Книга пятнадцатая

Король [Стефан]²⁰¹, вождь трибаллов, не знал сытости, наслаждаясь раздорами ромеев друг против друга и считая это время самым подходящим для [приобретения] преимущества и лучшим подарком судьбы. Поэтому он подходил все ближе и распространялся подобно огню, порабощая на своем пути города и села ромеев, поскольку не было никого, кто бы противостал ему или этим его устремлениям. Ибо византийцам было гораздо предпочтительнее – это они не только думали про себя, но и высказывали вслух – уступить ему все территории до Христополя, чем если бы это досталось во владение Кантакузину. А Кантакузину это хоть и было нежелательно, но он целиком был поглощен гражданской войной и не имел времени защищать [отечество]. Поэтому все, кроме Фессалоники, вплоть до теснин Христополя было им порабощено, и среди прочего великий и чудесный город Серры, доведенный до капитуляции двумя непреоборимыми врагами – голодом и длительной осадой.

С этих пор король стал больше себя самого и, исполнившись превыспренней гордыни – ибо он думал, что в оставшихся у ромеев областях вплоть до Византия никто не может противостоять его мощи и верховной власти, – провозгласил себя императором ромеев и переменил варварский образ жизни на ромейские обычаи, стал употреблять калиптры и все парадные одежды, приличествующие этой великой власти, и употребляет их даже до сего дня²⁰². Он уже и сына своего²⁰³ наделил полнотой власти и поручил ему управлять согласно трибалльским обычаям территорией от Ионического залива и реки Истра до города Скопия, ограниченной великой рекой Аксием²⁰⁴, текущей откуда-то из внутренних частей страны вниз [к морю]; а себе взял ромейские города и области, начиная оттуда и вплоть до теснин Христополя, чтобы управлять ими, как это принято у ромеев. А все земли, простиравшиеся от этих теснин до Селиврии и Деркоса²⁰⁵, были уже под властью Кантакузина, за исключением Херсонеса.

Персидские же силы из Азии ежечасно переправлялись через Геллеспонт, как если бы они переходили с одного своего пастбища на другое, днем и ночью совершали частые и зверские набеги на фракийские города, то пользуясь разбойничьей вольницей, то прикидываясь союзниками Кантакузина. Но как бы то ни было, города страдали и у всех ромеев дела шли очень плохо. У несчастных фракийцев не оставалось ни вьючных животных, ни какого-либо скота, ни даже рабочих волов, с помощью которых земледельцы прокладывают в земле борозды, чтобы доставить желудкам ежедневную и необходимую дань. Земля поэтому оставалась незасеянной, совершенно лишенной людей и, говоря вообще, задичавшей, так что императора Кантакузина, когда он пришел во Фракию, довольно сильно мучила нужда в деньгах. He в меньшей степени она мучила и византийцев, поскольку императрица Анна не умела и не желала ничего предпринимать для управления государством, но, не стесняясь, снимала со святых икон [драгоценные] украшения и частично продавала, а частично отдавала в переплавку. Она делала это под предлогом общественных нужд, но главным образом – ради собственной корысти.

Поступая так, она не отказывалась и от того, чтобы грабить знать и тех, кто казался богаче других. Поэтому и тех, кто прибегал в великое и знаменитое святилище Премудрости Божией, издавна получившее привилегии [предоставления] убежища, – увы! – безжалостно вырывали оттуда и всеми силами бросали в тюрьмы и всяческие, так сказать, темницы забвения; так что несчастные теперь вынужденно – ибо нужда, как говорится, изобретательна – бежали в Галатскую крепость, поскольку обстоятельства сами собой сделали ее неприступной крепостью, неким священным якорем спасения и неприкосновенным прибежищем. Ведь и у эллинов и варваров, у всей земли и моря, у всех могущественных государств испокон века были такие примеры сострадания и милосердия. А у нас, христиан – и особенно сейчас, когда мы так нуждаемся в аналогичной поддержке со стороны Бога, – они отвергнуты и отняты!

Мало того, еще как будто порвались какие-то скрепы – и вот, церковные догматы оказались ниспровергнуты, а божественные каноны отцов нарушены и попраны. Поэтому и сама красота храма обезображена и брошена на землю, ибо таким образом Бог и посредством видимых знаков явственно показывает чрезвычайность беззаконий и неким образом предупреждает и угрожает будущим возмездием. И мне кажется, что в этом причина того, что данная беда обошлась без землетрясения и иных природных катастроф.

Был уже вечер, небо было ясным, где-то около середины ночи, когда ночная тишина топчет в точиле виноградные гроздья и наполняет очи всех глубоким сном, а петухи готовятся хлопать крыльями и расчехлять свои природные сладкозвучные трубы для ночных песен, и в это время упала одна из четырех возвышающихся в небо апсид [Великой церкви], смотрящая на восход солнца, увлекши за собою и разрушив также и поддерживаемый ею полусферический свод, лежавший на ней. Погибла вся скрытая под ней красота алтаря, погибло благолепие знаменитых святых образов, и все изящество мгновенно угасло, подобно цветку на поле или розе на лугу, когда какая-нибудь нежданная саранча или гусеница внезапно нападает на них. А покрывавшая и украшавшая те священные колонны каменная резьба, побеждавшая соперничающее [с нею] искусство Фидия, полностью осыпалась и разбилась на мелкие камешки.

Всенародные празднества и концерты, а также обычные для этого места словесные поединки и состязания в богословии, длящиеся, бывало, всю ночь или целый день, от ужаса обратились в безгласие. И теперь эта всемирная сцена, рассказывать о которой было приятно для всякого языка, а слышать – сладко для всякого уха, стала невиданным зрелищем и как бы неким одушевленным [надгробным] памятником, возносящим к небу трагическую песнь и у всей земли вызывающим слезы, как бы обратившим кверху уста [своей открытой] крышей и громко жалующимся солнцу и звездам на несправедливость, и она едва не призывает небеса во свидетели, взывая ко Господу словами пророков: Сыновья матери моей боролись против меня (έμαχέσαντό με)²⁰⁶, избили меня, изранили меня²⁰⁷, и гордыня ненавидящих меня непрестанно поднимается²⁰⁸.

Когда это случилось, и на рассвете прошел слух и распространился по всему городу, поднялся плач и вопль больший, чем тот, что был некогда в древности, когда Навуходоносор Ассириец полностью опустошил Иерусалим, а заодно порушил и лишил славы храм Соломона²⁰⁹. Опустели все дома, рынки и театры, и все сообща побежали смотреть на трагическое происшествие; и не было ни одного человека, для которого было бы важнее что-либо другое, что могло бы отвлечь его от этого.

Итак, все стояли вокруг и оплакивали [случившееся несчастье], как и следовало, а затем, поникнув головой, стали выносить обломки; и не было ни одного, кто бы не принимал в этом участия: богатый тут не различался от бедных, знатный – от незнатных, раб – от господина, а дворянин – от ремесленников. Но произволение всех слилось во единый порыв ревности. А усердие женщин к работе значительно превосходило усердие мужчин. Поскольку их пол более подвержен слезам, то они окропляли эти кирпичи и камни большим количеством слез, а затем брали их на плечи, вовсе не заботясь о своих великолепных платьях, рвавшихся и наполнявшихся пылью от смешанного из многих элементов материала и от постоянных и беспорядочных столкновений друг с другом. Кто-нибудь мог бы сказать, что и сам переносимый материал испускает источники слез: такими потоками лились тогда там слезы всех женщин – что знатных, что простых, – и с такими сильными рыданиями смешивалось их рвение и усердие [столь великое], что никакая передышка не могла прервать их непрерывное движение на протяжении примерно целых тридцати суток.

