Душестроительство

Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его...

Пс.126:1

Тогда Иисус сказал: не десять ли очистились? где же девять? как они не возвратились воздать славу Богу, кроме сего иноплеменника?

Лк.17:17–19

В наше печальное время все понятия перепутались, трудно становится разобраться, где белое, а где черное, где высокое, где низменное. Бред сумасшедшего выдают за мысли здравомыслящие, и мир, кажется, при своем конце сходится со своим началом, вступая в тот же хаос, который существовал при его созидании. Число несчастных, страдающих растет не по дням, a no часам, и не только в смысле нужды голодной или холодной, такие никогда не переводились, но и при наиболее благоприятных условиях в общепринятом понятии о счастье. Все наиболее утонченные изобретения культуры, прогресса, всякого удобства внешней жизни не помогают. Внутренний человек все более беднеет и слабеет...

Религия утратила свой вековечный, высокий смысл; всеми путями ее вытравили из души человеческой; в ее целебную, могущественную силу больше не верят современные христиане, по ошибке себя за таковых выдающие, часто стыдятся себя осенить крестным знамением, боясь прослыть за людей некультурных, отрекаясь таким образом от единственного спасительного орудия – Креста, поучаясь мудрости житейской не в Церкви, а в театре, не в Евангелии, а в писаниях наших горькомыслителей, прославленных не умением мудро жить, а только красиво говорить; забираются в беспросветный тупик жизни, из которого только и есть у них один выход – насильственная смерть. А между тем, в действительности нет такой путаницы в жизни, из которой нельзя было бы выйти вполне очищенным, и нет такого грешника и преступника, который бы не мог себе вернуть уважения и доверия людей. Но путь их лежит через религию, только одна она и выводит запутавшуюся душу из самых сложных, преступных падений, лишь бы душа эта не угасила в себе веры и упования, лишь бы среди наслоившейся грязи и нечистоты мерцал, еще вспыхивая, хотя бы и последними уже вспышками, тот огонь души, который Христос, по Его собственным словам, пришел возжечь. Встречаются люди по виду безупречные, целомудренные, гуманные, отвечающие требованиям самой строгой морали, но опытный духовно глаз видит, что у этих людей, безупречных с внешней стороны, внутри давно уже все безнадежно мертво; вулкан души их потух, и постепенными разрушениями или внезапным стихийным бедствием человек этот выбрасывается за борт жизни, тогда как наряду с подобным случаем последний из последних нравственных отбросов возрождается к новой жизни, являя иногда облик высокой нравственной красоты. Такие примеры служат камнем преткновения для многих, камнем соблазна. Тайна единения души человеческой с Богом не открыта их опыту; их возмущает, что идеальный человек погибает, а негодяй продолжает жить; они не ведают разницы в суде человеческом и Божеском. Внутреннего человека видит и ценит только Око Божие, и только Одно Оно и может правильно и безошибочно определить достоинство, качество и жизнеспособность души. Бывает необходимо иногда и «безгрешного» остановить в его пути, и грешнику предоставить себя сквернить до времени, одному Богу ведомого, ибо Ему все души одинаково дороги – лицеприятия Он не ведает. На спасение всякой души пошлет Господь Свою помощь, и восстановит она в себе Тот светлый образ и подобие, по которому она создана и который в себе ежечасно сквернила, не ведая что творит, лишь бы не потухла в ней искра священного пламени – этого исключительного дара Неба человеку. Обратный путь грешников тяжел. Своих пленников князь мира сего дешево не отпускает; дорогой выкуп требует он с тех, кто пожелает освободить себя от его ига. Без Божьей помощи нечего и думать совершить этот обратный путь. Горе тому, кто на свои силы понадеется и не призовет своевременно Бога; он падет в еще худшее и уже безвозвратное рабство.

Без Бога в сердце человек жить не может, он может лишь временно прозябать на земле. Бог – Солнце души. И как тело, удаленное от влияния солнечных лучей, увядает, теряет гибкость, красоту и даже гноится, так и душа – вдали от Бога, духовного своего Солнца, гибнет. физический закон мы знаем, нас научили понимать, что на земле без солнца жизнь должна прекратиться; законами же духа мало кто интересуется, a το знали бы, что с утратой духовного Солнца человек или умирает, или приобретает звериный образ. Современная эпидемия самоубийства, самоистребления, чудовищных преступлений как нельзя более свидетельствует о том, что невещественное наше Солнце скрывает от нас Свои лучи и что мир погружается во мрак.

Лично моя жизнь была одною из тех, которым люди завидуют. Высокое общественное положение, большие средства, почет, уважение, вечные праздники и удовольствия – все, казалось бы, способствовало тому, чтобы назвать себя счастливой, а между тем червь неудовлетворенности и безысходной тоски разъедал мою душу. С раннего детства, оставшись круглой сиротой, я познала цену всей этой светской мишуре, а также дружбе людей, их любви; я слишком рано во всех и во всем изверилась. Я знала, что до меня лично и до внутреннего моего мира, как бы ни был богат он содержанием, – никому, в сущности, дела нет, что, пока я молода, интересна, нужна, к моим слабостям будут снисходительны, выгоды ради, им станут даже потакать, но как только я потеряла общественное значение или личный интерес, вряд ли кто из вчерашних друзей останется на высоте своих уверений и обещаний. Зная цену чувствам людей, я глубоко их презирала, а не умея любить и прощать, почувствовала себя вскоре безнадежно одинокой, среди толпы – как бы в пустыне. Бездна лжи, лицемерия, лести, эгоизма в людских отношениях вытравили из сердца моего радость, свет, и вскоре я утратила способность искать счастья, добра и в конце концов даже желать его. Чтобы заглушить свою тоску среди праздника жизни, я кидалась на все. Музыка, искусство, наука, литература, путешествие – все было испробовано, ко всему быстро охладевая, угадывала внутренним чутьем, что все это лишь украшение жизни, суррогат счастья, но где же смысл, сущность, цель? Ответа не находила, тоска все злее терзала сердце, а тучи над головой сгущались. Я начала метаться в поисках выхода, и вскоре последнее, единственно святое, дорогое – дети – утратили значение и интерес. Из всех призраков то был наиболее зловещий. Доктора определили черную меланхолию, а профессор психиатр Корсаков решительно предсказал паралич или нервное помешательство. Тогда я вспомнила о Боге. К большому моему счастью, мать моя была глубоко верующей женщиной, и обрывки ее наставлений, ее примера мелькали иногда в воспоминаниях моих, и, хотя все последующие впечатления, полученные от учебного заведения и личной жизни, носили характер чего-то только формального и казенного, посеянное семя не заглохло. Много слышать приходится нападок на форму, говорят о ее вреде, неосмысленности. Это ошибочно. В любую минуту она может заполниться, одухотвориться, но утративший и форму теряет уже все.

Так было и со мной. Я сохранила форму преемственно с детских лет, но за отсутствием в ней содержимого она не питала моего духа и не согревала. Около пяти лет я не причащалась Святых Таин, соблазняясь несовершенством и недостатками нашего духовенства; много вредила мне и литература Толстого, которым одно время увлекалась. He будучи духовно образована, духовно развитой, я не умела отделять форму от сущности, я не постигала силы и могущества Таинства в самом себе, я не могла тогда понять, что недостойный священник вредит лишь самому себе, что люди, в простоте сердца ищущие его благословения, идущие к нему на исповедь, получают по вере своей непосредственно все от Самого Бога через Таинство Священства, врученное пастырям. Духовное благополучие этих верующих не зависит от недостатков лиц, не умеющих носить и уважать своего священного сана. Чего бы стоила религия, могла ли бы она существовать на протяжении веков, если бы ее таинственная сила и могущество были в зависимости от совершенства или несовершенства приставленных к ней слуг. Им дана власть быть лишь свидетелями, проводниками или охранителями этой величайшей святыни, ведать ее формальной, чисто внешней, неизбежно необходимой стороной, но самая сила ее таинственная, всегда живая, от глаз людских скрытая, открывается людям лишь по мере их духовного роста, духовно-умственного развития; нельзя ведь постичь высшей математики без должной подготовки, так нельзя постичь и религии, и ее силы, без внимательного ее изучения и усвоения.

Печально бывает наблюдать, что люди, носящие духовную одежду, не умеют уберечь ее чистоты, эксплуатируют, профанируют ее – тем хуже для них; не менее печально видеть и в других земных учреждениях небрежное отношение к своим обязанностям судей, докторов, адвокатов, а если принять во внимание степень интеллигентности, высокое образование последних и зачастую крайнее убожество первых, то будет ли справедливым предъявленное к ним требование всегда стоять на высоте и твердой рукой держать свое могущественное «знамя». Отчего, видя измену идеям правды, добра, гуманности в правосудии, медицине, адвокатуре, продолжают верить и идеям этим, и носителям, и представителям этих идей, отчего же, видя немощных монахов, священников, перестают верить идее религии и Богу. Где логика? Где последовательность?

Несовершенство духовенства, столь критикуемая внешняя обрядовая сторона религии служат лишь придиркой, самооправданием, внутренней ложью нападающих. Религия, Бог, духовная жизнь требует подвигов самообуздания, борьбы с собой; вот что не нравится, что тяжело и ненавистно нам; мы жаждем свободы для своих прихотей и страстей, мы ненавидим все, что так или иначе напоминает нам об ответе, что вызывает в памяти страшный призрак суда Божия над нами, так называемыми христианами. He по плечу нам, малым и ничтожным, это высокое «звание», мы умышленно грязним его, позорим и думаем, что, заплевывая его, уничижая, сокрушим его величие и могущество. Но этого нам не удастся, даже если мы самих себя в зверей обратим, по призыву апостолов новой формации; все это не помешает Богу создать новых людей, обновить старую, износившуюся в грехах и преступлениях людских землю. Мой личный опыт умудрил меня и открыл внутреннему взору спасительные горизонты.

Так вот, вспомнив о религии, я решила принять Святые Тайны, и началось тогда мое внутреннее мучение в выборе духовника.

Все казались мне недостойными этого моего доверия. В своем самомнении и гордости я хотя и не считала себя праведницей, но все же была уверена, что на мой призыв Господь должен будет послать Своего светлейшего Ангела, который бережно и нежно станет утешать мою скорбящую душу. Но в Своей правде Господь рассудил иначе и послал мне духовника вполне мной заслуженного.

Случайно ли, или чудесно, однажды, когда я даже в молитве просила Бога указать мне достойного священника, я увидела во сне духовника своей матери, о котором никогда не вспоминала.

Воскресли картины забытого детства, и памяти моей предстала высокая фигура молодого, серьезного священника с красивым лицом, каштановыми кудрями по плечам; какой-то очень большой храм, и я, маленькая, семилетняя девочка, у первой исповеди и причастия, более или менее сознательного. Очень страшно было, особенно когда строгий священник не позволил даже сидеть в церкви. «Кающиеся грешники на коленах должны стоять, a не сидеть», – выслал он мне сказать из алтаря. Все это вспомнила я, кроме имени и фамилии.

Заволновалась страшно, понимая, что сон этот был вещим. В старых молитвенниках и книгах матери нашла я наконец и имя заветное. В тот же день телеграммой снеслась с дружески знакомым мне губернатором города Т., где протекло мое, почти забытое, детство; узнала, что интересующий меня священник жив, и в ту же ночь мчалась по направлению к Т., окрыленная какой-то внутренней надеждой. He отдыхая, отправилась отыскивать чудом воскресшего в памяти человека и нашла его в стенах гимназии, где он законоучительствовал. Вышел ко мне высокого роста, очень худой священник, со следами былой красоты, но теперь уже седой старик. Мое появление его разволновало.

«Дочь Надежды Феодоровны – очень помню, чем могу служить вам?» – «Да вот хочу у вас поговеть, исповедаться».

«Пожалуйте ко мне на дом в 5 часов. Теперь я занят», – сказал он, прощаясь. В указанное время я звонила у парадного входа, и дверь мне открыл сам батюшка; в руках у него была карточка моей матери, и он, вводя меня в свой кабинет и указывая на эту карточку, сказал: «Бог, мать ваша и я – мы вас слушаем!» Боже мой! Что сделалось со мной! От охватившего меня волнения я утратила способность видеть, наблюдать, соображать; как сноп подкошенный, упала я к ногам его, положила голову на колена его, выплакала и высказала всю душу свою.

To была исповедь всей жизни моей; как на ладони представилась она мне, жалкая, одинокая, какая-то темная; все, что обмануло меня, чему изменила я, – все это представилось открывшемуся внутреннему взору моему в новом освещении, в новой оценке; помню, с какой горячей искренностью обнажала я всю свою изболевшую, исстрадавшуюся душу пред темным ликом Христа, глядевшего на меня из угла... и ничего, в сущности, кроме этого взора, я не видела. Когда я окончила свою исповедь и обернулась в сторону священника, сидевшего в кресле спиной к свету, то увидела его спящим со страшным красным лицом, и вся поза его изобличала совершенно пьяного человека... Меня он не слушал, да и ему ли я открывала душу свою. Он был свидетелем, изменившим долгу своему, клятве своей, недостойным слугой невидимого Господа, – я же исповедовалась Богу, и слушал меня Бог! Если бы тогда я имела свой теперешний опыт и знание, я бы не смутилась представшим моему взору зрелищем, я бы, вероятно, с колен встала здоровой, оправданной, но тогда... я зашаталась на ногах и не понимаю, как не сошла с ума от столь неожиданного, так безгранично меня потрясшего впечатления. Да полно! И вправду существует ли Бог? А если существует, то, вероятно, подобно людям, издевается над доверившейся Ему душой... Да! Он существует! Только сила благодати Его, неисповедимый Его Промысл и охранил эту Ему одному дорогую душу, а если бы не так, то земная мудрость профессора Корсакова должны была бы восторжествовать.

Более удобный случай для помешательства вряд ли и мог еще представиться... Впечатлительная, измученная жизнью, обессиленная страшной болезнью душа могла ли бы без Божьей помощи выдержать такое ошеломляющее впечатление! Где логика, смысл, могла ли и речь зайти, казалось, о Промысле и Премудрости Божией: так должен был путаться среди неразрешимых догадок гордый и вместе такой бессильный человеческий ум, а между тем и смысл глубокий, логика и значение той минуты уяснились впоследствии; теперь же она была роковая.

От резкого моего движения очнулся батюшка и заплетающимся языком велел приехать исповедаться (?!) в 5 часов утра в церковь, к ранней обедне.

He знаю я, как одолела мой внутренний хаос благодать Божия, но к 5 утра я уже была в церкви. Хотела ли я видеть и знать, чем все это кончится, а может быть, и просто от полученной встряски у меня утратилась способность соображать – не знаю. Войдя в церковь, увидела я своего духовника едва державшимся на ногах, сторожа его поддерживали, он видимо был в полном изнеможении. «Сердечные припадки у меня, я умираю», – сказал он, здороваясь со мной. Обедню служил другой, наемный священник, у которого я и причащалась, a no окончании службы помчалась навестить больного батюшку. Жена его сказала, что доктора опасаются за его жизнь и что это его встреча со мной так разволновала, и что вряд ли даже он выживет. Душа моя до того изнемогла от переживаемых ощущений, что я перестала понимать совершающееся. Может, он и пьян не был, это я его оклеветала, больного от пьяного не умела отличить, проносилось бессвязными отрывками в моих мыслях; виной всему моя подозрительность, мое недоверие, мое злое к людям отношение.

С этой новой мукой в сердце вернулась я в Москву, поручив надежному доброму другу разузнать всю подноготную о батюшке и мне сообщить. Письмо не замедлило:

«Трудно найти священника хуже, – писал мой знакомый, – не стоило по белу свету разыскивать, такого верно и в Москве бы нашли. Никогда трезв не бывает, а пьяный творит всякие непотребства».

Мысль, что я сама то не стоила лучшего священника, мне тогда в голову не приходила: к себе была я снисходительна, а к нему требовательна, себе я прощала свою греховную нечистоту, а от него требовала кристальной чистоты. Впоследствии обнаружилось, что его ужасная душевная нечистоплотность не мешала прихожанам любить в нем доброго, хорошего человека, не мешала и ему всех любить, много добра делать, – тогда как я, сохраняя внешний вид опрятным и изящным, скрывая в клочья изодранные покровы души своей, опустошив эту душу, расточив все ее сокровища и богатства, не простила батюшке слабому его болезни, оклеветала Бога в жестокости и немилосердии и посылала Небу хулу и ропот.

После этого случая здоровье мое пошло совсем на убыль. Доктора послали за границу, оттуда отправили обратно, находя положение безнадежным.

Становилось очевидным, что медицинская помощь оказывалась несостоятельной. Учебные интересы детей потребовали моего переезда в Петроград и здесь уже моя болезнь приняла колоссальные размеры. Еще молодая по возрасту, я совсем состарилась, поседела, и становилось ясно всем, что катастрофа надвигается. Страдания моей души возросли до апогея. Я не могла сидеть дома, мне казалось, что потолок должен рухнуть и меня задавить, я бросалась на улицу и там пугалась чего-то, на меня надвигавшегося. Я видела вокруг себя как бы вздымавшиеся волны, среди которых бедственно погибали мои дети, а к 7 часам вечера я теряла способность двигаться, меня охватывала неудержимая мучительная дрожь, и я вполне ясно сознавала, что на меня надвигается извне какая-то сила, которая неминуемо меня уничтожит и раздавит, и что мое внутреннее бессилье не может этому противостать. Люди духовного опыта знают, что такая болезнь не что иное, как «одержание», или приражение злой силы, победить которую может только Господь. В это время кто-то из близких посоветовал обратиться к отцу Иоанну Кронштадтскому, известному своей молитвенной силой. Много чудесного о нем рассказывали, и мне указаны были близкие ему два лица, могущие, по моей просьбе, его привести. Обе эти личности, повидав меня, впоследствии сознались, что не решались даже привести ко мне Батюшку, боялись с моей стороны каких-то безумных выходок.

Об отце Иоанне давно я знала; в моей семье даже заочная его молитва подняла с постели к смерти приговоренного ребенка, страдавшего безнадежной формой дифтерита. «Если врачи бессильны – сказала я в порыве безысходного горя, – то силен Бог помочь, и Он мне вернет мое дитя». Была послана срочная телеграмма отцу Иоанну со слезной мольбой о спасении, и ребенок был спасен вопреки приговору врачей. Воспоминание об этом случае и благодарность к лично мне незнакомому молитвеннику не угасла в моем сердце, и я остаток веры и упования вложила в возможность и для себя от него получить облегчение. «Если откажется Батюшка приехать, значит, проклята я Богом, – больше спасения нет, и я должна тогда уже насильственно прервать свое мучительное существование». Огонь веры и надежды все еще не потухал. Два раза тщетно мы прождали в назначенные дни Батюшку, он не приехал; настал третий, в моем внутреннем решении – последний. Если не приедет – ждать нечего, все кончено! За полчаса до назначенного срока явилась сконфуженная И. О. и объявила, что неожиданно вызвали Батюшку к очень высокопоставленному лицу и что, кроме того, спешно ему вернуться надо в Кронштадт. Прочла ли она нечто очень зловещее в лице моем, но только, стремительно обняв меня, она стала уверять, что следующий раз уж непременно Батюшка заедет.

«Будет уже поздно», – ответила я, но мои слова были прерваны звонком из швейцарской и возгласом швейцара:

– Отец Иоанн Кронштадтский...

Помню, что кубарем слетела я с лестницы и, упав к ногам входившего в прихожую Батюшки, кричала, задыхаясь:

«Не стою, я не стою, чтобы вы перешагнули порог жилища моего».

«За такое смирение и веру – все хорошо будет», – раздался его звонкий, светлый, ласковый голос.

Потеряла ли я затем сознание или притупилось оно во мне, но дальше я уже себя помню лежащей около молящегося пред образами на коленах Батюшки, ни слов его, ни молитвы – ничего не помню, кроме внутреннего своего вопля к Богу:

«Спаси, спаси, ведь я же все-таки создание Твое».

С колен я поднялась совершенно здоровой и вполне ясно ощутила, как что-то вошло в меня благодатное, светлое, светлое...

«В пятницу 26-го вы у меня причаститесь в Леушинском подворье в день Иоанна Богослова – апостола любви и веры – сказал, прощаясь со мной, Батюшка. – Приготовьтесь». А это случилось 21 сентября 1899 года.

О вечно памятный, счастливый день!

Возвращаясь иногда к прошедшей своей жизни, перебирая в памяти своей отжитое, только этот один и светит, его бы только и хотела вернуть.

На другой день проснулась я обновленной и возрожденной – сама на себя дивясь. Я ли это? Ни страха, ни тоски, ни смятения, ни страдания – все исчезло при свете одного только луча Божьего милосердия к грешнику. Я стала радостно готовиться к великому дню. Накануне 26-го, по приказанию Батюшки, я пошла на исповедь к его племяннику отцу Иоанну Орнатскому. Если моя исповедь в городе Т. была огромного значения как подведенный итог жизни, как оценка самой себя, то эта вторая исповедь совершенно отделила прошедшее от будущего, вырыла непроходимую между ними пропасть. Я себя беспощадно осудила, обнажила все язвы своей души, отреклась от себя и предала себя Промыслу Божию, Его спасительному обо мне попечению. Я Ему волю свою вручила! Господи! Вот я какая, смотри на меня, хуже и найти нельзя, но в Твоей власти меня очистить, возродить, сделать из грязной и черной – светлую и прозрачную.

Я поверила Богу, а Он никого не обманет!

Тяжел путь возрождения; прошедшие его знают, что весь он залит слезами покаяния, кровью сердечной молитвы; но только один он может вывести душу из рабства греху, внутреннего бессилья – к свободе и свету. Блаженны, сто крат блаженны те, кто с начала жизни идет путем заповедей Божиих, их души не коснется подобная мука. На другой день после Причастия я подошла ко кресту. Пристально вгляделся в меня Батюшка, мне одной дал три раза поцеловать крест с каким-то особенно проникновенным взором. «Хорошо теперь тебе, голубушка моя. Ну вот и береги теперь душу свою». Я получила такое впечатление тогда, будто он какую-то печать на меня наложил и что много крестов придется поднять по его благословению. Так воистину и случилось. Князь мира сего за временное пользование его благами берет процент Шейлока. Дешево не откупишься! Либо ему служи – либо расплачивайся. Я сознательно предпочла расплатиться, и не прошло и года, как будто из рога изобилия посыпались на меня всевозможные бедствия.

Умер внезапно муж, с его смертью утратилось все внешнее благополучие, исчезли мнимые друзья, на бирже, благодаря крушению дел Алчевского, лопнуло большое состояние, дела запутались в такой мере, что после роскошной жизни стало грозить нищенское существование. Учебные годы подраставших детей совпали с годами революционного движения и были чреваты крупными недоразумениями и даже опасностью для их жизни, и наконец, стряслось самое величайшее горе – погиб сын мой, юноша 19 лет, в страшном Цусимском бою, и я целый год не могла узнать об его участи.

Избалованная комфортом жизни, едва окрепшая от перенесенной болезни, во всем неопытная, – кто бы мог поверить, из прежде меня знавших, как стойко, мужественно перенесла я все эти невзгоды сама и от всего защитила всецело на моем попечении оставшихся детей. С Богом все возможно, а дорогой отец Иоанн поддерживал, ободрял и укреплял меня все время силой своею духа. Так, незадолго до смерти мужа он настойчиво требовал, чтобы я купила имение, даже и губернию сам указал. «Дольше проживешь и счастливее будешь», – говорил он и для большего поощрения обещал сам приехать на новоселье. Всегда ему послушная, я, вопреки всем видимым невозможностям, имение купила, и только это и помогло нам впоследствии выйти, сравнительно благополучно, из всех осложнений и бедствий и сохранить здоровье телесное и душевное детей. Исполнил он и обещание свое, приехал освятить нашу покупку, и его благословение принесло плоды воистину чудесные, не только мне лично, но храму нашему, округе всей.

По мере того, как расширялось мое внутреннее духовное благосостояние, крепла и кристаллизовалась моя душа, все внешнее, материальное суживалось; иногда мне казалось, что мир меня вытесняет, выбрасывает из своей среды, уж очень все сузилось вокруг меня. Внутренняя свобода еще не наступила, но путь к ней уже определялся.

Вскоре после моего возрождения и знакомства с Батюшкой, еще задолго до смерти мужа, как-то неожиданно для меня самой воскресла в памяти фигура немощного священника из Т. «Вот бы свести его с Батюшкой, – пришло мне на ум, – авось и его исцелит Господь за праведные молитвы Своего слуги. Может, только для этого и скрестились на мгновенье пути наши». Мысли эти все чаще и неотступнее меня преследовали, и я наконец решила написать без всяких обиняков. «Вы – свет мира и соль земли (Мф.5:14:13), – писала я, – а как-то светите вы? В какой соблазн вводите паству вашу, оскорбляя Бога, пренебрегая интересами вверенного вам стада! Приезжайте непременно, доверьте вашу немощную душу батюшке отцу Иоанну, за его молитвы – исцелеете». «Не могу обращаться к другим в деле, где сам себе помочь должен», – ответил он.

Но я не унималась; внутренний голос убеждал меня настаивать, и я снова написала и назначила даже день приезда, обещая, что служить он будет совместно с Батюшкой, которого уже просила усердно молиться о погибающей его душе. И когда наступил день, мною назначенный для его приезда, я впала в безграничное волнение. Конечно, мне не приходила в голову мысль, как много беру я на себя в стремлении спасать других, сама еще едва окрепшая; не знала я тогда, как мстит враг за подобные подвиги, да оно и лучше, что не знала, не удалось бы тогда, быть может, это святое дело до конца довести.

Много лет спустя, имея уже духовный опыт, я оценила мудрый совет одного старика иеромонаха. «Не дразните врага, – советовал он, – лучше пусть поменьше он вас замечает; не выдержать вам борьбы с ним; не только доброго поступка, и молитвы-то горячей он не прощает». Воистину правду говорил монах этот, и если, при помощи Божией, и приходится что-либо брать на себя, то уже сознательно и заранее готовиться к его мести. Но тогда я шла напролом, вверяя себя защите Бога.

Прошло все утро в ожидании тщетном, и я разочарованная ушла из дома по делам. Каков же был мой восторг, когда по возвращении узнала от швейцара, что приезжий священник меня ждет. На крыльях радости влетела я в квартиру.

Навстречу мне поднялась знакомая фигура отца Сергия, но до того зловещая, мрачная, что от страха сжалось сердце мое.

«Ну вот я приехал, сам не знаю зачем», – начал он, не здороваясь и не благословляя.

«Ну и слава Богу, – воскликнула я, – сейчас поедем разыскивать отца Иоанна».

«Да нет, не надо, – перебил он меня, – чего спешить, может, и не стоит никого тревожить, и так обойдется дело. А все же странные вещи случились с тех пор, как получил я ваше письмо. Прежде всего, то была первая ночь за 23 лет, что я заснул и не просыпался, a то, и не поверите, какая мука. Проснешься с 2-х ночи, и тянет пить, а я уж как ни грешен, а пьяный не служил, не оскорблял хоть этим Бога. Бывало, едва уж и службу дотягиваю, и начинаю-то что ни есть раньше, либо за себя найму, – а пьяный никогда не служил, – а тут да утром трезвый встал, прямо самому себе на удивленье. А затем думаю. Как же ехать, денег нет даже ни копейки лишней. Взмолилась тут жена, говорит: «Достанем!» «Нет – говорю, – в долги не полезу», – а сам рад, что помеха нашлась; да вдруг, откуда не возьмись, пришли жене деньги после покойного митрополита Московского 200 рублей – он ей был родственник, отговорки и нет. Смотрю, на счастье, новая помеха. Юбилей 200-летний город справляет, меня архиерей как заслуженного протоиерея назначил в сослужение – вот, думаю, и не пустят, – опять слава Богу! А все же для очистки совести пошел проситься. «Хочу, мол, в Кронштадт ехать, такого-то числа служить буду с отцом Иоанном», – а сам внутри себя посмеиваюсь: «Как же, пустит тебя!» А архиерей-то был почитателем Батюшки. А тут уж и последнее чудо совершилось. «Такого счастья вас грех лишать – сказал он, – поезжайте с Богом да за меня, грешного, вместе с ним помолитесь». Меня обыкновенно всегда провожают, один я ездить не могу, непременно напьюсь, ну и берегли от сраму-то, а тут некому было провожать, да и дорога стала бы в два дорога, вот и пустили меня на волю Божию – и что ж, доехал, хоть бы единую за дорогу-то выпил, но уж дольше, пожалуй, не стерпеть. Я ведь пью много, – понизил он голос до шепота, и лицо его стало ужасным. – Мне ведь и бочки мало!!»

Я почувствовала, как дрожь меня всю охватила.

«Тогда помнишь, ты-то была, сказали больной – пьяный был, замертво пьяный, а не больной; а напьюсь – не помню, что и делаю; низко я, очень низко пал!

Да знаешь ли, – вскрикнул он вдруг, до боли сжимая мне руку, и глаза его точно кровью налились, – случалось и заболеть, чувствую, что околеваю, ну и что ж? За попом, что ли, посылать, над Богом смеяться: каяться, чтобы завтра сызнова начать, нет, думаешь, – собаке собачья и смерть».

Больше я уж не в силах была выдерживать этой страшной исповеди, мою всю внутренность трясло, зубы стучали, как в лихорадке, и я не могла глядеть больше в его сразу как бы охмелевшее, ужасное лицо.

«Едемте скорее, Бог поможет, я верю, верю, верю», – твердила я в каком-то исступлении и больше всего боялась, чтобы как-нибудь он не отвертелся.

Был ноябрь, на улице гололед, ни в санях, ни на колесах, пронзительный холодный ветер продувал насквозь. В легкой кофточке, почти замерзая, я о себе перестала думать, лишь бы удалось его сдать попечению родного Батюшки, лишь бы до него дотащить. Отец Сергий сидел и упорно молчал, изредка вздыхая и что-то бормоча. «Господи! Сподоби узреть достойного слугу Твоего», – удалось мне раз услышать. Молилась я внутренне горячо и пламенно. На пристани нам сказали, что по случаю ветра и непогоды отец Иоанн поедет на Ораниенбаум.

По приезде на вокзал я взяла билет для отца Сергия и, имея крайнюю необходимость вернуться домой в интересах детей, a главное и себя, чувствуя от холода и волнения совсем изнемогшей, я, тем не менее, страшно боялась, что в последнюю минуту убежит мой протоиерей и весь мой труд пропадет даром. Подвела я его к стоявшему на платформе образу и сказала: «Клянитесь мне высоким достоинством священника, что вы не убежите, что дождетесь Батюшку, иначе я останусь, рискуя совсем заболеть». – «Даю вам страшную клятву пред лицом Бога, что не уйду; я уже поборол в себе желание бежать, ступайте с миром», – сказал он твердо и покойно. Прошло целых томительных три дня, волнение мое возрастало, мне все мерещилось: либо он умер, либо убежал, невзирая на клятву.

Наконец, на третий день вечером раздался звонок, мое сердце затрепетало, и я, опередив прислугу, бросилась к входной двери. У неё стоял весь сияющий, лучезарный отец Сергий. Истово помолившись на образ, благословив меня, он глубоко посмотрел мне молча в глаза: «Если бы я не был священник и протоиерей, поклонился бы я тебе в ноги и целовал бы их за то, что ты для меня сделала...» Дорогие, святые слова эти сохраняю я в сердце моем, уповая, что за его благодарные молитвы и меня Господь помянет в час моей смерти.

И рассказал он мне, как ехал с Батюшкой в купе, как тот вспомнил, что уже о нем молился. Картина отбытия поезда, толпа бегущих сзади людей, бросание записок с мольбой «помолиться» – все это уже с самого начала поразило своей необычайностью впечатление его; он сразу понял и взвесил, какую силу имеет истинный священник Господа Бога и каким он должен быть.

Отец Иоанн молчал. Молился или дремал; на пароходе он неожиданно взял отца Сергия за руку и повел его к носу парохода. Публика попряталась в каютах, так как необычайной силы ветер бушевал и грозил сбросить в море смельчака, который бы решился с ним побороться. Палуба была пуста. Отец Сергий, ухватившись за протянутый канат и нахлобучив шапку, едва пробирался за Батюшкой, который шел впереди свободно без шапки, с развевавшимися волосами, с распахнутой шубой. «Ну вот, отец протоиерей – сказал он, останавливаясь, – Бог, очистительная стихия и я – мы слушаем тебя». И упал к его ногам бедный грешник, имея только одно желание в сердце – умереть у ног его. И припомнилось мне, слушая его, как когда-то, по странному совпадению, и он мне сказал те же слова: «Бог, мать ваша и я – мы вас слушаем»; думал ли и он в свою очередь услышать те же слова, к нему обращенные. Случайное ли это явление или звенья неразрывной цепи, объединяющей всех грешников пред Лицем Бога, на какой бы ступени общественной лестницы он ни стоял, какого бы звания ни был, – пред Богом все равны. Всякий несет и тяжесть креста, и тяжесть греха своего пред Богом, и только от Его нелицеприятного суда и примет свой приговор.

Вскоре после этого события отец Сергий заболел гнойным плевритом, и случилось, что в это самое время проезжал отец Иоанн город Т. ко мне в имение; я просила его усердно навестить болящего, и вдвоем с владыкой они исполнили мою просьбу, и оба на коленах у его постели молились о его спасении.

«Болезнь твоя очистительная – сказал Батюшка. – Ею Господь и немощь всю твою очистит». И встал отец Сергий после болезни духовно здоровым, прожил после того еще 10 лет, возрастая и укрепляясь духом, и умер горячо оплаканный безгранично его любившим приходом и семьей.

Почти одновременно с описанным случаем пришлось мне по воле Божией пережить еще более знаменательное событие. Жил тогда в Петрограде старинный знакомый матери моей сенатор C., очень богатый, но анекдотически скупой старик. Поддерживая давние отношения, я его иногда навещала, унося всегда след чего-то холодного, жуткого от его обстановки старого скряги. Давно не видевши его, я почему-то о нем вспомнила и заехала его навестить. На выраженное им удивление, что я до неузнаваемости поздоровела и помолодела, я ему рассказала о своем знакомстве с отцом Иоанном и моем чудесном воскресении из мертвых и сама для себя неожиданно добавила: «Вот вам бы Батюшке помочь в его постройке монастыря на Карповке, вот уж дешево бы душу спасли за его святое пред Богом предстательство. Хотели же своему дворянству пожертвовать 100 тысяч ради славы собственного имени, а что толку, не только дворянство, да и наследники-то, пожалуй, не вспомнят вас, а уж Батюшка не забудет о вас в вечности».

На мое предложение он, к великому моему удивлению, даже не запротестовал, а сказал: «Что ж, надо подумать», – и вечером того же дня, нигде не бывая, никуда почти не выезжая, приехал ко мне, сам затронул поднятый вопрос, и вся беседа его, вместо обычно иронического, брюзжащего или насмешливого тона, носила характер чуть не исповеди. Коснулся он и личной жизни, и своих колебаний в вере, своего смущения пред фактами, казавшимися ему вопиющими по несправедливости и отсутствию логики в случаях, когда лучшие люди караются Богом, а мошенники торжествуют, и много в том же духе, на что я тогда и сама, еще духовно малограмотная, не могла дать ему разъяснений, а только чувствовала и понимала, что его душа, закоренелая в эгоизме и сребролюбии, как бы пред чем-то дрогнула.

На другой день в Леушинском подворье служил отец Иоанн, и я, всегда посещавшая эти службы, сообщила ему, что имею доброго знакомого очень богатого и надеюсь, что он примет участие в постройке интересовавшей Батюшку обители. «Я об этом знаю, – ответил Батюшка, – и напишу письмо, а ты лично свези ему».

Письмо это, мне врученное, показалось до того странного и таинственного смысла, что какое-то зловещее предчувствие вошло мне в сердце, но я немедленно же поехала и вручила его адресату. Вначале это неожиданное послание, казалось, и не удивило и не смутило C., но на другой день я уже застала его в ином настроении, и раздражению его против меня не было границ.

«Что вы наделали, – кричал он, – ведь не поп же это простой, ведь это Иоанн Кронштадтский, с этим ведь считаться надо».

