Наука в России

Машинописные копии текста статьи находятся в архиве Гуверовского института войны, революции и мира Стэнфордского университета (N. A. Bazili papers, 65017, box 14, folder 9) и в коллекции рукописей Г. П. Федотова в Бахметьевском архиве российской и восточноевропейской истории и культуры Колумбийского университета (Georgii Petrovich Fedotov papers, box 4, folder «Nauka v Rossii»). Статья публикуется по машинописному тексту, хранящемуся в Бахметьевском архиве. В текст рукой Г. П. Федотова внесены незначительные поправки, которые учтены при публикации.

Статья носит характер предварительного наброска. Опущен ряд значительных имен – не упоминается имя академика Н. И. Вавилова, профессора И. М. Гревса и многих его учеников. Бегло даны характеристики ученых, плодотворно работавших в области ядерной физики, генетики и химии, среди которых важное место занимает Н. В. Тимофеев-Рессовский, работавший в годы написания Федотовым этой статьи в Германии. Важно отметить, что среди философов-современников Федотовым не случайно отмечены только два имени – Н. О. Лосского и С. Л. Франка.

Ни русский народный характер, ни русское прошлое не благоприятствовали развитию научного склада ума. Русский человек не любит работать методически, презирает логическое мышление, склонный доверяться интуиции. «Умеренность и аккуратность», столь необходимые для научной дисциплины, в глазах русского являются воплощением мещанства. Церковь, которая на Западе была первой научной школой, в древней Руси была совершенно чужда научной культуре. Лишь с конца XVII века влияние малорусской церковной школы, сложившейся в Киеве по католическим образцам, начинает сказываться в Москве. Дворянство, легко усвоившее лоск французских салонов, презирает кропотливую ученость. До самого последнего времени не только в народе, но и в широких слоях русского общества «профессор» был скорее комической фигурой, чудаком, о рассеянности и странностях которого ходят всевозможные анекдоты. И государство, и общество в России (о народе нечего и говорить) мало ценили чистое знание, и всегда готовы были приносить его в жертву практическим, чаще всего политическим соображениям.

И, тем не менее, наука в России существовала. В последние десятилетия она даже процветала. В общемировой научной продукции России принадлежит, конечно, не первое, но и не последнее место: может быть, четвертое или пятое, непосредственно следующее за тремя водительствующими западными нациями. В каждой научной отрасли мы могли бы указать одно-два имени, пользующихся мировой репутацией. Кое в чем мы шли уже впереди других; вообще качество опережало количество. Общая одаренность народа сказывалась и в его научных талантах. За последнее десятилетие перед войной сложилась и собственная научная традиция, образовались свои направления, школы; работа велась методически. Русский человек уже переломил себя и с огромными внутренними усилиями усвоил элементы научной дисциплины.

Но это произошло сравнительно поздно, не ранее середины XIX века. Русская наука гораздо более молодой плод на древе русской культуры, чем литература или искусство. Ее рождение, в начале XVIII века, было совершенно искусственным. Она была вызвана к жизни потребностями государства, с Петра I, поставившего своею целью европеизацию России. Наука долго была в России исключительно западным продуктом, и государство – главным фактором его жизни. Созданная государством Академия, университеты и высшие школы были единственными в России центрами научной работы. Научные общества и их издания могли существовать благодаря государственным субсидиям. Ни одно частное издательство не могло печатать слишком специальных монографий: они не нашли бы себе достаточно покупателей. Роль частного меценатства до последнего времени была незначительна.

Но если государство насаждало науку в России, оно руководилось, прежде всего, потребностями создания кадров для управления и технического обслуживания страны. Императорское правительство не относилось с такой слепотой к «чистому», теоретическому знанию, как большевики, но и оно приносило его в жертву практике. От этого, например, страдала философия, часто не имевшая в университете своих кафедр. Еще тяжелее была политическая подозрительность самодержавия, выражавшаяся в цензуре. Говоря вообще, в течение всего XVIII века и в начале XIX века русский абсолютизм имел правительственный характер. Реакция началась с 20-х годов (конец царствования Александра I), когда, в угоду обскурантским влияниям, были разгромлены правительством целые университеты. Эпоха Николая I (1825–55), особенно конец его царствования, отличалась придирчивостью цензуры и общим недоверием к просвещению. В меньшей степени, но довольно тяжелая реакция отличает царствование Александра III (1881–95) и начало царствования Николая II. Конечно, цензурный произвол отражался, прежде всего, на публицистике и художественной литературе. Наука страдала менее. Но науки политические и социальные были всего уязвимее. Можно сказать без всякого преувеличения, что их свободное развитие было невозможно до эпохи Александра II, и что окончательно цензурная опека над ними снята лишь с первой русской революции 1905 года. Еще в конце XIX века нередки случаи удаления с кафедры выдающихся специалистов за политическую неблагонадежность (проф. Ковалевский¹, Виноградов², Милюков³).

