Слово в день восшествия на престол государя императора Александра Николаевича
Благословен день, ознаменованный вступлением на царство Благочестивейшего Великого Государя, нашего! День этот открыл собою начало новой, лучшей жизни для нашего отечества. Это знает не Россия только, это признает весь мир. Это еще решительнее скажет история.
Нам – свидетелям и участникам начавшегося обновления в жизни нашего отечества – выпал счастливый и вместе трудный жребий... Обновление это совершается среди нас и в нас. А оно не обходится без борьбы, оно требует нравственных усилий, внутреннего, нравственного перерождения. Без этого обновления в духе и сердце новые законы, новые постановления остались бы мертвым словом, не проникли бы в жизнь.
Что же? – На сколько в действительности осуществили мы на себе новые начала жизни, на сколько они сознаны и усвоены нами? Насколько мы стали сознательнее, искреннее, деятельнее по отношении к общей жизни нашего отечества?
Начнем с того, что составляет основу общественной жизни – с жизнью Веры и Церкви. Наша страна, быть может, единственная из христианских стран, которая не испытала внутренней религиозной вражды и разлада, в которой от начала жили в мире религий и гражданственность, Церковь и государство. И нет сомнения, что этим обязаны мы всего более чистому, светлому, мирному, как сама Божественная Истина, характеру нашего православия. Да! Наша святая Вера никогда не давала меча в руки, не знала того, что называется фанатизмом, не возбуждала гражданских нестроений, всегда способствовала развитие гражданской добродетели. Что же – оценена ли она по достоинству в своей стране, сознано ли драгоценное достояние, которым владеем мы, глубоко ли усвоено оно народной жизнью?
Благодарение Провидению – чувство веры живо и сильно в нашем народе: им жил он и до ныне живет по преимуществу – в этом залог его будущего нравственного развития – холодность и бездушие масс в деле веры – у нас явление неизвестное. Но народ наш все еще младенец в вере. Оттого – при умственной скудости – самая ревность по вере увлекает его к суеверно, заставляет влаяться всяким ветром учений часто грубых, чудовищных. Раскол, сектантство – язва на теле нашей Церкви. В продолжение не одного столетия ревность не по разуму гонит наших мнимых ревнителей благочестия от лица Церкви и самого общества в леса и дебри, на окраины отечества и в пределы чуждых стран...
В другой половине общества, стоящей над народом, замечалось совершенно противоположное явление. Здесь до самого последнего времени была холодность к вере отцов. Здесь, если и проявлялась ревность к вере, то не к отеческой вере. Из этой среды исходили ревнители и ревнительницы чуждых нам церквей. Здесь все ограничивалось чувством приличия, требованиям формальности. Целый век подобного отчуждения от веры отцов породил какие-то странные, неестественно холодные отношения к отечественной Церкви... Её не отрицали, но и не знали. Для многих и многих это была какая-то особая, неведомая область, существующая только для тех, кто действует в среде её и почти не имеющая непосредственной связи с жизнью общества. Как будто вера существует только для её ближайших служителей, как будто она не жизненная сила, обнимающая собою всех и вся! Да! Не знали и не хотели знать того, что составляло первую историческую силу в жизни народа и государства!..
Это отчуждение и разделение было так сильно, что переносилось даже на релягиозно-нравственный обязанности. Установился странный взгляд, что эти обязанности касаются лишь тех, кто о них проповедует. Им и нужно соблюдать уставы Церкви, для всех других как будто мало обязательные. Уклонение от них, мнимое или действительное, в служителях Церкви осуждалось обыкновенно очень строго, с чувством видимого негодования: но осуждающие самих себя ни к чему не обязывали....
Где причины таких разделений – кто виноват в них? Пастыри ли, не имевшие силы влиять на общество и оставившие народ в невежестве, или сам этот народ, само это общество? Да! На пастырях лежит этот долг по преимуществу, но в то же время, в известной мире, он есть долг и всех и каждого, и от лица пастырей мы могли бы сказать многое и многое в их оправдание и в укоризну самому обществу. Но не с церковной кафедры говорить подобные укоризн – не в храме Божьем вести стязания (спор). Где бы ни были причины таких разделений, наш общий долг – позаботиться, чтобы они исчезли. То самое, что у нас еще возможны подобные взаимные укоры, показывает, что мы все еще далеки от искреннего, сердечного отношения к делу веры... До тех пор, пока будут продолжаться подобные укоры, в нас не исчезнет и самый дух разделения и разлада, за который мы осуждаем себя взаимно...
