Пятая глава. Религиозная политика Константина и его сыновей

Провозгласить, в начале сильного религиозного перелома, свободу совести и обещать различным вероучениям одинаковое ко всем внимание и уважение – дело, сравнительно, легкое; но не всегда бывает так же удобно согласовать эти новые начала с делом и привить новые взгляды нравам общества. Принимать эти новыя положения и принаравливаться к ним приходится не отвлеченному обществу, а живому целому, которое имеет вековые привычки, укоренившиеся предрассудки, предания и страсти. У приверженцев той религии, которая господствовала до сих пор одна, явится сопротивление, опирающееся на долговременном обладании государством; у исповедующих ту, которая недавно была преследуема и получает теперь свободу, возникнет, почти неизбежно, нетерпеливое желание господствовать в свою очередь, особенно если они считают себя обеспеченными на счет благосклонности к ним государя. Сам верховный правитель, если только он не совершенный скептик, будет иметь свои личные склонности и предпочтения, и это сделает для него невозможным беспристрастие. Среди этих различных препятствий (которые часто задерживали правильный ход жизни) и развивалось дело религиозного умиротворения, намеченное Миланским эдиктом.

Самая постановка императорской власти (с ее правами в древнем Риме) создавала для Максенциева победителя противоречивое положение. По чувствам и верованиям Константин сделался христианином, без сомнения – крайне несовершенным, но искренним. Как император, он сохранял принужденную связь с язычеством. По закону он был членом всех жреческих коллегий и верховным жрецом. Это достоинство предоставляло ему не только председательство над жрецами Весты (для чего ему легко было бы найти заменяющее его лицо)³²², но оно возлагало на него, кроме того, почти безусловную руководительную власть над римскою религией и над всеми чужеземными вероисповеданиями, которые находились в зависимости от первой; при чем власть эта распространялась в то же время и на обряды и богослужение, и на личный состав. Константин не мог отказаться от сана верховного жреца, не умаляя, в глазах большинства своих подданных, величия верховной власти; с другой стороны, для него было невозможно уничтожить это звание, не нарушая права свободы религий, которую он только что провозгласил; а передать эту роль в руки частного лица значило – облечь его опасною властью и почти наверное создать себе соперника. Один языческий историк замечает так же, что Константин, «уклонившись даже в деле веры от истинного пути», сохранил тщательно звание и почести верховного жреца (pontifex maximus)³²³. Этот титул встречается в надписях и на монетах, относящихся к различным эпохам его царствования.

Тертуллиан, кажется, предвидел эту неправильность положения императора, остающегося главным официальным лицом языческой религии, которую он оставил, когда писал: «Невозможно быть в одно и то же время цезарем и христианином»³²⁴. Но что казалось для рассуждений непреклонного африканского писателя издали невозможным, тό постарается осуществить более гибкий гений. Константин и его преемники будут в течение более чем полувека проводить на деле этот вид двойственности в своей религиозной политике.

Для того, чтобы понять и оценить способ, каким эта задача была разрешена первым христианским императором, надо припомнить, что с 313-го до 324-го года он царствовал не один. Его соправитель на Востоке, Лициний, вначале вполне сочувствовавший его религиозной политике, отступает от нее мало-помалу и делается наконец открытым покровителем язычества. Это положение естественно налагало на Константина в течение десяти лет большую сдержанность, нежели тогда, когда, после 324-го года (после того, как Лициний был побежден и убит, и языческая реакция, главою которой он был, оказалась вместе с ним побежденною), на Востоке и Западе явился в лице Константина один только повелитель, свободный высказывать свои чувства с полною независимостью. Поведение Константина по отношению к язычникам и христианам должно быть поэтому рассматриваемо отдельно за каждый из этих периодов.

В течение первого периода были изданы четыре законодательные акта, писанные Константином из Рима, Аквилеи и Сардиса; они имеют отношение к упорядочению языческого культа. Прежде всего, в 319-м году явился рескрипт и эдикт против злоупотреблений искусством прорицания; эти два закона имеют в виду запретить вход в частные дома гаруспексам и жрецам, которые делали для себя ремеслом отгадывание будущего. Занятие гаруспициями дозволяется только в храмах, публично, и по освященным обрядам³²⁵. Два рескрипта 321-го г. дополняют эту мысль императора. В первом из них он угрожает строгими наказаниями тем, магические волшебства коих будут направлены против жизни или нравственности; из этого правила исключаются невинные средства, имеющие единственною целью излечение болезней или предохранение от порчи урожая (хлебов и плодов)³²⁶. Другой рескрипт объясняет, что гаруспексы должны быть вопрошаемы – согласно с древним обычаем – в том случае, когда молния ударит во дворец или в какое-нибудь общественное здание, но что ответы их должны быть передаваемы непосредственно императору³²⁷. В этих различных распоряжениях нет никакого посягательства на свободу идолослужения; совсем напротив, они освящают языческую религию в формальных выражениях и признают официальное занятие гаруспициями так же открыто, как карают тайные обманы и хитрости в этом деле. Их можно сравнить с подобными распоряжениями, какие издавались государями-язычниками. Если эти распоряжения наносят язычеству косвенный удар, запрещая злоумышления во мраке и тайне, и обязывая жрецов жить и вести свои дела при дневном свете и даже сообщать свои пророчества государю, – то в таком виде, в каком они являются для буквального понимания, они поражают только злоупотребления, не давая приверженцам древнего культа никакого законного повода для жалоб, и представляются исходящими в равной мере от великого понтифекса, так же как и от императора.

