Эллинистический и римский разум в ранние века Церкви

Ключевые слова: кафолическое миропонимание, эллинистическое и римское миропонимание, общий язык, Восточная и Западная Церковь, святоотеческое Предание, неопатристический синтез.

Мы должны обратить свои духовные очи на расхождение между эллинистическим и римским способами миропонимания в ранней Церкви. Правда, это разделение никогда не было полным и абсолютным, но оно оказало огромное влияние на всю судьбу христианства. Кто-то остроумно заметил, что язык дается человеку как средство общения, но используется скорее как средство изоляции. В истории Вавилонской башни кроется ужасающая правда. Действительно, утрачен общий язык – вернее, общее миропонимание, потому что язык сам по себе – это система идей. Проблема языка была заострена до предела в изначальной Церкви. Для евангелизации мира, проповедования Благой Вести всем народам, или просто «народам», gentis или ἒθνη), т. е. язычникам и неиудейскому миру, требовалась и предполагалась транскрипция исходного послания в термины и категории других языков. Проблема сильно упрощалась наличием в то время универсального, или общего, языка – общего, по крайней мере, в пределах «всеобщей» Империи.

В таком историческом контексте известность греческой Библии, как авторитетного источника становиться общепризнанной. Она обеспечивала общую основу для христианской проповеди и даже общий язык, т. е. набор категорий и терминов. Для выполнения цели и задачи миссионерской деятельности была нужна именно такая транскрипция. Ученые (такие, как Ориген и Иероним) ощущали необходимость проверки на «иудейскую правильность», veritas hebraica, по выражению блаженного Иеронима, но для практики и пасторских обязанностей это было неважным, и даже лишним. Во всяком случае, Новый Завет создавался на греческом языке, хотя и людьми, для которых он не был родным. В каком-то смысле греческий язык по-прежнему является общим для всего христианского мира и, в сущности, единственным общим языком, так что всем приходится обращаться к греческому Завету как подлинному источнику, хотя одеяние греческих идиом скроено по лекалу иудейского повествования и иудейского миропонимания. Более того, неразделенная Церковь веками мыслила по-гречески, хотя и говорила на разных языках. Ведь греческий язык использовался и на Западе, даже в Риме, как язык богослужения и проповеди, возможно, до середины третьего века, если не позже. Церковь Рима латинизировалась постепенно, и только при блаженном Августине и блаженном Иерониме латынь действительно становится языком великой христианской литературы и мысли. И даже блаженный Августин и блаженный Иероним мыслили на эллинистический лад, хотя греческий язык у блаженного Августина довольно слабый и несовершенный.

Напомним наш настоящий вопрос: нас интересует не различие, а изоляция. Трагично, когда люди забывают о своей «сопринадлежности» и утрачивают видение в развернутой перспективе. Восток и Запад различались с самого начала. Тем не менее чувство вселенского братства оставалось сильным. Восточные христиане чувствовали себя как дома на Западе, а западные – на Востоке. Разрыв происходит позднее. Уже во времена блаженного Августина греческий язык не изучали на Западе, хотя его непосредственный предшественник в сане епископа Гиппонской епархии Валерий был греком и не знал латыни. Рождение мышления на латинский лад западное христианство упустило или, возможно, это равнодушно заметило восточное. На Востоке уделяли мало внимания росту «латинского христианства» и не заботились о переводах. Очень мало творений Августина было переведено на греческий. И напротив, переводы на латынь греческих отцов Церкви никогда не были многочисленны на Западе и не касались, за небольшим исключением, обширной тематики. Со времен блаженного Августина латинизированная христианская цивилизация неуклонно двигалась к упадку, к моменту возрождения сохранилась лишь небольшая часть греческого наследия, если не считать сохраненных сокровищ богослужения, и живая связь с общим прошлым неразделенной Церкви была прервана.