Что же – проходит ли эта холодность к вере отцов и этот дух разделения? Было бы несправедливостью отвечать отрицательно. Прежний взгляд уступает место новому. Есть следы более сочувственных, более искренних отношений к делу народной веры в нашем обществе. Учредилось не одно братство с целью содействовать распространению и утверждению отеческой веры.
Все это добрые начинания, но только начинания, успех которых в будущем... Пожелаем, чтоб эта ревность к вере не была только временным увлечением, только искусственным одушевлением, только проявлением мимолетного, не глубокого чувства, как это часто бывает с нами в нашей общественной деятельности. Пожелаем, чтобы эти братства были, действительно, братствами, чтобы они одушевлены были, всецело и безраздельно, духом любви к делу веры и спасения ближнего, чтобы и в них не проник тот дух резделения и разлада между пасомыми и пастырями, который доселе был нашим общественным недугом...
А нам нужны деятели, полные самоотверженной любви... Жатва у нас многа, но делателей мало. На западе у нас идет далеко не конченая борьба за восстановление православия в родной нам земле, борьба с Церковью, искони сильною и средствами и энергиею, на нашем дальнем востоке целые миллионы давно ждут от нас благовестия Христовой веры. Вновь покоренные страны в глубине Азии ждут того же, и здесь нам предстоит борьба с мусульманским фанатизмом... Провидение призывает нас пронести светильник веры к этим людям, сидящим во тьме, и неужели мы останемся и в будущем также равнодушны к тому, что наша великая страна исполнена мрака язычества, и также бессильны для борьбы даже с языческим суеверием?...
Но не одна только религиозная жизнь страдала у нас недугом холодности и равнодушия. Дух нравственной косности проникал и нашу гражданскую жизнь. Но вот – с высоты престола снизошли слово свободы и новые законы правды и милости. Первое – воззвало к жизни спавшую мысль и чувство нашего народа, последнее призывают его к деятельности и нравственному развитию. Великое слово – великие законы! Этот суд мира – после храма – первое училище общественной нравственности. Он напоминает нам первые времена Христовой Церкви, когда суд Епископа призывал тяжущихся, прежде всего к миру, к прощению обид... И, если что может в законах общественной жизни – всего более способствовать развитию чувства уважения к личности и правам ближнего то, конечно, этот новый открытый суд правды и милости...
Но закон, как бы он ни был совершен, есть только внешняя сила и, сам по себе, не преобразует человека и его внутренних стремлений. Закон может быть нов, а люди все те же, что и прежде, с тем же старым испорченным сердцем, с теми же самолюбивыми влечениями, и цели закона могут не достигаться или не вполне достигаться в жизни и действительности...
Что же совершилось ли наше внутреннее преобразование при воздействии новых законов? Громче ли говорит в нас общественная совесть, сильнее ли сочувствие к общему благу, умолкло ли эгоистическое чувство, больше ли одушевления в общественной деятельности, больше ли в народе любви к труду и честности, улучшилась ли его нравственность?...
Только враг всякого усовершенствования в народной жизни может утверждать совершено противное, но с другой стороны – кто же не сознается, что и здесь и в области нашей гражданской жизни у нас только еще началась борьба нашего ветхого человека с человеком новым, что и здесь все еще в начинании, что наше нравственное совершенство еще только ожидается?.. Не укоризну говорим мы – нравственное перерождение не совершается, вдруг мы хотим сказать только, что и здесь всё нас призывает к деятельности и деятельности самоотверженной, что для более сильных мыслию и делом предстоит понести много немощей немощных (Рим.15:1). В самом деле – не великая ли задача нравственно пересоздать жизнь многомиллионного народа? И нужно ли указывать ту единственную силу, которая может совершить это пересоздание, это обновление жизни? Нужно ли говорить, что обновление гражданской жизни невозможно без того обновления в духе и сердце, о котором говорит и которое предлагает нам Евангелие? Да! Без этого малоплодны, малоуспешны все внешние воздействия все внешние меры...