Как раз гонимые властью научные направления пользовались сочувствием общества в эпоху длительного раскола между либеральным обществом и реакционным правительством. Мы сказали, что индифферентизм к науке – одна из черт этого общества. Однако, этот индифферентизм имел свои пределы. Каждое поколение русской интеллигенции питало свои особые научные пристрастия. Повинуясь политическим или метафизическим потребностям, оно выхватывало из системы научного знания ту или иную область и на ней пыталось построить цельное мировоззрение. В течение ряда лет данная наука играет роль суррогата религии для молодежи, и сосредоточенный на ней энтузиазм, порождая множество псевдонаучных, суеверных доктрин, в конечном счете, однако, оплодотворял официальную университетскую науку, сообщая ей исключительный расцвет. Таково влияние гегельянства 40-х годов, оплодотворившее целый ряд гуманитарных дисциплин, материализма 60-х, пришедшегося на пользу естествознанию, социализму, содействовавшего росту социальных и экономических наук. Однако, общественное сочувствие науке-фаворитке покупалось обычно ценой ее догматизации: лишь принимая каноны, действующие в данную эпоху: материализм, либерализм, социализм и т. д., наука могла рассчитывать на популярность. Всякое отклонение от общественных требований создавало клеймо «реакционности», вызывая иногда общественное гонение против неугодного профессора, которое стоило правительственных репрессий.

При слабости научных традиций в обществе, огромное значение в России играл личный почин, личное творчество. Влияние одаренных личностей, избравших научное поприще в силу тех или иных случайностей личной биографии и накладывавших печать на целые поколения, в России было сильнее, чем где либо. Биография первого русского ученого Ломоносова может служить пророческим примером.

Сын архангельского мужика, Ломоносов родился при Петре Великом, в эпоху великих преобразований. Странная жажда знаний влекла его в Москву, где в то время была единственная (церковная) школа, соответствующая уровню среднего образования. С огромными трудами и лишениями мальчик проходил курс этой школы на латинской основе, совершенно схоластической по своему духу. Но он не удовольствовался московской школой. Он едет на Запад, куда Петр уже посылал молодых людей учиться западной технике. В германских университетах Ломоносов приобрел обширные познания по естественным наукам, особенно по химии, минералогии и горному делу. После жизни, полной приключений, вернувшись в Москву, Ломоносов мог стать первым и долгое время единственным русским членом Академии Наук, учрежденной после смерти Великого Преобразователя (1727). Деятельность его поражает размахом своей разносторонности. Он был не только выдающимся натуралистом, но также историком, поэтом (одним из великих русских поэтов), классиком слова, заложившим основание русской грамматики, стилистики и русского литературного языка. Его подлинным призванием были физика и химия. В этой области он сделал открытия, намного опередившие его время и лишь недавно оцененные по достоинству. В своей разносторонности и страстном горении, так же как в своих страстях и разгуле, он был типичным представителем русского гения.

Ломоносов, страстный националист, всю свою жизнь боролся с учеными немцами в Академии, которых обвинял в национальном пристрастии. Русское общество, в своем демократическом настроении, было убеждено, что создание Академии в стране, лишенной элементарной школы, было извращением естественного развития культуры. Верно как раз обратное. Культура движется сверху вниз; ее накопление должно предшествовать распространению. Для школы должны быть созданы учителя, для учителей университеты и т. д. Нет ничего нормальнее движения русской культуры в XVIII веке. Но русское прошлое делало неизбежным то, что во главе русской Академии Наук, созданной по планам Лейбница, стали немецкие ученые. Среди академиков XVIII века были блестящие дарования, с мировыми именами (математик Эйлер⁴, оба Бернулли⁵), но их деятельность была лишь внешне и случайно связана с Россией. Они печатали свои труды в Петербурге, но по-латыни, и находили себе читателей по всему образованному миру. Это была наука в России, но еще не русская наука. Немцы-академики положили начало изучению России в научных экспедициях, в анализе источников русской истории. Уже с 40-х годов XVIII века у них являются русские ученики, молодые ученые, которые все чаще занимают академические кафедры. Однако еще в первой половине XIX века состав академии, равно как и других научных учреждений России, преимущественно немецкий. Из всех иностранцев немцы сыграли наибольшую роль в истории русской науки. До самого конца империи влияние германской науки в русских университетах было преобладающим. Это объясняется не только географической близостью Германии, но и фактом завоевания балтийских провинций (Курляндии, Лифляндии, Эстляндии) Петром Великим. Русские подданные из немцев, составлявшие очень заметный процент населения новой столицы (Петербурга) давали деятелей во всех отраслях государственной службы и культуры. Еще в середине XIX века большинство врачей, механиков, учителей музыки были из немцев. В России оказался и один из немецких университетов – в Дерпте (Эстляндия), в котором преподавание лишь в конце XIX века было переведено на русский язык.