«Ну и слава Богу – радуйтесь такой чести. Страшно слушать, что вы колеблетесь, за горло вас не берут, суммы не назначают. Дайте сколько можете – ну десять, пять, одну – или хоть просто позовите его, помолитесь с ним, тогда и уяснится, что вам делать». Но ничто не помогало, и меня он едва не вытолкал из квартиры, грозя, что наследники его меня отравят, когда узнают, что я под их наследство подкапываюсь.

Дня через два я снова встретила Батюшку, и, увидав меня, он уже сам спросил: «Ну, а что твой C., колеблется? Скажи ему, что мне денег-то его не нужно, а вот о душе своей ему подумать время настало. «Пора, мол, время о душе подумать», – так и скажи, да и не замедли». С тяжелым сердцем, едва передвигая ноги, входила я в знакомую переднюю. Легко ли было такое поручение исполнить – видел Бог, и действительно, мне казалось, что я в ад попала.

Лакей, отворивший мне дверь, смотрел на меня с ненавистью: обогащаясь за счет своего барина, он боялся постороннего влияния, а сам хозяин впал в неистовство.

«Ваш отец Иоанн думает, что моя душа погибнет, если я ему денег не дам, – пусть же погибнет, не дам, ничего не дам; вон ступайте!» – кричал он вне себя.

«Не знаю и не смею знать, что думает отец Иоанн, но я лично отрясаю прах от ног своих, предоставляю вас самому себе, – ответила я покойно и действительно при этих словах отрясла подол своего платья. – А вы... предстанете на суд Божий, облепленный вашими купонами, тогда, быть может, и пожалеете, да раскаяние то будет бесполезным уже. Прощайте». Ушла я с твердой решимостью больше не возвращаться и об этом категорически объявить Батюшке. Это была среда, а в пятницу снова назначена была служба отца Иоанна в Леушинском. Пошла и я к обедне. Ровно неделя прошла с того дня, как впервые я говорила с С. об отце Иоанне. После службы в игуменской я увидела Батюшку за письменным столом, он что-то писал. Я подошла к нему, стала οκο­πο него на колени и передала ему свое впечатление об С. и свое решение больше его не посещать. «Я прямо настрадалась, дорогой Батюшка, за эту неделю, больная стала, не могу больше!» Батюшка взглянул на меня каким-то особенным взглядом, который в редкие минуты мне удавалось наблюдать у него, – какой-то, если можно выразиться, потусторонний взгляд. Зрачки исчезали, и точно голубое небо смотрело из глаз, казалось, что и Батюшка исчезал и только один этот взгляд оставался.

«Милая моя – сказал он, глядя на меня этим взглядом, – да и не нужно больше, уже поздно», – и, снова наклонившись, продолжал писать. Меня ошпарили слова эти, и я прямо из подворья помчалась к C., влекомая неудержимой силой.

«Сейчас будет первая панихида, – объявил отворивший слуга, – два часа назад скончались». He знаю, как не лишилась я чувства при этом ошеломившем меня известии. Жутким холодом повеяло на меня от всей обстановки, представшей моему взору.

Одинокий скряга, всем чужой, ненужный, лежал на столе; съехавшиеся наследники, счастливые получить в свои руки его миллионы, горсточка приятелей, наскоро оповещенных, более любопытства ради прибывших, несколько сослуживцев, довольных, что вот, мол, умер, а они еще живы, да лакей, на руках которого таким одиноким, беспомощным умер этот богач... Вся эта картина до того поразила мое воображение, что я залилась слезами горькими, прося у Бога милосердия для этой несчастной, грешной души. Впоследствии я узнала, что в среду, тотчас после моего ухода, С. позвал лакея и, волнуясь, ему сказал: «А ведь нехорошо, надо бы дать, – но, не окончив слова, вскрикнул: – Скорее Казанскую» и упал, лишившись речи и движения, пораженный ударом. Два дня сознание его не покидало, и он силился сказать два слова: «Боже и привези» и в пятницу утром скончался, так и не понятый окружавшими его.

Я положительно заболела от пережитого впечатления. Вечером и ночью мне все мерещилось, что кто-то около меня вздыхает, я чувствовала чье-то постоянное присутствие около себя и просила Батюшку ко мне приехать. На выраженное мною опасение, что я своими речами убила C., что я виновница его смерти, отец Иоанн меня побранил: «Кто же ты, чтобы иметь власть сократить или продлить чью-либо жизнь, это власть Бога, а ты, несомненно, подняла всю муть с души его, и кто знает, может, этим спасла его от вечной муки; три дня огромного страдания и внутреннего, быть может, покаяния могли многое искупить. Молись о нем – это твой долг».

С того времени образ С. перестал меня тревожить. Трудно вспомнить, еще труднее описать все случаи, свидетельствовать могущие о силе благодати, таинственно почивавшей на отце Иоанне, о его проницательности, им несознанной в нем, как бы машинальной, в случаях, когда в ней нуждались люди, но не тогда, когда ему приходилось ограждать себя. Однажды, глубоко негодуя на лицемерие некоторых ему столь близких людей, я имела дерзновение его упрекнуть в отсутствии прозорливости.

«Бога благодарю, что не прозорлив я, a то перестал бы людям верить и не оправдался бы пред Богом, – каждый ведь за себя ответит Господу», – сказал он мне. А между тем, сколько же раз пришлось мне же самой поражаться этой его прозорливости. Так, у меня в имении, благословляя народ, он резко оттолкнул женщину и ее сына, не благословил моего пастуха и впоследствии обнаружилось, что эта женщина и вся ее семья занималась поджогами, но, не будучи до времени уличенной, продолжала благоденствовать, но тут же вскоре была приговорена к ссылке, а пастух и сам потом всенародно покаялся, поняв, за что был лишен благословения. На местного священника личность отца Иоанна произвела такое потрясающее впечатление, что он, сознавая себя по сравнению с ним недостойнейшим слугой Господа, заболел душевной болезнью, которая и очистила его пред смертью от многого порочного и греховного.

Еще на моей памяти, хотя и без личного моего участия, в Петрограде был случай, рассказанный мне братом моего мужа, с его приятелем, неким A., крупным известным коммерсантом. Однажды летом, в отсутствии семьи, у этого господина А. пошла носом кровь и в течение суток, несмотря на принятые меры, не прекращалась. Созванный консилиум докторов признал неизбежным очень серьезную операцию, могущую иметь печальный исход.

Трое суток кровь не унималась, больной изнемог и дал согласие на операцию. Накануне этого дня приехал управляющий господина А. – человек глубоко верующий и преданный хозяину. «Позвольте съездить к отцу Иоанну, доверьтесь его молитвам» – молил он своего доверителя.

«Ступай куда хочешь» – ответил больной, человек совсем индифферентный к религии.

На другой день, в час, назначенный для операции, съехались врачи, надели фартуки, разложили целый арсенал инструментов и подняли больного, чтобы его омыть пред операцией. Кровь лила неудержимо. Поддерживаемый с двух сторон врачами, больной стоял около умывальника, когда в комнату быстро вошел управляющий с радостным лицом. «Я лично видел Батюшку, – поспешно сказал он, – он шлет свое благословение, сказал, что у Бога милости много, без операции обойдетесь». Его слова остались без ответа как ничего не стоящие и никому не интересные, вряд ли кто и слушал их, кроме глубоко заинтересованного исходом дела брата моего мужа.

– Мне как-то жутко стало, я жалел, что этот управляющий их произнес – говорил мне он. – Я предвидел, что они станут предлогом для насмешек, как вдруг больной, подергав носом, сказал: «Господин профессор, кровь как будто перестала идти».

«Этого не может быть, временная закупорка, – ответил тот самоуверенно, – пойдет снова».

Но кровь не шла, и доктора, прождав около часу, разъехались, оставив ассистента и отложив операцию до другого дня. Но в ней нужды не оказалось – кровотечение не возобновлялось.

Прошло более полугода, но А. не забыл происшедшего и, побуждаемый управляющим, решил ехать в Кронштадт повидать лично дотоле никогда им не виданного Батюшку и его поблагодарить. Приехал он к обедне, отстоял и молебен и затем, подходя к Кресту, хотел было выразить свою благодарность, как вдруг сам Батюшка, предупреждая его, сказал:

«Ну что же, кровь-то по милости Божией ведь остановилась? Обошлись и без операции?»

Гром без тучи не ошеломил бы так его, как эти слова, сказанные ему человеком, которого он впервые видел.

«Это совсем удивительный человек, этот кронштадтский Батюшка», – рассказывал он впоследствии о своем впечатлении, и его неверие значительно поколебалось. И сколько бы благодарных, вечно помнящих Батюшку людей могли бы подтвердить, насколько воистину он был человек удивительный!

Через полтора года после моей первой встречи с Батюшкой я вернулась из имения в Петроград, куда и муж мой должен был вскоре приехать из города Ч., где он служил; устраиваясь на новой квартире, я ждала приезда мужа, чтобы пригласить Батюшку освятить наше жилище. Знавшие деятельность отца Иоанна помнят, как трудно было и вообще-то добиться его приезда, но, чтобы это могло быть неожиданным, случайным, нежданным, казалось, и во сне бы не приснилось. Была суббота, все дети собрались домой из учебных заведений, зашел случайно с женой и сыном брат мужа; ничто, казалось, не предвещало удара из безоблачного неба, когда была подана срочная телеграмма, извещавшая о внезапной и безнадежной болезни мужа. С ним случился удар, мое присутствие требовалось немедленно. Трудно описать растерянность, подавленность всей семьи; зловещее молчание сразу воцарилось, мы еще не опомнились от неожиданного потрясения, когда раздался в передней звонок и вошел отец Иоанн Кронштадтский, и это в субботу, в час всенощной, нежданно и негаданно!

«Узнал, что ты приехала, ехал мимо...» – раздался его дорогой ласковый голос. Боже мой! He сон ли это? Через минуту я уже была у ног его; спасительные, облегчающие душу слезы лились из глаз, когда я подавала ему только что полученную телеграмму. «Успокойся! Вот и я с тобой в твоей скорби, будем молиться». И в спальне моей, пред образами, окруженный так случайно coбравшейся во всем своем составе семьей мужа, горячо молился отец Иоанн о болящем страдальце, одиноко умиравшем за тысячу верст от семьи. Как бы отходную прочел ему в молитве своей столь нами всеми чтимый, обожаемый Батюшка, и верю я облегчению моему бедному мужу в страшную минуту исхода его души. «Молитва Батюшки заменила отцу исповедь и причастие», – сказал мой второй сын, моряк, и, по странному совпадению, в свою очередь, получил ту же милость от Бога, ибо в день и час его гибели в Цусимском бою и о нем молился Батюшка, и ему, вероятно, также облегчил страшный час его смерти. «Не проси для него жизни – сказал мне Батюшка, – а благой и промыслительной о нем воли Божией».

Теперь и я уже своим опытом знаю, что не следует своей воли и своего желания противопоставлять Промыслу Божию. Этого самого сына и выпросила я у Бога своей материнской скорбью, когда после приговора врачей обратилась телеграфно к отцу Иоанну с мольбой о его спасении. Тогда он был спасен, а для чего? Чтобы спустя 15 лет, пройдя через горнило учебной страды и много других страданий детской души, в расцвете сил и жизни умереть самой страшной смертью, выпавшей на долю броненосца «Наварин».

Трудно, конечно, не понять и не поверить, читая эти воспоминания, как беспредельно дорога, священна для всей семьи нашей память отца Иоанна Кронштадтского, этого светлого, доброго гения скорбящих, безнадежных и унывающих. Сколько же людей и семей, подобно нашей, хранят в благодарном сердце своем его лучезарный образ, и какой мучительной болью отзываются эти сердца всякий раз, когда это священное имя обливается грязью, помоями безосновательно, бездоказательно, неизвестно даже какой цели ради.

Какое страшное неуважение эти жалкие люди проявляют к чувствам народным, как унижают и позорят самих себя. Более полувека имя отца Иоанна было популярно, уважаемо не только в России, но и за границей; прославился он своей глубокой верой в Бога, любовью к страждущему народу, которому до конца остается верен, не ища ни почести, ни славы. Его многотрудная, многострадальная жизнь протекала на глазах у всех, среди народа, вечной толпы, за ним бегущей, его искавшей, в суете и сутолоке ее разнородных интересов, не имея для себя месяцами, годами отдыха. Всюду нес он помощь, утешение, отраду, от высоких вельмож до последнего нищего – все спешили к нему и черпали из сокровищницы сердца его всякий по своей нужде. Величайший из величайших людей был отец Иоанн Кронштадтский, в немом удивлении следует остановиться пред выполненной им задачей жизни, и горе тем, кто, не умея этого понять, из маленького, злобного, пустого своего сердца несет ему хулу и поношение, кто смешивает его с толпой, его окружавшей, кто немощи, слабости, грехи этой толпы видит в светлом лице отца Иоанна. Все великие подвижники духа спасались в пустыне – бежали от людей. Отец Иоанн был обречен никогда не иметь часа отдыха и покоя.

Когда он был в моем имении и мне, в силу чуда какого-то, уда лось изолировать его от вечно и всюду за ним следующих и когда он мог свободно читать, гулять и молиться один в течение трех дней, он выражал прямо детскую радость и все благодарил и Бога и меня. «Да воздаст тебе Господь за отдых мой!» Каждый, кто, как я, подходил к нему только с духовной стороны, обогащал душу свою ценными сокровищами его духа, но, к сожалению, большинство ему близких, его окружавших, эксплуатировали его безмерную доброту, мягкость чувств души его, не берегли, досаждали, обременяли и, главное, давали повод злым людям оскорбить, поносить его имя; преследуя свои мелкие ничтожные интересы, сами они темными пятнами ложились на светлую его личность, а он верил и льстецам, и обманщикам, и хищникам, потому что, не имея в сердце своем коварства, лжи и зла, не подозревал его и в других людях, не мог и не хотел подозревать! Это общая участь светлых и чистых людей!

Оканчивая свои воспоминания о дорогом Батюшке, я думаю, что священной обязанностью нас всех, ему близких, но не умевших беречь и дорожить сокровищами его великой, любвеобильной души, нас, омрачавших покой его болевшего за грешных людей сердца, утруждавших его своими личными мелкими интересами, нам следует, наконец, очистить священную память его от «нашей тени». He сумела я, быть может, выполнить этой задачи, этой священной пред ним обязанности, слаба моя речь и перо, но Бог, видящий намерение, поможет мне, и Сам уже в сердцах читающих эти строки доскажет недосказанное, осветит затемненное, a дорогой, незабвенный батюшка отец Иоанн, меня возродивший к новой, сознательной жизни, светивший мне в пути моем, помянет мое грешное имя пред Господом и поможет до могилы несть крест моей жизни и исполнить по мере слабых сил моих заветы нашего Божественного Учителя, достойным учеником и последователем Которого он сам воистину был.

Божиим велением книга моей жизни раскрылась 24 января 1880 года в Верхне-Сергинском заводе Красноуфимского уезда Пермской губернии, в семье местного священника Петра и Августы Красноперовых. Родитель мой, как по долгу пастырства, так и по душевному влечению, вместе с моей матерью были людьми глубоко верующими, в какой вере и воспитали детей своих.

В начальные годы своего пастырства мой отец находился под благотворным влиянием двух старцев-затворников, подвизавшихся в Верхне-Сергинском заводе. Старцы эти были неведомы миру, но высоки перед Богом, ибо дела их свидетельствовали о святости их сокровенной в Боге жизни, о высокой духовной опытности, о подвигах веры и благочестия. Стяжавшие дар прозорливости, они обнаруживали его в исполнявшихся предсказаниях. Так, например, они предсказали страшный пожар, испепеливший весь Верхне-Сергинский завод вместе с церковью и 400 домов.

Когда Господь воззвал меня к сей жизни, старцы сказали моей матери, чтобы она берегла третьего отрока, ибо в жизни его ожидает нечто особенное. На вопрос родителей: что же особенное ожидает меня в жизни, старцы ответили, что о будущем Господь запрещает им говорить, но они дают заповедь моим родителям «беречь третьего отрока». В семье родителей, ко времени моего рождения, было, кроме меня, еще два брата, таким образом, третьим отроком, которого старцы заповедали беречь, был младенец Иоанн, родившийся 24 января 1880 года и просвещенный Святым Крещением 26 числа того же месяца.

Мне было полтора года, когда родитель мой из Верхне-Сергинского завода перевелся в Кунгур, ставший отселе колыбелью моего детства. При отъезде родителей в Кунгур старцы опять напоминали моим родителям: «Пусть мать бережет своего отрока». В этом же смысле они писали потом моим родителям в Кунгур.

Как на один из примеров прозорливости упомянутых старцев могу сказать следующее. Живя уже в Кунгуре, родитель мой, обремененный семейными заботами и многосложными занятиями по службе, позволил себе совершить несколько раз литургию, не вычитав положенное правило. Спустя несколько времени от сергинских старцев явился в Кунгур человек, который от имени старцев предупредил моего родителя, чтобы на будущее время, готовясь к служению, он вычитывал правило, ибо упущение его составляет большой грех. To, что упущено родителем, молитвенно восполнено ими, то есть старцами, которые вычитывали за него правило всякий раз, когда он упускал его.

От этого времени отец с особенным тщанием каждый раз готовился к служению литургии.

Все, что сергинские старцы предсказали моим родителям, впоследствии сбылось.

Кроме меня, в семействе родителей было еще три брата и столько же сестер, но детство свое я проводил одиноко: разница в характере не способствовала сближению, и насколько я помню из глубины детства, оно было предоставлено самому себе и тем случайностям, из которых вытекают пути Промысла Божия, ведущие ко спасению. Мне думается, что не система воспитания, каковая в полной мере не применялась в нашей семье, а именно пути Божьего Промысла укрепили в нас непосредственность и теплоту веры.

С пятилетнего возраста родитель стал меня брать с собою в храм. Служил он тогда в Михайло-Архангельской церкви, что в Кунгурской городской богадельне. Бывая с отцом в церкви, я не принимал никакого активного участия в церковном служении, ограничиваясь только тем, что стоял во время службы в алтаре. Случалось иногда, что, уставши от стояния во время всенощной, я тут же в алтаре укладывался спать на двух табуретках, стоявших за печкою. Однажды было так, что отец, отслуживши всенощную, забыл меня, уснувшего в алтаре, и спохватился уже при отъезде домой. Пришлось вновь открывать храм, будить меня, мирно почивавшего в алтаре, и везти домой.

Однажды на Пасхальной неделе, будучи в богадельне и зайдя перед службою в церковь, я прошел в алтарь прямо через открытые Царские двери.

Страстные богослужения Великой седмицы доставляли мне большое утешение, но какая испытывалась радость, когда в светлую утреню идешь, бывало, во главе крестного хода вокруг храма. Шествовали мы в этих случаях всегда вместе с родителем: в правой руке он нес крест с возженным трехсвечником, а левой держал меня за руку, оберегая от напиравшей толпы молящихся и призреваемых в богадельне. С каким, бывало, торжеством и неземной радостью входили мы первыми в храм, блиставший ярким освещением, при пении чудной пасхальной песни!

Эти святые впечатления счастливого детства никогда не забыть, когда даже само детство и вся обстановка его невозвратно канули вглубь десятилетий: ушли от нас в далекое, милое, родное прошлое.

Любил я в это время устраивать крестные ходы в соучастии с сестрами или братьями: заберем, бывало, боковые доски от наших детских кроваток и идем по комнатам дома с пением известных нам церковных песней, воображая собою крестный ход, а другой кто-либо из нас ударял в это время большим медным подносом, что изображало колокольный звон.

Когда я вырос настолько, что мог выходить один из дома, то любил уходить в близлежащую рощу, и прогулки эти были большею частью уединенные, без участия братьев и сестер.

Ребенком я часто бывал в доме своих дедушки Ивана Тимофеевича и Елены Ивановны фоминых и всегда видел Святый Крест, висевший в зале их дома вместе с прочими семейными святынями. Родные мои относились к сему Кресту с большим благоговением, и вся история с чудом Креста, бывшем при бегстве пугачевской шайки от родного мне города Кунгура, была хорошо известна мне с раннего детства.

С достижением восьмилетнего возраста меня отдали учиться в Кунгурское приходское училище.

He помню, как и кто, но в эту именно пору мне рассказывали об отце Серафиме Саровском, и образ его, полный обаятельной силы, навсегда остался в моей душе.

Спустя несколько времени, от читанной в классе книжечки о преподобном Сергии, Радонежском чудотворце, сложились у меня первые впечатления о духовном образе сего дивного угодника Божия, ставшего с этого времени как-то особенно близким. Первые одинокие годы жизни его в глухом лесу, маленькая обитель, неустанная молитва и труд, посещение Божией Матери, чудеса – все это раскрывалось с какою-то притягивающею силою.

Громаднейшее значение для всей жизни имеют впечатления детства и душа обладает удивительной способностью хранить их в себе и через десятки лет воспроизводить с положительной точностью.

Когда мне было одиннадцать лет, просматривая однажды выписываемую тогда у нас газету «День», я обратил внимание на фельетонный рассказ, помещенный в этой газете «Пьяницы у отца Иоанна», где повествовалось о самоотверженном служении кронштадтского пастыря разным отверженным от общества людям. Этот рассказ так на меня повлиял, что с этого времени отец Иоанн Кронштадтский стал для меня предметом любопытства, удивления и благоговения. Личность отца Иоанна меня сильно заняла, и душа моя с этого времени жаждала увидеть этого дивного служителя Бога и человеков. С этих пор у меня впервые зародилась мысль побывать в Кронштадте и самому увидеть прославленного пастыря, отдавшего всего себя Святой Церкви, всем скорбящим и страждущим.

К описываемому времени, а это было в 1891 году, имя отца Иоанна Кронштадтского было известно и в нашем далеком Приуралье как имя пастыря-молитвенника, святого подвижника, слава которого гремела уже тогда по всему миру, кого всенародное мнение окружало ореолом высокой святости, того дивного в наше время человека, который все отдал для Христа и был, так сказать, Илиею своего времени.

Благотворное пастырское влияние отца Иоанна простиралось и на некоторых граждан нашего города Кунгура, которые чтили его как праведника и, веря в его молитвы пред Богом, просили его совета, помощи, наставления. И для всех них он был истинным светочем веры и жизни.

В нашем доме также благоговейно чтилось имя отца Иоанна. Родитель мой в своих пастырских трудах также прибегал к нему, повергая ему свои скорби, сомнения и нужды. Ответов на свои вопрошения родитель не получал от отца Иоанна, но по вере его случалось так, что терния пастырского служения моего родителя умягчались молитвами пастыря-праведника отца Иоанна и он бодро продолжал дальнейший свой пастырский подвиг.

С достижением 15-летнего возраста у меня укреплялось сознание в том, что способности мои очень плохие и здоровье слабое. Я стал чувствовать нужду в крепкой молитвенной помощи. Несмотря на все мои старанья, ученье мое шло туго, и я всегда был одним из самых последних учеников в моем классе; это доставляло мне много душевных страданий и мук, но предотвратить их было не в моей силе. В это время я учился в Перми, в духовном училище, и сознание своего бессилия особенно угнетало меня пред экзаменами, в этих случаях впервые я стал письменно обращаться к отцу Иоанну, прося его молитвенной помощи к переходу в следующий класс. Для товарищей и родных это оставалось тайною, но за молитвы праведника, как несомненно верую, я благополучно переходил в следующий класс.

В 1896 году Бог помог мне окончить учение в духовном училище, но ввиду слабого здоровья и таких же способностей дальнейшее образование было для меня несбыточной мечтой...

Спустя после этого один год, который был проведен мною под родительским кровом, чтобы дать себе возможность физически оправиться от трудов учения, в октябре 1897 года я поступил учителем в церковную школу в селе Шагирте Осинского уезда. Село это, расположенное в южной части Пермской губернии, на самой границе ее, довольно зажиточное, но почти все население его подвержено расколу. Отдельного здания для школы не было, а последняя помещалась в притворе местной церкви, но это обстоятельство не уменьшало положительных качеств школьного помещения, потому что в отношении света и воздуха представляло помещение вполне удовлетворительное. В отдаляющееся от нас время, про которое идет речь, существование церковных школ было очень трудное, ибо требований к ней со всех сторон предъявлялось очень много, вознаграждение же за громадный труд учителя в этих школах полагалось от 8 рублей и более. Кроме того, в церковных школах требовались учителя с особо сильной волей, крепкие духом, мощные своей неутомимостью и, как светильники, горящие своими добрыми делами, ибо врагов у этих тружеников церковного просвещения было паче песка морского.

При наличии этих условий тяжесть моего положения в Шагирте увеличивалась еще тем, что население его, враждебно настроенное к Православной Церкви и ее представителям, далеко не ласково встретило меня на первых порах. С Божией помощью и под руководством местного священника отца Анании Аристова, отличного знатока раскола, мне удалось поставить себя в отношении к раскольникам таким образом, что последние, чуждавшиеся до этого церковной школы, теперь стали посылать в нее своих детей и сами стали относиться ко мне доверчивее. Школьное дело понемногу наладилось и было мне по душе. Школа наша была смешанная, из детей обоего пола и разных возрастов, но это не создавало неудобств. Крестьянские дети отдаленных от городов селений в отношении нравов и поведения много лучше городских и заводских детей.

От усиленных занятий в школе и от переутомления голосовых органов к концу первого учебного года у меня сильно заболело горло, так что я с трудом мог говорить. Медицина не помогала, являлась уверенность, что у меня развилась хроническая болезнь горла, причинявшая мне страдание.

В это тяжелое для меня время я опять обратился за помощью к батюшке отцу Иоанну Кронштадтскому: написал ему скорбное письмо и просил его молитвенной помощи. Прошло две недели после отправки письма, в течение которых я не только не лечился, но ни на день не прерывал своих занятий в школе, как горловая болезнь прекратилась сама собою и более потом не возвращалась. Уразумев молитвенную помощь праведника отца Иоанна, душа моя исполнилась глубокой к нему благодарности. С этого времени мое намерение съездить в Кронштадт созрело в окончательную решимость.

Из книги Сурского-Ильяшевича «Отец Иоанн Кронштадтский» известно о чудесном выздоровлении от смертельной болезни П.С. Воронова и о блаженной кончине последнего, во время которой он удостоился быть зрителем небесной славы отца Иоанна. Село Верх-Буевское, в котором проживал П.С. Воронов, находится в 25 верстах от Шагирта.

Зная об этом исключительном и чудесном случае, в начале 1899 года я списался с П.С. Вороновым и просил его разрешения лично к нему приехать.

Павел Семенович чрезвычайно любезно пригласил меня прибыть к нему в пятницу на Масляной седмице, то есть 26 февраля упомянутого года.

В самый полдень я приехал к нему. Он встретил меня самым радушнейшим образом: необычайно ласково, приветливо и с великой радостью, как родного сына, и в продолжение целых десяти часов непрерывно утешал меня своею духовною беседою, то и дело прерываемою его молитвенными возгласами: «Господи, нас помилуй! Господи, нас прости!»

Подкрепляя, воодушевляя и вдохновляя мою решимость к совершению поездки к батюшке отцу Иоанну, он в то же время подтверждал это многими весьма ценными и практическими указаниями и советами.

Свой акт чудесного исцеления он поведал мне во всех подробностях.

Между собеседованием он угостил меня обильным обедом, ужином и чаем.

Простившись самым сердечнейшим образом, как родной отец с сыном, он вышел проводить меня на крыльцо своего дома с фонарем в руках, и как только лошадь тронулась в путь, он еще вдогонку крикнул мне: «С Богом – в Кронштадт!»

Эта была единственная и последняя встреча с праведным старцем П.С. Вороновым, которая осталась для меня навеки незабвенной.

До конца жизни Павел Семенович поддерживал со мною письменное общение и помогал мне не только духовно, но даже и материально, – по своему исключительному милосердию и редкой доброте.

Эта знаменательная встреча и беседа с П.С. Вороновым имела тот благой результат, что решение мое ехать к отцу Иоанну вылилось после этой беседы в окончательную форму, несмотря ни на какие препятствия.

Уезжая в Кронштадт, я полагал в уме своем через несколько недель вернуться обратно; ввиду этого многие свои вещи оставил в Шагирте, кроме того, не заезжал по пути к родителям, чтобы с ними проститься, даже в самой Перми не простился с двумя родными сестрами, учившимися в епархиальном женском училище, также не простился с прочими родными и знакомыми, жившими в Перми. Мне думалось, что я побываю в Кронштадте, повидаю батюшку отца Иоанна, получу его благословение и совет на избрание мне рода жизни и занятий, а затем с миром возвращусь на свою родину, но Бог судил иначе, ибо от Господа стопы человека исправляются (Пс.36:23).

В полдень 25 мая сел на пароход и отправился в дальний и незнаемый путь. Идя на пароход, зашел по пути в часовню, стоящую на пристани, и с горячим слезным усердием помолился перед иконою святителя Стефана, Ангела родной мне Пермской церкви, и вручил всего себя его небесному водительству. На последние гроши поставил здесь перед иконою чтимого святителя свечу. Это была уже последняя молитва на родной земле!

Следуя по родной мне Каме, пришлось проехать столь же родные места: Оханск, Осу, Камско-Воткинский и Ижевский заводы, Завьялово, Гольяны и Сарапуль. Те именно места, где на протяжении нескольких столетий мои предки служили Святой Церкви, a в селе Завьялове мой прапрадед завершил свой пастырский подвиг мученическою кончиною в черный год пугачевщины.

Местное предание говорит об этом так: священствовавший в черный год пугачевщины в Завьяловском селе священник отец Алексий Красноперов, захваченный шайкой Пугачева, был повешен бунтарями на проселочных воротах, близ села Завьялова.

Когда доблестного пастыря, обличившего разбойника Пугачева в самозванстве, вели на смертную казнь, то теснившийся около него народ давал ему в руки зажженные восковые свечи, с которыми он шествовал на место своей казни. От многих свечей, бывших в руках отца Алексия, руки страдальца были облиты топившимся воском. Повешенный на перекладине сельских ворот, он тут же и был погребен, вместе с другими жертвами жестокого злодейства шайки мятежников.

Воспоминания из нашей семейной хроники целою волною нахлынули на меня по пути следования этих дорогих для меня мест, и я считал великим для себя счастьем выходить с парохода на родную землю, чтобы поклониться ей, облобызать ее и освятиться ее материнским прикосновением...

Спускаясь по Каме, на рассвете 28 мая вступили в Волгу, где вскоре проехали Казань и Нижний Новгород, с их кремлями, древними соборами, гробницами святителей, князей и княгинь – собирателей земли Русской, великие образы которых всею силою чувства воскрешали в душе исторические судьбы отечества.

Кама и Волга были в полном разливе, широки и глубоки. Местами весеннее половодье в Волге достигало необъятных взору размеров. Навигация также была в разгаре: временами целые караваны судов следовали вереницею одно за другим. Погода стояла дивная. По целым часам я оставался на палубе, любуясь на нашу красавицу Волгу. He мог надышаться живительным весенним воздухом, не мог вдоволь налюбоваться той чудною панорамою, что представляла из себя эта царственная река и окружающие ее восхитительные окрестности, исторические города и богатые села. Вечером с берега веяло запахом растительности, нежным ароматом весенних цветов, слышалось пение соловья, блистали звезды в ярком небе, а на востоке синеватые, полупрозрачные тени, как тончайшим флером, покрывали таинственную даль!.. Такую картину не забудешь!

Смотря на все это, думалось мне: вот она, наша милая, родная, несравненная Россия – тот благословенный край, где хранится еще что-то такое, чего в других странах нет; тот край, где по лицу родной земли рассыпаны бесчисленные храмы Божии и многие иноческие обители, где в таинственном полумраке старинных соборов и церквей почивают в серебряных раках русские угодники, где строго и печально смотрят на молящихся лики святых; тот край, где сохранились еще и дремучие леса, и необозримые степи, и непроходимые болота...

Бывают минуты в жизни, когда вдруг мощным и сильным порывом поймешь, как любишь свою дорогую Родину, как ее ценишь!

После широкого раздолья и виденных на пути красот природы, полных преданий седой старины и легенд, Петербург произвел на меня тяжелое впечатление. Каменные громады домов прямо давили своей массивностью, а необычайное уличное движение положительно меня оглушило.

В Петербурге мы остановились у родственника, ехавшего с нами мотовилихинского мастерового на Садовой улице в доме № 84. Родственник нашего спутника, человек с видимым достатком, встретил нас очень радушно и вполне безвозмездно. Лично для меня это было большое благодеяние.

Вечером того же дня я был уже в Кронштадте – в давнишней цели моих стремлений, но, к величайшему моему огорчению, не застал в нем того, единственно ради которого была предпринята эта поездка: батюшка отец Иоанн уехал на лето на свою родину, в Архангельскую губернию, и ожидался сюда не ранее 6 августа.

Это известие меня положительно сразило!.. Нет слов передать мое душевное состояние, переживаемое в этот вечер... Это был наиболее тяжкий момент в моей жизни, это было испытанием всей моей веры в отца Иоанна... Чувство беспредельного одиночества, совершенной беспомощности и духовного сиротства облегло меня отовсюду... Крайне опечаленный и подавленный, я стоял одиноко среди необъятной пустыни мира, все свое упование и всю свою надежду возложив только на Господа Бога и на Его всесильную помощь.

Переночевав в гостинице и помолясь в Андреевском соборе за утреней и ранней литургией, продолжая испытывать все то же чувство одиночества и духовной сиротливости, я отправился на могилу праведной старицы Феодоры Власьевны, матери отца Иоанна, где в полном одиночестве помолился на ее могиле, прося ее помощи и заступления в том, чтобы Господь не лишил меня великой милости видеть праведника отца Иоанна и получить его благодатный совет и молитвенное благословение. С теплой надеждою и отрадою в сердце я вышел из часовни, сооруженной на могиле праведной матушки отца Иоанна.

Вечером этого дня от двух лиц, совершенно различных общественных положений, мне был преподан духовный совет – ехать на время на Валаам и прожить в нем до 6 августа, а затем возвращаться в Кронштадт.

Этот совет – ехать на Валаам – батюшка отец Иоанн впоследствии освятил и как бы утвердил святым своим благословением навсегда водвориться мне в Валаамской обители...

6 июня, в Троицын день на пароходе «Александр» отправился в неведомый для меня Валаам, полный тревожных дум о том, что меня ждет на Валааме и примет ли отец настоятель незнакомого ему человека?

Проезжая по Неве, с понятным любопытством смотрел «на берега Невы великой», столь знакомой мне по историческим описаниям с детства, берега которой представляли совершенно иной пейзаж сравнительно с берегами виденных мною рек: Камы и Волги. He скажу, чтобы сравнение это было в пользу Невы. Зато меня приятно поразил огромный простор Ладожского озера и необъятная водная ширь этого величайшего озера-моря. До острова Коневца мы доехали, пользуясь тихой погодой, но на другой день, по выезде к острову Валааму, нас так стало трепать и поднялась столь сильная буря, что не только большинство пассажиров, но даже пароходная прислуга, привычная к морской качке, все заболели морской болезнью. Сверх моего ожидания, морская качка на меня нисколько не повлияла: не испытывая ни малейших приступов морской болезни, свободно разгуливая по палубе качавшегося на волнах парохода, любовался не виданною мною картиною разъяренной водной стихии. В это время ко мне подходит один молодой человек, также свободный от приступов морской болезни, и предлагает заняться разговором, чтобы в увлечении им не поддаваться окружающему болезненному влиянию. Стали знакомиться. Собеседник мой, Александр Иванович Жадановский, надзиратель Сумского духовного училища, произвел на меня крайне приятное впечатление как своею располагающею к нему наружностью, так и духовною своею красотой. Он поведал мне, что по благословению отца Иоанна Кронштадтского ищет созерцательной жизни, причем показывал собственноручное письмо Батюшки, в котором он советовал г. Жадановскому принять монашество. Теперь последний ехал на Валаам помолиться и присмотреться к монашеству. Увлекшись беседою с А.И. Жадановским, мы не заметили, как пароход уже подходил к острову Валааму, который пленил нас величественною красотою своей природы и угрюмою живописностью скал, разбросанных в художественном беспорядке среди зеркала вод, с нежными прорезами зелени.

7 июня в два часа дня Господь благословил мне впервые вступить на священные горы Валаама, освященные молитвенными подвигами преподобных Сергия и Германа, Валаамских чудотворцев.

Здесь мы остановились в одном номере с А.И. Жадановским и первые три дня посвятили на обозрение святынь, храмов и скитов обители. 10 числа г. Жадановский уехал с Валаама далее, оставив по себе память прекраснейшего человека, редкой доброты и душевного богатства. За это недолгое время я так привык к А.И., так искренно привязался к нему, что, проводив его с Валаама, долго испытывал по нем грусть и утрату.