Но и это не все, что требует обновления и чем страдала наша общественная жизнь... Холодность и равнодушие обнимали весь круг нашей общественной жизни в её целом; оно отражалось даже на том, что называется привязанностью к своей родной стране. Не оскорбим истины, если скажем, что у нас замечался недостаток самого естественного чувства любви к отечеству. Кажется, это чувство посещало нас только в годины народных испытаний во дни общественных опасностей. И мыслью и жизнью мы тяготели к быту и жизни других народов. Это тяготение у нас оправдывалось даже возвышенною, по-видимому, теорией о всеобщей и общечеловеческой истине, о нравственном единства всех народов, о том, что привязанность к своему родному, как исключительность, вредит нравственному развитию и тому подобное
Правда все народы предназначены к одной цели, к одному нравственному совершенству, и нравственное достояние одного народа может и должно быть достоянием всех других народов. Правда для всеобщей и вечной истины несть ни эллин, ни иудей и жизнь народов должна стремиться к тому, чтобы все они нравственно объединились, составили один духовный организмом, едино стадо. Но достижение этой цели – нравственное развитее народов – совершается для каждого из них своеобразно, в пределах и условиях особого каждому из них свойственного быта. Сотворивший от единыя крове весь язык человеч жити по всему лицу земному, по словам апостола – уставил пределы селения их взыскати Господа, да поне осяжут Его и обрящут (Деян.17:26–27). Провидение указало каждому народу свой круг жизни и свою задачу, хотя с тою же всеобщею целью, то есть с темь, чтобы каждый народ, в своей ему назначенной, среде развивался нравственно, стремился к вечным целям человеческого бытия, взыскал Господа. Итак – отдельная среда народной жизни не препятствие к умственному и нравственному развитию по идеалу общечеловеческой жизни, природа и назначение всех народов одинаковы, общие и «Иные цели всем им равно присущи не смотря на различные пределы селений Господь не далече от единого коегождо нас суща. Напротив – отрешение от этой народной среды, сколько не естественно, столько же и вредно для нравственного развили народа. Отечество, как и родная семья, есть та среда, которая – первая воспитывает в нас человеческие стремления. Это вместе с тем ближайший предмет наших привязанностей. Человечество, человека вообще мы узнаем, прежде всего, в лице народа, которому принадлежим, иначе это человечество – для нас пустое, отвлеченное понятие, иначе – нет для нас предмета привязанности среди этого человечества. Только мечтательная философия может проповедовать отрешение человека от народной среды во имя любви к целому человечеству, которое мы знаем только в идее, в понятии, которое не может быть предметом деятельной, живой привязанности. Да! Не любя родной страны – любить все народы – значит, никого не любить или любить всех только в созерцании – в мысли – бездеятельно...
Не таково жизненное учение Евангелия. Оно призывает все народы к нравственному объединению, но не уничтожает нашей естественной привязанности к нашим присным. Любовь христианская обнимает собою всех, но, не смотря на свою всеобъемлемость, не обращается в то бездушное, безжизненное чувство, которое известно под именем космополитизма, в котором исчезает всякая живая привязанность. Спаситель говорил, что Его родственник тот, кто слушает слово Его, но Он же проповедал слово Свое, прежде всего, дому Израилеву.
И как иначе? Отрешиться от ближайшего предмета любви не значит ли вовсе не иметь предмета для своей привязанности? И можно ли поверить, что космополит, проповедующий любовь ко всем народам, не любя того народа, которому принадлежит – действительно любить то, что называет он человечеством? Отсутствие любви к своему родному не есть ли признак бездушия, отсутствия всякой любви? И не это ли наше бездушие и наша бездеятельность прикрывались доселе, по-видимому, высокою мыслью о единстве народов, о любви к человечеству?. ..
Да! все народы должны стремиться к одной цели, но своеобразно; и тот народ, который не отличается чувством любви к отечеству, мало принесет с собою и в общее достояние народов – он равнодушен к задаче своей жизни и истории, к цели, указанной ему Провидением... Любовь к человечеству шире любви к отечеству, но недостаток любви к своей стране есть верный признак отсутствия всякой любви, верный признак бездушия и нравственного бессилия.
Но, скажут, может быть, не напрасно ли говорит об этом ныне в виду усиления нашего народного чувства, в виду всеобщих проявлений любви к родной стране? – Не напрасно ли? Но что, если и это чувство в нас только мимолетное, не глубокое, что если и это патриотическое одушевление наше – только искусственное?…
О! да не будет! Да будет отныне конец всему, что говорило о нашей нравственной апатии и косности; да развивается наша страна на пользу свою и всех народов мира, да износит она к ним свое слово веры, науки и жизни в общее достояние всего мира и истории всего человечества...
Заключим свое слово наставлением апостола: прочее же, братие, совершайтеся, тожде мудрствуйте, мир имейте, и Бог любви и мира будет с вами (2Кор.13:11).