Отдел первый. Из жизни маленьких девочек

По «Воскресному чтен.» 1869–70 г.

Святая Дева Мария, дочь праведных Иоакима и Анны, Пречистая Матерь Господа нашего Иисуса Христа, с трехлетнего возраста после своего введения во храм и до пятнадцати лет жила в обители дев в одной из отдельных келий, устроенных в самих стенах Иерусалимского храма. В своих ежедневных занятиях Она соблюдала здесь следующий порядок, достойный подражания каждого христианского дитяти.

При восходе солнца Святая Дева оставляла сон и спешила в храм на молитву, в которой и пребывала до третьего часа. Не должны ли вы, дети, вставши от сна, каждое утро освящать себя благоговейной молитвой, посвящать Небесному Отцу первую мысль и первое чувство, благодарить Его за прошедшую ночь и испрашивать помощи на дневные занятия?

После утренней молитвы, которая, как небесная роса, освежает душу, юная Дева возвращалась в Свою келью (т. е. комнату) и здесь до девятого часа пополудни упражнялась частью в чтении Божественных книг, а частью в рукоделии, приличном Ее полу, как то: в пряже льна, в шитье одежды и т. п.

Памятником ее искусства в рукоделии между прочим остался драгоценный хитон – это узкая, долгая, круглая риза с рукавами и отверстием для головы. Прекрасно, если вы, юные девы, занимаетесь науками, особенно чтением назидательных книг; но, подобно юной питомице иерусалимского храма, приучайтесь и к рукоделию, весьма необходимому в жизни. Кроме того, что рукоделие приносит удовольствие и существенную пользу, оно рассеивает скуку и охраняет воображение от вредной часто мечтательности.

В девять часов Святая Дева опять становилась на молитву и молилась до тех пор, пока, как говорит предание, являлся к Ней ангел, от руки которого Она принимала пищу. По окончании всего, возвратясь в свое отделение, Она, испросив у Бога мирной и безмятежной ночи, отходила на покой. Видите, дети, что Святая Дева Мария каждое дело сопровождала молитвой: молилась при начале и конце ученья, пред рукоделием и после рукоделия, пред пищею и после пищи, ложась спать и встав от сна. Не должны ли и вы все случаи и обстоятельства ежедневной жизни, умственные занятия и телесные труды начинать и оканчивать приличными церковными молитвами? Не должны ли и вы пред столом и после стола благодарить Бога, Подателя всех земных благ, и таким образом употребление пищи, общее человеку с бессловесными, возводить на степень действия разумного и богослужебного? Не должны ли, отходя ко сну, последнюю мысль свою обращать к Тому, Кто сотворил вечер? Никогда дети не бывают более здоровыми, бодрыми и расположенными к полезным занятиям, как тогда, когда освящают покой свой благоговейной молитвой, утренней и вечерней, и на каждое доброе дело испрашивают помощь и покровительство небесное.

Святая Дева Мария, возрастая телом, более и более росла и укреплялась духом; с каждым днем молитва Ее усиливалась, подвижничество возвышалось, богомыслие усугублялось; каждый день при помощи благодати Божией восходила Она от силы в силу, от совершенства к совершенству. Не должны ли вы для приготовления себя к своему временному и вечному назначению располагать свои ежедневные занятия так, чтобы ваша молитва и умственные упражнения возводили вас от совершенства к совершенству, чтобы самый сон, пища, движение, покой и прочее, способствуя к возрастанию и укреплению тела, способствовали вместе с тем к возрастанию духа, так, чтобы ум, сердце и воля среди всех разнородных познаний, чувствований и желаний стремились к первому началу и последнему концу всякого блага и совершенства – Единому, в Троице славимому, Богу?

Григорий Дьяченко

Преподобная Макрина принадлежала к благочестивому семейству, из которого произошли великие учители Церкви Василий Великий и Григорий Нисский, жившие в IV веке по Рождестве Христовом. Родители святой Макрины как люди благочестивые и благоразумные начали воспитывать по-христиански и свою дочь с самого раннего детства. Едва в Макрине пробудилось сознание, как мать уже спешит напитать ее словом Божиим, молитвой, ведя и само обучение ее по священным книгам. А места из них, вполне доступные детскому пониманию, заставляла ее заучивать наизусть, чтобы глубже внедрить в детское сердце спасительные слова вдохновенных писателей, при этом объясняла малютке в задушевных материнских беседах и смысл молитв, каждодневно читаемых. И как обыкновенно юное растение, согреваемое теплом и орошаемое дождями, быстро растет, цветет и благоухает, так и юная Макрина под животворным воздействием слова Божия, теплоты молитвенной и под мудрым попечением любящих родителей развивалась, цвела духовно, с малолетства благоухала истинным благочестием. Она особенно возлюбила храм Божий и церковное богослужение. Старательно заботясь о религиозно-нравственном воспитании дочери и глубоко усвоив тот справедливый взгляд, что всякий час времени, проведенный в праздности, вреден для души, родители приучили Макрину также и к добрым и полезным житейским трудам, хозяйству и рукоделию. Когда Макрина пришла в возраст и настала пора выдать ее замуж, то и в этом важнейшем событии человеческой жизни родители ее поступили вполне благоразумно и по-христиански: они не искали ей жениха богатого, блестящего своим житейским положением, а доброго и кроткого христианина, и хотя такой жених нашелся, но скоро умер. Господь не судил Макрине вести супружескую жизнь, и всю последующую свою жизнь она провела в строжайшем девстве и духовных подвигах, посвятив все свои силы, все труды на благо родной семьи и всех ближних. Когда же братья и сестры ее возросли и перестали требовать ее забот о себе, тогда она убедила мать удалиться в пустынное место, и там-то они провели остаток жизни в непрерывном подвиге молитвы, поста и труда.

В Понтийской области, на берегу реки Ириса, они основали обитель дев, в которой мать ее, Емилия, приняла управление. Ничего не может быть удивительнее жизни этих рабынь Господних. Им неизвестны были ни гнев, ни зависть, ни ненависть, ни подозрение, ни тщеславие. Молитва и пение псалмов составляли их занятие и вместе с тем отдохновение.

Скончалась святая Макрина в 379 году, еще при жизни будучи прославлена от Бога даром чудотворения.

Я хочу поговорить с вами о маленьком голубом цветочке с золотистым венчиком, точно сердечком, в середине; цветочек этот называют незабудкой. Когда я была еще маленьким ребенком, то, гуляя с няней в обширном парке, окружавшем наш сельский дом, всегда надолго останавливалась около большой канавы, отделявшей парк от темного бора; по краям этой канавы росло множество самых крупных, самых прелестных незабудок. Я не могла насмотреться на них, не могла нарадоваться; мне казалось, что незабудки смотрят на меня своим лазоревым взором и говорят: «Не позабудь меня!»

– Не говорят ли эти цветы? – спрашивала я иногда свою няню. Няня моя была старушка, малороссиянка, необыкновенно добрая, простая сердцем и глубоко набожная. Она любила слушать Священное Писание и знала много занимательных рассказов религиозного содержания. На повторяемые мои вопросы, не говорят ли эти цветы, раз она ответила мне:

– Да, рассказывают благочестивые люди, что однажды цветы говорили, и лучшее слово сказал твой любимый лазоревый цветок.

– Расскажи, няня, что это за слово – «незабудка?»

– Изволь, друг сердечный,– отвечала няня, горячо любившая меня,– слушай и не шали, пока я буду говорить.

Я смиренно уселась подле няни на мягкой траве около канавы и, не спуская глаз с окружавших нас незабудок, слушала следующий рассказ.

– Когда Господь Бог, – начала, перекрестясь, няня, – сотворив мир, почил от трудов Своих, то позвал к Себе первого человека – Адама, и при нем дал имя каждому животному; потом поставил перед Собой рядами все растения, стал посреди них, и каждому дереву, цветку, травке, былинке говорил подряд его название и для чего он назначен, до тех пор, пока они не запоминали все. Только один цветочек стоял безмолвно в большом смущении. Подняв на великого Творца свои голубенькие глазки и открыв Ему свое золотое сердечко, он в блаженном восторге все позабыл, кроме Создателя, и не мог ничего запомнить.

Опустив к земле цветы и бутончики, голубой цветочек залился румянцем смущения и умоляющим голосом пролепетал: «Господи! Отец всего создания, прости меня, я не мог оторвать от Тебя взоров моих и позабыл самого себя. Если Тебе будет угодно повторить мое название, я никогда его не забуду». Творец неба и земли, взглянув с любовью на этот цветок, произнес: «Вины нет в том, что ты забыл самого себя, Меня ты только не забудь», – и удалился. Цветок так и остался в блаженном состоянии божественного восторга, сделался любимцем всех и каждого, вот как и тебя, – сказала, обратясь ко мне, няня. – Господь наградил его за любовь к Себе прекрасным именем незабудки. Вложи и ты в свое детское сердце завет Господа, данный незабудке: «Меня ты только не забудь!»

Из книги «Мир в рассказах»

В одной стране был обычай отрубать руки всякому, кого уличат в краже. Попался раз в этом знатный вельможа, царский любимец. Не мог царь отступить от старинного обычая и велел наказать преступника.

Но вот накануне казни является во дворец маленькая девочка, дочь этого вельможи, и просит со слезами допустить ее к царю. Царедворцы исполнили ее просьбу. Девочка упала на колени перед грозным владыкой.

– Великий государь, – сказала она в страхе, – отец мой присужден остаться без рук – так вот, отрубите мои руки.

У царя были свои дети, и ему понравилось, что маленькая девочка так любит отца.

– Пусть будет так, как ты просишь, – сказал царь. – Но ты можешь отказаться от казни, хотя бы в самую последнюю минуту.

На другой день девочку повели на двор казни. Среди двора стояла обрызганная кровью плаха, а возле – палач с мечом. Побледнела девочка, смутилась на минуту... но скоро овладела собой, подошла к плахе и протянула свои ручонки. Палач крепко привязал ее руки к плахе ремнями. Девочка не проронила ни слова. Палач поднял меч, а она закрыла глаза... Меч сверкнул и опустился, не задев и края пальцев.

– Царь прощает отца твоего за любовь великую твою! – объявил посланный от царя. Отворились двери тюрьмы: бежит к дочери отец, целует у нее руки, слезами их обливает. На другой день царь объявил народу указ об отмене навеки жестокого старого обычая. А на дворе казни по царскому приказу поставили столб с мраморной доской, и на ней золотыми буквами написали, как дочь готова была отдать свою жизнь за жизнь отца; а в конце прибавили такие слова: «Счастливы отцы, у которых такие дети!»

Кто родителей почитает, тот вовеки не погибает.

Материнская молитва со дна моря вынимает.

Без отца – полсироты, а без матери – и вся сирота.

Нет такого дружка, как родная матушка да родимый батюшка.

Родительское благословение в воде не тонет и на огне не горит.

Братская любовь крепче каменных стен.

Вся семья вместе, так и душа на месте.

Мать дочку кормила, растила, ночей над ней не досыпала и дочку, как куколку, нарядно одевала, с подругами гулять пускала.

– Повеселись, моя голубка, повеселись, родная: только и погулять тебе, пока молода, а мне, старухе, много ли надо: теплый угол да хлеба кусок, вот и все.

И выросла дочка на славу: красива, умна и на работу ловка.

Вышла она замуж за богатого, и дом свой вела хорошо, и деток чисто водила. Только старую хлеб-соль она позабыла: забыла она, как мать ее с горем растила, как трудилась для нее, как нужду одиноко терпела. Чем бы покоить старушку, она ей велит малых деток качать, а ее с собой и за стол не сажает: боится, как бы чего не разбила, как бы на стол не пролила: ведь она плохо уже стала видеть, да и руки и ноги дрожат, а что говорят, не дослышит.

И сидит старушка за печкой одна и не смеет к столу подойти. А внучка-малютка в углу на полу огород городит.

– Что это, доченька, делаешь?

– Загородку в углу: когда ты, мама, старушка старая станешь, я тебя туда посажу, там тебе лучше будет; там и кормить тебя буду, а спать уложу на полу возле деток моих. Хорошо?

– Хорошо, мое дитятко, спасибо!.. Веди-ка бабушку к столу.

По журналу «Кормчий» 1902 г. № 30

Кто вас, детки, крепко любит,

Кто вас нежно так голубит,

Не смыкая ночи глаз,

Все заботится о вас?

Мама дорогая!

Колыбель кто вам качает,

Кто вас песней забавляет.

Или сказку говорит?

Кто игрушки вам дарит?

Мама золотая!

Если, детки, вы ленивы,

Непослушны, шаловливы,

Как бывает иногда,

Кто же слезы льет тогда?

Все она, родная!

По Печерскому-Мельникову

В большом городе была ярмарка. Как раз в это время случилась страшная повальная (заразная) болезнь. Много народу перемерло.

И жил в это время в городе небогатый приезжий торговец с женой и дочкой-семилеткой по имени Груня. Отец и мать заболели; больных тотчас же свезли в больницу, чтобы от них другие не заразились, а Груню так и забыли. Осталась Груня одна. Плачет, бедная, отца с матерью зовет. Плакала-плакала, да и задумала искать отца с матерью.

Бродила Груня целый день по улицам, наголодалась, притомилась, голубушка, наконец спросами да расспросами добралась до больницы. В больницу ее не пускают, прочь гонят, а она не уходит, плачет да кричит: «К маме пустите! Христа ради, миленькие, пустите!»

Ехал мимо купец Чапурин. Видит он: убивается девочка, остановился, расспросил. Жалко ему стало девочку, зашел в больницу, расспросил о родителях Груни; а они уже померли. Еще жальче стало купцу, и решил он взять сиротку к себе, заменить ей отца родного. Как порешил – так и сделал. Привез Груню в свою семью и говорит жене и двум дочерям: «Жена, вот тебе третья дочка, а вам, дочки, сестрица».

И стала жить Груня в чужой семье, как в своей. Чапурины держали ее, как родную дочь: так же кормили, одевали, так же ласкали, учили, такое же приданое готовили, а дочери их Груню сестрицей звали и крепко полюбили.

И Груня выросла – девочка-золото: умная, ласковая, а главное – добрая-предобрая. Помнила она свое сиротство и крепко привязалась к бедным да сиротам. «Хорошо, что Бог мне других отца с матерью послал, – думала она, – не всем сиротам так-то бывает. Как же этим-то жить? Сколько нужды да горя изведают, 6едные!»

Чапурины выдали Груню замуж за хорошего и любимого ею человека, наградили ее наравне со своими дочерями. А Груня до конца жизни своей все о бедных да сиротах печалилась да заботилась, и много сирот называли ее своей матерью богоданной.

Из «Задушевного слова»

Кончились уроки; все бегут поиграть, а Митя домой. Придет – и сейчас к своей маленькой сестренке. Вымоет ей ручки, причешет ее, усадит, занимает, гуляет с ней. Встанет поутру – сейчас к ней: поднимет, умоет, оденет, расскажет ей что-нибудь, накормит и бежит в школу.

Кончит заниматься, приготовит уроки – и опять к ней: он ее и уложит, он и убаюкает. Все свободное время она с ним. Соседи даже удивляются: что за мальчик – точно нянька, все с сестрой да с сестрой! Раз приходит он из школы, а она упала, запачкалась, расплакалась. Он утешил ее, умыл, развеселил, успокоил. Девочка часто капризничает, упрямится нарочно, старается рассердить брата, а он все с ней, всегда ласков, всегда добр.

Платье у него простое и бедное, зато сердце золотое. Все его любят и ценят.

– Митя, да что же ты не пойдешь поиграть с товарищами? Разве тебе не скучно постоянно возиться с этой девочкой? – говорят ему.

Митя радостно улыбнулся и нежно поцеловал ребенка.

– Да ведь это моя маленькая сестренка! – сказал он, прижимая ее к себе и крепко целуя.

Из «Кормчего» 1901 г,. № 39

Сколько в ваших глазках

И тепла, и света!

Сколько в ваших ласках

Чистого привета!..

Дети, вам желаю

Вырасти большими,

Но душой остаться

Навсегда такими.

Из Паульсона

Раз по дороге в город шли девушки-служанки – Анна и Марья. Каждая несла на голове корзину с плодами. Анна все вздыхала да охала, а Марья все шутила и смеялась. Наконец Анна и говорит Марье: «Как ты можешь смеяться? Неужели тебе легко? А ведь твоя корзина даже тяжелее моей, и силы-то у тебя немного». – «Это верно, – отвечала Марья, – но у меня в корзине находится чудесная травка; если ее положить в корзину, ноши и чувствовать не будешь».

«Какая эта травка? – воскликнула удивленная Анна. – Одолжи мне эту травку». Марья засмеялась и сказала: «Дать тебе ее я не могу, а если хочешь, то скажу, как она называется; травка эта – терпение».

Из «Сборника» Тихомирова

Было мне годов восемь. Жили мы в Смоленской губернии. Батюшка мой оброк барину платил – крепостным был. Француз в ту пору пришел на Русскую землю. Москва горела, а людей много было побито. Тягота по миру пошла. Нас, ребят несмышленых, все французом пугали; и представлялся нам француз страшным, черным, а изо рта огонь пышет. Боялись... Совсем глупые были и ничего не знали.

Вот кончилась война, и французов домой погнали; сказывали, что мимо нашей деревни пленных поведут. Любопытно было всем посмотреть на француза. Пришел раз отец в избу и говорит матушке: «Француз недалече». У меня сердце так и упало, а поглядеть хочется.

Побежала я на двор, да в подворотню и гляжу; а на дворе-то холодно было, дрожу и жду. Сморю, идет много народу, и видно, что не наши; тело-то в лоскутья какие-то завернуто, у одних башмаки есть, а другие и совсем босые; в лице-то кровинки нет, худые все, белые-белые. Идут, шатаются да все стонут: «Глиба, глиба» – хлеба просили. А сзади солдаты с ружьями. Уж так-то мне жалко их стало, так жалко, что и сказать не знаю. Побежала я в избу, схватила ковригу хлеба, да на улицу. Подбежала к переднему, и страх пропал, хлеба даю. А он, как увидел меня, по-своему что-то лепетать стал, по голове погладил, и так жалостно глядит и плачет. Угнали их. Думала, что отец бранить меня за хлеб станет; нет, ничего не сказал.

И разумею я теперь, что всякий человек – создание Божеское, всякому тягота не сладка: француз ли будет он или татарин, все равно, ко всякому надо жаление (т. е. сострадание) это иметь.

Ушинского

Сережа и Аннушка остались дома одни, и брат сказал сестре: «Пойдем, поищем, не осталось ли в доме чего-нибудь вкусного, и полакомимся». – «Если б ты меня повел в такое место, где нас никто не увидит, то, пожалуй, я пошла бы с тобой», – отвечала Аннушка. «Пойдем в кладовую: там мы найдем что-нибудь хорошенькое, и никто нас не увидит». – «Нет, Сережа, там может увидеть нас сосед: он колет на дворе дрова».