Пока Запад погружался во мрак темных веков, Восток продолжал свое существование, несмотря на все внешние бедствия и внутренние распри. Окончательное крушение византийского христианства произошло много столетий спустя, когда Запад уже возродился или, быть может, стоял на пороге собственной осени. Этот духовный разрыв Востока и Запада никогда не был полным. Общая почва не была утрачена. В действительности произошло нечто худшее. Общая почва была забыта. И зачастую, действительно, общее ошибочно признавалось своеобразным и отличающимся. На Западе даже греческих Отцов стали воспринимать как восточную экзотику. Реформация не изменила эту позицию подозрительности и неведения. Общим итогом многовекового отчуждения стала неспособность обеих сторон культурного раскола утвердить уже существующие соглашения и тенденция к увеличению всех отличительных особенностей. Правда, был и другой мотив отсутствия взаимопонимания, сохранившийся до наших дней. Обе стороны занимали оборону: для Рима все греческое от всего греческого веяло «расколом», а для Востока все латинское говорило о «папизме».

Я ни в коем случае не отрицаю различия между Востоком и Западом. Однако не всякое различие и даже не всякое разногласие может и должно становиться законным и достаточным поводом к разрыву. Нет оснований полагать, что эти различия или расхождения абсолютно непримиримы и не могут, или не могли, включиться, или, скорее, восстановиться в целостное кафолическое миропонимание. Возможно, не было сознательных попыток подобного восстановления. Я выступаю в защиту насущной необходимости постановки такой задачи. Следует рассматривать существующие напряженности и расхождения в перспективе последующего синтеза. Я имею в виду именно синтез и интеграцию, а не просто терпимость к существующим расхождениям или отдельным взглядам. Никакой конечный синтез в истории невозможен, но есть мера интеграции для каждой эпохи. Наша ошибка в том, что мы отстаем от времени, своего собственного времени. Мы должны признать общую почву, которая длительное время существовала. Это представляется самой грандиозной задачей в становлении межхристианского диалога.

В определенном смысле. Восточная Церковь является последовательницей древнего христианства в том виде, в каком оформилась во времена Вселенских Соборов и Святых Отцов. Восточная Церковь неуклонно держится святоотеческого предания. Предание, несомненно, как являлось, так и должно являться общим преданием как для Запада, так и для Востока, и в этом точка обоюдного схождения, их первозданная полнота и скрепляющая сила. Однако западное средневековье выносило за скобки или разумно использовало предание патристики (значительный период времени термин «патристический» на Западе просто означал «августинианский», а все остальное не учитывалось и забывалось) и вновь погрузила во тьму, заслонив последующей схоластической надстройкой. Поэтому оно преобразовалась на Западе в некий вид исторической реминисценции, стало осколком далекого неведомого прошлого, которое предстояло заново открывать усилием памяти. Только Восток на протяжении столетий сохранил Предание оживляющим залогом до настоящего времени. И это не архаическая реликвия, некий темный пережиток прошедших веков, а скорее «духовный меч». Это живое предание, «цветущее установление». То, что придает Востоку христианский лик. Тождественность этому лику удерживалась сквозь столетия противоречий и соблазнов. В данный момент я не веду речь о святоотеческих взглядах, а тематизирую святоотеческую умонастроенность, являющуюся залогом верности собственному истоку.

Православная Восточная Церковь веками говорит на святоотеческом языке, сохраняет и заботливо оберегает его как родной язык, и поэтому, возможно, лучше владеет соответствующим ему толкованием, чем тот, кто только изучает чужеродный язык, вооруженный сносным словарем, чтобы последовательно переводить древние тексты. Владение своим собственным языком еще надежнее потому, что он может применяться спонтанно. Восточная Церковь по-прежнему говорит на эллинском языке святых отцов, который действительно является более тысячи лет единственным богословским языком Вселенской Церкви, и это неукоснительно соблюдается веками, по крайней мере, в богослужении, в молитвенной и духовной жизни верующих. Порой, особенно в новоевропейскую эпоху, этот язык прерывался или утрачивался даже на Востоке, и этот негативный процесс глубоко затронул школьную или учебную практику. В новоевропейском восточном богословии наметилось ощутимое западное влияние, поэтому возник определенный разрыв между школьными и приходскими занятиями. Это была самая тревожная и унылая мелодия, в нотках которой слышался смертельный мотив. Последствия такого разрыва вынудило восточных богословов прибегнуть или хотя бы стремиться к двуязычной умонастроенности, предполагающей непрерывную двустороннюю сверку значения, скрытого под идиоматическими покровами. И поэтому, как уже говорилось, сегодняшние восточные богословы являются опосредующим звеном между отцами Церкви и современностью, не разрывая с ней связь. Этого взгляда придерживается редактор журнала «Östliches Christentum» Ханс Эренберг, который, говоря о восточных богословах, сказал: «Они находятся в непосредственной близости к исходному основанию древних отцов; это не догматизм, а догмат как таковой, не церковность, а верность Церкви. Их богословие – подлинное дитя древнего христианства, ранней Церкви, и приемное дитя современной Европы». Доктор Эренберг говорил преимущественно о современном русском богословии. Но это в большой степени относится к Восточной Церкви в целом.