Впоследствии г. Жадановский, завершивши свое образование в Московской духовной академии, действительно принял монашество с именем Арсения, был наместником Чудова кафедрального монастыря в г. Москве и в сане епископа викарием Российской патриархии. Помня первые дни искания монашества, он изредка не оставлял меня своими письмами.

С началом революции, не желая входить ни в какие компромиссы с безбожной властью, пленившей Россию, он устранился от официального служения церковного.

В 1932 году Преосвященный Арсений был арестован большевиками и заключен в лагерь «Медвежья гора», или на большевистском жаргоне «Медгора». Эта ужасная «Медгора» представляла собою такое страшилище большевистского ада, в особенности для православного духовенства, что редкие заключенные выходили оттуда живыми, большинство их расстреливалось втихомолку долгими зимними ночами.

С 1932 года всякие вести о владыке Арсении прервались: очевидно, он завершил свой архипастырский подвиг мученической кончиной.

Проводив А.И. Жадановского, я в тот же день отправился к настоятелю монастыря, игумену Гавриилу, который благословил мне остаться в монастыре, облечься в монастырскую одежду и приобщиться к братским трудам обители, в исполнении которых время незаметно прошло до Преображенья. На Валааме меня угнетала такая тоска по родине и оставшимся там родным, что положительно не находил места от гнетущей меня тоски. Непосильны были для меня общие работы, но тут было то преимущество, что в этой работе для меня незаметно проходило время, тогда как в праздники было вдвойне тяжелее. Все это время я жил светлой надеждой повидать отца Иоанна, получить его благословение на избрание того или иного рода жизни, а затем уехать на родину.

Наконец наступило давно ожидаемое Преображение. Молитвенно отпраздновав этот любимый мною праздник в святой обители, 8 августа я отправился с Валаама в Кронштадт, куда прибыл на другой день вечером и остановился на этот раз в Доме трудолюбия. Здесь с радостью узнал, что Батюшка уже в Кронштадте и назавтра будет служить обедню в домовой церкви городской думы.

10 августа 1899 года – величайший день в моей жизни, день исполнения заветных моих желаний и многолетних неудержимых стремлений: в этот достопамятный и незабвенный для меня день Господь сподобил, наконец, великой милости впервые видеть праведника и молитвенника земли Русской, отца Иоанна Кронштадтского, и получить затем его святое благословение и совет к избранию рода жизни. Последнее я готовился принять с полнейшей покорностью как прямое определение воли Божией, ибо моя вера мне говорила: что повелит батюшка отец Иоанн, это, несомненно, должно быть велением Самого Бога.

Глубоким утром этого дня с трепетавшим от восторга и нетерпеливого ожидания сердцем направился я в Успенскую церковь городской думы. Последняя была еще закрыта, но большая толпа народа уже стояла пред церковными дверями. В пять часов утра церковь открыли, и толпа стремительно хлынула в храм. Народной волной меня вынесло к самой солее, против Царских врат, где у решетки мне пришлось остаться на все время службы, откуда прекрасно все было видно и слышно.

Утреню совершал один из приезжих священников, но канон вышел читать на клирос сам батюшка отец Иоанн. Худощавый, среднего роста, с чудными голубыми глазами, с выражением великой любви на лице, он казался явившимся из страны света и правды, милости, любви и добра. Тем из нас, которые доселе ни разу не видали отца Иоанна, не нужно было говорить, что это был именно он, ибо из тысячи священников он был узнаваем по своему вдохновенному виду, по этим лучезарным глазам, по этому ясному выражению лица, горевшему огнем внутреннего чувства, на котором отражалась его детски чистая душа.

С первых же слов Преображенского канона, читанного отцом Иоанном: «Моисей на горе пророчески видев облаком и столпом древле огненную славу Господню, вопияше: Избавителю Богу нашему поим», точно электрическая струя пробежала по толпе молящихся, заставила всех встрепенуться, сосредоточиться и углубиться в молитву.

У меня не хватает слов, чтобы передать то впечатление, какое производил отец Иоанн своим необычным чтением: это было не простое чтение, а живое восторженное прославление Бога, соединенное с плачем о греховности человеческой природы. Умиление, надежда, радость, печаль и глубочайшее благоговение слышались в этом дивном чтении. Читал отец Иоанн громко, отчетливо, резко и нервно, как бы отрывая каждое слово от своего сердца, и голос его проникал в самую душу, действуя как целебный бальзам на ее раны. Священный восторг и умиление Батюшки передавались молящимся, так что все они, горе имея сердца, едиными устами и единым сердцем славили Бога.

Утреня шла своим порядком, по шестой песни канона, при чтении икоса, меня в самое сердце поразил скорбный молитвенный вопль отца Иоанна, вырвавшийся у него в словах:

«Возстаните, ленивии, иже всегда низу поникшии в землю, души моея помыслы, возмитеся и возвыситеся на высоту Божественнаго восхождения. Притецем к Петру и к Зеведеевым, и вкупе с онеми фаворскую гopy достигнем, да видим с ними славу Бога нашего, глас же услышим, яже свыше слышаша и проповедаша Отчее сияние».

О, это «Возстаните, ленивии...»! Если бы я был в силах передать, как оно было произнесено! Уверен, что от этого пламенного возгласа дрогнуло в храме, полном молящихся, не одно сердце. Но бледны слова, холодны мои мысли, и нет у меня способов к выражению, чтобы передать то впечатление, какое отразилось на сердце и навсегда осталось в душе от этого скорбного вопля батюшки отца Иоанна.

Прошло уже долгих двадцать лет со времени этой знаменательной в моей жизни утрени, но у меня по сие время в душе и в слуховой памяти неумолчно звучит этот пламенный возглас отца Иоанна, звучит со всеми интонациями его редкого голоса, властно призывая к упорядочению моей жизни – леностной и нерадивой.

Глубоко сознавая свою неисправимую леность и чрезвычайную отсталость в делах веры и благочестия, отношу лично к себе глубочайшую скорбь Батюшки, вырвавшуюся у него вместе с начальными словами икоса, и вижу в этом прямое указание Промысла Божия к исправлению моей жизни...

Кончив чтение канона, Батюшка ушел в алтарь и вышел затем опять на клирос для чтения хвалитных стихир, читанных им с тем же молитвенным подъемом.

Утреня кончилась. Горя святым чувством и сам весь осиянный внутренним молитвенным горением, отец Иоанн приступил к служению Божественной литургии, которая представляла за его службою молитву необычайную, непобедимую, захватывающую. Глубочайшая сосредоточенность и горячность молитвы прорывались в произносимых им возгласах, которые Батюшка произносил с особенным выражением, металлически звучным голосом, оттеняя ударением некоторые слова.

Каким миром и любовью дышали в его устах слова: «Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца, и причастие Святаго Духа, буди со всеми вами»; каким стремлением на высоту небесную прозвучало слово «горе» на возгласе: «Горе имеем сердца»; с непередаваемым воодушевлением снова последовал громкий возглас отца Иоанна: «Благодарим Господа»; как сильно, торжествующе, воистину победоносно, были произнесены слова: «Победную песнь поюще, вопиюще, взывающе и глаголюще!!!»

Видно было, что благодатный пастырь весь отдался священным воспоминаниям последних дней Христа Господа, он как бы сам мысленно присутствовал в Сионской горнице и спешил радостно возгласить народу великие слова обетования.

Поворачиваясь к народу, громко и с глубокою верою Батюшка продолжал следующие возгласы: «Приимите, ядите, сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое во оставление грехов». Произнося эти возгласы, Батюшка особенно подчеркивал слова: «еже за вы ломимое» и «яже за вы и за многи изливаемая». Особенный священный трепет отражался в его голосе и в той силе, с какою он произносил эти слова «за вы». Так и слышалось в эти минуты в голосе Батюшки: за вас пролита эта Святейшая Кровь; за вас, за тех самых, что вот стоите здесь в храме в эти минуты, а не за тех только, что стояли у Креста Господня. Она пролита не за отвлеченное человечество, а за живых людей и за каждого в отдельности, в том числе и за тебя пролита эта Кровь и за твои грехи!

«Твоя от Твоих, Тебе приносяще о всех и за вся», – снова молитвенно возглашал отец Иоанн, делая особенное ударение на слове «о всех», произнося его более протяжно, чем другие. Чувствовала его добрая душа, что люди, отовсюду во множестве собравшиеся в этом храме, особенно нуждались в его молитвенной помощи, и он горячо молился за всех.

Пред молитвою Господнею с великим сыновним дерзновением Батюшка произнес возглас: «И сподоби нас, Владыко, со дерзновением, неосужденно смети призывати Тебе Небеснаго Бога Отца и глаголати, – и затем высшим гласом продолжал: – Отче наш», – читая про себя дальнейшие слова этой молитвы.

Выражение лица отца Иоанна во время службы менялось: то оно омрачалось тенью скорби, то освещалось лучами великой христианской любви, то загоралось непоколебимою верою в Бога. Необыкновенная духовная радость, небесный мир и покой, несокрушимая сила и мощь отражались на его лице после приобщения Святых Таин.

Кончилась литургия, представляющая собою непрерывный молитвенный порыв к Богу, великий священнейший момент!

После литургии Батюшка вышел из храма внутренним ходом, сел на поданные дрожки и уехал.

С душой, переполненной высоких благоговейных чувств и святых волнений, с сердцем, полным священного трепета и религиозного одушевления, как очарованные, словно спускаясь с неба на землю, вышли мы от службы отца Иоанна из думского храма.

В Доме трудолюбия, куда мы возвратились из церкви, нас предупредили, что Батюшка сегодня будет здесь. Действительно, около полудня Батюшка приехал сюда, и пока он обходил отдельные комнаты, в это время насельники общих номеров и посторонние посетители собрались в общем зале, в верхнем этаже здания. Мне посчастливилось встать у самой решетки в этом зале, ограждавшей иконы и приспособления для водосвятия от большой толпы молящихся, собиравшихся обыкновенно в этом зале на общих молебнах. Прошло несколько томительного времени. Общее движение и волнение собравшихся здесь людей возвестили прибытие отца Иоанна. Действительно, Батюшка, в сопровождении своего псаломщика, стремительно вошел в зал и немедленно начал совершать молебен. Его детски благостное лицо, радостное, светлое, с блестящим, вдохновенным, насквозь пронизывающим, но далеким от мира взором, носило в себе отражение того, что открыла ему молитва и богослужение. Вновь раздался его голос, он проникал в самую душу и ложился на сердце. Кончив молебен, всех бывших в зале Батюшка принял ко Кресту и кропил освященною водою. Тут обступили его со всех сторон со своими скорбями, со своим горем и нуждою, с жалобами, со слезами. Много надо было иметь в сердце любви к ближнему, чтобы все это терпеливо выслушать, понять, а главное, откликнуться так тепло и участливо на все эти отрывочные, робкие мольбы страждущих людей, как выслушивал и откликался на них отец Иоанн. Целые житейские драмы проходили тут одна за другою!..

Из массы собравшихся здесь людей особенное внимание привлекала прилично одетая дама: на ее лице отпечатлелось скорбное выражение тяжкого, безысходного горя и ясно отразилось в глазах, с надеждою устремленных на отца Иоанна. Упав перед ним на колени, рыдая, она вслух всем поведала свое горе: муж ее, служивший в одном из коммерческих учреждений, совершил непроизвольную растрату в довольно крупной сумме; все это на днях должно обнаружиться. Помощи ждать не от кого, единственная и последняя надежда на отца Иоанна. Пока дама изливала пред ним свое горе, Батюшка смотрел на нее взором величайшего сострадания и в душе, видимо, молился, потом он вынул из кармана объемистый пакет с деньгами и, собрав с блюда все серебро, подал все это даме со словами: «Возьмите это! Больше у меня ничего нет. He отчаивайтесь: никто, как Бог!»

Затем Батюшка утешал скорбную мать, приносившую ему свое больное дитя: последнему было оказано теплое участие в виде горячей за него молитвы; беседовал с афонским иноком, сурово что-то ему выговаривая...

Длинной вереницей подходили к нему люди с различными мольбами, и его чуткая, полная любовной отзывчивости душа сразу замечала, кому нужна поддержка и помощь, и он шел к страждущей душе, неся отраду и исцеление. Никто не ушел не утешенным: со всеми Батюшка был прост, ласков, обходителен; во всех его словах и поступках ясно сказывалась его безграничная любовь к людям, захватывающая душу жалость и та проницательность, которая так свойственна ему.

Я так был переполнен невиданным зрелищем этого самоотверженного служения отца Иоанна страждущему человечеству, что, стоя в двух шагах от него, не находил, что сказать о себе, что просить для себя у Батюшки? В эти минуты для меня довольно было одного: слушать и смотреть на этого дивного человека, к которому душа моя стремилась с самого детства, смиренный вид которого, открытое его мирное лицо, ласковые голубые глаза, сильное слово, задевавшее струны сердечные и вызывавшее слезы сокрушения, и, наконец, благодать Божия, так очевидно действовавшая чрез него, все это неудержимо влекло к нему народ. Поэтому я счастлив был неизмеримо от близости к этому святому человеку, и в этот день у меня не хватило духу спросить Батюшку о себе.

На другой день отец Иоанн совершал утреню и литургию в Андреевском соборе, причем вчерашнее впечатление от его дивного служения еще более усилилось. В этот день Батюшка опять посетил свой Дом трудолюбия и также служил общий молебен в верхнем зале. После молебна к нему опять потянулись вереницы скорбного люда и Батюшка своим метким языком и ласкающим голосом разговаривал с этим теснившимся к нему людом, подавая советы от сердца и ума, только что просветившегося за трапезой Господней.

Стоя близ самой решетки, отделявшей отца Иоанна от народа, я наблюдал, с каким самопожертвованием этот благостный пастырь отдал себя на служение своей многочисленной пастве, с каким участием и добротой он входил во все ее нужды и печали. Отдавшись этим наблюдениям, я как бы забыл о том, зачем приехал сюда, и ни одним звуком не напоминал о себе. He знаю, хватило ли у меня решимости спросить Батюшку о себе, если бы только окружавшие не напомнили отцу Иоанну про меня: «Что вот молодой человек, приехавший с Валаама, просит вашего благословения, нужно ли ему пожить на Валааме?»

Хотя эти слова не совсем соответствовали тем душевным запросам, какие мне желательно было освятить Батюшкиным благословением, однако я не посмел перебивать эту речь и с трепетом ожидал, что отец Иоанн скажет мне. Батюшка, бегло взглянув на меня, ответил: «Отчего ж не пожить!» И с этими словами, сопровождаемый большой толпой бывших здесь посетителей, он стремительно вышел из залы.

Сперва эти слова меня не удовлетворили: мне думалось, что с моей стороны необходимо выяснить отцу Иоанну мое положение и все те душевные запросы, которые меня тяготили, а также просить его совета и указания на избрание рода жизни. Но, поразмыслив, я убедился, что мне нет оснований утруждать Батюшку вторичным вопрошением и что воля Божия, изреченная его устами, ясна и непреложна: мне нужно было пожить на Валааме до времени, указанного Богом! Кроме того, как только отец Иоанн изрек свои слова, указующие мне путь на Валаам, от этого момента у меня сразу прекратилось неудержимое дотоле тяготение на родину; угасла тоска по родным и тот дух беспросветной грусти, что томил меня это время. На душе стало отрадно, мирно, светло, и как тихим дуновением повлекло на Валаам, ставший с этого момента особенно близким и родным!

Уразумев волю Божию и вполне успокоившись на этом решении, я остался в Кронштадте еще на несколько дней, чтобы иметь возможность исполнить здесь долг исповеди.

Последующие дни Батюшка ежедневно служил в соборе, неопустительно посещал Дом трудолюбия, где постоянно осаждали его толпы людей, нуждавшихся в его совете и молитве. У кого умерло единственное дитя, и родители не могли найти себе места с горя. У кого жена злого характера. Там женщина покинута любимым человеком. Тут вступают в брак и просят благословения. Немощи и грехи человеческие, нестерпимые скорби людские, громадный груз разнообразных дел и отношений житейских – все это кипело вокруг этого священника. Искали чрез него Божия благословения и в чисто мирских интересах, но еще неудержимее искали удовлетворения жгущей душу жажде духовной. И любвеобильный пастырь «всем бых вся», точно не было у него личной жизни, которую он всецело отдал на служение Богу и ближним: болел их болезнями, нес их немощи и был для них земным ангелом утешителем!

Живя эти дни в Кронштадте, в этой скромной, тихой обители благодатного пастыря, считаю эти дни счастливейшими в моей жизни, ибо здесь открылись мои духовные очи к прохождению последующего жизненного пути; это был праздник души, и он навсегда останется запечатленным на скрижалях моего сердца. Я наблюдал за Батюшкой эти дни во время службы и в часы общения его с народом. Мне невольно бросалась в глаза основная видимая черта его характера, составлявшая искренность, кротость и величайшую любовь к ближнему; с этими качествами были неразлучно связаны ласковость в отношении к людям и обаятельность, превосходящая всякие ожидания.

Как отец Иоанн сам однажды свидетельствовал, ему был дан свыше дар вызывать в людях религиозное чувство, и это невольно ощущалось при одном виде на этого святого человека, в присутствии которого у всех окружавших его просыпались лучшие чувства, освежались, оживлялись лучшие идеальные стороны их характера.

Кронштадтский пастырь всегда был мучеником народной толпы. Из множества общеизвестных случаев, доказывающих эту истину, расскажу один случай, свидетелем которого пришлось мне быть. Однажды Батюшка, посетив названный Дом трудолюбия и направляясь в нижнем коридоре к парадному выходу, вспомнил, что оставил свою шляпу в верхнем этаже и просил окружавших принести ему забытую шляпу. Но не так легко было исполнить эту простую просьбу отца Иоанна: все лестницы в доме, ведущие из верхних этажей, были запружены народом, и, кроме того, на маршах лестниц были перекинуты массивные железные крюки, с целью удержать стремление народное. Пока посланный человек с громадным трудом пробирался в верхний этаж за шляпой, тем временем народ, несмотря на все заграждения, обступил Батюшку со всех сторон и в порыве духовного рвения забывал всякую осторожность в обращении с ним: давил и толкал его во все стороны, спеша получить благословение любимого пастыря. Несмотря на толчки и давку, отовсюду стиснутый, отец Иоанн с кроткою улыбкой смотрел на теснившую его толпу.

Эта картина резко запечатлелась у меня в памяти, и мне как сейчас представляется кроткий вид отца Иоанна, теснимого народом, в глазах которого, в словах, обращенных к народу, и в самом голосе было столько искренней доброты и теплого участия, что сердце детски раскрывалось и невольные слезы подступали к горлу...

Среди таких незабвенных переживаний время незаметно приблизилось к празднику Успения Пресвятой Богородицы, накануне которого была назначена в соборе общая исповедь.

Ранним утром 14 августа, в начале 5-го часа, мы отправились в собор, который был еще закрыт, но густая народная толпа богомольцев широкою струей полилась в него. В пять часов приехал отец Иоанн, его подвезли прямо к боковому алтарному подъезду и здесь на руках из экипажа внесли в алтарь, так как иначе его перехватила бы народная толпа, во множестве устремившаяся сюда.

С прибытием отца Иоанна началась утреня, которую совершал Батюшка. Канон по обыкновению вышел читать сам, захватывая и увлекая всех своим молитвенным порывом и живым восторженным прославлением Бога. К концу утрени огромный Андреевский собор, вмещающий свыше пяти тысяч человек, до того наполнился народом, что массивные чугунные решетки, отделявшие алтарь с солеей от средней части храма, с трудом сдерживали натиск многочисленной толпы. Кроме того, солея главного алтаря была еще отгорожена от храма другим рядом толстых дубовых решеток, так как одни чугунные решетки на солее не выдержали бы стихийного напора пятитысячной толпы.

По окончании утрени было прочитано правило ко Святому Причащению, кроме исповедных молитв, чтение которых происходило потом пред самою исповедью. После прочтения правила началась литургия, в начале которой целыми большими корзинами подавались просфоры и записки. Их проносили в алтарь также за решеткой, устроенной вдоль северной стены всего храма, потому что иным путем не было никакой возможности пронести их в алтарь из-за множества народа, густо заполнившего весь собор.

Батюшка с особенным молитвенным подъемом совершал литургию, которая шла своим порядком до момента причащения священнослужителей. Причастившись Святых Таин, во время запричастного, отец Иоанн вышел из алтаря и начал говорить поучение пред исповедью, которое начал прямо словами: «Все вы изолгались, все развратились, и для вас необходимо искреннее и слезное покаяние», – продолжая в этом тоне о Таинствах Исповеди и Причащения, он говорил просто, без всякой витиеватости, но так искренно и убедительно, что слова пастыря невольно западали в сердце.

Сказав предварительно поучение и продолжая стоять лицом к народу, Батюшка громогласно и умилительно стал читать первую покаянную молитву: «Боже Спасителю наш, иже пророком Твоим Нафаном покаявшемуся Давиду о своих согрешениях оставление даровавый...», по прочтении которой опять продолжал свое поучение. В нем он говорил, что со времен Адама и Евы люди стали подвержены греху, но для всякого человека возможно покаяние и исправление. Бог по Своему великому милосердию прощает и самых тяжких грешников, при этом как на разительные примеры покаяния и исправления проповедник указал на царей Давида и Манассию, в лице которых, тяжко согрешивших и прощенных безмерным милосердием Божиим, мы имеем ясные образцы искреннего и глубокого покаяния.

Кончивши объяснение первой молитвы, Батюшка перешел к чтению второй молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Бога Живаго...», по прочтении которой также последовало толкование ее.

По окончании проповеди отец Иоанн, обратясь к местной иконе Спасителя, стал пламенно вслух молиться о помиловании предстоявших пред лицом Его сих грешников. Народ в храме с трепетом внимал вдохновенным словам молитвы своего пастыря и горячо молился вместе с ним.

Затем отец Иоанн, вновь обратясь к народу, воскликнул: «Кайтесь, кайтесь все чистосердечно, ничего не скрывая перед Богом», – и стал перечислять при этом некоторые грехи, но голос его вскоре был покрыт стонами, криками и рыданиями почти всего собора. Некоторые из кающихся, с поднятою вверх правою рукою, забыв об окружающем, с величайшим сокрушением, вслух всего собора, дерзновенно исповедовали сокровеннейшие свои согрешения; другие же молча обливались горькими слезами; вся толпа народа, в несколько тысяч человек, прониклась одним великим чувством покаяния...

А он – несравненный пастырь – в это время умолк и с высоты амвона ласково смотрел вниз, на стоявшие пред ним тысячи рыдавшего народа; смотрел бесконечно ласковым, бесконечно властным, радостным взглядом; он смотрел прямо в душу, подчинял ее себе, звал с собою. Сам, видимо возбужденный и как бы приподнятый над уровнем обычного состояния духа, он предстоял всему народу в несказанном величии бесхитростной прямоты веры, в неотразимой обаятельности небесной чистоты и в могуществе всепобеждающей силы Божественной любви, как мощная и несокрушимая христиански нравственная сила...

Глаза людей с великим упованием смотрели на него, и в них были видны сокрушение и радость, восторг и умиление; будто нашли они в лице предстоявшего пред ними отца Иоанна что-то знакомое, родное, бесконечно близкое сердцу; почувствовали, что может человек быть прекрасен и свят, и есть такой человек: вот стоит перед нами! И все, что было в каждом прекрасного, все это поднялось на поверхность души каждого. Какая-то неземная сила поднималась тогда в очищавшейся душе всякого человека: это была сила дивная, сила добра, правды и веры, двигавшей горами, возвышающая над своими пороками!

К концу исповеди неудержимо плакали почти все кающиеся, и сам Батюшка, опять пламенно молясь пред образом Спасителя, плакал вместе с рыдавшим народом: крупные капли слез катились по его лицу... Он плакал о нас! Он своими чистыми слезами омывал скверну грехов наших! Да, отец Иоанн плакал, соединяя свои слезы со слезами каявшейся паствы, и как истинно добрый пастырь стада Христова скорбел душою за овцы своя! Это ли не лучшее доказательство святой, евангельской любви к ближнему? Это ли не любовь глубокая, всеобъемлющая, скорбящая, страдающая, чистыми слезами своими омывающая грехи ближнего своего?.. В этот момент сокрушение каявшегося народа достигло высшей степени: громадный собор, казалось, дрожал от потрясавших его воплей народа. Волнение духа и теснота народа были столь велики, что некоторые из молящихся, стоявшие близ солеи среднего алтаря, притиснутые громадною толпою к решетке, теряли сознание, и их прямо по головам народа передавали на руках к западным дверям. Самый пол собора сделался совершенно влажным, как бы от обильной росы, выступившей на его поверхности.

Но вот среди этих стенаний и воплей раздался властный голос отца Иоанна, просившего народ утихнуть. Послушные его голосу, все кающиеся сразу умолкли и с радостной надеждой смотрели на него. Тогда Батюшка спросил, все ли покаялись, все ли желаем исправиться. «Покаялись, дорогой Батюшка, желаем исправиться, помолись за нас», – единодушно грянула толпа и смиренно склонила свои головы, ожидая прощения и разрешения грехов. Отец Иоанн наложил свою епитрахиль на смиренно склонившийся народ и прочел разрешительную молитву. Радостный вздох пронесся по всему собору. Затем последовал вынос Святых Даров, и после прочтения молитвы началось причащение. Перед Причастием Батюшка объявил народу: «Кто имеет особенно тяжкие, смертные грехи, тот пусть исповедуется в боковом приделе у очередного священника, а кто вчера совершил блуд, тот не подходи к Чаше Христовой!»

Собор, до страшной тесноты наполненный народом, весь причащался. В течение четырех часов длилось причащение всех исповедников на два придела, и за это время никто из причастников не уходил из храма. По окончании литургии и по прочтении благодарственной молитвы отец Иоанн снова вышел на амвон и радостно всех поздравил с принятием Тела и Крови Христовых, во веки веков служащих освящением и очищением душ наших.

В исходе третьего часа дня кончилось все. Неутомимый Батюшка, находившийся в продолжение десяти часов в соборе в состоянии высшего духовного напряжения на своей божественной страже ¹⁹, по окончании всего чрез боковые алтарные двери вышел из собора и опять поехал в город продолжать свой великий пастырский подвиг.

В этот день Господь сподобил и меня причаститься Его Святых Таин.

Возвратившись в Дом трудолюбия, мы должны были переменить на себе костюм, оказавшийся у каждого из нас совершенно влажным от пережитого в соборе волнения и страшной тесноты. Здесь в кругу прочих посетителей отца Иоанна мы долго делились своими впечатлениями об общей исповеди, и пред нашими мысленными глазами, как живая, предстояла добрая одухотворенная фигура отца Иоанна среди кающейся и рыдающей толпы народа.

На следующее утро, в праздник Успения Божией Матери, помолившись в последний раз в Успенской думской церкви, я направился в Петербург, где нашел себе приют в добром семействе на Садовой улице. В продолжение последующих пяти дней один из детей приютившего меня семейства показывал мне святыни и примечательности нашей северной столицы.

20 августа, горячо поблагодарив приютившее меня семейство, я направился на Валаам, куда меня сильно повлекло после известных слов отца Иоанна. На пути остановился в Коневском монастыре, где еще поговел и помолился.

27 августа в три часа дня прибыл наконец на Валаам и водворился здесь, послушный благословению великого пастыря Церкви Российской. Если во дни моего первоначального жития на Валааме меня томила безысходная тоска и грусть, то возвратившись теперь в сию святую обитель, увенчанный благословением отца Иоанна Кронштадтского, я уже не испытывал томившего меня чувства грусти; напротив, на этот раз я возвратился на Валаам точно в родной дом. Тоска по родине также угасла в моем сердце, и у меня отпало всякое желание ехать на родину, в которой я ни разу не был в течение последующих двадцати лет; полагаю, что совсем не придется мне видеть родные места...

По возвращении из Кронштадта на Валаам, мною были извещены об этом мои родители и шагиртский священник отец Анания Аристов. Первые прислали свое родительское благословение на водворение мое в Валаамской обители, а отец Анания сообщал, что насельники Шагирта очень пожалели о моем отъезде, дети же моей школы, узнав о том, что мне не придется более возвратиться к ним, «все переплакали», как выразился священник Аристов.

Прожив на Валааме два года, 12 октября 1901 года я прибыл в Петербург для отбывания воинской повинности и, пользуясь открывшейся возможностью посетить Кронштадт, 25 октября приехал сюда и опять остановился в Доме трудолюбия. Здесь застал двоих валаамских послушников Сергия Пахомова и Феодота Игнатьева, также приехавших к кронштадтскому Батюшке за советом. Выжидая возможности личного свидания с отцом Иоанном, мы все трое вместе ходили к службам в Андреевский собор, где Батюшка ежедневно служил.

26 числа была общая исповедь, привлекшая в Кронштадт многих паломников из столицы. Опять нами были пережиты незабвенные впечатления этой дивной исповеди и вдохновенной службы отца Иоанна. И на этот раз Господь сподобил меня причаститься в дорогом для меня Андреевском соборе.

30 октября 1901 года, как и 11 августа 1899 года, для меня незабвенный день, полный самых дорогих воспоминаний и святых впечатлений, ибо в этот редкий в моей жизни день я удостоился вторично принять благословение отца Иоанна Кронштадтского и услышать из его уст решение всей моей жизненной судьбы.

Это произошло так.

Благодаря любезности одного лица из администрации Дома трудолюбия в наше распоряжение была предоставлена отдельная комната № 1, где нам надлежало в этот день увидеть дорогого Батюшку и принять его совет и благословение.

В полдень отец Иоанн приехал в Дом трудолюбия и после общего молебна в зале начал обходить отдельные номера. Мы все трое, уединившись в своем номере, с большим нетерпением, радостью и оживлением ожидали к себе Батюшку. Был уже первый час дня, слышно было, как Батюшка ходил по соседним номерам, постепенно приближаясь к нашему. Вот он в последнем перед нами номере, вот раздался его голос по соседству с нами. Прошло еще несколько томительных минут, показавшихся нам вечностью.

Вдруг двери в нашу комнату распахнулись. Вошел отец Иоанн. Как сейчас помню, он вошел очень стремительно, молодой и спешной походкой; с горящим, пронизывающим взором, сиявшим юношеским блеском, с ярким румянцем на щеках. Во всей его фигуре, в его движениях, в звуках его голоса, благословившего начало молебна, чувствовалась чудесная вдохновенность человека, еще не остывшего от молитвенного порыва, возвышенно разгоряченного своей великой властной деятельностью и самоотверженно готового на новые бесчисленные подвиги.

Теперь опять предстал пред мною тот отец Иоанн Кронштадтский, к которому стремилась душа моя с самого детства; предстал во всем его неотразимом величии и близости. Обаяние шло на меня от непередаваемого счастья быть так близко, как в этот единственный момент моей жизни, с таким праведником и молитвенником земли Русской, как батюшка отец Иоанн Кронштадтский.

Та теплота чувства и стихия непосредственной веры, которую чрез пространство веков угадывал я, когда думал о первых богомольцах, шедших к преподобному Сергию за советом и благословением; то море необъятной любви, изливаемое на страждущее человечество великим праведником нашего времени преподобным отцом Серафимом, – стояли теперь пред мною живые... Мне было радостно и тепло, и я чувствовал, что правдиво, хорошо и неизмеримо ценно то, что происходит сейчас пред мною. Вместе с тем, для меня было понятно и неопровержимо то, что, если бы отцу Иоанну сейчас сказали, что ему предстоит мученичество за святую веру, он как ни в чем не бывало, так же смело и уверенно вошел сейчас в нашу комнату... И мне воочию представилась трудная жизнь этого дивного в наше время человека и чужие бремена, которые он так самоотверженно поднял на себя.

Пока эти мысли роем проносились в моей голове, Батюшка, войдя в нашу комнату, остановился пред иконою, благословил начало молебна и погрузился в молитву... Слова молитвы в его устах были проникнуты непобедимою силою веры, невольно вызывая во всех нас молитвенное настроение. Я стоял рядом со столиком, где находилась икона и чаша с освященною водою, пред которыми Батюшка совершал краткий молебен, мною овладел тот же молитвенный восторг, который я испытывал при служении сего благодатного пастыря в Успенском и Андреевском храмах. Видя и слыша, как в числе поданных записок Батюшка поминал и мою записку, где стояло только одно имя: о здравии и спасении скорбящего иерея Петра – моего родителя, невольно увлеченный молитвенным порывом отца Иоанна, я от всего сердца молился о своем скорбном родителе, чтобы Бог помог ему в его трудном жизненном пути и мне самому указал бы путь, которым Он благоволит идти мне в предстоящей жизни. Сладостные слезы накипали на глазах, Бог казался мне таким близким и исполнение моих желаний таким возможным...

В это время отец Иоанн кончил этот незабвенный и единственный в моей жизни молебен. Затем, обратившись к нам, спросил, что нам нужно.

...Последним подошел я и, припав к руке отца Иоанна, сказал, что по его благословению прожил на Валааме два года, теперь приехал в Петербург для явки в воинское присутствие. Для меня возникает вопрос об избрании рода жизни: прожив в обители два года, чувствую склонность к монашеской жизни, а посему и прошу Батюшку благословить меня на Валаам. На это отец Иоанн ответил: «Да, Господь благословит!»

И с этими словами быстро вышел из нашей комнаты. Это было ровно в час пополудни 30 октября 1901 года. Сими словами отец Иоанн Кронштадтский навсегда решил судьбу всей моей жизни: в смысле водворения на Валааме и принятия затем иночества!

Забыть ли мне когда-нибудь это «Да, Господь благословит»? Забуду ли я ту несравненную, умиляющую ласковость, проникновенную до мозга моих костей, с которою были произнесены эти слова? О, никогда, никогда!!! Это тончайшее, неизгладимейшее, драгоценнейшее впечатление всей моей жизни, и оно может умереть только вместе со мной! Как сладостнейшая небесная музыка, звучат в сердце моем эти несказанно дорогие для меня слова батюшки отца Иоанна: с ними я пошел в монастырскую жизнь, унося навсегда в душе великий образ и неизгладимое впечатление этих слов как неоценимое для меня духовное сокровище.

На другой день, в последний раз помолившись в Андреевском соборе за дивной службой отца Иоанна, я уже навсегда простился мысленно с Батюшкой, не рассчитывая видеть его более в здешней жизни. Действительно, в последующее время мне уже не пришлось более видеть отца Иоанна.

Отец Иоанн Кронштадтский при жизни своей чтил Валаамскую обитель, охотно благословлял желавших подвизаться в этой обители; таким образом многие из валаамских иноков спасаются здесь молитвами и благословением отца Иоанна, величавый образ которого, полный обаяния и неземной красоты, является для них истинным светочем во всех утеснениях, неизбежных в настоящей жизни. Дивный образ этот навеки остался в душах их неизгладимым памятником высоких настроений и незабвенных впечатлений, вынесенных ими от освящающего и поднимающего дух общения с отцом Иоанном, молитвенным предстательством которого да управит Господь Бог всех нас к тихому и невлаемому ²⁰ пристанищу вечной жизни!

Имев счастье состоять в течение более 35 лет в самых близких духовных отношениях к незабвенному, в Бозе почившему отцу протоиерею Иоанну Сергиеву (Кронштадтскому), я нередко беседовала с ним, иногда подолгу и обстоятельно, о предметах духовного, возвышенного характера. Пользуясь такими случаями, я старалась предлагать ему вопросы, относящиеся к моей лично духовной, иноческой многотрудной жизни, и, слагая в сердце своем все ответы Батюшки, уединяясь вечером в своей келье, тщательно записывала, стараясь упомнить каждое его слово. Из таких записей составилась целая тетрадь. За последние годы (в точности указать год не могу) я сказала об этом Батюшке, и он пожелал сам проверить записи, нашел их правильными, сделал в некоторых местах поправки, где вписал своей рукой прибавления, а затем сказал мне: «Хорошо, что ты запоминаешь мои слова: Хвалю вас, говорит апостол, яко слово мое помните и предания моя держите (1Кор.11:2). Значит, семя падает на добрую землю и принесет плод, довольный к насыщению и других». Вот эти записи начиная с 1891 года, то есть с первого года, как отец Иоанн стал ездить на свою родину, в село Суру, для постройки в нем приходского каменного храма.