«Ну, так пойдем в кухню, – уговаривал Сережа сестру, – там стоит целый горшок меду, и мы намажем себе по большому ломтю хлеба». – «В кухне увидит нас соседка: она, верно, теперь сидит у окна и прядет». – «Ах, какая ж ты трусиха, Анюта, – сказал маленький лакомка, – пойдем, если так, в погреб кушать яблоки; там уж, наверное, нас никто не увидит». – «Ах, милый Сережа, неужели ты думаешь, что в погребе уже никто нас не увидит? Разве ты не думаешь о Том, Кто видит через стены и от Которого и в темноте нельзя скрыться?» Сережа испугался. «Правда твоя, сестрица, – сказал он. – Бог видит нас и там, где человеческий глаз ничего не видит; а потому ни наедине, ни в темноте не должны мы делать ничего такого, чего не смогли бы сделать при других и при свете».

Народная сказка

Жили старичок со старушкой; у них были дочка да сынок маленький. Собрались старики в город и приказывают дочке: «Мы пойдем, дочка, в город; принесем тебе булочку, купим платочек; а ты будь умна, братца береги, со двора не ходи». Ушли старики; девочка посадила братца на травку под окном, а сама побежала на улицу и заигралась. Налетели гуси, подхватили мальчика и унесли на крыльях.

Прибежала девочка, глядь – братца нет. Кинулась туда-сюда – нету. Кликала девочка, кликала братца – не откликается. Выбежала в чистое поле: вдали метнулось гусиное стадо и пропало за темным лесом. «Верно, гуси унесли братца», – подумала девочка и пустилась гусей догонять.

Бежала девочка, бежала, видит – стоит печка. «Печка, печка! Скажи куда гуси полетели?» – «Съешь моего ржаного пирожка, скажу!» А девочка говорит: «У моего батюшки и пшеничные не едятся!» – и побежала дальше. Бежит она и видит: стоит яблоня. «Яблоня, яблоня! Куда гуси полетели?» – «Съешь моего лесного яблочка, тогда скажу!» – «У моего батюшки и садовые не едятся! И побежала девочка дальше.

Долго бы пришлось бегать девочке, да попался ей навстречу еж. Хотела девочка ежа толкнуть, да побоялась наколоться и спрашивает: «Ежик, ежик куда гуси полетели?» Ежик и показал дорогу девочке. Побежала девочка по дороге и видит: стоит избушка на курьих ножках; в избушке сидит братец ее на лавочке у окошка, золотыми яблочками играет. Подкралась девочка к окну, схватила братца и побежала домой; а гуси увидели и полетели за девочкой в погоню.

Бежит девочка, а гуси совсем ее нагоняют. Куда деваться? Подбежала девочка к молочной речке с кисельными берегами: «Реченька, голубушка, укрой меня!» – «Съешь моего простого киселька с молочком!» Поела девочка киселька с молоком; тогда речка спрятала ее под крутой бережок, а гуси мимо пролетели.

Выбежала девочка из-под бережка и побежала дальше, а гуси ее увидали и опять пустились в погоню. Что делать девочке? Подбежала она к яблоне и сказала ей: «Яблонька, голубушка, скрой меня!» – «Съешь моего лесного яблочка – тогда спрячу». Нечего девочке делать – съела она лесного яблочка. Яблоня закрыла девочку ветвями: гуси пролетели мимо.

Вышла девочка из-под яблони и пустилась бежать домой; а гуси опять ее увидали и ну опять за ней! Совсем налетают, крыльями над головой машут. Чуть-чуть добежала девочка до печки и сказала ей: «Печка, матушка, спрячь меня!» – «Съешь моего ржаного пирожка, тогда спрячу!» Поскорей девочка съела ржаного пирожка и залезла в печь: гуси пролетели мимо.

Вылезла девочка из печки и пустилась домой во весь дух. Гуси опять девочку увидали и опять погнались за ней. Вот налетают, крыльями по лицу бьют, того и гляди, братца из рук вырвут; да изба-то была уже недалеко. Вбежала девочка в избу, проворно двери захлопнула и окошки закрыла. Покружились гуси над избой, покричали, да так ни с чем и полетели назад.

Пришли домой старичок и старушка, видят: мальчик дома, жив и здоров. Подарили девочке булочку и платочек.

Народная сказка

В некотором царстве, в некотором государстве было у царя три сына – все молодые, холостые, удальцы такие, какие только в сказках бывают. Младшего звали Иван-царевич. Говорит им царь таково слово:

– Дети мои милые, возьмите себе по стреле, натяните тугие луки и пустите стрелы в разные стороны: на чей двор стрела упадет, там и сватайтесь.

Пустил стрелу старший брат – упала она в боярский двор, прямо против девичьего терема. Пустил средний брат – полетела стрела к купцу на двор и упала у красного крыльца, а на том крыльце стояла душа-девица, дочь купеческая. Пустил младший брат – попала стрела в грязное болото, и подхватила ее лягушка-квакушка.

Говорит Иван-царевич:

– Как мне за себя лягушку взять? Лягушка не ровня мне.

– Бери! – отвечает ему царь. – Знать, судьба твоя такова.

Вот поженились царевичи: старший – на боярышне, средний – на купеческой дочери, а младший, Иван-царевич, – на лягушке-квакушке.

Призывает их царь и приказывает:

– Чтобы жены ваши испекли к завтрему мне по мягкому белому хлебу.

Воротился Иван-царевич в свои палаты невесел, ниже плеч буйну голову повесил.

– Ква-ква, Иван-царевич! Почто так кручинен стал? – спрашивает его лягушка. – Аль услышал от отца своего слово гневное, неприятное?

– Как мне не кручиниться? Государь мой батюшка приказал тебе к завтрему изготовить мягкий белый хлеб.

– Не тужи, царевич! Ложись спать-почивать: утро вечера мудренее.

Уложила царевича спать, а сама сбросила с себя лягушечью кожу – обернулась душой-девицей, Василисой Премудрой. Вышла на красное крыльцо и закричала громким голосом:

– Мамки-няньки! Собирайтесь, снаряжайтесь, приготовьте мягкий белый хлеб, каков я ела-кушала у родимого моего батюшки.

Наутро проснулся Иван-царевич: у квакушки хлеб давно готов – и такой славный, что не вздумать, не взгадать, только в сказке сказать. Изукрашен хлеб разными хитростями, по бокам видны города царские с пригородами и с заставами.

Благодарствовал царь на том хлебе Ивану-царевичу и тут же отдал приказ трем своим сыновьям: «Чтобы жены ваши соткали мне за единую ночь по ковру».

Воротился Иван-царевич невесел, ниже плеч буйну голову повесил.

– Ква-ква, Иван-царевич! Почто так кручинен стал? Аль услышал от отца своего слово жестокое, неприветливое?

– Как мне не кручиниться? Государь мой батюшка приказал за единую ночь соткать ему шелковый ковер.

– Не тужи, царевич, ложись-ка спать-почивать: утро вечера мудренее.

Уложила его спать, а сама сбросила лягушечью кожу – и обернулась душой-девицей, Василисой Премудрой. Вышла на красное крыльцо и закричала громким голосом:

– Буйные ветры! Принесите тот самый ковер, на каком я сиживала у родного моего батюшки.

Как сказано, так и сделано. Наутро проснулся Иван-царевич: у квакушки ковер давно готов – и такой чудный, что не вздумать, не взгадать, разве в сказке сказать. Изукрашен ковер златом-серебром, хитрыми узорами.

Благодарствовал царь на том ковре Ивану-царевичу и тут же отдал новый приказ, чтобы все три царевича явились к нему на смотр вместе с женами.

Опять воротился Иван-царевич невесел, ниже плеч буйну голову повесил.

– Ква-ква, Иван-царевич! Почто кручинишься? Аль услышал от отца своего слово жестокое, неприветливое?

– Как мне не кручиниться? Государь мой батюшка велел, чтобы я с тобой на смотр приходил; а как тебя в людях показать!

– Не тужи, царевич! Ступай один к царю в гости, а я вслед за тобой буду; как услышишь стук да гром, скажи: это моя лягушонка в коробчонке едет.

Вот старшие братья явились на смотр со своими женами, разодетыми, разубранными; стоят да на Ивана-царевича смеются:

– Что ж ты, брат, без жены пришел, хоть бы в платочке принес.

Вдруг поднялся великий стук да гром – весь дворец затрясся. Гости сильно испугались, повскакали со своих мест и не знают, что им делать; а Иван-царевич говорит:

– Не бойтесь! Это моя лягушонка в коробчонке приехала.

Подлетела к царскому крыльцу золоченая коляска, в шесть лошадей запряжена, и вышла оттуда Василиса Премудрая – такая красавица, что не вздумать, не взгадать, только в сказке сказать. Взяла Ивана-царевича и повела за столы дубовые, за скатерти браные.

Стали гости есть, пить, веселиться. Василиса Премудрая испила из стакана, да последки себе за левый рукав вылила; закусила лебедем, да косточки за правый рукав спрятала. Жены старших царевичей увидали ее хитрости, давай и себе то же делать. После, как пошла Василиса Премудрая танцевать с Иваном-царевичем, махнула левой рукой – сделалось озеро, махнула правой – и поплыли по воде белые лебеди; царь и гости диву дались. А старшие невестки пошли танцевать, махнули левыми руками – гостей забрызгали, махнули правыми – кость царю чуть в глаз не попала. Царь рассердился и прогнал их с бесчестьем.

Тем временем Иван-царевич улучил минуточку, побежал домой, нашел лягушечью кожурину и спалил ее на большом огне. Приезжает Василиса Премудрая, хватилась – нет лягушечьей кожурины, приуныла, запечалилась и говорит царевичу:

– Ох, Иван-царевич! Что же ты наделал! Если бы немножко ты подождал, я бы вечно была твоей. А теперь – прощай. Ищи меня за тридевять земель в тридесятом царстве, три пары железных сапог износи, три железные просвиры изгложи.

Обернулась белой лебедью и улетела в окно.

Иван-царевич горько заплакал, помолился на все четыре стороны и пошел куда глаза глядят. Шел-шел, и попадается ему навстречу бедный старичок:

– Здравствуй, – говорит, – добрый молодец! Чего ищешь, куда путь держишь?

Царевич рассказал ему свое несчастье.

– Эх, Иван-царевич! Зачем ты спалил лягушечью кожурину? Не ты ее надел, не тебе и снимать было. На вот тебе клубок; куда он покатится, ступай за ним смело.

Иван-царевич поблагодарил старика и пошел за клубочком.

Долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается – прикатился клубочек к избушке: стоит избушка на курьих ножках, стоит – повертывается. Говорит Иван-царевич:

– Избушка, избушка! Стань по-старому, как мать поставила, – к лесу задом, ко мне передом.

Избушка сейчас повернулась к лесу задом, к нему передом. Царевич вошел в избушку, а в ней лежит баба-яга, костяная нога, из угла в угол, нос в потолок врос. Говорит она сердитым голосом:

– Фу-фу-фу! Доселе русского духу слыхом не слыхивано, видом не видывано, а нынче русский дух воочию проявляется.

– Ах, ты, старая хрычовка! – говорит Иван-царевич, – ты бы прежде меня, доброго молодца, накормила-напоила, в бане выпарила, да тогда б и говорила.

Баба-яга накормила его, напоила, в бане выпарила; тогда царевич рассказал ей, что ищет свою жену, Василису Премудрую.

– Ох, дитятко! Как ты долго не бывал. Она с первых годов часто тебя поминала, а теперь перестала. Ступай скорее к моей средней сестре, та больше моего знает.

Иван-царевич собрался в путь-дорогу и пошел вслед за клубочком. Шел-шел – и вот опять перед ним избушка на курьих ножках.

– Избушка, избушка! Стань по-старому, как мать поставила – к лесу задом, ко мне передом. Избушка повернулась. Царевич вошел в нее, а там баба-яга, костяная нога, лежит из угла в угол, длинный нос в потолок врос. Увидала гостя и говорит:

– Фу-фу-фу! Доселе русского духу слыхом не слыхивано, видом не видывано, а нынче русский дух воочию проявляется. Что, Иван-царевич, волею пришел или неволею?

Иван-царевич отвечал, что сколько волею, а вдвое того неволею:

– Ищу Василису Премудрую.

– Жаль тебя, Иван-царевич! Долго ты не бывал; Василиса Премудрая тебя совсем позабыла. Ступай скорей к моей старшей сестре – Василиса Премудрая у ней; да смотри – одно не забудь: как войдешь ты в избу, Василиса Премудрая сейчас оборотится веретенцем, а моя сестра станет золотые нитки прясть, на то веретенце наматывать. Смотри же, не плошай. Унеси у нее то веретенце, переломи его надвое, кончик брось позади себя, а корешок наперед – Василиса Премудрая очутится перед тобою.

Пошел Иван-царевич в дорогу. Шел-шел, долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли, три пары железных сапог изношены, три железные просвиры изглоданы – добрался наконец до избушки на курьих ножках.

– Избушка, избушка! Стань по-старому, как мать поставила, – к лесу задом, ко мне передом. Избушка повернулась. Царевич вошел в нее, а там баба-яга, костяная нога, сидит, золото прядет; напряла веретено, положила его на донце, чтобы кудель (шерсть) переменить; а Иван-царевич тем часом удосужился, схватил веретено и переломил его надвое: кончик бросил позади себя, а корешок наперед. В ту же минуту явилась перед ним Василиса Премудрая.

– Ах, Иван-царевич! Как ты долго не бывал; я чуть за другого замуж не вышла.

Тут они взялись за руки, сели на ковер-самолет и полетели в свое государство. Через три дня на четвертый опустился ковер прямо на царский двор. Царь встретил сына и невестку с великой радостью, сделал пир на весь мир. Я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало.

Из Гейне

Дитя! Как цветок, ты прекрасна,

Светла, и чиста, и мила;

Смотрю на тебя – и любуюсь,

И снова душа ожила...

Охотно б к тебе на головку

Я руки свои возложил,

Прося, чтобы Бог тебя вечно

Прекрасной и чистой хранил.

По Диккенсу

Маленькая Лиза сидела у окошка и учила свой урок. Солнышко весело светило на нее; она чувствовала себя счастливой, и ей сильно хотелось сделать что-либо угодное Богу, Который сотворил все так прекрасно. И вот, когда она повторяла про себя слова Священного Писания: если брат твой согрешит перед тобою семь раз в один день, и семь раз в один день приступит к тебе и скажет: я раскаиваюсь, – ты должен простить ему, – ее серые глаза приняли серьезное и задумчивое выражение, и она сжала губки с очень решительным видом. Через несколько времени она сошла в столовую, где нашла только своего брата Федю. Он был на два года старше ее, но по уму и здравому смыслу не так ее опередил, как вы, может быть, воображаете. Федя находился, по-видимому, в самом дурном расположении духа.

– Экая жалость! В такой день в школе сидеть!

Таковы были его первые слова, которые он произнес, а судя по его очень некрасиво надутому лицу, и впредь от него нечего было ждать хорошего. С этими словами он бросил книгу, которая была у него в руках, на другой конец комнаты, где она упала на пол с разорванным переплетом и развалившимися листами.

– Федя! – закричала Лиза. – Не моя ли это «Арифметика?» Ведь ты знаешь, как я ее берегла.

– И вправду твоя, – отвечал он с искренним огорчением. – Я думал, что это моя. Уверяю тебя, что я не нарочно, Лиза. Прости меня!

– Хорошо, – сказала Лиза, медленно подбирая листы и припоминая слова Священного Писания о прощении обид. – Да, я думаю, что прощу, – и потом прибавила вполголоса: раз!

После завтрака дети отправились в школу. Вдруг Федя закричал:

– Лиза, какая огромная собака! Глаза – как угли, и язык висит – наверно, бешеная.

Бедная Лиза страшно испугалась и побежала; в страхе она, конечно, не замечала, что было у нее под ногами, и, попав ногой в прегадкую яму, упала. Падение было очень неприятно: она не только ссадила себе кожу на одном локте, но, кроме того, испортила совсем новый башмачок, который еще недавно блестел, как зеркало. На башмаке осталась большая царапина. Лиза залилась слезами, и вовсе не из-за локтя, потому что она умела переносить боль, как какой-нибудь герой, но – бедный новый башмак! Его уже нельзя было поправить.

– О, Федя, как тебе не стыдно говорить такие вещи! Это вовсе не бешеная собака, а просто Катон, который и мухи не обидит.

– Ах, Лиза, почем же я знал, что ты упадешь? Мне только хотелось, чтобы ты пробежалась немножко. Я очень жалею, что ты ушиблась, я раскаиваюсь в своей глупости. Не можешь ли ты меня простить?

– Постараюсь, – отвечала Лиза, делая над собой большое усилие, чтобы проглотить обиду, и тихонько проговорила с глубоким вздохом: два!

В школе Федя вел себя все время крайне беспорядочно. Во-первых, он взял у сестры пописать карандаш и потерял его; затем, как раз в ту минуту, когда она встала, чтобы присоединиться к своим классным подругам, шалун протянул ноги как только мог длиннее, и Лиза споткнулась о них и упала при общем смехе, весьма этим сконфуженная. Брат, конечно, принялся уверять, что он «нечаянно» и что, дескать, ему «ее очень жалко». Чем же он виноват, что у него такие громадные ноги? Он так старался упрятать их обе под скамейку; что же ему делать, если они не помещаются? Он так глубоко огорчен этим случаем.

Терпеливая маленькая Лиза должна была простить еще раз.

В течение остального утра она претерпела от Феди еще две-три обиды, о которых было бы слишком долго рассказывать.

Но обратимся прямо к их выходу из школы. Тут Лиза с ужасом увидела, что погода вдруг изменилась и дождь полил, как из ведра; но Федя занял у кого-то зонтик, раскрыл его, взял под руку сестренку и храбро пошел вперед.

– Осторожнее! – кричала Лиза.– Ты так раскачиваешь зонтик, что с него каплет мне прямо на голову!

– Надеюсь, что ты не умрешь от нескольких дождевых капель, – возразил Федя.

Дома бедная девочка с горестью увидела, что зонтик полинял и что хорошенькая розовая подкладка ее капора была совершенно испорчена грязными полосами.

– В самом деле, это уж слишком! – сознался Федя при виде ее огорчения. – Честное слово, Лиза, я это не нарочно! Если бы ты знала, до чего мне тебя жаль, ты наверное бы простила меня.

– Я тебя прощаю, – сказала Лиза с усилием. Потом она принялась что-то высчитывать по пальцам и произнесла наконец со вздохом: семь!

– Что ты целый день считаешь? – спросил ее брат с любопытством. Она ничего не отвечала и весело побежала обедать, повторяя про себя:

– Семь раз! Ах, как это было трудно, и как я рада, что больше прощать не нужно: я просто не выдержала бы больше.

