2. Письмо 2-е Иннокентию, письма от Иннокентия, Сакра Гонория Августа

Святитель, будучи уже три года в изгнании, написал второе письмо, в котором он обращается не только к папе, но и к нескольким епископам, находившимся в Риме или в окрестностях этого города. Он благодарит их за их любовь по отношению к нему и за ревность, с которой они старались утешить столь страшное обрушившееся на него бедствие.

Иоанн – о Господе радоваться.

Телом каждый из нас привязан к одной местности, но крылом любви свободно может летать по всей вселенной. Так и мы, несмотря на то, что отделены от вас такой дальностью расстояния, всегда близки к вашему благоговению и ежедневно соприсутствуем с вами, видя очами любви ваше душевное мужество, искренность вашего расположения, вашу твердость, непоколебимость, ваше великое, непрерывное и постоянное стремление нас утешить. Чем выше вздымаются волны, чем более открывается подводных камней и скал, чем чаще взрывы бури, тем более возрастает ваша неусыпность, и ни огромная дальность расстояния, ни продолжительность времени, ни затруднительное положение дел не могли породить в вас беспечности: с неутомимой бодростью вы соревнуете лучшим из кормчих, которые тогда особенно воодушевляются, когда видят, что волнение достигло крайнего предела, море бушует, всплеск волн оглушителен и день обратился в глубочайшую ночь. Поэтому мы глубоко благодарны вам и желали бы посылать к вам несчетное множество писем, находя в том величайшее для себя удовольствие. Но так как пустынность местности нам не дозволяет этого, потому что никто, не только из отправляющихся туда, но даже из обитающих вокруг нас, не может легко к нам добраться вследствие отдаленности места, в котором мы заключены, лежащего на самых крайних границах, и вследствие опасности со стороны разбойников, осаждающих все дороги, то мы просим вас, чем продолжительнее наше молчание, тем более сожалеть о нас, а не заключать из того о нашем нерадении. И что, действительно, не из небрежности мы молчали, то – вот, как только после долгого времени представился нам теперь случай видеть честнейшего и возлюбленного пресвитера Иоанна и диакона Павла, мы немедленно пишем и беспредельно благодарим вас за то, что вы показали себя любвеобильными отцами по своему к нам благорасположению и усердию.

Что только было во власти вашего благоговения, сделано все надлежащее, так что плевелы зла и соблазны должны бы были уже истребиться, церкви – получить мир и светлую тишину, все дела – идти в порядке, попранные законы и нарушенные постановления отцов – быть отомщены. Но так как на самом деле ничего этого еще не исполнилось, и прежде беззаконновавшие продолжают усиливать свои прежние беззакония новыми, – я не хочу уже в подробности рассказывать обо всем, что было сделано ими после того, так как такой рассказ превзошел бы пределы истории, не только письма, – то я прошу неусыпную вашу душу о том, чтобы, если распространившие повсюду смятения будут нераскаянно и неисцельно упорствовать в своей болезни, то и решившиеся уврачевать зло не приходили бы в отчаяние и не уступали, постоянно имея в виду высокое значение этого важного дела. Предлежащая вам борьба идет за всю почти вселенную – за попрание церквей, за рассеяние паств, за нападения на клиры, за ссылки епископов, за нарушение отеческих постановлений. Поэтому снова и снова несчетное число раз умоляем вашу рачительность, чем сильнее буря, тем более показать усердия. Мы надеемся, что дело поправится лучше. А если бы этого и не сбылось, во всяком случае вам уготован за ваш подвиг венец у человеколюбивого Бога, а неправедно гонимым такое проявление вашей любви послужит в немалое утешение.

Вот уже третий год живем мы в ссылке, будучи обречены в жертву голода, язвы, войн, непрерывных осад, невыразимой пустынности, исаврийских мечей и ежедневно грозящей смерти; но даже и нам постоянство и твердость вашего благорасположения и дерзновения и обилие вашей богатой и искренней любви доставляют не мимолетное облегчение и утешение. Это – наша стена, наша твердыня, необуреваемая наша пристань, наша сокровищница неисчислимых благ, наша радость и основа нашего удовольствия. И если бы нас снова перевели отсюда в страну еще более пустынную, мы отправились бы, унося с собой это великое утешение в наших страданиях.

