О. Иоанн вне Кронштадта
О. Иоанн в Петербурге. Он отслужил обедню и его ждут в одном из домов к больному.
– Едет, едет!!
Экипаж подъезжает. О. Иоанн светлый, улыбающийся выходит из экипажа. Его тотчас обступают почитатели, особенно почитательницы всех сословий и рангов. Батюшку обступают со всех сторон, целуют руки, теснят, толкают... Он улыбается и только иногда укоризненно говорит: «Матери, вы, матери». Он поднимается наверх.
От каждого движения веет христианской радостью. Весь он опровержение ложной теперь мысли, будто церковное христианство – религия «трупов», мертвенно. Подвижничество Кронштадтского целителя – не тоска, не печаль, не уныние, не угрюмость – это цвет жизни, игра утреннего солнца, улыбка ребенка. Аскетизм – радость жизни, освобождение от того, что гнетет душу. Аскетизм – не тоска, не печаль, не уныние, не угрюмость. Аскетизм – цвет жизни, игра утреннего солнца, улыбка младенца. «Радость моя! Христос воскресе!»
Вот он входит в квартиру. Высоко на 3–4 этаж.
– Мир дому сему!
Чистая, светлая комната; посреди большой стол, накрытый белоснежною скатертью, на нем миска и другие принадлежности для водоосвящения. Окна растворены настежь, и в них рвутся потоки золотого, горячего света, видно голубое небо, доносится воркованье приютившихся на карнизе голубей. Снопы яркого солнца легли на полу, на ковре, на скатерти, играют в воде, в миске, на тарелке, на стакане.
– Ах, как хорошо, как весело у вас в квартире, говорит батюшка, благословляя хозяев и случайно заглянул в окно. Там внизу был расположен небольшой цветник; в клумбах виднелись белые астры и пунцовые петуньи, желтели бархотки и другие цветы.
О. Иоанн, уже совсем приготовившийся начать служить молебен, взглянул на стол и быстро спросил:
– А где же цветы, цветы где?
Хозяева, ничего не понимая, удивленно глядели на батюшку. А сам он уже спускался в сад, откуда через несколько минут воротился, неся в руках цветы и, бодрый, веселый, начал молебен, уложив на белоснежной скатерти, вокруг сверкающего от солнца креста, пунцовые и голубые петуньи, левкои и бархотки.
О. Иоанн начинает молитву коленопреклонённо, тайно помолясь, сначала один, потом он обращается к присутствующим с приглашением помолиться.
– Помолимся вместе, – говорит он: – Господь сказал Своим ученикам: где два или три собраны во имя Мое, там и Я посреди их, а нас здесь собралось много, и если мы собрались с верою и любовью, то Он несомненно присутствует среди нас. Итак, друзья, – по вере вашей, да будет вам!
И подавая собою пример прочим, он начинает горячо молиться, с коленопреклонением, иногда со слезами.
– Господи, Иисусе Христе Боже наш, – слышатся среди немой тишины слова молитвы, – Иже нашего ради спасения изволивый плоть носити, да прославиши чудно словесное естество, неизреченным Твоим благоутробием и благостью и иже во истинном покаянии обращающиеся из глубины греховной, простить обещая... Благий Человеколюбче, Иже тварь единым словом соделавый и из нее человека создавый, последи же сего неизреченным Твоим человеколюбием падшего себе и раба греху бывша восприемый и освятивый, яко да не погибнет до конца дело руку Твоею, давый же сему и Свои спасительные заповеди в память Твоего пришествия и Твоих повелений, и Божественного вочеловечения, исцели раба сего от обдержащей его немощи, уврачуй, исцели, укрепи и т. д.
Он молит подать ему, по божественному обещанию, силу, исцеляющую немощи и бесов изгоняющую.
«Чрез слабость мою прояви Твою силу!..» – шепчут его губы.
– Он просил, – описывает молитву о. Иоанна очевидец, – с непреодолимой силой любви к ближнему. Он стучал все громче и громче в заветную, обетованную дверь. Он весь преобразился, черты его лица осветились, глаза таинственно блистали, трепет пробегал по его телу, капли пота струились по лбу его. Наконец мольба его была услышана. Он почувствовал, как влилась в него светлая, дивная, могучая сила. Ему уже давно было знакомо это ощущение.
Он поднялся с колен и направился к кровати. Теперь в нем уже не было волнения, ни странных движений, ни трепета. Он спокойно подошел к неподвижно лежавшему больному и положил ему свою руку на голову.