В XVIII веке эта немецкая научная традиция отчасти уравновешивалась южнорусской (малороссийской) традицией духовной школы. Из духовной школы выходили не столько богословы, сколько латинисты, эллинисты, а впоследствии преподаватели русской словесности и истории. Наряду с французом и немцем-гувернером, семинарист является типичной фигурой домашнего учителя в дворянских семьях. Именно он вынес на своих плечах национальные элементы русского воспитания. Наряду с русскими учениками Академии, духовная школа дала и первых русских профессоров Московского университета.

Из духовной же школы (Киевской Академии) вышел и первый русский философ Сковорода⁶, который, однако же, подобно Ломоносову, представляет скорее явление гениальной личности, чем продукт школы. Сковорода не был академическим философом, но свободным учителем и странствующим мудрецом в стиле Сократа. Его учение, сложившееся на основе Платона и западной мистики, соединяло теснейшим образом философию со свободным богословием и духовной жизнью. Не оставивший никакой школы, забытый и воскресший лишь в XX веке, Сковорода, как и Ломоносов, профетически предопределяет будущее направление русской философии.

Личный почин в науке XVIII века выражается также в работе историков, параллельно и независимо от немцев изучавших историю России: Татищев⁷, Щербатов⁸ и другие серьезные исследователи подготовили почву для блестящего художественного синтеза Карамзина.

Масонский кружок Новикова⁹ и его друзей в Москве много содействовал научной культуре изданием и переводом книг, выпуском материалов по русской истории и проч. Их собственные идеи имели характер мистической и моральной реакции против материализма и сенсуализма «просвещения» XVIII века.

Первым университетом в России был Московский, основанный в 1755 году по мысли Ломоносова. Долгое время он был единственным, пока к нему не присоединились в начале XIX века университеты в Петербурге, в Казани (Поволжье), в Харькове, в Киеве (Украина), впоследствии в Томске (Сибирь), и в начале XX века – в Саратове. Специальные учебные заведения в немалом числе дополняли университеты: Институты Горный, Технологический и Путейский, а особенно Военно-Медицинская Академия в Петербурге, которая всегда была одним из крупных научных центров в России.

Впрочем, до 40-х (или 30-х) годов XIX века русские университеты (даже Московский) не могли похвастаться кипучей научной жизнью. Они вовсе не были очагами научного исследования. Читавшиеся в них лекции часто имели элементарный характер, а очень юный возраст слушателей мешал серьезности занятий. Профессора, русские в большинстве со второй четверти XIX века, учились нередко за границей, в Германии. Заграничные командировки молодых ученых оставались до самого конца империи одним из лучших средств держать научный уровень на должной высоте, хотя давно уже они перестали быть абсолютно необходимыми. Они все время освежали научную атмосферу, мешая развитию узкого национализма и сообщая русскому профессору сознание принадлежности к общечеловеческой respublica doctorum¹⁰. Впрочем, сто лет тому назад лекции этих учеников Запада не были особенно вдохновительны. Записки современников оставляют скорее печальное впечатление от первых десятилетий русской высшей школы. И, однако, уже вскоре после своего основания Казанский университет дал гениального математика Лобачевского¹¹, создателя неэвклидовой геометрии, значение открытия которой выяснилось на Западе лишь много времени спустя, интересная параллель к неоцененным открытиям Ломоносова.

Но русские университеты скоро вышли из первой стадии сухой популяризации научных знаний и превратились в центры живой и волнующей интеллектуальной жизни. Это произошло, когда груда научных фрагментов приобрела строй и лад в освещении философского миросозерцания. Немецкая философская мысль эпохи классического идеализма сыграла роль этого духовного фермента. Если Кант и Фихте оставили слабые следы в России, то влияние Шеллинга было весьма значительным. Его натурфилософия вдохновляла многих русских натуралистов, сообщая их преподаванию универсальность и глубину, хотя отвлекала в сторону от экспериментального пути. Но настоящим чародеем, разбудившим спящую красавицу русской науки, был Гегель. Много русских юношей сидели у ног учителя в берлинской его аудитории. Его идеи немедленно становились достоянием русской публицистики. Его историософское мировоззрение расслоило русскую интеллигенцию на партии. Конкретный характер гегельянства, как философии культуры, обусловил успех его в России и оплодотворение им русской науки. В 40-е годы рождается, в новом духе, русская гуманитарная наука, и с этой же поры университет получает воспитательное значение: рассадника идей и даже нравственных идеалов.