Многие, кстати, говорили, что если бы не подпорные стенки, щедро понастроенные в прежние времена императором Андроником [старшим] с восточной стороны, то обрушение было бы во много раз большим и непоправимым. Такой вот оборот приняли события, а среди всего этого и лето подошло к концу.

Никакой передышки от бедствий не было и не ожидалось, но они постоянно наваливались одно за другим, возрастали и усиливались, делаясь все хуже. Ибо и земля оставалась абсолютно незасеянной и невозделанной; и сильный недостаток необходимых [продуктов] развивался в результате набегов то одних, то других врагов; а вместе с тем ниоткуда не было никаких денежных поступлений – ни для бедняков, какое бы занятие они для себя ни придумали, ни для начальствующих, поскольку им неоткуда было собирать подати. И можно было видеть, как пустеют города и одни [их жители] перебираются на чужбину, а другие остаются в отчаянии.

Некогда и лакедемоняне запретили женщинам носить золотые украшения, и занимавшие в древности высокое положение в Риме: и те, и другие – в результате публичного голосования и непоколебимого решения народа. Одни [это сделали] из-за понесенного от фиванцев поражения при Левктрах, когда едва не весь цвет спартанской армии уничтожил знаменитый Эпаминонд²¹⁰, бывший тогда беотархом²¹¹; другие – из-за Ганнибала Карфагенянина, когда тот на равнине Канузия при реке Ауфид²¹² ко многим своим триумфам над римлянами присовокупил и этот последний и, окружив десятитысячное войско римлян, победил его, так что бурный поток той реки окрасился от обилия крови, и казалось, будто источники в ее верховьях производят [одну лишь] кровь, без воды.

Ныне же, словно подчиняясь некоему самопровозглашенному декрету, распространившемуся по всем городам ромеев, никто – ни мужчина, ни женщина – не носил светлой одежды, но все заодно предпочли одеваться в черное: одни – по причине бывшей прежде [личной] скорби; другие – из-за общественных и государственных бедствий и страданий своих соплеменников. Ибо дела у ромеев шли так, что это не походило на государство и гражданское общество, но они были словно некие бледные тени страждущих²¹³, едва не кричащие друг другу издали о сжигающей их душу изнутри лихорадке, которую не перестает в изобилии доставлять каждому нынешняя несчастная судьба ромеев. Между тем Бог прилагал к общественным и частным делам ромеев целительное наказание, подобно тем из врачей, которые применяют не самое острое и эффективное прижигание, а более мягкое и требующее большего времени для излечения. Однако большинству, не понимающему божественных и домостроительных методов Промысла, когда он хочет дать время на покаяние чрезмерно согрешающим, это казалось еще более тягостным, чем первое.

Ибо людям гораздо легче разрушать свои дома, чем строить; а у Бога, являющегося человеколюбцем, созидание и устроение творений осуществляется мгновенно и быстрее, чем [произносится] слово, а разрушение, по большей части, совершается медленнее, в течение долгого времени и весьма постепенно. Этим Он почти открыто показывает, что первое вполне соответствует Его воле, а второе – и так, и этак, так что нежелательное...²¹⁴, и что течение времени является для Hero лучшим советчиком и соратником в деле исправления.

Принимая это во внимание, и сам я не могу ни императора Кантакузина осуждать за его вялость в военных делах и наивность в отношении настоящих обстоятельств, ни винить [в случившемся] зависть и бесконечную злобу [императрицы] Анны и ее непримиримую вражду, но [склонен возлагать ответственность за это на] таинственные пути Провидения, которое прекрасно управляет всем и за совершенные в одно время прегрешения щедро воздает в другое, подражая законам земледелия, которое также в одно время совершает сеяние семян в землю, а в другое пожинает плоды.

Поэтому-то, дойдя до этого места своего рассказа, я без всякой неприязни хочу также упомянуть об одном из писем Кантакузина, о которых я молчал до сих пор – хотя он беспрерывно во множестве посылал их византийцам – потому, что они содержат в себе много упадничества и мало утешения, хотя он имел возможность, приободрившись, как это скорее подобало бы полководцу, воевать отважнее и получить лучший исход борьбы, а не тратить зря время и напрасно губить себя самого, а также и ромейское государство – чего вовсе не должно было бы быть! – так что теперь оно, упав на колени, уже не имеет никакой надежды легко [подняться и снова] встать на привычных основаниях. Ибо он мог бы, если бы захотел, брать за образец для подражания прежние деяния [узурпаторов] – то есть Алексея Комнина и его предшественников, чья стремительность без труда лишила византийцев возможности надлежащим образом отслеживать замыслы противника и быстроту его нападения²¹⁵. И есть также тысячи других примеров соплеменников и иноплеменников, которые в разные времена попадали в разные – похожие и еще худшие – ситуации, мучительные и труднопреодолимые.

Но после того, как мы направили ладью таких словес к тайным безднам Промысла, исполним теперь обещание и приведем одно из многих писем Кантакузина византийцам, опустив большинство длиннот по причине тяжеловесности, и одновременно кое-где немного подправив некрасивые выражения, чтобы у тех, кто будет слушать, осталось благоприятное впечатление, а кое-где оставив как есть, ради более верной передачи истинного смысла сказанного.

«Святейший владыка патриарх, – пишет он, – ты знаешь, какую дружбу и почтение я оказывал тебе и твоим родственникам, какое старание прилагал, чтобы возвести тебя на высоту патриаршества, тогда как никто из епископов или священников вообще не вспомнил про тебя на патриарших выборах, и даже когда я выдвинул, наконец, твое имя, они не сочли это предложение бесспорным, по причине твоей полной в то время безвестности. Однако ты знаешь, какие труды мы тогда понесли ради твоей чести, когда едва не все противостояли нам и называли это наше старание тираническим. Далее, ты знаешь и то, сколько, после того как это произошло, ты претерпел неприятностей от Апокавка, шептавшего в царские уши и часто уговаривавшего лишить тебя кафедры. Разрушителем всех этих [козней] был я, осадным машинам противопоставляя осадные машины, гелиполам – гелиполы, и сделавшись для тебя крепкой башней и непоколебимым основанием.

Итак, подобало и тебе воздать мне тем же, а ты вместо этого лишь добавил мне еще больше неприятностей. Так что теперь тебе нужно молить Бога, чтобы Он не оказался для тебя таким же судией. Если бы ты, прежде попытавшись убедить меня в том, что считал полезным, нашел бы нетерпимым и не поддающимся убеждению, то, пожалуй, эта твоя злобная интрига против меня имела бы под собой некий повод. Теперь же, я полагаю, у тебя нет никакого благовидного предлога, который ты бы мог привести в оправдание таких действий. Ибо, раз и навсегда полностью отказавшись от любого соглашения со мной безо всякой на то причины, ты вовсе не подумал об ответственности за проистекающие из этого для ромейского государства неприятности. Если же, узнав на опыте результат [такого своего поведения] и постоянно имея перед глазами [происходящие от этого] беды, ты, пусть и запоздало, устремишь свой взор к благу мира, то спасешь остаток ромеев²¹⁶, спасешь также себя самого и молодого императора с его матерью императрицей Анной. А если ты и дальше захочешь упорствовать в том же самом, то мы не желаем стать добровольными предателями собственной судьбы и жизни, и тебя ждет бесполезное раскаяние, когда ты будешь постыжен и подвергнешься великим опасностям вместе с теми, кто тебе такое советует.

