Глава VII. Изгнание Афанасия

Убийство Константа. – Узурпатор Магненций. – Констанций – повелитель Запада. – Кесари Галл и Юлиан. – Низложение Фотина. – Новые козни против Афанасия. – Собор в Арле. – Папа Либерий. – Соборы в Милане и Безьере. – Изгнание Люцифера, Евсевия, Илария, Либерия, Осия. – Полицейский погром в Александрии. – Нападение на храм Феоны; исчезновение Афанасия. – Вторжение Георгия. – Афанасий в своем убежище.

Церковная политика Константа дала некоторые плоды. «Порядок царил» в Африке. На берегах Дуная еретический сирмийский епископ еще держался, но так как подведомственное ему духовенство ладило с ним, то разрыв сношений между ним и его собратьями был лишь местным. На Востоке добились водворения Афанасия, т. е. умиротворения Египта. Правда, египтяне остались почти отрезанными от епископата на Востоке, и последний был не в ладу с западной церковью, но несколько шагов к сближению уже было сделано; палестинские и кипрские епископы возобновили сношения с Афанасием; можно было надеяться, что со временем мирное настроение возобладает, и достигнуто будет соглашение. Для этого нужно было, чтобы продержалось то политическое равновесие, какое создалось обстоятельствами.

Но случилось иное. 18 января 350 г. в Отёне вспыхнул военный бунт, и комит Магненций был провозглашен императором на место Константа, который вскоре затем был умерщвлен в Эльне у подошвы Пиринеев.

Против этого покушения на права Константиновой династии инстинктивно восстали все еще оставшиеся члены фамилии. На Западе жили еще две дочери Константина Великого, Константина и Евтропия, вдовевшие одна после царя Ганнибалиана, другая после консула Непоциана. Первая, жившая в Сирмии, поспешила создать соперника Магненцию и провозгласила августом старого военачальника по имени Ветрания (1 марта). Другая жила в Риме. Первоначально ошеломленная решительностью действий Магненция, который заставил присягнуть себе древнюю столицу, она потом встрепенулась и побудила своего сына Непоциана объявить себя императором (3 июня). С этим последним Магненций справился без труда. Меньше, чем через месяц его военачальник Марцеллин вновь отвоевал Рим после большого сражения, где Непоциан был убит. Победитель не выказал милосердия: Евтропия была умерщвлена, и с нею много членов римской аристократии.

Констанций тоже не уступал. Кроме потрясений на Западе у него на руках была нескончаемая война с персами. В этом году Нисивия геройски выдержала осаду; её жители со знаменитым епископом Иаковом во главе в течение четырех месяцев отражали все приступы царя Сапора. С этой стороны вели военные действия приближенные императора, сам же он собирал войска и вскоре двинулся походом на Запад. Ветраний, с которым он приблизительно договорился, пропустил его чрез Иллирик. Даже более того: сын Константина убедил его сложить с себя порфиру, без борьбы овладел его наследием и послал его самого спокойно кончать дни свои в Прузии, в Вифинии.

Таким миролюбивым соглашением Констанций приобретал Балканский полуостров и паппонские провинции, если только Магненций не пришел бы их оспаривать, чего следовало весьма опасаться. Покамест Констанций расположился на зимние квартиры в Сирмии. Весной он двинулся к Юлиановым Альпам; «тиран» выступил ему навстречу и заставил его отступить к месту слияния Дуная с Дравой. Там произошло 28 сентября 351 г. сражение при Мурзе, несчастный исход которого заставил Магненция перейти обратно в горы.

С наступлением зимы оба противника остались каждый на своих позициях предшествующего года: Констанций – в Сирмии, а Магненций – в Аквилее. Только следующим летом 352 г. Констанций решился перевалить через горные проходы и вторгнуться в Италию. Магненций должен был отступить в Галлию. Победитель вступил в Милан, где женился на красивой и умной Евсевии, вскоре приобретшей чрезвычайное влияние на мужа. В 353 г. Магненций, тщетно пытавшийся отстоять альпийские проходы, отступил к Лиону. Чувствуя, что остаток его армии готов ему изменить, он покончил с собой (10 августа). Констанций вступил в Лион: единство империи было восстановлено.

