Слово на Новый Год
Говорено в Троицком соборе, в лавре, 1808 года.
Новый тысяча восемь-сот восьмый год! Столько уже лет, как небесный Сеятель начал сеять на земле семя слова Живого Бога (1Петр. 1, 23). Столько лет земля сия удобряется и размягчается; столько лет, что уже ныне, по словам учителя Церкви, осень мира; но доселе окаменелое человеческое сердце – отвердевшая земля, пившая множицею сходящия на ню росу и дождь, гром и огнь, снег и град (Евр. 6, 7), доселе еще безплодна: мир доселе тот же, как описывает Апостол, во зле лежит, – тот же, от коего он отвращает римлян: молю вас, братие, не сообразуйтеся веку сему (Рим.12:2).
Мы, слушатели, вступая в новое поприще, начиная новое лето, с намерением новые и большие принести плоды благочестия, с намерением прославить Господа, славимого на небеси, – на земле в душах и в телесах наших, не должны ли отнести к себе моления Павлова: молю вас, братие, не сообразуйтеся веку сему? веку сему – обыкновениям времени, – толпе народа, нечестием на все пореваемого, всюду увлекаемого страстьми, – свету, который убегает от света истинного, – который возжигает пламенники нечестия.
Нельзя надеяться, чтобы кто отверг сию, ему принадлежащую собственность – учение Апостола, под предлогом, что здесь говорится о вере древнего Рима, коего и нравы, в начале сего послания, изображены живыми красками, и беззакония изчислены; если только вникнем подробнее, сколько обыкновения века сего содействуют вере Евангелия, истинному богопочтению и нравственности.
Вы не оскорбитесь, слушатели благочестивые, если я немощною рукою отверзу несколько завесы, сокрывающей от очей наших безобразие мира, дабы, хотя беглым оком, обозреть поверхность оного, не проникая до внутренности.
Князь тьмы, пользуясь слабостию человеческою, употребляет оную орудием к низпровержению истины Евангелия. Минутными удовольствиями, точно также, как усыпительными зелиями, заставляет человека забыть себя самого. Таким образом различные готовит нападения на исторжение семени Христова из сердец человеческих; не упускает ни одной минуты, выгодной для исполнения замыслов своих. При самом вступлении человека в свет, он неосторожным родителям внушает воспитание младенца отдать на чужия руки, а когда будут раскрываться способности, старается ослепить предубеждениями, и, дабы довершить удар вере Евангелия, склоняет различными видами к недеятельности, к лености в подвиге Христовом.
Чем воспитание детей есть важнейшая должность родителей; тем менее на оную обращают внимания. Наемники заступают место родителей. Наемники! Это одно довольно доброго обещает в воспитываемом!...
Но чтожь? младенец воспитывается хорошо, – родителям нужен человек со вкусом, учтивый, оборотливый, хитрый, проницательный, сведущий в науках, словом человек способный жить в свете, – всему тому и обучают.
Где жь христианство? – Случается, что учат и закону Божию, но такие, которым самим, судя по жизни их, надобно еще учиться, учат слито, недоказательно, сбивчиво, и более непонятно. Такое поверхностное знание, можно надеяться, добрые произрастит плоды впоследствии!... Где же вера Евангелия? Боже мой! Это, говорят, для нынешнего века не так нужно!...
Мало просвещенные, кроющиеся вдали от шума мирского, о воспитании детей не иначе пекутся, как о своем чреве; думают, что все воспитание состоит только в пище и питии; и вместо христианского учения, снабжают бреднями, баснями, нелепыми выдумками, совсемь противными истине Евангелия. Сии предубеждения от дедов во внучатах ход имеют обыкновенный, оканчиваются редко прежде, а по большей части с жизнию.
Под таковым же непроницаемым покрывалом ходят многие из мудрых века сего, которые, оставивши свет истинный, пленились мечтами утонченного блистательного умствования. За сею именитою толпою любомудрых безчисленное множество легкомысленных с завязанными глазами стремятся, не зная куда; знают только то, что важность лиц предшествующих, их руководство, обыкновение – их закон, учение их, какое бы ни было, божественно. Где же вера Евангелия? Редко, как из под пепла искра, просиявает в толпе обыкновенных людей сердце, истинно приемлющее учение Бога своего; прочая часть пепла холодна, мрачна, и, если возвеет ветр, увлекается до невозможности. Я довольно скажу, если оставлю вам самим искать истинной ревности к вере в людях, следующих обыкновениям времени. – Не сообразуйтеся веку сему.
Когда очи ума столько помрачены предубеждениями, что, кроме своих познаний, прочее все считают предубеждением; могут ли обращаться они ко свету истинному? Болящие глазами от света удаляются. Предубеждениями люди увлекаются в две крайности относительно богопочтения: одни чрезмерно прилепляются к наружности, другие ко внутренности. Те хотят строгим исполнением одних обрядов, воздавать истинное Богу почтение; сии одним духом, сделаться вдруг безплотными: молиться, говорить, покланяться духом, – священную наружность почитая какбы излишеством. Поклонение первых, так как иудеев, водимых наружностию, ясно отвергает Господь устами Пророка: новомесячий, постов и праздников ваших ненавидит душа Моя, ваше кадило – мерзость Ми есть (Ис. 1, 13–14); а сих Апостол называет анафема. И аще мы, или Ангел с небесе благовестит вам паче, еже благовестихом вам, анафема да будет (Гал.1:8). Достаточный признак духа лестча и учения бесовского, – если оно скрывается под какою либо непроницаемою личиною. Истина всегда открыта, ложь – всегда под маскою.