Клянусь тебе Святой и Живоначальной Троицей, Единым Богом, что ни при жизни покойного императора [Андроника III], ни по его смерти я не собирался и не замышлял предпринимать ничего, что было бы не по его воле – я имею в виду относящееся к делам имперского правления, – и также ничего против его супруги, ни против юного императора [Иоанна V], их сына. Также и царские почести, которые мне оказывали по смерти императора, когда [воины] при [торжественных] встречах спешивались, были не по моему желанию, но по их собственному порыву. Я все всегда делал, причем за свой счет, что требовалось для сохранения их жизни, и был для них оплотом безопасности. Так что, полагаю, божественное правосудие не будет до конца бездействовать, когда такая несправедливость обрушена вами на меня и находящихся со мной, когда пролито столько крови, когда благодаря вашей злобе столько произошло и происходит вторжений варваров, когда столько пленников угоняется день и ночь, – но совершит скорое и достойное отмщение и вам, как и другим, которых, при моем бездействии, Бог на ваших глазах предал в жертву мечу, дабы вы научились на чужих несчастьях.

Если же вы из-за меня питаете в душе такое озверение против всех вообще христиан и сердце ваше жестче всякого железа, а всякая жалость и сострадание раз и навсегда покинули вашу утробу, то да будет мне свидетелем, во-первых, всевидящее и недремлющее око Божие и, во-вторых, поддерживающий жизнь всего на земле светильник солнца, что себя я целиком и полностью оправдал, и больше мне не требуется никаких слов. Итак, я со всем произволением душевным прикасаюсь к твоим коленям (άπτομαι τῶν σῶν γονάτων)²¹⁷ и заклинаю тебя Создателем всего: да не будет того, чтобы ты, поколебавшись, предал мое письмо водам Леты и сокрыл его в глубинах безвестности. Но сообщи о нем друзьям и родственникам, сообщи благоразумным мужам, да будет одно из двух: либо ты послушаешь советующих тебе полезное, либо они будут свидетелями происходящего и его последствий».

Итак, собственноручно написав красными чернилами длинное письмо и своими просьбами показав мелочность характера, чтобы посредством края улучить середину (ἵνα τῷ ἄκρω τοῦ μέσου τύχη)²¹⁸, он закончил речь где-то на этом месте. Мы же, извлекши из письма самое важное, предложили здесь приличествующее случаю свидетельство.

Патриарх же, услышав это, не стал теперь выказывать такую же гордость, как по поводу раньше посланных писем. Волны времени побудили его обратиться к более благоразумному расположению духа, и он ответил следующим образом.

«Пожалуй, нас обоих, Кантакузина и меня, можно справедливо упрекнуть в том, что мы [слишком] по-человечески отнеслись к настоящему делу и не хотели думать ни о чем более высоком – то есть, что без помощи высшего Промысла любое человеческое усилие напрасно. Поэтому теперь, когда уже сложно исправлять ошибки, мы после долгого и горького опыта начинаем наконец учиться должному.

Он, упомянув императора Михаила [VIII] Палеолога, упрекнул его за несправедливость к сыну умершего императора [Феодора Ласкариса]²¹⁹ и тиранический захват императорской власти и сам захотел лучшим, чем тот, образом подойти к подобному предприятию: сам он планировал вероломно и под некими надуманными и ложными предлогами захватить императорскую власть, а сына покойного императора [Андроника III] заполучить в зятья, дабы тот [потом] унаследовал царство, – дело, должно быть, более справедливое, гуманное и вполне безупречное.

Но поскольку это, по-видимому, было не по воле Божией, то случилось и мне обратиться умом к скользким помыслам и стать сильным противником этих его планов, памятуя о мягкотелости тогдашнего патриарха, Арсения²²⁰, из-за которой, как мне думалось, произошли различные страшные клятвопреступления и беззаконие еще больше распространилось, в результате чего сильно воспылал гнев Божий и ромеев постигли величайшие бедствия, продолжительные несчастья восстали против нашего государства и лютые бури, вплоть до сего дня. Ибо я думал, что если бы Арсений, имея живую душу, противостал тогда планам и действиям Палеолога, направленным на царствование, то вряд ли столько ужасных бед излилось бы на ромеев.

Вот почему, желая в нынешних обстоятельствах применить надлежавшую тогда, но отнюдь не осуществленную терапию и питая исполненные гордости и высокомерия помыслы, я со всей готовностью ринулся в битву против Кантакузина, имея якобы бесспорные поводы, побуждавшие меня к тому – среди прочего и то, что он внезапно переменил свой нрав на надменный и, подписывая свои письма, стал опускать обычное «[Ваших Величеств покорный] слуга», [тем самым] прямо отнимая у императрицы Анны и ее сына главенствующую власть.

Поэтому мы оба не сделали ничего другого, кроме как полностью извели всю силу ромеев, и если еще оставались у государства какие зачатки благих надежд, то мы разрушили их до самых оснований. Ибо тем, кто по безрассудству ставит все в зависимость от человеческих замыслов, вполне естественно подвергаться таким бедствиям, не говоря уж о том, что это весьма соответствует и намерению Бога, явно обуздывающего самоуверенность человеческих помыслов и самим течением событий подающего очевидный урок последующим поколениям. Так что с нами произошло прямо по той пословице, гласящей, что «верблюдица, возжелавшая рогов, потеряла и уши»²²¹. Ибо и мы, возжелав славы и лучшей доли, и думая оба, что сейчас время расширять пределы ромеев, лишились и тех границ, что имели, из богатых сделались бедными и из славных – бесславными.

Итак, что нам ради общего блага подобало думать и делать прежде, чем пострадаем, то и с запозданием, после того как пострадали, стоит думать и делать, дабы не оказаться хуже тех рыбаков [из пословицы]²²², которые, после того как были ужалены, пришли к пониманию того, что нужно было делать».

Так подумав и сказав, патриарх с самыми убедительными словами подошел к императрице Анне и попытался добиться ее согласия. Он говорил, что лучше добровольно помириться с Кантакузином и добиться лучшей участи, прежде чем они вопреки своей воле будут лишены всего и без слез не смогут сохранить даже самого малого.

Императрица была этим очень раздосадована, называла советчика коварным предателем и изо всех сил гнала этого человека прочь с глаз своих. Это стало началом скандалов [между ними] и первым случаем, когда императрица оказалась настроена против патриарха.

Ибо, с тех пор как ею целиком завладела страсть ревности, которую она питала против императрицы Ирины и императора Кантакузина, она не терпела и краем уха слышать хоть слово о примирении с ними. Но ее горячим желанием и странным удовольствием было все время говорить о них всевозможные гадости и грязные сплетни или слушать, как их говорят другие. Это вскоре сделало для всех явным и очевидным корень злобы, из которого и произрос повод для гражданской войны и который до конца продолжал изнурять и губить ромейское государство. Это было, как мы неоднократно говорили выше, ревнивое и злобное умонастроение императрицы Анны, в жертву которому она открыто приносила благополучие ромеев и из-за которого стала предательницей всего государства.

Однако, думаю, стоит осуждать не столько ее, не смогшую посмотреть на вещи критически и ясно различить между добром и злом – ибо она была женщиной, с юности воспитанной в чужом образе жизни и к тому же абсолютно не способной протрезветь от страсти ревности, – сколько патриарха и весь синклит, и столь многочисленных советников, которые, словно невольники, повиновались этому безрассудному произволу и так рискованно играли в кости [с судьбой], добровольно, сами того не замечая, бросались в одну и ту же опасность и становились друг для друга причиной общего несчастья и катастрофы.

Но таково уж было положение, и повод для скандалов императрицы Анны против патриарха взял начало от этого, как пламя, вспыхнувшее из искры и взметнувшееся до неба.

А Кантакузин, отчаявшись заключить мир с ними, направил свои мысли и действия в другое русло. Первым делом он поспешил взять на условиях капитуляции Силиврию, где и построил прекрасно укрепленную [крепостную] башню, чтобы обеспечить безопасность акрополя. Затем, отправившись в Орестиаду и собрав епископов Фракии и тех бежавших из Византия, что были с ним, он возложил себе на голову царский венец²²³ (βασιλικὴν ταινίαν)²²⁴, no издавна утвердившемуся у императоров обычаю, каковому торжественному событию послужил патриарх Иерусалимский [Лазарь]²²⁵. Ибо и ему случилось в то время быть там вместе с прочими беженцами из Византия. Затем [Кантакузин] предпринял еще большие усилия, чтобы с помощью различных интриг взять Византий.