Однако, как и его предшественники, он почувствовал необходимость разделить бремя правления. Он не мог в одно и то же время завоевывать Запад и отражать нападение персов. Уже в 351 г. (15 марта) он вызвал из заточения одного из сыновей Юлия Констанция, Галла, и отправил его в Антиохию в звании кесаря. Его женили на родной сестре императора, Константине, вдове Ганнибалиана, той самой, которая в предшествовавшем году выдвинула кандидатуру Ветрания. Эта предприимчивая особа помогала своему мужу превратиться в азиатского деспота: вдвоем они скоро подвергли Антиохию невыносимому гнету. Вопли их жертв достигли Милана. Вызванный к императору, Галл сперва послал к нему свою жену, находчивость которой была ему известна. Но она скончалась дорогой⁴¹¹, так что ему пришлось отправиться самолично. Не сумев занять положение соперника императора, он вскоре попал в положение обвиняемого. Его отвезли в Фланону, близ Полы, судили и казнили (в конце 354 г.).

После него остался брат Юлиан. В следующем году его призвали ко двору и возвели в кесари (6 ноября 355 г.). Ему была вверена Галлия, которая воспользовалась благами его управления и была в особенности благодарна ему за умелую и мужественную оборону от зарейнских варваров.

Нам пора, однако, вернуться к церковным делам. Известие о смерти Константа поразило Восток, как удар грома. Все враги, какие были у Афанасия в Сирии и Малой Азии, если не выразили своей радости, что было бы неприлично и опасно, то воспрянули надеждой. Некоторые осмелились даже до того, что заговорили о Тирском соборе и необходимости вновь вернуться к его постановлениям. Они слишком поторопились: Констанций отказался их слушать. Он написал послание Афанасию, заверяя его, что желания умершего брата будут для него священны и что, какие бы слухи до него ни доходили, он должен быть спокоен: поддержка у него всегда будет⁴¹². Египетская администрация получила распоряжения в таком же духе. Афанасий со своей стороны выпустил ради самозащиты сборник оправдательных документов, где он воспроизводил сперва постановления в его пользу египетского епископата, Римского и Сардикского соборов, затем изложил заново в целом ряде официальных документов, связанных коротким обзором событий, весь ход направленных против него козней, вплоть до своего возвращения имп. Констанцием и отречения Урзакия и Валента. Это – то, что мы называем «Апологией против ариан». До этого времени Афанасий воздерживался что-либо писать из боязни, чтобы его слова не обратили против него, как это было с Маркеллом. Да и на этот раз он мало говорил от себя, предоставляя говорить документам.

Другой духовный сановник, которому смена императоров должна была причинить много неприятностей, был епископ сирмийский. Если уже для западных сотоварищей он был предметом соблазна, то можно себе представить, какие чувства питали к нему восточные иерархи. Констанций по-прежнему был окружен ими. Как только он поселился в Сирмии, они стеклись туда и стали сводить свои старые счеты со Скотином, как они его называли. Но Скотин был человек находчивый. Сперва ему удалось увильнуть от собора и добиться того, что была назначена императорская коммиссия для решения его спора с противниками его учения. Любивший такие упражнения Констанций назначил ареопаг из восьми сановников и соответственного количества писцов. Фотин явился сам, противники же выдвинули оратором епископа анкирского Василия, человека умеренных воззрений и одаренного блестящим красноречием. Это был тоже галат; должно быть, он жил довольно долго с Фотином в свите Маркелла. История Павла самосатского повторялась во всех подробностях: Фотин и Василий возобновляли единоборство, бывшее некогда между епископом антиохийским и пресвитером Малхионом⁴¹³. Св. Епифаний имел в руках протокол этого диспута⁴¹⁴, который позволил вполне выяснить заблуждения Фотина. Тогда собрался собор; сирмийский епископ получил от восточных епископов дополнительный приговор, осуждавший его, и был сослан императором. На его место поставили некоего Герминия, которого вызвали из Кизика и который разделял убеждения господствующей партии. В этих придунайских областях Восточные встретили двух старых друзей, Урзакия и Валента, которые отреклись от них под давлением необходимости, но теперь, не стесненные более в своих чувствах, поспешили присоединиться к общему течению.