Другие меры, предпринятые в то же время Константином, отвечают вполне точно духу Миланскаго эдикта, так как они имеют в виду поставить христиан в положение равноправности с язычниками – сообразно с эдиктом, который признавал одни и те же права за различными религиями, между которыми делились подданные империи. Таковы законы или рескрипты 313-го, 319-го и 320-го годов, объявляющие, что православные священники свободны от всяких общественных налогов³²⁸: исключение вполне справедливое, потому что языческие жрецы уже пользовались этою льготой³²⁹, но, к сожалению, почти уничтоженное – ко вреду христиан – другим законом 320-го года, который повелевает допускать в священное звание только «людей бедного состояния», из боязни, чтобы вступление слишком большого числа богатых в ряды духовенства не привело приходов к безлюдью и оскудению³³⁰. Разрешение, последовавшее в 312-м году, оставлять по завещаниям имущество в пользу православных Церквей³³¹ – приравнивает в этом отношении церкви к языческим храмам, которые во все времена имели право получать дары и наследства³³². Когда христианские базилики воздвигаются на счет государственного казначейства в Риме, в Италии, в Африке и Азии, тогда освящение их празднуется с блеском, и на содержание их назначаются доходы с земель³³³. Константин дает этим путем только великолепное вознаграждение православной религии, в виду тех преимуществ, какими пользовалась языческая; и Зосима несправедлив, упрекая его в том, что он истощил бесполезными постройками государственные доходы³³⁴. Закон 321-го года, повелевавший судьям, обществам и частным лицам праздновать воскресенье³³⁵, не есть сам по себе особое благоволение по отношению к христианам: он ставит только их праздничные дни на ту же степень достоинства, на какой находятся языческие feriae (праздничные дни), в течение которых должна была прекращаться всякая работа, какая не была необходима³³⁶. Что касается закона 323-го года, запрещавшего принуждать христиан совершать языческие богослужебные действия, то он не требует объяснения³³⁷: он показывает, какая бдительность была еще необходима законодателю для того, чтобы обеспечить свободу совести, обещанную всем подданным.

Здесь нужно, однако, заметить один любопытный оттенок мысли (в законе 323-го года). Император запрещает принуждать к жертвоприношениям «духовных лиц и других членов православной Церкви»: покамест, это – беспристрастный слог законодателя; потом, настаивая на этом, он угрожает тяжкими наказаниями «тем, кто стал бы принуждать к выполнению чуждых религиозных обрядов служителей святейшего закона»: это уже язык христианина. До сих пор мы не могли судить о личных чувствах Константина. Кроме нескольких выражений, весь ряд законов и распоряжений, о которых мы только что упоминали, мог исходить от государя, совершенно равнодушного в деле религии и занятого исключительно тем, чтобы обеспечить всем вероисповеданиям одинаковое положение. Закон 323-го года не уклоняется от этой цели, но открывает – нечаянным изменением официального слога – задушевные предпочтения государя. Более ранние поступки уже обнаружили его чувства. Панегиристы, которые описывают вступление Константина в Рим после битвы у моста Мильвия, говорят о тех зрелищах, на которых он присутствовал, но не упоминают ни о жертвоприношениях, ни даже о посещении Капитолия³³⁸. В 313-м году он пропускает отпраздновать столетние игры, которые запечатлены от начала до конца духом язычества³³⁹. Когда ему была воздвигнута статуя в Риме, он пожелал, чтобы копье, которое было помещено у него в руке, имело вид креста, и чтобы надпись в подножии гласила о том, что своею победою он обязан «этому спасительному знаку»³⁴⁰. В тех законах, где он может сделать это, не оскорбляя ничьей свободы совести, он видимо руководится духом христианства. Этот дух полагает, вероятно, свою печать на довольно значительное число законодательных актов, имеющих в виду смягчить положение рабов или тюремную жизнь, запретить умерщвление или оставление новорожденных, а также – подавить безнравственность и пороки³⁴¹. Дух христианства с особенною очевидностью обнаруживается в нескольких законах. Таков тот, которым, немного времени спустя после взятия Рима, уничтожается смертная казнь посредством распятия, а так же перебитие ног – другое воспоминание Голгофы³⁴². Таков еще закон 315-го года, запрещающий клеймить осужденных в лицо, «созданное по подобию божественной красоты»³⁴³. В 316-м году Константин разрешает освобождать рабов в церквах в присутствии священников³⁴⁴; в 321-м году он сравнивает даруемое таким образом отпущение рабов на волю с торжественными обычаями, которые передавали право римского гражданства, и дает право даже церковнослужителям производить своих рабов в звание римских граждан, каким бы способом это ни было совершено³⁴⁵. В 320-м году он отменил законы Августа против безбрачия³⁴⁶.

Из двух важных религиозных событий, которые волновали Церковь в четвертом веке, раскол донатистов предшествовал смерти Лициния. Еще более, нежели все другие приведенные нами доказательства, поведение Константина в этом деле обнаруживает те горячие христианския чувства, которые одушевляли его в это первое время его царствования.