Тот настоящий культ, которым русское общество окружает имя своего любимого Московского университета, становится понятным лишь в атмосфере 40-х годов. Гегельянец Грановский¹², профессор всеобщей истории, был первым кумиром молодежи. На него смотрели как на учителя мудрости. Его расплывчатый идеализм и широкий кругозор в охвате событий всемирной истории импонировали аудитории, жаждущей увидеть в истории раскрытие Абсолютного Духа. Запад, античный, средневековый и современный, был для русской интеллигенции предметом романтической любви, «страной святых чудес», по выражению Хомякова¹³. Борьба западников и славянофилов кончилась очень скоро и надолго торжеством западников – как в политических направлениях, так и в науке. Отсюда особое романтически-воспитательное значение, которое получает в России наука всеобщей, то есть западной истории.

Если большинство представителей всеобщей истории в России, естественно, были скорее философскими популяризаторами западной историографии, то к концу XIX века русские университеты и в этой области давали ученных исследователей, которые, специализируясь, внесли свой заметный вклад в историю отдельных европейский стран: Франции (Лучицкий¹⁴, Кареев¹⁵, Тарле¹⁶), Италии (Карсавин¹⁷, Оттокар¹⁸), Англии (Виноградов, Петрушевский¹⁹, Савин²⁰). Московская школа особенно разрабатывала социально-экономическую историю Англии. О ее значении свидетельствует хотя бы тот факт, что профессор Виноградов, принужденный по политическим причинам оставить Россию, в Оксфорде сделался главою английской историко-юридической школы.

Но при всем романтизме западничества, русская история занимала, конечно, главное место в русском университете. Отцом ее современных школ был С. М. Соловьев (отец философа), современник и коллега Грановского в Москве. Ученик Гегеля, Соловьев не был, однако, абстрактным конструктором. Пройдя хорошую историческую школу на Западе, он являлся в России скорее фактическим историком типа Ранке²¹. Его огромная «История России» до сих пор не превзойдена по обширности материала. Соловьев был учителем В. О. Ключевского, самого увлекательного и даровитого из русских историков, который для многих поколений – с 70-х годов до нашего времени – создал одновременно художественный и научный образ русского прошлого. Ключевский умел сочетать с даром личных характеристик глубокое понимание социальных и классовых отношений. Не будучи марксистом, он был первым экономическим историком в России. Почти все новейшие русские историки вышли из его школы и разделяют с ним интерес к социально-политическим процессам, предпочтительно перед чистой политикой или духовной культурой. Впрочем, это, конечно, не гегельянское влияние, а скорее реакция против него, наступившая в 60-х годах.

Западничество, как духовное направление, победило и в русской историографии. Славянофилов среди выдающихся историков не было. Они встречаются чаще среди исследователей русской духовной культуры: этнографов, историков древностей, литературы и пр. Но и в этой сфере не им принадлежит водительство. С 50-х годов здесь выделяется крупная фигура Буслаева²². Не будучи гегельянцем, он скорее связан с братьями Гримм²³ и западной мифологической школой фольклора. После краткого увлечения ею в 50-х годах в России началась реакция против нее, настолько сильная, что до самого последнего времени исследователи древней и народной литературы не выходили из границ сюжетного заключения и сложной филиации отдельных памятников. Вождем и авторитетом в этом сравнительно-историческом изучении был академик А. Н. Веселовский²⁴, человек громадной эрудиции, знавший до 50 языков и умевший прослеживать историю отдельных сюжетов сквозь литературы Востока и Запада. На Западе он чувствовал себя всего более дома – в итальянском средневековье и Возрождении. Он был основателем в России большой, и ныне процветающей школы романо-германистов – другой научный отпрыск русского западнического романтизма.

Быть может, самой русской литературе не очень повезло в русских университетах. Ее историки, в общем не отличались особой талантливостью, их детальные исследования в области русской старины и фольклора не привлекали внимание общества. Их главным недостатком было отсутствие всякого эстетического подхода к памятникам искусства. Новейшая русская литература изучалась исключительно под углом зрения публицистики, как история общественных идеалов. Лишь в начале XX века большое эстетическое движение в русской поэзии и литературе, известное под именем символизма и модернизма, впервые, после Пушкинской эпохи, восстановила в правах чистое искусство.

Проникая в академическую среду, оно привело к созданию молодой группы «формалистов», которая (в соответствии с современными тенденциями на Западе) изучает литературные явления со стороны формы, а не содержания. Эта молодая блестящая группа²⁵, едва заявившая о себе к началу войны, сейчас после революции развернула широко свою работу. Здесь объяснение необыкновенного расцвета историко-литературных штудий при большевизме. То же нужно сказать и об истории искусства, науки молодой в России, которая лишь в XX веке завоевывает прочную почву в университетах. Пройдя период западного (преимущественно итальянского) романтизма и немецкой выучки, искусствоведение в России возвращается на свою родину: византийское и древнерусское искусство изучаются сейчас с таким мастерством, какому могут позавидовать на Западе.