Готовилось отмщение за последние события; но нужно было соблюдать осторожность. Император Констанций завоевывал Запад; надеялись, что эта политическая победа поведет за собой полное церковное слияние. Но латиняне, как уже давно было известно, по некоторым вопросам упорно держались против Востока, и с этим приходилось считаться. Собор удовольствовался тем, что в четвертый раз провозгласил антиохийский символ, прибавив к нему 27 канонов догматического содержания, направленных против Маркелла и Фотина без упоминания о том, и о другом. Св. Иларий⁴¹⁵, который, как и св. Афанасий, сохранил нам их текст, не находит против них возражений; и действительно, будь этот символ представлен другими людьми, на Западе им могли бы удовлетвориться. Правда, в нем не было речи об ὁμοούσιος, да разве действительно нельзя было обойтись без этого термина, который вызывал столько возражений и, выражая лишь один из моментов общего верования, постоянно нуждался в дополнениях и разъяснениях? Некоторые сомнения он вызывал даже у благомыслящих людей. Правда, что термин ὁμοούσιος был санкционирован Никейским собором. Но не теряя уважения к этому почтенному собору, против которого тогда никто не думал возражать, разве нельзя было слегка истолковать тот символ, который был им выработан? Такие мысли должны были рано или поздно прийти в голову таким людям, как Василий анкирский. Они одно время пользовались большим, но кратковременным успехом, так как их разделяли не все Восточные и, вероятно, даже не большинство их партии, – сознательное или бессознательное, – а лишь группа умеренных.

В то время как противники Афанасия производили манифестации в Иллирике и приготовлялись завоевывать Запад, Афанасий чувствовал вновь, как их козни захватывают его. Зиму 351–352 года они, по-видимому, использовали для того, чтобы вновь обойти императора. Последнего уверили, будто Афанасий во время своего пребывания на Западе повредил ему в глазах брата и входил в стачку с Магненцием⁴¹⁶. Констанций велел выстроить в Александрии большую церковь Gaesareum; однажды на пасху верующие в виду тесноты в своих приходских церквах перешли в нее со своим епископом. Это вменили ему в великое преступление: он должен был бы подождать, когда император торжественно отпразднует освящение её. Короче говоря, Афанасий вновь сделался для него опасным лицом⁴¹⁷. В конце концов, восточные епископы сумели вновь провести мысль, что Афанасий, в сущности, не имеет никаких иерархических прав, так как был низложен Тирским собором. Нужно было только избавить от него Александрию и добиться для него осуждения от западных епископов.

Последние как раз в это время лишились своего вождя, папы Юлия, который умер 12 апреля 352 года, когда Констанций наступал на Аквилею. Месяц спустя, 17 мая, на его место был поставлен диакон Либерий, обреченный судьбой на многие беды в ближайшее царствование. Вскоре после своего посвящения он получил от разных египетских и восточных епископов письма, обличавшие Афанасия и его преступления⁴¹⁸. Как и все высшее духовенство Рима, Либерий должен был знать цену этим письмам. Он прочел их «в церкви и на соборе»⁴¹⁹ и ответил, отвергая обвинения, столь многократно опровергнутые⁴²⁰. «Собором», очевидно, было собрание епископов, происходившее ежегодно в день возведения на кафедру (natale) нового папы; оно таким образом должно было происходить 17 мая 353 г. Около того же времени прибыло посольство от египетских епископов и александрийского духовенства во главе с Серапионом тмунским, самым верным сподвижником Афанасия. Эти лица привезли с собой заявление восьмидесяти епископов в пользу преследуемого⁴²¹. От имени значительного числа италийских епископов папа обратился к императору с просьбой собрать в Аквилее большой собор, который пересмотрел бы заново возрождающийся вопрос. Констанций перед тем подал ему надежду на подобного рода собрание. Легаты папы Викентий капуанский и другой епископ из Кампании, Маркелл, встретили императора в Арле, где он проводил зиму 353–354 г. Они застали его посреди торжеств его тридцатилетнего юбилея, окруженным епископами этой страны, у которых он собирал подписи против Афанасия.