Многие западники по-прежнему верят в «Неизменный Восток» даже в Церкви, «неизменный» в смысле бесплодности и застоя. Это очень опасная иллюзия и явная историческая ошибка. Дело в том, что Восточная Церковь сохраняет неискаженное наследие прошлого в оживленной полемике с меняющимися временами (как сказал бы немец: Auseinandersetzung¹⁹⁴. После событий Четвертого крестового похода Восток не терял живой связи с Западом, а Запад оказывал значительное влияние на развитие Востока. Древнее предание сохранялось, несмотря на давление извне, и не только по инерции. Эти связи часто были пагубными. Но в этой школе исторических испытаний и конфликтов Восточная Церковь должна была научиться и во многом научилась откликаться, опираясь на имеющийся опыт, на вызовы и проблемы современности, ибо в этом опыте старое и новое поглощено живой целостностью. Я отнюдь не полагаю, что все проблемы удачно разрешены и все напряженности сняты или устранены. Напротив, мы находимся в гуще острого противостояния и сопротивления. Так же, как и Церковь в достославную эпоху Вселенских Соборов. В настоящее время я заинтересован только в правильном подходе к этим неминуемым и повторяющимся напряженностям. Мы должны встречать вызов меняющегося времени на твердой почве вселенского и соборного предания и опыта. Или, по выражению Ф. Д. Мориса, нам необходимо сверять дух нашего века не по духу другого отдельно взятого века, а по Святому Духу Божиему.

Именно в этом камень преткновения. Обращаясь к старому Преданию, свидетельству христианской древности, не делаем ли мы то, что сами же осуждаем и отрицаем? Может быть, мы просто навязываем пережиток умонастроенности древних времен? Ведь на самом деле отцы, как греческие, так и латинские, толковали апостольское послание, подлинное благовестие в греческих категориях, и легко обнаружить влияние эллинской, или эллинистической философии на их учение. Это долгое время составляло главное возражение против их бесспорного авторитета. Однако суть вопроса в следующем: можем ли мы рассматривать эту, так сказать, «эллинистическую фазу» христианского богословия как просто несчастный исторический случай, и можем ли мы вообще обойтись без этих «греческих категорий». Следует признать, и это свершившийся факт, что христианский эллинизм никогда не являлся чисто восточным феноменом. Эллинизм есть общая основа и предтеча всей христианской цивилизации. Неотъемлемая часть нашего христианского бытия, нравится нам это или нет. Невозможно просто отменить всю историю задним числом, и на это есть веская причина. Кто-то заметил, что битва при Марафоне принадлежит английской истории не в меньшей степени, чем битва при Гастингсе. Еще справедливее будет сказать, что Вселенские Соборы и отцы Церкви принадлежат нашей собственной истории, независимо от нашего места проживания и, возможно, подданства.

Эту родословную и отцовство нам следует послушно признать, если мы хотим держаться всего, что соответствует нашей христианской миссии и является залогом нашего христианского бытия. Ибо христианство – не просто абстрактное и «общее» послание, которое можно отделить и удалить из исторического контекста, или некая «вечная» истина, которую можно сформулировать из неких сверхисторических положений. Христианство согласно своей истинной сущности – история. Свидетельство и толкование конкретных исторических событий. И первое непосредственное свидетельство этих событий, единственное свидетельство, которым наши верования и убеждения устанавливаются и утверждаются, даровано на совершенном и «особом» языке. И здесь мы достигаем критической точки. Может быть, в свете всего вышесказанного, стоит выйти за пределы Писания? А разве это – не иудейское или еврейское Писание в эллинском обличии? Немногие, на самом деле, могли бы последовательно прийти к мысли о радикальном устранении элементов «священного иудаизма» из сущностной текстуры христианской веры. Возможно, иудаизм будет единодушно признан сущностным и интегральным элементом в христианском миропонимании. Но как раз для того, чтобы иметь возможность истинное начало любого «эллинизма» яростно отвергнуть как неправомерное дополнение или фальсификацию.