После обеда детям нужно было заниматься уроками к следующему дню.

– Ох, ох, ох! – зевнул Федя. – Прежде чем примусь за это тройное правило, которое мне так надоело, заведем-ка один раз ящичек с музыкой, который тебе подарил дядя. Пусть он нам сыграет пьесу.

Глазки Лизы заблестели. Она поддалась искушению и выбежала из комнаты. Вскоре она возвратилась со своим сокровищем и с величайшей осторожностью завела ящик позолоченным ключиком; но лукавый Федя тихонько от нее вставил щепочку в хрупкий механизм¹⁵, так что чудесный ящик оставался безмолвным, когда девочка приготовилась слушать.

– Что это значит? – вскричала она, побледнев.

– Не беспокойся, – возразил Федя преважно. – Я необыкновенно искусный волшебник, и если только ты позволишь мне дотронуться до твоего ящика, то все пойдет отлично.

Лиза дрожащей рукой протянула ему ящик. Мальчик смело засунул туда пальцы, но, должно быть, слишком поторопился вытащить щепочку. Хрупкие пружины лопнули, и в ящике послышался такой треск, как будто он сейчас разлетится вдребезги, и все смолкло. Федя, точно в воду опущенный, взирал на бедный ящик.

– Милая Лиза, – сказал он наконец с глубоким огорчением, – ведь он совсем испорчен. Простишь ли ты меня когда-нибудь?

– Нет, – закричала Лиза, топая ногой – Я не могу, да, впрочем, и не нужно больше прощать: это восьмой раз. Бедный мой милый ящичек! Ты это нарочно сделал, злой мальчишка! Сейчас же побегу в твою комнату, изорву твоего бумажного змея и испорчу все, что попадется на глаза.

Терзаемый угрызениями совести, Федя не пробовал даже остановить сестру. Она бегом промчалась через сени, вся в слезах, с пылающими щеками, и как раз наткнулась на дядю.

– Это что такое? – вскричал он.

Но прежде чем он успел выразить свое удивление, Лиза уже рассказывала ему свои горести.

Когда она окончила, дядя спросил ее:

– Итак, Лиза, – ты думаешь, что теперь ты имеешь полное право злиться?

– Да, – с жаром объявила маленькая девочка. – Да, я имею на это полное право. Я простила его ровно семь раз. Это уж восьмой.

– Так ты, значит, не знаешь, что в другой раз Господь сказал апостолу Петру, что надо прощать брату семь раз и еще семьдесят раз семь?

– Семь, да еще семьдесят раз семь! Но ты, наверное, не знаешь, дядя, что это трудно, все прощать и прощать? – сказала Лиза со слезами.

– Ну, нет, мне кажется, что я немножко знаю, – сказал дядя с улыбкой и потом проговорил, как бы про себя: – Я думаю, что ученики Христовы нашли, что это очень трудно, потому что, как только услыхали эту заповедь, то все воскликнули в один голос: «Господи! Умножь в нас веру!» Да, маленькая Лиза, – прибавил он вслух, – это ужасно трудно, но мы все должны стараться об этом и не считать, сколько раз мы прощаем людям обиды, так как очевидно, что семьдесят раз семь – это и значит всегда прощать.

– Нет, нет, этого я никак не могу! – сказала девочка, рыдая, и упрямо отвернулась от бедного Феди, который стоял на пороге.

– Я тебе подарю мою новую книгу с путешествиями, Лиза! Буду копить все свои деньги, пока не куплю тебе новый ящик с музыкой! – воскликнул он со слезами. Но она ничего не слушала.

– Ну, хорошо,– сказал дядя, – пусть будет по-твоему. Только советую тебе не читать больше «Отче наш».

– Это отчего? – спросила Лиза с удивлением.

– Да ты только подумай, каково тебе будет сказать Богу: «И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим», то есть, Прости меня, Господи, как я прощаю Федю.

Лиза покраснела, как рак. С минуту она задумалась, потом закричала, что не может обойтись без «Отче наш», устремилась к раскаявшемуся грешнику, который все еще стоял на пороге, бросилась в его объятия и разразилась горькими слезами.

С тех пор шалун Федя сделался гораздо нежнее и внимательнее к своей маленькой сестренке, а если вы спросите его: «Сколько раз Лиза прощает тебя теперь? По-прежнему семь раз?» – вы увидите, как его славные, честные глаза затуманятся слезами, и он ответит вам: «Лиза так добра, что не считает больше, а я не смею считать. Я и без счета уверен, что она прощает меня все семьдесят раз семь».

Из «Сельского чтения»

В деревню Коняево Московской губернии Дмитровского уезда ворвался волк, но случившиеся на улице крестьяне прогнали его. Зверь кинулся бежать вдоль улицы, где, по несчастью, в то время ходили в овраге четыре крестьянские девочки: Настя – тринадцати, Фекла – одиннадцати, Степанида – десяти и Даша – семи лет.

Разъяренный зверь бросился на них и сначала схватил самую меньшую, Дашу, но она успела вырваться и убежать в деревню. Тогда волк бросился на Степаниду, перекинул ее себе на спину и скрылся в кустах.

Из двух оставшихся на месте девочек одна Фекла не потерялась. Старшую, Настю, она послала в деревню людей звать на помощь, а сама схватила палку и побежала за волком. Волк же был недалеко: остановясь за ближними кустами, он кусал несчастную Степаниду, а она, бедная, громко кричала и стонала. Фекла не только не робела, но еще с большей смелостью подбежала к волку, крича и махая палкой. Зверь не выпускал добычи из своих челюстей. Фекла продолжала кричать, подвигаясь ближе и ближе, так что наконец стала у волка перед глазами, все махая палкой. Тогда волк озлился, бросил искусанную девочку, поднялся на ноги и оскалил зубы на ее защитницу. Фекла и тут не испугалась: она заслонила собой израненную подругу и, продолжая махать палкой, успела дать время Степаниде вползти кое-как на берег оврага; но тут оставили ее силы, и она упала на землю в изнеможении; здесь нашла ее Настасья, возвращавшаяся из деревни, и понесла домой.

Между тем Фекла, видя, что подруга спасена, стала отступать и сама, отмахиваясь палкой от зверя, который, в свою очередь, свирепея все более и более, не отставал от девочки. Но, к счастью, уже бежали из деревни на помощь взрослые люди, и волк, испугавшись крика, повернулся и пустился бежать в лес.

Так с Божией помощью одиннадцатилетняя Фекла отбила у свирепого зверя свою подругу, а ее спас Господь за такое доброе дело. Спасенную Степаниду принесли в деревню без чувств. Но раны были не смертельны, ее стали лечить, и она выздоровела.

Когда начальство донесло Государю императору о таком похвальном деле, то Его Императорское Величество приказал наградить одиннадцатилетнюю Феклу серебряной медалью для ношения на груди, с надписью: «За спасение погибавших».

Из «Сельского вестника»

Осенью 1887 года в Петербурге, на Выборгской стороне, по Воскресенской улице, шестилетний мальчик Митя, играя, забросил палку в колодец, имевший пять аршин глубины, как это было потом вымерено. Желая достать палку, мальчик и сам упал в колодец и пошел ко дну. Собралось несколько человек народа, и в числе прочих девочка четырнадцати лет. Она быстро сбросила с себя платье и в одной рубашке нырнула в колодец; но эта попытка оказалась безуспешной: девочка вынырнула, едва не задохнувшись; однако еще раза три нырнула в этот колодец, несмотря на то, что он был наполнен грязной, зловонной жидкостью, служившей для поливки огорода. Наконец самоотверженной девочке удалось вытащить мальчика, который общими усилиями собравшегося народа был приведен в чувство.

О таком подвиге самоотвержения было представлено Его Императорскому Величеству, и Государь Император, в 20-й день сентября 1887 года, Всемилостивейше повелеть соизволил: шлиссельбургской мещанке, четырнадцатилетней девочке Анисье Никифоровой за совершенный ей подвиг самоотвержения, кроме награждения ее серебряной медалью с надписью «За спасение погибавших» и выдачи ей 25 рублей единовременного пособия, производить, впредь до выхода ее в замужество, ежемесячное из сумм Его Величества денежное пособие по 5 рублей и затем при выходе в замужество отпустить единовременно на приданое 200 рублей.

Кто добро творит, того Бог благословит.

Кто сирых питает, того Бог не забывает.

Подай в окно, Бог в подворотню подаст.

Доброму человеку и чужая болезнь к сердцу.

Не рой другому ямы: сам в нее попадешь.

В лихости и зависти нет ни проку, ни радости.

Бог видит, кто кого обидит.

Белявской

Настя была дочерью кондуктора конно-железной дороги. Матери у нее давно не было. Каждый день до школы Настя носила отцу на место стоянки вагонов горячий кофе и завтрак.

Однажды перед Рождеством, когда уроков в школе не было, Настя принесла отцу обед – горшочек щей и стопку горячих блинов. Наскоро покушав щей, кондуктор принялся было за блины, как раздался звонок подъехавшего вагона – есть было некогда. «Неси, Настя, блины домой; ужо дома поем!» – сказал кондуктор и стал подниматься на империал (места наверху вагона). Настя прыгнула в вагон. «После съест», – думала она, стараясь выдвинуть ящик из-под скамейки. Ящик, как назло, не поддавался. «Положу на скамейку. Ничего. Бумага толстая; сейчас папа сойдет, увидит, спрячет и съест на остановке». Раздумывать было некогда: в эту минуту конка тронулась. Настя, положив сверток на скамейку, выскочила на ходу и побежала домой переодеваться, чтобы идти к учительнице украшать елку.

Весело возвращалась Настя из школы, быстро вбежала на лестницу и невольно остановилась у двери, заслышав голоса: «Вот, – рассказывала хозяйка, – доехала барыня до места, встала и пошла к двери, а тут женщина какая-то как ахнет: «Тельмочку то, барыня, запачкали!» А тальма-то светлая, новенькая. Как думаешь? Публика тоже вступилась. Что же, говорят, за порядки! За контролером послали. Тот сердится, да и Архипыч то не смолчал, ну и пошло, пошло!..» «И что же?» – послышался голос соседки. Настя замерла от страха. «От места отказали голубчику». Руки и ноги похолодели у Насти, и она схватилась за ручку двери. Хозяйка выглянула: «Настенька, горе-то у нас какое», – начала она и не договорила, взглянув на помертвевшее лицо бедной девочки.

Рождественский сочельник. Воет, гудит непогода, сыплет в лица прохожих мелкой морозной пылью. Но на улице, несмотря на ненастье, шум и движение. Маленькая девочка пробирается сквозь толпу. Лицо ее бледно и озабочено. Быстро проходит она улицу за улицей и останавливается наконец перед большим домом с широким подъездом.

– Здесь живет начальник конно-железной дороги? – робко спрашивает она у швейцара.

– Здесь. Иди по черной лестнице во второй этаж, направо.

Правая дверь второго этажа была открыта. Настя проскользнула в нее и остановилась на пороге кухни. Кухарка в белом переднике стояла у плиты, мешая что-то в большой кастрюле.

– Анна Алексеевна, что же так долго? – раздался вдруг звонкий детский голосок, и в дверях кухни показалась девочка лет восьми, одетая в белое платье с лиловым поясом. – Что же так долго? Ах, что за девочка?

И прежде чем кухарка успела повернуться в Настину сторону, девочка очутилась около двери.

Ты, верно, к папе из приюта?

– Нет,– отвечала Настя, – мне нужно того господина, который главный в конно-железных.

– Так это мой папа. Пойдем, папа дома, – и, взяв Настю за руку, она повлекла ее за собой.

– Барышня, барышня, Женечка, пусть девочка здесь подождет.

Но Женечка не слушала и вела Настю по длинному коридору. Она остановилась у двери, отворила ее и, оставив Настю в большой, богато убранной комнате, убежала. Прошло несколько минут тягостного ожидания. Вдруг в комнату вошла Женя, а с ней высокий господин средних лет.

– Вот девочка – сказала Женя, взяла Настю за руку и подвела к отцу. Настя собрала все свое мужество.

– Господин начальник, – сказала она робко, – папа мой не виноват, это я положила блины на скамейку.

– Какие блины, девочка?

Тут Настя не выдержала и зарыдала, закрыв лицо руками и вздрагивая всем телом. Господин растерялся, не понимая, чего хочет от него эта маленькая девочка. Он опустился на стул, привлек Настю к себе и стал тихонько ласкать ее вздрагивающие плечики.

– Перестань, девочка, расскажи нам, кто твой отец и какая беда с ним случилась?

Слова эти были сказаны так нежно и ласково, что Настя скоро успокоилась и начала свой рассказ обстоятельно и подробно. Она назвала линию, по которой ездил ее отец, его номер, имя и фамилию; рассказала, как отец говорил ей: «Настя, Настя, блины домой», как дама испортила тальму, и контролер пригрозил ее отцу отставкой от должности.

– Господин начальник! Накажите меня, я очень виновата, а папа мой ничего не сделал, – закончила Настя, виновато опустив голову.

Высокий господин молчал. Молчала и Женя, прижавшись к отцу. Няня, вошедшая в гостиную, тихонько утирала слезы.

– Женя, – вдруг сказал господин, – если бы с твоим папой случилось большое несчастье, пошла ли бы ты защищать его, согласилась бы быть наказанной вместо него? А, дочка моя?

– Да, – твердо и серьезно отвечала девочка.

Лицо его просияло. Он привлек дочь к себе и сказал ей что-то на ухо.

– Настя, – сказала Женя, – мой папа говорит, чтобы ты больше не плакала. Мой папа не позволит обижать твоего.

Настя со страхом и надеждой подняла глаза на высокого господина. «Да» – прочла она в его ласковой улыбке.

И вдруг все повеселели и заговорили. В комнате точно светлее стало. Так, по крайней мере, казалось Насте, с души которой свалилось тяжелое бремя.

Метель давно улеглась. Ясное небо сияло яркими звездами. По городу несся торжественный звон, возвещавший радость христианскому миру.

«Спаси, Господи, доброго господина и маленькую барышню», – шептала Настя, выйдя на улицу.

«Спаси их, Господи!» – повторяла она, крестясь на церковь, сиявшую огнями.

Много, много раз в этот вечер и долго после того повторялись слова эти в семье кондуктора, куда снова вернулись спокойствие и довольство.

По Льву Толстому

Русский офицер Жилин попался в плен к татарам. Татары Жилину набили на ноги колодки и отвели в свою деревню – там была яма аршин пяти – и спустили его в эту яму.

Житье стало совсем дурное. Колодки не снимали и не выпускали на вольный свет. Кидали ему туда тесто непеченое, как собаке, да в кувшине воду спускали. Духота в яме, мокрота. Жилин приуныл, видит – дело плохо. И не знает, как выбраться.

Начал он было подкапываться, да землю некуда кидать; увидал хозяин, пригрозил его убить.

Сидит он раз в яме на корточках, думает о вольном житье, и скучно ему стало. Вдруг прямо ему на колени лепешка упала, другая, и черешни посыпались. Поглядел кверху, а там Дина, девочка-татарка. Поглядела на него, посмеялась и убежала. Жилин думает: «Не поможет ли Дина?»

Расчистил он в яме местечко, наковырял глины, стал лепить кукол. Наделал людей, лошадей, собак, думает: «Как придет Дина, брошу ей».

Только на другой день нет Дины. А слышит Жилин: затопали лошади, приехали какие-то люди и собрались татары, спорят, кричат и поминают про русских. И слышит голос старика. Хорошенько он не разобрал, а догадался, что русские близко подошли, и боятся татары, как бы в аул (селение) не зашли, и не знают, что с пленным делать.

Поговорили и ушли. Вдруг слышно, зашуршало что-то наверху. Видит: Дина присела на корточки, коленки выше головы торчат, свесилась, монеты висят, болтаются над ямой. Глазенки так и блестят, как звездочки; вынула из рукава две сырые лепешки, бросила ему. Жилин взял и говорит: «Что давно не бывала? Я тебе игрушек наделал. На вот». Стал он швырять по одной.

А она головой мотает, не смотрит. «Не надо», говорит. Помолчала, посидела и говорит:

– Иван! Тебя убить хотят.

Сама себе рукой на шею показывает.

– Кто убить хочет?

– Отец, ему старики велят. А мне тебя жалко.

Жилин и говорит:

– А коли тебе меня жалко, так ты мне палку длинную принеси.

Она головой мотает, что нельзя. Он сложил руки, молится ей:

– Дина, пожалуйста, Динушка, принеси.

– Нельзя, – говорит, – увидят, все дома, – и ушла.

Вот сидит вечером Жилин и думает: Что будет?» Все поглядывает вверх. Звезды видны, а месяц еще не всходил. Затихло все. Стал уже Жилин дремать, думает: «Побоится девка!»

Вдруг на голову ему глина посыпалась; глянул кверху – шест длинный в тот край ямы тыкается. Потыкался, спускаться стал, ползет в яму. Обрадовался Жилин, схватил рукой, спустил: шест здоровый. Он еще прежде этот шест на хозяйской крыше видел.

Поглядел вверх: звезды высоко на небе блестят; и над самой ямой, как у кошки, у Дины глаза в темноте светятся. Нагнулась она лицом на край ямы и шепчет: «Иван, Иван!», а сама руками у лица все машет, что тише, мол!

– Что? – говорит Жилин.

– Уехали все, только двое дома.

Ухватился он за шест, велел Дине держать, полез. Раза два он обрывался – колодка мешала. Выбрался кое-как наверх. Дина его тянет ручонками за рубаху изо всех сил, сама смеется.

Взял Жилин шест и говорит:

– Снеси на место, Дина, а то хватятся – прибьют тебя.

Потащила она шест, а Жилин под гору пошел. Слез под кручу, взял камень острый, стал замок с колодки выворачивать. А замок крепкий – никак не собьет, да и неловко. Слышит – бежит кто-то с горы, легко подпрыгивает. Думает: «Верно, опять Дина». Она взяла камень и говорит:

– Дай, я.

Села на коленки, начала выворачивать. Да ручонки тонкие, как прутики, ничего силы нет. Бросила камень, заплакала. Принялся опять Жилин за замок, а Дина села подле него на корточках, за плечо его держит. Оглянулся Жилин – видит, налево за горой зарево красное загорелось: месяц встает. Ну, думает, до месяца надо лощину пройти, до лесу добраться. Поднялся, бросил камень. Хоть в колодке, да надо идти.

– Прощай, – говорит, – Динушка. Век тебя помнить буду.

Ухватилась за него Дина: шарит по нему руками, ищет, куда бы лепешки ему засунуть. Взял он лепешки.

– Спасибо, – говорит, – умница. Кто тебе без меня кукол делать будет? – И погладил ее по голове.

Как заплачет Дина, закрылась руками, побежала на гору, как козочка, прыгает. Только в темноте слышно – мониста (украшения из жемчуга) в косе по спине побрякивают.