Восточные распри были мало знакомы галльскому духовенству. Десять лет перед тем по поводу Сардикского собора некоторые из здешних епископов были втянуты в эти дела, как Максимин трирский, Вериссим лионский, Евфрат кельнский. Первый из них, ревностный сторонник Афанасия, умер незадолго перед тем; быть может, двух других тоже не было в живых. Тридцать подписей, которые собрали тогда под постановлениями Сардикского собора, были, несомненно, даны в большинстве по доверию, по предложению императора Константа и уважаемых епископов, каковы лионский и трирский. Ко времени прибытия Констанция все это уже отошло в глубь прошлого. О предшествующих событиях имели слабое представление; даже о Никейском соборе почти ничего не знали. Иларий, епископ пуатьеский, ученый человек, не слыхал о знаменитом символе, пока Констанций не смутил покоя галльского епископата на этот счет. Малосведущие в этих делах и в их закулисной стороне, галльские епископы были склонны сделать то, чего такой благочестивый император у них домогался. Тщетно старались папские уполномоченные удержать их от этого шага, отложить решение до ближайшего собора или по крайней мере добиться того, чтобы раньше осуждения Афанасия было выражено порицание арианской ереси. Они ничего не достигли. Красноречие Валента, говорившего от имени Восточных, и обаяние сына Константина одолели всякое сопротивление. Арльский епископ Сатурнин, один из первых присоединившихся, обнаружил большое рвение. Сами легаты были увлечены общим потоком и подписали осуждение Афанасия. Один только трирский епископ Павлин имел мужество протестовать. Его низложили и сослали⁴²².

Корабль, который увозил Серапиона в Италию, встретился при выходе из Александрийского порта с казенной галерой, с которой 22 мая высадился посланец императорского двора Монтан. Известие о посольстве ему, по-видимому, не понравилось, так как он имел поручение привезти самого Афанасия. Он передал последнему императорское послание, в котором ему разрешалось «по его просьбе» представиться государю. Но Афанасий вовсе не просил. Привычный к придворному языку, он почуял западню и отделался от приглашения. С другой стороны, его послов не допустили до Констанция, и они вернулись в Александрию. Епископ не сомневался, что император будет настаивать, и что ему рано или поздно придется предстать перед ним. На этот случай он приготовил прекрасно составленную защитительную речь, достойную произнесения перед двором. Он предвидел даже, какое выражение на лице августейшего слушателя вызовет его красноречие: «Вы улыбаетесь, государь, и эта улыбка – знак согласия»⁴²³. Это искусное произведение осталось без применения⁴²⁴. Более двух лет двор притворялся, что не замечает Афанасия.

Но если его оставляли в покое в Египте, то в Италии и Галлии враги работали над тем, чтобы отдалить от него всех. Раздраженный сопротивлением Либерия, император послал в Рим воззвание, выставлявшее папу в очень невыгодном свете: его упрекали в честолюбии, чванстве, слепом упрямстве, неуживчивом характере. Либерий защищался. Как ни был он огорчен враждебным настроением государя и слабостью своих легатов, он не отчаялся и вторично обратился к императору, чтобы добиться собора, где бы, подкрепив никейский символ, сообща были решены все вопросы, касавшиеся личностей⁴²⁵. Его письмо было отвезено новыми легатами, людьми бесстрашными, от которых можно было опасаться не каких-либо проявлений слабости, а, пожалуй, скорее избытка усердия: то были епископ качлиарийский Люцифер, пресвитер Панкратий и диакон Иларий. В то же время Либерий старался укрепить мужество окружавших его италийских епископов; он изливал свою скорбь Осию кордубскому, старому борцу в этих прискорбных распрях⁴²⁶.

Констанций, которому нечего было бояться со стороны столь уступчивого епископата, принял мысль папы и согласился на созыв собора, который заседал, правда, не в Аквилее, а в Милане, в первые месяцы 355 г. Либерий поручил своих легатов попечению верчелльского епископа Евсевия, прежде состоявшего в римском клире, известного святостью жизни и твердостью характера. Он также очень рассчитывал на епископа аквилейского Фортунациана. Когда епископы собрались, Евсевий, мало полагаясь на их настроение, не торопился прибытием. Пришлось посылать к нему требование от имени императора, а римским легатам – умолять его приехать и, «как некогда ап. Петр, разоблачить чары волхва». Наконец, он явился в сопровождении легатов. Но уже десять дней шла среди епископов неутомимая агитация: они начали обнаруживать признаки податливости. Евсевия попросили подписаться под осуждением Афанасия. Он объявил, что многие из присутствующих ему кажутся еретиками, а чтобы выяснить этот вопрос, нужно, чтобы все подписались под никейским символом. Говоря это, он вынул экземпляр символа и протянул его епископу миланскому, который уже взял трость для подписи, как Валент бросился на последнего, выхватил трость и список символа с криком, что такая постановка дела недопустима. Произошло большое замешательство: прибежали миряне и грозили заступиться за своих епископов. Тогда заседания были перенесены из церкви во дворец и скоро изменились по характеру. Епископам поставили на выбор: подпись или ссылка. Только трое предпочли ссылку: Люцифер, Евсевий и Дионисий; прочие подчинились⁴²⁷.