Когда партия, отвергавшая, как недействительное, посвящение Цецилиана, епископа карфагенского, представила это недоброе дело к императору, он отправил его в 313-м году на рассмотрение собора, созванного в Риме. «От вашего внимания не скрывается», писал он папе Мильтиаду, «что я имею такое уважение к благочестивой и законной православной Церкви, что желал бы не видеть существования между вами ни расколов, ни разделений»³⁴⁷. В следующем году, осаждаемый донатистами с их оскорбительным обвинением против Феликса Аптонгского, который рукоположил Цецилиана, он приказал произвести в Африке следствие (странное превращение положений), которое показало, по свидетельству бывших у власти во время гонения – правителей и судей, что Феликс никогда им не повиновался, а оставался твердым в своей вере, при чем одно из выражений проконсула Африки снимает с него обвинение в том, что «он сжег божественные книги»³⁴⁸. Когда, в 314-м году, упорство донатистов заставляет императора созвать собор в Арле, – письма, написанные им по этому случаю, не оставляют никакого сомнения относительно религии, какую он исповедует. В том, которое послано африканскому викарию, он жалуется на донатистов, которые «не хотят заботиться ни об интересах их собственного спасения, ни – что еще важнее – о благоговении, какое подобает всемогущему Богу», и «дают повод к злословию тем, которые еще отчуждают свои чувства от святейшего исповедания этой веры»³⁴⁹. Далее он прибавляет следующие слова, которые показывают искренность его веры и вместе с тем грубый личный интерес, который примешивается еще к его вере: «Уверенный в том, что и вы также – почитатель всевышнего Бога, я сознаюсь вашей мерности, что я не считаю для себя позволительным терпеть или опускать без внимания эти соблазны, которые могут раздражить Божество не только против человеческого рода, но и против самого меня, так как действием Его соизволения моему управлению поручена вся земля; восстановленное против меня, Оно может принять какое-либо иное решение. И я не могу быть действительно и вполне спокойным и сулить себе совершенное счастие от благоволения всемогущего Бога – до тех пор, пока не увижу, что все люди, соединившись в одном братском чувстве, воздают всесвятому Богу правильное поклонение православной религии»³⁵⁰. Письмо (того же года) к Хресту, епископу сиракузскому, содержит те же жалобы против упорствующих, которые «забывают и свое собственное спасение, и почтение, подобающее святейшей вере, и, производя разделения в своей среде посредством постыдных и гнусных споров, подают повод к насмешкам для тех, коих чувства удалены от святой религии»³⁵¹. Жалоба донатистов на решения собора вызывает с его стороны другое письмо (обращенное к епископам, заседавшим на соборе), в котором выражаются еще с большею горячностью, нежели когда-либо, его христианские религиозные убеждения. «Они требуют моего решения», восклицает он, «между тем как я сам ожидаю суда Христова!... Но, говорю по истине, решение пастырей должно быть принимаемо так, как бы Бог лично восседал в их собрании и Сам судил, – так как ведь им недозволительно думать и решать что-либо иное, кроме того, что они узнали из учения Христова»³⁵². Дальнейшие события известны: донатисты выразили протест против постановлений епископов и продолжали требовать гражданских судей; Константин (потому ли, что это ему надоело, или по слабости своей) согласился на новый разбор дела; невинность Цецилиана была торжественно объявлена императорским письмом в 316-м году; государь после этого обратился против донатистов, отобрал в казну их церкви и изгнал их предводителей. Когда, в 320-м году, сосланные были возвращены, Константин в трогательных выражениях извещает об этой милости православных епископов: «Я знал, что вы были священники и служители живого Бога, когда слышал, что вы не требуете никакого наказания нечестивым злодеям, осквернителям святыни, богохульникам, людям без веры, неблагодарным по отношению к Богу и врагам Церкви; напротив, я увидел, что вы умоляли для них о милосердии. В этом поистине заключается познание Бога и повиновение Его закону; в этом состоит истинное знание, потому что, кто щадит врагов Церкви во времени, тот собирает наказания на их голову для вечности»³⁵³.

Рукою ли Константина писаны все эти акты, или составлены по его приказанию (так что иногда можно видеть в них секретарский слог), но невозможно, чтобы в них не заключались задушевные мысли императора. Такой деятельный, самолюбивый и такой, можно сказать, порывистый государь, каким был Константин, не позволил бы своему подчиненному приписывать себе те чувства, каких он не испытывал на самом деле. Если он считает полезным придать своим мыслям безличную форму, тο умеет делать это хорошо: об этом свидетельствует Миланский эдикт, обращенный к последователям двух религий и с намерением составленный в неопределенных выражениях так, чтобы его все могли принять. Но, обращаясь к христианам, он говорит, как христианин; он не ссылается уже, как в эдикте, на отвлеченное божество, но говорит о живом Боге и о Самом Христе; он заботится о доброй славе Церкви и не хочет, чтобы она подвергалась осмеяниям со стороны язычников; «дело о донатизме», первые статьи которого были написаны тотчас после поражения Максенция, показывает до очевидности, что в это время обращение Константина к христианству уже совершилось³⁵⁴.

Должно заметить, что в это первое время не проявляется у Константина постоянное торопливое желание мешаться в дела Церкви и принимать на себя роль «епископа внешнего», как он будет называть себя позже. Без сомнения, несколько удивительно видеть, что этот только что обратившийся и даже не оглашенный император созывает соборы и дает определения по делам, которые уже решены ими; но его слова и действия показывают, что он действует так только потому, что устал от борьбы, – как бы вынуждаемый донатистами, которые, попросив, чтобы их судили епископы, отвергают постановления собора и требуют гражданских судей. Принятые наконец против них меры строгости суть только последствия их упорства, с которым они отвергали церковный суд, чтобы принудить императорскую власть высказаться по этому делу; и эти меры составляют первое нарушение Миланскаго эдикта, который дозволял всякому поклоняться Богу по-своему. Но это нарушение, как мы видели, было частью заглажено скорым возвращением сосланных.

Хризопольская битва, которая положила конец царствованию Лициния, была в сентябре 323-го года; смерть его, в которой Константин, вероятно, был виновен, случилась в марте следующего года. Между этими событиями имеют место два акта Константина, которые очень важны для истории его религиозной политики и его личных идей. Один из них есть эдикт о восстановлении (прав собственности и личных), обращенный к палестинским епископам, в котором он возвращает жертвам Лициния их права и преимущества, и собственность. Другой эдикт – воззвание к новым своим восточным подданным, где он рассказывает по-своему историю своей жизни.