Перекрестился Жилин, подхватил рукой замок на колодке, чтобы не бренчал, и пошел по дороге.

Нет друга, так ищи, а есть, так береги.

Новых друзей наживай, а старых не теряй.

Для друга и семь верст не околица.

Дорога помощь во время скудости.

Про доброе дело говори смело.

Добро не умрет, а зло пропадет.

Не так живи, чтобы, кто кого сможет, тот того и гложет, а так живи, чтобы людям, как себе.

Глупые друг друга губят да потопляют, а умные друг дружку любят да подсобляют.

А.Пушкина

В реке бежит гремучий вал,

В горах безмолвие ночное;

Казак усталый задремал,

Склонясь на копие стальное.

Не спи, казак: во тьме ночной

Чеченец ходит за рекой.

Казак плывет на челноке,

Влача по дну речному сети.

Казак, утонешь ты в реке,

Как тонут маленькие дети,

Купаясь жаркою порой:

Чеченец ходит за рекой.

На берегу заветных вод

Цветут богатые станицы¹⁶

Веселый пляшет хоровод...

Бегите, русские девицы,

Спешите, красные, домой:

Чеченец ходит за рекой.

Из книги «Золотые колосья» Горбунова-Посадова

То, что я расскажу вам, случилось несколько лет тому назад в селе Любани Новгородской губернии. Девятнадцатого июня около двух часов дня на двор одной из дач, стоявших близко к речному берегу, вбежали две девочки, полураздетые, дрожавшие всем телом; с распущенных и спускавшихся волос их текла вода. Когда к неизвестным девочкам со всех углов дачи сбежались люди, испуганные их видом и мертвенной бледностью их лиц, то девочки, трясясь и стуча зубами, едва могли пролепетать, что они купались в реке, что их сестра и горничная потонули и что они прибежали сюда, чтобы скорее просить всех спасать утонувших, потому что до их дачи еще далеко.

Услыхав это, все люди с этой дачи бросились к реке, взяв с собой одну из девочек, чтобы она показала им место, где утонула их сестра; а другая девочка побежала без памяти дальше, к своей даче, чтобы позвать родителей.

К людям, бежавшим к реке, присоединился еще по пути народ, и у реки собралась целая толпа. Сейчас же нашлись хорошие пловцы, которые стали нырять в омут и вытащили оттуда утонувшую девочку. Она уже не дышала.

Когда девочку вынесли из воды, то несколько человек схватили ее и начали немедленно качать; но другие, более благоразумные люди, остановили это, потому что таким качаньем не вызовешь жизни. Положив утопленницу на землю, они послали в деревню за фельдшером. Прибежавший фельдшер стал растирать похолодевшее тело девочки, стараясь произвести искусственное дыхание, но жизнь не возвращалась в окоченевшее тело.

В это время пришла мать девочек, не помня себя от ужаса и горя. Узнав, что ничто не помогает, она умоляла все ж таки сделать еще что-нибудь для оживления дочери. Ей отвечали, что ничего больше нельзя уже сделать; тогда она припала к навсегда замершему телу и горячими слезами обливала посиневшее личико.

Потом мертвую девочку положили на телегу, и мать повезла ее домой.

Горничную же все не могли сыскать. Она нашлась только долго спустя, когда на реку выехали в лодке и стали баграми нащупывать дно в разных местах омута. Вытащив давно уже безжизненную девушку из воды, ее положили также на телегу, прикрыли рогожей и увезли домой.

Когда сестры утопленницы пришли в себя и немного успокоились, они рассказали, как случилось это несчастье.

День этот был особенно знойный и душный. Идя к реке, все они истомились от жары, и когда пришли на берег, то горничная в одно мгновение разделась и, не дожидаясь, пока разденутся дети, бросилась, не разбирая, в самый омут.

Случились ли тут с горничной судороги или другое что, только она стала тонуть. Увидав это, старшая сестра Вера, не раздумывая ни минуты, бросилась, как была, не скинув даже платья, в реку, к утопающей. Но Вера почти не умела плавать, не осилила стремительности омута и сама начала тонуть.

Тогда вторая сестра пошла также в воду, дошла до обрыва и подала руку сестре, бросившейся в омут. Утопающая схватила сестру за руку, но тотчас же отбросила ее руку от себя.

В это время вода дошла второй сестре до рта; ей сделалось страшно, и она выбежала из воды.

Пока вторая сестра была в воде, даже младшенькая девятилетняя девочка пошла в воду за ней, но, видя, что сестра возвращается, вернулась и сама на берег. И тогда-то обе сестры бросились бежать к жилью и звать на помощь.

Из рассказа обеих девочек видно было, что сестра их утонула, спасая погибавшего человека, и что она ни минуты не раздумывала, а прямо кинулась в воду, так что, видимо, она ничего не думала о своей жизни, а вся была в это время проникнута только жалостью к чужому несчастью.

Вот что мы узнали про эту девочку: девочка эта была очень верующая и очень хорошая. С самых ранних лет она тянулась ко всему хорошему и светлому, как молодая травка из всех сил тянется к солнечному свету, вбирает его в себя и от этого становится все зеленее и выше. Это был всегда радостный и ласковый ребенок, и каждому бывало с ним весело и хорошо – столько искренней любви светилось из больших синих глаз девочки, столько любви было в ее обращении со всеми.

Такой она и росла. Многие люди бывают маленькими детьми добрыми и кроткими, но, подрастая, начинают черстветь и грубеть, в Вере же любовь делалась с годами только глубже и сильнее. Вместе с тем она становилась очень умна; она много читала и передумывала.

Она слушала, как при ней читали иногда что-нибудь из Евангелия, и ей казалось тогда, точно из этой книги говорит с ней кто-то такой родной, дружный с ней, и говорит все так прекрасно, что у нее слезы наворачивались на глаза и маленькое сердце ее согревалось невыразимым теплом.

И Вере казалось, что это самая нужная для нее книга, что она должна читать ее сама и перечитывать, и она просила мать, чтобы та подарила ей Евангелие. Вере было тогда только одиннадцать лет, и мать долго не соглашалась исполнить ее просьбу, говоря, что ей рано читать такую книгу, что она не поймет ее своим ребяческим умом. Но девочка просила неотступно, и мать наконец подарила ей Евангелие. Жадно, с блаженной радостью прочитав и перечитывая Евангелие, девочка не расставалась с этой книгой. Она знала все четыре Евангелия наизусть; но не это было удивительно: наизусть выучить Евангелие может всякий; удивительно было, как хорошо понимала она то, чему учило Евангелие.

Прежде всего она поняла из Евангелия, что нельзя жить для себя только, а надо жить для всех, всех надо любить, со всеми всегда надо быть кроткой и ласковой, всем быть слугой, а больше всего надобно жалеть и помогать тем, кого некому пожалеть, – всем людям нуждающимся, голодным и холодным.

Также рано поняла она, что надобно быть всегда правдивой, что надо везде и всегда искать одну правду и говорить всегда правду и не бояться ничего, если тебя обидят, заругают или чем-нибудь накажут за эту правду. И что всегда-всегда надо быть чистой сердцем, как деточки маленькие, в которых ни крошки нет ничего злого; и как от деточек всем вокруг веселее становится, так и самой надо стараться быть такой, чтобы всех вокруг себя радовать и утешать, как солнце на небе всех радует: и добрых, и злых, никого не разбирает, всем светит и всех греет.

Все это она поняла из Евангелия прежде всего, а потом, с годами, открылось ей еще многое другое. И этот ребенок хорошо понял, для чего нужно жить, во что надо верить и что надо любить всей душой: жить нужно для правды; верить надо в Бога, а Бог есть любовь, как говорится в Евангелии; любить же всей душой надо всех людей, как милых и дорогих братьев.

И вся душа Веры доверчиво потянулась навстречу этому учению любви, этой правде Христовой. Она твердо верила, что всем надо и всем можно жить так, как учил людей жить Сын Божий, Господь наш Иисус Христос; и когда ей случалось говорить это взрослым и некоторые говорили ей со снисходительной улыбкой, что жить так почти невозможно, то она всегда отвечала на это: «Значит, вы не верите в то, чему учил Христос. Нет, если верить, так уж верить!»

И говорила она это с таким горячим убеждением, что взрослые люди невольно замолкали, а она всегда как-то особенно выразительно повторяла еще: «Верить, так верить!»

Она много читала в свободное время. Больше всего она любила читать о жизни и учении Иисуса Христа. Кроме того, она особенно любила читать историю и путешествия.

И все, что она читала о жизни людей, она оценивала по-своему: там, где народы жили в согласии между собой, где они вели жизнь мирную, тихую и дружескую, там, говорила она, люди жили так, как должны всегда жить они; когда же она читала о войнах, кровопролитиях и вообще о каких бы то ни было жестокостях и притеснениях одних людей другими, она всегда с горячим негодованием порицала такие поступки людей.

Она горячо порицала всегда, никем и ничем не стесняясь, всякую несправедливость, которую видела или о которой ей приходилось прочесть или услыхать. Лицо ее всегда все разгоралось в такие минуты, точно от какого-то глубокого стыда за людей, и в дрожащем голосе звенели слезы.

Насколько она любила всех, настолько же она ненавидела всем сердцем злобу и ложь, у кого бы их ни встречала. Она прощала все это людям, но считала, что большой грех – скрывать от людей правду, когда они делают злое.

Она никогда не лгала. Как она верила и говорила, так и жила, старясь делать все то доброе, что могла и умела.

Средства ее родителей были очень скромные. Дарили они иногда дочерям 15–20 копеек на гостинцы, и у Веры иногда собирался из этого какой-нибудь рубль; но никогда она, ни разу, не купила для себя ничего. Что же она делала со своими маленькими деньгами? Семейство ее посещали иногда знакомые, бедные и крайне нуждающиеся люди, и девочка клала потихоньку деньги в карман их платья, висевшего в прихожей, а когда случалось ей бывать у этих людей, то она клала деньги тихонько им под подушку. Когда же это обнаруживалось и ее спрашивали, не она ли это сделала, то она, вспыхнув, как огонь, уходила, ничего не ответив. Родные, видя, что для нее так тяжело, когда раскрывают тайны ее души, перестали задавать подобные вопросы, делая вид, что не замечают того, что она делает. Жертвуя тем малым, какое она имела, Вера пожертвовала и всей жизнью, когда это понадобилось.

И в самые предсмертные свои минуты она сделала то, что может сделать только тот человек, в котором ничего, кроме любви, не осталось. Вспомните, что, когда вторая из сестер дошла в воде до омута и подала руку сестре, боровшейся с силой воды, то утопающая схватила эту руку и затем сию же секунду бросила.

Это она сделала сознательно, потому что покойная девочка много раз говаривала, что, когда человек тонет, то надо схватить утопающего, не допуская, чтобы утопающий схватил спасающего, иначе спасающий может погибнуть. Она вычитала это в какой-то книге. Поэтому надо думать, что она вспомнила эти слова свои в ту минуту, когда схватила руку сестры, и она бросила эту руку, чтобы как-нибудь не погубить сестру, а сама затем навсегда погрузилась в речную глубь.

Вот почему, когда вечером того дня, в который случилось это несчастье на реке, в одной из комнат дачи, где жила семья покойной девочки, раздались унылые напевы панихиды, что-то особенное, глубоко трогательное было на сердце у всей собравшейся кучки родных и знакомых. И застланные слезами глаза жарко молившейся матери и сестер с бесконечной любовью и скорбью глядели туда, где в тускло мерцавшем глазетовом гробу лежало чистое, невинное тело четырнадцатилетней девочки, почти ребенка, без колебания отдавшего свою жизнь в жертву святой жалости.

И на белевшем сквозь туман кадильного дыма спокойном, прекрасном лице девочки лежала застывшая кроткая и приветливая улыбка, точно она говорила всем собравшимся: «Я сделала свое дело, делайте же и вы свое».

Никитина

Молись, дитя: сомненья камень

Твоей груди не тяготит;

Твоей молитвы чистой пламень

Святой любовию горит.

Молись, дитя: тебе внимает

Творец бесчисленных миров,

И капли слез твоих считает,

И отвечать тебе готов.

Немировича-Данченко

Сражение с турками кончилось, и два русских офицера ехали с поля битвы обратно в селение, где стояли. По дороге им попадались мертвые тела турецких и русских солдат. Они были рассеяны по всему полю.

Не проехали они и версты, как сначала один из ехавших перед ними казаков, а потом и другой стали указывать на что-то вдали; затем казаки поворотили лошадей в сторону, остановили их и сошли с них на землю.

– Что там? – крикнули офицеры.

Но казаки молчали, возясь над чем-то, лежавшим внизу.

Офицеры дали шпоры коням и через минуту нагнали казаков.

– Что тут у вас? – спросили они.

Казаки расступились, и офицеры увидали, что перед ними в грязи, лицом кверху, лежал убитый турецкий солдат. Кровь запеклась у него на груди и страшно чернела сквозь прорванное пулей сукно его синей куртки, ноги широко раскинулись; поодаль лежало ружье со сломанным штыком. Прислонясь щекой к щеке убитого, сидела, крепко охватив его руками, крошечная девочка, даже не поднявшая глаз, когда подошли к ней. Казалось, она замерла совсем, ища защиты у него, у мертвого.

– Ах ты, сердешная! – заговорил один из казаков. – Ты-то чем провинилась? Перед кем? Бедняжка, как дрожит. – И казак провел рукой по ее волосам.

Ребенок еще крепче прижался к щеке отца.

Один из казаков нашел у себя в кармане грязный кусок сахара. Он разжал руку девочки и положил ей сахар на ладонь. Она бессознательно, не замечая его даже, сжала ладонь опять.

– Надо ее с собой взять, – заговорил наконец один из офицеров.

Тогда казак, исполняя приказ, подошел было к девочке и хотел взять ее. Но как ни старался он взять ребенка, это ему не удавалось. Девочка еще крепче и крепче прижималась к отцу, и когда ее хотели оторвать от него, она начинала жалобно всхлипывать, так что у всех невольно падало сердце. Казаки должны были оставить эти усилия. Офицеры стояли кругом, соображая, что нельзя же девочку оставить так; наконец один из офицеров сказал:

– Нельзя... нельзя оставить.

– Так как же быть?

– Никак невозможно. Потому что холодно, туман... Возьмем ее отца.

– Убитого? – удивились другие офицеры. – Помилуйте, не хватало рук всех раненых перетащить, а тут возись еще с убитыми, которых все равно не воскресишь.

– Да... Но... Так-то она не пойдет... А за отцом пойдет.

Казаки живо добыли лежавшую невдалеке шинель, видимо, оставленную каким-нибудь раненым, чтобы она не мешала ему идти, развернули ее и, приподняв тело турецкого солдата, положили его на шинель. Уцепившаяся было за труп отца, девочка схватилась за шинель. Казаки пошли, стараясь шагать как можно тише, чтобы девочка могла поспеть за ними. Когда девочка уверилась, что «гяуры» (то есть русские) ничего дурного не делают ее отцу, она позволила положить и себя тоже на шинель, где сейчас же обняла тело отца и по-прежнему прижалась к нему щекой к щеке.

– Ишь ты, как любит! – заметил казак помоложе.

Другой старый казак старался отвернуться в сторону. Старому казаку не хотелось, чтобы офицеры заметили, что по его щекам текут слезы. Только потом он проговорил:

– Ишь она какая! И у меня вот трехлеточек остался дома... Поди, тоже вспоминает батьку-то.

Только через час они добрались до деревни.

– Куда же теперь? – спросили казаки.

– Да на перевязочный пункт, разумеется, – отвечал офицер. – Там доктор и сестра милосердия... Напоят ее, накормят.

Маленькая девочка, дичившаяся мужчин, как только увидела сестру милосердия, сразу оправилась и, держась одной рукой за руку отца, другой схватилась за белый передник сестры милосердия, точно прося ее быть своей покровительницей. Добрая женщина расцеловала малютку и так сумела успокоить ее, что эта девочка пошла к ней на руки.

– Ну, а с этим куда? Похоронить, что ли? – спрашивали казаки. – Убитого-то куда?

– Погоди, погоди! – сказал доктор, осматривавший трупы. – Прежде всего, с чего это вы вообразили, что он убитый?

– Как же... мы сами его подняли...

– Ничего это не доказывает. Он только обмер, бедняга. А сердце его работает. Слабо, но работает. Девочка спасла отца.

Когда раздели солдата, то оказалось, что, несмотря на свою неподвижность, он еще не мертв. Жизнь еще теплилась в его раненом теле. А если б не заметили казаки его девочку, и отец и дочка – оба погибли бы на поле сражения.

Дня через три в ближайшем от поля сражения госпитале (больнице) на койке лежал очнувшийся тяжело раненый турецкий солдат, и тут же рядом с ним по-прежнему, щекой к щеке раненого, сидела его маленькая дочка. Пулю у него из груди вынули: благодаря ребенку за турком было более ухода, чем за другими. Она не оставляла отца ни на минуту. Заснет он, она выбежит из лазарета, станет на углу, постоит минут пять, подышит свежим воздухом и снова возвращается к больному.

По «Воскресному дню»

Один престарелый, вдовый, одинокий священник рассказывал о себе самом следующее.

– Это было очень давно. Когда у меня еще была жена, были дети, я не думал, что мне придется доживать век свой в одиночестве. Раз меня позвали в приходскую деревню – теперь уже село – напутствовать больную женщину. Прибывши туда, я увидел: в ветхой избе, совершенно одна, умирает еще не старая женщина. Когда я исповедывал ее, обратился назад и увидел, что на полатях сидит маленькая, лет двух, белокурая девочка и очень пристально на меня смотрит. Уходя из избы, я опять увидел, что девочка пристально смотрит на меня и провожает глазами. Взгляд девочки смутил меня, и у меня тогда же явилась мысль: не взять ли девочку, по смерти матери ее, к себе на воспитание? По приезде домой я подробно рассказал об этом жене, и она тоже задумалась над этим. Через день или два женщина померла. Меня опять позвали в деревню отпевать ее. Тогда со мной поехала и жена, посмотреть девочку. После погребения женщины мы окончательно решили взять девочку к себе в дочери. Привезли мы ее в одной худенькой рубашке и в лаптях. Лапти эти жена повесила на чердак и сказала: вот, когда наша приемная дочь вырастет, да не будет меня почитать и будет зазнаваться, я покажу, в чем мы ее взяли. Известно, что женщины более всего боятся непочтительных детей. Долго эти лапти висели на чердаке, пока не сгорели вместе с домом. Но не пришлось показывать их нашей дочери. Девочка росла добрая, тихая и скромная. Мы ее во всем вели, как родную дочь. Мы учили ее грамоте. Женских училищ тогда еще не было. Когда она выросла, мы хотели наряжать ее по тогдашнему времени, сшили ей салопчик и думали выдать ее в замужество. Но от замужества она отказалась. На девичьи гулянья и игры она не ходила, хотя мы ей и не запрещали этого, а в свободное от занятий время она стала читать духовные книги. Светских песен она никогда не пела, а полюбила духовное пение. Я сам любитель церковного пения, и она в свободное время стала петь со мной. Потом у меня померла жена, осталось два сына. У них оказались хорошие способности. Учиться они стали хорошо. Только бы мне глядеть на них и радоваться, но не судил мне Господь Бог этого. Один сын, кончивший курс духовной семинарии, захотел продолжать учение, поступил в московский университет и там помер. Другой сын помер среди семинарского курса. И остался я на старости лет только со своей приемной дочерью. Тогда-то я и понял, что Сам Господь вразумил меня взять на воспитание сиротку. Как бы я, старик, стал жить без нее? Благодарение Господу Богу! Теперь я вдовство и свое одиночество переношу легко. Где бы я ни был – в церкви ли, в приходе ли, – я покоен духом. Откуда бы я ни пришел, я всегда нахожу в доме тепло, порядок, чистоту, привет и ласку благодарного и доброго сердца.

