцать пятую годовщину постигшей его преждевременной кончины. Многие из нас, конечно, еще могут воскресить в своей памяти сухощавую фигуру покойного Ф. А. с приятным благодушным обликом, несколько напоминающим иконографический тип византийского подвижника, с характерной полуиронической улыбкой. Как профессор, он, правда, не гремел силой слова и не привлекал в свои аудитории толпу слушателей, как ученый, он брал для своих исследований темы преимущественно из области своей специальности, т. е. истории церкви, обреченной в университетском курсе на роль второстепенную; но тем не менее среди немногих слушателей, посещавших его аудиторию, он оставил по себе глубокий след. Как ученый, под конец своей сравнительно недолгой жизни, он получил известность широкой эрудицией, а главное – искренностью своих взглядов.

К обзору некоторых из его ученых работ я и обращаюсь теперь, причем должен оговориться, что я далек от мысли воспроизводить здесь систематический разбор, а ограничусь только теми штрихами и набросками, которые могут уяснить нам, как мне кажется, в какую именно сторону широко раскрывавшейся исторической перспективы были обращены главным образом внимание и взгляд покойного Филиппа Алексеевича.

Как историк христианской церкви, он не мог не стать прежде всего на ту точку зрения, что ключом, открывающим много дверей в этой области, является изучение истории Византии вообще, и состояние византийской церкви в особенности. Но история Византии привлекала его не сама по себе только; он шел дальше многих других исследователей в этом направлении: для него едва ли не самую существенную задачу составляло установить связь между некоторыми явлениями византийской и русской истории – связь в одних случаях параллельную, а в других преемственную. Плодом такого стремления и явилась его первая крупная работа в этой области: «Изучение византийской истории и ее тенденциозное приложение к русской истории. Задача, оказавшаяся непосильной для одного ученого, чем и объясняются особенности этого труда: несоразмерность между массой фактического материла и выводами, которые можно было сделать на основании их применительно к русской истории¹.

Но для нас в данном случае имеет значение и эта работа Филиппа Алексеевича, как программа его научных стремлений изучать историю Византии не самой по себе, а в приложении к истории русской. Что это было так, ответом послужил его второй крупный научный труд, составивший ему известность в ученом мире: «Греко-восточная церковь в период вселенских соборов». В этой работе Ф. А. становится на более правильную в научном отношении точку зрения: обозревая известный ряд явлений в истории византийской церкви в данный период времени, он, где представляется возможность по взаимным соотношениям или аналогии, тотчас же старается провести параллель между явлениями византийской и русской истории, как, например, сближая учение византийских павликиан и так называемых у нас духоборов. Как я уже и сказал раньше, я далек от мысли производить здесь систематический разбор ученых трудов Ф. А., для чего прежде всего понадобилось бы много времени. Поэтому, приступая к обзору наиболее важной из его научных работ, я ограничусь лишь некоторыми выводами почтенного ученого, как мне кажется, наиболее характерными для уяснения его взглядов на изображаемую им историческую эпоху. Уже при чтении первых страниц его капитального труда «Греко-восточная церковь в период вселенских соборов» внимание читателя прежде всего возбуждает взгляд Филиппа Алексеевича на отношение Императора Константина к своему крупному явлению в истории христианской церкви начала ІV-го века, т. е. к арианству. Некоторыми историками так называемого рационалистического направления еще со времени Гиббона высказывалось мнение, что император Константин на Никейском соборе оказал поддержку сторонникам единосущия (ὁμοουσίας) исключительно по политическим соображениям, имея в виду под прикрытием этого догмата обосновать и божественность происхождения своей кесарской власти. Но при таком толковании является непонятным дальнейший способ действия императора Константина, который впоследствии снимает опалу с ариан и даже самого Ария возвращает из ссылки. Такая двойственность в действиях императора Константина многими историками объяснялась, как результат изменившихся придворных влияний на императора в связи с происками более ловких и гибких в своих действиях ариан. Покойный Ф. А. устанавливает на этот важный вопрос, как мне кажется, наиболее правильную точку зрения: император Константин, говорит он, очень огорчился², узнав о распрях в церкви, вызванных учением Ария и его единомышленников. Считая всю эту распрю сначала только лишь «следствием личного раздора между епископом Александром и пресвитером Арием», император делает попытки в особых посланиях к примирению спорящих сторон, но тщетно. Тщетно, потому что Константин «еще не разумел всей разницы между началом свободы, которое свойственно философии, и началом авторитета, на котором держится религия».