Во вступлении эдикт провозглашает с большою силою истинность христианских верований. Константин присоединяет к этому уверения в своем провиденциальном посланничестве. Никогда победитель Константин не казался настолько проникнут этим убеждением: «Это Сам Бог привел меня переплыть британский океан из тех мест, где солнце погружается в воды, рассеял предо мною облака, которые покрывали землю, – для того, чтобы, наставленный моими усилиями, род человеческий был призван к соблюдению святого закона, и чтобы благословенная вера возросла под руководством могущественного повелителя»³⁵⁵. Таким образом Константин вступает на Восток «полный веры в благодать, которая вверила ему святое служение». Далее следуют различные статьи эдикта, в которых говорится о возвращении сосланных, или осужденных, дается освобождение от обязательной службы в куриях (чего тогда боялись так же, как штрафов и наказаний) тем, кто был вписан туда язычниками по ненависти к их религии, возвращаются офицерам и солдатам-христианам или их звания, или права беспорочной отставки, отдаются обратно отобранные в казну имущества христианам- собственникам и наследникам пострадавших, а если они не оставили наследников, то имения передаются церквам тех мест, где были мучены умершие, наконец, восстановляются в совокупное владение каждой церкви те земли и недвижимые имения, которые были присвоены казною³⁵⁶. Эти подробности показывают, насколько была жестока языческая реакция, произведенная Лицинием. Любопытно сравнить эдикт 323-го года, имевший целью сгладить следы этой реакции, с Миланским эдиктом: он входит в большие подробности и предвидит большее число случаев, – чувствуется при этом, что рука, писавшая его (эдикт 323-го года), стала теперь совершенно свободною.

С гораздо более необычною свободою рассказывает Константин, в своем воззвании к восточным верующим³⁵⁷, о гонении Диоклетиана, о своих собственных победах, и начертывает будущий путь своей политики. Относительно гонения, его рассказ – на самом деле слово очевидца, так как он провел самую большую часть преследования при никомидийском дворе. Когда он вспоминает о жестокости эдиктов, о мужестве мучеников, страданиями которых возмущалась сама природа, то можно подумать, что это говорит Евсевий; когда он указывает на те наказания, каким подверглись потом гонители, то кажется, что читаешь Лактанция; но в движении мысли, в тоне языка – благочестивом и в то же время повелительном, в торжественных звуках слов – узнаётся один Константин: нет ни одного его произведения, которое носило бы в себе такие очевидные признаки подлинности. Это – песнь победы и в то же время песнь благодарения Богу, «знамя» Которого пронес Константин, во главе своих войск, во все места. Но этот новый успех, который делает христианского государя одного – владыкою всей империи, не заставляет все-таки его покинуть религиозную терпимость. В двух местах своего воззвания он возобновляет подтверждение ее в формальных выражениях.

В первом – Константин обращается к Самому Богу: «Я хочу», говорит он, «чтобы Твой народ жил в мире и согласии, для общего блага человеческого рода. Пусть те, которые находятся еще в заблуждениях язычества, – пользуются с радостью тем же миром и покоем, что и верные. Это возобновление добрых взаимных отношений много будет содействовать для приведения людей на правый путь. Пусть же никто никому не делает зла. Пусть каждый держится тех мнений, какие он предпочитает. Нужно, чтобы те, которые правильно мыслят, были убеждены, что только те одни будут жить в праведности и чистоте, кого Ты Сам призвал к соблюдению Твоих святых законов. Что же касается тех, кто избегает этого, то пусть они имеют, пока захотят, храмы неправды и заблуждения. Мы же сохраняем для себя великолепное жилище правды, которое Ты дал нам со времени нашего рождения (духовного). И мы желаем и стремимся к тому, чтобы и другие жили счастливо посредством единения и согласия всех»³⁵⁸.

Другое место, которое служит заключением всему воззванию, раскрывает самую сущность мысли Константина: «Пусть никто не ищет ссоры с другим по поводу своих убеждений. А пусть каждый пользуется тем, что знает, на помощь своему ближнему; если же это невозможно, пусть оставит его в мире, так как иное дело – вступить добровольно в битву за бессмертную веру и чаяния, и иное дело – навязывать их силою и наказаниями. Я говорил дольше, чем этого требовало мое скромное намерение, потому, что не хотел ничего скрывать касательно моей веры, а также и потому, что многие, как мне говорят, уверяют, что будто бы обряды и богослужения языческого заблуждения и вся область мрака имеют быть совешенно уничтожены. Конечно, я советовал бы это всем людям; но, к их несчастию, упорство в заблуждениях еще слишком крепко держится в душах некоторых людей»³⁵⁹.

После победы над Лицинием Константин вспоминает также и принципы, провозглашенные после поражения Максенция. Однако есть разница в языке, и тон эдикта и воззвания к жителям Востока вовсе не походит на тон Миланскаго эдикта. Это происходит, с одной стороны, оттого, что в 313-м году Константин имел товарищем и даже сотрудником Лициния, который оставался язычником; с другой стороны, он чувствовал себя еще мало утвердившимся через свою недавнюю победу, так что не мог решиться обнаружить в оффициальном акте свои задушевные чувства. Как мы видели из других отрывков, современных или близких по времени Миланскому эдикту, он и в то время был очень привержен к христианству; но если он показывал себя таким вполне искренно перед христианами, то далеко не мог еще решиться говорить тем же языком во всеуслышание, перед всеми обитателями империи. В настоящее время он говорит, во всенародном акте, тем же самым языком, что и в письме к какому-нибудь епископу, или собору. Официальное беспристрастие исчезает даже в его речах к язычникам. Он говорит им, что самое сильное его желание – видеть всех своих подданных исповедующими христианство. Если он относится с уважением к свободе совести неверующих, то оплакивает при этом их «упорство». Он дозволяет им соблюдать свои обряды и богослужение, но называет их «обрядами и богослужением заблуждения», произведением «власти тьмы». Он оставляет им право посещать свои храмы, но противополагает этим «храмам лжи – «великолепное обиталище правды».

В другом документе, время происхождения коего трудно определить, но который, вероятно, относится к этой же эпохе, выражения Константина, когда он говорит о языческой религии, еще более резки и доходят почти до оскорбления, но и здесь содержится то же обещание свободы совести. Мы говорим о речи «к собранию святых»³⁶⁰, представляющей собою род духовной беседы или речи, какие, по словам Евсевия, иногда произносил Константин³⁶¹. Более резкий язык этой речи объясняется тем, что она (на что указывает самое заглавие) предназначалась для слушателей-христиан и притом, вероятно, духовных; вследствие этого тот либеральный вывод, какой вытекает из этого произведения, имеет тем более важности и значения: Константин соглашается оставить в целости древнюю (языческую) веру даже тогда, когда говорит о ней с некоторым оттенком ненависти.