По Гофману

– Как жаль, что теперь нет волшебниц! Они исполняли бы наши желания, – сказала маленькая Саша, рассматривая карманную зрительную трубу своей матери, которую та получила в подарок ко дню своего рождения. – Я бы знала, что просить у них.

– Верно, такую же трубку, как моя? – заметила, улыбаясь, мать.

– Не совсем такую. Я бы желала видеть через эти стекла не одни лица и предметы (я их и так хорошо вижу), но я бы хотела видеть все, что кроется под ними, – например, сердца людей, узнать их мысли, желания, а также, кто из них добр, кто зол.

– Я очень рада, – сказала мать, – что не имеешь таких стекол; иначе ты нажила бы себе очень много врагов.

– Почему же, мама? – спросила девочка.

– Неужели ты думаешь, мой друг, было бы приятно людям знать, что они не могут ничего скрыть и что сердца их открыты пред тобой, к тому же, видя больше дурного, нежели хорошего, ты сама будешь несчастна. Погоди, мне припомнилась сказочка. Она объяснит тебе то, чего ты не понимаешь.

Давно, очень давно жил на свете некий человек; он желал иметь очки с такими стеклами, каких желаешь ты, и получил их. Только, раз надевши их, он уже не мог их снять. Что же случилось? Сердца людей со всеми помышлениями открылись перед ним, но в них видел он больше дурного, чем хорошего. Он проникал своими стеклами в сердца самых испытанных, самых любимых друзей своих – и везде находил недостатки. Это навело на него большую грусть, он стал обращаться с ними холодно, недоверчиво; те сначала удивлялись, огорчались, не зная, чему приписать такую перемену, наконец оставили его одного. Одиночество тяготило несчастного; но он не хотел глядеть другими глазами на людей, которые все казались хуже его самого, и в своей грусти стал просить себе у Бога смерти. Вместо смерти явился к нему ангел с кротким, приветливым лицом и голубыми глазами. «Я – любовь, – сказал небесный вестник. – Я пришел помочь тебе и рассеять твое заблуждение. Ты ищешь в других совершенства. Но может ли найти его тот, кто сам исполнен недостатков? Рассмотри сначала твое собственное сердце и потом осуждай ближних, если посмеешь!» – При этих словах ангел коснулся чудесных очков, и пред тем человеком открылось его собственное сердце, которое было гораздо хуже сердец его ближних... «Боже, какой я грешник! Прости меня», – воскликнул он, и очки упали к ногам его.

«Люби ближнего, как самого себя, – сказал ангел, – такова заповедь Господа. Старайся прощать другим их недостатки – и ты будешь счастлив на земле и прощен на том свете». Человек исполнил повеление ангела, и весь мир, все люди стали казаться ему лучше и добрее, потому что он помнил то, что рассмотрел в своем сердце, и теперь, глядя на других, старался отыскивать в них только хорошие стороны и чрез это сам делался лучше и счастливее.

– Поняла ли ты мою сказочку, Саша? – спросила мать. – Будем и мы с тобой смотреть на себя в те волшебные очки, а на других в простые стекла. Нам заповедано любить ближних, а не искать их недостатки. Довольно с нас и того, если узнаем и исправим наши собственные.

По «Воскресному чтению»

Одна благочестивая мать вместе со своими маленькими дочерьми занималась в своем небольшом огороде вырыванием сорной травы. Работа шла скоро и весело; дочери поспешно рвали сорную траву, росшую среди овощных растений, и не замечали, как текло время, потому что, кроме своей работы, они были заняты рассказами матери о древних христианских подвижниках. Перед окончанием работы младшая девочка окинула своим взглядом очищенное место, и ей жаль стало той травы, которая так красовалась прежде среди гряд, испещряя весь огород разнообразными цветочками.

– Милая матушка, – сказала она, – я не буду полоть всей этой гряды. Мне грустно взглянуть теперь на наш огородик: тут так прекрасно расцветали и репейник, и анютины глазки, и клевер, а теперь все как будто мертво, и нечем мне полюбоваться.

Мать согласилась и уважила желание своей еще мало понимавшей дочери: полгряды огурцов остались покрыты сорными травами. Недели через две в огороде стали созревать плоды. Младшая из девочек более всех томилась ожиданием, когда же придет возможность сорвать свеженький огурчик или выдернуть вкусную морковку... Каково же было ее удивление, когда на оставленной ей не выполотой грядке она не нашла ничего, кроме отцветшей, потому и не красивой более травы?! С печальным видом возвратилась она к своей доброй матери.

– Милая мама! – сказала она со слезами на глазах. – Ты знаешь, что я прежде радовалась, смотря на грядку, которую ты мне позволила оставить покрытой сорной травой... Теперь на ней ничего нет, кроме почти засохшей травы, тогда как наш огород и зелен, и свеж, и уже принес плоды!..

На эти кроткие слова раскаяния добрая мать отвечала ласковым словом утешения и участия.

– Слушай же мое милое дитятко: помни, что огород подобен нашей душе. Как в огороде, так и в нашей душе есть много доброго; но есть в нем (и еще более) и худое. Что добрые растения в огороде, то добрые желания в нашей душе; сорная трава – это наши грехи и злые желания. Как тебе грустно было смотреть на очищенный огород, потому что он сделался пустым, так грустно и тяжело человеку оставить свои худые привычки: без них ему жизнь кажется постылой. Он не оставляет их, не старается истребить – и что же? Они приводят его на край гибели; все доброе в нем умирает; он перестает любить Бога, ближних, своих родителей... Вот смерть лишает его жизни, он является перед Богом, и нет у него ничего, никаких добрых дел; и самые пороки, как тебе теперь трава, не кажутся ему более приятными; но после смерти нет покаяния. Человек подвергается вечному осуждению.

Откройте, дети, Евангелие от Матфея и прочитайте главу 3, стих 10.

Одна из девочек прочитала: Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь.

– Запомните это место и старайтесь никогда не забыть его, – сказала мать своим детям. – Дерево, не приносящее плодов, – то же, что сорная трава. Оно означает человека, не делающего добрых дел, человека, преданного пороку. Бегайте же греха, этого сорного растения, которое так часто заглушает в людях все доброе.

Паульсона

– Здравствуй, Лиза! – Здравствуйте, Иван Петрович. – Почему ты вчера не остановилась, когда я тебя звал? – Ах, да ведь с вами шли две женщины. – Ну так что же? Разве ты сделалась нелюдимкой? – О, нет! Я торопилась. – Ну, на одну минуту-то ты могла бы остановиться. – Да, но я несла кувшин с водой, потому стыдилась. – Вот тебе на! Ты смешишь. Так, по-твоему, стыдно носить воду? – Да, нести на улице. – На что же у нас руки? Работать вовсе не стыдно; а стыдно то, что теперь многие девушки стыдятся работать.

– Но ведь носить воду прилично только служанкам. – А разве ты не знаешь, где и как встретил посланный от Авраама Ревекку? – Знаю очень хорошо: он встретил ее, когда она несла на плечах своих ведро воды, – дала напиться рабам Авраама, а также и верблюдам. – Вот видишь ли! А ее отец был очень богатый человек, которому служили сотни рабов; да и сама Ревекка имела много рабынь. Кому же, как не ей, можно было оставаться праздной и требовать услуги от других? – Да, вы правы, Иван Петрович; я не буду больше этого стыдиться. – И хорошо сделаешь, потому что это ложный стыд. И он может дойти до того, что наконец дочь не захочет подать стакан воды больной матери; ведь и это, пожалуй, может показаться неприличным.

Народная сказка

Была у мачехи падчерица Рукодельница да дочь Ленивица. Рукодельница была умная девочка; рано вставала и за дело принималась: печку топила, хлебы месила, избу мела, петуха и кур кормила, а потом к колодцу за водой ходила. А Ленивица меж тем в постельке лежала; уж разве наскучит лежать, так скажет: «Мама, надень мне чулочки; мама, завяжи башмачки»; а потом заговорит: «Мама, нет ли булочки?» Встанет, попрыгает, сядет к окошку мух считать: сколько прилетело да сколько улетело. Как всех пересчитает Ленивица, так уж и не знает, за что приняться; ей бы к окошку мух считать – да и то надоело; ей бы в постельку – да спать не хочется; ей бы покушать – да есть не хочется; сидит горемычная, плачет да жалуется на всех, что ей скучно, как будто в этом другие виноваты.

Между тем Рукодельница воротится и примется чулки вязать или шить да кроить, да еще песенку затянет, и не было ей никогда скучно, потому что скучать-то ей было некогда.

Однажды с Рукодельницей беда приключилась: пошла она за водой, опустила ведро на веревке, а веревка-то оборвалась; упало ведро в колодец. Расплакалась бедная девочка и пошла к мачехе рассказать свою беду. А мачеха была строгая, сердитая, и говорит:

– Сама беду сделала, сама и поправляй; сама ведерко утопила, сама и доставай.

Нечего было делать: пошла бедная Рукодельница опять к колодцу, ухватилась за веревку и спустилась по ней к самому дну. Едва спустилась, смотрит: перед ней печка, а в печке сидит пирожок, такой румяный, поджаристый; сидит да приговаривает:

– Я совсем готов, подрумянился, сахаром да изюмом обжарился; кто меня из печки возьмет, тот со мной и пойдет!

Рукодельница схватила лопатку, вынула пирожок и положила его за пазуху.

Идут они дальше. Перед ней сад, а в саду стоит дерево, а на дереве золотые яблочки листьями шевелят и говорят:

– Мы яблочки наливные, зрелые; кто нас с дерева стрясет, тот нас себе и возьмет!

Рукодельница подошла к дереву, потрясла его за сучок, и золотые яблочки так и посыпались к ней на передник.

Рукодельница идет дальше. Смотрит: перед ней сидит Мороз Иванович, седой-седой старик; сидит он на ледяной лавочке да снежные комочки ест.

– А, – сказал он, – здорово, Рукодельница; спасибо, что ты мне пирожок принесла: давно ничего горяченького не ел.

Тут он посадил Рукодельницу возле себя, и они вместе пирожком позавтракали, а золотыми яблочками закусили.

– Знаю я, зачем ты пришла, – сказал Мороз Иванович. – Ты ведерко в мой студенец опустила; отдать тебе ведерко отдам, только ты мне три дня прослужи; будешь умна, тебе ж лучше; будешь ленива – тебе ж хуже. А теперь мне, старику, и отдохнуть пора; поди-ка приготовь постель, да смотри, взбей перину хорошенько.

Рукодельница послушалась.

Пошли они в дом. Дом у Мороза Ивановича сделан был весь изо льда, а по стенам убран был снежными звездочками. На постели вместо перины лежал снег пушистый; холодно, а делать нечего, принялась Рукодельница взбивать снег, чтобы старику было мягче спать. Мороз Иванович погладил ее по голове да и лег почивать на свою снежную постель. Рукодельница между тем все в доме прибрала, пошла на кухню, кушанье изготовила, платье у старика починила и белье выштопала. Старичок был всем очень доволен и поблагодарил Рукодельницу.

Так прожила Рукодельница у Мороза Ивановича целых три дня. На четвертый день Мороз Иванович сказал:

– Спасибо тебе, хорошо ты меня, старика, утешила. Люди за рукоделье деньги получают, так вот тебе твое ведерко, а в него я всыпал целую горсть серебряных пятачков; да вот тебе на память бриллиантик – косыночку закалывать.

Рукодельница поблагодарила, пошла к колодцу, ухватилась за веревку и вышла на свет Божий.

Когда она пришла домой и рассказала все, что с ней было, мачеха сказала:

– Вот видишь, Ленивица, что за рукоделье люди получают. Поди-ка к старичку да послужи ему, так и ты пятачков заработаешь.

Ленивице очень не по вкусу было идти к старичку работать, но пятачки ей получить хотелось и бриллиантовую булавку тоже.

Вот Ленивица пошла к колодцу, схватилась за веревку, да и бух прямо ко дну. Смотрит: и перед ней печка, а в печке сидит пирожок – такой румяный, поджаристый; сидит, поглядывает да приговаривает:

– Я совсем готов, подрумянился, сахаром да изюмом поджарился; кто меня возьмет, тот со мной и пойдет!

А Ленивица ему в ответ:

– Да, как же не так. Мне себя утомлять, лопатку поднимать да в печку тянуться; захочешь, сам выскочишь!

Идет она дальше, видит: перед ней сад, а в саду стоит дерево, а на дереве золотые яблочки; яблочки листьями шевелят да между собой говорят:

– Мы яблочки наливные, зрелые; корнем дерева питаемся, студеной росой омываемся; кто нас с дерева стрясет, тот нас себе и возьмет!

– Да, как бы не так! – отвечала Ленивица. – Мне себя утомлять, ручки подымать, за сучья тянуть... Успею набрать, как сами попадают.

И пошла Ленивица мимо.

Вот дошла она и до Мороза Ивановича. Старик по-прежнему сидел на ледяной скамеечке да снежные комочки прикусывал.

– Что тебе надобно, девочка? – спросил он.

– Пришла я к тебе, – отвечала Ленивица, – послужить да за работу получить.

– Дельно ты сказала, девочка, – отвечал старик, – за работу плата следует: только посмотрим, какова еще твоя работа будет. Поди-ка, взбей мою перину, а потом кушанье изготовь, да платье и белье мое вычини.

Пошла Ленивица, а дорогой думает: «Стану я себя утомлять да пальцы знобить. Авось старик не заметит и на не взбитой перине уснет».

Старик в самом деле не заметил или прикинулся, что не заметил, лег и заснул, а Ленивица пошла в кухню. Пришла, да и не знает, что делать. Кушать-то она любила, а подумать, как готовилось кушанье, – это ей и в голову не приходило. Вот она огляделась: лежат перед ней и зелень, и мясо, и рыба, и уксус, и горчица, и квас. Вот она думала, думала: кое-как зелень обчистила, мясо и рыбу разрезала, да все, что было – мытое и немытое – так и положила в кастрюлю все вместе, да еще и квасу подлила и думает: «Зачем себя трудить, каждую вещь особо варить?»

Вот старик проснулся, просит обедать. Ленивица притащила ему кастрюлю как есть, даже скатерти не подослала. Мороз Иванович попробовал, поморщился, покряхтел и принялся сам готовить кушанье.

После обеда старик лег отдохнуть и припомнил Ленивице, что у него платье не починено да белье не выштопано. Ленивица понадулась, а делать было нечего; взяла иголку, да с непривычки укололась и бросила работу.

А старик будто ничего не замечает, ужинать Ленивицу позвал, да еще спать уложил.

А Ленивице то и любо, думает себе: «Авось и так пройдет. Вольно было сестрице на себя труд принимать: старик добрый, он мне и так, задаром, пятачков надарит».

На третий день приходит Ленивица и просит Мороза Ивановича ее домой отпустить да за работу наградить.

– Да какая же твоя работа была? – спросил старик.

– Да как же! Ведь я у тебя три дня жила, – ответила Ленивица.

– Знаешь, голубушка, – сказал старик, – жить и служить – разница, да и работа работе рознь. Но, впрочем, если тебе совесть не зазрит, я тебя награжу: и какова твоя работа, такова будет и твоя награда.

С этими словами Мороз Иванович дал Ленивице пребольшой серебряный слиток, а в другую руку пребольшой бриллиант. Ленивица так этому обрадовалась, что схватила то и другое и, даже не поблагодарив старика, побежала домой.

Пришла домой и хвастает: вот, говорит, что я заработала – не пятачки, а целый слиток серебряный, вишь какой тяжелый, да бриллиант-то чуть не в кулак! Не успела она еще договорить, как серебряный слиток растаял и полился на пол, в то же время начал таять и бриллиант, а петух вскочил на забор и громко закричал:

– Кукуреку, кукурекулька, у Ленивицы в руках ледяная сосулька!

Одоевского

Помолись, потрудись,

Только знай, не ленись:

Без нужды проживешь

Да добра наживешь.

Чтоб добра себе прибавить,

Надо в жизни работать,

Все самим уметь исправить,

А другим не докучать.

Что за стыд! Как не знать

Ни кроить, ни стирать?

Я и платье скрою,

И рубашку сошью.

У хозяйки все поспело,

Только надо присмотреть,

Не сидеть самой без дела,

Да и дело разуметь.

Всюду сор, всякий вздор –

Для хозяйки позор;

Этак дом не сбережешь

И концов не сведешь.

По журналу «Душеполезный собеседник»

Трудно жилось Марье Алексеевне с тремя малолетними детьми, когда она осталась вдовой без всяких средств к существованию. Муж ее был дворянином и добрым отцом семейства, но, по ограниченности своего жалованья, ничего не скопил для жены и детей. Схоронила Марья Алексеевна мужа и задумалась: чем жить? Нужно хлопотать о месте в каком-нибудь казенном учреждении, где бы дали квартиру и стол; о жалованьи уже рассуждать не приходилось, лишь бы приютиться с детьми. В ожидании такого места вдова продавала свои пожитки и на эти деньги кормила детей. С ней жила еще старшая сестра ее, Анна Алексеевна, тоже вдова, уже пожилая женщина. Маленькая квартирка, состоявшая из двух комнат, бедно обставленная, производила грустное впечатление вместе со своими обитателями, которые надеялись только на Божию помощь, ничего не имея в виду к материальному улучшению. Но вот их постигает новое горе: заболевает мать семейства. Болезнь начинается страшным жаром и каким-то незнакомым ощущением в горле, но больная молчит, боясь напугать своих детей.

– Маша, ты вся горишь, – замечает сестра ее.

– Да, мне сильно нездоровится, я, должно быть, слягу в постель, но Бог милостив, может быть, пройдет; ведь приглашать доктора мы не можем, его нечем поблагодарить, да и лекарства покупать не на что, – отвечала больная.

К вечеру она, действительно, слегла в постель и начала бредить. На другой день Анна Алексеевна увидела, что дело плохо, и пошла к знакомому доктору, умоляя его навестить больную. Он не замедлил придти на помощь и нашел у Марьи Алексеевны сильнейший дифтерит¹⁷.