Когда Батюшка, обратным путем с родины по Мариинской системе, вступил в реку Шексну для следования по ней до города Рыбинска, его ожидал в Череповце большой пассажирский пароход, арендованный г-ми Л., приглашавшими Батюшку в Рыбинск. Я накануне этого дня, 17 июля, по своему монастырскому делу прибыла в Череповец, но о предстоящем посещении его отцом Иоанном ничего не знала и не помышляла. К вечеру уже в Череповце я узнала об этом, а поутру следующего дня стало известно, что Батюшка уже приехал и находится у соборного старосты купца Крохина. Я направилась туда, едва пробираясь чрез огромную толпу народа, и стала убедительно просить Батюшку заехать в нашу обитель, находящуюся невдалеке от берега реки Шексны. Батюшка отказывался за неудобством задерживать пароход, арендованный хозяевами для доставления его к ним, а не для заездов. При этом он прибавил: «Если хочешь побеседовать, так лучше поедем с нами на пароходе и поговорим». И таким образом мы отправились. Но и тут я снова повторила ему свою просьбу, заручившись согласием на то хозяев парохода, и он согласился. На пристани (нашей монастырской) Борки мы сошли на берег и поехали в экипаже в обитель.

Первое слово Батюшки, обращенное ко мне, было:

Отец Иоанн. Что ты так просила меня заехать? Вот мы с тобой виделись, побеседовали – не довольно ли?

Игуменья Таисия. Оттого-то, Батюшка, я и прошу Вас, что имела счастье побеседовать с Вами и видеть Вас. Получив это счастье для себя, я не могу не желать, чтобы и сестры мои удостоились того же. Если не употреблю для сего всех зависящих от меня мер, то это будет у меня на совести; если же сделаю все со своей стороны, но Вы сами не соизволите на это, то я уже не подлежу ответу пред Богом за то, что сестры не получат сего блага.

Батюшка внимательно взглянул на меня и сказал: «Вот как ты говоришь! Ну, вот мы и едем».

На пути мы начали беседовать.

Игуменья Таисия. Желала бы я, Батюшка, открыть пред Вами всю мою душу; я и всегда старалась это делать, чтобы Вы видели ее, как внешнюю вещь, и могли указать, что ей на пользу, ибо это и есть цель моих с Вами бесед. Ведь мы часто себя сами не познаем, снисходя к своим немощам. Впрочем, я вижу, что Вы человек облагодатствованный и сами видите присущим Вам Духом Святым.

Отец Иоанн. Нам, пастырям, дана благодать особенная на дело спасения вверенных нам душ, а благодать сообщает и ведение по мере надобности.

Игуменья Таисия. Да, Батюшка, но не всем одинаково; думаю – по мере личной способности воспринять ее. Вы то особенно облагодатствованы и духом видите собеседника; я давно замечала это.

Отец Иоанн. А если замечала и понимаешь духовность в человеке, то нечего и сомневаться, а надобно верить. Это враг смущает нашу душу неверием и сомнением, чтобы не дать ей мира.

Игуменья Таисия. Много приходится Вам, Батюшка, видеть людей, выслушивать их разнообразные нужды, грехи, недуги, и чего-чего Вам не открывают, не поверяют люди!

Отец Иоанн. Да, родная, многое и многих приходится выслушивать! (И Батюшка тяжело вздохнул).

Игуменья Таисия. И тяжело же Вам, дорогой Батюшка?

Отец Иоанн. He легко, но в том-то и заключается исполнение нами заповеди апостольской: мы сильнии, должни есмы немощи немощных носити (Рим.15:1). He легка и широка эта заповедь; и относится она преимущественно к нам, пастырям.

Игуменья Таисия. А ведь встречаются души чистые, святые, совершенные?

Отец Иоанн. Совершенство наше там – сказал Батюшка, указывая на небо, – и «един Свят, Господь Иисус Христос».

Игуменья Таисия. Батюшка, доколе человек во плоти, он не может быть свободен от страстей и искушений и от соблазнов, которые отовсюду окружают его в мире?

Отец Иоанн. Разумеется, не свободен, потому-то и надобно глубоко и неослабно внимать себе. Человек в минуты искушений подобен лежащему на весах – куда его перетянет? Враг тянет его в гибель, а Ангел и сама совесть человека удерживают его. В это время следует вооружиться страхом Божиим, представив себе ужас адских мучений. Необходимо присоединить и тайную молитву сердца, ибо без помощи Божией мы не сильны бороться с искушениями.

Игуменья Таисия. Когда человек внимает себе и следит за собой, то и малейшее уклонение от Бога, волей или неволей допущенное, тяготит душу и нарушает ее мирное состояние (говорю, впрочем, из собственного опыта). С потерей мира рождается тревога, смущение, теснота. О, как тяжело бывает душе и как трудно ей снова восстановиться!

Отец Иоанн. Потребно немедленное тайное покаяние: воззовет ко Мне, и услышу его (Пс.90:15). Господь знает наши немощи. Он готов простить нам все, если мы каемся и просим прощения. He надобно коснеть, то есть останавливаться на мысли о совершенном грехе, а тотчас же каяться, памятуя милосердие Божие, – тогда породится не тревога и рассеянность, а сокрушение и смирение сердца, которое Бог не уничижит (Пс.50:19), то есть не презрит.

Игуменья Таисия. Как сохранить в душе мир с Богом, восстановленный в ней чрез таинства или чрез тайное покаяние, или милосердием Божиим?

Отец Иоанн. Ничем так не сохранишь мир, состоящий в общении с Богом, как вниманием к себе. Вообще человек, проходящий жизнь духовную и ревнующий о спасении, должен неослабно внимать себе, то есть замечать все движения своего сердца и ума. За ними сильно назирает враг и ищет уловить их; и когда найдет скважинку, то есть минуту, не занятую вниманием самого домохозяина, тотчас же вторгается и сам начинает хозяйничать в его душе, и много может навредить ей.

Игуменья Таисия. А как тяжело чувствует себя душа, когда, очистившись и восстановив свое общение с Богом, опять нарушит его!

Отец Иоанн. На чистом и белом виднее пятнышко и самомалейшее, так и на душе чистой; а в черном и грязном они не заметны за общею чернотой и грязью. Опять так и выходит, что надобно внимать себе и иметь непрестанное памятование о Боге и внутреннюю молитву.

Игуменья Таисия. Да, Батюшка, невольно приходишь к сознанию, как трудно человеку, особенно поставленному жизнью среди суеты, хотя бы и невинной, например, начальственной, но хранящему самовнимание, устоять на этом пути.

Отец Иоанн. Пожалуй, и трудно, но какое же доброе дело и дается без труда? А с другой стороны, ведь в труде-то и спасение наше, ведь Царствие Божие нудится (Мф.11:12), то есть самопринуждением, силою, старанием берется, и только усиленные искатели достигают его. Потребна молитва.

Игуменья Таисия. Батюшка, научите меня молиться.

Отец Иоанн. Самое простое дело – молиться, а вместе и самое мудрое. Дитя малое умеет по-своему молить, просить своего отца или мать о том, чего ему хочется. Мы – дети Отца Небесного; неужели детям ухитряться просить Отца? Как чувствуешь, так и говори Ему свои нужды, так и открывай свое сердце. Близ Господь всем призывающим Его во истине... и молитву их услышит (Пс.144:18:19). Еще глаголющу тебе, речет: «Се приидох!» О, как велико милосердие Божие к нам! Но вместе и будь мудра и осторожна, береги ум от рассеянности и скитания или суетности.

Игуменья Таисия. Иногда, Батюшка, я действительно молюсь всем существом, точно бы я стояла пред Лицем Самого Господа.

Все существо мое исчезает в молитве, и сладка и горяча бывает молитва та. Но это бывает не часто; да я и не допускаю себе иногда такового состояния, боюсь, чтобы не прельстил меня враг такою молитвою, как неискусную, еще не могущую понести высоты ее; это дело преуспевших более меня в духовной жизни. Ведь я почти все аскетические книги перечитала, и все подвижники предостерегают новоначальных, неискусных, таких, как я, от созерцательной молитвы; то есть ее необходимо достигать, но с осторожностью, как высшего дара Божия.

Отец Иоанн. Что же и я тебе говорю: «Будь мудра, осторожна», но избегать созерцательной молитвы не следует. Такая молитва есть посещение благодати Божией, ее надо усиленно просить и дорожить ею, а не избегать ни по какой причине. Враг не любит такой молитвы, вот он и пугает тебя, обманывает. Молитва умиряет душу, вселяет в нее тишину и спокойствие.

Игуменья Таисия. С принятием сана начальственного я мало молюсь, Батюшка: вечером не знаешь, как до подушки добраться, так умаешься от дневных дел и забот, а утром, прежде еще чем я встану, дела встанут, и лишь отворишь дверь, то едва ли вернешься для молитвы.

Отец Иоанн. He во многоглаголании (Мф.6:7) молитва и спасение. Читай хотя и немного молитв, но с сознанием и с теплотой в сердце. А главное, в течение целого дня имей память о Боге, то есть тайную, внутреннюю молитву. Я и сам не имею времени выстаивать продолжительные монастырские службы, но везде и всегда: иду ли я, еду ли, сижу или лежу, мысль о Боге никогда не покидает меня, я молюсь Ему духом, мысленно предстою Ему и созерцаю Его пред собою. Предзрех Господа предо мною выну... да не подвижуся (Пс.15:8); мысль о близости Его ко мне никогда не покидает меня. Старайся и ты так поступать.

Игуменья Таисия. А близким к себе Вы Его ощущаете, Батюшка?

Отец Иоанн. Да, родная, близким, весьма близким: Он всегда со мною, по слову Его: И вселюся в них, и похожду, и буду им Бог (2Кор.6:16). Иначе как бы я мог так действовать по целым дням, если бы не благодать Божия?

Игуменья Таисия. Да, Батюшка, трудитесь Вы изумительно; Вы всецело приносите себя в жертву на служение людям, забывая о себе.

Отец Иоанн. Пожалуй, ты и слишком уже сказала, но действительно, я стараюсь по мере сил моих, с помощью Божией, служить спасению душ человеческих. Я готовил себя к этому с самого начала своего священствования. Пастыри, преемники Апостолов, должны жить для паствы своей, а не для себя; мы – соль земли: аще соль обуяет, чим осолится? (Мф.5:13).

Игуменья Таисия. Ведь Вы, Батюшка, давно священствуете, a открыто явились людям не так давно.

Отец Иоанн. To было время искуса. Можно ли исходить на брань, не приготовив себя и не искусившись?

Игуменья Таисия. Да, не легко Вам было, Батюшка, но зато теперь Вы стоите выше всех искушений и страстей; а что приразилось бы к Вам – сокрушится о камень веры и благодати, присущей Вам.

Перекрестился Батюшка и сказал, вздохнув:

Отец Иоанн. Много сказать – выше всех искушений и страстей; я не бесстрастен. Но Божия благодать, яже во мне не тща бысть (1Кор.15:10), всегда подкрепляла и ободряла меня. Наши ведь одни немощи и грехи, а способность наша к служению от Бога.

Игуменья Таисия. Велика в Вас вера, Батюшка, а во мне недостаточна – поделитесь со мною.

Батюшка улыбнулся и сказал:

Отец Иоанн. Бери сколько хочешь, сколько можешь понести. Господь богат милостью.

Игуменья Таисия. Вы шутите, Батюшка, а я часто колеблюсь, не в вере, конечно, в Бога, – о, нет! Я в Heгo верую всегда твердо и несомненно, а вот, например, в том: могу ли я надеяться на спасение избранным мною путем? От Бога ли было мое призвание и все видения мои, о которых Вы знаете? Да и во многих других вопросах, которые мне хотелось бы проверить более духовным, облагодатствованным взглядом и укрепиться верою и упованием.

Отец Иоанн. Напрасно смущаешься. Первое твое видение Спасителя было тебе еще в детстве – какая же прелесть могла тут быть? Он этим призвал тебя на служение Ему и дал тебе как бы залог спасения.

Игуменья Таисия. Он сказал мне в конце видения: «Прежде потрудись!» Я и тружусь изо всех сил, но так ли, как Ему угодно, тружусь, и примет ли Он мои труды, приятны ли они Ему, – я не могу быть уверена; ведь ин суд Божий.

Отец Иоанн. Как не примет, когда уже венчал их успехом? Смотри, какой собор воздвигла ты без всяких средств и в какое короткое время; не Господь ли венчал твои труды таким успехом? А за всю-то обитель, за сестер-девственниц, которыми ты руководишь ко спасению, Господь воздаст тебе сторицею, потому что Он праведен и милостив.

Игуменья Таисия. Да ведь это все внешнее, родной мой Батюшка; ну, построила я собор, чужими, то есть сборными, грошами, чужими руками, да и за это меня все хвалят – ну, вот и воздаяние внешнее за внешнее. А о душе своей говоря, что я приобрела для нее в течение многолетней жизни в монастыре?

Отец Иоанн. Для души, говоришь, не приобрела ничего? Об этом судить Богу Сердцеведцу. Пока мы на земле, Таисия, душа неразрывно соединена с внешностью, и труды, хотя и вещественные, подъемлемые ради Господа и во славу его, бесспорно, приемлются Им. Говоришь: «чужими грошами построила», да своими-то легче гораздо было бы, чем путем тяжелых сборов добывать эти гроши. А что хвалят тебя за собор, то как же не хвалить за такое великое дело? Ведь тут до скончания века Имя Божие будет славословиться тысячами уст, и твоя память, как храмоздательницы, не перестанет поминаться церковью.

Игуменья Таисия. Я за то ныне с этими строительными и вообще начальственными заботами и трудами не имею ни молитвы, ни поста, ни подвигов монашеских.

Отец Иоанн. Подвиги твои не для твоей одной души, а для общего блага, потому они и велики, и выше частных, собственно для себя. Что же касается поста, ты лжешь сама на себя: ведь пища твоя скудная, простая, а совсем не вкушать невозможно трудящемуся.

Игуменья Таисия. А греха-то сколько в начальственной должности!

Отец Иоанн. А на что же Агнец Божий, вземляй грехи мира (Ин.1:29)? Проси у Бога веры и упования. Совершенне уповайте на приносимую вам благодать, говорит апостол Петр (1Пет.1:21:13).

Игуменья Таисия. Помолитесь за меня, дорогой мой Батюшка, Вашими многомощными молитвами да поможет и мне Господь.

Отец Иоанн. Молюсь и буду молиться. И ты молись за меня, и твоя молитва имеет дерзновение.

Игуменья Таисия. Какая моя молитва? Я молюсь за Вас, отец мой, но только потому, с одной стороны, что хочется за Вас помолиться, как за любимого отца, которому желаешь всякого блага; а с другой, стыдно мне и страшно молиться за Вас, ибо кто я пред Богом сравнительно с Вами?

Отец Иоанн. Что ты, Таисия, неправедно возвышаешь меня? Я первый из грешников. Сам апостол просит верующих молиться о нем: Молитеся о мне (1Фес.5:25). И другой апостол пишет: Молитеся друг за друга (Иак.5:16). Да и нам легче молиться за тех, кто за нас молится.

Игуменья Таисия. Я однажды писала Вам, Батюшка, просила помолиться об исцелении меня от болезни; получила лишь облегчение, а не совершенное исцеление.

Отец Иоанн. И не надобно, значит. He ищи избавиться от болезней, надо же и поболеть, и потерпеть, все на пользу, на спасение наше.

Эта беседа наша с Батюшкою в первое наше с ним путешествие в 1891 году июля 18-го дня записана мною почти дословно вечером того же дня; продолжалась она на пути от пристани до монастыря, где Батюшка побыл весьма недолго, вследствие просьбы хозяев парохода не задерживать его, и на обратном пути из обители на пароход.

Когда уже оставалось недалеко до пристани и приближалась минута расстаться с дорогим отцом, мне стало грустно, и я сказала ему:

Игуменья Таисия. Вот мы сейчас и расстанемся с Вами, дорогой Батюшка, а как сладко мне было с Вами беседовать! А теперь Бог знает, когда придется свидеться.

Отец Иоанн. Будем благодарить Бога и за то, что получили; сама ты говоришь, что все это устроилось неожиданно, непредвиденно для тебя, так вот и гляди сама; а разве Господь-то не такой же милостивый будет и всегда? Иисус Христос вчера и днесь, Тойже и во веки (Евр.13:8). Что вперед заглядывать? Будем надеяться!

Игуменья Таисия. Вы очень спешили, Батюшка, и даже не покушали ничего; мне очень совестно, что Вы совсем голодны.

Отец Иоанн. Напротив, я сыт больше, чем нужно. Я хотел бы быть голодным: когда голоден телом, то душа сытее, свободнее, легче может возноситься rope, а сытое тело и душу пригнетает, порабощает, да и не о хлебе единем жив будет человек (Мф.4:4).

Игуменья Таисия. Удивляться надобно, Батюшка, как это Вы всякий и самый простой, заурядный случай и даже каждое слово обращаете в назидание, в урок. Вот хотя бы и из этого слова какой высокий смысл выносите!

Отец Иоанн. Христианин должен весьма осторожно относиться к каждому слову и стараться обратить его в пользу себе и собеседнику.

Игуменья Таисия. Ну вот, родной Батюшка, подъезжаем к пристани, сейчас разлучимся. (И я заплакала.)

Отец Иоанн. Кто ны разлучит от любве Божия? (Рим.8:35.) И нас с тобой, матушка, любящих Господа, ничто не разлучит ни в сей жизни, ни в будущей, – веруй и надейся. Держи, еже имаши, дa никтоже возьмет венца твоего (Откр.3:11).

Игуменья Таисия. Чем могу я выразить Вам мою искреннюю, глубокую благодарность за посещение нашей обители? О, если бы я могла чем-нибудь послужить Вам или угодить!

Отец Иоанн. Угождай Господу, больше мне ничего не надо, и ничто не может быть для меня более приятного.

Игуменья Таисия. Если бы за Ваши святые молитвы и помог мне Господь преуспевать в духовной жизни, то все-таки это будет не Вам угождение, а прямая обязанность моя и польза для моей души; притом же как Вы узнаете об этом, чтобы порадовалось Ваше отеческое сердце? Ведь мы с Вами не часто видимся и живем довольно далеко друг от друга.

Отец Иоанн. А я говорю тебе, что узнаю – верь этому, и отныне мы будем часто видеться. Я ежегодно буду ездить на родину и обратным путем, может быть, буду заезжать в твою обитель.

С такой радостной надеждой оставил меня Батюшка, сев на пароход, а я, вернувшись в обитель, тотчас же записала всю эту нашу беседу.

Эти слова батюшки отца Иоанна вполне сбылись; хлопоты мои о приобретении места в Петербурге для постройки подворья с целью материальной поддержки нашей обители, не имеющей ни капитала, ни обеспечения, начавшиеся еще при митрополите Исидоре, требовали иногда моего некратковременного пребывания в столице, где я нередко виделась с Батюшкою, хотя вести с ним духовную беседу никогда не приходилось; но зато во время заездов его к нам в монастырь летом на обратном пути с родины мы получали поистине неземное наслаждение, находясь в непрерывном общении с этим благодатным пастырем в течение нескольких дней и даже недель. Он обыкновенно писал мне с родины, села Суры или из Архангельска о том, куда предполагает заехать, сколько где пробыть и когда приблизительно быть у нас и на своем ли пароходе или на арендованном, и мое дело было встретить его на назначенном месте. Вот тут-то начинался мой праздник, мой отдых, то есть буквально отдых душевный, обновление сил и подъем духа. Едем с ним, бывало, от пристани нашей Борки до монастыря; дорога все идет лесом, а версты за три до монастыря, пересекая дорогу, проходит полоса монастырского леса; и станет Батюшка благословлять его на обе стороны: «Возрасти, сохрани, Господи, все сие на пользу обители Твоей, в нейже имя Твое святое славословится непрестанно». Дорогою расспрашивает о состоянии сестер, о здоровье их и т.п. Подъезжаем к деревне, расположенной за одну версту от обители и составляющей весь ее приход, а там по обеим сторонам пестреет народ, вышедший на благословение к великому гостю: мужички, с обнаженными головами, кланяются в пояс; женщины, с младенцами на руках, спешат наперерыв поднести своих деток, хоть бы ручкой-то коснулся их Батюшка, только и слышно: «Батюшка кормилец», «родимый ты наш», «красное солнышко». А Батюшка на обе стороны кланяется, благословляет, говоря: «Здравствуйте, братцы! Здравствуйте, матери! Здравствуйте, крошечки Божии! Да благословит вас всех Отец наш Небесный! Христос с вами! Христос с вами!»

А как только пойдут монастырские постройки – дома причта, гостиницы и пр., тут встречают сестры с громким стройным пением «Благословен Грядый во имя Господне!» и далее с пением же провожают до самого соборного храма, где встречают священнослужители, а звон в большой колокол давно уже гудит. Похоже на что-то пасхальное, прерадостное: общий подъем духа, общее торжество! После литургии, за которою всегда бывает много причастников, Батюшка проходит прямо в сад, куда приглашаются и все сослужившие ему священнослужители, гости, приехавшие к нему, туда же является и самоварчик со всеми своими атрибутами, и дорогой Батюшка, зная, что всякому приятно получить чаек из его рук, старается всех утешить. Потом пойдет гулять по аллеям сада или один, или с собеседником, но никто не беспокоит его. Как только Батюшка проходит через террасу в дом, сад пустеет, так как все расходятся. Но ведь Батюшка слишком любит чистый воздух: не только днем проводит все время или в саду, или катаясь со мною по полям и лесам, но иногда, в теплые, сухие ночи, и спит на террасе. Иногда в саду соберет более близких знакомых своих и некоторых сестер обители и, сам выбрав где-нибудь местечко, станет читать нам книгу, им же самим выбранную, но чаще всего читал Евангелие, Апокалипсис или Книгу пророков и все читаемое тут же объяснял. Иногда чтение прерывалось и беседами на объясняемую тему. Когда устанет сидеть или утомится чтением, скажет мне: «А что, матушка, не худо бы и прокатиться нам в Пустыньку твою». И конечно, это моментально исполняется, и мы едем. Катались мы всегда небыстро, медленно, потому что в это время Батюшка или молился тайно, или беседовал со мною, или просто дремал; да и нужды не было скоро ехать: народ, как бы много его ни было, никогда у нас не бросался к нему, не беспокоил его на дороге. О Пустыньке, этом излюбленном местечке Батюшки, я сообщу после подробно, а теперь возвращусь к его назидательным беседам.

Как-то, между прочим, зашел разговор о вере, и я, со своей стороны, сказала, что вера наша не так темна и слепа, как иные выражаются: «вера слепая».

Игуменья Таисия. Я нахожу, что тайны веры доступны пониманию, не скажу – ума, a – души и сердца. He слепо, не безотчетно я верую, а сознательно, так сказать, осязательно, понимая – во что, почему и как верую.

Отец Иоанн. Так сказать могут только люди духовные, а мирские, не упражняющиеся в предметах веры, не могут так сознавать таин веры. Да и, во всяком случае, есть тайны вполне непостижимые, недоступные пониманию, например, тайна Святой Троицы – кто постигнет ее? Один – а Три. Три – а Один...

Игуменья Таисия. Это объясняется различием лишь свойств Триипостасного Божества. Богословие объясняет это так: Бог Отец – превечный Ум, Бог Сын – превечное Слово, Бог Дух – животворная, умная, ипостасная, всемогущая Святыня, Живот от Живота, и т.п. Вы сами подобно сему в «Дневнике» пишете: «Я мыслю Отцем, говорю Словом, дышу Духом Святым». Следовательно, эта непостижимость тайны упрощается, уясняется сближениями и подобиями, и непроницаемость ее сглаживается.

Отец Иоанн. Да, для верующих, просвещенных духовно, а все ли могут вместить это понятие? Впрочем, в том и состоит величие нашей веры, что она не так ясна, как познание, иначе она бы превратилась в знание и утратила бы свое величие. Могу ли я благоговеть пред тем, что, чрез мое всестороннее понимание, уступает моему знанию, становится как бы ниже меня? Нет, там, в будущем веке познаем более полно, а теперь довольно нам разуметь отчасти, как апостол о вере пишет: ныне разумею отчасти, тогда же познаю, якоже и познан бых (1Кор.13:12).

Игуменья Таисия. Видим убо ныне якоже зерцалом в гадании, тогда же лицем к лицу, – добавила я и продолжала: – Неужели, Батюшка, мы увидим Господа лицем к лицу? Уж, кажется, и не выдержать человеческому бренному естеству.

Отец Иоанн. He выдержать, пока человек во плоти, пока живет на земле, вращается в земной суете, – помнишь, что Бог сказал Моисею: He возможеши видети лица Моего, не бо узрит человек лице Мое и жив будет (Исх.33:20). А в будущем веке, когда и сам человек одухотворится, Господь явит ему Себя, насколько он может вместить, уж это дело Божие. Чтобы не быть отверженными от Божественного неба, от пресветлых селений святых, вовеки неветшающих и всегда живых, светлых, благоухающих, всерадостных, надобно здесь приуготовлять себя хранением заповедей Божиих, покаянием и упражнением в добрых делах, нужно ведать и посещать на земле дом Божий, знать великое его воспитательное назначение для душ христианских и заранее приучиться здесь дышать небесным воздухом, облагоуханным духовными ароматами христианских добродетелей, коими благоухает все небо, все собрание святых, ибо в храме непрестанно восхваляют добродетели и доблестные подвиги всех святых Христовой Церкви.

Безмерно много дано людям благодати и милости Божией в воплощении Сына Божия; много требуется взаимно и от них: требуется непрестанное и внимательное размышление о делах домостроительства Божия, благодарность, выражающаяся исполнением заповедей Божиих, послушание, взаимная любовь и снисходительность друг к другу, правда, святость, а для этого необходимо внимание к самому себе, как сказано: Аще бо быхом себе рассуждали, не быхом осуждени были (1Кор.11:31). О, как враг двоит душу человека, отвращая ее от Бога пристрастиями и любовью к плоти и всему плотскому, к миру и его благам: славе земной, красоте плотской, к богатству и ко всяким земным удовольствиям, по большей части греховным! Любовь к Богу погашается греховной любовью; поэтому как зорко надобно следить за всеми изгибами своего сердца, чтобы оно не отпало от Бога, этого единственного Источника всякого блага!

Игуменья Таисия. He знаю, родной Батюшка, может быть я и ошибаюсь, но, часто проверяя свое сердце, я не нахожу в нем пристрастия ни к чему земному. He могу не сознавать, не ощущать, что мне как бы отвлеченно от земного живется, лишь по обязанности принимаешь во всем участие и вращаешься всюду.

Отец Иоанн. Благодари Господа, что Он даровал тебе это бесстрастие. Это – не твое. Только Его святая сила может держать так человека.

Игуменья Таисия. Главное подкрепление нахожу я в частом приобщении Святых Таин, в чтении Евангелия, которое, право, иногда отвечает на мои мысли и дает вразумление. А также прибегаю нередко и к Вашему «Дневнику». Какие там светлые, чудные мысли! Например: «Как реки текут в море, так души людей к Богу». Или еще: «Я мыслю Отцем, говорю Словом, дышу Духом Святым». Какая высота!

Отец Иоанн. Это не мое, а озарение свыше. Я чувствовал на себе это озарение и под влиянием его являвшиеся мысли считал грехом не записывать и не предавать памяти; десятки лет я вел эти записи, и составились целые книги.

Игуменья Таисия. Они имеют, Батюшка, какой-то особый характер. Они невольно восторгают читателя и переносят его как бы в глубину чистого Боговедения и света. He сумею я лишь высказать; на мой взгляд, Вы как будто разрушаете ими средостение между Богом и человеком, объединяете их. Например: «Я живу Богом, в Боге и с Богом, а Бог живет во мне!» Что же может быть выше этого? Ведь это Иоанново богословие: Бог вселися в ны... и от исполнения Его мы ecu прияхом и благодать возблагодать (Ин.1:14:16)! Только оборот речи другой. Если только смею я так выразиться, это есть по отношению ко всему нашему православному учению – как бы продолжение его, изъяснение непостигнутого еще, усовершенствование недоконченного. Вы как бы предвкушаете будущую блаженную жизнь Церкви торжествующей и непостижимость будущей тайны упрощаете до близости и объединения.

Отец Иоанн. Понимаю, что ты хочешь сказать. Однако не лишена и ты духовного разумения. Действительно, он с этою целью, для этого и писан. Какое средостение между образом и Первообразом? Это грех! Но грех разорен Богочеловеком, завеса греха раздрана – кто мешает или что преграждает нам путь?

Игуменья Таисия. При такой мысли о близости единения Бога с человеком невольно прихожу к вопросу: к чему же такие наши подвиги, лишения, труды ради Царствия Небесного, если оно, как и дарующий его Бог, есть только любовь, мир и радость? Тысячи древних подвижников сияли подвигами, и нам, нынешним монахам, предписываются подвиги, а между тем, Бог, это вечная Любовь, для Своего воцарения в сердце человека требует лишь любви: сыне, даждъ Ми сердце твое, говорит Он (Прит.23:26). Подвиги изнуряют, убивают, гнетут, я иногда сравниваю их с буквою по отношению к закону: писмя бо убивает, а дух животворит (2Кор.3:6).

Отец Иоанн. Ты смешиваешь одно с другим, между тем как всему свое время и место. Подвиги нужны и необходимы для воспитания своего внутреннего человека, для умерщвления в нем гнездящихся страстей, для выработки себя в ту меру возраста исполнения Христова (Еф.4:13), когда сделаемся способными принять и носить в своем сердце Царствие Божие. Бог всегда с нами, у дверей сердца нашего, как сказано: Се, стою при дверех и толку (Откр.3:20); да сердце-то всегда ли способно принять Его? Вот и указаны нам и книгами, и примерами подвиги как сила вспомогательная для нашего усовершенствования, чтобы путем их очистить свое сердце для принятия внутрь его Царствия Божия, то есть Самого Христа.

Знаешь ты тропарь святому великомученику Феодору Тирону: «яко хлеб сладкий Троице принесеся»? Что это значит? Как ты понимаешь эти слова?

Для того чтобы хлеб был сладкий, приятный, надобно прежде всего хорошенько просеять муку, очистить ее от всякой примеси, от всего негодного, чтобы хлеб был чистый, вкусный. Так и сердце наше, чтобы было приятною Богу жертвой, надо прежде очистить от страстей, в нем находящихся, высеять их, тогда и будет оно приятно.

Игуменья Таисия. Дорогой Батюшка, как понимать заповедь о добрых делах? Их ведь необходимо утаивать?

Отец Иоанн. А я так не так это понимаю: Тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела и прославят Отца вашего, Иже на небесех (Мф.5:16). Пусть люди видят твои добрые дела, и чрез то Господа славят, и для себя имеют живой пример, живое побуждение к деланию добра. Вот от кого надобно скрывать (и при этом Батюшка показал пальцем на свое сердце) добрые дела! От него утаивай все, да не весть шуйца твоя, что творит десница твоя (Мф.6:3). Шуйцей называется свое личное самомнение, тщеславие.

Как известно, Батюшка имел обыкновение читать канон, а вместе и седальны на кафизмах и антифоны. Был 3-й глас, и, прочитав антифоны: «В юг сеющии слезами божественными, жнут класы радостию присноживотия», Батюшка, обратясь ко мне, сказал: «Вот это тебе на утешение, Таисия, – «сеющии слезами радостию пожнут в будущем веке». Как много утешения Господь возвещает скорбящим и труждающимся Его ради! Помни, что труды для Господа и скорби ради Его – выше всего».

На утрени Евангелие читалось о явлении Господа Марии Магдалине. По прочтении Евангелия Батюшка обратился ко мне и сказал: «Слышала ты, матушка, как Господь-то утешил Марию Магдалину: Марие, что плачеши, кого ищеши? (Ин.20:15.) Вот и тебе Он говорит: «Таисия, что плачеши, кого ищеши?» Ищи, ищи Иисуса, и Он предстанет тебе. Много утешений у верующего! Вот, например, за Божественной литургией бывает такое утешение, озарение души, откровение Таин!»

Игуменья Таисия. Батюшка, Вы во время литургисания точно сами переживаете все совершающееся, так возноситесь душою!

Отец Иоанн. Верно, действительно, я все совершаемое стараюсь перечувствовать душой, переносясь мыслью и всей душой к совершаемому.

Игуменья Таисия. Как я счастлива, Батюшка, что Вы у нас совершаете литургию!

Отец Иоанн. Легко и служить в твоем соборе. Дух сестер певчих дышит чистотой, усердием, благоговением; вообще у тебя хорошие сестры, хорошая обитель, и не оскудеет она милосердием Божиим.

Эти слова: «легко здесь служить, чудный собор», Батюшка сказал мне еще и в алтаре, как только приобщился сам; он подошел ко мне и, видимо от избытка сердца, сказал: «Как хорошо здесь, легко служить! Чудный храм!» Мне это было тем более отрадно, что храм этот от первой и до последней копейки строился моими слезными трудами и сборами.

Игуменья Таисия. Да и быть с Вами, Батюшка, так легко; от Вас, как от одушевленного храма Божия, веет миром, спокойствием и радостью. С Вами все забудешь, кроме Бога. Да еще умоляю Вас, напишите мне хотя словечко, когда Вам Господь внушит. He забудьте меня, грешную, ведь я Ваша дочь духовная, не оставьте, не забудьте меня, родной мой.

Отец Иоанн. Вот как я тебе скажу на это. Господь сказал чрез пророка: Если и забудет сих жена (мать), Аз не забуду тебе (Ис.49:15). И я по силам буду помнить тебя и сестер твоих.

Однажды Батюшка сидел углубленный в свои мысли, а я думала о нем: «Господи, что это за человек?» и т.п. Вдруг он обратился ко мне, устремил на меня свои полные кротости и мира глаза и говорит: «Пытай!» Я, в свою очередь, не смутилась этим, ибо не новостью было для меня то, что он отвечает на мысли, и сказала ему, тоже глядя ему в глаза прямо: «Я не пытаю, Батюшка, могу смотреть в глаза Вам прямо, потому что не фальшивлю перед Вами, но не задуматься о Вас не может человек мыслящий и имеющий духовное настроение жизни; вот и я часто о Вас думаю, Батюшка: что Вы за человек? И чем все это кончится?»

Отец Иоанн. Ишь ты, куда заглядываешь: «чем кончится?» Начало и конец – милость Божия. Смотри и суди по плодам, как указано в Евангелии: От плод их познаете их (Мф.7:16). И в себе ищи плодов, и в тебе они будут и быть должны. Помни, между тем, что мир от Бога; враг не может дать мира душевного, его дело – смущать, а не умирять.

Игуменья Таисия. Батюшка, я хотела бы и еще Вас спросить: вот я все стараюсь отдаляться от своих родных, редко, очень редко пишу им; вот уже 14 лет как не была у них; они все зовут, все стараются сблизиться со мною, и другие меня уговаривают, что и грех будто бы оставлять своих, если и посторонним делаешь добро, то своим и подавно надобно. А я все стараюсь отдаляться от них, ведь сказано: Врази человеку домашнии его (Мф.10:36). Да и что у нас общего? Они только отвлекут меня от моих обязанностей, да я и боюсь, греха с ними много. Как ваш взгляд на это?

Отец Иоанн. И прекрасно делаешь! Остерегайся, отдаляйся от них. Помни: Нельзя служить двум господам (Мф.6:24). У тебя теперь другие родные – твои сестры о Христе, ты за них ответишь перед Богом; а родных раз уже оставила, не озирайся вспять (Лк.9:62). Нет сильнее войны духовному человеку, как с родными его: врази человеку домашнии его. Так было при Христе, так и теперь, так и всегда будет.

Однажды я исповедовалась у Батюшки, говоря по порядку заповеди. Выслушав, он сказал:

Отец Иоанн. Все это грехи как бы неизбежные, вседневные, в коих мы должны непрестанно каяться мысленно и исправляться. А вот ты мне что скажи: каково твое сердце, нет ли в нем чего греховного – злобы, вражды, неприязни, ненависти, зависти, лести, мстительности, подозрительности, мнительности, недоброжелательства? Вот яд, от которого да избавит нас Господь! Вот что важно!

Я отвечала, что не ощущаю в себе ни злобы, ни вражды, ни мести, ничего подобного, а только могу обвинить себя в подозрительности или, вернее, в недоверии к людям, образовавшемся во мне вследствие многих людских несправедливостей и неправд.