Когда попытки к примирению не привели ни к чему и понадобилось созвать первый, так называемый вселенский, собор, император Константин имел возможность воочию убедиться, что сторонники единосущия составляют большинство – особенно крепкое своею простою верою без примеси той диалектики, которая отличала ариан. Тогда императору казалось, что согласие в церкви может быть достигнуто путем принятия убеждений большинства членов собора: «он делает настойчивые усилия, чтобы склонить арианствующих епископов принять никейский символ, – и достиг этой цели»³.

Удовольствовавшись этим, император Константин потребовал, чтобы и православные со своей стороны показали кротость и снисходительность и приняли арианствующих в общение, не заглядывая в глубину их убеждений. Но тут-то по словам Ф. А. и обозначился пункт разногласия между воззрениями императора и ревнителей православия. Девизом первого было: «кто не против нас, тот с нами», девизом вторых: «кто не за нас, тот против нас». После этого, на взгляд императора Константина, уже эти последние, а не ариане являлись врагами излюбленного им единения. Прав ли был император Константин, всеми способами стараясь достигнуть общего единомыслия, и достижима ли была его цель – это уже другой вопрос.

Я нарочно несколько подробно остановился на этих выводах покойного ученого, чтобы показать с каким умением Ф. А. оперирует над разрешением такого запутанного по своей кажущейся противоречивости вопроса, заставлявшего других ученых либо вдаваться в область догадок, либо делать очевидные натяжки.

Опасение утомить внимание слушателей заставляет меня обойти в рассматриваемой мною работе Ф. А. с чисто художественным подъемом написанные страницы, посвященные возникновению монашества, возникновение коего покойный историк рассматривает как результат «взаимодействия евангельских идеалов с духом времени и миросозерцания народов востока»⁴ в противоположность воззрению многих ученых, видевших в монашестве лишь наслоение под влиянием Египта и отчасти Индии.

Особенное значение в этом труде имеют те выводы, которые покойный историк делает по поводу христианской историографии. Христианство, говорит он, впервые выдвинуло идею о домостроительстве спасения всего человеческого рода, вследствие чего и история человечества приобрела в христианской литературе цельный вид и систематическое построение, что и составляет его громадную заслугу. Но взамен утрачено было и много прекрасных качеств, свойственных классической историографии: прежде всего утрачен был здравый прагматизм древних историков; вместо исследования о причинах событий христианские историки довольствовались указанием на волю Божию или на коварство диавола. Утрачено было благородное стремление исследовать историческую истину беспристрастно: под влиянием нравоучительных соображений история превращалась или в панегирик единомышленникам или в памфлет против инакомыслящих, т. е. еретиков и язычников. За исключением панегирика и памфлета оставалось только молчанье, более истинное, но для истории совсем уже бесполезное. В таком замалчивании сознается, например, блаж. Феодорит Кирский, приступая к истории изгнания и гонений, воздвигнутых на св. Иоанна Златоуста. В этом правиле, с глубокой искренностью замечает Ф. А., заключался тем не менее смертный приговор истории. И именно такая точка зрения на изложение исторических событий составляла своего рода ргоfession de foi покойного ученого.

Едва ли не самым капитальным отделом в рассматриваемом нами сочинении «Греко-восточная церковь в период вселенских соборов» нужно считать отдел, посвященный обозрению так называемого иконоборчества.