– Сейчас же, не медля, нужно удалить детей, – распорядился он, – для безопасности.

– Что вы говорите, доктор, – возразила Анна Алексеевна, – куда же я их дену? Вы видите наше помещение!

– Куда-нибудь к родным, к знакомым, словом, куда хотите, но удалить необходимо.

Тут поднялся плач детей, раздирающий душу.

– Мы не пойдем никуда, мы будем ходить за мамой, мы никуда не пойдем от мамы!..

– Оставьте их на волю Божию, – просила Анна Алексеевна, – если умрет мать, то пусть умирают и они все, мне их некуда девать, пусть уж все умирают, – с отчаянием говорила она.

– По крайней мере, не впускайте их в эту душную спальню, где лежит больная, ведь вы подвергаете меня ответственности, оставляя детей при заразной болезни, – что мне с вами делать? Вот я пропишу, что нужно на первых порах, а завтра в 10 часов утра приду опять; но не ручаюсь, может быть, к утру больной уже не будет в живых.

С этими словами добрый доктор уехал, оставив свои деньги на лекарство. Анна Алексеевна тотчас послала племянника Витю в аптеку, так как он был старший в семье, и велела ему, пока будут приготовлять лекарство, не дожидаться, а сбегать в часовню Пантелеимона и взять масла из лампады.

– Да помолись за больную! – крикнула ему тетка, когда он уже бежал по двору.

Девочки, семилетняя Катя и восьмилетняя Маня, находились у постели больной матери, и невозможно было отозвать их в другую комнату. Они плакали и целовали ее, стараясь вызвать хотя один звук ее голоса.

– Мама, мамочка, проснись, милая мамочка, не умирай, дорогая мамочка, скажи хоть словечко!

Анна Алексеевна верила, что невозможное для людей возможно для Бога, и обратилась к Нему с усердной молитвой, тому же научила и детей.

– Маня, Катя! Если вы любите маму, то помолитесь Богу, чтобы вам не остаться круглыми сиротами; встаньте перед иконами и усердно молите Господа об исцелении вашей мамы, молите Царицу Небесную и всех святых угодников Божиих, вот у меня есть акафист целителю Пантелеимону, читайте его и молитесь.

Девочки с верой ухватились за это средство и обе встали на колени. Они разостлали печатный лист на полу, для своего удобства, и начали читать акафист вслух, с горькими слезами. Акафист был напечатан по-церковнославянски, что их сильно затрудняло; они едва разбирали слова и поливали этот лист горькими слезами. Маня не могла надолго оставлять свою мать и часто бегала в спальню посмотреть на нее, а Катя, не поднимаясь с колен, с рыданьем молилась, склонившись на акафист головой. Слезы застилали ей глаза, поэтому читать она уже не могла и молилась, повторяя свою собственную молитву: «Господи, спаси нам маму! Матерь Божия! Помилуй маму! Святой угодник Божий, исцели маму!»

Анна Алексеевна жалела, что не успела попросить священника причастить умирающую сестру, и сидела, прислушиваясь к хрипенью в груди больной, ожидая ее кончины. Но вот прибежал племянник Витя, едва переводя дух от быстрой ходьбы; он отдал тетке лекарство из аптеки и масло из часовни святого Пантелеимона. Вера породила надежду, и Анна Алексеевна торопливо взялась за целебное масло из часовни, отставив лекарство в сторону. С молитвой начала она натирать маслом все тело больной и продолжала это около получаса, а дети все молились. Вдруг больная открыла глаза и слабым голосом спросила:

– Какими это травами ты натираешь меня? Уж очень душисты и так приятны для тела.

– Это масло из лампады целителя Пантелеимона.

– А, вот что, я не знала.

И больная приподняла руку перекреститься.

Анна Алексеевна употребила на растирание все принесенное масло, а затем одела больную теплым одеялом. Дети, утомленные слезами и усердной молитвой, скоро заснули на жестком диване, а тетка их сидела возле сестры, не спуская глаз с маленького образочка святого Пантелеимона, висевшего в головах больной. Она уже не могла молиться, она только смотрела на образок, как смотрят на врача, в искусство которого верят и отдают ему больного в полное распоряжение. Прислушиваясь к дыханию сестры, она заметила, что та стала дышать ровнее и спокойнее. Так прошла вся ночь. Утром, часов в восемь, больная попросила переменить на ней белье, потому что была в сильном поту. Она сама села на постели, перекрестилась и попросила чаю. Обрадованная Анна Алексеевна торопливо исполняла все ее требования. В десятом часу приехал доктор и, осторожно войдя, спросил, жива ли больная.

– Войдите к ней, ей лучше, – ответила Анна Алексеевна.

Он вошел и остановился, не веря своим глазам; взглянул на нетронутое лекарство и спросил:

– Чем вы лечили ее?

– Вот врач, – ответила Анна Алексеевна, указывая на образок святого Пантелеимона, – а вот и лекарство, – показала она на пузырек от масла.

Доктор осмотрел больную и воскликнул:

– Ну, сильна вера ваша! Это чудо Бог сотворил, иначе и предположить не могу. Вы знаете, что у Марьи Алексеевны был сильнейший дифтерит, и я не рассчитывал застать ее живой, а теперь этой болезни и следа нет. Я поторопился узнать о результате моего лекарства, а вы к нему и не прикасались.

– Простите, доктор, я была в таком отчаянии, что верила только в Божию помощь, и поэтому предпочла это масло вашему лекарству.

– Мы молились за маму, – сказала маленькая Катя, – вот Бог и исцелил ее. Скажите, доктор, всем больным, чтобы молились Богу и читали акафист святому Пантелеимону; ведь вы верите, что это он исцелил нашу маму?

– Верю, детки, верю, это первый случай за все время моей практики. Я плохой христианин, но все-таки советую: когда ваша мама совсем поправится, пойдите с ней и отслужите благодарственный молебен. Теперь я смело поздравляю вас, Марья Алексеевна, с быстрым выздоровлением; только один Бог мог вырвать вас из когтей смерти.

С этими словами доктор ушел, радостный и удивленный. Марья Алексеевна, действительно, скоро поправилась и жила еще несколько лет, а дети ее живы и здоровы и до сего времени.

Из книги «Моя жизнь во Христе» прот. Иоанна Сергиева

С твердостью сердечною выговаривайте слова молитвы. Молясь вечером, не забудьте высказать в молитве к Духу Святому со всей искренностью и сокрушением сердца те грехи, в кои вы впали в прошедший день: несколько мгновений покаяния теплого – и вы очищены Духом Святым от всякой скверны, паче снега убелены, и слезы, очищающие сердце, потекут из очей ваших, и одеждою правды Христовой вы прикрыты и с Ним соединены будете, как с Отцом и Духом.

Словацкая сказка

В одной бедной деревушке жила злая старуха; у нее были дочь Саша да падчерица Оля; Саша собой была такая дурная, а Оля, как ангел, хороша. И невзлюбила ее за то мачеха. Чтобы извести свою прекрасную падчерицу, она зимой посылает ее в лес за фиалками. Та, бедняжка, не смеет ослушаться, идет в лес.

Долго шла... Вдруг Оле на горе высокой пламя показалось, думает: «Погреюсь». Подошла и видит вкруг костра большого, на гранитных камнях, великанов-братьев. Три, как лунь, седые, три – не очень стары, три – что спелый колос, три – весны моложе. Всех двенадцать было, месяцами звались; батюшкой родимым год им приходился. К ним подходит Оля, кланяется в пояс и, дрожа от страха, речь такую держит:

– Люди-братья! В поле непогода, вьюга; у меня от стужи в жилах кровь застыла. У огня тепло вам, дайте отогреться бедной сиротинке. Ручки коченеют.

– Что ж, погрейся, – молвил Оле самый старший, – только как, скажи нам, в поле ты попала?

– Я ищу фиалок,– отвечала Оля.

– Где же ты найдешь их? На снегу? Под снегом?

– И сама не знаю... Только без цветов мне к матушке с сестрицей воротиться страшно. Наказали строго принести фиалок; изобьют, измучат, коль ни с чем вернуся...

– Жаль тебя, – ей молвил властелин метелей. – Ну, да не печалься, мы тебе поможем... Брат мой Март, – сказал он, – властвуй над природой, – и с поклоном отдал скипетр¹⁸ брату Марту.

Тот костра три раза скипетром коснулся... Пламя разгорелось и согрело воздух. Снег стал быстро таять, показалась зелень, на деревьях старых почки развернулись, в травке под кустами зацвели фиалки... Оля видит чудо и себе не верит.

– Ну, моя малютка, рви скорей цветочки, рви, не то завянут, – молвил ей Март месяц.

Нарвала и, братьям в пояс поклонившись, весело в деревню из поля вернулась.

– Что, нашла фиалки? – молвила старуха.

– Да, я под кустами нарвала их, мама.

– То-то, под кустами... Что ж стоишь? Саше их снеси скорее.

Та – хоть бы спасибо, хоть бы подивилась: как эти фиалки, что нарвала Оля, расцвели зимою?

На другое утро мачеха посылает Олю за земляникой. Несчастная опять пошла в тот лес и на тех же камнях нашла братьев-великанов. Братья приняли ее ласково. Старший с белой бородой спросил ее, зачем она вышла опять в поле.

– Мать опять велела набрать земляники, – отвечает она, а слезы так из глаз и льются... Стало жаль малютку Январю седому; он передает свой скипетр брату Июню; Июнь сел на первое место, махнул скипетром над огнем, пламя поднялось – снег тотчас растаял, поля зазеленели, деревья оделись листьями. Трелью соловьиной роща огласилась; хлеб в озимом поле морем всколыхнулся. Около, на кочках, влажным мхом покрытых, свой раскрыли венчик белые цветочки. Лепестки со стеблей в тот же миг опали; наливаясь соком, зрела земляника. Оля видит чудо и себе не верит, а Июнь ей тихо:

– Рви же землянику!

Нарвала в передник зрелых ягод Оля и что силы было побежала к дому.

Мать встречает Олю неприветным словом:

– Что шаталась долго? Принесла ли ягод?

– Принесла, родная! – Оля отвечала, тихо высыпая ягоды на блюдо.

Съели землянику мачеха с Сашей – и хоть бы приветом подарили Олю, хоть бы подивились, как это под снегом она землянику отыскать умела.

На третий день мачеха посылает Олю в лес за сливами.

Она опять приходит к братьям-великанам; слезно просит их помочь ей, бедной. Брат Сентябрь взял скипетр из рук старшего брата, обвел три раза им костер – и пламя быстро разгорелось и высоко к небу поднялось столбами, согревая воздух. Снег в мгновенье стаял, всколыхнулось поле золотой волною ржи, созревшей чудно... Миг – и рожь копнами улеглась по полю. На столетних липах золотым отливом листья окаймились; на деревьях сливных, рдея под листами, влагою янтарной сливы наливались. Оля видит чудо и сама не верит, а Сентябрь ей шепчет:

– А встряхни-ка сливу.

Деревце ручонкой Оля чуть качнула, и четыре сливы на землю свалились. Подняла их девочка, поклонилась братьям и сказала тихо:

– Бог благословит вас!

Вот идет из поля, вот подходит к дому, ей навстречу с бранью мачеха выходит.

– Где же сливы, или ты не принесла их?

– Вот вам сливы, мама! – Оля отвечает. – Не сердись, родная, больше не достала.

– Как, четыре только? – мачеха спросила. – Отчего ж не больше? Знать, дорогой съела.

– Нет, я слив не ела,– отвечала Оля, – на деревьях сливных их висело много, только я не смела больше рвать, боялась. Думала, что этим рассержу хозяев.

– Ах, ты дура, дура! – мачеха ворчала. – Рвать боялась... Только, кажется мне, лжешь ты.

– Да и лжешь нескладно, – перебила дочка, с радостью глотая сливы наливные. – Где нашла ты сливы? – к Оле обращаясь, молвила Саша.

– В поле, подле леса.

– Я пойду: узнаю, правду ль ты сказала; если же солгала, берегись – измучу...

И пошла из дома.

На поле волнами, будто море в бурю, снег переливается. Вот подходит к лесу... Вот на гору всходит... Вот и ей, как Оле, пламя показалось. Подошла и видит: вкруг костра сидели так же, как и прежде, братья-великаны. К ним Саша смело подошла и греться у огня чужого, не спросившись, стала.

На нее сурово посмотрели братья, а она ни слова, хоть бы поклонилась.

– Знать бы нам хотелось, что тебе здесь нужно? – молвил тут Январь ей. – Говори, не бойся.

– Любопытен очень, старый дурачина, – Январю с насмешкой буркнула Саша.

Будто уязвленный ядовитым змеем, он поднялся с камня, засверкал очами.

– Перед вами мститель! – голосом громовым молвил старый месяц и костра три раза, грозно сдвинув брови, скипетром коснулся.

Пламя вмиг исчезло. С облаками в небе дым густой смешался и зловещей тучей понавис над полем. Из-за леса ветер с свистом вихрем дунул, и метель завыла, как дитя больное.

«Как бы поскорее до дому добраться», – задрожав от стужи, думает Саша. И пошла, да поздно. Перед ней, за нею бешено крутился снег, гонимый вьюгой.

Между тем старуха дочку поджидает: то в окно посмотрит, то заглянет за дверь.

– Знать, с дороги сбилась, – про себя бормочет, – в поле зги не видно... Дай, пойду навстречу.

И пошла... На поле стала звать Сашу:

– Отзовись, родная, где ты, что с тобою?

Не было ответа; только пуще ветер, будто насмехаясь, застонал в ущельях... Вот подходит к лесу; глядь – ее Саша прислонилась к ели, вся в снегу, чуть дышит. Мать подходит к дочке и, за руку взявши, говорит:

– Вернемся, вишь, как ты иззябла.

– Нет, родная, поздно, не дойдем, замерзнем, – ей в ответ на это дочка отвечает. – Знай, наслали вьюгу великаны-братья; видно, наша Ольга их подговорила.

– Ольга! Вот змею-то на груди согрела. Изобью до смерти – только бы вернуться...

Да домой вернуться не судил Господь им: снежная равнина стала их могилой.

Сиротинка Оля, за работой сидя, мачеху с сестрою долго поджидала. День прошел, все нет их... Вечер ночь сменила... Ночью в поле вьюга понемногу стихла. Небо прояснилось; будто чьи-то очи, засверкали звезды; а она все ждет их... Вот восток далекий заревом пожара вспыхнул. Всплыло солнце, утру улыбаясь. Рано утром Ольга дала знать соседям, что ее родные не вернулись с поля. Собрались соседи, развели руками и решились в поле поискать погибших. И пошли. Все поле исходили, только мачеху с Сашей не нашли под снегом. Из поля вернулись, миром порешили: Ольге быть хозяйкой и владеть избою. А она, рыдая, миру говорила:

– Что я за хозяйка, мне избы не надо... Без родимой мамы, без сестрицы милой мне не радость будет жить на белом свете.

Знать, забыла в горе, как несладки были мачехины ласки и любовь Саши.

Раннею весною пастухи на поле отыскали трупы и сказали Оле. Та их схоронила и лишь добрым словом, ходя на могилы, мертвых поминала.

По Гофману

Родители Лизы были люди бедные, но честные и трудолюбивые. Сама Лиза была очень добренькая и ласковая девочка, и все дети в соседстве любили ее за вежливое и милое ее обращение. Всякий охотно играл с ней, несмотря на то, что она была беднее всех и не имела таких хорошеньких платьиц, как Наташа, Настя и прочие подруги. Они же смотрели не на платье, но на сердце, которое, конечно, стоит больше какой-нибудь шелковой или бархатной тряпки.

Вдруг с Лизой произошла перемена. Родители ее получили большое наследство и разбогатели. Лиза вообразила, что она важнее своих подруг, и сделалась в высшей степени спесивой; от прежней услужливости и любезности у нее не осталось и следов.

Наташа, Настя и прочие подруги ее сначала удивились, а потом стали над ней смеяться, но наконец Настя сказала ей:

– Послушай, Лизочка, ты глупенькая девочка. Если ты не переменишь своего обращения, то останешься одна: мы с тобой играть не будем. Опомнись!

При этих словах Лиза поморщилась, отвернулась от подруг и сказала:

– Теперь я богата – подруги найдутся.

Она, однако же, ошиблась: дети оставили ее, и Лиза, покинутая подругами, вскоре сильно соскучилась: она только теперь увидала, как неприятно быть одной. Сидя у окна, Лиза плакала, поглядывая на веселые игры своих прежних подруг. Наконец мать ее заметила эту перемену и спросила ее:

– Почему ты не играешь со своими подругами?

Сначала Лизе стыдно было сказать причину, но по настоянию матери она созналась в своей глупой выходке, равно как и в том, что уже давно раскаивается в своей заносчивости.

– Ступай сейчас же к своим подругам, извинись перед ними, – сказала мать. – И помни, что не богатство, но ласковое и сердечное обращение делает человека любимым. Какое другим дело до того, богата ли ты или нет? Разве они пользуются твоим богатством? Оставь навсегда глупую спесь и не допускай, чтобы зло вкоренилось в твоем сердце.

Лиза тотчас же последовала совету матери, побежала к подругам, ласково попросила у них извинения за свое надменное обращение с ними и снова была с радостью принята в кружок веселых детей. Это, впрочем, весьма хорошо на нее подействовало: с тех пор она никогда не хвасталась богатством отца.

Из «Воскресного чтения»

В одном доме жили две маленькие сестры, которых всегда видели весело играющими, потому что они были всегда довольны одна другой. У них были общие книги и игрушки, но никогда не было между ними ссоры, никогда не слышно было сердитого слова, не видно было гневного взгляда, Всегда находились они в хорошем расположении духа, играя ли на траве или в чем-либо помогая матери.

– Мне кажется, что вы никогда не сердитесь, – сказал я им однажды. – Отчего это зависит, что вы всегда довольны одна другой?

Они взглянули на меня, и старшая ответила:

– Это оттого, что во всем мы уступаем одна другой.

Я подумал одну минуту.

– Да, это справедливо: ты уступаешь ей, а она тебе.

Эти маленькие добрые сестры открыли тайну спокойной и веселой жизни. Они постоянно уступают одна другой, стараются делать друг другу все приятное; они добры, уступчивы, простосердечны, не самолюбивы и готовы постоянно помогать одна другой. И, не правда ли, как должны быть они счастливы? И все за это их любят.

Достоевского

Я возвращался с работы один, с конвойным, навстречу мне прошла мать с дочерью. Дочь была девочкой лет девяти.

Я уже видел их раз. Мать была солдатка, вдова. Муж ее был под судом и умер в больнице, в арестантской палате. В то время и я там лежал больной.

Жена и дочь приходили в больницу прощаться с покойным; обе ужасно плакали.