Батюшка отвечал:

Отец Иоанн. И в этом не оправдишься; помни: любы... не мыслит зла и доброе око не узрит зла (1Kop.13:4:5) даже и там, где оно есть. Покрывай все любовью, не останавливайся на земной грязи, достигай совершенства любви Христовой; впрочем, и Христос не вдаяше Себе в веру их, зане Сам ведяше вся (Ин.2:24).

Игуменья Таисия. Батюшка, как же доверять и верить вполне людям, когда так много от них приходилось терпеть незаслуженно, безвинно? Иногда, из предосторожности для будущего относишься недоверчиво и подозрительно.

Отец Иоанн. Зачем нам заглядывать в будущее? – Довлеет дневи злоба его (Мф.6:34). Предадимся, как дети, Отцу нашему Небесному, Он не оставит нас искуситися паче, нежели можем (1Кор.10:13). Подозрительностью лишь себя измучишь, да и делу не поможешь, еще повредишь, заранее представив себе зло там, где, может быть, его и не будет. Лишь бы мы не делали зла, а нам пусть делают, если попустит Господь.

Однажды я сказала Батюшке, что иногда подвергаюсь сильнейшему духовному искушению, которое изобразить словом не могу; это как бы уныние, но в самой ужасной степени, едва не отчаяние, – точно туча черная нависнет над головою, и точно нет из-под нее выхода; все представляется так мрачно, так тяжко на душе, что я называю это искушение «адским», и если бы оно было продолжительно, то причинило бы смерть или исступление.

Батюшка отвечал:

Отец Иоанн. Это искушение попускается более сильным, более опытным в духовной брани. Его наносит тебе враг, потому что видит, что подвиги твои подходят к концу, что тебе готовится воздаяние на небе, и хочет сильным толчком сразить тебя и лишить тебя венца. Многих он губит унынием. Крепись и мужайся, борись против козней врага, не поддавайся. Неси со смирением и в терпении и этот крест. Считай, что он послан тебе для твоего смирения, и Господь поможет тебе. Чья храмина души основана на камне, ту никакие ветры вражиих искушений, никакие бури не поколеблют, ибо твердо основание ее, а у кого нет в основании камня, Христа, и основана душевная храмина его на песке, та легко разрушается и малейшею бурею (Мф.7:24–27). Восходи по лестнице духовной вверх, а не вниз. Возвышайся духом, возвышайся умом. Ты призвана пасти свое малое стадо девственниц, избранных Господом на житие иноческое, не считай это дело маловажным или меньшим тех добродетелей и подвигов, какие ты могла бы понести в уединении, спасая лишь свою душу. Ты теперь не имеешь покоя ради служения ближним, твои труды, заботы и скорби – скорби и страдания мученицы, ибо ты распинаешься за всех по любви к Богу и ближним, а что выше этого?

На следующее утро, когда мы с Батюшкой пошли в храм, в котором престол мраморный, Батюшка вдруг, указывая на него, спросил меня: «Это какой престол?» Я с удивлением посмотрела на него и отвечала: «Мраморный». Он продолжал: «Следовательно каменный, да будет же твое сердце как этот камень – мужайся!»

Игуменья Таисия. Иногда, Батюшка, готовишься к принятию Святых Таин, а ночью совсем не можешь бодрствовать: или от дневных трудов утомишься до крайности, или от чего-либо другого, но так и клонит ко сну, потом и смущаешься этим в церкви.

Отец Иоанн. Неужели ты думаешь, что наше неспание или какие-либо подвиги сильны и достаточны дать нам дерзновение перед Святой Чашею? Помнишь разбойника? Один вздох искреннего раскаяния, одна вера в заслуги Распятого – вот наше оправдание, а не мнимые наши подвиги. Конечно, надо и подвизаться, но не с тем, чтобы в этих подвигах видеть и полагать свое оправдание и достоинство. Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит (Пс.50:19).

Я многократно просила Батюшку принять наш монастырь под его духовное водительство, его покров, отнюдь не разумея тут какой-либо материальной помощи, о чем решительно никогда не беспокоила Батюшку, а просила исключительно его духовного благодатного наблюдения над нашей обителью, веруя и по опыту зная, что ему Господь открывает состояние сердец человеческих.

Батюшка отвечал:

Отец Иоанн. Много ты мне, матушка, приписываешь, слишком высоко обо мне думаешь, если я что и имею, то лишь по благодати Божией. Конечно, вся возможна верующему (Мк.9:23). По вере твоей, если будет на то Его святая воля, не отказываюсь содействовать вам в деле спасения, буду, как уже и говорил, молиться за вас; и сам я люблю вашу обитель.

Этот наш разговор происходил во время пребывания Батюшки в нашей обители. Дня через два или три после сего поехали мы с Батюшкой кататься, и, по обычаю, прежде всего в Пустыньку. Когда Батюшка располагал там уединиться для молитвы или для отдыха, он приказывал запереть входные ворота оградки, чтобы никто не входил, не беспокоил его. На этот раз он распорядился так же. He лишнее здесь пояснить, что все место, огражденное здесь деревянным забором (скиток Пустынька), представляет собою ровный квадрат, посредине которого расположен одноэтажный деревянный дом, на восточной половине коего – храм во имя святого апостола Иоанна Богослова. С этой стороны от ограды до храма – кельи сестер, a по ту сторону церковного домика – садик с аллеями, где и любил всегда прохаживаться отец Иоанн, совершая свои тайные молитвы.

Из предосторожности, чтобы кто не побеспокоил его, я, во время таких его прогулок, всегда почти сидела на ступеньках крыльца, и, если Батюшке было что-либо нужно, он обращался ко мне. В описываемый мною случай Батюшка недолго погулял по садику, но, видимо, он молился, нередко останавливался, скрестив на груди руки и устремив взор на небо. Затем быстрым движением подошел к стоявшему на одной аллее стулу и потащил его за собою к алтарной стене с юго-востока. Я, от неожиданности такого поступка, растерялась, не успела, да и не посмела помочь ему; смотрю – Батюшка уже и второй стул тащит за собой подобно первому, я поспешила к нему, но он уже поставил его рядом с первым и говорит мне: «Садись, я почитаю тебе». С этими словами он достал из кармана довольно большую книгу, открыл ее, где было заложено, и стал читать. Расскажу вкратце прочитанную историю: в Киево-Печерской лавре, основателем коей, как известно, был преподобный Антоний, один из старцев, занимавший высокий пост и пользовавшийся всеобщим почтением, скончался. Авва, то есть настоятель, особенно сокрушался о нем, так как имел в нем себе ближайшего и верного помощника по управлению. К немалому его огорчению, усопший в первый же день своей кончины так разложился, что невозможно было ни читать по нем Евангелия, ни петь панихиды не только у гроба, но даже и в соседней келье; зловоние наполнило всю (тогда еще небольшую) обитель, и все считали это за наказание Божие. Когда авва в полночь стоял на своем правиле и молился о упокоении новопреставленного, он услышал от иконы Спасителя глас, возвещавший ему о том, что почивший имел многие тайные грехи, не раскаявшись в которых и умер, поэтому не может быть помилован от Правосудия Божия. Наутро авва собрал всю братию, объявил им извещение Спасителя о старце и предложил всем в течении сорока дней особенно усиленно молиться за него и поститься. Все с усердием стали подвизаться за душу собрата. На 40-й день авва, опять в полунощной молитве пред тою же иконою Спасителя, слышит глас: «Не ради ваших постов и молитв за связанного грехами брата, а ради раба Моего Антония, молившего Меня еще на земле, да не погибнут души подвизающихся в сей обители, созданной им, Я прощаю усопшего имярек». Прочитав это повествование, Батюшка сложил книгу, спрятал ее в боковой карман своего подрясника и, быстро встав, сказал: «Ну, поедем, матушка!» И мы тотчас же тронулись. Долго сидели мы оба молча; зная, что Батюшка никогда и ничего не делает без цели, я раздумывала, чем бы объяснить этот его поступок. Наконец Батюшка начал сам: «Что ж ты, матушка, призадумалась?»

Игуменья Таисия. Да как не призадуматься, Батюшка! Ведь Вы мне словно загадку задали. Ведь я понимаю, что Вы не без цели это мне прочитали, так вот и хочу додуматься, найти эту цель. A может быть, Вы сами мне скажете?

Отец Иоанн. Нет, если нужно, Господь откроет тебе, а сам я ничего не скажу.

Игуменья Таисия. Я пришла только к одному заключению, a иного никакого мне на ум не приходит: как преподобный Антоний умолил Господа, чтобы все, подвизавшиеся в его обители, не были отринуты Им, а спаслись, – так и Вашими святыми молитвами Господь спасет всех живущих в этой обители. Об этом ведь я Вас и просила на днях, да и всегда прошу.

Отец Иоанн. Да, Господь даровал мне эту обитель твою, и я ваш молитвенник всегдашний.

От избытка сильных ощущений, вызванных этим событием, я не могла разобраться в мыслях; я сознавала, что сказанное мне Батюшкою после чтения было делом слишком большой важности, слишком радостным для меня и для всей обители; я сидела, углубившись в свои мысли, и даже забыла поблагодарить Батюшку за его такой духовный бесценный дар. Наконец, я опомнилась и сказала ему: «Батюшка, конечно я бессильна благодарить Вас, да и какое слово благодарности может соответствовать такому великому дару».

Отец Иоанн. Богу благодарение, а не мне, недостойному. Помнишь слова апостола: Лишше подобает нам внимати писанным, да не когда отпадем (Евр.2:1)!

Игуменья Таисия. Помню, Батюшка, но этот текст мне не очень знаком, а Вы нередко его повторяете; запишите мне его для памяти.

Отец Иоанн. He хочется, Таисия, я устал. – Но, помолчав немного, он продолжал: – Ну, давай, напишу!

Игуменья Таисия. Нет, Батюшка, если устали, так зачем же утруждать себя? Я и так запомню или сама запишу. – И я повторила текст.

Отец Иоанн. Давай, давай – напишу! Надо нудить себя; слышишь: надо нудить себя на пользу ближних во славу Божию.

Я поняла урок для себя. «Спаси Вас, Господи, – отвечала я, – да мне каждое Ваше слово дорого; я внимательно слушаю Ваши речи и после дома записываю все, о чем говорила с Вами. Это служит и для меня самой утешением и пользою, да и как отрадно прочесть хотя речи Ваши, когда, расставшись с Вами, скучаешь о Вас; кроме того, думаю, и другим полезно слышать (то есть прочитать) Ваши благодатные беседы».

Отец Иоанн. Что ж, можешь давать и другим, но прежде дай мне самому просмотреть, что ты там записала.

Я показала Батюшке эту самую тетрадку. Он прочитал несколько страничек, кое-что поправил и, отдавая мне ее обратно, сказал:

Отец Иоанн. Я посмотрел бы ее в более свободное время, там после подашь мне. Хорошо, что ты запоминаешь мои слова. Хвалю вас, говорит апостол, яко слово мое помните и предания моя держите (1Кор.11:2). Значит, семя мое падает на добрую землю и приносит плод, довольный к насыщению и других.

Игуменья Таисия. Мне думается, Батюшка, что рассеянность, хотя сама по себе и не есть особый вид греха, но едва ли не более других грехов мешает присутствию благодати Божией и заглушает ее.

Отец Иоанн. А разве ты не считаешь рассеянность за грех? Она есть потеря внимания, о ней и Спаситель упоминал, когда говорил о семени, падшем при пути, и когда сказал апостолу Петру: Симоне, Симоне, се сатана просит вас, дабы сеял, яко пшеницу (Лк.22:31). (Сеял, то есть рассеивал.)

Игуменья Таисия. А разве это о рассеянности, Батюшка?

Отец Иоанн. Как же, о рассеянности.

Батюшка очень любил цветы и вообще природу: ему беспрестанно подносили цветы или из сада, или полевые. Бывало, возьмет в ручку розу или пион, какие расцветут к его приезду, и поцелует цветок, говоря: «Лобызаю Десницу, создавшую тебя столь дивно, столь прекрасно, благоуханно! О, Творец, Творец! Сколь дивен Ты и в самомалейшей травке, в каждом лепестке!» Подержит, бывало, Батюшка в руке своей цветочек и отдаст кому-нибудь из присутствующих, и сколько радости получает с этим цветочком обладатель его! А Батюшка продолжает восхвалять Творца за Его благодеяния к людям. Подадут ли ему ягод из сада, какие поспеют, он говорит: «Какой Господь-то, Отец наш Небесный, милостивый, добрый, щедрый, всеблагой! Посмотрите, поймите – Он не только дает нам насущное, необходимое пропитание, а и услаждает нас, лакомит ягодками, фруктами, и какими разнообразными по вкусу – одни лучше других! Заметьте, вот у каждого сорта ягод свой вкус, своя сладость, свой аромат».

Кто-то из приезжих заметил при этом ему однажды, что ныне культура усовершенствована и дает лучшие сорта продуктов. Батюшка, не глядя на говорившего, а продолжая смотреть на ягоды, ответил: «Культура – культурой, а Творец – Творцом. На то и дан человеку разум, чтобы он работал им, возделывал, совершенствовал, или, как ныне выражаются, культивировал прежде всего самого себя, а затем и другие творения Божии, хотя бы и дерево, и плоды, и все, что предано в его руки Творцом. Из готового-то семени легко выращивать, доводить до высшего качества; а семя-то самое создать, если его нет, одну каплю воды создать там, где ее нет, – попробуйте-ка с вашей культурой! Из готовой воды можно и водопады устраивать, из готовых веществ – земли, песка, глины можно какие угодно громады воздвигать, а при отсутствии этих веществ что вы сделали бы? О, Творче всеблагий, Отче Небесный, доколе создание Твое не познает Тебя и не падет в прах пред величием Твоим?!»

Любил также Батюшка и сам собирать в саду ягоды и кушать их прямо с веточки. Бывало, заберется в кусты малины или в грядки клубники, кушает, да и позовет: «Матушка, у тебя в садике-то воры, что плохо следишь за своим добром!» Любил он наш садик и всякий раз перед отъездом из обители заходил в него и, как бы жалея его, прощался с ним: «Прощай, садик! Спасибо тебе за то удовольствие, которое ты доставляешь мне всегда! Сколько светлых минут проводил я в твоем уединении!» и т.п. Бывало, скажешь ему на это: «Родной наш Батюшка, да разве Вы уже на будущий год к нам не приедете?» Он ответит: «Будущее в руках Божиих; жив буду – приеду».

Если случалось, что Батюшка приезжал к нам во время сенокоса, то мы с ним ездили и на покос к сестрам, всегда приноравливая к тому времени, когда они там пьют чай. Вот радость-то сестрам! Подъезжаем, бывало, и издали уже виднеются черные фигуры в белых фартуках и белых платочках. Поодаль дымятся и самоварчики, тут же на траве разостлана большая простая деревенская (бранная) скатерть, пригнетенная по краям камушками, чтобы не поднимало ее ветром, на ней около сотни чашек чайных, сахар, подле стоят мешки с кренделями (баранками). Как только подъедет Батюшка, певчие сестры грянут любимый Батюшкин задостойник: «Радуйся, Царице». Батюшка идет к приготовленному для него столику, но иногда прежде погуляет по покосу, посидит на сене, побеседует с сенокосницами и затем начинается чаепитие. Все собираются к кипящим кубам и самоварчикам, садятся на траву, и Батюшка сам раздает им из мешка баранки, многим дает чай из своего стакана и, вообще, старается всех утешить. Когда он уезжает с покоса, все бегут провожать его, певчие поют ему «многолетие», пока экипаж не скроется из вида. Вообще, Батюшка любил наше пение и ежедневно призывал клирошанок петь, по большей части в саду, иногда и в Пустыньке, а при дождливой погоде и в кельях. Ежедневно после обеда подходила к нему регентша, которой он назначал, какие пьесы петь ему. Иногда он слушал их молча, сосредоточенно, в молитвенном настроении; иногда стоял или даже ходил среди их и объяснял им смысл поемого, особенно ирмосов; иногда же с увлечением сам пел с ними и регентовал рукою. Когда случалось нам с ним кататься по Волге, по его благословению я брала с собою на пароход от 4-х до 6-ти певчих, которые пели ему на пароходе, а также и в побережных церквах, где он останавливался для совершения литургии, без чего не мог провести ни одного дня.

Когда мы с ним катались по нашим лесам и полям, он всегда благословлял поля с молитвою о их плодоносии и изобильном урожае на пропитание обители. Бывало, когда увидит, что нет близко народа, велит остановить лошадей, снимет с себя рясу, положит на свое место и пойдет немножко пройтись в поле. По дорогам между монастырем и скитами у нас поставлено немало скамеечек, так как по этим уединенным дорожкам гуляют монашенки и садятся иногда со своим рукодельем или отдыхают, когда ходят в лес за ягодами или за грибами. Во время пребывания у нас Батюшки все таковые скамеечки служили местом для богомольцев, прибывавших к Батюшке; зная, что с ним ежедневно, иногда и по несколько раз, проезжаем тут мимо, они поджидали нас и, завидев издали экипаж, тихо, в полном порядке подходили к Батюшке на благословение; иные девушки подносили ему полевые цветы, особенно часто фиалки белые и лиловые, которые Батюшка очень любил. Так однажды, приняв эти букеты, он держал в руках один из них и, рассматривая его, сказал Евангельское слово:

Отец Иоанн. И Соломон во всей славе своей не одевался так, как каждая из полевых лилий. Если Отец Небесный так одевает цветок, который сегодня есть, а завтра брошен будет в печь, то не тем ли более вас, маловерные!(Мф.6:28–30.) Как очевидна истина слова Божия: Ищите прежде Царствия Божия и правды Его, а все остальное приложится вам (Мф.6:33). Это я испытываю на себе: с тех пор как я начал усиленно искать и исключительно заботиться о благоугождении Господу молитвою и делами милосердия ближним и другими, я почти не имею надобности заботиться о себе, то есть о своих внешних нуждах; меня, по милости Божией, одевают, обувают, угощают добрые люди и сочтут за обиду, если бы я не принял их усердия.

Я на это отвечала ему: «А если бы Вы знали, Батюшка, как приятно что-либо сделать для Вас, хотя чем-нибудь послужить Вам! Да и поверите ли, Батюшка, что за все, что для Вас сделаешь, так скоро воздается сторицею! Я это и на себе лично испытала, да и от многих слышала».

Отец Иоанн. Верю и сам вижу на деле, да это и в порядке вещей; за все воздает нам Господь, даже за чашу холодной воды, поданную во имя Его.

Игуменья Таисия. А я в этом отношении часто припоминаю слова: приемляй праведника во имя праведничо, мзду праведничу приимет (Мф.10:41). Я знаю, что это сказано к апостолам и не в том отношении, о каком мы теперь говорим, а вообще о вере и усердии к праведникам, то есть к людям, всецело отдавшимся Богу.

Отец Иоанн. А помнишь апостольское слово: He обидлив бо Бог забыти дела вашего и труда любве, яже показасте во имя Его, послуживше святым (Евр.6:10). Конечно, не святых, на небесах живущих, надлежит разуметь, а служителей Его, которые трудятся для Heгo ради спасения людей. А строго же Он и судит тех, кто дерзает злословить их, особенно клеветать безвинно! Как Он чрез пророка Захарию говорит: Касаяйся вас (то есть избранников Божиих), яко касаяйся зеницы ока Его (Божия) (Зах.2:8). Видишь, Своим «оком» называет их Господь! Да и святые-то как любили Господа! Несмотря на немощное свое плотское естество ужасающееся и мысли о мучениях и пытках, ради любви Христовой охотно шли на всякое страдание и смерть, лишь бы в вечности не быть отринутыми от Heгo. Вот святой Игнатий Богоносец и лично просил, и писал в своем послании к римлянам христианам, когда они хотели освободить его от предстоявшей ему мученической смерти: «Не возбраняйте ми (то есть не мешайте мне прийти к Господу), хощу быти измолен (то есть измолот), зубами зверей, да буду в жертву благоприятну Господу моему! Вот высокая, святая любовь!»

В 1903 году, в бытность свою у нас, отец протоиерей Иоанн совершил закладку зимнего Троицкого храма при громадном стечении народа, так как в этом году здесь были учительские курсы, в коих принимали участие свыше 70 учительниц.

Грешно было бы умолчать об одном слишком большой важности событии, совершившемся по молитвам отца Иоанна на глазах целой деревни и известном всей окрестности, о котором в свое время все говорили и писали, а теперь, уже после кончины Батюшки, упоминал в газетах случившийся в то время у нас в монастыре г-н М.А. Гольтисон. Это было также в 1903 году, еще в начале июня месяца. Во всей здешней местности появилась «сибирская язва». Коровы и лошади падали ежедневно по несколько голов. Со всех сторон были поставлены карантины, и я с ужасом помышляла о том, как выеду за Батюшкой и как привезу его в обитель, ибо всем приезжавшим к нам на пароходе из более отдаленных местностей приходилось идти пешком все 10 верст от пристани до нас. В монастыре, собственно, скот не падал, не было никакой эпизоотии, но из него-то, окруженного карантинами, никуда нельзя было попасть иначе как пешком. Наконец необходимо стало решить вопрос, то есть или предупредить Батюшку о невозможности посетить наше Леушино, или же, презрев опасность подвергнуть эпизоотии весь наш скот, решиться ехать, и я, помолившись с верою, избрала последнее. Со всякими предосторожностями, ночью, во избежание дневного жара, на легком простом тарантасе в одну лошадку, я поехала на пристань. Версты за две до нее, на карантине, мы едва пробрались, и то лишь потому, что все знали, что в обители пока все еще благополучно. Едва проехали эту заставу, как на беду нам пересекают дорогу двое дрог, везущие павших лошадей для закопки их в отведенном месте. Ужас мой и опасение удвоились, и я почти уверена была, что должна лишиться своей лошадки. Кое-как наконец добрались до пристани и, со всеми предосторожностями, опрыскав и окурив, убрали лошадь в конюшню. Утром я отправилась навстречу Батюшке и еще на пароходе рассказала ему все. Выслушав меня молча, Батюшка встал со своего места и стал ходить по трапу парохода и молиться. Через полчаса времени он снова сел подле меня и сказал: «Какое сокровище – молитва! Ею все можно выпросить от Господа, все получить, всякое благо, победить всякое искушение, всякую беду, всякое горе». Я уже начинала смекать по этим словам, что и наша беда «сибирская язва» победится его молитвами, что и высказала ему. Батюшка ответил: «Что же, вся возможна верующим (Мк.9:23)!»

Когда пароход подошел к пристани Борки, то на ней уже собралась не одна сотня домохозяев и хозяек, намеревавшихся просить Батюшку «помолиться» об избавлении их от такого тяжелого наказания, как потеря скота. «Что мы будем делать без скотинки-то, кормилец? Ведь ни земли не вспахать, ничего, – хоть по миру иди! Уж и без того-то бедно, а тут еще такая беда». – «За грехи ваши Господь попустил на вас такую беду, ведь вы Бога-то забываете; вот, например, праздники нам даны, чтобы в церковь ходить, Богу помолиться, а вы пьянствуете, а уж при пьянстве чего хорошего, сами знаете!» – «Вестимо, Батюшка кормилец, чего уж в пьянстве хорошего, одно зло». – «Так вы сознаетесь ли, друзья мои, что по грехам получаете возмездие?» – «Как не сознаваться, кормилец! Помолись за нас, за грешных!» И все пали в ноги. Батюшка приказал принести ушат и тут же из реки почерпнуть воды; совершив краткое водоосвящение, он сказал: «Возьмите каждый домохозяин себе этой воды, покропите ею скотинку и с Богом поезжайте, работайте, Господь помиловал вас». Затем Батюшка вышел на берег, где уже стояли наши лошади, которых он сам окропил, равно и привезшую меня на пристань лошадку, и мы безбоязненно поехали в обитель. В тот же день все мужички поехали куда кому было надо, все карантины были сняты, о язве осталось лишь одно воспоминание, соединенное с благоговейным удивлением к великому молитвеннику земли Русской. Хотя у нас в обители и не было падежа скота, но мы тем не менее просили Батюшку окропить его и помолиться о сохранении его на общую пользу. И бесценный наш молитвенник, совершив водоосвящение, приказал проводить мимо его весь рогатый скот поодиночке, причем каждого отдельно окроплял святой водою, также и лошадей.

Вообще Батюшка любил животных, в пример этому могу привести случай, коему и я и все бывшие на пароходе были очевидцами.

Однажды мы с Батюшкой ехали на пароходе по Волге вверх, против течения, около 5 часов пополудни, в сенокосное время. Все были на трапе, где Батюшка читал нам книгу, а мы окружали его, сидя кто на стульях, кто на скамьях, а кто и на полу. Прекратив чтение, Батюшка обратился к бывшему тут же капитану парохода A.A. М. и сказал: «Пойдем, друг, помедленнее: чудный вечер, а аромат-то какой от свежего сена – наслаждение!» Идя тихим ходом, мы подходили к большой, широко раскинувшейся по берегу Волги, деревне, а на противоположном берегу находился покос, где еще убирали сено: иные метали стога, иные накладывали его на возы, чтобы увезти чрез реку в деревню на пароме, стоявшем у того берега. Вдруг одна лошадь с огромным возом сена, скативши его на паром, не могла остановиться и ринулась прямо в воду, увлекая за собою и воз, и державшего ее хозяина крестьянина. На пароме произошел невообразимый переполох; и лошадь и сено были обречены на верную гибель. Крестьянин, бросив вожжи в реку, моментально сел в лодочку и направился по течению, куда должно было нести и лошадь с возом. Наш пароход совсем остановился, в ужасе мы все смотрели на погибающее, как мы думали, животное. Но что же вышло? Батюшка, стоявший у самого борта на трапе, все время крестился, молился, произнося вслух: «Господи, пощади создание Твое, ни в чем неповинную лошадку! Господи, Ты создал ее на службу человеку: не погуби, пощади, всеблагий Творец!» и т.п. Он часто изображал крестное знамение в воздухе по направлению к лошади, которая плыла с возом, как будто шла по дну. Когда она доплыла до самой средины реки, где очень глубоко, – просто сердце замерло, глядя на нее: вот-вот, думаешь, скроется под водою, но она продолжала плыть и вот уже была недалеко от другого берега. Крестьянин, плывший за нею в лодке, тоже подплывал к берегу; он подобрал волочившиеся по воде вожжи, опередил лошадь и помог ей поднять воз на берег. Из селения прибежали другие мужички и общими силами стали помогать потерпевшему. Сначала выпрягли лошадь, и она, почувствовав себя вне опасности, стала стряхиваться, кататься, то есть валяться по траве, и потом бодро встала на ноги. Сено подмокло, но и то не до самого верха, хотя нам и казалось, что уже только верхушка его не в воде. Так как это было у всех на глазах, и все видели, как отец Иоанн молился о спасении животного, то много народа собралось на берегу, во главе с хозяином лошади, чтобы благодарить дорогого молитвенника и общего отца-печальника, но он, избегая этого, тотчас же приказал капитану парохода идти дальше.

Много, весьма много назидательного и отрадного удостоил меня Господь видеть и слышать во время моего пребывания с отцом Иоанном. Он имел удивительный навык и самомалейшие случаи, по-видимому и незаметные, заурядные, не стоящие и внимания, обращать в полезное назидание окружающим. Вот пример. Все мы однажды были с ним на трапе парохода, где, по обыкновению, Батюшка нам читал. Окончив чтение, он сидел молча, приказав лишь убрать столик, на котором лежали книги. Был сильный ветер; опасаясь, чтобы он не смахнул книги в реку, я стала собирать книги, чтобы снести их в каюту. Батюшка, пристально смотревший на пол, окликнул меня и говорит: «Матушка, смотри, как бьется бедная муха! Видишь, вот, вот она! Пришибло ее, бедную, к полу, не может подняться, а все-таки не теряет надежды, борется с ветром: он ее относит назад, а она опять поползет, экая ведь умница! Вот так и враг-диавол борет душу, относит ее как вихрь от пути спасительного, коим она идет, а она борется, не уступает ему. Вот и муха нас учит, урок нам дает».

Бывало, любуется на закат солнца в ясный летний вечер и скажет: «Как дивен Творец в Своем творении! Смотри хотя бы на это солнышко, какая дивная красота! А если творение так величественно, то что же Сам Творец, каков Он-то!»

Да и не исчесть таких и подобных бесед и отрывочных фраз Батюшки, которыми он услаждал дух своих спутников. О том, сколько на глазах наших совершилось исцелений, поразительных, разнообразных, я не стану описывать, потому что они и бесчисленны и всем известны, но не менее достойно предать памяти и случаи, говорящие о его проницательности и предведении и вообще о близости его к миру духовному. Он, во время своей тайной молитвы, как бы созерцал Бога пред очами и беседовал с Ним как с близким к себе Существом. Он как бы вопрошал Бога и получал от Hero извещения. Пример сего могу привести следующий.

Однажды Батюшка сидел на трапе парохода один, читая свое дорожное маленькое Евангелие, которое держал в руках. Я тоже была на трапе, но далеко от него. Вдруг Батюшка, увидев меня, сделал знак рукою, чтобы я подошла к нему, что, конечно, я охотно исполнила. «Послушай, матушка, – обратился он ко мне, усаживая меня подле себя, – какой неправильный перевод: аз рех во изступлении моем (Пс.115:2) переведено: «я сказал в безумии моем» – ведь это совсем не то?» Я ответила, что надлежало перевести: «я сказал в восхищении, в восторге чувств», с чем и дальнейшие слова согласуются: что воздам Господеви о всех, яже воздаде ми (Пс.115:3). Батюшка одобрил мои слова и, опустив книжечку, сидел молча.

Пользуясь его спокойным настроением и досужными минутами, я решилась высказать ему свои тревожные мысли о загробной участи моей матери, которая, будучи вполне религиозной христианкой, в то же время сильно противилась моему уходу в монастырь и не хотела дать мне на это своего благословения. Меня тревожила мысль – не вменит ли ей Господь во грех это ее упорство. И вот я, в описанную минуту, спросила о сем Батюшку. Он сказал мне: «Молись за нее», – и, продолжая сидеть неподвижно с Евангелием в руках, сосредоточенно смотрел куда-то вдаль. Я уже более не повторяла вопроса, и мы сидели с ним молча около четверти часа. Вдруг Батюшка, обернувшись ко мне, произнес твердо: «Она помилована!» Я никак не дерзала понять эти слова как ответ на мой вопрос, считая его уже поконченным, и, в недоумении взглянув на Батюшку, спросила: «Кто помилована? О ком Вы это сказали?» – «Да ты о ком спрашивала меня? О своей матери? – возразил он. – Ну, так вот я и говорю тебе, что она помилована». – «Батюшка, дорогой, – продолжала я, – вы говорите, как получивший извещение свыше». – «А то как же иначе? Ведь о подобных вещах нельзя говорить без извещения – этим не шутят».

Могу привести примеры не только проницательности Батюшки, но и того, что он именем Божиим властно запрещал бесам, козни которых он, очевидно, видел; приведу лишь немногие из них. Однажды мне довелось ехать с Батюшкою по Балтийской железной дороге, только вдвоем с ним, в отдельном купе. Мне хотелось поговорить с ним наедине о каком-то нужном деле. Началась беседа сердечная, духовная, откровенная. Вдруг Батюшка порывисто, быстро поднялся на ноги (не отходя от места, где сидел) и, подняв правую руку вверх, потряс ею в воздухе, как бы грозя кому-то, и, устремив взор вдаль прямо (не в сторону), громко произнес: «Да запретит вам Господь Бог!» Сказав эти слова, он перекрестился, сел на свое место и с обычной своей кроткой улыбкой посмотрел на меня и, положив свою руку на мое плечо, произнес: «Что, матушка, ты не испугалась ли?» – «Испугалась, Батюшка, – отвечала я, – но я-сразу же поняла, что Вы запрещали бесам – неужели Вы их видите?» – «Да, матушка, да! Но что об этом говорить? Лучше продолжим нашу сладкую беседу». Таким образом, в этой беседе мы доехали до Ораниенбаума; Батюшка направился на пароход, идущий в Кронштадт, а я с тем же поездом, не выходя из вагона, вернулась в Петербург, утешенная и ободренная беседою с великим человеком, имеющим власть на духов злобы поднебесных (Еф.6:12).

Второй подобный сему случай могу привести следующий. В день храмового нашей подворской церкви праздника святого апостола Иоанна Богослова всегда служил у нас Батюшка; для этого он приезжал накануне ко всенощной, выходил на величание, сам читал акафист и канон. Затем оставался у нас ночевать и в самый праздник совершал соборно с другими священниками позднюю литургию в 10 часов. Вставал он всегда рано, иногда часа в 4 или 5, писал проповедь или свои заметки, а часов около 7–8 ехал освежиться на воздухе, причем брал всегда с собою меня. Ездили мы обычно на острова, где поутру бывает всегда пусто, уединенно, что, при чистом свежем воздухе, действительно составляло отдых и отраду пастырю, окруженному в течение целого дня людьми и суетою. Эти часы Батюшка употреблял для тайной созерцательной молитвы, и я, зная это, никогда не нарушала ее никакими разговорами, кроме тех случаев, когда он сам заговорит со мною. Однажды ехали мы по Николаевскому мосту, откуда заранее кучеру приказано было повернуть по набережной налево. Когда карета наша поравнялась с часовнею на мосту, мимо вдоль набережной, с левой стороны, везли покойника; дроги с гробом везла одна лошадь, а провожавших было не более 8 или 10 человек, почему каждый из них был ясно видим. Батюшка вдруг изменился в лице, он пристально глядел на погребальное шествие, и так как оно шло по набережной параллельно с нашей каретой с моей (левой) стороны, то ему приходилось наклоняться на мою сторону, причем я не могла не видеть перемены в лице его. Наконец, шествие свернуло на 1 -ю линию, а Батюшка, несколько успокоившись, стал креститься. Потом, обращаясь ко мне, произнес: «Как страшно умирать пьяницам!» Предположив, что Батюшка говорит о покойном потому, что узнал провожающих его гроб, я спросила: «А вы знаете его, Батюшка?» Он ответил мне: «Так же, как и ты». Все еще не понимая ничего, я пояснила ему свое предположение, прибавив, что я никого из провожающих не знаю. «И я тоже – сказал он, – но вижу бесов, радующихся о погибели души пьяницы».

He могу умолчать о времени пребывания этого праведника у нас в обители в минувшем 1908 году. Это было уже последнее его посещение; он был уже очень слаб, почти ничего не мог кушать, мало разговаривал, все больше читал, уединялся, но служил ежедневно в соборном храме, который он всегда так хвалил и о котором говорил неоднократно, что ему легко в нем служить, о чем я уже упоминала. Пробыл он у нас в обители 9 дней и в день отъезда спросил меня: «Сколько дней я пробыл у вас, матушка?» Когда я ответила, то он продолжал: «Девятины справил по себе, уже больше не бывать мне у тебя. Спасибо тебе, спасибо за все твое усердие, за любовь, за все!» Сестры провожали его, как и обычно, с пением и со слезами – всем было ясно, что бесценный светильник догорает. Когда мы с ним выехали из обители и, миновав деревню Леушино, свернули налево в поля, Батюшка стал все оборачиваться назад и глядел на обитель. Предполагая, что он забыл что-нибудь или хочет сказать едущим позади нас, я спросила его об этом, но он отвечал: «Любуюсь еще раз на твою обитель: тихая, святая обитель! Да хранит ее Господь, поистине с вами Бог!» Теперь эти чудные, отрадные слова служат нам великим, высоким утешением. С пристани Борки мы поехали на пароходе к Рыбинску и вниз по Волге на далекую Каму, куда приглашали Батюшку. С нами было пять сестер-певчих, которые по распоряжению Батюшки отправляли на пароходе богослужения и в течение дня пели ему по его желанию. Это оставалось уже единственным утешением из обычного препровождения времени на пароходе. Накануне того дня, когда мы должны были расстаться с Батюшкою, он попросил сестер-певчих пропеть все номера Херувимских песней, которые они знают. Таковых набралось очень много (так как ноты были с собою), и сестры, став подле Батюшки, начали петь. Когда дошла очередь до «Симоновской» Херувимской, Батюшка сказал: «Это моя любимая песнь, я сам ее пел, еще будучи мальчиком», – и попросил ее повторить. Затем пропели по назначению же Батюшки: «О Тебе радуется» и «Высшую небес». Батюшка во все время пения сидел в кресле у борта парохода, закутанный в теплую рясу, и, сидя, регентовал правой рукой своей и подпевал. Когда пропели «Высшую небес», он заметил: «Это хорошо, но уже новый напев, а я певал иначе», – и он своим мелодичным, но уже старческим, дрожащим голосом пропел всю эту песнь до конца, то есть до «во еже спастися нам». Все прослезились, да и могло ли быть иначе? Пропев, Батюшка встал и, обратясь к певчим, произнес: «Ну, дай Бог и нам всем спастися! Спасибо вам, сестры, за ваше прекрасное сладкопение, которым вы и всегда утешали меня». На следующий день мы с Батюшкой расстались; это было 6 июля 1908 года.