По отношению к отсутствовавшим на соборе были приняты свои меры: императорские комиссары ездили в сопровождении клириков из свиты Урзакия и Валента из церкви в церковь собирать подписи. В следующем году (356) в Галлии, в Безьере, созван был собор, где это же требование предъявили к некоторым, запоздавшим с подписью. В числе их был Иларий пуатьеский. Тотчас после Миланского собора он возбудил в Галлии движение против изгнания епископов и вообще против вмешательства светской власти в вопросы веры и церковного общения. Его первая апология, обращенная к Констанцию⁴²⁸, может считаться манифестом этого движения. Иларий и его сторонники отказались от общения с Урзакием, Валентом и Сатурнином и побудили принести покаяние тех епископов, которые пали под их влиянием. Его вызвали на собор в Безьер. Он решительно отказался изменить свой образ действий и увлек своим примером своего сотоварища, тулузского епископа Годания, более слабохарактерного человека, но в решительную минуту тоже предпочевшего изгнание.

С папой Либерием более церемонились. Его отношение к текущим событиям не изменилось: он был за изгнанников и против правительства. Он тотчас же написал Люциферу, Евсевию и Дионисию трогательное письмо, где выражал свое сожаление, что не может сейчас за ними следовать, и свою уверенность, что очередь не замедлит дойти и до него⁴²⁹. К его посланцам, пресвитеру Евтропию и диакону Иларию, отнеслись сурово; их обоих сослали, а диакона еще вдобавок бичевали кнутом⁴³⁰. Доверенное лицо императора, евнух Евсевий, был послан в Рим, чтобы повлиять на папу, но его увещания не имели никакого успеха. Тщетно показывал он свой кошелек, тщетно высыпал содержимое его на гроб ап. Петра: Либерий велел выбросить деньги. Тогда префекту Леонтию поручили прислать непокорного первосвященника ко двору. Это было нелегко, так как народ очень любил Либерия: пришлось это сделать ночью с большими предосторожностями⁴³¹.

Наконец, это удалось. Либерия похитили и привезли в Милан. Представ перед императором, он мог только повторить те протесты, которые в течение двух лет не переставал заявлять при всяком удобном случае: ему невозможно осуждать людей, не выслушав их; приговор Тирского собора, не основанный на состязании сторон перед судом, не может иметь никакой силы; прежде всего нужно было вернуть изгнанников и заручиться, что вся церковь согласна относительно никейского символа, затем можно собраться в Александрии, на самом месте происшествия спорных событий. Об этом свидании до нас дошел своего рода протокол⁴³², где с поражающей яркостью обрисовываются фигуры собеседников, – папы, императора, евнуха Евсевия, епископа Епиктета⁴³³:

«Как же высоко ставишь ты себя, – сказал император, – ты, который один заступаешься за безбожника и тем смущаешь мир вселенной»? – «Пусть буду я один исповедник, – возразил епископ, – вера от того не теряет. В древние времена их было всего трое, а они сопротивлялись». – «Как? – прервал Евсевий, – ты принимаешь нашего императора за Навуходоносора»? – «Очень ему нужна вера и соборные приговоры; – прибавил Епиктет, – чего он хочет, это похвастать перед римскими сенаторами, что переспорил государя». Собеседование кончилось последним приглашением папе дать свою подпись. Ему дали три дня на размышление; он отказался, так же, как и от денежных пособий императора и императрицы. Затем его отправили в Верию, во Фракии, где отдали под надзор одного из вождей арианской партии, епископа Демофила.