Увидя меня, девочка закраснелась и прошептала что-то матери. Мать тотчас же остановилась, отыскала в узелке что-то и дала девочке. Девочка бросилась бежать за мной. Она всунула мне в руку монету и сказала: «На, несчастненький, прими Христа ради копеечку». Я взял копеечку, и девочка возвратилась к матери совершенно довольная.

Эту копеечку я и теперь храню у себя.

По Гофману

– Бабушка, отчего вы каждый раз все считаете, когда бьют ваши стенные часы, и после того задумываетесь о чем-то? – так спросила семилетняя девочка свою любимую бабушку, прибежавши к ней и взбираясь к ней на колени, когда часы били двенадцать.

– Считаю я, милая моя, удары часов по привычке, когда думаю, а задумываюсь при том о том, что с каждым часом жизнь моя делается короче, а смерть становится ближе ко мне. Станут бить часы, а я думаю: еще улетел в вечность час моей жизни; еще часом меньше мне осталось жить на свете; звон часов, как похоронный звон колокола, напоминает мне, что когда-то пробьет и последний час в моей жизни, после которого погребальный колокол возвестит о кончине настоящей моей жизни.

– Да на что же вам, бабушка, думать и помнить об этом? Разве вам это нравится? Разве вам умирать хочется?

– Умирать-то не хочется, дитя мое, да смерть не спрашивает у нас, когда ей прийти. А мои лета уже такие, что и нехотя думается о смерти. И что же я была бы за христианка, если бы я боялась думать о смерти? Думать о смерти и ожидать ее каждый день, каждый час велит нам всем Господь наш, чтобы мы приготовлялись к жизни будущей. Так вот, когда станут бить часы, я и думаю: еще часом короче стала моя жизнь. Что я сделала хорошего и что худого в прошедший час? Лучше ли я становлюсь или нет и готова ли я предстать после смерти на суд Божий? Если я сделала или сказала что худое в прошедший час, то я вздохну ко Господу о грехах своих и после этого иногда удержусь от худого дела или худого слова. Сделал ли кто из домашних нехорошо, скажет ли обидное слово, или вот ты сделаешь какую шалость, а я вспомню о смерти и удержусь от гнева и сердитого слова, а вместо того замечу тебе и другим с лаской да с любовью.

– Так и я теперь, бабушка, буду делать: как станут бить часы, так и я все буду вспоминать о смерти и буду делать то, что делаете вы.

– Хорошо, дитя мое, так делать всякому христианину; но тебе пока это не по силам: не обещайся делать то, чего не можешь исполнить. Когда вырастешь, тогда старайся делать так. А теперь ты вот что сделай: когда станут бить часы, подумай тогда: вот еще час прибавился к моей жизни; что я сделала в этот час – что выучила, что узнала? Если что опустила или забыла сделать – поспеши исполнить. Если кого обидела или на кого обиделась, поспеши помириться, и в следующий час постарайся не делать нехорошего, что допущено было тобой в прошедший час. Тогда ты с каждым часом будешь делаться умнее и добрее; будешь расти телом, будешь расти и душой.

– Хорошо, бабушка, я это буду делать теперь.

– Да благословит тебя Господь, доброе дитя мое!

Я.Грота

Я встретил крошку близ села.

Ей был седьмой лишь год; она

(Хоть в бедном платьице) была,

Как ангел, прелести полна.

У ней кудрявы волоса.

Румяно личико у ней,

И что за яркие глаза –

От них мне стало веселей.

«Скажи, малютка, сколько вас

В семействе братьев и сестер?» –

«Да сколько? Семеро всех нас», –

И на меня вперила взор.

«А где они, – спросил я, – где?» –

«Нас семь у маменьки всего:

Живут два братца у родни,

Да двое в море... далеко,

Да на кладбище двое спят:

Лежит сестрица там моя

И с нею маленький мой брат;

Седьмая же у мамы – я». –

«Два у родни, ты говоришь;

Два на море, да ты: вот пять;

А всех вас семеро; скажи ж,

Как это, душенька, понять?»

Малютка снова начала:

«Нас, видишь, семь: сестра да брат,

Что на кладбище, вот уж два;

Они близ хижины лежат». –

«Ты бредишь, светик: мудрено

Твои расчеты разобрать;

Когда уж два схоронено,

Так, стало быть, вас только пять!» –

«Могилы там; взгляни хоть сам, –

Сказала девочка, – пойдем!

Вон от пути шагах в пяти...

Там положили их рядком.

Там часто я чулок вяжу

Или платочек свой рублю;

Там под березкой я сижу

И братцам песенки пою.

Когда же солнышко зайдет весной

И вечер так прекрасен, тих, –

Туда несу я ужин свой

И кушаю в гостях у них...

Сначала Дженни померла;

Она стонала день и ночь,

Потом утихла, улегла,

И унесли сестрицу прочь...

Зарыли гроб ее, над ним

Цветочки после я рвала

И с братом маленьким моим

Все лето там венки плела.

Пришла зима; уж брат не мог

Играть по-прежнему со мной:

Закрыл глаза и в гробик лег,

И спит он также под землей». –

«Двоих взял Бог! – воскликнул я, –

Так сколько же вас всех затем?»

На это девочка моя:

Ах, сударь, семь нас; право, семь!» –

«Но двое умерли, мой друг:

Живет у Господа их дух;

Уж нет их в мире». Но ничем

Не убеждалася она

И все твердила: «Нет, нас семь!»

Сост. по «Душепол. чтен.»

Господь Бог, сказавший: кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него (Лк. 18, 17) и: из уст младенец и ссущих (т. е. питающихся грудью матери) совершил еси хвалу (Мф. 21, 16), действительно, совершает иногда в детях и через детей чудные дела.

В июне месяце 1860 года в одной деревне скончалась восьмилетняя крестьянская девочка Маня. Рожденная и воспитанная в добром и богобоязненном семействе, она отличалась особенной кротостью нрава, любовью ко всем и готовностью услуживать каждому, особенно бедным и сиротам. Добрым нравом своим она радовала не только родителей своих, но и всех окружавших ее. В упомянутом году в семействе ее в одно и то же почти время заболели сразу трое: она, старушка – бабушка ее, и меньшая трехлетняя сестра. Еще в начале своей болезни, продолжавшейся дней десять, Маня начала говорить родителям своим, что она непременно умрет, и увещевала их не плакать о ней, потому что она пойдет и сама желает переселиться к возлюбленному Спасителю. Чем более усиливалась болезнь, тем более, несмотря на тяжкие телесные страдания, в девочке обнаруживалось радостное ожидание близкого переселения к Господу. В десятый день она просила мать свою перенести ее из сенника, в котором лежала, в горницу, желая скончаться под святыми иконами Спасителя, Божией Матери и святых угодников Божиих. Хотя и не совсем верили в ее предчувствие близкой кончины, но исполнили ее желание. Она предсказывала также, что скоро за ней последуют и бабушка, и младшая сестра ее, чтобы соединиться с ней в радости бесконечной, в Царствии Христовом. Незадолго до смерти малютка имела дух проститься со всеми близкими, испросила благословение своих родителей, даже велела позвать бабку, которая принимала ее при рождении, и просила ее омыть по смерти тело ее так, чтобы никто посторонний не видел ее обнаженной. Сделавши это распоряжение, она вскоре скончалась в мире и без страданий, с отпечатком улыбки на устах, с какой, вероятно, встретила неземных вестников, посланных за ее душой. Бабушка ее умерла на другой день, а младшая сестра – дней через пять. Таким образом, предсказание Марии и относительно их оправдалось самим делом. Нет сомнения, что оправданные событием предчувствие и предсказание покойной Мани происходили от Бога. В простых и кротких сердцах детей, воспитываемых в страхе Господнем, почивает Сам Бог и просвещает их разум откровением тайн, недоступных для мудрых и разумных. Не менее поучительно и то, что умершая девочка не только безбоязненно встречала смерть, но и желала ее, дабы соединиться с возлюбленным Спасителем ее. Только любящие всей душой Бога и возлюбленные Богом могут жаждать и стремиться к соединению с Богом.

Подобная же твердость духа при смерти замечена была мной в 1845 году в тринадцатилетней девочке Наталье Н., дочери купца (управлявшего тогда имением господина Б.), человека, говоря вообще, делового и умного, основательно изучавшего, между прочим, и святое слово Божие, и писания отцов Церкви, что не часто встречается ныне в светских людях. Несмотря на жизнь, проводимую в довольстве и счастье, и на светлую будущность, представлявшуюся впереди, Наталья, уже до крайности ослабленная болезнью, после приобщения Святых Таин, на вопрос мой, не боится ли смерти, отвечала: «Нет, батюшка, зачем бояться идти к Спасителю?» – «Грехи не пугают ли? Ведь ничто скверное и нечистое не может войти в Царствие Божие. А кто безгрешен? Несмотря на молодость свою, и ты также во многом, быть может, виновата пред Господом». – «Это правда, я грешница и великая грешница; но ведь и мои грехи понес на себе и омыл бесценной Своей Кровью милосердный наш Спаситель, пришедший взыскать и спасти грешниц, подобных мне. Чувствую, батюшка, что за это я люблю Его всей душой, верую, что и Он, по неизреченной Своей благости, не отвергнет меня». – «Не жаль ли тебе, друг мой, расстаться с родителями и родными?» – «Я буду непрестанно молить Господа, чтобы соединиться с ними в Небесном Царствии».

– Не достойны ли удивления такая вера и упование тринадцатилетней умирающей девицы? Наталья в тот же день вечером скончалась тихо, словно уснула, показав в себе своим родным и другим, кто имел глаза видеть, поразительный и поучительный урок, что, кто не дорожит земным, а взирает душой в горняя (небесное), тот и расстается со всем довольным, без крушения духа, и без смущения и страха встречает саму смерть.

По книге «Чтение для детей» Тодда

I

Бывал ли такой мальчик, который среди прекрасного жаркого лета не желал бы, чтобы наступила осень, когда созревают различные плоды и когда скачет по деревьям белка, запасаясь на зиму пищей; а осенью не желает ли этот самый мальчик, чтобы наступила зима, когда под его коньками затрещит лед, когда он понесется на санках по рыхлому снегу, когда ветер будет освежать щеки и он будет чувствовать себя бодрым и свежим? Зимой же он пожелает, чтобы наступила весна, когда земля покрывается зеленью, распускаются цветы, возвращаются птички и весь мир как бы обновляется и ликует. Так-то любят дети перемены.

Была ли такая девочка, которая не желала бы получить новую куклу вместо своей старой, красивое платье вместо изношенного; которая не хотела бы пойти в гости, где она может увидеть много разных новых вещей; которая бы не желала читать новую интересную книгу, о которой ей говорили? Так и девочки любят перемены. Так-то и все люди любят перемены.

Матрос, находящийся в плавании, с нетерпением ожидает того времени, когда он высадится на берег; но, пробыв на суше несколько времени, он уже снова стремится в плавание. Мальчик желает быть юношей, а юноша мужчиной.

Сколько великих перемен в жизни!

Дряхлый старик, опирающийся на свою палку, был тоже когда-то веселым мальчиком, певшим и бегавшим, как все вы, дети. Он также ходил в школу, но вырос и сделался мужчиной. Затем у него была молодая прекрасная жена и большая семья детей. Но смерть поразила всех близких ему. Сперва умерли дети, вскоре потом и жена, а за ней умерли и друзья его. Он остался одиноким. Давно замолкли веселые песни и разные игры детей; давно лишился он ласки жены и общества друзей. Старику кажется, что и солнце на небе светит не так, как прежде, и звезды менее блестят. Волосы его побелели, глаза стали мутные, уши плохо слышат, руки дрожат. Да, он много видел перемен на своем веку.

Милые дети! Есть две великие перемены, которые и мы все должны испытать. Я подразумеваю, когда мы умираем, то покидаем тело, в котором мы живем; но мы снова вернемся в него в день воскресения мертвых. Умирая, мы как бы покидаем свой дом, чтобы отправиться в дальнее путешествие.

II

Прежде чем объяснить это, расскажу вам о смерти одной молодой христианки. Ей было всего двенадцать лет; за несколько месяцев до проявления той болезни, которой должна была кончиться ее жизнь, она вся предалась религии (т. е. святой вере). Она говорила о вечном блаженстве души. Я с удивлением слушал ее. Она нуждалась в спокойствии и отпущении грехов.

– Катя, знаете ли вы, что вы грешница?

– Да, я чувствую это с каждым днем все сильнее и сильнее.

– Просили ли вы милосердие Божие?

– Да, я прошу каждый день.

– Как давно молитесь вы ежедневно?

– Я всегда читала молитвы, а искренно молюсь только около двух месяцев.

– Я не спрашиваю вас, какой именно грех более всего тяжел для вас. Но знаете ли вы, какой это грех?

– Я думаю, что знаю; я молю о прощении и об освобождении от него. Этот грех – мой упрямый характер. Но я думаю осилить его.

Затем, после этого разговора, она настолько оправилась, что могла аккуратно посещать все богослужения. Но это продолжалось недолго. Она опять сильно заболела. Когда меня призвали к ней, бедная девочка была в страшных мучениях, но душа ее оставалась невозмутимой. Ум ее нисколько не помрачился, и голос ее был звучен, когда она позвала к своему одру друзей и знакомых, чтобы проститься с ними. Она умоляла их обратиться к Спасителю. Она говорила о том, что идет домой, и на ясном челе ее видны были мир и надежда. Смерть не имела для нее жала, могила не имела победы.

Доктор не надеялся на выздоровление, и семья отчаивалась; но девочка была спокойна – она с удовольствием покидала этот свет. В следующую ночь она чувствовала себя хуже.

Она пожелала увидеть своих друзей, чтобы проститься с ними – с каждым отдельно. Она обвила руками шею матери, поцеловала сестер и просила их молиться Спасителю и любить Его. Спокойно говорила она о своих надеждах и о приближающейся смерти, говоря об этом, как о чем-то радостном. Доктор, видевший много умиравших, молодых, средних лет и старых, и много читавший, говорил, что он никогда ничего подобного не читал и не видел. Она сказала своим сестрам и близким друзьям, как легко ей кажется любить Христа, и, протянув маленькие ручки, стала прощаться с ними.

Нередко видел я смерть, но никогда она еще не производила на меня такого глубокого, торжественного впечатления, как смерть этого ребенка. Она умерла так тихо, так спокойно, как падает роза со стебелька или как лилия закрывает лепестки свои на закате солнца.

Она изменилась: ясные глаза были закрыты, звучный голос замолк, уши перестали слышать; прозрачные руки были сложены на ее груди; сердце перестало биться. Она умерла. Какая перемена! Душа покинула тело. Она лежала подобно мрамору. Мать, братья и сестры рыдали около ее тела. Но где же она? Она на небе; она видит своего Спасителя, души праведников, святых ангелов и множество детей, ибо из таких состоит Царствие Божие.

Какая перемена! Тут она была жалким телом, полным страданий; там она избавлена от страданий и болезней. Тут она слышала рыдания своих родных; там она окружена счастливыми, поющими гимны Господу. Тут она видела священника, говорившего ей о Христе; там она увидела Самого Христа во всей славе Его. Тут она слышала моления и вопли, там – благодарения и радостные песни. Тут она видела слезы, там Господь отирает слезы у всех (Откр. 7, 17; 21, 4). Тут бури срывали лилии – там она в саду, где нет ни бурь, ни ветров. Какая перемена!

III

Но будет еще большая перемена, когда душа снова соединится с телом своим. При звуках трубы архангела восстанут из могил все мертвые.

Когда она лежала в гробу прекрасная, одетая в белую одежду, – она казалась чем-то неземным. Но ведь этот вид изменится, это платье изменится, и могила, где она будет лежать, и памятник над ней – все забудется людьми и когда-нибудь исчезнет. Но Иисус Христос ее не забудет. Он знает, где похоронены Его друзья, и Он назначил день, в который пошлет ангела, чтобы собрать народы. Теперь Христос на небе, чтобы приготовить обители Своим друзьям; но, совершив все это, Он придет на землю. Он придет с сонмом ангелов. С Ним придут искупленные души. Какой свет наполнит небеса, когда Он будет сидеть на Своем великом белом престоле! Один из ангелов сойдет на землю с трубою. Это архангел. Он вострубит, и воскреснут мертвые. В одно мгновение восстанут и стар и млад. Восстанут со дна морского, с долин и гор, со всех забытых, уединенных мест, с погребенных городов. «Все мы изменимся». Хороший и худой, старый и молодой, большой и малый – все изменятся.

Для друзей Христа это будет блаженная перемена. Она будет превышать понятия о чувстве радости больного, которому после долгой, изнурительной болезни возвращается здоровье; о ней не может составить себе верного представления и тот человек, который с восторгом встречает друзей своих, вернувшихся на родину после неимоверно долгого путешествия. Изменится слабый старик – у него будет новое, молодое, крепкое, легкое духовное тело, послушное орудие души. Изменится и маленький ребенок, много пострадавший от жестокого недуга, так изменится, что никогда ему больше не придется, вздыхая, говорить: «Я болен!» Расслабленный, который не в состоянии был сделать и шагу и во всю свою жизнь не знал, что значит быть здоровым, будет исполнен сил и веселья. Слепая девочка, никогда не видевшая прекрасных цветов в саду и на полях, не знавшая ни лица матери своей, ни улыбки отца, – она изменится и увидит все прекрасное в Божием мире. И та маленькая глухонемая, никогда не слыхавшая ни слов ласки, ни музыки, лишенная возможности говорить, – и эта несчастная будет изменена: доступны ей будут песни ангелов и святых на небесах, и будет она исполнена блаженства во веки веков. Там не будет ни больных, ни несчастных, ни калек.

Святое тело Христа, пронзенное копьем, окровавленное и исколотое терновым венцом и гвоздями, положили в гробницу; но оно не должно было измениться. Какое было прославленное тело, в котором Спаситель явился Савлу по дороге в Дамаск и Иоанну, Своему возлюбленному ученику, на острове Патмос! Тело святого Стефана, все избитое камнями, похоронили в земле; но из этой могилы оно воскреснет преобразованным. И Иоанна Крестителя похоронили с отсеченной главой, он явится на небеса с сияющим ликом и венцом вечной жизни.

Однажды несколько европейцев, возвращаясь из Китая, принесли с собой спрятанными в двух посохах яйца шелковичного червяка. Вывоз этих червей был строго запрещен китайцами, а потому прибегли к хитрости. Итак, в этих двух посохах заключались те крошечные яички, от которых должно было зависеть богатство шелкового производства всей Европы. Какое чудо!

Уличный тряпичник с длинным крючком в руке обходит самые глухие закоулки, подбирая грязные тряпки, выброшенную бумагу и т. п. Все это он кладет в мешок. Собранные грязные тряпки проходят через разные машины, их чистят и белят, и добывается прекрасная белая писчая бумага.