Теперь нужно разсмотреть, как применялись эти принципы. Константин сам вспоминает, что язычники после неудачи Лициния испытывали сильный страх, так как они действовали на Востоке с ним заодно, и ожидали для себя притеснений. Принятие мер, противных их религии, показалось бы им вполне естественным и почти законным. Константин же ограничился самыми необходимыми. На Западе, где ничто не угрожало его власти, и где можно было заметить в язычниках – самое большее – только несколько местных вспышек³⁶², Константину не нужно было предпринимать никаких перемен. На Востоке он уничтожил оффициально языческий характер, который был дан или возвращен всему управлению Лицинием, возвратил чиновников-христиан на места, а там, где не поставил правителей-христиан, – приказал язычникам, оставшимся в этих должностях, воздерживаться от всяких всенародных жертвоприношений³⁶³. В то же время он восстановил силу приказов 319-го и 321-го годов касательно гадания (они были отменены соперником его Лицинием)³⁶⁴. Единственная мера, которою наносился прямой удар язычеству, был закон, который приводится Евсевием: Константин запретил на Востоке воздвигать новых идолов³⁶⁵. Вероятно, закон этот был чисто случайный, вынужденный политическою необходимостью данной минуты, и имел быть отменен по миновании надобности.

Акты Константина за последнее время его царствования, имеющие общественное значение, не показывают никакого изменения по существу в системе веротерпимости, принятой в 313-м году. Перемены касаются только формы: Константин все более и более резко выражает свое презрение к древней религии и свою любовь к новой. Но он остается официально главою язычества. Надписи 328-го года дают ему звание верховного жреца (pontifex maximus)³⁶⁶. Один из позднейших его законов, намекающий на события 333-го года, говорит» нам о том, что в это время в Риме нельзя было еще сломать надгробного памятника, – даже в том случае, когда он угрожал падением, – без предварительного представления прошения в собрание понтифексов³⁶⁷. Законы 335-го и 337-го годов подтверждают в Африке права и преимущества постоянных фламинов и городских общественных жреческих управлений³⁶⁸. Константин не делает никакого различия, при раздаче судебных должностей и почестей, между язычниками и христианами³⁶⁹. Вероятно, на Востоке, его любимом местопребывании, последние составляли вокруг него большинство; но в Риме надписи указывают на большое число знатных граждан, облеченных (в его царствование) консульским достоинством, или званием префекта, кои в то же время оставались квиндецемвирами, понтифексами, авгурами, или посвященными в таинства Гекаты или Митры³⁷⁰.

Поэтому следует оставить в стороне (или считать, что здесь дело идет только о нескольких частных случаях) те слишком общие выражения христианских писателей, которые говорят о Константине, будто он объявил войну языческим храмам и запретил жертвоприношения³⁷¹. Он запретил жертвоприношения тайные или смешанные с волхвованиями, а также, вероятно, и жертвы, приносимые правителями во имя государства; но не коснулся свободы религий. Он злоупотреблял несколько раз своею властью и приказывал уносить из посвященных богам зданий статуи и произведения искусства – с тем, чтобы украшать ими Константинополь, который стал в 329-м году второю столицею империи³⁷²; но эти достойные порицания прихоти неограниченного государя – не религиозное преследование. Если он уничтожил несколько храмов в Египте, в Финикии, в Киликии, то потому, что эти выродившиеся святилища укрывали в своих стенах деяния возмутительной безнравственности³⁷³; он мог в этом случае указать на пример языческих правительств³⁷⁴ – для оправдания своих распоряжений, а также на свои права и обязанности, как верховного жреца. Если в это время были разрушены или закрыты другие храмы, то это делалось чаще всего по почину самих городов: при Диоклетиане один город Фригии оказался весь христианским³⁷⁵; неудивительно, что подобные города могли встречаться на Востоке во время Константина³⁷⁶. Константин поощрял, но косвенным образом, массовые движения в деле обращения в христианство, какие происходили иногда внутри городов и селений: он жаловал им почетные названия, – титул, какой могли носить только большие города, – право называться «Констанция» или «Константина»³⁷⁷.

Таким образом, Константин поддерживал религиозную терпимость в течение тех четырнадцати лет, когда царствовал один. Он оказывался благосклонным к лицам без различия их религии. Но он вовсе не заботился скрывать свое предпочтение к христианской вере и свое возрастающее отвращение к язычеству. Он исполнял Миланский эдикт буквально, хотя и не всегда по духу. Так дошел он до того, что мало-помалу стал давать и позволять язычеству только самое необходимое, и экономно, так сказать, отмеривал ему самый воздух для дыхания. Один закон 326-го года³⁷⁸ предписывает правителям провинций окончить все общественные здания, начатые их предшественниками, прежде чем начинать новые, исключая храмов, которые дозволяется оставлять неоконченными³⁷⁹. Около 327-го года, отвечая жителям города Спелло (Hispellum), которые просили у него позволения устроить храм в честь его семейства (что послужит центром и поводом к учреждению новых провинциальных игр), Константин ставит то формальное условие, чтобы этот храм был просто зданием для воспоминания, и чтобы его «не оскверняли обманами какого бы то ни было заразительного суеверия»³⁸⁰, т. е. никаким действием языческого богослужения. Презрение Константина к богам заставляет его даже забывать ту сдержанность, какая обязательна для государя. Большой насмешник от природы³⁸¹, он, будучи в Риме в 326-м году, не только отказывается принять участие в торжественном шествии сословия всадников, которые отправлялись приносить жертвы в Капитолий, но еще и смеется над этим публично³⁸².