Оставался еще «отец соборов», живое воплощение Никейских воспоминаний, столетний епископ кордубский. Несмотря на его возраст, Осия вызвали в Милан; но он остался глух ко всем увещаниям, и его пришлось отослать обратно в его отдаленную епархию. Там на него вновь сделали натиск при помощи писем и посланцев. Он противился и написал императору трогательное письмо. Между прочим он говорил, что, будучи исповедником веры при его пращуре Максимиане, он не желает изменять ей в угоду арианам; что он достоверно знает невиновность Афанасия и недобросовестность его обвинителей; что императору следовало бы заниматься своими делами и предоставить епископам ведать дела церкви. На Констанция не могло повлиять никакое красноречие. Среди испанских епископов у него был человек на все руки, лиссабонский епископ Потамий, который там играл приблизительно ту же роль, что Сатурнин в Галлии, и по этой причине подвергся преследованиям Осия. По его жалобе Констанций вновь велел вызвать к себе строптивого иерарха⁴³⁴. Его удалось довезти до Сирмия, где тогда находился императорский двор, и там его удержали в изгнании.

Теперь единство было достигнуто. Ни на Западе, ни на Востоке не осталось в должности ни одного епископа, который бы не высказался против Афанасия. Наступил момент начать против него преследование. Казалось бы, что стоило только послать ему приказ о ссылке или похитить его, как папу Либерия. Но александрийский папа имел вокруг себя еще более преданную паству и еще менее покорную, чем население Рима, а с другой стороны, у него в руках были письма, в которых Констанций торжественно обязался никогда не оставлять его без поддержки. Чтобы выйти из этого затруднения, правительство придумало разыграть комедию: решили во что бы то ни стало устроить в Александрии возмущение.

Предприятие было не из легких. Императорский нотарий Диоген прибыл туда в августе 355 г., передал епископу совет удалиться и начал интриговать среди духовенства и мирян. Но Афанасий стал под защиту императорских писем, заявляя, что он уедет не иначе, как по формальному, лично от императора исходящему приказу; что касается населения, то, что с ним ни делали, оно не поддавалось. Через четыре месяца Диоген, наконец, уехал ни с чем.

Зимой опять принялись за дело. Собрали войска со всего Египта под командой военачальника Сириана, которому поручено было исполнение задуманного. Афанасий не двинулся с места, объявляя, что епископ не может покидать своей паствы без настоятельной причины; что он, впрочем, уступит, если император этого хочет, если даже командующий войсками или египетский префект даст ему письменный приказ о том. Народ поддерживал его и просил позволения послать к императору депутацию. Тон этих требований заставил Сириана задуматься; он объявил, что сам напишет императору и что пока ничего не предпримет против церквей. Этого обещания он не сдержал.

В полночь 8 февраля церковь Феоны, бывшая все еще главной церковью, подверглась нападению со всех сторон. Афанасий совершал там одно из тех ночных богослужений, которые назывались бдениями (παννυχίδες) и привлекали только ревностных богомольцев, так что народу там было немного. Сириан велел взломать двери; его войска, к которым присоединился сброд мятежников, ворвались в церковь с мечами наголо, при трубных звуках. Шлемы блестели при свете свеч, стрелы летали по церкви. Можно представить себе смятение. На богослужении в большом числе присутствовали девственницы; на них напали с бесстыдными ругательствами; иные были убиты, другие изнасилованы. Растаптываемые ногами, давимые у выходов, верующие оставили на месте немало трупов. Епископ среди всей этой сумятицы оставался на своей кафедре; преданные монахи и миряне окружали его. Им удалось его вывести, но пройти через толпу ему пришлось не без телесных повреждений. Те, кто его искал, его не узнали. Впрочем, они нисколько не добивались захватить его; им нужно было только, чтобы он бежал, чтобы дело имело вид, как-будто он изгнан народным возмущением. В этом они достигли цели. С этой минуты Афанасия больше не видели⁴³⁵.

С наступлением дня александрийские христиане поспешили к начальству с протестом. Но военачальник Сириан уже приготовил официальное толкование всего случившегося: не было никакого нападения, Афанасий сам осудил себя, добровольно покинув Александрию. В подтверждение этого требовали подписей, а отказывавшихся били палками. Но александрийцы 12 февраля заявили второй⁴³⁶ протест, где перечислены были убитые и было отмечено присутствие в церкви Феоны командующего войсками в сопровождении императорского нотария Илария. Городской комендант (дуумвир) Горгоний также был там, и авторы протеста ссылались на него. Кроме того, в церкви подобрали мечи, кинжалы и стрелы и хранили их как доказательство произведенного насилия. Префекта Египта и представителей полиции умоляли довести об этих событиях до сведения императора и префектов претории; капитанов кораблей просили повсюду разгласить о них. И в особенности протестовали против присылки александрийцам другого епископа и уверяли, что не потерпят его и останутся верны Афанасию.