Поэтому и сатрапа Вифинии Гиркана (Ὑρκανός)²²⁶ – видя, что тот поддается на великие дары и посулы императрицы Анны, и одновременно сознавая, что он может полностью погубить все задуманное им против византийцев предприятие, будучи ближайшим соседом и уже превзойдя силой других персидских сатрапов – он счел необходимым сделать своим зятем через брак со своей дочерью Марией²²⁷, которого тот давно и страстно желал, так что даже угрожал подвергнуть [Кантакузина] крайним опасностям, если не получит любимой. Это было, конечно, ненормально, что живущий где-то далеко пожилой мужчина, да к тому же варвар, просто понаслышке влюбился в очень молодую и красивую девушку из благородной семьи. А когда он увидел, что Кантакузин состязается в гонке, где ставкой является жизнь, то счел это подходящим моментом, чтобы сильнее настаивать на своем. To маня его надеждами на союзничество, то пугая угрозами – ибо он достиг большого богатства и великолепия, обладал огромной властью в Азии и был весьма силен, располагая множеством оружия и персидских войск, – он был недалек от осуществления своего горячего желания и потому немедленно расторг свои договоренности с императрицей Анной. И с этих пор Кантакузин стал страшен и непобедим.

Императрица Анна была огорчена случившимся и, разочаровавшись в своих надеждах [на помощь] с этой стороны, обратилась к другим. Спешно послав щедрые подарки сатрапам в Филадельфию, она собрала [войско из] карийцев, лидийцев, ионийцев и всех отборных персидских конников оттуда. Между тем и весна [1346 года] подошла к концу.

Вскоре после летнего солнцеворота это персидское войско, числом около шести тысяч, переправилось через Геллеспонт и все на своем пути оттуда и до Византия обратило в мизийскую добычу²²⁸, не разбирая, что под чьей властью, но во всем подряд видя лишь возможность наживы. Когда же они, придя под стены Византия с превосходящим всякое число множеством пленников и добычи, разбили там лагерь, то удостоились от императрицы Анны самого радушного приема и дружелюбного отношения. Она знать не хотела ничего из содеянного ими и не имела ни малейшего сочувствия к великому страданию и общему воплю пленников, поднимавшемуся до самых небесных сфер, поражавшему слух почти всех византийцев и вынуждавшему все глаза испускать потоки слез, особенно когда варвары приводили их гуртом, связанных цепями за шею друг с другом, к городским воротам на продажу и наносили им частые удары кнутом, раня до крови. Она же при этом оставалась совершенно бесчувственной и как будто наслаждалась происходящим. Я думаю, это потому, что она, будучи чужестранкой и к тому же от природы имея жесткий характер, равно ненавидела всех ромеев и шла против [людей] решительно всякой судьбы.

А поскольку, когда персы попросили ромейских воинов, которые бы отвели их к противнику и были бы их вождями в пути и в битве, возникло сильное затруднение и дефицит, так как наличных военных казалось недостаточно даже для охраны Византия, то они перевернули [вверх дном] и опустошили все предместья Византия до самой Силиврии. Там они заключили мирные соглашения с Кантакузином, получили от него, как полагается, подарки и затем вернулись домой, не сделав ничего из того, ради чего их звали, но ровно противоположное. Вот как обстояли дела.

А прежде [начала] этого года²²⁹, при самом восходе Ориона, на небе начала показываться мечевидная комета (Ξιφίας), сначала в районе головы Большой Медведицы, а затем, продвигаясь оттуда изо дня в день по Зодиаку, она достигла конца Льва, где в то время и Солнцу случилось проходить свой путь, и там распалась. И это тоже казалось далеко не самым добрым предзнаменованием для государства ромеев.

Тем латинянам, которые, как мы уже говорили, были самым тираническим образом изгнаны из Генуи новым дожем Тузом, поскольку богатством и славой они отличались от многих, казалось бесчестным и неблагородным в течение долгого времени вести бродячую жизнь без своего города и домашнего очага. Поэтому, снарядив около тридцати триер, они внезапно приплыли на остров Хиос, что стало полной неожиданностью для хиосцев. Иначе они бы больше запасли всего необходимого и их было бы трудно или даже вовсе невозможно одолеть. Это очевидно: ведь пока наличного запаса хватало у них для отражения голода, они оказывали врагам самое отважное сопротивление и, часто предпринимая вылазки из ворот [крепости], ранили и убили многих латинян.

Однако, поскольку осада с суши и моря затянулась и всякий подвоз провианта извне и всякая помощь оружием были поэтому отрезаны, а все жизненно необходимое подходило к концу, подкрадывающийся голод порабощал их души и одновременно истощал тела, бичуя их и доводя до полной беспомощности. Поэтому хиосцы, отчаявшись, сдались и капитулировали перед врагом. Жертвами той же беды стали и фокейцы, живущие на Ионийском побережье, когда враги приплыли туда сразу по взятии Хиоса. Между тем закончилось лето.

С наступлением осени Факеолат²³⁰, снарядив императорские триеры, отплыл [из Византия] – якобы для того чтобы отомстить за хиосцев. Это был один из очень богатых, но не знатных людей, как прежде Апокавк. Однако он был энергичным и хорошо умел справляться с самыми различными делами.

Итак, когда он, проплывая пролив, ведущий в Эгейское море²³¹, и натолкнувшись при этом на идущую навстречу вражескую триеру и одновременно на огромное грузовое судно [своих] единоплеменников, качавшееся на якоре перед гаванью Тенедоса²³², схватился за оружие, бросился в бой и захватил оба [корабля], убив в морском сражении много врагов, однако потеряв и некоторое количество своих людей, то жители Галаты, сочтя это бесчестием и ущербом для себя самих, тотчас же пресекли снабжение Византия продовольствием оттуда, зная, что византийцам больше неоткуда было приобретать эти товары и что от них зависело, жить ли тем хорошо, или подвергнутся опасности умереть с голоду. Более того, они угрожали причинить им и другие страшные бедствия. He будучи в силах выдерживать их жестокость, византийцы обещали вернуть им корабли и возместить весь ущерб, который они потерпели, лишившись товаров в ходе или после морской битвы. На этих условиях были заключены мирные соглашения.

Однако Факеолат был крайне напуган и весьма терзался сильными страхами, поскольку латиняне часто высказывали в его адрес самые жуткие угрозы. Поэтому он был вынужден окружать себя вооруженной охраной всякий раз, когда бы ни захотел выйти из дома и куда бы ни держал путь. Такой оборот получили дела, и среди всего этого закончилась осень.

А императрице было все никак не успокоиться от гнева, и даже долгое время не могло сколько-нибудь ослабить или угасить это пламя, которое разжег в ее душе совет патриарха, увещавшего ее и пытавшегося убедить, как немногим выше было сказано, договориться с Кантакузином и заключить с ним прочный мир, прежде чем государство ромеев придет к полной погибели, «потому что он довольно усиливается, а мы постепенно уступаем, становимся все слабее и рискуем вообще уйти в небытие». Вот почему в душе императрицы один за другим рождались планы, всякий раз новые, насчет того, как и каким образом удобно свергнуть патриарха с его престола. И она не могла найти ничего более целесообразного, чем приблизить к себе последователей Паламы и сколь можно сильнее вооружить их против него, поскольку они уже давно лелеяли в душе сильное желание навредить ему [в отместку] за отмену Томоса²³³.