К несчастию, приближается то время, когда его усердие к Церкви обнаружится так же несдержанно, как это было в предыдущем случае, когда он показал свою ненависть к язычеству. Насколько (без сомнения, с некоторою крайностью, скоро впрочем исправленною им самим) Константин с пользою послужил делу православия против донатистов, настолько по другому, в ином отношении важному и основному вопросу об арианстве, он мало-помалу дошел до того, что испортил ту пользу, какая сначала вытекала из его вмешательства. Это вмешательство началось удачно. Оно происходило из тех же чувств, какие он обнаружил недавно в деле донатистов. Не понимая, вероятно, всей догматической важности нового спора, Константин волнуется при виде разделения умов там, где должны бы царить только единство веры и простота убеждений. В письме (323-го года), посредством которого он усиливается примирить Ария с епископом александрийским, у него вырывается как-бы крик тоски: «Дайте мне спокойные дни, и ночи без забот... Как могу я иметь душевный мир, пока народ Божий, народ моих братьев по служению Богу, разделен несправедливым и глубоким несогласием?»³⁸³. Когда открывается созванный им собор в Никее, Константин обращается к епископам с приветственною речью, называет себя «их братом по служению Богу» и сознается, что «разделения Церкви представляются ему более страшными и опасными, чем всякая война»³⁸⁴. После решения собора, он жестоко поступает с Арием и его книгами³⁸⁵, потом посылает в церкви, и отдельно в Александрийскую, восторженное и радостное письмо³⁸⁶. Прощаясь вслед за тем с епископами, он советует им избегать споров, «которые подают повод к насмешкам для тех, кто всегда подстерегает закон Божий для того, чтобы клеветать на него». «Вот об этих-то нужно думать», прибавляет он, «потому что мы можем приобрести их для Церкви, если все, что происходит у нас, будет безупречно»³⁸⁷. С трогательною заботливостью стоит Константин на страже религии, которая стала его собственною, так, как бы кто бодрствовал над драгоценным и хрупким сокровищем. Он хотел бы видеть ее господствующею в империи, и страдает от нетерпения при виде всего того, что роняет ее добрую славу, или замедляет ее победу. Но скоро чувство искреннего и простодушного доброжелательства, которое заставляло его объявить себя «епископом внешних»³⁸⁸, увлечет его (под влиянием дурных советов) к странным злоупотреблениям. Повинуясь своекорыстной лести Евсевия Никомидийского, он в свою очередь склоняется к арианству, или, по крайней мере, покровительствует виновникам ереси, с опасностью испортить все дело Никеи. В упоении неограниченною властью, он будет думать, что ему все позволительно, захочет быть религиозным диктатором, прикажет Афанасию принять Ария в общение, и будет угрожать ему, Афанасию, лишением епископства. Но даже и в это время пробудились его совесть и правительственные инстинкты: он не только не привел никогда в исполнение этой угрозы, но кроме того, когда пишет собору в Тире, постановившему решение под коварным и наглым давлением врагов Афанасия, он в последний раз высказывает жалобу верующего, которого оскорбляет зрелище раздора там, где должно бы быть согласие. «Я не понимаю ничего», говорит он, «в тех предметах, какие вы определили в своем собрании, посреди стольких раздоров и бурь. Я боюсь, как бы истина не исчезла в этих насилиях... Вы не можете отрицать того, что я – верный служитель Божий, так как, благодаря воздаваемому мною поклонению Ему, царствует на земле мир, и имя Его благословляется варварами, которые не знали раньше истины. Эти варвары должны бы служить нам хорошими примерами, так как из-за страха перед нашею властью они соблюдают закон Божий, между тем как мы (которые скорее исповедуем устами, а не соблюдаем святой веры Церкви) никогда, можно сказать, не делаем иных вещей, кроме тех, которые возбуждают ненависть и раздор и ведут к погибели человеческого рода»³⁸⁹.

Так говорил еще Константин, с искренним чувством страдания, за год до своей смерти и за несколько месяцев до своего позднего крещения, которое привело его наконец в состав Церкви, коей он тο служил, тο мучил ее, но которую он всегда любил страстно. Очень замечательный православный смысл и чувство (которые, в известной мере, вознаграждали или исправляли его ошибки) заставляли его ненавидеть самую тень какого-либо разделения в Церкви. Единство Церкви представлялось ему признаком ее божественного происхождения. Если он не раз забывал религиозную терпимость, то это случалось относительно христиан, считавшихся нарушителями этого единства. Признавая существование языческой религии, которую он иногда оскорбляет, и даже притесняет в некоторых из своих актов, но которой он обеспечивает, по крайней мере, существенные права и преимущества, он сохраняет свою строгость для еретиков, или тех, кого считает еретиками. И преследует он их не столько с целью исполнить по отношению к ним решения соборов, сколько для того, чтобы удовлетворить самого себя и выполнить призвание, которое, как он верит, на него возложено. Отсюда является – кроме многочисленных частных мер – общий закон 331-го года, который запрещает секты всех наименований³⁹⁰, подвергает уничтожению их книги, изгоняет в ссылку их представителей, отбирает в казну их церкви, и запрещает их собрания. Каким образом мог, однако, Константин примирить такое законодательство со свободою религии, которая была торжественно обещана много раз? Очень легко можно было бы признать в этом противоречие, или несоблюдение данного слова со стороны своенравного и неограниченного правителя, который не терпел в последние годы своего царствования никакой узды для своей воли. Однако объяснение, мы думаем, гораздо проще. Если ближе рассматривать акты и слова Константина, то придется убедиться в том, что религиозная свобода должна была принадлежать, по его мысли, язычеству – с одной стороны, и православной Церкви – с другой. Если взвесить одно за другим выражения эдиктов 313-го и 323-го годов, то они дают мало поводов к сомнению на этот счет. Τό, что хотел установить Константин, то было тою религиозною свободою, какою понимают ее современные нам народы: это был известный род существования (друг подле друга) и взаимных отношений между двумя долго боровшимися силами: язычеством, принимаемым в его целом, и православною Церковью, которая была в глазах Констацтина единственною законною формою христианства. Различные еретические секты оставались вне этих обещаний, не могли ссылаться на официальную веротерпимость и зависели от императорского благоусмотрения. Константин не позволял себе закрывать храмы, но он считал себя в полном праве – отобрать в казну или уничтожить, не нарушая своих обещаний, часовню валентиниан, маркионитов, катафригийцев, или даже новациант.