Особняком стоит изучение древнерусского и церковно-славянского языков. Будучи преимущественно делом Академии Наук в XIX и XX веках, оно протекало в порядке узкоспециальных исследований, не привлекавших к себе общественного внимания. Ни крупных имен (назовем, однако, Бодянского²⁶, Срезневского²⁷), ни больших идей в этой сфере, совершенно оторванной от изучения литературы, мы не встречаем вплоть до Шахматова²⁸. Этот талантливый лингвист сумел применить свою незаурядную эрудицию к исследованию русских летописей и к проблемам доисторических судеб русского племени. Его гипотезы не всегда устойчивы, но в свете широких культурных выводов, лингвистические проблемы приобретают живой и волнующий интерес для всех исследователей русской культуры.

Тот же разрыв между официальной наукой и общественными настроениями губил те научные области, где, казалось бы, лежало прямое признание России: изучение славянства, Византии, Востока. На Запад, а не на Восток были устремлены взоры русской интеллигенции. Восток был ненавистен, как источник рабства и невежества. Славянофильство, предпринявшее реабилитацию православного Востока, скоро соскользнуло на путь политической и духовной реакции. Отсюда глубокое равнодушие русского общества к истории и культуре Востока и славян. Изучение Византии, в частности, было преимущественно делом антикваров-любителей. Окружающий Византию на Западе ореол романтической красоты был совершенно непонятен в русской среде – даже для самих исследователей византийской культуры. И, однако, Кондакову²⁹ принадлежит почин в изучении византийского искусства, и его школа, как в России, так и заграницей (Прага) и сейчас занимает почетное место в византологи. Из русских историков Византии профессор Васильевский³⁰ был ученым большого стиля, хотя целиком ушедший в аналитическую работу. За годы революции смерть безжалостно скосила почти всех представителей русского византинизма. Но профессор Васильев³¹, ученик Васильевского, на своей новой американской родине, дал лучший общий труд по истории Византии.

Изучение Востока для русских, европейско-азиатской Империи был делом жизненной необходимости. Потребность в образованных дипломатах и администраторах привела к созданию восточных институтов (факультет в Петербурге, институты в Москве и Владивостоке). Задачи миссионерской работы вызывали к жизни соответствующие церковные институты. Духовная академия в Казани и пекинская миссия (с начала XVIII века) оказали важные услуги русской ориенталистике. В Академии наук изучению Востока посвящали себя преимущественно ученые немцы. Со второй половины XIX века Россия давала выдающихся знатоков по филологии и истории Востока: Радлова³² (монголоведа), Ольденбурга³³ (индолог), Бартольда³⁴ (историка Туркестана), Крымского³⁵ (арабист) и Марра (кавказовед). Но лишь перед самой войной нечто вроде подлинного увлечения Востоком проносится в русском воздухе – отголосок западных влияний. В эту же эпоху начинается и серьезное изучение древнего Востока. Б. А. Тураев³⁶ был крупным египтологом, оставившим школу, и сейчас работающую в России. Он же был исключительным знатоком абиссинских древностей. Христианский Восток, особенно в связи с деятельностью Палестинского общества и работой Русского Археологического института в Константинополе, составлял заметный отдел русской ориенталистики. Впрочем, настоящий перелом интересов и подлинное зарождение ориентализирующего романтизма начинается только с революции.

Трагична судьба классической филологии и истории в России. Ее московское прошлое, чуждое эллинистических влияний, не подготовило новую Россию к понимаю органической связи русской и европейской культуры с классической почвой. Русский эллинизм и латинизм были западного, и притом двойного имперского или церковного происхождения. И, однако, в Александровскую эпоху (Александр I) классицизм был более, чем модой для России: на короткое время он стал формой ее национального сознания. В то время, как Петербург покрывался великолепными дворцами в стиле ампира, Карамзин одевает героев русской истории в римские тоги, а поэты Пушкинской эпохи живут среди олимпийских богов. Тогда начинаются первые археологические раскопки в Южной России на месте древнегреческих черноморских колоний. Эта черноморская археология, процветающая до настоящего времени, была самой живой, конкретной связью между Россией и классической древностью. Но интерес образованного общества с 50-х годов окончательно отходит от классицизма, проявляя почти прямую враждебность к этой «реакционной» сфере культуры. Она особенно усиливается с 80-х годов, когда правительство усиленно насаждает классическую школу в реакционных целях борьбы с современными веяниями. Приглашенные в Россию чехи-преподаватели, которые должны были неумеренными дозами грамматики заглушить реальный интерес к классической древности, надолго отравили всякий вкус к античности. Некоторая перемена начинает замечаться с конца XIX века. В это время талантливый филолог Ф. Ф. Зелинский³⁷ увлекательно воскрешает, по стопам Роде³⁸ и Виламовица³⁹, греческий духовный мир, а М. И. Ростовцев⁴⁰, идя за Моммзеном⁴¹, показывает социальную и политическую историю древнего мира в ее аналогиях с современной культурой. При чрезмерной широте работ Ростовцева – он и историк, и филолог, и археолог – главным предметом его интересов остается социальная история эллинизма. Но чувство конкретного, воспитанное археологией, ведет его к южнорусским курганам и руинам античных городов, раскапывая которые, он воскрешает не только греческую, но и скифско-сарматскую культуру. Эти памятники как, вероятно, и новые влияния западной археологии – воспитывают в нем увлечение иранизмом, и в лице Ростовцева русская наука классической древности подает руку возрождающейся ориенталистике.