С тех пор как ей случилось в течение длительного времени держать Паламу в одной из внутренних тюрем дворца под стражей – как я думаю, из-за его дружбы с Кантакузином; a как явствует из посланного ею и ее сыном и снабженного императорской печатью письма монашествующим на Афонской горе мужам, из-за догматических новшеств, привнеся которые в Божию церковь, он наполнил ее сильным смущением и волнением, – она явно переменила свое мнение на полностью противоположное и стала использовать его в качестве помощника против патриарха. Теперь она даровала ему все свое благоволение, утверждая его мнение насчет догматов, и была явно ведома его советами, подобно парусу корабля, когда на него вдруг обрушится сильный и бурный ветер, налетевший откуда-то с крайнего севера.

Поэтому, как если бы уже городские ворота были очевидным образом открыты врагам, волны [новых] догматов и законов беспрепятственно хлынули вовнутрь, привнесение нового учения снова пользовалось полной свободой и беспокойство распространялось по всему городу, в то время как епископы, пресвитеры и те, в чьем уме мудрость прочертила глубокую борозду, противоречили [ему]. От этого возникали частые битвы и споры одних против других, и зло горделиво подняло голову на огромную высоту.

При таком положении дел императрица была в сомнении по поводу моего молчания и пыталась вызнать мое мнение. Против моей воли она снова позвала меня стать судьей и как бы неким экспертом в их с патриархом спорах насчет Паламы. Она имела в виду одно из двух: если я окажусь единомышленным с нею против патриарха, то сподоблюсь ее милости и буду пользоваться ее великодушным царским расположением; а если не так, то она теперь возобновит свой утихший уже со временем гнев из-за того галата²³⁴, который она, возведя когда-то словно алтарь, хранила в тайниках своей души, и разом предпримет в отношении меня все самые жесткие меры.

Итак, когда я пришел и сел, она приветствовала меня и поначалу говорила со мной самым любезным тоном, предлагая новопровозглашенные учения (καινοφωνίας) Паламы. А когда обнаружила, что я не поддаюсь на убеждения, но твердо держусь определений и законов отцов, а также всех письменно преданных соборных постановлений и вместе с тем привожу слова божественного Павла, говорящего, что если кто-либо будет благовествовать нечто выходящее за рамки его учения, да будет анафема, хотя бы он был и ангелом с неба²³⁵, ибо невозможно для нас предпочесть Богу что-либо иное – ведь это было бы подобно тому, как если бы кто левой рукой хотел отсечь себе правую, – но [мы должны] все отбрасывать и взирать только на Hero, тогда она смотрела на меня уже свирепо и держала в себе сильный гнев, тем более что сидящие рядом поддакивали ей и сильно аплодировали. Поэтому недобро она отослала меня, суровым напутствовав словом²³⁶, потребовав от меня в кратчайший срок письменно изложить мое мнение, чтобы ее единомышленники смогли возражать более обосновано.

Именно это, пожалуй, и подвигло мой язык к необходимости возражать, когда я по временам поощрял приходивших ко мне мужественно стоять на основаниях переданного [нам отцами] православия и ни на йоту не отступать перед распространяющимся теперь новым учением, помня о евангельских и апостольских увещаниях и о том, что говорил великий в богословии Григорий, оказавшись в похожей церковной ситуации. «Мы, – говорит он, – тщательно извлекающие точный духовный смысл [из всего], вплоть до малейшей черточки и значка [в тексте Писания], никогда не согласимся [думать], – ибо это неблагочестиво, – будто и самые малозначительные деяния просто так тщательно запечатлены писавшими и сохранились в памяти даже до настоящего времени; но [полагаем, что все это написано для того] чтобы служить нам напоминаниями и уроками, как смотреть на подобные вещи, если нам когда-нибудь случится оказаться в сходных обстоятельствах, чтобы мы, следуя этим примерам, как неким правилам и образцам, одного избегали, а другое избирали»²³⁷. И также о том, что подобным же образом говорит Василий Великий в своем «Слове о вере», убеждая «избегать тех имен и слов, которые не написаны дословно в Священном Писании, хотя бы они сохраняли тот же смысл, который содержит Писание»²³⁸.

Но как не очень-то легко, мне кажется, сделать правильное суждение без ошибок, если кто захочет, спокойно сидя в тихой гавани, исследовать труды терпящих в открытом море невзгоды от волн и диких ветров, или летнею порою судить о характере и степени тяжести зимних холодов, так и не имеющему опыта такой борьбы [легко ошибиться], если он из своего состояния покоя судит о тех, кто подвизается в долгой борьбе за истину. Его язык [всегда] наготове порицать за то, что кто-то [другой] не убедил [своих оппонентов] словом и делом и не добился полной победы, потому что он соразмеряет результат слов и дел с настоящим состоянием покоя, а не с тогдашней бурей, как следовало бы, и не может понять, что время борьбы и время отдыха подчиняются не одним и тем же правилам и несут не одинаковые возможности, [и различаются между собой] как зима и лето, и как [тихая] гавань и морской шторм. Ибо всем, я надеюсь, понятно, что с окончанием времени публичных состязаний прекращается и точное свидетельство об их последовательности, и подобающее справедливое суждение о предметах. А он, как мне кажется, лишает венца также и прежних свидетелей [= мучеников] истины, поскольку они, пройдя до конца все поприще истины, тем не менее, не убедили тиранов, а не убедив – не сняли с них головы и не лишили их силой настоящей жизни. А коль так, то и меня несправедливо считать заслуживающим порицания за то, что я, говоря хорошо, отнюдь не смог повлиять на противоположное мнение императрицы, но, скорее, справедливо будет упрекать ее за то, что она меня, хорошо говорившего, нисколько не послушала. Ибо слов [своих] господин я, а действий – владычествующая длань. И выше всякого порицания ставит меня тот факт, что [это произошло] не по моему желанию и вопреки моему стремлению, направленному на все самое лучшее. Ибо слово мира учит не с кулаками бросаться на врагов истины, а идти к ним навстречу с кротостью и нежными, словно объятия, речами.

Так что я заслуживаю не укора, а, скорее, удивления, поскольку, несмотря на то что молчанием я мог бы легко приобрести царскую благосклонность, сулившую мне множество приятностей, у меня не было даже мысленных колебаний и я пребыл всецело в рамках привычного порядка, сохранив непоколебимой разумность души. Ибо я решил, что нужно не столько человекам угождать²³⁹, сколько надзирающему за невидимым Богу. Ведь [люди] становящиеся свидетелями лишь явно содеянного могут иногда и ошибаться, когда кто-либо плоды злобы облекает в форму и вид добродетели. А Бог исследует самые предшествующие деяниям сердечные движения и судит самые начала помыслов, где форма и вид добродетели не может скрыть ростки порока, если последние захотят там появиться²⁴⁰.

При таком положении дел мне оставалось только сидеть дома, день и ночь ожидая, когда меня приговорят к ссылке. И, пожалуй, замышленное [императрицей] против меня было бы приведено в действие, если бы Кантакузину не случилось тем временем взять Византий, о чем я теперь расскажу подробнее.

Поскольку, как мы уже раньше говорили, Факеолату было позволено иметь вооруженную охрану, так как он опасался самоуправства латинян по причине бывшего прежде скандала, то явились к нему некие [люди], которым тайно приходили письма от Кантакузина с просьбами придумать какой-нибудь способ, могущий облегчить ему вход в Византий, сопровождавшиеся щедрыми обещаниями денег и почестей. Итак, эти люди пришли к нему и привлекли его на свою сторону, открыв ему свои планы, а он пообещал всеми силами и со всем усердием помогать им.