Однако авторов протеста не послушались. В Египет был послан некий комит Ираклий с императорскими посланиями к александрийскому сенату и народу. В них Констанций извинялся, что из уважения к брату терпел некоторое время присутствие Афанасия в Александрии; теперь он объявлялся врагом государства и было приказано во что бы то ни стало найти его⁴³⁷. 14 июня церкви были отобраны от преданного Афанасию клира и переданы арианам, – разумеется, не без сопротивления. В Caesareum’е в особенности были ужасные сцены⁴³⁸. Конфискацией церквей дело не кончилось; было послано императору заявление о согласии принять того епископа, которого ему угодно будет послать. Заявление было покрыто подписями христиан и язычников; любопытно, что язычников предупредили, что если они не присоединятся, то у них запрут их храмы.

Наконец, 24 февраля 357 г. избранник императора и его вероисповедных единомышленников вступил в Александрию. Он прибыл из Антиохии, где был рукоположен собором из тридцати сирийских, фракийских и малоазийских епископов⁴³⁹. То был некий Георгий, урожденец Каппадокии, как и многие другие знаменитости того времени. Ранее он занимал в Константинополе должность в финансовом ведомстве и, говорят, показал себя настолько честным, что ему пришлось дать отставку⁴⁴⁰. С тех пор он вел бродячий образ жизни и в это время познакомился с будущим кесарем Юлианом и даже ссужал его книгами. Он слыл человеком корыстолюбивым. Впрочем, это был человек, лишенный каких бы то ни было принципов, способный с полным бесстыдством производить всевозможные операции. Это качество как-раз подходило к тому, чего требовало положение, какое предназначалось для него в Александрии. Оставалось лишь под вопросом, будет ли этот человек на высоте требований.

В первое время все шло как по маслу. Ему дали в помощь военного командира, вполне способного на исполнение тяжелых поручений, военачальника Севастиана, манихея по религии, человека, недоступного чувству жалости. Через несколько недель все девяносто египетских епископов узнали, что такое Георгий: шестнадцать из них были изгнаны, человек тридцать вынуждены бежать, остальные подвергнуты большим или меньшим стеснениям. Нужно было отказаться от общения с Афанасием и принять Георгия; несогласных заменяли другими без пощады. Что же касается самой Александрии, то малейшее сопротивление там немедленно подавлялось. Верное духовенство отправлялось в ссылку, на каторгу; страшный рудник metallum в Фаэно опять увидел в своих стенах исповедников веры, как во времена Максимина Даи. В городе были воспрещены всякие собрания даже для простой раздачи милостыни. Если собирались перед городом около кладбищ, туда являлся Севастиан со своим отрядом; собрание разгонялось; женщины, особенно девственницы, которые, конечно, стояли в первых рядах самых ревностных членов паствы, подвергались побоям, бичеванию колючей лозой; их пытали огнем, чтобы заставить кричать в честь Ария и Георгия. На месте происшествия оставались убитые, и родным нелегко было добиться позволения их похоронить; арестованных, – мужчин и женщин, – ссылали далеко за пределы пустыни, даже в большой Оазис.

Террор продолжался восемнадцать месяцев. Не одни христиане страдали от него. Новый епископ принялся за спекуляции, присвоив себе селитряные копи, солеварни, болота, где росли тростник и папирус и обратив в свою монополию устройство похоронных процессий⁴⁴¹. В конце августа 358 г. выведенные из терпения александрийцы восстали и напали на него в церкви Дионисия. Не без труда удалось на этот раз вырвать его из рук тех, которые хотели с ним расправиться. Через несколько дней он уехал и больше трех лет не показывался в Александрии. Борьба после его отъезда продолжалась. Был момент, когда приверженцы Афанасия вернули-было себе свои церкви, но военачальник Севастиан отнял их опять. Пока жив был имп. Констанций, перевес оставался за противниками: в глазах правительства Афанасия больше не существовало.