Боюсь, что во всем споре о «крайней эллинизации» христианства в постапостольской Церкви целенаправленно применяются двоякие стандарты. Мы всегда притязаем быть конкретными и держаться последовательности в изложении событий, но на практике прекращаем этому следовать, как только достигаем церковных начал. Мы не считаем «чистой случайностью» органичную связь истории спасения с историей Израиля, историей богоизбранного народа, и поэтому легко принимаем иудейский склад ума за сакральный образец нашего собственного миропонимания и христианского понимания вообще. Но как только мы касаемся темы Церкви, мы начинаем заявлять, что все произошедшее после этих событий совершенно случайно, и тот факт, что исконное аутентичное толкование христианского послания было изложено в эллинистических категориях, уже не имеет никакого значения и должно рассматриваться скорее как беда, и даже зло. Очевидно, двоякость стандартов в конечном счете определенно зависит от наших ученых домыслов и предрассудков. С другой стороны, я не предлагаю точный и буквальный параллелизм иудаизма и эллинизма.

В данном случае крайне важно подчеркнуть, что христианский эллинизм нельзя изначально сбрасывать со счетов как проходящую случайность.

Давайте будем исторически достоверны во всех царствах нашего христианского бытия. Ныне для многих из нас историчность означает относительность. Но это очень узкий и частный подход, и я сильно сомневаюсь в том, что это подлинно библейский или евангельский подход. Священная история спасения состоит не из простых происшествий, преходящих и потому не относящихся к делу, а из событий, которые остаются навсегда. История спасения происходит и поныне в спасенной общине, в Церкви Божией. В ней не только происшествия, но и события, которые остаются. Формулирование христианского догмата есть одно из таких непрерывных событий или достижений. Мы должны принять его в том самом виде и форме, в какой он изначально дарован, сохранялся или передавался в Церкви. Конечно, это свидетельство Церкви об откровенной истине, вверенной ей, которая была и стала, подробно изложено языком, который не долгое время, к счастью или к несчастью, являлся нашим собственным. Мои слова многим покажутся необычными и отчужденными. На самом деле решить дилемму можно двумя различными способами. Либо – и, возможно, это текущее решение – можно попытаться перевести когда-то изложенное на инородном языке. Однако это должен быть не «буквальный» перевод (нам нужно перевести послание, а не слова), а именно «толкование», т. е. переложение в другом интеллектуальном ключе. Именно способ умонастроенности и соотнесенности с миром, а не просто словарный запас, создают различия языков. Либо можно попытаться выучить древний язык – в меру своих сил – чтобы овладеть им как своим собственным, и не нуждаться в чьем-либо «переводе», или, возможно, принять или заново открыть его как свой исконный язык, впервые услышанный из уст матери. В любом случае, даже для порядочного и надежного перевода, нам необходимо знать в наиболее полной мере язык источника, который мы переводим. Знать язык au fond¹⁹⁵ предполагает именно говорить на нем, т. е. использовать его спонтанно, как врожденный способ самовыражения и средство общения.

В соответствии с установленным порядком передачи и прилежного истолкования библейского послания посредством ранее не существовавших идиом ныне живущим людям нам нужно владеть соответствующим знанием исходного библейского языка. В соответствии с установленным правилом толкования христианского догмата и точного переложения его на современный язык мы должны владеть тем языком, которым догмат впервые был изложен. Если мы не последуем этому правилу мы всегда будем посредственными толмачами. И останемся рабами конвенционального словаря, регистрирующего и фиксирующего определенные «соответствия» между изолированными и обособленными «словами» двух своеобразных языков. Такая изоляция неизбежно изменяет и музыкальную фразу, и целостный стиль композиции. Даже в самом лучшем словаре еще не содержится живой язык. Язык оживает только в то мгновение, когда он используется спонтанно, а не в процессе написания школьного сочинения. Это и стало причиной включения священных языков Писания в обязательную программу богословского образования, чтобы каждый свидетельствующий о Слове проповедник был в силах проверить на соответствие Слову все современные «переводы» и истолкования, в противном же случае его толкование могло быть признано негодным. Те же требования прилагаются к догмату. Для исправной передачи разумения древней Церкви, т. е. святоотеческого способа мыслить, нам необходимо иметь сложенный патриотически ум. Иначе нас подстерегает опасность выдумывания новых значений вместо растолкованных старых.