Приступая к описанию этой смутной в истории Византии эпохи, Ф. А. предупреждает читателя держаться крайней осторожности, так как литература самих сторонников иконоборчества почти не дошла до нас: она была истреблена в пылу разгара страстей противниками их после торжества православия. Оставшиеся же летописанья периода иконоборства, принадлежащие игумену Феофану, патриарху Никифору и Георгию Амартолу, в сущности, составлены крайними ревнителями иконопочитания. «Все эти историки пишут в одном духе и направлении и относятся к иконоборцам с явным раздражением». Таким образом, в данное время при изучении такой крайне интересной эпохи, которая заключает в себе борьбу двух противоположных направлений: ортодоксального и рационалистическо- протестантского в отношении к первому, мы лишены возможности выслушать эту вторую сторону. Читая речи прокуроров, мы не слышим голоса защитников. Вот почему царствование таких императоров, как Лев III, Константин V и Лев IV Хазар изображается часто в ущерб истине крайне мрачными красками.

Принимаясь за изображение периода иконоборства, Ф. A. не может удержаться от излюбленного им способа аналогии с подходящими моментами в Русской истории: «У нас – говорит он, – был свой период мрачного суеверия XVI и XVII вв. в московской Руси и свой период реформы, созданный Петром Великим, в котором Стефан Яворский усматривал прямое сходство с иконоборцами. Он не антихрист, а иконоборец, сказал однажды м. Стефан о Петре. Сделаем небольшое усилие воображения и представим себе, продолжает развивать свою мысль покойный историк, что реформа Петра не удалась, что казненные им противники реформ (е. Досифей, Докукин, Левин) ублажаются как мученики, что из всей литературы о Петре Великом уцелела только обличительная. И в таком случае Петр Великий явился бы пред судом истории в том же виде, в каком стоят византийские императоры иконоборцы».

В общей оценке так называемого иконоборческого периода применяясь отчасти ко взглядам, проводимым известным афинским профессором и ученым Папа Ригопуло (’Іστόρια το͂υ ἑλληνικο͂υ ἑϑυους), профес. Терновский развивает дальше и, если можно так выразиться, углубляет положения этого ученого, который видит в попытках так называемых иконоборов стремления правительства и лучшей части византийского общества провести целый ряд крупных реформ не только в области церковной, но и гражданской; ограничение числа монастырей, наложение общих податей на монастырские имущества, изъятие народного обучения из рук клира, уничтожение крепостного права и рабства, введение некоторой веротерпимости в виду разноплеменного состава населения в Византии и проч. Покойный проф. Терновский видит в составе византийского общества периода иконоборства три ясно обозначившиеся партии, столкновение между которыми и породило целый ряд смут, а исход борьбы предрешал собою дальнейший характер византийской истории: застоя и расшатанности.

«Время иконоборства, – говорит он, – принадлежит к числу замечательнейших, так называемых переходных эпох в истории человечества, когда старое миросозерцание расшатывается и закладываются основания для нового. Не часто бывают такие эпохи и не дешево обходятся они современникам: такова была эпоха возникновения христианства, такова была эпоха реформации в XVI в. В нашей русской истории такова была эпоха петровской реформы, и такова – быть может – та, которую мы переживаем в настоящее время. В такие переходные эпохи общество не живет цельною жизнью; являются обыкновенно три фракции, которые в наше время именуются либералами, консерваторами и радикалами, а в другие эпохи назывались иначе: при Спасителе саддукеями, фарисеями и ессеями; в эпоху реформации протестантами, ультра-папистами и пиэтистами. Вообще люди свободы и рассудка, люди авторитета и предания, и наконец люди свободы и сердца выделялись в такие эпохи в три различные и даже враждебные между собою лагеря». Сообразно такому делению наш историк и в период иконоборства различает три фракции 1) новаторов-иконоборцев, 2) консерваторов-ортодоксов, 3) антицерковных пиэтистов-павликиан. Анализу этих трех фракций и посвящены следующие главы этого отдела. Этот анализ приводит покойного Ф. А. к следующему интересному выводу: «можно сказать вообще, что вопрос о взаимном отношении двух властей –духовной и светской – и составлял собою движущий нерв византийской истории в течение всего иконоборного периода. Вопрос так и остался открытым на будущее время, хотя императрица Феодора значительно склонила его решение в пользу духовенства». Между тем, по мнению греческого историка Папа Ригопуло, победа государственной власти над церковною обеспечила б Византии долгое и более счастливое будущее, чем выпавшее потом на ее долю. К этому мнению, однако, не всецело примыкает проф. Терновский. «Может быть и так. Но – непосредственно вслед за этим прибавляет он – мы, русские, пережившие реформу Петра Великого с ее последствиями, знаем, что и превращение церкви в ведомство православного исповедания имеет тоже некоторые неудобства».