В XX веке Ростовцев не одинок. Школа классических филологов и историков, всегда сильная количественно (ибо покровительствуемая официально), крепнет и качественно. К сожалению, революция поразила всего безжалостнее именно эту отрасль исторической науки, столь важную для русского гуманистического сознания. Ростовцев, работая в Америке и все время участвуя в раскопках в Азии, остается одним из первых, если не первым специалистом в своей научной области.

Не одна историческая и филологическая науки были оплодотворены в России гегельянским поветрием 40-х годов. Новая идейность оживила и юриспруденцию. История русского права в еще большей степени, чем политическая история, сделалась театром борьбы между западниками и славянофилами, которая в России, до известной степени, соответствует борьбе германистов и романистов конституционной истории Запада. Гегельянцем был Чичерин⁴², крупнейший русский государствовед, быть может, вообще крупнейший из юристов-гегельянцев Европы. Его многотомная работа «История политической мысли» до сих пор еще не имеет себе равной и на Западе. Человек холодного и строгого ума, чуждый радикализму русских правых и левых течений, «либеральный консерватор» Чичерин остался чуждым большинству русских людей. Его не любили и не ценили. До известной степени это судьба юридической мысли в России. «Юридизм» есть слово поносное в русском языке; в отталкивании от юридизма Римской Церкви и вообще Западной Европы легко объединить большинство русских людей, даже весьма далеких от славянофильства. Психологические условия для юридической мысли в России максимально неблагоприятны. И, тем не менее, путем самопреодоления и научной аскезы Россия создавала и выдающихся юристов, даже цивилистов и романистов. Выдающимся цивилистом был Победоносцев⁴³, знаменитый государственных деятель реакционного направления, бывший душой русского правительства при Александре III.

В эпоху освободительной борьбы – борьбы за право – русский либерализм нашел среди цивилистов и романистов лучших теоретиков и вождей. Муромцев⁴⁴, Гримм⁴⁵, Пергамент⁴⁶ и другие. Впрочем, другие ветви проведения больше соответствовали общественным вкусам и русскому духовному складу. Реформа суда в 60-х годах создала русскую криминалистику с ее благоприятными традициями, с ее защитой личности, с теорией исправления, исключающей и возмездие, и социальную защиту. В XX столетии русская криминалистика оставалась максимально противоположной германской и верной традициям прошлого столетия. Государственное конституционное право в его западническом направлении сделалось в России воплощенной политической пропагандой. Идеал западного правового и демократического государства был критерием для оценки русского государственного строя. Здесь поражение славянофильских теорий о русской монархии было полным. Зато русская мысль брала реванш в очень популярных в России дисциплинах «энциклопедии» и общей теории права. Философия права, при всей своей зависимости от западных течений, пробивалась к самобытному осознанию природы правовой жизни. В XX веке профессор Петражицкий⁴⁷ своей психологической теорией правового переживания создал себе огромную популярность, доказывающую приоритет конкретной личности над идеальной действительностью в русском сознании. Но в эти же годы возрождалась, на основе философского идеализма, естественная теория права. Князь Е. Трубецкой⁴⁸, один из ее представителей, а также Новгородцев⁴⁹ и другие юристы московской школы уже искали религиозного обоснования правовой нормы. Здесь, в области философии права, подготовлялся реванш славянофильства.