Это не мешало ему из глубины своего убежища беспокоить порою мирный сон власть имущих. Как бы ни хвалил Констанций александрийцев за рвение (?), с каким они будто бы прогнали Афанасия и сплотились вокруг Георгия⁴⁴², император не чувствовал полной уверенности в себе. Чтобы не дать ему успокоиться, Афанасий послал ему свою Апологию, давно уже написанную и дополненную теперь сообщением о недавних событиях. Со времени его изгнания из церкви Феоны его нигде не было видно; шесть лет полиция тщетно искала его. Все порядочные люди в Египте были на его стороне. Он был защитником веры, законным папой, отцом для всех; в то же время он был недругом правительства, его жертвой, и это служило ему к великой чести. Пустыня для него была гостеприимна: он мог без опаски стучаться в любой монастырь и любую келью отшельника. За исключением нескольких отщепенцев, которые встречались только среди чиновничества, народ был всецело к его услугам. Ни разу его не выдали, ни разу полиции не удалось напасть на его след. Как истый египтянин, он иногда подтрунивал над ней. Однажды вечером, поднимаясь по Нилу на лодке, он услышал сзади всплеск весел: то была казенная галера. Его окликнули: «Видел ты Афанасия?» – «Еще бы», – ответил он, изменив голос. – «Далеко ли он»? – «Да нет, совсем близко, впереди вас, гребите дружней»! Галера пустилась к югу, а опальный епископ, повернув свою лодку, вернулся спокойно домой.

Слухи извне доходили до него; его сторонники тщательно уведомляли его обо всем. Он больше не боялся писать. Прежде он писал неохотно из опасения дать повод к обвинению и погубить себя этим. Теперь, когда его участь была решена, бояться ему было нечего. Однажды рассказали ему, что в Антиохии острят над его бегством. Он сейчас же взялся за перо: «Я слышу, как Леонтий антиохийский, Наркисс из Неронова города⁴⁴³, Георгий лаодикийский и прочие ариане сплетничают на мой счет и злословят обо мне; они меня называют трусом, потому что я не дал им убить меня». Так начинается «Апология моего бегства». Леонтий и его сотоварищи лучше бы сделали, если бы не вынудили его на эту отповедь. Свои досуги изгнанника он употреблял на то, чтобы бороться против еретиков; я полагаю, что тогда и были написаны его четыре трактата против ариан, из которых четвертый направлен, в сущности, против старого и нового савеллианства. Доблестным монахам, у которых он гостил так часто, он описал жизнь их родоначальника Антония, который был ему верным другом и как раз в это время умер. Для них же, чтобы поставить их в известность о вопросах, вызывавших в те времена распрю, он написал свою любопытную Историю ариан⁴⁴⁴ ярким образным слогом, вполне способным воздействовать на этих взрослых младенцев. Стоит обратить внимание, как он придает своему повествованию драматическую форму и заставляет говорить выводимых им лиц. Вот картина прибытия восточных епископов в Сардику. «Вышла ошибка, – говорят они. – Мы приехали сюда с комитами, а суд будет заседать без комитов. Без сомнения, нас осудят. Вы знаете данные предписания: у Афанасия в руках документы по мареотскому делу, по которым его могут оправдать, а нас пристыдить. Будем торопиться, отыщем предлог, чтобы уехать, иначе пропало наше дело. Лучше уж стыд отступления, чем позор обвинения в том, что мы – клеветники»⁴⁴⁵. Так как Афанасий знал всю подноготную своих врагов, то не отказал себе в удовольствии рассказать кое-что инокам. Так, он сообщил им, что епископ антиохийский принес когда-то в жертву свою мужскую силу, как Ориген, но по причинам менее почтенным⁴⁴⁶. Его сарказм обрушивается на евнухов. Императорский двор ими полон, с их помощью велись все козни, жертвой которых он стал. «Ну как же понять этим людям тайну рождения Сына Божия?»⁴⁴⁷ – спрашивает он. Среди иноков Афанасий чувствует себя как в своем семействе. О самом императоре, этом величественном и напыщенном государе, отзывается он с редкой фамильярностью. Этот тон очень далек от стиля Апологии, написанной для Констанция, со всеми принятыми в официальном языке титулами. Здесь он зовет императора просто Констанций. Афанасий даже называет его прозвищем: «кто решится назвать Костиллия христианином? Не образ ли он скорее антихриста?»⁴⁴⁸.

Так выражаться можно было только в пустыне.