И вот, в придачу к первому отряду, он набрал и другой, еще больший – ибо имел право, еще раньше получив на это разрешение от императрицы под вышеупомянутым предлогом [вражды против него] латинян, набирать столько стражи, сколько может себе позволить, – и целиком отдался этому делу. Его единомышленники добровольно уступили ему заботы военачальника и полководца, и он [получив эту власть] решил не тратить усилий на то, что требовало много времени, но устремиться к самой сути дела и в кратчайшее время использовать все доступные возможности, поставив на кон все, тем более что теперь в городе ощущалась уже явная нехватка вооруженной силы, могущей с ним соперничать.

Итак, он излагает Кантакузину, находившемуся не очень далеко от Византия, весь план предприятия и велит ему поскорее прийти с немногими отборными конниками, дабы противник не заметил их действий, и в условленный вечер тихо залечь в засаду вблизи городских стен, ожидая, пока ворота не будут взломаны изнутри.

А едва началась первая стража ночи²⁴¹, в час, когда большинство людей гасит вечерние светильники и отдается во власть сна, а улицы пусты от всякого скопления народа, он призвал своих единомышленников из числа византийских всадников, а также ближайших своих родственников и кроме того этот отряд пехоты, который, как мы говорили, был у него в качестве личной охраны и стражи, и со всеми ними, достигавшими численности более ста человек, пошел к воротам, называемым Золотыми, и разбил их, а затем, начав оттуда, подобным же образом отворил и все [остальные ворота], дойдя почти до дворца.

Также и император [Кантакузин], оказавшись со своими гоплитами внутри городских стен – при том что Промысел сохранил его вхождение [в столицу] абсолютно незапятнанным единоплеменной кровью, – тихо и с подобающим порядком подошел к воротам дворца, когда утренняя заря уже воссияла. И поскольку он нашел их запертыми и вместе с тем заметил на стенах стражу и боевые орудия, то неспешно отступил оттуда и сходу решил, что теперь стоит, вместо всякого другого лагеря, занять высокие дома прямо напротив дворца и поразмыслить, что следует делать дальше. Это было третьего февраля 6855 года²⁴².

А императрица Анна, запершись внутри этого замка и видя, как все ее усилия закончились неудачей, даже теперь не смогла вынести должный урок и, наконец, перемениться – тем более, что у нее там не было ни запаса оружия, ни достаточного для обороны количества воинов, – но тайно посылала гонцов возбуждать толпы простых византийцев против императора [Кантакузина], нашептывая им в уши большие надежды, и одновременно требовала себе из Галаты отряды латинских солдат, а также боеприпасов и орудий, достаточных, чтобы противостоять соперникам. И хотя император Кантакузин просил ее добровольно и с миром отдать замок, не тратя зря времени и не дожидаясь по взятии явных опасностей, если она хочет и по поражении разделять с ним царскую власть и иметь, вместе со своим сыном, преимущество во всем, что касается царских почестей, славы и чести – в славословиях, торжественных выходах и сидении на троне, – она дала ему, так сказать, ответ скифов²⁴³, повелела со стены поливать вестников оскорблениями и даже краем уха не желала слушать говоримого.

Едва же наступил вечер и люди занялись зажиганием светильников (περἰ λύχνων ἀφὰς τῶν ἀνθρώπων ἀσχολουμένων)²⁴⁴, как κ берегу подплыли две быстрых триеры из Галаты, полные латинских солдат и оружия, с намерением сделать одно из двух: либо выступить союзниками императрицы, проникнув всей командой внутрь [дворца], либо увезти ее оттуда, похитив вместе с детьми и деньгами. Но люди Кантакузина заметили их прибытие и быстро прогнали их, расставив вокруг много лучников, и, приведя к замку достаточно войска, стали до времени сторожить его снаружи.

А все остальные намеревались на следующий день осадить [замок] и предоставить решение о победе оружию, но эта их готовность не оказалась угодной императору Кантакузину. Он и на этот раз придерживался привычного образа мысли и полагал, что лучше осуществлять свое намерение без пролития родственной крови. Поэтому он решил послать второе и третье посольство, напоминая [императрице] о предшествовавших [событиях]: с чего все началось, к чему привело и как пришло к такому концу, о котором он всегда предупреждал и свидетельствовал, втайне и публично, в письмах и через посланников. Итак, он призвал к себе архиерея Филиппийского (τόν τῶν Φιλίππων ἀρχιθύτην) и всех тех, кого он вместе с ним примерно два года назад посылал послами к императрице Анне, когда сам находился в Дидимотихоне, и сказал следующее:

«Некогда Господь, гневаясь на возлюбленный народ иудейский, которому Он прежде дал через Моисея Закон и свидетельствовал, глаголя: Внимай, небо, Я буду говорить, и да слышит земля слова из уст Моих²⁴⁵, засвидетельствовал и их же последующие преступления, глаголя через Исаию: Слушайте, небеса, и внимай, земля: сыновей Я родил и возвысил, а они отвергли Меня²⁴⁶, и так далее. Таким же образом и я сегодня, призвав вас во свидетели того, что я однажды сказал вам и через вас императрице Анне, счел нужным вспомнить теперь эти слова и вас, посланных мною тогда к ней, снова послать послами от меня к ней. Вы, конечно, знаете, что я вам сказал возвестить императрице, когда вы [в тот раз] ходили к ней послами. [Я тогда велел передать] что Бог, будучи праведен, умеет праведно судить²⁴⁷ и давать делам справедливый результат. И что Бог обычно делает в отношении творящих несправедливость и подвергающихся ей, то я и теперь надеюсь увидеть в нынешней ситуации.

Но что за нужда подробно все рассказывать тем, кто и так это знает? Вы ведь знаете, что я, не прорицателем будучи, предсказывал погибель строящих мне козни и этот мой вход в Византий, но обращая взор к Начальнику справедливости и [Его] недремлющему оку и Его воле предоставляя [воздаяние за все те] бедствия, которые были мне довольно несправедливо причинены вами, надеялся на такой исход и предсказывал его тем из вас, кто меня слушал. Поэтому-то я и подумал, что самое подходящее – это именно вас и никого другого призвать во свидетели и отправить посланниками к императрице, дабы, связав воедино прошлое с настоящим и предсказанное с результатом, вы увещевали бы ее устыдиться престолов правосудия (τῆς δίκης θρόνους)²⁴⁸, больше не богоборствовать и не пытаться сводить на нет праведный суд Божий и предпринимать очевидно невозможное на свою и своих детей погибель. Ибо я придерживаюсь все того же намерения; и хотя я мог бы в короткое время захватить замок и всех в нем силой оружия и солдат, но не имею такого желания».

Сказав это, он отправил их. Они же, пойдя и без запинки пересказав и возвестив все вышесказанное императрице Анне, не добились ничего, кроме того, что, увидев ее еще больше воспылавшей злостью, перепугались и вернулись назад.

Когда император услышал об этом и понял, что императрица держится все той же жесткой позиции, что ее слова и образ мыслей сохраняют ту же тяжеловесность и никакие прежние неудачи не научили ее отчетливо видеть полезное для нее, он сначала испытал порыв доверить исход дела закону войны и осады, но затем снова сдержался и отменил этот план, решив лучше действовать кротостью.

Однако это не понравилось окружавшим его воинам и военачальникам. Поэтому на следующий день они сами тайно составили уговор внезапно напасть на замок прежде, чем император узнает об этом. И вот, чуть позже полудня, подняв знамена, воины окружили замок: одни из них употребляли дальнобойные метательные снаряды, другие, взяв в руки огонь и пучки хвороста, поджигали ворота замка, ведущие в сторону Влахернского храма, а затем внутрь ворвалось множество гоплитов. После того как обращенная к морю сторона замка таким образом была взята и солдаты разграбили имущество обитателей, они еще не думали прекращать это опустошительное нападение, но уже намеревались приняться и за верхние части замка и открыто внести туда все пламя войны. И, пожалуй, они тут же бы захватили и предали огню и эти части, если бы император не воспрепятствовал их неумеренному рвению, послав гонцов [с приказом остановиться]. Примерно так было дело.