Потребность в синтетическом знании, возвышающемся над дифференциацией отдельных наук, сказался в пристрастии русского ума к социологии – к той неоформившейся области знания, которая заменила теологию в системе позитивизма. 60-е годы в России принесли крушение не только гегельянства, но и идеализма вообще. Для русской интеллигенции предоставлялся выбор между чистым материализмом и позитивизмом. Если за первым шли радикалы, то в университетской науке торжествовал Конт⁵⁰, Милль⁵¹ и Спенсер⁵². Под знаком позитивизма создаются, начиная с конца 60-х годов, и русская социологические школы: Лаврова⁵³, Михайловского⁵⁴, Де-Роберти⁵⁵ и других. Научное значение их не велико. Однако их влияние на смежные отрасли знания было плодотворным. М. М. Ковалевский был энциклопедистом юридических и экономических наук, объединенных социологической точкой зрения. Нам приходилось указывать на сильное влияние социологии на историческую мысль: как Ключевский, так и Виноградов об этом свидетельствуют. Помимо потребности в социологии, как в суррогате философии – в эпоху, когда философия была табу – социология соответствовала и социологическим идеалам русской интеллигенции с 60-х годов. Школа Лаврова-Михайловского, отнюдь не академическая по своим представлениям, была философским выражением революционного народничества. Сравнительно с западным позитивизмом и социализмом, русское в ней было – защита личности, поставленной целью общественного развития: ее защита и от общества.

Победа марксизма над народническим сознанием в 90-х годах, означающая поражение национальной школы социализма, ознаменована расцветом экономических наук. Буржуазная политическая экономия не дала в России особенно блестящих ученых. Единственный писатель 60-х годов с задатками крупного экономиста, к сожалению, не раскрывшимся, Чернышевский был социалистом-народником. Но русские марксисты сумели выдвинуть ряд действительно талантливых ученых. На целое десятилетие экономические вопросы заслонили в России даже политические, сделавшись основными («теологическими») для интеллигентского мировоззрения. Марксизм в своей ортодоксальной форме неблагоприятен для свободной научной мысли. Но, в отличие от политической жизни, где марксистская ортодоксия торжествовала в социалистическом лагере, экономическую науку двигали ревизионисты. Русские марксисты, как в экономике, так и в истории, во всяком случае, не имели себе равных на Западе. Правда, лишь для того, чтобы своей блестящей и изнутри направленной критикой разложить самый марксизм. Туган-Барановский⁵⁶, автор большого труда по истории русской фабрики, критиковал марксистскую теорию кризисов. П. Б. Струве⁵⁷, чрезвычайно разносторонний в своей эрудиции, глубже всего проявил себя в экономической истории, где шел своим путем, связывая экономические процессы, подобно Ключевскому, с духовной структурой общества. Впрочем, главное дело Струве, как экономиста, заключалось в теоретическом и историческом оправдании капитализма. В лице прежнего экономиста-марксиста С. Н. Булгакова марксистская социология, в ряде последовательных изменений, превратилась в христианскую церковную философию. И то и другое было характерно для последнего десятилетия русской мысли.

60-е годы, нанесшие такой удар гуманитарному идеализму, создали, впервые в России, благоприятную общественную среду для расцвета естествознания. Материализм этой эпохи был воспитан на физиологии. Переводные брошюры Бюхнера⁵⁸ и Молешота⁵⁹ стали на десятилетия евангелием русской передовой интеллигенции. Резать лягушек стало модным. Молодежь устремилась на естественные и медицинские факультеты. Русская литература отразила скорее уродливые формы этого увлечения. Но в те же годы создавалась на экспериментальной основе русская физиология. Базарову в литературе (роман Тургенева «Отцы и дети») соответствовал в лаборатории Сеченов⁶⁰, основатель русской физиологической школы, давшей по прямой линии знаменитого Павлова⁶¹. Дарвинизм в биологии был блестяще представлен Тимирязевым⁶². Немало серьезных зоологов и ботаников работало в России на рубеже последнего столетия. Изучение флоры и фауны необозримой России было, естественно, их главным научным делом. Но общие проблемы биологии также не оставались чуждыми русской науке. Мечников⁶³, один из «шестидесятников», сделался сотрудником Пастера⁶⁴ и его преемником в Парижском Пастеровском Институте. Если механицизм долго властвовал над умами русских биологов, то в последнем поколении молодых ученых наступила реакция в пользу витализма. Во всяком случае, в XX столетии естествознание в России не было связано с доктринерскими увлечениями. Оно развивалось свободно и широко, не нуждаясь в искусственной атмосфере модных веяний.

Вне всяких общественных поветрий развивались физика и химия. Прошло не менее ста лет после Ломоносова, когда его обещания были выполнены русской наукой. Среди русских физиков можно назвать московского профессора Лебедева⁶⁵, известного своими опытами по измерению давления света. Блестящая школа русских физиков, которые работают и сейчас в России (Рождественский, Йоффе), создалась задолго до революции. Среди химиков первое место, конечно, принадлежит Менделееву, открывшему периодическую систему элементов. Менделеев был и в своем характере и в своей личной жизни очень русским человеком, далеким от типа узкого специалиста и от абстрактного идеализма русской интеллигенции. Его интерес и любовь были очень широки. Русский патриот, он изучал Россию, более всего вглядываясь в возможности развития ее производительных сил. В этом смысле он является учителем современных поколений в России. Свою личную независимость он отстаивал и против давления власти и против либерального общественного мнения. Он предпочел оставить университет (не науку), когда его личное достоинство было задето бестактностью министра. Менделееву русская химия обязана своим расцветом и широтою своих научных задач.