Письмо Иннокентия к св. Иоанну Златоусту сохранено Созаменом. Иннокентий старается утешить святителя. Письмо его дышит почтением и самой нежной любовью. Он говорит о терпении в бедствии и о венце, предназначенном для тех, которые самоотверженно переносят страдания. Письмо это представляет собой ответ на письмо святителя, доставленное Иннокентию диаконом Кириаком.

Хотя человеку невинному приличествует ожидать всех благ и просить милости от Бога, однако и мы, советуя терпеть, отправили с диаконом Кириаком подобающее послание, дабы оскорбление с его нападениями не было сильнее чистой совести с ее надеждами. Тебя, учителя и пастыря стольких людей, не требуется наставлять в том, что все лучшие люди всегда и постоянно испытываются – пребывают ли они в силе терпения и не падают ли под тяжестью труда и страданья, и что совесть есть крепкий оплот против всех незаслуженных несчастий, не преодолевший которых терпением дает основание для неблагоприятных о себе предположений. Все должен переносить тот, кто полагается прежде всего на Бога, а потом на собственную совесть. Добрый муж может быть испытываем в терпении, быть же побежденным не может: мысль его охраняется Божественным Писанием, так как чтения из божественных книг изобилуют примерами, которые нами указываются народу и которые свидетельствуют, что почти все святые различными способами и часто были притесняемы и как бы некоторому испытанию подвергались, и таким путем получили венец терпения.

Да утешает любовь твою, дорогой брат, сама твоя совесть, которая в несчастьях должна служить отрадой для добродетели. Перед очами Господа Христа чистая совесть да утверждается в пристани мира.

Письмо Иннокентия к духовенству константинопольскому представляет собою ответ на послание того же духовенства, которое доставлено было папе священником Германом и диаконом Кассианом. Иннокентий оплакивает в нем бедствия восточной церкви. Для исцеления стольких зол нужно созвать собор, и он выражает живейшее желание, чтобы стихли все эти смятения.

Из письма любви вашей, посланного с пресвитером Германом и диаконом Кассианом, с тревогой и беспокойством ознакомился я со зрелищем зол, которое представили вы перед моими глазами; неоднократно перечитывая письмо, я узнал, от каких великих бед и затруднений страдает вера. Здесь может помочь одно утешение – терпение: Бог наш скоро даст конец таким бедствиям, и самое перенесение их послужит во благо. Это необходимое утешение мы усматриваем изложенным в начале письма любви вашей, превознося похвалами вашу мысль, которая обставлена многими свидетельствами, располагающими к терпению, – так что утешение, которое мы должны были дать вам своим письмом, вы сами предвосхитили в вашем письме. Господь наш обыкновенно дает страждущим это терпение для того, чтобы даже и в скорбях рабы Христовы сами утешали себя, размышляя о том, что переносимое ими уже раньше случалось со святыми мужами. Даже и мы сами из письма вашего можем почерпнуть утешение, так как мы не чужды соучастия в скорби вашей и сами сострадаем вам.

Да и кто мог бы снести злодеяния людей, которым прежде всего приличествовало быть ревнителями спокойствия, мира и согласия? Теперь, в противность этому, неповинные епископы прогоняются с занимаемых ими в своих церквах кафедр. Брат и сослужитель наш Иоанн, ваш епископ, первый несправедливо испытал это, не будучи выслушан и на суде: никакого обвинения не предъявляется и не выслушивается. И что за пагубное измышление! Чтобы не было и не изыскивалось повода для суда, на место живых иереев ставятся другие; как будто люди, начавшие с такого преступления, могли быть кем-либо признаны имеющими добрую цель и поступившими справедливо. Мы не знаем, чтобы так когда-нибудь поступали наши отцы; напротив, такие действия воспрещались, и никому не предоставлялось – на место кого-либо, бывшего в живых, посвящать другого. Незаконное посвящение не может отнять у другого его достоинства; не может быть епископом тот, кто поставляется несправедливо на место другого.