Что же до императрицы Анны, то она провела всю ту ночь в великом страхе, а с рассветом призвала свое окружение, чтобы вместе подумать насчет того, что же им делать. В общем голосовании было решено протянуть руку [примирения, но] не просить прощения за совершенные преступления – это казалось императрице малодушным и отнюдь не благоприятным, поскольку жесткость и гордость насквозь пропитали ее сознание, – а требовать клятвенных обещаний касательно вещей важных и странных. Требования эти были продиктованы великой надменностью и наряду с другими весьма несвоевременными пунктами содержали претензию на единовластие и отказ от совместного правления.

И, чтобы не тратить много слов на мелочи, [скажу, что] обманувшись в этих неуместных надеждах и опасаясь, поскольку дела ее были в критическом положении, как бы ей, даже если Кантакузин того не желает, не погибнуть от руки других, которые претерпели от нее жестокие страдания, она согласилась с человеколюбивым предложением императора насчет того, чтобы вместе править и председательствовать [в синклите].

И когда дворец уже был открыт, узники во множестве высыпали наружу: как из числа благородных, так и из прочих сословий. Только патриарху Иоанну, лишенному в то время сана, было не разрешено выходить. О нем я должен был бы особо сказать кое-что, прежде чем повествование дошло досюда, но последовательность других событий сильно увлекла меня вопреки моей воле.

С тех пор как императрица Анна стала враждебно относиться к Кантакузину, она имела в лице этого патриарха сообщника и самого доверенного советника во всем, что она делала тайно или публично, то сама всецело завися от его мнения, то его имея зависимым от своего. Короче говоря, у этих двоих был один образ мыслей касательно всего – в том числе и насчет тех новых и абсолютно непривычных для церкви Божией догматов, которым учил Палама. Доказательством этого утверждения служат письма против Паламы, которые она вместе с патриархом посылала к [монахам] подвизающимся в безмолвном житии на горе Афон – я имею в виду как ее собственные, так и те, что ее сын, император Иоанн, написал по ее приказанию. В них среди прочего написано, что отнюдь не следует думать, будто Палама содержится в тюрьме под стражей из-за того, что принимает сторону Кантакузина, а не за то, что он, ходя повсюду, беззастенчиво учит о бесконечном множестве несотворенных божеств, отличающихся друг от друга – ибо он говорит, что одни из них суть высшие и умопостигаемые, а другие низшие и видимые, – и, богохульствуя таким и подобным образом, смущает и потрясает церковь Божию.

Итак, между этими двумя – я имею в виду патриарха и императрицу – сохранялось столь полное согласие и единомыслие до тех пор, пока патриарх, в результате достоверного опыта отчаявшись в спасении государства [такими методами], не начал указывать ей на полезное и не стал давать советы насчет примирения и соглашений с Кантакузином. С тех же пор как он счел полезным пойти таким путем, он сразу же восстановил императрицу против себя. Это было началом и первой трещиной в этом согласии и единомыслии и такой болезнью, при которой не помогают ни смягчающие средства, ни перевязки. С этого времени все мысли императрицы обращались к низложению патриарха. Прокручивая в уме все варианты, она не нашла ничего более способствующего этому намерению, чем те учения, которые она прежде от всей души отвергала, и, согласившись с беззаконными речами сторонников Паламы, она сделала их своими друзьями, воспользовавшись ими как ревностнейшими союзниками в борьбе против патриарха.

Итак, первым делом она теперь приказала безвыходно заточить его в собственном доме как в тюрьме. Затем она день и ночь собирала синоды епископов и восстанавливала их против него. Один раз, когда она назначила епископам собраться на следующий день для его низложения, та ночь удержала ее, принеся ей ужасное воспаление горла и угрожая самой что ни на есть внезапной смертью. После этого страх смерти три дня не отпускал ее и приводил в смятение помышления ее души. Долготерпение Божие все еще удерживало стрелы Его окончательного гнева и откладывало погибель этой женщины, но разве что рисовало посредством этой болезни слабую картину Его угрозы, давая ее неистовствующей душе время на покаяние. Когда же четвертый день принес ей облегчение и приблизил выздоровление, она вспомнила о своем прежнем отношении к патриарху и вернулась к прежним планам. Между тем прошло шесть дней, и она снова назначила следующий день и приказала епископам собраться для того же.

Когда солнце едва выглянуло из-за края земли, с большой поспешностью пришел к ней проводивший безмолвную жизнь монах, который имел обыкновение весьма часто посещать ее, чтобы выслушивать тайные откровения помыслов. Он вручил ей записку и сказал, что случайно нашел ее перед дверью, когда выходил рано утром, а кто и почему бросил ее туда – он не знает. Текст записки содержал, во-первых, ужасные проклятия против этого духовного мужа и угрозы страшных наказаний, которые причиняют телу и душе великую и невыносимую горечь, если бы он захотел из страха или по иной какой причине сокрыть это письмо и не был бы готов передать его императрице.

Затем он обратил слово (τό τοῦ λόγου πρόσωπον)²⁴⁹ κ императрице, и смысл сказанного был таков: «Если ты не прекратишь бороться и воздвигать брань против святых догматов церкви, то тотчас же разрушишь свою власть и собственными руками произведешь погибель своей славы». Когда императрица собственными ушами услышала это, то пришла в неистовство и пронзительно закричала, сильно ругаясь на этого человека и грозя ему самыми страшными карами, если он еще когда-нибудь покажется во дворце. Затем она разорвала записку, с сильным гневом устремилась к прежней цели в отношении патриарха и созвала епископов и всех принадлежавших к партии Паламы, сочтя услышанное пустой болтовней.

Поэтому ворота дворца были заперты для всех, кто мог бы выступить в защиту патриарха, и для самого патриарха исключалась всякая свобода слова и возможность встречи с тем собором епископов. Таким образом, они провели заочный процесс и составили против него письменный акт, приговорив к низложению не по какой другой причине, как по той, что он предал Паламу и его новое учение анафеме и отменил изданный в его защиту Томос другими, более поздними Томосами.

Потратив на это тот день, под вечер императрица поставила боровшимся за низложение патриарха роскошную трапезу и обильную выпивку, так что пиршество со всех сторон оглашалось не вполне приличным смехом и веселыми рассказами. Но когда ночь подошла ко времени пения птиц, вся та радость превратилась в ее полную противоположность. Вечером водворилась радость, а на утро плач²⁵⁰. Вот как было дело.

Для императора Кантакузина, когда он попал во дворец, это место было мало подходящим для жилья, тем более что и супруга его еще не прибыла, а оставалась пока в Дидимотихоне. Ибо помещения, которые могли бы быть подходящими для проживания императора, занимала прежде императрица Анна со своим сыном императором Иоанном, и [Кантакузин] не выставил их оттуда и не препятствовал им по-прежнему иметь там место отдохновения, но, как прямо предоставлял им преимущество в сидении [на троне] и в аккламациях, так же поступил и в отношении жилых помещений. Сам же он довольствовался жительством в помещениях вокруг большого триклиния прежнего [императора] Алексея²⁵¹, которые скорее можно было назвать руинами, чем комнатами.

Патриарха же Иоанна, найдя его тогда заключенным во дворце, он даже не удостоил приветствия, ибо тот был его гонителем и яростным противником с самого начала. Он не мог сделать для него ничего хорошего, потому что сердце его отнюдь не было готово относиться к нему ровно. Но и прибавлять к его бедам другие беды он не счел нужным, за исключением разве что того, что, послушавшись предложения Паламы, к лишению его епископства прибавил [другое] лишение (τῇ τε τῆς ἐπισκοπῆς καθαιρέσει προσεπῆγε καθαίρεσιν)²⁵², одновременно приказав отвести его до времени в монастырь божественного Василия, а вскоре отправил его оттуда в ссылку в Дидимотихон.