Можно ли сомневаться, что Бог воскресит наше немощное тело и что после воскресения оно будет прекраснейшим? Из костей, лежащих в мрачной могиле, Он может создать существо, навеки сияющее ярче солнца.

Дети, вы все будете изменены. Вы изменитесь от времени, от болезней смертью, которая превратит ваше тело в прах, и Христом, Который придет воскресить вас.

О, милые дети, если вы будете любить Спасителя, будете слушать Его, исполняя то, что Он приказывает, и избегая того, что Он воспрещает, если вся жизнь ваша будет посвящена Ему, – вы удостоитесь уподобиться Ему: вы будете святы, блаженны и бессмертны.

Из сказок Андерсена

На дворе был мороз; шел снег и становилось темно – это был вечер под Новый год.

В такой холод и в этой темноте по улице шла маленькая девочка с непокрытой головой, босая. Правда, она вышла из дому в туфлях, но пользы от них было мало. Эти туфли прежде носила ее мать, и они были очень велики. Девочка потеряла их, когда перебегала улицу, боясь попасть под мчавшиеся экипажи. Одна туфля так и пропала, другую же схватил уличный мальчишка и убежал с ней. И поплелась девочка по улице, ступая своими босыми ножками, покрасневшими и посиневшими от холода. В старом переднике она несла спички и одну пачку их держала в руке. Никто в этот день не купил у нее спичек, ни от кого она не получила ни гроша.

Дрожа от холода и голода, бедная малютка пробиралась по улице дальше. Жалко было глядеть на нее. Снежные хлопья покрывали ее длинные белокурые волосы, падавшие на ее шею красивыми локонами; но о них она совсем не думала.

Во всех окнах светились огоньки; отовсюду несся запах жареного гуся, так как это был канун Нового года. Вот об этом-то девочка и думала.

В углу между двумя домами, из которых один выступал вперед больше другого, девочка уселась отдохнуть и съежилась. Свои озябшие ножки она поджала под себя; от этого ей стало еще холодней, но домой она не смела идти, потому что не продала ни одной спички, не выручила ни одной копейки. Она знала, что отец, наверно, будет на нее сердиться, да и дома было тоже холодно: через крышу дул ветер, хотя самые большие щели были заткнуты соломой и тряпками.

Ее маленькие ручки почти окоченели от холода. Зажги она хоть одну спичку, она могла бы погреться, но она не смела вынуть ее из пачки, чиркнуть по стене и погреть себе пальцы.

Наконец она решилась и вытащила спичку. Трр! Как вспыхнула она! Как загорелась! Девочка держала над ней руку, а спичка горела ярким, теплым, чудесным огнем! Девочке казалось, будто она сидит перед большой железной печкой с блестящими медными ножками. Весело пылает в ней огонек, распространяя вокруг приятную теплоту. Девочка уже хотела протянуть к нему ножки, чтобы погреть их, но спичка догорела, и печка исчезла. В руке у нее был только конец обгорелой спички.

Девочка чиркнула по стене другой; спичка вспыхнула – в том месте, где упал свет, стена стала прозрачна, как кисея, и девочка могла заглянуть в комнату. Там на столе была разостлана белая скатерть, стояла блестящая фарфоровая посуда, а жареный гусь, начиненный яблоками и черносливом, распространял чудный аромат. Но самое чудесное было то, что гусь вдруг соскочил с блюда и, переваливаясь, с ножом и вилкой в груди направился прямо к ней, к бедной девочке. Вдруг в эту минуту спичка погасла, и малютка опять увидала перед собой грязную, сырую, холодную стену.

Она зажгла еще спичку, и ей показалось, что она сидит под прелестной елкой. Елка эта была еще больше и великолепнее, чем та, которую она когда-то видела через стеклянную дверь у богатого купца. Тысячи свечей горели на зеленых ветках, а раскрашенные картинки, какие выставляются в окнах магазинов, смотрели на нее сверху. Девочка протянула за ними руки, но в это время спичка погасла. Свечки на елке стали подниматься все выше и выше и наконец превратились в звезды на небе. Одна из этих звездочек упала и оставила за собой длинную огненную полосу. «В эту минуту кто-нибудь умирает», – подумала девочка. Ее старая бабушка, одна только любившая ее и теперь уже умершая, говорила ей, что, когда скатывается звезда, чья-нибудь душа уносится на небо.

Девочка еще раз чиркнула спичкой, и опять стало светло. При этом свете старая бабушка стояла перед ней, такая светлая, такая кроткая, добрая...

– Бабушка! – воскликнула девочка. – Возьми меня к себе! Я знаю, ты уйдешь, как только погаснет спичка; ты исчезнешь, как теплая печка, как чудесный жареный гусь, как прекрасная большая елка! – И она быстро чиркнула всей пачкой спичек, потому что ей не хотелось расставаться с бабушкой.

Спички засверкали так ярко, что кругом стало светлее, чем среди белого дня. Никогда еще бабушка не была так хороша, так величественна; она взяла девочку на руки, и обе они, радостные, в ярком свете, поднялись высоко-высоко над землей. И там, куда они полетели, не было ни холода, ни голода, ни печали: они были у Бога.

В углу же, в холодное утро, прислонившись к стене, сидела бедная девочка с бледными щечками и улыбающимся ротиком: она замерзла в последний вечер старого года.

Новогоднее солнце взошло над маленьким трупом. Окоченелая сидела малютка со своими спичками, из которых одна пачка сгорела. «Она хотела погреться!» – говорили люди. Никто не подозревал, как много чудесного видела она в эту ночь, как радостно и торжественно встретила она с бабушкой Новый год.

По «Воскресному чтению» 1866–67 г.

– Расскажи мне, пожалуйста, тетенька, какую-нибудь историйку! – так просила Маша свою тетку.

– Что же рассказать тебе: что-нибудь действительное или вымышленное?

– Да, расскажи какую-нибудь истинную историю, потому что я люблю их лучше всяких вымышленных рассказов.

– Я расскажу тебе о маленькой девочке Оле, которая была со мной знакома.

– Сколько было ей лет? – спросила Маша.

– Около двенадцати; она была кроткая и веселая девочка; она училась вместе с другими детьми в одной школе и очень часто любила читать Святое Евангелие. Оля не смотрела рассеянно по сторонам, но внимательно следила за каждым словом, как будто действительно искала драгоценное сокровище, которое лежит скрытым в слове Божием; казалось, она уже его знала и страстно желала более и более найти его. Ты знаешь, Маша, что Христос есть драгоценное сокровище, и кто ищет Его, тот счастлив.

– Тетенька, как ты думаешь, нашла Оля Иисуса Христа?

– Да, нашла; потому что каждый мог видеть, что она старалась и домогалась во всем подражать Иисусу Христу; она была послушна, полна любви, кротка и любила Евангелие от чистого сердца. После того как Ольга в продолжение нескольких недель исправно ходила со своей дорогой книгой в школу, в одно утро она распрощалась со мной и со всеми ученицами, и более уже мы ее не видели. Родители ее жили довольно далеко от нашего города, и ее прислали сюда к тетке только погостить на время, так как мать ее была больна и не могла сама заниматься с ней. Теперь мать почти выздоровела, и маленькая Оля должна была возвращаться домой на пароходе. Она не боялась ехать одна с няней, потому что все ее любили и ласково с ней обходились.

Итак, в июне, не помню в какой день, после обеда Ольга была отвезена на пароход. Тетка поручила дитя служанке женской каюты, которая обещала смотреть за Ольгой самым лучшим образом. Многие из пассажиров приняли ее ласково, а одна дама сказала: «Она будет моей милой и приятной маленькой собеседницей, потому что я только что распрощалась со своей такой же маленькой дочерью, и она будет со мной до тех пор, пока отец ее не придет взять ее».

Наконец пароход совсем собрался в путь, настала минута прощания; расстававшиеся отдавали последние поклоны, махали руками – и пароход, быстро рассекая волны, величественно поплыл по морю. Вечер был тихий и солнечный; неукротимые и беспокойные волны, казалось, погрузились в сладкую дремоту, и морской ветер дул очень тихо. Пассажиры, довольные и веселые, гуляли на палубе или же сидели отдельными кружками и весело разговаривали; многие дети с удивлением смотрели на море, видя его в первый раз, все наслаждались прекрасным вечером. Маленькая Оля была очень весела и с особенным удовольствием смотрела на летавших взад и вперед морских птиц. Заходящее солнце своими лучами едва касалось воды, и волны блестели золотой лентой, которая, казалось, вела к далеко восходившим багрово-пурпурным облакам. Вечером служанка пришла за девочкой на палубу и увела ее вниз в женскую каюту; там почти все места были уже заняты, но одна маленькая чистенькая постелька была назначена Ольге. Многие дети еще раздевались, и в каюте было весело; но между чужими и незнакомыми людьми Ольга не забывала своего Спасителя и, прежде нежели ложиться спать, стала на колени и усердно помолилась (это, к сожалению, многие забывают делать).

Мало-помалу сделалось совершенно темно, все было тихо; уже и полночь прошла, как вдруг раздался страшный треск, и вода потоками устремилась в каюты. Дикие крики ужаса и испуга раздались со всех сторон: «Мы на подводной скале! Корабль идет ко дну!..» Ольга проснулась – и, о ужас, какую страшную картину увидела она: отцы звали своих детей, матери старались наскоро одеть своих испуганных малюток, и все, толкая друг друга, стремились к лестнице, ведущей на палубу. Бедная маленькая Оля! У нее не было близко ни отца, ни матери, которые бы заботились о ней и старались ее спасти или которые, по крайней мере, сказали бы ей, что она должна делать. Но Ольга знала, к Кому ей следовало обратиться в минуты бедствия и горя, и среди окружавшего ее ужаса и страха она опять спокойно опустилась на колени и горячо молилась Небесному Отцу; когда верная служанка пришла к ней, то застала ее молящейся. Счастливая Ольга! Она знала, где может найти защиту и убежище, и чувствовала теперь, как близко был Господь Иисус Христос к доверившемуся Ему дитяти.

Служанка накинула на Ольгу платок и вынесла ее на палубу. Была страшная минута. Отчаянные и безнадежные крики. «Лодку, лодку! Пароход идет ко дну! Мы погибли!» – раздавались со всех сторон. Лодки были спущены, но, к несчастью, туда слишком много натеснилось людей, так что от чрезмерной тяжести лодки пошли ко дну, и все бывшие в них боролись с волнами. Пароход быстро опускался на дно, и многие стремглав падали с наклонявшейся палубы в море. Повсюду стремительный страх и отчаянные крики о помощи, но все напрасно. Один из спасшихся матросов рассказывал, что он видел в последний раз Ольгу стоявшей около служанки на палубе, и вспоминая ее последние кроткие слова, которые она говорила: «Не будем бояться, Господь с нами; с Ним и смерть не страшна». Вскоре раздался опять страшный треск, крики отчаяния, и пароход совсем исчез в волнах, и – дух ее носился у пристани успокоения, у блаженных берегов вечности. Древнее обещание «Если переходить будешь воды, Я с тобою» (Ис. 43, 2) исполнялось для нее. Это чувствовала Ольга, когда говорила спокойно: «Я не боюсь».

– Много ли еще утонуло? – спросила Маня.

– Да, дитя мое, более 70 душ, и, вероятно, еще более погибло бы, если бы одна госпожа, дом которой стоял над берегом, страдая в эту ночь бессонницей, не увидела из своего окна, что корабль наскочил на подводный камень. Она тотчас побежала в хижину рыбаков, разбудила их, и те поспешили со своими лодками на помощь к несчастным и многих спасли. Один господин ухватился за доску и старался спасти свое единственное дитя; он держал его крепко зубами за платье, но кто-то другой выхватил у него доску, и бедное дитя утонуло... Два маленьких мальчика были спасены, но потеряли родителей и сестер. Одна молоденькая девушка была спасена, потому что умела плавать и имела довольно присутствия духа, лежа на спине, плыть, пока не была взята на лодку, спешившую на помощь. Одна сиротка ехала в сопровождении дяди, тетки и сестер – и все они утонули, исключая эту бедную девочку.

Когда солнце взошло, то во время прилива много трупов было выброшено на берег; все они были сложены в одну комнату. Отцов, матерей, детей – всех можно было видеть лежащими в мертвом сне. Трое небольших детей лежало там; никто не знал их и никто не спрашивал о них; наконец узнали, что родители их пошли ко дну вместе с кораблем. Труп маленькой Оли также лежал там. Когда отец приехал за ней, то не бежали к нему навстречу маленькие ножки и не протягивались к нему с лаской ручки, только спокойная и сладкая улыбка замерла на ее холодных губах. Единственным утешением отца было то, что его любимое дитя достигло лучшего отечества и что он по милости Господа Иисуса Христа опять увидит ее, где нет больше ни горя, ни страданий, ни слез.

Вот я окончила свой рассказ, Маша; теперь скажу тебе еще несколько слов. Когда-нибудь и ты должна будешь умереть; желала бы я, чтобы и ты могла так, как Ольга, сказать: «Я не боюсь умирать». Грех делает то, что мы страшимся смерти, как и написано: «Жало же смерти – грех; а сила греха – закон» (1Кор. 15, 56). Но Господь Иисус Христос принял на Себя наши грехи. Он, не сделавший ни одного греха, претерпел наказание за всех грешников, которые веруют в Него. Смотри на Него, милое дитя, Он Самого Себя предал за тебя, чтобы тебя и всякого грешника омыть от грехов и сделать белее снега. Смотри на Него, живи согласно с Его святой волей, выраженной в Евангелии, и веруй в Иисуса Христа теперь и в продолжение всей твоей жизни, и когда настанет время тебе умирать, случится ли это в неукротимых морских волнах или же на спокойной мягкой постели, то тогда ты весело можешь сказать: «Если даже пойду среди смертной тени, не убоюсь зла, ибо Ты со мной; Ты Своей силой успокоишь меня» (Пс. 22, 4).

Лев Толстой

У одной женщины умерла девочка Анночка. Мать с горя не пила, не ела и три дня и три ночи плакала. На третью ночь мать уснула. И видит мать во сне, будто Анночка вошла к ней и в руке держит кружечку.

– Что тебе, Анночка? С чем у тебя кружечка?

– А я в эту кружечку, маменька, все твои слезы собрала. Видишь, кружечка верхом полна. Не плачь больше. Если ты по мне плакать будешь, то лишние слезы через край на землю падут, и тогда мне дурно будет на том свете. Мне теперь хорошо там.

– Мать с тех пор больше не плакала по своей дочке. Она рада была, что ей хорошо на том свете.

Из детск. стихотвор.

«Шаловливые ручонки,

Нет покою мне от вас!

Так и жди, что натворите

Вы каких-нибудь проказ.

Вот картинку изорвали,

Спичку серную зажгли,

А вчера ключи куда-то

От комода унесли.

Куклу новую купила

И сказала: береги!

А гляжу – она уж мигом

Очутилась без ноги.

То мне волосы растреплют,

То сомнут воротничок...

Как я вас ни распекаю,

Шалунишки, – все не впрок!»

Так на резвые ручонки

Деток жаловалась мать,

А сама их то и дело

Принималась целовать.

Знает мама, что не вечно

Этим пальчикам шалить,

Что придет пора – и станут

С нею труд они делить.

Плещеева

Сядь-ка на колени ты ко мне скорей

И ручонкой шею крепче мне обвей!

Глазки, что так ясно, весело глядят,

Целовать без счету я весь день бы рад;

Все бы слушал звонкий детский голосок,

Слушал, отдыхая сердцем от тревог...

Хочешь – покачаю, сказку расскажу,

Спать тебя в постельку с песней уложу?..

Сост. по расск. прот. И.Наумовича

Чувство любви к родителям Господь вложил в сердце каждого человека. Но что говорить о людях? Посмотрите на пчелок: они не покидают свою матку (т. е. царицу пчел) даже тогда, когда она уже не может для них ничего делать и, искалеченная или больная, падает на дно улья. Нельзя смотреть без сострадания, как эти Божии мушки всеми силами стараются поднять свою матку со дна кверху: они спускаются, цепляясь одна за другую, на дно улья и образуют из себя лестницу в надежде, что матка по этой лестнице поднимется наверх, где ее ожидают самые усердные услуги. А если она так обессилела, что не может выбраться оттуда, то при ней остаются несколько пчелок с медом, которые кормят больную матку и согревают ее, прижимаясь к ней. И трогательно бывает видеть, как эти усердные дети не покидают матку свою даже тогда, когда она умрет: они машут над ней крылышками, как бы стараются оживить ее, и только уж тогда, когда увидят, что все напрасно, с жалостным жужжанием улетают от нее.

Смотря на это, невольно подумаешь: «Подите сюда вы, разумные люди, поучитесь у этих маленьких созданий не только их уму-разуму, их трудолюбию, бережливости, их любви к своим деткам, молодым пчелкам – выводкам, но и подивитесь их любви к матке их, поучитесь у них и этой добродетели. Но ведь мы не животные, мы не дикари какие-нибудь, мы не язычники, Бога не ведущие; нам сказал Господь Бог: «Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет и да долголетен будеши на земли». Много-много нам писали об этой заповеди великие учители ветхозаветные, много поучали нас ей святые апостолы, и всегда учила и учит Святая Матерь наша Церковь Православная. Она учит нас, что, кто почитает отца и мать, тому Господь ниспосылает Свое благословение и долгую жизнь, а кто не исполняет этой святой заповеди, того постигает Божие проклятье. Вот как поучает об этом премудрый Иисус, сын Сирахов: «Чтый отца, – говорит он, – очистит грехи». Что это значит? А это значит вот что: Господь так высоко ставит любовь детей к родителям, что Он прощает нам грехи наши, если мы всей душой любим наших родителей, если усердно служим им в их немощах и старости, если для них не жалеем ничего, что только есть у нас. И слава Богу, есть много таких христиан, у которых любовь к родителям достойна удивления.

Надсона

Глухо стонет вьюга, стонет и рыдает,

И в окно стучит костлявою рукой...

Жгучий страх мне сердце детское сжимает:

«Мама, дорогая, сядь, побудь со мной!»

И она прильнула нежно к изголовью,

Нежно лоб мой гладит, в очи мне глядит,

И под голос вьюги лаской и любовью,

Грустью и заботой речь ее звучит...

Как она прекрасна! В трепетном сиянье

Ночника она склонилась надо мной,

Точно светлый ангел в белом одеянье, –

Только легких крыльев нету за спиной!..

Что-то бесконечно кроткое сияет

В бесконечно милых, дорогих чертах,

И горит в улыбке, и в очах ласкает,

И звенит, чаруя, в сдержанных речах...

По «Праздн. отдыху»

Одна девочка спросила свою старшую подругу: какой самый благонадежный путь ко спасению? Та насмешливо ответила ей, что о подобных вещах думают только в старости. «Напрасно, – возразила девочка, – я бывала на кладбище и видала там много гробов покороче меня».