Дружеский ответ

Так как я являюсь главным виновником религиозной смуты в «Новой России», то считаю своим долгом вернуться к вопросам, поставленным Ст. Ивановичем¹. Не для того только, чтобы полемизировать, но чтобы уточнить смысл моих слов, за которые я только и несу ответственность.

Может показаться, что в громе мировых событий, быть может, накануне войны, не время для идеологических счетов. Нет, именно теперь и время. Каков бы ни был исход ближайшего «раунда», я убежден, что столкновение европейской демократии и фашизма, в конечном счете, решится не на полях сражений, а на духовном фронте. Вот почему вопрос о духовном «вооружении» демократии для нее гораздо важнее технической и экономической подготовки для войны.

Вопрос, поставленный Ст. Ивановичем: «Кого судить?» – христианство или демократию – за горестные итоги, поставлен им неправильно. Я не взваливаю вину на одну сторону. В разрыве между Церковью и демократией виноваты обе. Как можно отрицать хотя бы тот факт, что во Франции, например, католическая Церковь вела весь XIX век борьбу против республики и что типичный радикально-масонский «лаицизм»², а точнее антикатолицизм современной Франции создался в результате обороны демократии от клерикализма? Но ведь и Церковь может предъявить счет – хотя бы бесчисленных мучеников, жертв якобинского – в значительной мере идеологического – террора. Стоит ли ворошить историю, чтобы иметь право, или удовольствие найти первовиновника? Кто начал? Где, когда в глубинах истории совершилось социальное грехопадение, которое привело к разрыву между Церковью и демократией (между прочим, жившими в тесном союзе в средневековых коммунах)? Бесполезный спор. Я приглашал не судить, а мириться, т. е. забыть прошлые обиды, д если вспоминать их, то непременно на началах взаимности.

Я понимаю, конечно, что примирение в религии означает нечто иное, чем в политике. Требования религии абсолютны. Примириться с нею – значит принять ее до конца. Для этого, конечно, мало забвения обид. Нужен внутренний опыт, свободно признающий истину. Его нельзя ни требовать, ни форсировать. Чего можно требовать с самого начала, это отказа от предрассудков, готовности вести серьезный и спокойный разговор. И вот я утверждаю, что от результатов этого разговора, который, конечно, начался не со вчерашнего дня, зависят судьбы Европы и мира.

Но даже уже сейчас, с первых шагов, прекращение политической распри может иметь огромный не только духовный, но и непосредственно политический резонанс. Представьте себе полное и искреннее примирение между французской республикой и Ватиканом. Франция сразу становится центром притяжения всего католического мира. Католическая молодежь – говорю с полным убеждением – сейчас моральный цвет страны – возвращается, как они говорят в cité³: несет полноту ответственности за судьбу республики. Кончается пора кружковщины, мечтательного максимализма. Начинается строительство Франции. Ее воскресение возможно: в ней есть здоровые силы, которые лишь ждут освобождения. Франция перестает качаться направо и налево, между фашизмом и коммунизмом, и идет вперед – к той социальной христианской демократии, о которой мечтал и за которую умер Пеги⁴. Жанна д’Арк примиряет традицию и революцию, великое средневековье Франции с великими началами 1789 года.

Но Ст. Иванович обижен, что я говорю о христианстве. И как будто обижен не в качестве позитивиста (я, впрочем, не знаю его личных убеждений), а в качестве еврея. Противопоставление еврейства христианству может иметь только один смысл – религиозный. Как национальность, как народ, его нельзя противополагать религии; как культуру – тоже, ибо евреи и христиане живут одним культурным наследием, которое является их общим созданием.

И вот, если Ст. Иванович имеет в виду религию еврейства – иудаизм – я принимаю его поправку. Демократия может опираться не только на христианство, но и на иудаизм. Я не говорю: на всякую религию. Есть много религий – в Индии, например, – которые, вероятно, исключают построение демократической культуры в нашем современном понимании: потому что не знают личности. По своим истокам и структуре иудаизм и христианство не противоположны. Это различные фазы одной и той же откровенной религии. Христианство, включившее в себя Ветхий Завет, является завершением и исполнением иудаизма. В частности, его этика и этика древнего Израиля в его пророческих вершинах идентичны. Отсюда понятно, что английские индепенденты⁵, да и вообще протестантский мир, в своей борьбе за религиозную свободу и демократию, всегда вдохновлялись Библией – именно Ветхим Заветом.

Я сделаю только одно добавление. Еврейская религия, как она известна в истории – до и после Христа, – неоднородна. Библия дает ее изумительное раскрытие от первобытной племенной религии кочующих колен до вселенского мессианизма. Если толковать иудаизм, так сказать, против течения, можно прийти к религиозному расизму. Личность, как духовное начало, лишь поздно обособляется от народа, который нередко выступает в Библии как единственный субъект, противостоящий Богу. Потому на Библии легче обосновать народовластие, чем личную свободу. Чтобы спасти свободу с Библией в сердце, ее надо толковать с конца, т. е. от христианства.

Конечно, современный иудаизм именно так и поступает. Живя уже в единстве христианской культуры, он привык к общему этическому и даже, до известной степени, религиозному языку. Он постоянно истолковывает себя в терминах личности, несмотря на то, что эта заложенная в глубине Израиля идея в полноте раскрывается только в Евангелии.

А почему эта идея в политической истории Европы утвердила себя впервые в протестантизме (и в какой мере это справедливо), это очень интересный вопрос, или клубок вопросов. Но останавливаться на них уже нет места. Можно к ним когда-нибудь вернуться. Сейчас хотелось только разъяснить некоторые недоразумения. Не знаю, в какой мере это удалось.