Над гробом Пия XI

Пий XI (до интронизации – Аброджио Дамиано Акилле Ратти) (1857– 1939) – папа римский с 1922 по 10 февраля 1939 года. В годы его понтификата было учреждено государство Ватикан. Начало понтификата было отмечено широкой благотворительной кампанией Католической Церкви в пользу голодающих в Советской России. 8 февраля 1930 года Пий XI в письме кардиналу Помпилию осудил христианские гонения в СССР. Ключевой энцикликой Пия была «Quadragesimo Anno» («В год сороковой»), отметившая юбилей знаменитой «Rerum Novarum» Льва XIII.

19 марта 1930 года Пий XI отслужил специальную мессу в поддержку преследуемых католиков СССР, осудил убийства священников и «моральное развращение молодёжи», что было расценено Москвой как объявление «крестового похода» против СССР и вызвало мощную пропагандистскую кампанию в советской прессе.

Смерть папы не была неожиданной. Последние годы жизнь старца теплилась, как догорающая свеча. Мир уже готовился не раз хоронить его. И, тем не менее, когда неизбежное совершилось, мы потрясены и подавлены. Думаю, не ошибусь, если скажу, что не одни католики, но весь христианский мир (за ничтожным исключением) с глубокой скорбью провожает в могилу римского патриарха. У его гроба мы забываем тысячелетний, нас раздирающий спор: о его непогрешимости, о его светской власти. Мы помним сейчас только одно: Пий XI был для мира воплощением христианской совести в той сфере, где она труднее всего находит свой голос, – в сфере политики.

Значит ли это, что Пий XI был политиком и прикрывал религией защиту своего (и нашего) демократического идеала? Конечно, нет. Целым рядом шагов он доказал свою добрую волю стоять выше политической злобы дня. Конкордаты, заключенные, как с германским, так и с итальянским диктатором, свидетельствуют о том, что фашизм, как форма правления, не казался ему а priori несовместимым с католической Церковью. Держался ли он вообще левых взглядов? С самого начала своего понтификата он повел борьбу с московским коммунизмом и не прекращал ее до самой смерти. Но позже он был вынужден дополнить эту борьбу другой – с расизмом, которая была для него, конечно, труднее и политически рискованнее. Но он не мог молчать там, где самые основы христианства подвергаются угрозе.

Мы знаем: покойный Папа был человеком боевого темперамента, увлекаемый страстью или жаждой мученичества. Это не Гильдебранд¹ и не Иннокентий III². Человек мира, скончавшийся со словом «мир» на устах, он избегал всего, что могло обострить конфликты, внести раскол в церковное общественное мнение. О многом он молчал. Он мало говорил о делах Италии, он ничего не сказал о Польше, о несчастной, истекающей кровью Испании. Он говорил лишь тогда, когда он не мог больше молчать. Когда молчать было бы изменой Христу. Когда за политически спорным, изменчивым вставало вечное, незыблемое. И тем больший вес имели его слова.

Мы знаем также: Папа еще не вся католическая Церковь. Политика Пия XI была не по душе очень многим. В эпоху гражданской войны, свирепствующей повсеместно в умах и сердцах, католический мир расколот. Фашизм имеет в нем многих приверженцев. С большим опасением мы смотрим на будущий конклав. Велико искушение – особенно для итальянских кардиналов – избрать Пию XI преемника, готового на все уступки сегодняшним победителям: если не полуфашиста, то полумолчальника. Для многих, вероятно, такая политика кажется благоразумной: переждать бурю, сохранить земное достояние Церкви и не скомпрометировать ее защитой побежденных.

Может быть, эти голоса земного «благоразумия» и одержат верх, и мы опять увидим горестное зрелище Церкви в стане торжествующего насилия. Но ненадолго. Самая природа новой побеждающей силы не допустит этого союза. Ибо эта природа – не политическая, а духовная, и духовность ее антихристианская. Если бы даже Церковь отказалась от всякой борьбы с духом «нового мира», то новый мир не оставит ее в покое: для него, как для коммунизма, самое существование «еврейского» христианства, евангельской этики невыносимо. Тут не может быть компромисса – до полной победы. Рано или поздно Церковь должна будет своей мученической кровью – в Европе, как в России – исповедать свою веру и верность. Папа Пий XI не ошибся.

Но в своем исповедничестве Пий XI имел союзников, которые, в глазах многих, компрометировали его. Демократы всего мира, верующие и атеисты, масоны и евреи, ждали с нетерпением каждого его слова, видели в нем союзника в борьбе с фашизмом. Враги Церкви! Не правда ли, какой соблазн? Но можно ведь сказать и так: враги Церкви прислушиваются с уважением к ее голосу – какое торжество Церкви! Защищая основы христианства, Папа защищал основы естественного нравственного закона, которым жило и живет все – и христианское – человечество. Все люди доброй воли должны быть на его стороне.