Разве предложение освоить характерный для древней Церкви язык звучит оскорбительно? Разве не многие в наше время предпринимают попытки изучить язык великих реформаторов, чтобы заново открыть и обрести его как свой исконный язык, используя в современной среде, с целью проповедования и богословского размышления? На самом деле многие люди в наши дни изъясняются слогом Лютера и Кальвина, не считая при этом себя несвоевременными. И в Римско-Католической Церкви многие употребляют выражения из тезауруса святого Фомы. По сути, каждый в наш беспокойный век действительно избегает вульгарных и неполноценных современных устойчивых выражений в богословии, предпочитая нечто более благородное и продуманное.

Так почему бы и нам не обогатить собственный слог, настроив его на святоотеческий лад? В чем надобность изгнания идиоматических фразеологизмов 4–5 веков за пределы современной Вавилонской башни? Ведь именно на этой древней почве вселенского христианского предания могут сомкнуться две ныне отклоненные вероисповедные ветви, и этому быть – только в том случае, если мы отважимся восстановить подлинно вселенское умозрение церковной истории, выйдя из круга пространственно-временных различий. В этом делании является сподручным наследие Восточной Церкви.

Со своей стороны, Церкви на Востоке тоже следует расширить свое представление и встретиться с Церквями Запада в общем братском поиске. Встреча, по сути, уже происходит много веков. С исторической точки зрения неправильно считать, что христианский Восток впервые встречает христианский Запад в наши дни. Он долгое время поддерживал связь с западным богословием. Лютеранские и реформаторские учебники богословия были широко распространены в русских семинариях 18–19 веков, а западный оригинал часто просматривается в работах самих православных богословов. В последнее время им самим пришлось заново изучать святоотеческое наречие. Большое и роковое несчастье в том, что первая встреча с Западом и последующий долгий разговор приняли форму «псевдоморфоза» и эклектизма, и многие воспоминания о прошлых конфликтах и недоразумениях все еще горьки и болезненны. Но разве «псевдоморфоз» и подобие есть единственно возможная форма встречи или наиболее подходящая из всех существующих? Подлинная встреча будет иметь место, когда будет заново открыта общая земля.

Возможно, склонность к такому поиску вполне естественна, после многих столетий разлада и отчуждения, противоречий и столкновений. Большой опасностью и искушением нашей эпохи является то, что Запад с излишне особым ударением и преувеличением подчеркивает собственное западное своеобразие, выступая от имени представителей только западного предания. Несомненно, опасность возникает и на Востоке, когда тот поступает таким же образом. Такая позиция, безусловно, не является спасительной и обетованной землей для встречи или подлинного восстановления искаженной традиции. Однако отсутствие попыток восстановления или реинтеграции, на мой взгляд, есть дамоклов меч, и поэтому есть основная задача сегодняшнего христианства. Ни синтеза, ни согласования невозможно достичь обычным арифметическим действием – либо вычитанием всех отличий, либо сложением всех различий. Синтез не является ни общим знаменателем, ни общей суммой.

По моему личному убеждению, или, если угодно, частному мнению, подлинную интеграцию христианского предания следует искать в неопатристическом синтезе. Ступая след в след отцам Церкви, видя в их величественных фигурах не звенья освященной веками, но отжившей цепи «традиций», не осколки древности, а живых учителей, даровавших нам драгоценные жемчужины своей мудрости, из уст которых мы можем услышать послание о жизни и истине. Если я не ошибаюсь, именно это происходит сейчас в обширном поле богословских изысканий. Засвидетельствованный факт – возвращение нынешних богословов к святоотеческой традиции, даже с ясным осознанием всей трудности следовать и держаться их пути, но как раз в этом – драгоценнейший залог вселенского обетование нашей эпохи.