Заканчивая эти записки бесед моих с незабвенным батюшкой отцом Иоанном, я считаю нелишним прибавить: 1) Цель издания настоящих записей – единственно поделиться с верующими людьми этим духовным сокровищем, так как и они могут почерпнуть из них немало назидательного. Я здесь открывала перед Батюшкой свою душу, что не стеснилась передать и читателям; но ведь и они – люди, на земле живущие и тоже обложенные немощами, потому будут снисходительны и к моим недостаткам. 2) Прошу верить всему здесь написанному, принимая во внимание, что у меня не могло быть никаких побуждений говорить неправду на усопшего, уже предстоящего Лицу Божию. Если бы я написала это при жизни его, то еще можно бы заподозрить меня как сторонницу и почитательницу Батюшки, но и это было бы несообразно с моими воззрениями, ибо я не могу не понимать важности данного вопроса и в мои преклонные годы это было бы непростительно. Мне уже 70 лет, я готовлюсь последовать за Батюшкой в вечность.

О дорогой Батюшка! Как много утешал ты меня при жизни, услаждал мне горечь житейского моря! Но и по отшествии твоем немало сладких воспоминаний оставил ты мне.

Имея желание послужить с дорогим отцом протоиереем Иоанном Ильичем Сергиевым, я отравился по железной дороге до Ораниенбаума. По выходе из вагона видна была сильная метель и вьюга, что значительно затрудняло путешествие по морю.

Я мысленно просил Господа послать мне резвого коня, дабы поскорее переправиться по морю. И благодарение Богу: вызвавшийся мне возница быстро проехал расстояние по морю, не отставая от собственников, ехавших впереди нас. Остановился у г-жи Герасимовой против Дома трудолюбия. Здесь вечером, между прочими разговорами, я рассказал о бывшем мне сонном видении Тайной вечери.

И вот на следующий день отец Иоанн, в проповеди к народу, объяснил сказанные Иисусом Христом на Тайной вечери слова: приимите ядите... и пийте от нея вcu... указав на то, что мы можем только Кровью Христовой быть омыты от греха, преподаваемой верующим в Таинстве Святого Причащения, и что если бы Господь Иисус Христос не пострадал и не пролил Кровь Свою за нас на кресте, то мы были бы вечные рабы греха и души не толь ко нас, грешных, но и праведных бесконечно мучились бы в аду. Со времени установления сего Таинства этот благодатный и всеисцеляющий источник Христовых Таинств бьет в православных церквах живительной струей, но жаждущих приходить к нему в святых церквах мало. В случае болезни православные христиане не в храм идут или приглашают на дом священника для причащения Христовых Таинств, от которых бывают дивные исцеления, а прямо посылают за докторами, ибо возлагают больше надежду на людей, чем на Бога.

От этого маловерия и происходит то, что болезнь у страждущего затягивается, он ездит иногда и за границу, излечивает или истрачивает на врачей все свои средства, а помощи все нет. И вот человек и телом, и духом умирает…

Сослужение с дорогим отцом Иоанном в Кронштадте

Опять служил с дорогим отцом Иоанном в кронштадтском Андреевском соборе и слезы лил о грехах своих за литургией. По причащении Христовых Таин, когда я подбирал рукою крупинки Пречистого Тела Христова, рассыпавшиеся на антиминсе, отец Иоанн сказал мне: «Спасибо, отец, – а затем, обратившись ко мне и указывая на крупинки, сказал: – Зерно Божественное, зерно соестественное», – а я ему говорю: «Сладость и радость наша», – и он такими веселыми глазами смотрел на меня. Когда я стал благодарить его за позволение служить с ним, то отец Иоанн сказал мне: «Спасибо, дружище», – и потом дал мне свои сочинения.

Благодарю Господа, яко таковую любовь оказывает мне дорогой отец Иоанн не в этот раз только, но и всегда, и молю Милосердного Создателя, да продлит Он годы жизни дорогого отца Иоанна на много, много лет в исправление, назидание и подражание нам, грешным иереям, и да оградит его ангелами Своими от всякаго зла на всех путех его, аможе аще пойдет по воле Господней.

Болезнь в 1898 году

В Рождество Христово (98 г.) случилось кровоизлияние горлом и продолжалось и на второй день 26-го. По просьбе моих духовных чад, к великой моей радости, опять приехал к нам дорогой отец Иоанн и молился. По его молитвам и Божией милости, я поправился, не переставая каждодневно сподобляться причащения Христовых Таин.

Велика милость ко мне, грешному. Господь Пречистыми Пренебесными Своими Тайнами исцелил меня на удивление всем, так что накануне Нового года все службы служил сам и в самый день новолетия и до настоящего дня продолжаю каждодневно совершать Божественную литургию и наслаждаться неизреченно причастием Пресвятых Таинств.

Господи, милость Твоя во век, дел руку Твоею не презри (Пс.137:8) и помилуй мя, грешного, no великой Твоей милости (Пс.50:1).

Беседа с отцом Иоанном Ильичем Сергиевым

Господь и Матерь Божия помогли мне повидаться с дорогим отцом Иоанном, и я был с ним продолжительное время, имел с ним многое рассуждение по духовным потребностям и вопрошал его о следующих предметах, до моей жизни касающихся:

Вопрос. Раньше молился на камне, чтоб стяжать целомудрие, можно ли продолжать это, ибо с болезни я оставил?

Ответ. Молился, чтобы удручать плоть? – Можно продолжать.

Вопрос. Как лучше: можно ли после полночи спать, помолившись в полночь, или спать полночь и вставать раньше?

Ответ. Я ложусь в полночь и встаю в четыре часа утра. А можно и в полночь вставать и далее молиться; вообще делать так, как в данный раз благословит Господь.

Вопрос. Рассказав дорогому отцу Иоанну кратко жизнь свою, и что я претерпел от плотских страстей и от бесов в течение трех лет, думая, что жив не останусь, я вопросил потом: что значит, что во сне я часто будто борюсь с людьми сильнее меня или дерусь с бесами, и как к сему относиться?

Ответ. Это значит, что ты своими трудами и подвигами очень досадил им, но Господь тебе помогает и защищает тебя, как и в житиях пишется о святых, много от бесов терпевших. От бесов ограждаться честным Крестом и молитвою ко Господу.

Вопрос. Как достигнуть целомудрия и бесстрастия?

Ответ. Богомыслием, размышлением о значении Таинств Христовых: обожения, освящения, очищения, просвещения, сочетания со Христом и проч. Затем – воздержанием, молитвою, размышлением о премудрости Божией, о порядке и благоустройстве.

Вопрос. Как часто можно разрешать пасомым приступать к Святым Тайнам – можно ли каждую неделю и чаще?

Ответ. Я причащаю каждую неделю и чаще, но только это возбуждает в них ревность друг к другу, а потому я иногда и не допускаю.

Вопрос. Я часто вижу Матерь Божию на иконе как живую: на Божественных Ее ланитах начинает разгораться румянец, очи Ее глядят в самую душу и только что не говорит, а сердце исполняется неизъяснимой радостью и так и рвется к Владычице. Может ли это быть, не прелесть ли это?

Ответ. Прелесть всегда сопровождается смущением и страхом, когда же в сердце радость тихая, то это от Бога и быть это может.

Вопрос. Можно ли молиться за графа Толстого, чтоб его Бог обратил, и может ли он покаяться?

Ответ. В нем такая сатанинская гордость, что он уже не обратится, и молиться за него грешно. Его имени буквы дают имя антихриста, как было писано об этом.

Вопрос. Будет время, когда видимого сего мира не станет и откроется жизнь бесконечная, как это будет?

Ответ. Воды не будет – земля сгорит, огнем очистится от всего, и всему дастся новое и новое устройство из тленного нетленное, столь прекрасное, что и вообразить сего невозможно.

Вопрос. Какими молитвами лучше молиться, своими или готовыми?

Ответ. Своими надо в простоте и умеючи молиться, а потому не надо оставлять готовых молитв: у святых отцов богомудро все составлено.

Благодарение о всем Богу и Матери Его Пречистой!

Господь судил мне принять монашество по молитве и заочному благословению отца Иоанна Кронштадтского. Поступив в Духовную академию (в 1899 году), я стал искать случая повидаться с ним в Москве, куда он нередко приезжал для служения Божественной литургии и посещения больных. Вскоре Господь исполнил мое желание. Мой товарищ Илия Абурус, впоследствии настоятель Антиохийского подворья архимандрит Игнатий, отправляясь однажды к своему покровителю Преосвященному Трифону, епископу Димитровскому, у которого отец Иоанн вознамерился служить в крестовой церкви²¹, захватил с собой и меня. В названном храме состоялось первое мое молитвенное общение с великим пастырем. Это было мне так дорого, что до сих пор я питаю чувство признательности к отцу Игнатию и всем тем, кто способствовал потом моему сближению с отцом Иоанном. Таковыми, между прочим, были Александр Семенович и Елена Михайловна Мироновы и особенно Вера Ивановна Перцова.

По переходе из Академии в Москву (в 1903 году) я уже довольно часто виделся и служил с Батюшкой. О каждом его приезде мне сообщали благожелатели. Так, я имел утешение совершать с ним Божественную литургию в общинах «Утоли моя печали»²², Иверской²³, в Боевской богадельне²⁴ и на Антиохийском подворье.

Припоминаю порядок и особенности служения отца Иоанна. Он приезжал прямо в храм, боковыми дверями входил в алтарь, опускался на колени перед престолом и, возложив на него руки, находился в таком положении иногда довольно долго. Батюшка каялся в это время во всех грехах, содеянных им за прошедшие сутки, и вставал, когда чувствовал, что Господь прощает его. Обновленный и бодрый духом, он затем приветливо здоровался со всеми присутствующими, надевал епитрахиль, благословлял начало утрени и выходил на солею читать канон и дневные стихиры по книгам, которые приготовлял обыкновенно протоиерей храма Нечаянной Радости²⁵ в Кремле Николай Лебедев – друг и постоянный спутник отца Иоанна в Москве. Читал Батюшка порывисто, делая на некоторых местах ударения, часто повторяя слова, a то и целые выражения. Видимо, он употреблял старание, чтобы все самому уразуметь и для присутствующих быть понятным. По той же причине он интересовался впечатлением, полученным от его чтения. После краткой утрени и входных молитв отец Иоанн начинал проскомидию, а иногда предоставлял совершать ее одному из иереев. Служил Батюшка сосредоточенно, на глазах у него, особенно в важнейшие моменты, показывались слезы. Тогда ощущалась сила его молитвы и близость к Господу. После литургии Батюшка обыкновенно заходил к настоятелю храма или к начальствующим учреждений, где священнодействовал; здесь он выпивал чашку чая и подкреплялся трапезой.

При каждом свидании с ним приходилось убеждаться, что настроение отца Иоанна всегда и везде оставалось ровным, возвышенным, духовным, производившим на присутствующих нравственно-отрезвляющее действие. Там, где только появлялся он, атмосфера сейчас же становилась святой. Недопустимы были при нем веселые разговоры, шутки, курение табака и тому подобное. Может быть, вам случалось встречать чудотворный образ, когда собравшиеся благоговейно ведут себя; то же наблюдалось и в присутствии Батюшки: низменные, мелкие интересы отходили на задний план, а душу наполняло одно только высокое, небесное; все объединялись в этом светлом настроении духа, и получалась могучая волна религиозного чувства.

В 1906 году 24 июля отец Иоанн неожиданно посетил Чудов монастырь, и прежде всего зашел в мое наместническое помещение. Сидя в кабинете на кресле у письменного стола, Батюшка беседовал со мной, причем я давал ему читать его письмо от 1899 года, в котором он советовал мне принять монашество. Выразив удовольствие качанием головы, великий пастырь поднялся и стал уходить. Я просил благословить меня. Проходя по покоям, он рекомендовал мне чаще пользоваться свежим воздухом и не бояться открывать форточки.

Осматривая монастырь, Батюшка заинтересовался ризницей, где обратил внимание на Евангелие, писанное митрополитом Алексием.

Долго держа его в руках, он прикладывал святыню к голове, лобызал ее и восторженно говорил: «Какое мне сегодня счастье – вижу и целую собственную рукопись великого святителя». Затем, приложившись к честным мощам угодника, ласково простился со всеми и уехал. Это посещение было для нас как чудный сон.

На другой день, 25 июля, я служил с отцом Иоанном в церкви при общине «Утоли моя печали». После литургии меня в числе других пригласили в квартиру начальницы, где за столом Батюшка много уделял мне еды со своей тарелки и был весьма приветлив. Отсюда он направился к Мироновым, туда поспешили и мы с отцом Игнатием. Все близкие почитатели кронштадтского пастыря обыкновенно всюду сопровождали его в Москве. У Мироновых мне пришлось быть свидетелем необыкновенной сосредоточенности Батюшки в домашней обстановке.

Попив со всеми чая, во время которого к нему подводили детей, показывали больных и спрашивали советов, он во всеуслышание объявил: «А теперь я почитаю Святое Евангелие и немного отдохну». С этой целью Батюшка перешел в другую комнату, сел на диван и углубился в чтение, несмотря на то что взоры присутствующих были устремлены на него. Тут же, положив под голову подушку, он задремал.

При прощании отец Иоанн подарил мне свой дневник «Горе сердца!» с собственноручной подписью и теплый подрясник на гагачьем пуху, покрытый шелковой розовой материей с цветами, а я, в свою очередь, поднес ему иконку святителя Алексия. Батюшка поцеловал ее и положил в боковой карман со словами: «Глубоко тронут».

Вспоминаю, далее, мое пребывание у отца Иоанна в Вауловском скиту Ярославской губернии²⁶. Здесь мне отвели место в гостинице, но я в ней только ночевал, а остальное время проводил в домике Батюшки. Молитвенно благодарю настоятельницу Петроградского Ивановского монастыря и вышеуказанного скита игуменью Ангелину, оказавшую мне большое гостеприимство и содействие в сближении с отцом Иоанном.

В Ваулове Батюшка ежедневно служил, говорил поучения и причащал народ, во множестве наполнявший храм. Накануне очередными иереями отправлялась для богомольцев всенощная и предлагалась исповедь. По милости Божией в совершении литургии с великим пастырем каждый раз принимал участие и я.

Помню, отец Иоанн сам подбирал мне митру, а однажды, запивая вместе со мной теплоту у жертвенника, спросил: «У вас в Чудове хорошее вино подают для служения?» Я ответил: «Среднее». «Я же – сказал отец Иоанн, – стараюсь для такого великого Таинства покупать самое лучшее».

Когда Батюшка выходил с Чашей, в храме происходило большое смятение: все стремились к солее, он, однако, строго относился к присутствующим.

Часто слышался его голос: «Ты вчера причащалась, сегодня не допущу, так как ленишься, мало работаешь», – или: «Ты исповедовалась? Нужно перед Таинством всегда очищать свою совесть». Бывало и так: видя натиск, а может быть, и недостойных, он уходил в алтарь, объявляя, что больше не будет причащать. Стоявшие по сторонам две монахини дерзали иногда опровергать замечания Батюшки; охотно соглашаясь с ними, отец Иоанн говорил: «Ну тогда другое дело», – и с любовью преподавал Святые Тайны желающим.

На одной из литургий здесь же, в Ваулове, у запертых входных дверей поднялся страшный шум и вопль. Кричали: «Батюшка, вели пустить – причасти ты нас!» Это ломились так называемые иоанниты, которых пришедшая из Ярославля охрана решила не допускать в храм.

Нужно сказать, отец Иоанн от своих неразумных почитателей принял много огорчений и нравственных страданий; последние приобретали особую остроту и силу оттого, что непризванные радетели его чести и якобы заступники Церкви Христовой 485 нередко в сгущенных красках передавали о злоупотреблениях его именем.

При мне был такой случай. Мы находились на террасе домика. Батюшка, сидя в кресле, отдыхал. Вдруг доложили о прибытии из Ярославля представителей православного русского народа, пожелавших видеть отца Иоанна. Последний разрешил им войти. Пришедшие стали говорить о злонамеренных действиях иоаннитов, указывая, что те собирают для Батюшки деньги, отбирают дома, а главное, проповедуют, что в нем воплотилась Святая Троица, Сам Бог. С великим прискорбием выслушал отец Иоанн это заявление.

– А кто особенно распускает такую ересь? – допрашивал он.

– М.<ихаил> П.<етров>²⁷, находящийся сейчас в Ваулове.

– Позовите его ко мне.

Скоро на террасу вошел М.<ихаил> П.<етров>. С поникшей головой он стал на колени перед Батюшкой.

Отец Иоанн, помню, говорил ему так: «Скажи, пожалуйста, когда ты приносил мне даяния, не спрашивал ли я всегда тебя, доброхотные ли они, не вымогаете ли их у кого? Ты мне отвечал: «Нет, Батюшка, для Вас все рады жертвовать». – «Да, правда», – подтвердил М.<ихаил> П.<етров>. «А теперь посмотри, какие идут разговоры: вы моим именем обираете людей, целые дома заставляете отписывать, да еще ужасную ересь проповедуете, будто я – Бог. Только безумцы могут так говорить: ведь это богохульство. Покайтесь, в противном случае проклятие Божие падет на вас».

Здесь же составлен был акт обличения, его подписали присутствующие и сам отец Иоанн. Видно было, как во все время разговора он нравственно страдал.

Проходя по двору Вауловского скита, я был однажды задержан несколькими людьми, задавшими мне вопрос: «Разве Вы не верите, что в отца Иоанна вселилась Святая Троица?» На мое недоумение, как понимать подобное вселение, одна из женщин в исступлении сказала: «А это значит – в нем воплотился Сам Бог».

Вскоре после смерти Батюшки мною было получено такое письмо.

«Ты, – писала мне какая-то особа, – почитаешь отца Иоанна Кронштадтского, говоришь: «Дорогой наш Батюшка», служишь по нем панихиды, но я видела сон, явился мне сам отец Иоанн и сказал: «Пойди в Чудов монастырь к отцу Арсению и скажи ему: зачем он называет меня только «дорогой Батюшка», – во мне ведь воплотился Сам Бог Отец; если он не станет так меня признавать, то ему будет плохо».

Тут я убедился, что некоторые люди, не давая себе отчета, благодатное состояние отца Иоанна действительно смешивали с каким-то физическим воплощением в нем Божества, но таких встречалось мало.

Иоаннитство появилось вследствие чрезмерного почитания отца Иоанна, а так как он был истинный пастырь, молитвенник и верный сын Святой Православной Церкви, а его поклонники отличались глубоким религиозным чувством, Господь не допустил развиться подобной ужасной ереси. Прошло немного времени после кончины Батюшки, и по его молитвам так называемое иоаннитство почти рассеялось.

Странным было, однако, поведение ярославских защитников чести отца Иоанна. Нам передавали, что они, приехав с оружием, намеревались разогнать стрельбой неспокойных почитателей Батюшки.

Время, проведенное мной у отца Иоанна в Ваулове, считаю дорогим, счастливым и исключительным в своей жизни. Здесь пришлось видеть великого пастыря в домашнем быту, изучать его характер и настроение. Прежде всего, он отличался гостеприимством: за его обеденным столом располагались все приезжие гости. Меня отец Иоанн усаживал около себя и усердно угощал.

Однажды я сказал ему: «Батюшка, Ваш прием и ласка напомнили мне родной дом и родителей, недавно умерших. Бывало, приедешь к ним на каникулы после трудных экзаменов, и начнут они подкреплять тебя всякими яствами».

Батюшка приятно улыбнулся на это. Тут же мной было замечено его незлобие: по-видимому, он гневался иногда, но очень мимолетно, и скорей от горячности сердца и пламенной души, чем от злобного чувства. Между прочим, я пожаловался ему на болезнь желудка. Отец Иоанн посоветовал пить чай с лимоном, причем сам клал его мне в стакан и размешивал. Как-то раз, желая сделать мне удовольствие, Батюшка попросил передать стоявший на противоположном конце стола лимон, порезанный на кусочки, со снятой кожицей.

Ему не понравилось такое приготовление, и он резко спросил:

– Кто же так неумело подает? Позовите виновницу.

Подошла смиренная послушница.

– Это ты нарезала? Кто тебя учил снимать кожицу?

– Простите, Батюшка, я не знала.

– А, не знала? Ну это другое дело, вперед же знай, что вся суть в кожице.

Слова: «Ну это другое дело» – были сказаны Батюшкой так робко и ласково, что, думается, провинившаяся рада была получить такой дорогой выговор.

За столом отец Иоанн по слабости сил оставался недолго. Закусит немного и, извиняясь, уйдет в свой кабинет.

«Вы сидите – скажет, – и кушайте, а я устал, пойду к себе, отдохну».

В течение дня он, помимо Нового Завета, прочитывал житие святого, службу ему по Минее, а в конце жизни особенно утешался Писаниями пророков.

По поводу последнего Батюшка в беседе сообщил мне следующее: «Я теперь занят чтением пророков и немало удивляюсь богопросвещенности их. Многое относится к нашим временам, да и вообще хорошо развиваться словом Божиим. Когда я читаю, ясно ощущаю, как в нем все написано священными писателями под озарением Духа Святаго, но нужно навыкнуть такому осмысленному чтению. Вспомнишь себя лет тридцать назад – нелегко мне это давалось. Берешь, бывало, Святое Евангелие, а на сердце холодно, и многое ускользало от внимания. Теперь духовный восторг охватывает мое сердце – так очевидно для меня в Слове Божием присутствие благодати; мне кажется, что я при чтении впитываю ее в себя».

«А что помогает пастырю сосредоточиться на литургии?» – спросил я отца Иоанна на той же беседе.

«Необходимо, – сказал он, – с самого начала службы входить в дух Божественной Евхаристии. Посему-то я и стараюсь почти всегда сам совершать проскомидию, ибо она есть преддверие литургии, и этого никак нельзя выпускать из виду. Подходя к жертвеннику и произнося молитву: «Искупил ны еси от клятвы законныя...», я вспоминаю великое дело Искупления Христом Спасителем от греха, проклятия и смерти падшего человека, в частности меня, недостойного. Вынимая же частицы из просфор и полагая их на дискос, представляю себе на престоле Агнца, Единородного Сына Божия, с правой стороны – Пречистую Его Матерь, а с левой – Предтечу Господня, пророков, апостолов, святителей, мучеников, преподобных, бессребреников, праведных и всех святых. Окружая Престол Агнца, они наслаждаются лицезрением Божественной Славы Его и принимают участие в блаженстве. Это Церковь Небесная, торжествующая. Затем я опускаюсь мыслью на землю и, вынимая частицы за всех православных христиан, воображаю Церковь воинствующую, членам которой еще надлежит пройти свой путь, чтобы достигнуть Будущего Царства. И вот я призван быть пастырем, посредником между Небом и землей, призван приводить людей ко спасению. Какая неизреченная милость и доверие Господа ко мне, а вместе как велик и ответственен мой долг, мое звание! Стоят в храме овцы словесного стада, я должен за них предстательствовать, молиться, поучать, наставлять их... Что же, буду ли я холоден к своему делу? О нет! Помоги же мне, Господи, с усердием, страхом и трепетом совершать сию мироспасительную литургию за себя и ближних моих! С таким чувством приступаю к служению и стараюсь уже не терять смысла и значения Евхаристии, не развлекаться посторонними мыслями, а переживать сердцем все воспоминаемое на ней».

И батюшка отец Иоанн, добавлю я, действительно, глубоко все переживал, что так заметно было по его молитвенному виду и тем слезам, которыми увлажнялись его светлые очи.

«Далее для сосредоточенности при Божественной литургии – говорил он мне, – имеет значение самая подготовка к ней, в частности воздержание во всем с вечера, предварительное покаяние и вычитка положенного правила: чем внимательнее и воодушевленнее мы его выполняем, тем проникновеннее совершаем обедню. He следует пропускать дневной канон; я его почти всегда сам читаю и через это как бы вхожу в дух воспоминаемых событий, a когда оставляю, чувствую всякий раз неподготовленность».

«Как предохранить себя от самомнения и превозношения?» – продолжал я спрашивать Батюшку.

В ответ он взял с письменного стола Библию и прочитал раскрытую страницу из четырнадцатой главы Книги пророка Исаии, где говорится о низвержении с неба за гордость первого ангела.

Возвращая затем книгу на место, отец Иоанн сказал: «Часто я прибегаю к чтению сей Боговдохновенной речи и дивлюсь ужасному падению Денницы. Как легко чрез высокоумие ниспасть до ада преисподнего! Воспоминание о гибели предводителя бесплотных чинов весьма предохраняет меня от тщеславия и смиряет гордый мой ум и сердце».

Тогда же заметил я изношенность листка читаемой главы. Мне показалось даже, будто Батюшка всегда держит на столе Библию раскрытой на указанном повествовании пророка, что произвело на меня неизгладимое впечатление.

«А как спасаться от дурных помыслов и чувств?» – осмелился я далее предложить вопрос великому пастырю.

«Это наша общая человеческая немощь – сказал он. – Крепкая любовь к Спасителю и постоянное духовное трезвление предохраняют от нечистоты. Предохраняют, говорю, но не спасают, спасает же единственно благодать Божия. Вот и я, старый человек, а не свободен от скверны. Правда, днем, совершая Божественную литургию и следя за собой, почти не испытываю ничего дурного, но за сон не ручаюсь. Иногда враг представляет такие отвратительные картины, что, проснувшись, прихожу в ужас, и стыдно мне делается». Так Батюшка укорял себя, да и вообще, когда я ему исповедовался, считал мои немощи как бы своими собственными. Укажу грех, а он скажет: «И я тем же страдаю», – затем уже предложит совет.

Во время нашей беседы отец Иоанн пожаловался, между прочим, на свою мучительную болезнь: «Трудно здоровому представить, как невыносима боль при моем недуге, – нужно большое терпение».

На прощание я просил Батюшку благословить меня, что светильник Божий с любовью исполнил, истово оградив тем крестом, который был на моих персях, а затем подарил мне много своих вещей: подушку, одеяло, верхнюю рясу, смену белья, портрет с собственноручной подписью и последний выпуск дневника.

В свою очередь я предложил ему на молитвенную память привезенные мною из книжной лавки нашей обители некоторые предметы. Между ними были деревянные ложки с надписью: «На память из Чудова монастыря».

Отец Иоанн стал выбирать; заметив на одной из них в слове «Чудова» неудачно написанную букву «ч», отстранил ее, сказав: «Не хочу брать, на ней надпись неясна – можно прочитать «Иудова» вместо «Чудова», а это неприятно». Здесь опять обнаружилось святое настроение Батюшки. По возвращении домой из Ваулова мне вспомнилось, как отец Иоанн благоговейно рассматривал Евангелие святителя Алексия и как он интересовался иметь хотя строчку, писанную его рукой. В благодарность за прием, оказанный мне, я заказал фототипию с названного памятника и послал ему. В ответ на это был осчастливлен получением от него следующего письма:

«Ваше Высокопреподобие, достопочтеннейший отец Архимандрит Наместник!

Сердечно благодарю Вас за великий и священный дар – Евангелие от Иоанна, Св. Алексием, митрополитом Московским, списанное и воспроизведенное способом фототипии. Дивный памятник трудов великого Святителя, который нашел время заняться этим трудом (переписки) среди многих других святительских занятий. Да воздаст он Вам за этот дар неоцененный! Теперь обращаюсь к Вам с просьбой: примите в стены Чудовской обители иеродиакона Мелетия, моего знакомого, человека скромного и трезвого, который, надеюсь, не причинит Вам никакого беспокойства и будет полезным членом братства. Желаю Вам сугубой благодати, обильного дара живого слова и доброго успеха во всех делах с добрым здоровьем. Да хранит Вас Господь Иисус Христос и Святитель Божий Алексий.

22 сент. 1908 г.

Ваш почитатель Протоиерей Иоанн Сергиев»

Это письмо, полученное за три месяца до кончины Батюшки, явилось для меня как бы последним завещанием. Пожелание «обильного дара живого слова» дало мне смелость чаще говорить в церкви поучения и воодушевило писать по его примеру духовный дневник. Что касается иеродиакона Мелетия, принятого мною в Чудов монастырь, то он, действительно, не причинил для обители никакого беспокойства, так как через несколько месяцев, отправившись на родину, умер.

Благодарю Господа, сподобившего видеть и знать отца Иоанна Кронштадтского в то время, когда я был еще молод и нуждался в духовной поддержке, живом примере. На примере отца Иоанна я убедился воочию, как служитель алтаря близок Богу и как неотразимо может быть его влияние на народ. Откровенно скажу, Батюшка своим молитвенным вдохновением сильно действовал на меня, думаю, также и на многих, особенно при совершении Божественной литургии.

Спроси себя каждый пастырь: всегда ли ты бываешь исполнен благоговейных чувств, всегда ли созерцаешь Небесное? Отец же Иоанн непременно проникался всем этим, что заметно было даже со стороны.

Служить с Батюшкой являлось великим утешением. Причаститься из его рук значило получить наивысшую радость. И нужно было спешить, чтобы не потерять случая вкусить вместе с великим пастырем Небесной Трапезы. И если обычно требуется продолжительное говение, большое воздержание, то при его служении весь центр тяжести заключался в духовном воодушевлении, в духовной свободе. Таково уж свойство благодати Божией – изливаться не на внешнюю праведность, а на смиренное верующее сердце, кающееся и любящее Господа.

Да, счастлив тот, кто знал отца Иоанна и имел возможность входить в молитвенное общение с ним. Впечатление он производил неотразимое. Это поистине был жених евангельский (Мф.9:15; Лк.5:34:35): так легко и отрадно дышалось при нем! Повидаешься с Батюшкой, послужишь совместно литургию и запасешься на более или менее продолжительное время огнем пастырской ревности; начнет он угасать – опять поспешишь к нему и духовно воспрянешь.

Влияние отца Иоанна на пастырей было так велико, что порождало у некоторых желание ему подражать. Однако в вопросах духа недостаточно одной только копировки. Здесь нужна еще искренность и личный подвиг, чего во многих недоставало, а потому и деятельность таковых сводилась к нулю.

В чем же заключалась сила кронштадтского пастыря? Одни объясняют ее добрым характером, приветливостью и общительностью Батюшки – но мало ли на свете подобного рода людей, однако слава о них не распространяется. Другие видят причину того же в его щедрой благотворительности, поощряемой в наше время, когда ищут христианства деятельного, а не созерцательного. Нет недостатка у нас и в благодетелях, жертвующих миллионы, но кому они особенно известны? Наконец, третьи усматривают в отце Иоанне присутствие жизненного магнетизма, неотразимо действовавшего на всех, с кем он встречался. Но почему бесславны все гипнотизеры? Таковы объяснения мудрецов века сего.

Лица же духовные говорят, что причину влияния отца Иоанна нужно искать в его глубокой вере, любви, преданности Православию, в искреннем отношении к пастырству и личной святости. Да, но перечисленное только привлекает благодать Божию, которая, собственно, и делает человека великим – вот в чем нужно искать разгадку его обаятельности. Благодать прославила кронштадтского пастыря и привлекла к нему сердца многих. С этой стороны он являлся не обычным человеком, а чудом Божиим, духовным сосудом, исполненным многих дарований, имевшим право говорить: Все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе (Фил.4:13). Сам же Батюшка, когда спрашивали его, каким образом он достиг такой известности, обыкновенно говорил: «Ничего другого я не имею, кроме благодати священства, которая получается всяким иереем при рукоположении; возгревай ее и будешь совершать еще большее и славнейшее».

Итак, приосененный благодатью Божией, отец Иоанн, прежде всего, обладал исключительной верой. Мы к ней только приближаемся, только желаем иметь ее, но она не согревает сердца, не занимает всецело ума и, как говорится, «скользит» в нас. Отец же Иоанн вне всяких сомнений и колебаний верил в Спасителя и в Святое Евангелие: вера была его родной и вечной стихией, истинным ведением, а не простым холодным знанием. Он думал и говорил обо всем относящемся к Божественному не как о чем-либо стороннем, вне сознания его находящемся, но как о лично испытанном и виденном, говорил, как очевидец. Верой во Христа отец Иоанн был пропитан, как губка пропитывается водой, а потому мог смело говорить с апостолом: ...уже не я живу, но живет во мне Христос. А что ныне живу во плоти, то живу верою в Сына Божия, возлюбившего меня и предавшего Себя за меня (Гал.2:20).

Вот излияния его души, записанные во множестве в дневнике, свидетельствующие о глубокой вере: «Троица Святая, Отец, Сын и Дух Святый для меня и для всех – дыхание и свет, жизнь, сила, оправдание, премудрость, святость, всякое богатство, помощь, исцеление от всяких болезней, молитвенный огонь, источник умиления, хранение, безопасность, всякое благо... Бьется ли радостью и трепетом твое сердце при воспоминании и произнесении святейшего Имени несозданной и все создавшей, Всеблагой и Всеблаженной Троицы, Отца и Сына и Святаго Духа? О пречудное Имя! О пресладкое и всежизненное Имя! О прекрасная существенная и вечная Троице, давшая неизреченную красоту всему созданному духовному и вещественному миру!.. Единственный и Единородный Сын есть только Сын Божий, и единственный Животворящий Дух есть Дух Божий, Которым «всяка душа живится и чистотою возвышается, светлеется Троическим единством священнотайне» (Антифон). Слава же Тебе, Господи, открывшему нам тайну Святой Троицы, елика подобаше. Аминь»²⁸.

Второе, чем привлек отец Иоанн к себе благодать, это самоотверженная любовь к Богу и ближним.

«Не может надивиться ум – говорит он, – сколь благ, животворящ и всемогущ Творец и Художник их (людей, человеческого рода, всей твари. – Ред.) Господь Бог! Как возгорается желание любить Его, лобзать Его творческую руку, благоговеть пред Ним, поклоняться Ему, славословить Его, подобно трем отрокам в печи Вавилонской! О Творец мой! Все твари, сколько их ни есть, все возводят мой взор к Тебе, как Виновнику жизнерадости»²⁹.

Особенно можно было наблюдать силу любви к Богу Батюшки при совершении им Божественной литургии. После пресуществления Святых Даров, когда на престоле возлежит уже Сам Агнец Божий, вземлющий грехи мира, отец Иоанн не мог оторвать от Hero своих глаз, исполненных благодатных слез благодарения. Один сослужитель Батюшки по собору говорит, что отец Иоанн близко-близко и любовно склонялся над Агнцем, плакал и духовно ликовал, взирая на Hero; он был в то время подобен ребенку, который ласкается к своей матери, поверяя ей детские радости и печали, зная, что родная мать выслушает его, не отгонит прочь от себя. Нельзя передать всей небесной красоты описанного момента, обаятельно действовавшего на сердце всякого верующего человека. Мы, со своей стороны, были счастливы видеть отца Иоанна именно в таком молитвенном состоянии, когда думалось невольно: «Как Батюшка любит Господа, какой он святой, дорогой!..»

Третье, что было у отца Иоанна, это непоколебимая преданность святой Церкви и ее уставам. Много православных людей, но мало беззаветно любящих мать свою Святую Церковь. Отец же Иоанн ни в чем никогда не упрекнул ее, всецело подчинялся ей и всегда наслаждался духовным богатством, сокрытым в ее богослужении, таинствах, обрядах.