Как бывший воспитанник Московской духовной академии, всегда высоко державшей знамя науки и притом не только специально богословской, проф. Терновский по своим воззрениям отчасти примыкал к тому поколению историков, занимавших кафедры и в Московском университете около половины прошлого века, среди которых сияют своим немеркнущим светом имена Грановского, Кудрявцева и Генриха Вызинского. Воплощая в себе лучшие стороны так называемой художественной школы в манере изложения исторических событий, историки эти по состоянию тогдашней исторической науки слишком переоценивали значение отдельных личностей. Но зато на самое изложение исторических событий они смотрели как на своего рода «нравственное делание». Влияние таких блестящих, а главное убежденных в высоте своей миссии предшественников не могло не отразиться хотя бы и косвенным образом на складе исторического миросозерцания покойного Ф. А. Выдвигая по временам на первый план крупных исторических деятелей, Ф. А. этим самым как бы несколько затеняет общий и главный фон исторической перспективы, но тем не менее он никогда не упускает из виду и эту последнюю, т. е. конструкцию общества и уровень народных масс. А некоторые из его характеристик, посвященных таким историческим деятелям, как, например, император Александр I и Петр Великий по своей художественной обрисовке и психологическому анализу могут быть поставлены наряду с лучшим в русской историографии. В обрисовке личности и характера императора Александра I наш историк как бы предвосхитил некоторые черты у известного исследователя этой эпохи Шильдера, капитальное сочинение которого написано значительно позже на основании новых данных, извлеченных им из архивов.

Филипп Алексеевич не ограничивался сухим регистрированием добытой в своих научных исследованиях истины. Он искал большого – внутренней правды. Вот почему его внимание особенно привлекали в прошлом бурные переходные эпохи, этим же объясняется и его тяготение к вопросам, связанным с историей русского сектантства, причем самое тщательное внимание он уделяет обзору миросозерцания сектантов.

Я упомянул уже о том, что в рассматриваемом мною теперь научном труде проф. Терновский проводит аналогию между учением византийских павликиан и наших духоборов. Сюда же нужно отнести и его статью, озаглавленную: «Следственное дело о Московских еретиках в царствование Петра I и политические сочинения против них».

Среди рукописей покойного проф. Терновского находится одна неизданная до сих пор. Она озаглавлена: «Император Петр I в его отношениях к царевичу Алексею⁵». Само собою, что после исследований Устрялова, Погодина, Соловьева, Костомарова и проф. Бриннера, посвященных этому вопросу, мы напрасно стали бы искать в неизданном труде покойного Ф. А. каких-либо новых данных. Да и не с такой целью писал свои статьи Ф. А. Он сам признается, что главное для него – уяснить себе нравственный облик Петра Великого. Вскоре по напечатании VI т. Устрялова, того тома, который главным образом касался злополучного дела царевича Алексея, появились статьи: Лонгинова в «Московских Ведомостях», Семевского в «Русском Слове» и неизвестного автора в «Современнике». Не мог не откликнуться на этот факт хотя бы и в тиши своего кабинета и Ф. А.

Прежде чем приступить к обозрению самих отношений Петра Великого к царевичу Алексею, проф. Терновский дает краткую историческую справку о том, каким материалом располагают историки и какие взгляды установились на это дело у них до выхода в свет VI т. Устрялова.