Но сатана, иский поглотить весь мир, сими добычами не насыщается; он ослепляет еще ум человека, приноравливаясь к склонностям каждого. Многие воображают Бога кроткого, правосудного – чрезмерно строгим, и не как дети, но как упорные рабы, до отчаяния ужасаются Его; а другие, представляя Бога безмерно милосердым, и думая, что бездна милосердия не может превысить их беззакония, – продолжают оные. Но что еще? в мире таятся и идолопоклонники. Это те, которые все во вселенной обращают к одному центру – к самим себе. Господствующия страсти их суть идолы, в угождение коим и самые скупые богатые приносят жертвы, щедро проливают кровь агнцев и юнцев. Наконец – не оскорбитесь благомыслящие! – если бы Сердцеведец пришел во храм сей, так, как некогда в иерусалимский, может быть, в самую сию минуту, нашел бы между нами продающих и купующих, – нашел бы таких, которые священную сень сию превращают в вертеп разбойников, – и это суть ходящие по власти князя века сего, – по обыкновениям мира. – Так как же не молить вас, словами Апостола, братие, не сообразуйтеся веку сему!
Когда ослабевает благочестие, когда истина облекается в одежду призраков, когда дух сопротивления исполняет сердца человеческия: тогда нравственность может быть только испорченная. Обыкновения века сего, чем менее основываются на истине Евангелия, тем более отвратительны, ужасны, пагубны. Где действуют одне наклонности, управляют неистовые страсти, царствует самолюбие: там какая может быть сообразность Евангелию? Обратите внимание на общия правила, миром приемлемые и утверждаемые, на коих прочие безчисленные основываются: вот они: «первая любовь есть любовь к себе самому; лета молодости суть лета удовольствий. Позволено проводить время, в чем разсудится. Мы не обязаны быть благочестивыми более других; должно жить так, как прочие; острые слова, сказанные насчет другого – есть соль в обращении. Честному человеку несвойственно сносить поношения; благородным душам прилично мщение. Честолюбие есть знак великого духа. Хитрые – разумны, простосердечные достойны посмеяния. Лесть и обман не запрещаются, но еще, во многих случаях, нужны. Для своей выгоды, с осмотрительностию, можно делать все». Какое из сих правил не разрушает оснований учения Христова? Но какое из нихь не принято толпою людей, страстьми всюду увлекаемых, за первое начало? Какое состояние, на сих правилах основывающееся, не угрожает нам ужаснейшими бедствиями? Какой блюститель закона справедлив, какой невинный оправдан, виновный осужден, какой продавец без обмана, восписующий похвалы без лести, какой ласкатель не враг, какой сын не досадитель, раб не противник, какая должность, какое звание не смешивает средства с целию – имея целию токмо самость свою! Чего там можно надеяться, где ни на кого нельзя положиться; где все, как некогда в древнем Риме, все оценено? Ах, слушатели! не потому-то ли мы часто слышим восклицания: «О времена! О век!» не сей ли род называет Пророк скорпиями: сыне человечь, посреди скорпиев ты живеши? (Иез.2:6).
Убо, собственная польза наша, собственное благосостояние предписывает нам, да не сообразуемся веку сему и относительно нравственности. Но что я? злым кто не последует, раздражает. Скажут: «мы живем так, как все прочие; если оставить обыкновения века сего, то что с нами будет?»
Но на что такой вопрос от христианина? Давно предрек Ходатай наш Бог, и вместе ободрил нас: Блажени есте, егда поносят вам Мене ради. Радуйтеся, яко вы Мои есте, аще ненавидит вас мир (Мф. 5, 11–12; Ин.15:19).
«Но я», помыслит иной с собою, останусь в свете один так живущий, – как на это решиться?»
Не безпокойся! и тогда, как пророки были избиты, алтари раскопаны, когда вопиял Илия: остах аз един (3Цар. 19, 10), тогда еще оставалось седмь тысяч мужей, иже не приклониша колена Ваалу.
«Слабость (скажут еще) немощь плоти, множество беззаконий – суть брозды, удерживающия стремительный дух».
Но кто без слабости, кто не человек? кто бы подумал, что разбойник удостоится награды небесной: – Днесь со Мною будеши в раи (Лк.23:43)? Кто бы смел помыслить, что дышущий злобою и прещением на Церковь Божию, Савл падет пред вратами Дамаска и станет сосудом избранным?
Убо, не сообразуемся веку сему, зная, сколько он противодействует духу Евангелия, истинному богопочтению и нравственности: но преобразуемся обновлением ума нашего; – и, в новое лето, (ибо прилично что нибудь начинать новое) начнем новую жизнь о Господе, да новое и большее изведем на нас благоволение небес, благословение Божие.
Господи, содержай в руце своей времена и лета, посещающий землю, упояющий и обогащающий! еще упой бразды ея, умножи жита ея, да паче и паче исполняется житница Твоя; еще благослови венец лета благости Твоея; да не позобают хищные птицы семени Твоего небесного; удолия да умножат Тебе пшеницу, и тако совершится жатва, достойная Тебе, Сеятеля, и жателей Твоих. Аминь.