Что касается соблюдения канонов, то мы говорим, что нужно подчиняться только тем, которые определены в Никее; им одним должна следовать кафолическая церковь и их одних признавать. Если же кем-либо будут предложены другие каноны, отличающиеся от никейских, и если бы было обнаружено, что эти каноны составлены еретиками, то кафолические епископы должны их отвергнуть. Измышленного еретиками нельзя объединить с кафолическими канонами: они всегда стремятся ослабить мысль никейских отцов чем-либо противным и недозволенным. Итак, мы говорим не только то, что не следует держаться этих канонов, но то, что их должно осудить вместе с еретическими и схизматическими учениями, как это и прежде сделали на сардикийском соборе епископы, раньше нас жившие.

Честнейшие братья, лучше, если будет осуждено сделанное должным образом, чем если получит некоторую устойчивость то, что сделано вопреки канонов. Но что против этого сделаем мы в настоящее время? Необходимо будет расследование, произведенное собором, о необходимости созвания которого мы говорили уже давно: один он мог бы утишить эти бури. Для того, чтобы собор состоялся, полезно будет ожидать врачевания зол от мановения великого Бога и Христа Его. Все волнения, воздвигнутые ныне завистью диавола для испытания верных, улягутся; твердые и стойкие в вере, мы не должны терять надежды на получение от Бога чего бы то ни было. Мы много размышляем о том, как должен состояться вселенский собор, чтобы волею Божией успокоились тревога и смятение. Итак, будем пока ждать и, окружив себя стеной, терпения, станем надеяться, что с помощью Божией все будет восстановлено. О всем же, вами перенесенном, мы уже раньше посредством расспросов вполне осведомились от соепископов, бежавших в Рим, хотя и в разное время, именно от Димитрия, Кириака, Евлисия и Палладия, которые теперь находятся с нами.

Это послание императора Гонория к императору востока Аркадию относится к делу св. Иоанна Златоуста. Император сначала говорит в нем об изображении императрицы Евдоксии, которое было пущено по провинциям в честь императрицы. Сначала воздвигнута была статуя Евдоксии перед церковью св. Софии. По этому случаю даны были разные игры, постыдные зрелища, способные отвращать народ от дел благочестия. Св. Иоанн Златоуст в своей беседе восстал против этого соблазна и навлек на себя гнев императрицы. Гонорий в своем письме негодует на все то, что произошло в Константинополе, а затем и на несправедливость низложения святителя. Он напоминает о жертвеннике, орошенном человеческой кровью, о священниках, отсылаемых в изгнание, и об Иоанне Константинопольском, изгнанном из своей церкви.

Хотя по поводу женского изображения³, в новой копии пущенного по провинциям и, по причине толков людей недоброжелательных сделавшегося известным во всем свете, я напоминал в другом письме, что, вследствие сожаления о таком факте и вследствие приостановки в выполнении предположения, завистливая молва ослабевает, и народный, язык не имеет материала для своих обличений, – хотя и относительно гибели Иллирии с искренним расположением выразили мы перед вами свое сожаление о том, почему вы не хотите признать этого ущербом для государства и отчего это сделалось известным из других источников, а не из письма вашей любви, – но не подобает нам скрыть перед вашей светлостью и того, что недавно произошло в церковных делах, не без опасности для государства, и о чем быстрая молва, всегдашняя вестница всего худого, не умолчала, и, соответственно природе человеческой, всегда возбуждающейся к злословию новыми случаями, она, при оказавшемся поводе к порицанию, по пристрастию к жестоким пересудам, направляет свою злобу на несчастные случаи.

Недавно передавали, что в Константинополе, в священнейший день досточтимой Пасхи, когда богослужение, долженствовавшее совершиться в присутствии государей, собрало в одно место почти все население соседних городов, вдруг кафолические церкви были заперты, священнослужители заключены под стражу, чтобы именно в то время, когда милостию государевой открываются для преступников печальные затворы темниц, ужасная тюрьма заключила в себе служителей благочестивого закона и мира; совершение всех таинств встретило препятствия, как в военное время; некоторые убиты в самых святилищах церковных, и около алтарей свирепствовало такое насилие, что и досточтимые епископы отправлялись в ссылку, и кровь человеческая – страшно сказать! – обагряла небесные тайны.