Что станется с религиозною политикою, которая была начата Константином? И каким образом будут продолжаться взаимные отношения между язычеством и христианством при его преемниках?

Три года спустя после смерти первого христианского императора, относительно ответа на этот вопрос нельзя было более сомневаться. По-видимому, такая простая система, довольно неустойчивая и противоречивая на практике, но, не смотря на это, принятая всеми (благодаря чему она могла наблюдать довольно сносное равновесие между двумя соперничавшими религиями), – эта система получила первый удар. «Суеверие должно прекратиться», говорит один закон 341-го года, подписанный двумя августами – Константом и Констанцием, «и безумие жертвоприношений должно быть уничтожено; а если кто, в противность повелению нашего божественного отца, осмелился бы приносить жертвы, тот понесет за это наказание»³⁹¹. Замtчательна та заботливость, с какою оба императора ссылаются, в видах поддержки своих строгих мер, на сходные намерения Константина (своего отца). Они ссылаются даже на какой-то формальный акт последнего, хотя кодексы не сохранили следов подобного закона. Подлинные писания, оставшиеся после Константина, все, как мы видели, проводят иную политику. Следует ли думать, что в последние годы своего царствования Константин оставил ее до такой степени, что решил уничтожить языческую веру, не смотря на обещания терпеть ее?³⁹² Или в намек, делаемом его сыновьями на закон великого императора, нужно видеть измененное, преувеличенное воспоминание, принявшее вид обобщения после удара, нанесенного Константином на самом деле гаданию и тайным жертвоприношениям, – или следует здесь разуметь те временные меры, которые принял он на Востоке, после поражения Лициния?³⁹³ Ответ, вероятно, останется навсегда сомнительным, но предположение, только что сделанное нами, довольно правдоподобно. Кажется, что дети Константина склонны приписывать ему свои собственные намерения. Так, в похвальном стремлении подготовить возвращение изгнанного Афанасия, Константин Младший ссылался, без доказательства и вопреки всякому вероятию, на решение, выполнить которое помешала его отцу одна только смерть³⁹⁴.

Закон Константа и Констанция понравился, конечно, некоторым христианам. Даже на Западе, где язычество имело так много корней, он возбудил преждевременные надежды. Прием, которым встретили его нетерпеливые умы, кажется, доказывает, что этот закон предвозвещал новую политику и отмечал решительный шаг по тому пути, на какой едва вступил Константин. В своей любопытной книге (написанной между 343-м и 350-м годами) Фирмик Матерн приветствует императоров, как истребителей храмов и богов. «Ваши законы», говорит он им, «почти совершенно ниспровергли диавола и рассеяли пагубную заразу, уничтоживши идолопоклонство»³⁹⁵. Он увещевает их продолжать свое дело и разрушить силою тό, что еще остается от древней религии. Трудно представить, чтобы подобное писание могло быть обращено к Константину. Даже и в подчиненной его сыновьям империи оно звучит странно, и его шумливые звуки не согласуются с тоном, который дается фактами. Через год после издания этого закона, который внушил Фирмику Матерну такие выражения, Констант обратился к префекту Рима с другим законом. Зная привязанность населения Запада (над которым он царствовал), а в особенности римлян, к язычеству, он старается успокоить их опасения. «Всякое суеверие должно быть разрушено с верха до основания», пишет он; но далее прибавляет: «однако мы хотим, чтобы храмы, расположенные в окрестностях города (Рима), были сохранены неприкосновенными и без осквернения, потому что со многими из них связано происхождение игр, бегов и борьбы, которые из древности составляют радость римского народа»³⁹⁶. Едва ли, впрочем, римляне чувствовали надобность в успокоении: в том же году, когда был обнародован этот закон, префектом у них был язычник, член общества авгуров и преданный поклонник Геркулеса³⁹⁷; а консул следующего года свободно носит звания авгура, квиндецемвира и понтифекса³⁹⁸.

Можно продолжить далее сопоставление между законами, имеющими в виду уничтожение идолопоклонства, и фактами, которые показывают, что оно было в полной силе. В 353-м году Констанций, став единственным повелителем империи по смерти своего брата, издает новый закон, неблагоприятный для язычников, которых он называет «погибшими»; закон этот был страшен своими полномочиями и последствиями: для почитателей идолов назначена смертная казнь. Храмы должны быть заперты, и жертвоприношения запрещены³⁹⁹. Между тем префект Рима на этот самый год, Орфит, который по особому благоволению остается в этой должности в течение последующих пяти лет, – сохраняет в надписях титулы понтифекса Солнца и Весты⁴⁰⁰. Римский календарь 354-го года упоминает (как соблюдаемые еще) все языческие праздники, не только те, какие состояли из игр, или зрелищ, но и те еще, которые заключались в путешествиях для поклонения, шествиях и жертвоприношениях⁴⁰¹. Третий закон, 356-го года, снова определяет смертную казнь всякому, кто будет уличен в принятии участия в жертвоприношениях, или поклонении идолам⁴⁰². В том же году, когда последовало обнародование этого закона, Констанций посещает Рим, восхищается красотою храмов, подтверждает за весталками их преимущества, утверждает обычные пособия на языческое богослужение и, исполнивши буквально все отправления верховнаго жреца, назначает членов римской знати на различныя жреческие должности, которые были как бы наследственными в их семействах⁴⁰³. Единственное доказательство своих личных верований, какое он дал, было распоряжение унести из курии статую Победы в тот день, когда он сам там заседал⁴⁰⁴. Рассказывая об этом путешествии в Рим, один сенатор-язычник отзывается, несколько лет спустя, о творце законов 341-го, 353-го и 356-го годов с такою неожиданною похвалою: «Он сохранил древнюю религию в империи, хотя сам и был последователем другой веры»⁴⁰⁵.