Еще дальше от общественной жизни и текущих идей в «башне из слоновой кости» (la tour d’ivoire⁶⁶) работа математика. Если аналитический рассудок кажется чуждым русскому уму (ср. его анти-юридизм), то дар комбинации и творческое воображение не чужды русскому гению. От Лобачевского до академика Маркова⁶⁷ Россия имела немало крупных математиков. Среди них известно имя знаменитой женщины, Софии Ковалевской⁶⁸, судьба которой тесно связана с Западной Европой. Быть может, мировые достижения русских шахматистов (Чигорин⁶⁹, Алехин⁷⁰) представляют ближайшую аналогию гению русской математики.

Как ни странно это может показаться, при синтетической и целостной тенденции русского ума, но именно философия встретила для своего развития наибольшие затруднения. Это объясняется, вероятно, конкретным характером русского мышления. Место философии, как обобщающей царицы наук, незаконно занимают узурпаторы: естествознание, социология, экономика. Еще в самом начале XIX века русские баснописцы (Крылов, Хемницер⁷¹) бросали стрелы в метафизиков. Император Николай I просто изгнал философию из университетов из предубеждения против «идеи». Долгое время русская философия теплилась в духовных академиях под ферулой теологии. В 60-е годы и последующие годы радикальное общество презирало философию из-за ее неистребимого спиритуалистического душка. Во всяком случае, долго всякая философия, кроме материалистической, почиталась реакционной. Настоящее философское возрождение начинается только с зарей XX века. Больше других сделал для него известный Владимир Соловьев, скончавшийся в самом начале века (1900 г.). Но Соловьев был, прежде всего, оригинальным и блестящим богословом и публицистом. Его философская мысль, острая в критике немецких школ, не создала своей системы. Однако им был разбужен интерес к проблемам духа. Задавленная в России идеалистическая философия воскресает и отмечает свое пробуждение сборником «Проблемы идеализма» (1901 г.). На университетских кафедрах господствует занесенное из Германии неокантианство, но за ним идет и возрождение метафизики. Славянофильское задание целостного знания (воспринятое из идеалов романтизма), наконец, получает свое осуществление в самобытной школе русской философии. «Интуитивизм» Лосского⁷², «идеал-реализм» Франка⁷³ ищут точки опоры для русской философской идеи в платонизме, в средневековом реализме, в современном интуитивизме Бергсона⁷⁴. Но они дают и оригинальные гносеологические исследования. Однако это мощное философское движение сразу же обнаруживает неудовлетворенность чистой философией. Оно тяготеет к идеалу религиозного знания. Для многих представителей этой школы философия была лишь мостом к православной теологии, воздвигаемой на новых философских основах. Конкретность и жизненная устремленность русской мысли проявились и здесь. Во всяком случае, это философское движение не сказало своего последнего слова и было насильственно оборвано революцией, которая изгнала из России (1922 г.) почти всех представителей этого направления⁷⁵.

В заключение важно отметить, что революция застала русскую науку, в противоположность русской государственности, в состоянии наивысшего ее расцвета. И качественно и количественно второе десятилетие XX века было апогеем русской науки. Самые главные препоны, тормозившие ее развитие – политические – пали с первой революцией 1905 года. Новый университетский устав дал автономию⁷⁶, обеспечившую относительно, конечно, свободу академических корпораций. Пала цензура. Русская молодежь, как и большинство общества, перестала видеть в политике главное содержание жизни. Огромный запас интеллектуальных и моральных сил, которые расходовались, не считая, на дело революции, устремись по линии культурной, прежде всего, научной работы. В университетах процветали научные общества. Занятия производились по семинарскому методу, заимствованному из Германии. Университеты сделались, наряду с Академией, центрами научной работы, которая захватывает молодежь с первых лет ее студенческой жизни. Петербургский и Московский университеты (последний, несмотря на политическую сецессию⁷⁷ профессоров в 1911 году⁷⁸) стоят в ряду лучших высших школ Европы. Тысячи молодых ученых готовят в семинарах и лабораториях смену своих учителей. Революция нашла готовыми эти огромные кадры молодых научных работников и до сих пор живет за их счет. Их энтузиазм и самоотверженная энергия, преодолевая разрушительные тенденции революции, создают те научные достижения, которые составляют сейчас на Западе лучшую рекламу Советской России.