Но если от азбуки нравственного закона перейти к более сложному и оспариваемому делу демократии и взглянуть на неожиданный союз с ее (а не церковной) точки зрения – какие далекие перспективы нам открываются! Да, демократия в целом ряде стран вела борьбу с Церковью. В истории Франции, Италии, Испании эта борьба составляет, может быть, главное содержание XIX века. Это одно из роковых наследий «великой революции». Я не хочу говорить о виновниках великого разрыва, – виновников нужно искать на обеих сторонах. Но каковы результаты? Во-первых, широкие массы народа, поставленные в необходимость выбрать между Церковью и государством, постепенно покинули не только Церковь, но и христианство. Во- вторых, демократия все более теряла моральную и идеологическую силу, опираясь почти исключительно на собственность и мораль гедонизма. В-третьих, обездушенная демократия породила в недрах своих новую силу, откровенно языческую, которая угрожает и ей, и христианству. И вот тут-то, перед лицом опасного, а отчасти и торжествующего уже врага – не то что угрожаемые и побеждаемые меньшинства заключают тактический союз, – это было бы мелко и бесцельно и не спасло бы их от гибели – нет, здесь совершается другое, много более значительное. Демократия начинает сознавать свою забытую религиозную генеалогию. А Церковь в попираемых основах демократии – видеть часть своего, христианского, достояния.

Следует оговориться. Говоря о демократии, я имею в виду не ее европейские формы, во многом обветшавшие и обреченные. Не имею в виду даже принципа народовластия – формально торжествующего в тоталитарных государствах. В наше время, говоря о демократии, мы, конечно, говорим, прежде всего, о свободе личности и начале права. Демократическое государство наших дней – часто в противоречии со своей социальной действительностью – утверждает примат этики (права, справедливости, правды) в политической и международной жизни, и в понимании этой этической нормы сохраняет хотя бы слабое, выветривавшееся, но несомненное воспоминание о нравственном законе христианства. Это становится совершенно очевидным, когда этому закону противопоставляется другой, совершенно иной по природе своей закон: против мира – война, против гуманности – жестокость, против свободы – тирания. Тут и оказывается, что демократия сильна тем, что сохранила от христианства, и даже степень ее силы определяется ее действительной связью с христианством. Разве же это не замечательно: всюду, где демократия еще сильна (в англосаксонских странах), ее узы с христианством не порваны. Она может, хотя бы устами своих официальных вождей, утверждать себя религиозно. Там, где полный разрыв наступил давно, демократия или погибла, или дышит на ладан. Ясно, почему. Чтобы защитить свободу, чтобы умирать за нее, нужна великая идея: простое сохранение комфортабельного дома не может подвигнуть на жертвы. Но пред судом современного сознания свобода может быть утверждена лишь религиозно, лишь в христианстве: ее позитивная защита оказалась мнимой теоретически и бессильной жизненно. Из биологического и экономического материализма правильные выводы сделали – Гитлер и Ленин.

Католическая Церковь, к несчастью, свыкшаяся на целые века с абсолютной монархией, – в течение всего XIX столетия пыталась неудачно бороться с восторжествовавшей демократией. Лишь со Льва XIII она сознала тщетность этой борьбы – и решаемся сказать – лишь с Пия XI ее несправедливость. Оказалось, что Церковь более нуждается в атмосфере свободы, чем в государственной монополии. Никогда – с XVII столетия – католичество не расцветало так во Франции – по крайней мере, качественно, – как в III Республике, после официального и мучительного разрыва с государством. В этом разрыве, по правде говоря, весь пассив пришелся на счет государства: моральное вырождение демократического начала.

Что более всего нужно Франции сейчас, немедленно, для ее возрождения, это конец старой, потерявшей смысл распри. Молодое поколение католиков полно энергии социального строительства. Оно едва ли не одно способно вложить в эту работу пафос религиозного воодушевления. Но предрассудки старого Комба³ (или лучше сказать – Вольтера) превращают их в изгоев республики. Правда, кроме вольтерианских предрассудков существуют еще не порванные связи католических кругов с роялистским дворянством, с крупным капиталом, который почитался в XIX веке лучшей опорой старой Церкви, Но эти круги уже потеряли право говорить от имени Церкви: за ними не стоит епископ, не стоит и Рим.

Для нас, русских и православных, этот вековой и трагический акт католической Церкви, законченный примиряющим благословением Пия XI, очень поучителен. Да поможет он нам избежать тех ошибок, которые столь роковым образом исказили духовную и политическую жизнь Франции, все еще не оправившейся от своей революции.