Означает ли это, что все эти законы остались мертвою буквою? Без сомнения, нет; но они были применяемы более всего там, где общественное мнение делало это возможным. Они имели мало непосредственного действия, как мы видели, на Западе. На Востоке же сила язычества была различна, смотря по провинциям и городам: в одних местах была очень велика, в других – почти совершенно уничтожена; и по соседству с местами, населенными изуверными идолопоклонниками, находились другие, где христиане составляли большинство, а иногда уже – почти все население. В этих последних не представляются затруднительными ни закрытие храмов, ни запрещение жертвоприношений: почин населения предупреждал здесь иногда распоряжение закона. С этого времени мы видим, что в таких благополучных местностях из обломков языческих святилищ выстраиваются христианские церкви⁴⁰⁶. Менее назидательное зрелище представляют придворные, «обогащенные добром, награбленным из храмов» – по выражению Аммиана Марцеллина⁴⁰⁷. Даже и там, где происходили подобные злоупотребления, – одна, по крайней мере, часть запретительных законов (против язычества) не была исполняема. Не упоминается ни одного случая, когда была бы применена смертная казнь к язычнику, который был захвачен при выполнении своих религиозных обрядов. Дядя одного из соучеников знаменитого ритора Ливания «жил более в обществе богов, нежели людей» – по выражению этого последнего: он не переставал воздавать им поклонение «вопреки закону, который объявлял смертную казнь почитателям богов»⁴⁰⁸. Но в тех городах, где господствовало язычество, закон этот не был исполняем касательно храмов, как он не применялся в других местах по отношению к лицам. В царствование Констанция, Александрия была наполнена языческими святилищами, где богослужение не испытывало перерывов⁴⁰⁹, и многие другие города, даже на Востоке, так же сохраняют свои храмы и праздники⁴¹⁰.

Констанций преследовал язычество иным способом и нападал на него косвенно, посредством различных законов, направленных против искусства прорицания. Эти законы относятся к концу его царствования: к 353-му и 358-му годам. Они умышленно написаны неопределенным языком и запрещают, под страхом самых строгих наказаний, вопрошать магов, халдеев, гадателей, авгуров и гаруспексов⁴¹¹. Нельзя допустить, чтобы Констанций хотел отменить официальную науку гаруспициев, которую допускал Константин; и еще менее можно думать, что он намеревался уничтожить коллегию авгуров, состоявшую из самых важных лиц в Риме, действие коей указывают еще надписи до конца этого века⁴¹². По-видимому, он недоволен только частными авгурами и гаруспексами, которые действовали тайно, без надзора и дозволения, и не отличались ничем от самых простых, площадных знахарей. Однако трудно допустить, чтобы немилость, какою он, кажется, угрожает без различия всем, кто будет предаваться испытанию будущего, – чтобы эта немилость не отражалась на самых высоких представителях языческого гадания. На эти законы делались, вероятно, ссылки в тех многочисленных процессах о волшебстве и об оскорблении величества, которые обагрили кровью конец царствования Констанция. Один случай из этих процессов указывает еще раз на призрачный характер карательных мер, которые были объявлены против другого преступления, а именно против жертвоприношений. Философ Деметрий Хитрас был обвинен в том, что он в 359-м году вопрошал оракула о судьбах императора. В свою защиту он объяснил, что много раз приносил жертвы, как это привык делать с детства, – но с тем, чтобы умилостивить богов, а вовсе не для того, чтобы узнать будущее. Это объяснение доставило ему оправдание⁴¹³.

Такова была политика Констанция по отношению к язычеству. Отвергая обещанную Константином терпимость, она не достигала этим забвением (обещаний Константина) никаких важных результатов. Будучи бессильна и возбуждая раздражение, она не поражала язычества там, где оно чувствовало себя сильным, а ускоряла его падение только в тех частях, которые рушились сами собою; сеяла в душах язычников семена гнева, которые взойдут в царствование Юлиана, и, таким образом, в общем скорее замедлила, нежели ускорила неизбежное падение древней религии.

Поведение Констанция по отношению к христианам окончательно подорвало то дело, которому он хотел служить с такою пылкостью. Разделение между сынами одной и той же Церкви (что так часто пугало Константина, и в чем он, вполне справедливо, видел самое сильное препятствие к обращению идолослужителей) возобновилось и ожесточилось в царствование и по личной вине Константинова преемника. Наступило такое время, когда невозможно было понять, с кем он ведет борьбу: с почитателями ли богов, или с христианами, которые остались верны определениям Никейскаго собора. Ни в одном языческом храме солдаты не производили насилий подобных тем, посредством коих они обагрили кровью базилики Александрии или Константинополя, когда изгоняли оттуда православных пастырей с тем, чтобы водворить в них самозванцев. И если иногда, казалось, воскресали картины, подобные самым тяжким из времен гонений, то жертвами здесь являлись не идолослужители, но православные. Афанасий должен был бежать из Александрии от подосланных Констанцием убийц – так же, как когда-то его предшественники Дионисий и Петр скрывались от палачей Деция и Максимина. Единодушные и согласные в тупом сопротивлении законам, которые угрожали древней вере, язычники утверждались в своих воззрениях при виде междоусобной борьбы в среде своих победителей. Они чувствовали, что поддерживаемое императорскою властью арианство работает для них. Рассказывают, что в 356-м г., набранные из язычников офицерами Констанция отряды ворвались в одну церковь в Александрии, где собралось православное население. С криками: «Констанций сделался эллином, и ариане признали наши таинства!»⁴¹⁴, – они совершали здесь всевозможные осквернения святыни. Это было грубым, ошибочным толкованием происходивших событий, так как 356-й год – тот самый, в котором был издан один из законов Констанция против идолопоклонства. Но толпа своим чутьем определила положение вещей и, сделавши просто ошибку в именах, возвестила о будущем мстителе, который смотрел молча на страдания христианства и с нетерпением ожидал, когда наступит час восстановления эллинизма.