«Лишивши сына законного наследства, подвергнувши жестоким истязаниям приверженцев царевича и его самого, Петр Великий, конечно, должен был объяснить своим современникам обстоятельства, побудившие его к принятию таких крутых мер».

Вследствие этих соображений Петр Великий непосредственно за окончанием этого трагического дела издает два манифеста, в которых он объясняет как неизбежность отрешения царевича от престола, так и необходимость смертного приговора над ним. Обнародовав эти манифесты, Петр не желал, чтобы кто-нибудь – кроме, разумеется, самых близких лиц – знал больше об этом деле. Так он рассчитывал на все дело наложить покров забвения. Цель до известной степени была достигнута. Не только современники, но и потомство долго не решалось проникнуть за покров тайны, наброшенной властною рукою Петра. Среди прежних русских историков одни, как например, Полевой и Крекшин, видели в суде над царевичем Алексеем действие особенной пламенной любви Петра к отечеству, приравнивая его поступок к доблестям Брута; другие (Голиков, Щербатов) хотя и не оправдывали вполне Петра Великого, все-таки не решались и осудить его в виду благодеяний, оказанных государству преобразователем. Наконец, третьи, как Карамзин, которого в этом случае проф. Терновский называет «благоразумнейшим», отдавали произнесение исторического приговора над делом царевича Алексея на суд потомства. Наступил наконец и этот суд потомства. Не удовлетворяет и он покойного Ф. А.: статьи Лонгинова, Семевского он находит тенденциозными в смысле стремления развенчать Петра Великого; Ф. А. задается целью разъяснить нравственный характер Петра Великого, который именно в таком деле и должен обозначиться рельефнее всего.

Называя историю отношений Петра Великого к царевичу Алексею трагедией, проф. Терновский различает в самом ходе этой исторической трагедии 4 акта: 1) царевич в небрежении, 2) царевич в опале, 3) царевич в бегстве, 4) царевич под судом.

«Печальный исход дела, – говорит Ф. А., – предчувствуется уже с 1-го акта; последующие обстоятельства еще более усложняют коллизию, происходящую от столкновения диаметрально противоположных характеров, и чем далее мы следим за перипетиями этой трагедии, тем все более и более чувствуется, что предел натянутым отношениям отца и сына может положить только смерть, которая одна в силах разрешать все земные коллизии». Давши такую предварительную оценку событий, Ф. А. Терновский в последующем изложении шаг за шагом следит тот психологический процесс нарастания взаимного отчуждения между отцом и сыном, который должен был рано или поздно разрешиться кровавою развязкой. Некоторые страницы, посвященные собственно психическому анализу царя Петра и его несчастного сына, можно сказать отличаются ажурною отделкой. Вот почему эта статья покойного ученого представляет собою скорее не историческое научное исследование, а историко-психологический этюд Петра Великого и царевича Алексея на почве их взаимоотношений. Проф. Терновский особенно любил останавливаться над разработкой именно таких сюжетов, дававших полный простор его таланту, восстановить перед читателем душевный облик известного исторического деятеля во всей полноте и со всеми изгибами. Достаточно будет припомнитъ, например, мастерски сделанные характеристики императора Юстиниана, его властной супруги Феодоры, императора Александра Благословенного и пр. Особенно удачны выходили у него параллели исторических деятелей. В данном случае такою нужно признать параллель между личностями Петра Великого и Иоанна Грозного, написанную очевидно под некоторым впечатлением взглядов так называемой у нас школы славянофилов.