Внезапно услышав об этом, мы, признаюсь, были встревожены. Да и кто при таком кровавом преступлении не побоялся бы гнева всемогущего Бога? Или каким образом он мог бы считать себя находящимся вне крайней опасности, угрожавшей римскому миру и всем людям, когда – о, великие государи, брат и племянник, досточтимые Августы! – сам основатель нашей империи и правитель вверенного нам государства, всемогущий Бог, гневается на гибельные и отвратительные преступления? И если бы между представителями церкви шло дело о каком-нибудь религиозном вопросе, должно бы состояться совещание епископов, так как им принадлежит истолкование предметов веры. Однако, пусть попечение государево простирается несколько дальше – на таинственные и кафолические вопросы; неужели же возбужденное неудовольствие должно было доходить до изгнания священнослужителей, до убийства людей, так что там, где приносятся чистые молитвы, даются искренние обеты, совершаются жертвоприношения, там же обнажился бы меч, не легко устремляемый и на гортань преступников? Сами наконец факты показывают, какими очами воззрел на это Бог. Прежде всего именно это было признаком предстоящего напоминания, и – о, если бы только это одно! Боязливость человеческая, проникнутая сознанием такого великого преступления, производит то, что, испытав ужасное мщение, мы боимся чего-либо более тяжкого, от чего да избавит всемогущий Бог.

Слышу, что святой храм, украшенный от богатств столь многих императоров, знаменитый ценными украшениями, почитаемый вследствие моления в нем государей, горел, и это несравненное украшение константинопольской церкви, по Божию попущению, превратилось в пепел: Бог оставил оскверненные тайны и отвратил Свои глаза от того места, которое напитала уже кровь, чтобы никто не мог обращаться с мольбами к небесному милосердию у окровавленных алтарей. Священные здания, славившиеся не меньшим великолепием, вследствие свирепствовавшего пожара, когда пламя распространилось шире, также были пожраны огнем; и устроенные нашими предками украшения общественных мест также сгорели, – как будто наступил некоторый конец мира. Хотя я, довольно часто испытывавший несправедливости, должен был бы молчать, и любезнейшему брату своему и соучастнику в царстве не указывать на это с такой точностью, но, выполнение обязанностей родственных предпочитая мучениям безмолвной скорби, я убеждаю и увещеваю, чтобы все это, если возможно, было исправлено с изменением образа действий в последующее время к лучшему, и чтобы божественный гнев, который, как видно из обстоятельств, возбужден, усердными молениями был утолен.

Примите от меня высшее доказательство откровенности. Потому именно считаю я нужным указать на это вашей милости, чтобы самое молчание мое не сделало меня перед кем-либо подозрительным, как будто я приношу безмолвное поздравление, и чтобы кто-нибудь не подумал, что я единомышлен с этим, и чтобы не показалось, что я, часто напоминавший, как бы этого не случилось, не скорблю, когда факт совершился. Кто, не забывший, что он – христианин, мог бы не испытывать скорби при виде внезапно проникших в область религии волнений, настолько значительных, что все положение кафолической веры необходимо колеблется? Указанное дело было делом внутренним епископов, и оно должно было кончиться по созвании собора; после отправления той и другой стороной послов к епископам вечного города и Италии, ожидалось, на основании общего взгляда, решение, которое определило бы правила дисциплины; следовало бы быть беспристрастным и ничего нового не предпринимать, пока вырабатывалось бы определение. Между тем, явилась удивительная какая-то поспешность, так что, не дождавшись писем епископов, к которым обратились за советами обе стороны через своих послов, не исследовав дела, отправляют в изгнание предстоятелей, присужденных к каре прежде, чем стало известно решение епископского суда. Наконец, как преждевременно было это осуждение, показало само дело. Те, отзыв которых ожидался, предварительно сообщив епископу Иоанну об общении мира, решили утвердить это единение и положили, что раньше суда никто не должен быть удаляем от общения.

Что теперь остается иного, как не то, чтобы кафолическую веру раздирали схизмы, чтобы на почве такого разномыслия возникали ереси, всегда враждебные единению, чтобы народу уже не вменялось в вину его разделение на несогласные секты, если сама государственная власть дает материал для несогласий и если ею раздувается горящий трут раздоров. Дабы этого вновь не произошло, на великую пагубу роду человеческому, нужно молиться, чтобы Бог, снисходя к человеческим прегрешениям, дурное дело направил к доброму концу и благопоспешению. Что касается нас, мы можем только бояться современного; что же касается милости всегда милосердого Бога, то освобождение от наказания будет свидетельствовать не о заслуге, а о снисхождении.