«Братия, други! – говорил он. – Любите Церковь: в Церкви – ваша жизнь или ваша живая вода, бьющая непрестанным ключом из приснотекущего источника Духа Святаго, – ваш мир, ваше очищение, освящение, исцеление, просвещение, ваша сила, помощь, ваша слава, в ней все высочайшие вечные интересы человека. О, какое благо Церковь! Слава Господу Церкви, изливающему на нее Свои дары в безмерном множестве! О, веруйте, веруйте не словами только, но делами во Святую, Соборную, Апостольскую Церковь...»³⁰

Далее надлежит нам сказать о пастырской ревности отца Иоанна. Кто не знает, как он спускался в подвалы и вертепы, отыскивая несчастных и бедных людей? Кто не читал о его бесчисленных дальних и нелегких поездках по России к больным и ищущим духовного утешения? Кто не поражался его строительству обителей и разных благотворительных учреждений? Трудно пересказать, как многообразно и в каких видах проявлялась деятельность отца Иоанна.

Жить и трудиться для ближних, приводить их к Богу, ко спасению было целью всей его жизни; в этом отношении он не считался ни со своим покоем, ни с семейными, ни с другими обстоятельствами. На пастырство Батюшка смотрел как на дело, врученное ему Самим Господом Богом, от которого не имел права отказываться и уклоняться.

Супруга Батюшки еще в начале его священства замечала, что он совсем забывает семью и дом, но отец Иоанн отвечал: «Счастливых семей, Лиза, и без нас довольно, а мы с тобой посвятим себя на служение Богу».

Когда же домашние выражали опасение, как бы при щедрости Батюшки не остаться им в крайней нужде, он приводил такие доводы: «Я священник, чего же тут? Значит, и говорить нечего – не себе, а другим принадлежу».

Особым видом служения отца Иоанна ближним нужно признать ежедневное совершение им Божественной литургии, на которой он всех звал к покаянию и причащению. Завещание Спасителя о вкушении Пречистого Тела и Крови Его для Жизни Вечной, к сожалению, ныне пришло в забвение и часто подвергается поруганию. Отец Иоанн оживил и восстановил этот завет Христов. Из Кронштадта раздался голос: «Со страхом Божиим и верою приступите к Чаше», приступите не мысленно только, как было доселе, а для действительного, реального соединения со Спасителем в Святых Тайнах. Весь исполненный любви, отец Иоанн не мог переносить холодного отношения верующих к столь великому Таинству. Он жаждал спасения духовным чадам своим, а потому хотел, чтобы они всегда получали самое дорогое, самое драгоценное, самое необходимое, а именно: Святое Причащение.

Останется сказать еще о личной святости отца Иоанна. Он по настроению и жизни был человек праведный, чего достиг путем глубокого внимания к себе, непрестанным очищением своего сердца от всякой скверны плоти и духа. Свидетелями такой внутренней работы Батюшки теперь являются для нас его дневники. Записывая ежедневно все переживания души, как благодатные, так и греховные, он за все доброе благодарил Господа, а со злом усиленно боролся и заботился об изглаждении его через самоукорение, молитву и тайное покаяние. В последнем отец Иоанн приобрел необыкновенную удобоподвижность: всякое недоброе чувство, всякий дурной помысел непременно сопровождался у него сокрушением и взыванием ко Господу о прощении и помиловании. И за такое вольное и постоянное исповедание Спаситель обвеселял сердце великого пастыря, исполнял его миром, утешением, или, как выражался сам Батюшка, «пространством», вследствие чего господствующим состоянием отца Иоанна была бодрость духа и постоянная свежесть физических сил. Узнав на опыте, какое великое значение имеет тайное покаяние в деле нравственного созидания, он и другим ревнующим о благочестии советовал прибегать к тому же.

Да, удивительная внимательность была у отца Иоанна к своему внутреннему состоянию: всему он придавал значение, все старался осмыслить и оценить с духовной стороны.

Читал ли правило – глубоко вникал в каждое слово, оттого-то и в указаниях его мы встречаем много пометок вроде следующих: подчеркнуто выражение «окаянную мою душу соблюди», a на полях написано: «Действительно, как я окаянен». Приходилось ли ему бывать среди природы, видеть звездное небо, заход солнца, море, горы, луга, красный цветок, тотчас же взор его переносился к Виновнику мира – Богу, творческую десницу Которого он созерцал во всех делах Его. Снилось ли что-либо, он и это запоминал.

Такую внутреннюю жизнь отец Иоанн проводил не год и не два, а более полувека и достиг высокого духовного устроения – святости, так сильно поражавшей всех, кто имел счастье с ним встречаться и молиться.

Самый внешний вид отца Иоанна был особенный, какой-то обаятельный, невольно располагавший к нему сердца всех: в глазах его отображалось небо, в лице – сострадание к людям, в обращении – желание помочь каждому. Неудивительно, что к нему тянулись все болящие, страждущие душой и телом. Из бесчисленного множества примеров приведем хотя один.

Некто совсем сбившийся с пути, окончательно расстроивший свое здоровье пьянством, проходя по Петербургу мимо вокзала, заметил толпу, устремившуюся к подходящему поезду.

Простое любопытство заставило его спросить: «Куда народ так спешит?» Ему сказали: «Сейчас должен приехать отец Иоанн Кронштадтский».

«Вот чудаки, – подумал он, – стоит так толкаться, и что тут особенного? А, впрочем, пойду и я, посмотрю на этого священника, уж очень много о нем говорят». Идет...

Батюшка, несмотря на окружающее кольцо встречающих, обращает внимание на подошедшего, дерзновенно осеняет его крестом и ласково говорит ему: «Да благословит тебя Господь и да поможет Он тебе направиться на добрый путь, друг мой. Видно, много ты страдаешь!»

От таких вдохновенных слов великого пастыря благодатная сила, как электрическая искра, проходит по всему существу несчастного. Отошедши в сторону, он почувствовал, что сердце его полно умиления и расположения к отцу Иоанну.

«И в самом деле, – невольно вспыхнула у него мысль, – как мне трудно жить, до какой низости я дошел, сделался хуже скота. Неужели можно подняться? Как было бы хорошо! Отец Иоанн мне этого пожелал, и какой он добрый, пожалел меня, непременно поеду к нему!» И затем едет в Кронштадт, исповедуется, причащается Святых Таин и с Божией помощью постепенно нравственно восстанавливается.

Повествуя об отце Иоанне, не могу не помянуть добрым словом письмоводительницу его Веру Ивановну Перцову, впоследствии монахиню Иоанну, ныне уже почившую. Она много лет по святой любви самоотверженно служила великому пастырю.

Окончив гимназию, Вера Ивановна стала искать духовного общения с Батюшкой, но даже подойти к этому светильнику, всегда окруженному народом, было не так легко; тогда она решилась терпеливо издали следовать за отцом Иоанном и, как говорится, не спускать с него глаз.

В Кронштадте приходилось ей иногда целыми часами ходить около домика Батюшки, чтобы хотя на минутку увидеть в окне его тень, и, если это удавалось, ликованию ее не было предела. Отец Иоанн сам как-то в храме обратил внимание на столь усердную богомолицу, велел ей зайти за книгой, затем он поручил Вере Ивановне переписку дневника и, наконец, взял к себе в качестве письмоводительницы. Означенное послушание она несла до самой смерти Батюшки и была постоянной его спутницей при путешествиях. Дорожа доверием святочтимого пастыря, Вера Ивановна всеми силами служила ему и однажды, оберегая его покой, едва не лишилась руки.

Дело было так: на вокзале народ ломился в вагон, куда вошел отправлявшийся в поездку Батюшка. Вера Ивановна заграждала вход. Кто-то в порыве негодования захлопнул дверь, прищемив ей пальцы. Но гораздо больше нравственных страданий перенесла она из-за той же преданности. Недовольные почитатели отца Иоанна сильно завидовали близости к нему Веры Ивановны и осыпали ее клеветой и ложными доносами. Отец Иоанн, как прозорливый, зная доброе настроение своей письмоводительницы, не обращал внимания на ее «доброжелателей» и всячески поддерживал верную труженицу.

Когда я гостил в Ваулове, Батюшка дал понять, между прочим, что после его смерти Вера Ивановна будет нуждаться в моей поддержке.

Обращаясь к ней, он сказал: «Позаботьтесь об отце Арсении, он потом пригодится тебе».

Так и случилось: по кончине великого пастыря, всеми оставленная, она приехала в Москву. Мне пришлось хлопотать об устройстве ее, но нелегко это было ввиду той человеческой злобы, которая окружала ее. К тому же я не имел особого веса и не мог чем-либо помочь; даже в женских обителях не встретил сочувствия, несмотря на то, что митрополиты Владимир и Макарий дали Вере Ивановне свои рекомендации. Одна только игуменья московского Новодевичьего монастыря Леонида отозвалась на мою просьбу: определила ее в свою обитель, разрешив принять мантию с именем Иоанны. К сожалению, немного оставалось ей жить, так как от неприятностей и невзгод у нее развилась чахотка. Отправленная на лечение на Кавказ в Команский монастырь святого Иоанна Златоуста³¹ в качестве казначеи, она здесь не только не поправилась, но от сырой местности окончательно расстроила свое здоровье. Еле живая, Вера Ивановна вернулась в Новодевичий монастырь, где в скором времени мирно почила о Господе, имея перед собой портрет отца Иоанна, на который молитвенно взирала до последнего вздоха.

По распоряжению игуменьи Леониды похоронили ее с честью. Отпевал я ее в соборе при полном освещении, в присутствии многих сестер и пении всего монастырского хора. Считаю своим долгом всегда помнить Веру Ивановну, облегчавшую мне доступ к отцу Иоанну. Со слов ее и что сам знаю, передаю следующее о великом кронштадтском пастыре.

В отрочестве с трудом давалось отцу Иоанну учение, но детская слезная молитва ко Господу открыла ему разум, помогла окончить курс семинарии первым и поступить на казенный счет в Петербургскую академию.

В молодых годах Батюшка видел во сне храм, в который его кто-то ввел. Когда он был назначен в Кронштадт священником, то, войдя в первый раз в Андреевский собор, крайне поразился тем, что последний именно и снился ему.

Первоначальная жизнь в Кронштадте не благоприятствовала пастырским трудам отца Иоанна. Многочисленная семья, куда он вошел, тесная квартира должны были, по-видимому, мешать духовно сосредоточиться, но Батюшка и в такой обстановке сумел развить в себе богомыслие: когда ему трудно было молиться, он уходил за город, чтобы в уединении среди природы созерцать Господа.

С первых шагов пастырства отец Иоанн поставил задачей ежедневно совершать Божественную литургию, но, так как местный причт состоял из нескольких священников, исполнение его желания затруднялось. Ему приходилось выпрашивать разрешение отслужить, на что не все собратия его соглашались. Только заменяя очередного, Батюшка чувствовал себя свободно.

По настроению Батюшка всегда склонен был к духовному созерцанию. Будучи еще молодым, он, идя в храм и возвращаясь оттуда, устремлял к небу взор и воздевал руки как бы на молитву. Непривычная к подобным явлениям толпа готова была считать нового священника ненормальным. Такой взгляд на Батюшку едва не утвердился даже среди его сослужителей по собору.

Живая деятельность его в начале пастырства казалась настолько необычной и новой, что высшее духовное начальство неоднократно вызывало Батюшку для объяснений и готово было наложить на него ограничение, но Господь Сам хранил Своего избранника от несправедливых и ненужных репрессий, доводя постепенно всех нападающих до сознания праведности кронштадтского светильника.

Иногда одолевала отца Иоанна туга душевная, как он сам объяснял, вследствие отхода благодати Божией, но он тогда не ослабевал духом, а продолжал бодрствовать и молиться так: «Ты, Господи, оставляешь меня за грехи, но я не отойду от Тебя, а всегда буду вопить о помиловании».

Испытал отец Иоанн в продолжение своей жизни немало преследований и надоеданий от своих мнимых почитательниц, наносивших ему много оскорблений в храме, однако, как истинный пастырь, имевший о людях всегда ровное, молитвенное святое попечение, он вышел незапятнанным от всех козней дьявольских, возводимых на него через людей.

После совершения Божественной литургии отец Иоанн любил уединяться, чтобы почитать Святое Евангелие, предаться богомыслию.

И это понятно: ум и сердце у него всегда были направлены к горнему, а потому после принятия Животворящих Таин Христовых, когда он входил в реальное единение с Господом, ему особенно не хотелось лишаться духовных плодов Святого Причащения – спокойствия, радости и блаженства, так легко расхищаемых суетой мира. Нередко отец Иоанн читал и объяснял слово Божие и своим близким, что чаще всего случалось в путешествиях на пароходе.

«Благословенны те минуты – говорила мне мать Иоанна, держа в руках Книгу Живота. – Толкования Батюшки были просты, проникнуты глубокой верой и любовью ко Господу. Сердце тогда сильно билось от духовного восторга и утешения».

Спал Батюшка летом и зимой при открытой форточке, так как любил свежий воздух, а если чувствовал холод, одевался потеплее, даже в шубу. Ложась в постель, не снимал подрясника, как бы держа себя всегда наготове к встрече Небесного Жениха, могущего прийти во всякое время; ночью он выходил на прогулку, чтобы насладиться тишиной и полюбоваться звездным небом. Вообще отец Иоанн очень любил природу и особенно растения: остановится, бывало, над каким-нибудь цветочком и долго-долго размышляет, лобызая в нем творческую Десницу Божию. Из всего окружающего он постоянно брал себе повод или тему для богомыслия.

К приносимым деньгам и подаркам отец Иоанн относился различно: от одних отказывался, иными не дорожил, скоро передавая другим, а некоторыми интересовался, очевидно, теми, которые доставляли ему утешение и радость, и все это вне зависимости от их ценности.

Во время Великого поста, по всей вероятности, от чрезвычайных трудов Батюшка почти всегда чувствовал недомогание, так что приходилось бояться даже за его здоровье и жизнь. Но Господь ему помогал. Святая Четыредесятница проходила, и на Пасхе Батюшка поправлялся, расцветал.

Отец Иоанн всех объединял своей любовью; он не страдал узкосословными взглядами. К нему одинаково тянулись священники и монахи, знатные и простые, богатые и бедные. Было приятно служить с ним, так как тогда Престол Божий окружали чернецы и прихожане пастыря, давая тем чувствовать, что Христос одинаково принимает всех в Свои отеческие объятия. Сам из белого духовенства, Батюшка глубоко ценил монашество и был строителем многих женских обителей. Отсюда неудивительно, что он давал советы на вступление в иночество.

Однажды в Великом посту отец Иоанн тяжело заболел: доктора предписали ему скоромную пищу. Тогда он запросил свою мать, благословляет ли она его на это, и получил такой ответ: «Лучше умри, но не нарушай устава Святой Церкви».

Батюшку часто спрашивали (о Толстом) – может ли он покаяться?.. Он говорил: «Нет, так как повинен в хуле на Духа Святаго», причем предсказывал ему близкую смерть, что действительно и случилось.

Отец Иоанн каждую литургию считал за правило говорить поучение, заранее его обдумав, а иногда и написав. Выходя же на амвон, непременно молился: «Господи, помоги мне сказать слово на пользу слушающим».

Батюшка стремился всегда иметь святое, серьезное отношение к Богу и близким. Мы часто поверхностно рассуждаем о предметах веры, а к людям бываем неискренни и недоброжелательны. Кронштадтский же светильник горел духом ко Господу, а в человеке видел образ Его, и потому каждого ценил, уважал и любил.

Отец Иоанн обладал даром слез, которые часто наблюдались у него при совершении Божественной литургии, тайном молитвенном покаянии и духовном созерцании. Слезы эти, как говорил он, не вредили его зрению.

«Ты, Господи, устроил то, что я не боюсь проливать пред Тобой слезы покаяния и умиления, ибо они не ослабляют, а очищают и укрепляют мое зрение.

Слезы мира сего – от печали мирской – ослабляют и совсем ослепляют человека много плачущего, а слезы благодатные производят противное действие. За сие и за все благое – слава Богу»³².

Батюшка часто в своих проповедях указывал на близкое Пришествие Спасителя, ожидая его и чувствуя, как сама природа готовится к сему великому моменту. Главным образом он обращал внимание на огонь, которым будет уничтожен мир подобно тому, как древний истреблен водой.

«Всякий раз – говорил он, – как я смотрю на огонь и особенно на бушующую стихию его при пожарах и других случаях, то думаю: стихия всегда готова и только ожидает повеления Творца вселенной выступить к исполнению своей задачи – уничтожить все, что на земле, вместе с людьми, их беззакониями и делами». А вот еще подобная запись: «Когда воды земного шара потеряют свое равновесие с подземным огнем и огонь пересилит водную стихию, непрестанно убывающую, тогда произойдет огненный потоп, предсказанный в Священном Писании и особенно в послании апостола Петра, и настанет Второе Славное Пришествие Господа и суд всему миру. К тому времени нравы чрезвычайно развратятся. Верьте, что Второе Пришествие Господа Иисуса Христа со славою – при дверях»³³.

Отец Иоанн в поучениях, беседах и дневниках часто напоминал, что грех, беззаконие томит человека, вселяет в него тоску, терзание совести, и наоборот, свобода от страстей бодрит сердце и освежает весь организм. Здесь сказался духовный опыт Батюшки, неусыпно боровшегося с греховной природой.

Любил отец Иоанн говорить о пространстве сердечном, коего сам постоянно искал и просил у Господа. А определял он это так: это состояние духа, когда не гнетет тебя ни уныние, ни скука, ни страх, ни какие-либо другие страсти. Оно открыто для восприятия духовных благ и переполняется ими. Ему противоположна туга душевная, происходящая от всякого рода скверны и удаления от нас благодати Божией.

Отец Иоанн восхвалял простоту, указывая на то, что Сам Господь есть Простое Существо. Вера, трудолюбие, обходительность, смирение, незлобие, тихость, покорность, послушание – все это, пояснял Батюшка, возрастает на почве простой души.

Отец Иоанн во всем добивался совершенства. Так, признавал только сердечную глубокую молитву, а поспешную и рассеянную считал одним лишь воздухобиением. Придавал значение каждому своему слову, потому никогда не говорил ничего лишнего. Человеческая речь, объяснял великий пастырь, есть образ Слова Божия, и как таковая она должна быть свята и справедлива. Отсюда не должно быть противоречия между словом и делом: что сказано и обещано, то и следует исполнять.

На все члены организма смотрел как на чистые творения, долженствующие возбуждать только возвышенные чувства.

Все земное отец Иоанн переводил на святое, высокое, всемерно старался, если можно так выразиться, «раствориться небесным». Для него везде и во всем был только Бог; вся жизнь, все силы души его направлялись к этому. Иными словами, в духовном кругозоре Батюшки земля сближалась с Небом, и чувства его являлись органом для восприятия не столько внешних, сколько духовных впечатлений.

Отец Иоанн не любил оставаться в долгу у кого бы то ни было, а в особенности у тех, кто ему оказывал услуги. Перед праздниками Рождества Христова и Пасхи им подписывались списки лиц, которым надлежало выдать так называемые чаевые. Сюда входили телеграфисты, почтальоны, полицейские чины и другие лица. Даже в последний год жизни, уже больной, Батюшка не забыл своего обычая и торопился с составлением списков, a то, говорил он, «не успею».

Перенесши в начале 1906 года болезнь, отец Иоанн, доселе бодрый, неутомимый и жизнерадостный, сразу осунулся, подряхлел и стал чувствовать упадок сил, однако не прерывал своей жизненной задачи – ежедневного служения Божественной литургии и посещения страждущих.

Последнюю обедню служил отец Иоанн 9 декабря 1908 года. С этого дня болезнь его приняла тяжелую форму, так что он был принужден прекратить прием посторонних лиц и почти все время полулежал в кресле при открытой форточке. Неосторожный выезд на прогулку 17 декабря в пролетке случайного извозчика еще более усилил нездоровье светильника Божия. Он весь ослаб и 19-го утром уже не мог выйти в переднюю для встречи священника со Святыми Дарами, как делал ежедневно. В предсмертные дни Батюшка иногда стонал, что свидетельствовало о его тяжких страданиях, от всяких лекарств отказывался и пил только святую воду из источника преподобного Серафима Саровского.

Последнее распоряжение сделал отец Иоанн игуменье Ангелине об освящении храма-усыпальницы в Иоанновском монастыре.

Ночь на 20 декабря прошла тревожно; в два часа ночи у него отнялись ноги, и он видимо стал угасать. Пришлось поспешить с литургией – в четыре часа священник пришел уже со Святыми Дарами. Отец Иоанн мог принять только Святую Кровь. После причастия он сам вытер уста и на некоторое время успокоился; проговорив затем: «Душно мне, душно», впал в забытье. Дыхание становилось все тише... Пришедший иерей начал читать канон на исход души, и, когда по окончании подошел к Батюшке, последний лежал неподвижно, с руками, сложенными на груди.

Послышалось еще несколько вздохов, и великий пастырь спокойно предал дух свой Богу. Глаза, доселе закрытые, чуть-чуть приоткрылись, и из них показались чистые, как хрусталь, слезинки. Это были последние слезы праведника.

Умер Батюшка в семь часов сорок минут утра 20 декабря 1908 года на восьмидесятом году от рождения. Во время болезни он был молчалив и крайне серьезен: очевидно, молитвенно готовился к переходу в горний мир.

Отец Иоанн после великих жизненных трудов явился поистине спелым колосом на ниве Христовой, а потому уже не мог пребывать с нами, грешными. Вот почему последние слова его были: «Душно мне, душно», то есть душно в этой юдоли земной.

Похоронили Батюшку в усыпальнице устроенного им в Петербурге Иоанновского монастыря.

Один из священников, присутствовавший при погребении отца Иоанна, ранее довольно критически относившийся к его пастырской деятельности, засвидетельствовал в печати следующее: «Когда я, едва пробираясь через несметную толпу народа, подошел ко гробу Батюшки, то моему сердцу передалось сразу чувство, что здесь молятся не об умершем, а у раки уже прославленного угодника Божия, так как храм оглашался воплями и стонами людей, просивших всевозможной помощи у почившего, в чем, очевидно, сказался духовный инстинкт народа. Еще в большей степени пережил я это во время погребения. Полученное впечатление в корне изменило мой взгляд на кронштадтского пастыря, которого я после этого оценил, полюбил, и молитвою его теперь только и живу».

Я имел счастье видеть и читать дневники отца Иоанна Кронштадтского в подлиннике. Помню, у меня перебывало разной формы и величины шестнадцать тетрадей, исписанных рукой великого светильника. К сожалению, по сложности занятий я не смог в свое время хорошо разобрать и изучить их, а между тем они содержат много интересного. Оттуда извлечены только благоговейные размышления и духовные созерцания, все же дневниковые записи о личных и интимных переживаниях Батюшки – о его непрестанной борьбе с греховными помыслами и чувствами – остались ненапечатанными, тогда как каждая строчка всероссийского пастыря может иметь значение для того, кто по его примеру ищет духовного совершенствования.

Привожу здесь то, что успел выписать из трех тетрадей его дневника за 1904–1907 годы.

На первой странице отец Иоанн делает такой заголовок: «Некоторые заметки о богослужении Православной Церкви на память мне самому и дорогой братии моей – отцам иереям и диаконам, отчасти псаломщикам, 12 мая 1907 года». Написано неразборчиво, и ниже стоит такая приписка: «Едва разобрал слово «отчасти» (читал «о печати»). Как я скверно, неразборчиво, слитно, некорректно пишу, безобразие. 6 июля 1907 г.». (Пример самоукорения. – Примеч. авт.)

29 марта [1907 г.]. Четверг. Согрешил вчера вечером, обошедшись раздражительно и гневно с супругой священника А. Э., разбитого параличом. Мне было неприятно, что она пригласила меня к нему, больному, со Святыми Дарами (на завтра, то есть сегодня), между тем как мне надо [было] торопиться в... в означенные часы. Прошу прощения у Господа в грехах моих. Э. был причащен уже вчера, а сегодня – в другой раз.

30 марта. И во сне я служу предметом насмешливых мечтаний врагов бесплотных, ставящих меня в бесчисленные посмеятельные, глупые положения, недоумения, бессмысленные строительства, потери или устрашающих меня войнами, пожарами, громами, молниями, землетрясениями и всякими неприятными мечтаниями, или оскверняющих сладострастными видами. Окаянен аз человек! Кто избавит мя от тела смерти сея?

4 апреля [1907 г.], среда, 5-я нед. [Великого поста].

Благодарю Тебя, Господи, за вчерашний день и за все дни жизни моей, и за настоящий, встреченный мною во обители моей на Карповке. День пострижения монахинь Анастасии и Анны. Управи их, Господи, во Царствие Твое Небесное.

Молю Господа простить мне вечернее ядение сладкого блюда, которое было для меня нравственно (а не физически) вредно именно как сладкое и очень угодное для плоти многострастной.

1 мая [1907 г.]. Вторник фоминой недели.

Благодарю Господа, принявшего тайное мое покаяние и спасение мне даровавшего. Сколь Ты благ, Господи, и сколь скоропослушлив к кающимся Тебе, Господи! Даруй мне быть верным Тебе всем сердцем моим во все дни жития моего.

5 мая [1907 г.]. Суббота фоминой недели.

Благодарю Господа, даровавшего мне благодать написать слово на 6 мая и напечатать [его]. Слава Тебе, Господи, Премудрость Ипостасная и Слове Божий со Отцем и Духом Святым. Аминь.

26 июня. После литургии.

Благодарю всем сердцем Господа моего за принятие моей покаянной теплой молитвы о помиловании меня и исцелении лютой язвы сердца моего, поразившей его за имеющуюся неприязнь к рабе Божией... – за то, что она становится в храме впереди всех (я ее тайно уничижил и подверг лицеприятию – ведь другим лицам я этого не сделал). Господь исцелил язву мою сердечную и помиловал меня, расположив сердце мое к любви, к миру и уважению ее вместе с другими и дав мне в мире совершить литургию. (Это было во время обедни пред Херувимской.)

28 марта. 10 часов вечера. Благодарю Господа, неоднократно спасавшего меня от грехов моих, от гневных и неприязненных движений сердца моего окаянного после тайных молитв покаяния в экипаже, в обители и в келье моей. Глубоко я сознавал и чувствовал в сердце свои грехи и обличал, укорял, осуждал себя и молил Господа милосердием Его безмерным простить грехи мои, излечить сердце мое добрым изменением, умиротворить, очистить, обновить, растворить его благодатью Духа Святаго – и я не посрамился во все разы, сколько ни призывал имя Господне в покаянии нелицемерном. Слава Господу, в милости непобедимому.

19 августа. Ивановский монастырь.

Ночлег. Во сне пред пробуждением в половине седьмого видел знаменательный сон: не в домах, а на крышах домов или дач видел ликующий народ со свечами; в числе прочих видел своячениц моих Александру и Анну Константиновну, и жену мою. Какое-то общее радостное настроение, праздничное, с коим я и поздравил своих, назвав поименно. Мечта ли обычная или предзнаменование какого-либо торжества? Дай Бог!

Вследствие излишества в пище и сладкопитании (стакан чаю сладкого с сухими кренделями на пароходе «Любезный») и сна на пароходе я удобно подвергся искушению раздражения на ездившую со мной Веру Ив. – за то, что она возила меня по очень грязным квартирам, где я испытал сильное стеснение от народа. Это – раз, другой – за то, что она очень далеко повезла, почти к Воронцовскому подворью³⁴, к сыну Е.И. В.; тут я крепко рассердился на то, что она не назвала улицы, куда везет. Но я покаялся всем сердцем в своем нетерпении и своенравии, обвинил себя самого, а В.И. оправдал как кроткую и смиренную. Да, я нарушил главизну Закона Божия – любовь к ближнему. Безмерно милостивый Господь помиловал меня от скорби и тесноты, дал мир, исцеление и дерзновение. To же было и в обители моей, где Господь принял мое покаяние, дал мир и избавил от скорби.

Ловит и ловит, непрестанно ловит вселукавый и всезлобный враг. Сегодня в церкви Дома трудолюбия в Кронштадте ловил и томил меня неприязнью и каким-то уничижением, ревностью и завистью к моему соборному псаломщику из-за того, что он очень резко выделялся своим голосом при пении литургийных песнопений. С трудом я сломил насилие врага, опаление и уязвление и только тайным покаянием и молитвою одолел его, вынимая части из просфоры в умилостивление Господа. Как нужно жалеть род христианский и нехристианский, страдающий волею и неволею, ведением и неведением от диавольского насилия и прелести.

5 сентября [1905 г.].

После литургии и елисеевского обеда в СПб.

Благодарю Тебя, Господи, за совершенную в умилении сердца литургию и за прочтенную искренно и громко молитву о победе над врагами, и за одоление благодатью Твоею искушений, во время обеда и после него бывших.

26 сентября. Господь явил во мне сегодня во время литургии безмерную силу Своей благодати и такую же крепость благоутробного милосердия Своего за веру и тайное покаяние мое. Особенно сильно было и быстро, как молния, искушение на великом входе со Святыми Дарами, когда враг приразился к сердцу моему острою неприязнью к жене NN, да и к нему самому, за то, что она стала за решетку на солее, куда запрещено было всем становиться. Но быстрым в тайне покаянием и самоосуждением я привлек милость и помощь Божию и мир душевный и всю остальную часть литургии служил мирно, благодатно, причастился так же. Но с причастниками, неистово подходившими, смутился, раздражился и врага потешил своим гневом. Глубокое мое покаяние, однако, Господь принял и помиловал меня. О как ловит окаянный! Трезвитесь, бодрствуйте, ибо супостат ваш диавол ходит как рыкающий лев, ища кого поглотить.

31 октября. В Кронштадте, в Доме трудолюбия, когда ходил с молебнами и причащал больных приезжих, ходила за мной из квартиры в квартиру пожилая дева A., домогавшаяся частицы для причащения своего. В запасе оставалось мало частиц – надо было приберегать для больной в Ораниенбауме, – и я очень рассердился на А. и резко отогнал от себя и E., ее сродницу, ходатайствовавшую за нее; и вот я прогневал своим раздражением Господа, Источника, Основания любви, и ближних моих огорчил, и тяжело мне стало, очень тяжело. Я стал каяться Господу, много каяться и тут, и на пароходе «Любезный». И Господь простил мне тяжкий грех. Вперед урок: относиться ко всем кротко, снисходительно, терпеливо, любезно.

Именующиеся духовные чада мои, доселе уже несколько лет причащаясь ежедневно Святых Таин Христовых, не научились послушанию, беззлобию и любви долготерпящей и предаются озлоблению и непокорности, и это тогда, когда словом церковным поучаются ежедневно вере и христианским добродетелям. Господи! Что мне с ними делать? Научи Духом Твоим Святым, как исправить их? Как с ними поступить? Как и когда их допускать к Чаше Жизни? He давать ли им епитимии? He лишать ли их на месяц и более общения, да научатся нелицемерно, со страхом, с глубоким смирением и любовью к ближним сообщаться с Тобою, Небесным Творцом, незлобивым и кротким? Но и меня самого, врача других, исцели, Господи, ибо я непрестанно согрешаю после причащения Святых Таин.

14 ноября 1906 г.

Вспомнил я свою Санкт-Петербургскую академию и жизнь мою в стенах ее, которая была не безгрешна, хотя я был весьма благочестивым студентом, преданным Богу всем сердцем.

Грехи мои состояли в том, что иногда в великие праздники я выпивал вина, и только один Бог хранил меня от беды, что я не попадался начальству Академии и не был выгнан из нее, как был выгнан студент Метельников (Вас. Иванович из Нижегородской семинарии), напившийся до бесчувствия и отморозивший себе руки за стенами Академии. (Ворота были заперты на ночь, и он не мог попасть в Академию.) Благодарю Господа за милость и сокрытие моих грешных поступков. A то еще был случай: в один двунадесятый праздник было приказано мне за всенощной стоять и держать митру архимандриту Кириллу³⁵, экстраординарному профессору и помощнику инспектора Академии, и я [митру] не снял и потом, когда товарищи заметили, зачем я это сделал, ответил: «Сам снимет». Как мне сошла эта грубость, не знаю, но только архимандрит, видимо, обиделся на меня и по адресу моему на лекции в аудитории говорил очень сильные нотации, не упоминая меня. Он читал Нравственное Богословие и был родственник ректора Академии епископа Макария Винницкого³⁶. Чту почтенную память вашу, мои бывшие начальники и наставники (Владыка Макарий, инспектор архимандрит Иоанн (Соколов)³⁷, лектор Богословия и профессор архимандрит Кирилл), что вы снизошли ко мне и не наказали меня соответственно вине моей и дали мне возможность окончить счастливо и получить академическую степень кандидата богословия и сан священника. Благодарю Господа, долготерпевшего мне во все время моего воспитания, ибо в училище и в семинарии я прогневал Его грехами, хотя всегда каялся, и часто со слезами самыми горячими. Слава Тебе, доселе долготерпевшему мне!

Благодарю Господа, многократно совершавшего во мне чудеса милости и благопременения мира, обновления, свободы, дерзновения в молитвах за людей в разных домах и квартирах столицы. Слава Его благопослушеству, благоуветливости, милосердию и силе, животворящей нас, умерщвленных грехами различными.

Господи, исторгни из сердца моего жало вражие и росу благодати Духа Твоего пошли мне, оживотворяющую и прохлаждающую сердце мое. Вижу прелесть лукавого.

Господи, отыми от сердца моего вражии наваждения и всегда свободным яви его через покаяние. «Кто Бог велий яко Бог наш! Ты еси Бог творяй чудеса; сказал еси в людях силу Твою» – в бесчисленных делах Твоих, – и Церковь непрестанно воспоминает и прославляет все великие дела Твои в мире и в Церкви Твоей. Слава Тебе, Господи, слава Тебе. Буди! Буди!

19 апреля 1905 г. Вторник Святой Пасхи.

Благодарю Господа, изгнавшего из сердца моего прелесть греха по тайной молитве покаянной и освободившего меня от плена греховного, и даровавшего мне свободу от греха и мир. Просвети, Господи, сердечные очи мои светом разума Святаго Евангелия Твоего.

2 мая. Благодарю Господа за день сей, благоуспешно проведенный милостью и содействием Божиим в молитвах за людей, пригласивших меня в Петербурге. Благодарю и за написанную проповедь на 8 мая (Иоанна Богослова).

24 и 25. Бесплотный злодей искал и ищет сделать для меня противным молодого врача, данного мне профессором, и возбуждает жалость к внушительной сумме денег, которую он выговорил за два месяца. Но Ты, Господи, разруши коварство врага!

8 мая. Искусился лицеприятием, презорством, гордостью, неприязнью к нищим, не имеющим определенного занятия в Кронштадте и часто приступающим произвольно, без спросу у меня, к Чаше Причащения. Каюсь в этом в глубине души, ибо прогневал я Господа моего лицеприятием и диавольскою неприязнью, и впредь делать сего никак не хочу. Прости мне, Господи! Запечатлеваю мое покаяние начертанием сим.

13 сентября 1904 г. Сегодня утром, часа в четыре, во сне как наяву очутился я будто бы в Ясной Поляне; ко мне приходит от графа Толстого какой-то его родственник и говорит: «Граф Толстой очень болен и зовет Вас к себе помолиться». Я с удивлением спрашиваю: «Неужели? Сейчас иду». И думаю: как с ним встречусь и что буду говорить? Впрочем, думаю, Бог научит, что говорить, на Heгo я надеюсь, Источника премудрости. И стал собираться к нему. Но жаль, что проснулся... Что это значит?

[17 мая] Благодарю Господа, внявшего вчера (16 мая) при служении литургии молитве моей тайной и даровавшего мне вместо тесноты простор и мир сердечный со служением покойным и умиленным. Благодарю Господа, умирившего сердце мое, смущенное клеветой писак «Санкт-Петербургского Листка». Слава, Господи, всегдашнему благопослушеству Твоему к моим молитвам. Но услыши молитвы мои о даровании совершенной победы Русскому воинству, морскому и сухопутному.

Мне же да не будет хвалитися токмо о кресте Господа нашего Иисуса Христа: имже мие мир распяся, и аз миру (Гал.6:14). Распят ли я миру?

20 мая. Отправляясь из женского Ивановского моего монастыря на машину Николаевской железной дороги, я сильно искусился через нищих мальчиков (лет девяти-десяти), неотступно преследовавших мою карету и просивших подачку. Я рассердился, озлобился на них за вторичное прошение (им дано было по рублю, хотя не всем), и меня оставила благодать Божия, я впал в сильную скорбь и тесноту сердца при воспламенении от адской злобы и с трудом умолил Господа, да простит мне грех неприязни, жестокосердия, скупости и сребролюбия, и только в вагоне при настойчивой тайной молитве покаяния сподобился прощения грехов моих и мира, и простора сердечного. He попусти, Боже, впредь доходить до подобного состояния душевного и научи меня всегда жалеть нищих и сострадать им, ибо рука моя доселе не оскудела от подаяния.