– Встань и помолимся вместе! – тихо сказал он.
В этих словах не чувствовалось требования, но они были так сказаны, что, очевидно, их нельзя было ослушаться.
– Я не могу шевельнуться! – явственно произнес больной.
Тогда о. Иоанн еще раз возложил на него руку и еще раз повторил:
– Встань и помолимся вместе!
И больной встал с кровати, опустился на колени рядом со священником, начавшим громко читать молитву. Когда молитва была окончена, о. Иоанн благословил больного, глядевшего на него с умилением, а затем помог ему лечь на кровать.
– Для Бога все возможно! – спокойно и с глубоким убеждением сказал он, – только веруйте, только молитесь... «Просите и дастся вам, толцыте и отверзется...» И жизнь, и смерть – все в деснице Господней.
После молитвы о. Иоанн делит с хозяевами трапезу и спускается к экипажу. В экипаж однако он попадает не сразу.
Нередко, когда он по роскошной лестнице спускается из богатых палат, где-нибудь в швейцарской его улавливает бедная работница или «угловая» жилица с заднего двора; и вот он, не колеблясь нимало, спускается к ней в подвал, молится, утешает, даже разделяет скромные куски после только что оконченной роскошной трапезы среди блестящего общества, а затем, оказав материальную помощь, уходит.
Попав в один из многолюдных домов Петербурга, о. Иоанн, по бесконечной доброте своей, не может отказать никому из его обитателей в посещении. И случается, что, проходив по такому дому несколько часов, он неумышленно обманывает более важное лицо, просившее его о посещении.
Как прост, ласков и обходителен о. Иоанн с бедняками, таким же он является в богатых домах и в палатах сановников, не нося в себе и тени лицеприятия. Вообще для о. Иоанна все равны и богатый и бедный, и нарядный и богатый, и дающий и просящий, дворянин и мещанин, всем им у о. Иоанна один почет, одно место.
Чем больше человек привязан к земле и земным похотям, тем меньше он найдет отклика в о. Иоанне, и наоборот, чем свободнее сердце человека от привязанностей к тленным сокровищам, тем ближе и роднее оказывается он Кронштадтскому пастырю...
О. Иоанн зимней ночью в кибитке едет из Ораниенбаума в Кронштадт.
Здесь есть какое-то «родство души», непонятное взаимное влечение, не поддающееся определению путем внешних наблюдений. Вы видите, например, двух стариков перед «батюшкой». Один миллионер, который сует в руку священника пачку ассигнаций и приниженно кланяется, а другой – оборванный нищий, стоит, понурив свою седую голову... Первый рассыпается в комплиментах и любезностях по адресу батюшки, а второй молчит и только слезы одна за другой катятся по морщинистым щекам. Между этими двумя стариками такая разница, что только здесь, у алтаря, они и могли сойтись вместе, стоять рядом... Один вращается в избранном обществе, его визиты принимают, как редкое и ценное внимание, а другой – обитатель ночлежных приютов, который, даже при объяснениях с дворниками или сторожами, почтительно снимает шапку... Тут они рядом. Миллионера смущает это соседство, он ждет, что о. Иоанн сейчас же его попросит в алтарь, предложит ему посетить его, отслужить молебен... Ведь он архиерея принимает в своих хоромах, а тут сделал честь скромному священнику, сам первый к нему приехал, и вдруг изволь стоять рядом с каким-то нищим оборванцем!.. Вот миллионер сделал приятную улыбку, заметив, что батюшка достает из кармана просфору, и приготовился благочестиво перекреститься...
Но батюшка протянул руку с просфорой к нищему, положил левую руку ему на плечо и ласково заговорил:
– На-ка, милый, просфорку. Ты где живешь, как имя твое? Миллионер краснеет, бледнеет... Он готов провалиться сквозь землю, его губы что-то шепчут, а ноги машинально пятятся...
– Благословите, батюшка, – произнес он нерешительно.
Но о. Иоанн увидел такого же оборванца, как первый, с которым он сейчас говорил, и спешит протянуть ему сложенную крестом руку.
Он не хочет обидеть богача. Нет, избави Бог: он умеет понять и простить даже это высокомерие богача, по жалости даже снизойдет к ней; нет здесь он только не выбирает. Не видит никого, кроме просящих рук и молящих глаз. Исключительной любовью его пользуются только дети, больные да грешные.