«Обоих венценосцев, – говорит проф. Терновский, – часто сравнивали между собою и – должно сказать – не без основания: в их жизни и характере много сходного. Оба были очень умны, суровы и самовластны, оба оставили по себе прочную память в народе и неизгладимый след в истории нашего отечества. Есть значительное сходство даже в отдельных фактах их жизни; оба стремились проложить доступ к Балтийскому морю, оба в течение своего царствования не раз повторяли кровавую трагедию пыток и казней; оба, дабы насладиться самоощущением безграничной власти, сажали на престол подданных, а сами нисходили в круг простых людей, отметая по-видимому все атрибуты царского достоинства, но на самом деле удерживая при себе всю власть; наконец, – что всего важнее для нас – оба были виновниками смерти собственных сыновей. Но при всем сходстве есть и различие. Душа Иоанна была постоянно волнуема нравственными и религиозными вопросами, совесть постоянно беспокоила его; никакая казуистика не могла оградить его от таких терзаний; от этого жизнь Иоанна вся наполнена внутреннею борьбой и душевными страданиями. Этим объясняется и неровности в поступках Иоанна: он то ударялся в аскетизм и умерщвление своей изможденной страстями жизни, то снова бросался в оргии и жестокости, думая хоть этим заглушить неумолимые упреки совести. Петр был не таков: в нем не заметно таких резких переходов от разгульной жизни к аскетизму, он был гораздо более ровен и верен себе; нравственные вопросы его не тревожили, совесть его не мучила. В катастрофе с сыновьями всего лучше сказалось нравственное различие обоих. Иоанн убил сына нечаянно, в припадке гнева и потом горько изнывал, открыто называя себя сыноубийцею. Напротив, Петр вел борьбу с сыном несколько лет, судил его несколько месяцев, был виновником его смерти сознательным и обдуманным. По кончине царевича Петр по всей видимости нисколько не грустил, а напротив, по показаниям современников, «веселился довольно», празднуя годовщину полтавской виктории, приходившуюся на другой день этой смерти, и это в то время, когда гроб с непогребенными останками царевича стоял еще в церкви».

Обрисовав такими мрачными красками нравственный облик Преобразователя Московской Руси, который вдобавок не смущался никакими клятвами и заверениями, данными даже сыну в гарантию его личной безопасности, ежели последний вернется к отцу, Ф. А. далек, однако, от мысли, подобно другим историкам, писавшим на эту тему, произносить безусловный приговор нравственного осуждения над Петром Великим с исторической точки зрения. Вот как выражается он в своем окончательном резюме по этому поводу.

«Нужно признать, что мы мало симпатизируем Петру; это бесспорно мощная личность производит в нас скорее чувство смущения и страха; мы не хотели бы быть ни членами его семейства, ни приближенными, ни даже современниками Петра. Впрочем, это только субъективное чувство сердца. По суду разума мы считаем себя не вправе обвинять Петра. Пусть те, которые считают реформу Петра безвременною и вредною, бранят его сколько угодно, но кто верит в благотворность государственной деятельности Петра Великого, тот не может без противоречия самому себе окончательно осудить Петра за его отношение к сыну. Петр был последователен и верен себе: в отношениях к царевичу он проявлял ту же твердость, ту же запальчивую жестокость и хитрость, ту же несмущаемость совести, как и в отношении других, когда становились на пути его планам. Требовать же, чтобы Петр был вместе великим реформатором государства и великим гуманистом, – значит требовать невозможного. Будь Петр мягче, гуманнее, он никогда не совершил бы таких многознаменательных деяний: его душа надломилась бы от постоянных противодействий; он пал бы, пройдя едва несколько шагов, не вынесши тяжкой борьбы, не довершив трудного подвига».

Приводя эти строки покойного историка, мы не можем не внести оговорку, что во взглядах его на личность Петра Великого заметна как бы некоторая раздвоенность, чего как мы видели не скрывает и он сам. Раздвоенность эта проистекала от коллизии, субъективизма и объективизма: в душу историка-гуманиста вкрадывалось понятное опасение, как бы субъективные антипатии, выросшие на почве его гуманистических воззрений, не натолкнули его произнести несправедливый приговор с точки зрения исторического объективизма.

Этой неразрешенною коллизией и объясняется, нужно полагать, то обстоятельство, что Ф. А., написав свою статью «Император Петр I в его отношениях к царевичу Алексею» еще в мае 1860 г., оставил ее до конца своих дней неизданной в свет.

Правду в исторической оценке лиц и событий по крайней мере, как она ему представлялась, он ставил не только выше авторского самолюбия, но и превыше многого другого в жизни...