Сегодня 25 мая. Благодатью Божией изгнал я бесов из женщины, которая восемнадцать лет страдала от них. Господи, благодарю Тебя за милость и силу Твою, явленную в прогнании демонов из рабы Твоей, крестьянки Ярославской губернии.

[1904 г.] Тяжкий нравственный вред я причинил себе 2 мая (в воскресенье), без нужды поев яичницы с черным хлебом и ухи из свежего налима весьма мало; тягота на сердце и пустота были всю ночь, и не мог я покойно спать. Благодать Божия оставила меня, грешного, за чревоугодие и алчность. Впредь не ужинать никогда. Как легко бывает на душе, когда желудок пуст.

В 12 часов ночи (на 23-е мая). Благодарю Господа, услышавшего тайную молитву мою и явившего мне великую и богатую милость, и избавившего от тли падшую душу мою.

Благодарю Господа, избавившего меня во время литургии верных от смущения и тесноты, возникших в душе при виде дыма от задуваемых ветром свечей на престоле, коптивших, как казалось, митру на мне (пожалел, значит, чтобы не закоптилась – тщеславие и суетность в такие минуты!). Но Господь послал в мое сердце истину Свою и благодать Свою, и я одолел мечту врага, смущавшего меня пристрастием к тлену и праху. Успокоившись, я совершил службу непреткновенно и сказал доброе слово верующим, предстоявшим в храме, об отдании Пасхи, о доказательствах воскресения мертвых из природы, которая зимой цепенеет и мертвеет, a летом оживает, укрепляется и благоухает.

В другой раз Господь избавил меня от большого смущения, скорби и тесноты, постигших меня, когда мне доложили о большой сумме, данной одному человеку за сопутствие мне, которое я ценил гораздо менее, и я было к нему охладел. Но, взвесив в мыслях те суммы, которые получаю даром от других в разное время, и сумму, которую потребовал от близких моих спутник мой и которую не я платить буду, успокоился благодатью Божией и неприязнь преложил на приязнь к нему.

Но вечером, часов в одиннадцать, враг бесплотный еще сильнее напал на меня через тот же помысел, через то же пристрастие к деньгам – я долго боролся с врагом и наконец именем Господним победил его мечту и козни злейшие и успокоился. Благодарю Господа, Победителя ада, за все Его благодеяния духовные и вещественные, благодарю Тебя, Владыко прещедрый! Утверди во мне сие, еже соделал еси, Владыко, и царствуй во мне.

Слышу, старец Гефсиманского скита, что близ Сергиевой лавры, отец Варнава недоброжелательно обо мне отозвался. Что я ему сделал? Нужно помолиться, чтобы Господь примирил наши сердца.

Сегодня ко мне приходила жена моего бывшего секретаря и много мне наговорила дерзостей. И это за то, что я всячески поддерживал ее мужа, заботился о [их] семье. Признаться, я не выдержал и резко попросил ее оставить мой дом.

28 мая [1905 г.] Суббота no Вознесении.

Ночь провел покойно, только чувствовал небольшой озноб в спине. Надел потеплее подрясник. Утром встал здоровым.

Но на душе и в теле было сильное уныние, помолился довольно лениво. Пришедши в церковь, ощущал сонное уныние и неприязнь невольную ко встречающимся по дороге и в храме. Тайно помолился Богу о моей перемене сердца, о даровании кротости, смирения, любви и сердечном расположении ко всем, и Господь дивно изменил состояние духа, дав спокойствие и незлобие, совершенно к лучшему изменил мой внутренний мир.

Я спокойно, торжественно читал канон и потом совершил Литургию. В середине ее враг усиливался поколебать мой мир пристрастием сердца к блестящему тлену (митре) – пожалел, чтобы не задымилась (от горящих свечей и кадила) – и теснотой и бессилием сердечным, но верою, тайной молитвой и теплым покаянием воспрянув, я одолел вражие наитие и успокоился. О сколь хитер, тонок и неусыпен враг, а наши глупые пристрастия сколь велики!

Затем я умиленно, со слезами совершил Литургию и проповедь сказал смело, сильно и сердечно.

30 мая [1905 г.]. Понедельник перед Троицкой неделей.

Благодарю Господа, принявшего тайное мое покаяние глубокое и помиловавшего меня, и давшего мне благодать мира и обновления, правды и святыни. Близ Господь всем призывающим Его во истине.

12 часов ночи, 31 мая.

Благодарю Господа, принявшего тайное покаяние мое в судительных и резких словах о Правительстве Русском, допустившем своими неправильными действиями Японскую войну; скорбь и теснота отошли от меня, и мир Божий воцарился в сердце моем с простором душевным. Слава Тебе, Всеблагому и Всеблагоуветливому Спасителю моему.

2 июня, вечер, 6 часов.

Согрешил перед Богом, разгневавшись сильно на Е.М., впавшую в большую погрешность против меня и всех плывущих на пароходе: заставила себя ждать долго и напрасно, когда надо было торопиться. Я сильно озлобился. Господи, научи меня благости, тихости, ожиданию в терпении и долготерпению. Измени мое сердце изменением всепрощения, благости, кротости, незлобия. От Тебя ожидаю всепрощения; даруй мне и самому простить виновную. Буди!

15-го служил в ... соборе благодатно, со слезами; на литургии верных враг бесплотный сильно отрывал сердце мое от любви Божией и от сознания своей духовной бедности пристрастием к суете – к митре, как бы не задымить ее кадильным дымом; от этого безумия я избавился с трудом только тайною молитвою покаяния. Какое глупое сердце! Какое нелепое пристрастие! А сколько у меня митр – до двадцати! А я уже старик! Кому они достанутся по смерти? Разве износить их? За мишурой ли ты гонишься? За красотой ли прелестной, исчезающей? За узами или путами, связующими твою душу и охлаждающими ее к Богу, и лишающими общения с Ним, как недостойную? Прекрасно охарактеризовал святой апостол Иоанн Богослов всю прелесть плоти нашей и мира грешного: ...все, еже в мире, похоть плотская, и похоть очес, и гордостъ житейская, несть от Отца, но от мира сего есть. И мир преходит, и похоть его: а творяй волю Божию, пребывает во веки (1Ин.2:16:17).

От гордости и тщеславия происходит желание пышно и красиво одеваться, поэтому презирай блеск внешний; блистай тайно, внутри – духом.

2 мая. Убей во мне, Господи, всякое плотское греховное стремление, оскверняющее меня и разлучающее от Тебя, Источника жизни и святыни. Буди!

Господи, болит душа моя грешная тлением. От тли избави мя Духом Твоим Святым. Вижу плоты из многих дерев, и сжимается сердце мое: зачем, думаю, истребляют леса и оголяют землю, а богачи наживают огромные капиталы и плохо, скудно оплачивают труд простолюдинов, крестьян. В Архангельске лесопромышленники наготовили горы бревен и досок для продажи англичанам. Но что тебе за дело, что лесами торгуют и лесопромышленников обогащают? Уж не жаль ли тебе, что и луга косят, и сено убирают, и нивы пожинают, и хлеб в житницы убирают? Уж не жаль ли тебе, что и солнце лучезарное светит и всю землю освещает и оживотворяет? Горняя помышляй, человек, а не земная. О как хитер враг бесплотный, уязвляющий сердце пристрастием к тленным вещам видимого мира, – сердце, которое должно быть храмом Божиим.

18 июня.

Один день я остался без службы Божией и почувствовал в себе оскудение духовной жизни, оскудение благодати, присутствие греховной силы, нужна была немалая борьба с греховными усиливающимися влечениями. Служба и Причастие Святых Таин обновили мое существо, и я воспрянул, как от сна. Слава Богу! ... Аще не снесте Плоти Сына Человеческаго, ни пиете Крове Его, живота не имате в себе (Ин.6:53). Истинно слово Владыки и Бога моего.

Утро 19 июня. Во всю ночь тревожили беспокойные сны. Сердце непокойное, холодное, напоенное дьявольским смятением и удрученное теснотой. He оттого ли, что я ел скоромную треску и нарушил таким образом пост, да еще не помолился усердно на ночь: тайно, без поклонов совершил правило пред причащением. Господи, помилуй.

Вчера (18 июня) в постный день я позволил себе, вопреки церковному установлению, под предлогом физической немощи лакомиться скоромной пищей и поесть более потребности свежей трески и тем дал большую поблажку плоти своей. И она наказала меня тем, что я дурно спал всю ночь, с тяжелыми снами, с холодом и скорбью сердца, с очевидным оставлением благодати Божией, с ненормальным пищеварением, со слабостью во всем теле, с тихостью в выговоре слов при богослужении в сельской церкви (было очень много народу). Но причащение Святых Таин меня оживило и утешило. Слава Богу! Осторожность нужна во всем после бывшей болезни и по преклонности лет.

22 июня. Екатеринбург. В ночь на это число во время следования по железной дороге враг рода человеческого и мой представлял моему душевному взору удивительные адские фантасмагории. (В посту вижу повсюду на улицах множество нарядившихся в самые причудливые маски и костюмы, рыскающих по улицам с диким хохотом, или [вижу], будто бы я пришел служить в Казанский собор, прошу у священника служить с ним, хочу надеть подризник, а в рукава не влезают руки – рукава зашиты и рук не пропускают, а другого подризника нет, [я] принужден [был] ждать и не дождался, и обедню совершили без меня: досадно и обидно!) Итак, всякие насмешки чинит мне враг во сне; многие и другие призраки были, но не упомню.

22 июля. Служил литургию в Екатеринбурге, в женском монастыре Марии Магдалины³⁸, при десяти священниках и пяти диаконах. Господь дал обильные слезы умиления. Во время причащения Святых Таин враг бесплотный запнул было меня на минуту, сопротивляясь Истине Божией через дебелость сердечную, но благодать при моем усилии рассеяла мираж вражий, и я успокоился, обновился, возрадовался и проповедь краткую сказал на тему «В дому Отца Моего обители многи суть». Сказал содержательно и складно в присутствии Преосвященнейшего Владимира. Божий он человек: умный, наблюдательный, твердый в правде, скромный, кроткий, благолепный.

Господи, даруй мне благодать не прилепляться к вещам мира сего (потерял гребенку).

Вождь нашего воинства А.Н. Куропаткин³⁹ оставил все поднесенные ему иконы в плену у японцев-язычников, между тем как мирские вещи все захватил. Каково отношение к вере и святыне церковной! За то Господь не благословляет оружия нашего, и враги побеждают нас. За то мы стали в посмеяние и попрание всем врагам нашим.

Согрешил я пред Тобою, Господи, испытующий сердца и утробы, позавидовал автору сочинения «Начало и конец видимого мира»⁴⁰, что он, светский человек, более меня, академика и священника, сведущ в богословии и составил свое сочинение премудро, глубокомысленно, просто!

26 июля. Пять суток (20–24) был в отлучке с судна «Св. Николай», [следуя] по железной дороге из Котласа в Екатеринбург. Благодарю Господа за весь путь и за все, что я испытал в городе Екатеринбурге, за всю любовь населения ко мне, за все горячее расположение, которое я видел в продолжение трех суток. В конце обратного пути Господь скоро и державно избавил меня от тайного искушения по поводу воспоминания о лукавом отношении ко мне (годов десять тому назад) епископа, ныне архиепископа А.⁴¹, в мире Алексея Добрадина, бывшего студентом Санкт-Петербургской академии в 1851–1852 и 53 годах. Я осудил себя искренно в неприязни и просил Господа изменить мои чувства к нему на приязненные и доброжелательные, что и дал Господь. Другое подобное чувство неприязни и подозрения было к сурской начальнице женского монастыря монахине Порфирии⁴², и за покаяние Господь переменил мои чувства к ней неприязненные на дружественные, благодатные и доброжелательные, и я успокоился. (Утро, 2 часа ночи).

Недостаток мой. Испытания меня святым Ангелом Хранителем. Спал я днем на пароходе «Св. Николай» в четыре часа. Сон. Будто я в школе, в семинарии, учеником, вместе с мальчиками, коих учитель спрашивает урок; учитель же как будто Михаил Иванович Сибирцев или Михаил П. Деплоранский⁴³. Я неисправен и боюсь, что вот вызовет к ответу; и думается – не вызовет, a то думаю – ну как вызовет! Неловко, вызывает. Смущаюсь и думаю: о чем спросит? Вдруг он просит меня отслужить панихиду. Спрашиваю: «За кого молиться?» Отвечает: «За Иоанна Цветкова», а он (товарищ по Академии и священник) протоиерей был в Кронштадте. А я по смущению бесовскому за покойников молиться твердо не умею. Молюсь и робею, диавол смущает и вземлет слова от сердца, кое-как выговорил ектению и даже молитву: «Боже духов и всякия плоти...» Кончил, смотрю – как нравится моя ектения экзаменатору. Вижу, что не совсем доволен, и я не доволен. Да и как же, когда окаянный смущает и крадет слова и я не могу справиться с ним и с собой. Проснулся. А в самом деле надо молиться за отца Цветкова и Михаила Деплоранского. Цветков плохо жил, пиво пил и нечто другое творил. Прости ему, Господи!

28 июня [1905 г]. Вторник. Служил литургию вдвоем с отцом Феофаном без диакона; он был вместо диакона и за второго священника. Читал я каноны: умилительный, покаянный, Предтече и бессребреникам Киру и Иоанну. Благодарю Господа за дар литургии и за причащение Святых Таин; причастил и служащих на пароходе.

Господи, еще я сильно тяготею к земле, еще я ревную к лукавнующим и обогащающимся быстро за счет бедного русского народа лесопромышленникам архангельским, преимущественно немцам, евреям и отчасти русским (Николай Осипович Шарвин). Последний особенно богат: забыл Бога, Церковь, бедных. Суди их, Боже Праведный!

Господи, за все благодарю Тебя, и за немощи и болезни. Благодарю Тебя, что они сносны и терпимы.

9 июня 1907 г. Доселе еще я не научился ненавидеть грех, доселе еще я сочувствую греху в себе или в других, хотя скоро опамятоваюсь и осуждаю себя и признаю нелепость и противность его заповеди Божией и моему истинному благу. Окаянен я человек, кто мя избавит от тела смерти сея?

Враг бесплотный, внутри нас, в сердце нашем гнездящийся, постоянно старается высмеивать, осквернять мысленно природные необходимые члены, созданные Творцом для естественных отправлений, а то и святые лица и предметы, достойные всякого уважения, а уж какие истории делает над ними во сне, какие строит химеры, описать невозможно. Вспоминаю бесовские хвастовства у Игнатия Брянчанинова: «Наше время, наши годы»⁴⁴. Да, ваше время и область тьмы (Мк.7:21:22)!

Как наяву, так и во сне враг льстит и борет души и мою душу бесчисленными греховными мечтаниями. Господи! Помоги мне побороть его. В Будущей жизни и на ум не придут такие грехи и погибнет память их, но будет тогда только правда и святость, мир и блаженство нескончаемое.

13 июня. Каждый час и минуту я должен внимать себе, чтобы не дать воли дикому ослу – моему ветхому человеку – исполнить свою ослиную пагубную волю и подвергнуть меня бесчисленным опасностям греха и нарушить праведную и блаженную волю Бога моего.

11 июня 1907 г.

Проклинаю мирскую, плотскую страсть неподобную и хочу всем сердцем возненавидеть ее и не мечтать о ней, и благоговеть пред законом чадородия и пред вратами жизни, коими я вошел по милости Божией.

Господи, проклинаю все сладострастное, бессмысленное и пагубное и не хочу исполнить его. Но грешен я пред Господом, делая уступку плоти, в чем и окаяваю себя.

Ветхий, бессмысленный, страстный человек всем соблазняется и от всего смущается, даже всеми святыми вещами соблазняется и собственным телом. Как надо постоянно презирать своего ветхого человека, не следовать ему, распинать его, по меткому выражению церковной песни: «...и дея учил еси презирати убо плоть, преходит бо...» (тропарь преподобному).

Господи! Прости мне мое сладострастие: я пожалел приготовленного для меня меду для питья, выпитого в пути со мной. (24 июня 1907 г.)

25 июня. Каким бедам и насмешкам подвергает меня враг во сне, какие мечтания неподобные, нелепые сновидения внушает – высказать невозможно! Уж и лиходей проклятый! Но причины таких вражьих мечтаний находятся во мне, многострастном. Помилуй мя, Боже, no велицей милости Твоей.

27 июня 1907 г. Ну уж и враг рода человеческого. Хитер он на выдумки и мечтания во время моего сна! To с папами и кардиналами вводит меня в любезное общение, непременно любезное, заискивающее – с моей и их стороны, то с царскими чиновниками разных рангов и на свидание с царем влечет, как бы требующими от меня материальных жертв, а я жертвую скупо, неохотно, ссылаясь на мои монастыри, требующие материального пособия.

Господи, расположи сердце мое к памяти бывшего митрополита Исидора⁴⁵, сурово, гордо всегда принимавшего меня, а, впрочем, и не лишавшего меня земных наград и тщетных славиц – крестов и орденов.

Вечная ему память!

23 июня 1907 г. Когда будет конец многострастной, несмысленной, похотливой плоти моей, навыкшей с юности всякому греху? Когда я прокляну и совершенно презрю ее, окаянную, богопротивную, лживую, льстивую, пагубную? Ведь она, окаянная, отвлекает меня от любви Божией и нудит не радеть о душе бессмертной, которая создана по образу Божию. Что за бессмыслие! Что за безумство! Что за навыки! Господи, помилуй!

Мне ли ревновать, обогащенному Богом всеми дарами Неба и земли, ежедневному причастнику Божественных Таин, имеющему в обетовании Вечную Жизнь, создавшему обители во славу Божию, храм великолепный на родине, школу церковноприходскую, получившему в удел для обителей множество земли с лесом и всякими угодиями, имеющему подворье монастырское в городе Архангельске⁴⁶, получившему от Бога добрую славу и великое повсюдное расположение ко мне простых верующих людей русских, имеющему достаток, всякую пищу и одеяние как священное, так и мирское? Главное же это то, что я обладаю Источником Неоскудевающим – Богом, Который дал Себя Самого мне в достояние неотъемлемое. Итак, помилуй, Господи, меня, раба Твоего! И не дай мне ревновать лукавнующим и творящим беззаконие, ибо, как трава, они скоро иссохнут и, яко зелие – злак, скоро отпадут. Да взираю на Небо и на уготовленные мне блага. Господи, отврати очи мои, еже не видети суеты (Пс.118:37)!

Господи, благодарю Тебя, ибо Ты изменил душу мою изменением благодатным, даровав мне мир и пространство сердечное с правотой духа моего.

29-е. Утро. Всякую ночь злые демоны поят меня презрением и насмешками. Под видом учителей средних и высших учебных заведений, директора и коллегии преподавателей они посмеялись над книгами моими, прекрасными, духовного содержания, коим я просил дать место в библиотеке. Ловко. А потом, когда я уходил от них с бесчестием, один из них подшутил, сказав, что он выписал мои слова. Я поверил и поблагодарил за честь. Все это будто наяву.

Согрешил: вечером лишний раз попил чаю и поел булочки рыхлой на сахаре. He надо было. Я раб чрева и раб многострастной плоти! Доколе ты будешь коснеть в узах тления? Доколе не вознесешься к нетлению, к Небу, к вечному, непреходящему? А между тем ты причащаешься почти ежедневно Святых Животворящих Таин!

В городе Кириллове заезжали на подворье Леушинское к игуменье Таисии минут на десять, а оттуда в усадьбу купца кирилловского Григория Александровича Валькова и супруги его Елены Алексеевны; угостившись обедом, отправились оттуда в ферапонтову обитель, где ночую и служу завтра литургию. При въезде в усадьбу Валькова в ветхом человеке моем возникла зависть к дешево купленному имению и благополучию Валькова. Сердце сжалось и лишилось благодати. Я тогда тайно принес покаяние Господу от всей души, и Господь помиловал меня, простил, отъял грех, умиротворил душу, дал ей простор и дерзновение. Слава Господу, скоропослушливому и благоуветливому!

19 июля, 7 час. утра. Во сне ночном враг всяким образом издевается и коварствует надо мной. Молиться надо усерднее на ночь и просить Господа послать мне Ангела святого, чтобы он окружил меня святыми видами и святыми, чистыми, назидательными сновидениями. Нужно непрестанное к себе внимание и хранение ума и сердца от помыслов суетных и чувств греховных, житейских и страстных, и наполнение души своей помыслами и чувствами святыми, образами чистыми, божественными. Елика суть истинна, елика чиста, елика пречиста, елика достохвалъна, елика прелюбезна... Сия помышляйте, и Бог любве и мира будет с вами...

2 июля. Положение ризы и честного пояса Пресвятыя Богородицы. Служил в городе Череповце в подворской Леушинской церкви. На утрене каноны (два) читал с воодушевлением; литургию служил благоговейно. Враг усиливался занять душу пристрастием мирским, но я благодатью, призванною тайно, победил. Служил умиленно и со слезами, причастился животворно. Причастников-младенцев множество, мирян не очень много, человек сорок. Под конец раздражился минутно на неумелость матерей – крестьянок и мещанок – подносить ребят и на упорство младенцев. Благодать мира оставила меня; вошел огонь адский, овладели мною смущение, скорбь и теснота. Немедленно осудил себя, призвал безмерную благость Божию помиловать меня и изменить во благо сердце мое. Господь принял молитву и помиловал. Благодарю Господа!

3 июля 1905 г. Воскресенъе.

Совершил литургию в Леушинском соборе в сослужении отца архимандрита Игнатия (наместника Патриарха Антиохийского), местных священников Клавдия и Николая и двух диаконов Александра и Иоанна. Предварительно прочел: каноны Святой Троице, воскресный, крестный и Богородице, антифоны воскресные и седальны, стихиры на хвалитех, стихиры святым, мученику Иакинфу и канон святителю Филиппу со стихирами на хвалитех.

Обедню совершил благодатно и умиленно; искушения злобного врага на утрене и литургии благодатию Христовою победил; говорил слово о сотнике верующем, просившем Господа исцелить слугу его; говорил о силе веры, о неверах наших русских, об изгнании неверных сынов Царства, или Церкви, об интеллигенции неверующей, о Толстом и его последователях, о развращении нравов русских, о неверии и отпадении от Божьей Церкви, богослужения и [о] неверии в Евангелие.

Причащая народ, согрешил лицеприятием, неприязнью и привередством ко вновь прибывшим в Леушино женщинам, ничего не делающим, а только рыщущим по миру с не внушающим доверия, неблагообразным видом. Я согрешил и глубоко покаялся в этой вине и молил сильно Господа простить мне эти грехи и изменить добрым изменением сердце мое, изменить на любовь, бесстрашие, благость, нелицеприятие – и Господь совершил во мне чудо воскресения души из мертвых, ибо она была умерщвлена греховным чувством злобы и лицеприятия. Благодарю Господа, Жизнодавца Всещедрого.

4 июля [1905 г.]. Понедельник.

Благодарю Господа за утреню и литургию, за мирное и прочувственное служение ее, за неосужденное причащение Святых Таин и избавление от скорби и тесноты, постигших меня за лицеприятие к кронштадтским странникам, без разрешения приходящим к Причастию Святых Таин.

Господи, очисти душу мою от всякой скверны плоти и духа. Аминь. Господи, даруй мне Тебя Единого иметь в сердце моем. Ты – Источник всех благ. Ты – Источник жизни, света, мира, радости, силы!

Чем более держишь себя в постели поутру или днем, тем более хладеет сердце к Богу и молитве, к духовной жизни; то же бывает, когда человек кушает и пьет с наслаждением более надлежащего. Плоть всегда нужно держать в узде, в повиновении духу.

Господи! Сохрани паровое судно наше предстательством святого Николая – Святителя, коего имя оно носит на себе, во все время его плавания и во всех водах. Аминь. Буди! Мне же даруй хранить все повеления Твои.

6 июля. 1 ч. пополудни. Сегодня при великом входе во время литургии подвергся сильному нападению от злых духов из-за петербургской женщины Наталии, стоявшей на неподобающем месте: на мгновение – озлобление на нее, и через то подвергся влиянию лукавого, лишился мира душевного, простора, дерзновения, смутился и подвергся тесноте и огню, и только усердным тайным покаянием возвратил себе милость Божию и вселение благодати в мое сердце. Наука – вперед ни на кого не обижаться, никого не презирать, всегда и всех любить во Христе.

8 час. вечера. Сели на пароход «Владимир». Благодарю Господа, скоро призревшего на тайную покаянную молитву мою в скорби моей по поводу неприязни иеромонаха В. и священника 3., оклеветавших меня в газете «Санкт-Петербургский Листок». Я помолился за них.

Исправь, Господи, неисправное сердце мое и даруй мне любовь нелицемерную, никогда не отпадающую; дай мне силу не пренебрегать ни одним лицом, никого не презирать, не иметь ни к кому неприязни, ни к праздношатающимся и скитающимся за мною из конца в конец, каковы некоторые женщины и мужчины, считающие меня за кого-то великого и преследующие меня на пароходах. Научи всех уважать, никого не обижать ни неприязнью, ни враждой, ни одним чувством.

12-го [июля 1905 г.], во вторник, служил утреню и литургию в домовой церкви Якова Михайловича Поздеева, читал каноны мученикам Проклу и Иларию и преподобному Михаилу Малеину. Обедню совершал с умилением, но на Херувимской враг едва не низложил меня, смутив тяжко неудовольствием на певчих – монахинь Леушинского монастыря, певших Львовское переложение «Иже Херувимы», которое мне очень не понравилось. Покаялся тайно и умолил Господа помиловать и умиротворить меня, грешного, своенравного, капризного. Господь простил и умиротворил. Говорил слово о пшенице и плевелах свободно, ясно, убедительно. В конце сказал о снисхождении Господа, даровавшего нам Пречистое Тело Свое под видом пшеничного хлеба и Кровь Свою под видом и вкусом красного виноградного вина.

Следуя по реке Мологе на пароходе «Владимир» и на лошадях в Устюжну, я поражен был приятным удивлением и тронут до умиления горячею верою граждан и простых людей обоего пола всех возрастов ко мне, грешному, просивших у меня благословения. Особенно это зрелище трогательно было при обратном моем путешествии на лошадях в вечернее позднее время, [почти] ночью. При этом позднем возвращении меня встречали взрослые и дети, мальчики и особенно девочки и девицы, ожидавшие меня с самого утра и до ночи. Какая горячая вера! Какие слезы! Какое доверие ко мне – детское, горячее! Плакать самому хотелось при этом. Девочки просили, чтобы я молил Бога хорошо, успешно им учиться. Помоги им, Господи! Это Ты расположил их сердца, детские, простые, ко мне, недостойному!

14 июля [1905 г.]. Четверг.

Утром, в половине десятого, прибыл в Санкт-Петербург в женский Ивановский монастырь и служил [там] литургию, предварив ее чтением стихир и канонов из Миней, а частью из Октоиха. Причастил всех монахинь. Обновился духом и телом.

За мною гоняются из города в город какие-то странствующие девушки и женщины худощавые. Они, слышал я, признают меня за Христа, и я не допускал их иной раз до Святой Чаши Тела и Крови Христовых. Надо их испытать. Они ничего не делают и только перекочевывают с места на место: где я, там и они. Господи, вразуми их и спаси!

Искушение при проезде в карете на пароход «Царский». Гнались за каретой нищие ребята. Иным дал по полтиннику, а одному мальчику два раза по двадцать копеек. Он пренебрег ими, оставил на дороге и, желая получить рубль, долго гнался за мною; я рассердился и крикнул: «Ступай прочь». И мое сердце лишилось простора, мира и благодати; стало печально и больно на душе. Я стал каяться Богу и молить о прощении мне греха озлобления, пристрастия к деньгам и жестокосердия к нищим. Горячо каялся, и Господь простил наконец и дал мир и дерзновение.

Грех мой, в коем я покаялся. Когда подходили к причащению Святых Таин послушницы монастыря и мирские люди, то между последними я заметил некоторых бедных женщин и девиц немолодых, без дела живущих, перебегающих из города в город, бывающих в церквах, где я служу, и причащающихся без исповеди и спроса. Я их в душе осудил и [ими] пренебрег.

7 августа [1905 г.], вечер, воскресенье.

Благодарю Господа, внявшего милостиво тайной моей молитве покаянной о прощении греха неприязни к некоторым взрослым юношам, бежавшим за моей каретой с целью вынудить милостыню (некоторым я подал раньше). Я покаялся тайно в том, что сущность Закона, главную заповедь о любви, смирении и нестяжании я презрел и поступил вопреки ей; молил Господа утешить сердце мое изменением всепрощения, оправдания, мира, свободы, нестяжания, простоты и незлобия.

27 августа, 10 часов вечера.

Благодарю Господа, услышавшего скоро тайную покаянную молитву мою на пароходе в каюте после огорчения моего на Веру Перцову за предложение мне профессора Федорова. Какое чудное претворение совершил Господь внутри меня, в сердце моем, в душе моей, воспаленной гневом! Как преложил огонь страстный в росу прохладную благодатью Своей! О сколь спасительна наша вера! Какой мощный всеотверзающий ключ к сердцу Божию, к сокровищнице Его благодати и щедрот всяких! Какая связь человека с Богом! Благодарю Тебя, Господи, Спасителя грешных! Спасай так всех, как меня, многогрешного, Ты всегда спасаешь на всяком месте. Сердце у меня самолюбивое, алчное, жадное, завистливое, корыстолюбивое, ленивое на молитву и на всякое добро.

Господи, отыми от меня зависть к автору книги «Начало и конец видимого мира» и даруй мне благодать сорадоваться ему и благодарить Тебя, Господи, Источника разума и премудрости.

27 июля, 1905 г.

Господи, Ты все мне даровал, преисполнил милостью и щедротами – и благодарю Тебя! Дай мне в достояние Тебя Самого, да ничего, кроме Тебя, не желаю, не ищу и не хочу, не жажду, никому не завидую.

Чего ты не имеешь, чтобы завидовать кому-либо – богатому и знатному человеку? Ты все имеешь по милости Божией: и здоровье, и богатство, и славу добрую, и, что всего дороже, веру живую и созерцательную, действенную, освящающую, укрепляющую душу и тело, грехи очищающую, с Богом соединяющую, твердое упование на Бога дарующую. А ты завидуешь преуспевающему в делах своих богачу, корыстолюбивому, немилосердному, жестокосердному, собирающему себе, а не в Бога богатеющему! Покайся, осуди, обличи себя и впредь не будь безумен, а разумен. Все земное считай за сор.

Как чудно изменяют к лучшему, обновляя и укрепляя мою душу и тело, Святые Тайны – Тело и Кровь Христовы! Удивляюсь Благости и милосердию Божию, и Премудрости Божией, всемогуществу Божию и Правде Божией, снисхождению и Смотрению Божию. Слава Тебе, Господи, слава Тебе!

2 июня [1905 г.], четверг.

...Скажи только слово, и выздоровеет слуга мой... (Мф.8:8). Какая простая и твердая вера сотника! Ее похвалил Сам Господь. Господи, повели и мне сказать Тебе: «Если мало воды в реке Пинеге, то Ты только скажи слово, и она наполнится водою, и мое судно, пароход «Николай» свободно пройдет по ней до родины, Суры, и обратно. Аминь».

...Юноша! Тебе говорю, встань! Мертвый, поднявшисъ, сел и стал говорить; и отдал его Иисус матери его (Лк.7:14:15). Какая сила Божия! Одно слово повеления, и оцепенение смертное прекращается, и возвратившаяся душа снова оживляет умершее тело. Дивны дела Твоя, Господи!

Господи, Ты и меня, почти мертвого в моей тяжкой болезни, воскресил и дал мне снова жизнь. Благодарю Тебя, Всемилостивого! В безмерном избытке пред всеми богачами мира сего наделила меня милость Божия духовными и вещественными благами. Она облекла меня саном священства, обожением непрестанным, властью отворять и затворять Небо для людей и всякими земными благами.

Силу и животворность покаяния по милости Божией ощущаю на себе непрестанно. Без числа я одолжаю Господу Богу моему прощением бесчисленных грехов во все дни жизни моей вот уже семьдесят лет, если не считать грехов детских до семилетнего возраста по невменяемости их.

15 ноября 1904 г. Понедельник. Сегодня я вознес к Господу Неба и земли тайную мольбу о даровании нам большого участка земли близ моего Паданского монастыря⁴⁷ в вечное владение, как необходимого для обители во многих отношениях. Такую же мольбу вознес и к Владычице Богородице, как владычествующей всеми тварями, как Матери Творца. Уповаю и не сомневаюсь. Аминь. Я молил Господа в простоте веры о ниспослании дождя и обильной воды в реке Пинеге для беспрепятственного следования до Суры и обратно и уповаю на обычное скоропослушество Владыки, что он даст достаточную воду.

Половина 12-го ночи. Молился о том в 10 час. вечера.

Благодарю Господа, снявшего нас с мели общими усилиями команды, бродившей в воде и стягами сдвигавшей пароход с места. Полчаса бились, а я в это время молился Господу. Слава Тебе, Господи! От гнева и раздражения на командира Бог избавил меня, я за сие благодарю Господа!

Письмо отца Иоанна к духовному сыну Филиппу Павловичу Иванову, написанное с пути. (Этот раб Божий Иванов подвизался потом в Саровской пустыни. – Примеч. авт.)

«Мой сердечный привет и благословение от Господа за твою живую веру, благочестие и приверженность к храму Божию и причащению Святых Христовых Таин.

Извещаю тебя о своем путешествии на родину мою. Вот уже и одиннадцать дней в пути, а все еще не достиг родины! Только через два дня буду, Божией милостью. Это, впрочем, не значит, что путь мой неуспешен; нет, вполне успешен и покоен, а дело в том, что путь очень и очень далекий, и я не тороплюсь, а остаюсь в иных местах по три дня или по одному дню, по желанию моих добрых знакомых, и служу литургии.

Во все время нашего путешествия стоят холода и были дожди, оттого вода в реках везде высоко поднялась, – и это к нашему благополучию. Мы надеемся дойти пароходом до самой родины моей Суры.

Взял ли твой отец Павел Иванович подряд и работаете ли вы вместе? Трудитесь во славу Божию и на благополучие и довольство семьи. Я молюсь за вас и вспоминаю особенно о твоем усердии ко мне. Благодарю Господа, утешающего меня через вас, добрых людей. Кланяюсь маме твоей и шлю ей благословение с чадами ее. Екатерина и Семен с прочими все здоровы и кланяются вам усердно. На родине будем, Бог даст, 3 июня. До вожделенного свидания. Да хранит Бог Россию, Петербург, Охту вашу и все грады и села.

Ваш молитвенник – протоиерей Иоанн Сергиев

31 мая 1904 г.

Северная Двина Пароход «Св. Николай Чудотворец»

Господи! Бесконечно, безмерно я одолжаю Тебе за каждое дыхание воздухом, Тобою разлитым для нашего существования, каждым глотком питья и каждой коркой хлеба, каждым древесным и кустарным плодом или другими бесконечными плодами земными, каждою мыслью доброй, чистой, святой, возвышающей от земли к Небу, каждым чувством добрым, каждым добрым делом, и за все, за все благодарю Тебя, непотребный раб Твой!

В рукописных дневниках отца Иоанна, разбросанных по сохранившимся после него тетрадкам, можно встретить много еще мелких заметок о погоде, поездках, разных лицах и случайных обстоятельствах. Имея в своих руках почти все указанные тетради, мы, к сожалению, далеко не все то переписали, что не вошло в печать, но и приведенного здесь довольно для полной характеристики великого пастыря. Дух его весьма запечатлелся в оставленных им письменных памятниках.

Если ты начнешь читать их, то по примеру славного светильника Церкви и сам возымеешь веру ко Господу, полюбишь нравственную чистоту, почувствуешь свежесть, бодрость сил душевных, – словом, станешь переживать то высокое, святое, божественное, чего искал всю жизнь свою приснопамятный Батюшка. Больше того, если поедешь в Петербург в Иоанновский монастырь к его гробнице, где он продолжает призывать к тому, чем жил, – к молитве, покаянию и причащению Святых Животворящих Таин Христовых, то и сам воодушевишься всем этим, ставши как бы реально лицом к лицу с никогда не умирающим духом отца Иоанна.

Вечная память тебе да будет, великий российский наш пастырь.