Хотя эти вещи требовали бы отдельного, более богатого [на детали] исследования, мы рассказали о них вот так, сжато и весьма скупо, предоставляя обстоятельно разбираться с этими темами многим другим языкам, более щедрым на слова, которые [появляются] время от времени и всегда отовсюду устремляются в одну некую конечную точку (καί ἄλλοτ’ ἄλλαις ἀεί πανταχόθεν εἰς ἕνα τινὰ συγκεκροτημένον ἐχούσαις δρόμον τὀ πέρας) ²⁵³. Желающие легко могут разыскать эти их слова и тогда точнее ознакомиться с пестрым разнообразием этих тем.

А раз так, то мы можем теперь вернуться [в прежнюю точку] нашей истории, снова придерживаться последовательности и отсюда начать изложение последующих событий, опуская ради краткости большую часть из того, что произошло в промежутке и что было сказано многими в частном порядке или публично.

Поскольку у сторонников Паламы вся забота была только о том, чтобы постоянно выставлять напоказ и усиливать свои новые учения вдалеке и вблизи, то, когда они увидели, что положение византийцев постепенно становилось все хуже и хуже, а позиции Кантакузина укреплялись, они в глаза и явно заискивали перед императрицей Анной через приближенных к ней вельмож и женскую прислугу, во множестве наполнявшую дворец, чтобы иметь ее и все ее окружение своими соратниками – ибо они отлично умели вкрадываться в доверие и легко взламывать сознание, получая помощь от злого духа, – но тайно письмами и разнообразными интригами поддерживали Кантакузина, издалека перетягивая и его и приучая к своим новым учениям. Поэтому и [византийским] предателям они изо всех сил помогали подготавливать вхождение Кантакузина в Византий. Таким образом, они полностью подчинили себе его разум и считали, что им будет почти, если не совсем, нетрудно добиться от Кантакузина всего, чего они захотят, когда ему случится окончательно облечься царской властью.

Паламе, в соответствии с его методами, самым эффективным казалось сделать одно из двух: либо себя самого, если это возможно, посадить на патриарший престол; либо, по крайней мере, кого-нибудь из своей партии. И поскольку в отношении него самого дело не пошло желательным путем, то ему пришлось вместо себя предложить Исидора²⁵⁴, который прежде был избран епископом Монемвасии, но потом низложен и отлучен от святого причастия, поскольку тоже принял новые учения Паламы. Из-за него-то, занявшего теперь патриарший престол, и расторглось сразу же единство церкви.

В первый раз большинство епископов собралось в храме божественных Апостолов, а во второй – в монастыре святого первомученика Стефана, и приговорило самого Исидора и тех, кто был с ним единомышлен, к канонической анафеме. Подтвердив приговор своими подписями, они официально послали его осужденным. Те были этим очень рассержены и возбудили против них гнев императора. В результате получилось, что одни оказались в пренебрежении [у императора] и стали из славных бесславными и из благополучных – враз злополучными, а другие отправились в изгнание из большого города, частью добровольно, а частью нет.

О дальнейших событиях можно послушать других, рассказывающих об этом полнее: о том, как все они рассеялись кто куда; как были отвержены с откровенностью и бесчестием; как отовсюду, с моря и суши, приходило в Византий от православных много писем, исполненных святой ревности, предававших очевидной анафеме Паламу вместе с Исидором и их единомышленниками, – я имею в виду [письма от] епископов и священников из Антиохии, Александрии и Трапезунда, с Кипра и Родоса и их православных соседей, от мизийцев и трибаллов и от всех, кто привык в силу давней традиции придерживаться определений святых отцов и не принимать никаких новшеств, хотя бы их принес и некий ангел с неба²⁵⁵.

Однако мы, незаметно для себя, настолько отклонились в сторону, увлекшись многоразличными и разнообразными предметами, что, кажется, пропустили самое главное. А именно – как они использовали один другого в качестве подателя и дарителя сана: Исидор Кантакузина для получения патриаршества, а Кантакузин Исидора для вторичного венчания на царство. Ибо прежнее провозглашение [его императором] в Дидимотихоне отнюдь не признавалось паламитами полноценным.

А происходило это в божественном храме во Влахернах. Ибо то чудо света – я имею в виду великий и знаменитый храм Премудрости Божией, – с тех пор как часть его рухнула, стал, увы, бесполезным и был абсолютно непригоден, чтобы служить для таких торжеств и праздников. Но этот [Влахернский храм] был недостаточен для такого множества народа и производил впечатление какого-то душного и неприятного места. Ибо, помимо публичной трибуны, где следовало поставить императорские троны, требовавшей себе длины, которая бы соответствовала высоте и ширине, по обе стороны также было нужно пространство, чтобы служители могли проходить, когда потребуется. Таким образом, оставалась только небольшая часть церкви для размещения различного народа. Впрочем, раз не было теперь ни одной церкви, могущей соперничать с тем величайшим из всех божественным храмом, то этот по необходимости оказался запасным вариантом на случай нужды.

И занимали тогда эти императорские троны единодушная двоица тезоименитых императоров²⁵⁶ и три императрицы: Анна и Ирина Кантакузина с дочерью Еленой. Когда все это таким образом было совершено, около десятого часа²⁵⁷ двадцать первого мая [1347 года], они сразу же сели на коней и, как были в своих царских одеждах, поехали во дворец. Там они устроили обычное явление (ἐμφάνειαν) [народу] с высокой трибуны, а затем спустились и пошли к столу, где опять сидели на пяти тронах.

Во дворце, однако, царила тогда такая бедность, что не было ни одной чаши или кубка из золота или серебра, но некоторые были оловянными, а все остальные – керамическими и глиняными. Всякий, кто знает толк в таких вещах, может заключить из этого и о прочем, что надлежало сделать, но чему не случилось быть исполненным надлежащим образом, потому что вещи, слова и дела были под жестоким гнетом бедности. Ибо я не хочу говорить о том, что и царские диадемы и покровы на этом праздновании были в основном лишь имитацией золота и драгоценных камней: одни – из покрытой золотом кожи, как это иногда делают кожевенники; другие – из блестящего стекла различных цветов. Были также кое-где и редкие драгоценные камни, и подлинный блеск жемчуга, не бывший обманом зрения. Настолько исчезло, померкло и закатилось прежнее богатство и великолепие ромейского государства, что теперь невозможно и рассказывать об этом без стыда.

Причины же такого упадка и злополучия были следующие: первая – это хаос гражданских войн, когда наличествующие финансовые доходы с легкостью подрываются, а несуществующие средства на расходы с легкостью изыскиваются и придумываются; вторая же и последняя – это сребролюбие и одержимость страстью к золоту императрицы Анны и Алексея Апокавка, для которых необходимость воевать против Кантакузина была предлогом неправедно обогащаться и полными горстями черпать из царских кладовых издавна собранные там драгоценные сокровища. Притворяясь, будто продают это другим, часть из этого они выборочно тайком присваивали себе, а другую часть очень дешево продавали сами себе и проводили закупку, как им было угодно. Впрочем, это делалось даже преднамеренно, как они сами по временам пробалтывались, чтобы в распоряжении Кантакузина, если ему случится войти в Византий и взять в свои руки императорскую власть, не оказалось достаточно денежных средств, которые доставляют силу властителям [для борьбы] против их врагов и созидают благоустроенность их правления. Ибо деньги для всякого образа жизни, а более всего для предержащих властей имеют то же значение, какое для всех живых существ имеет гармоничное сочетание жил [связующих между собой разные части тела].

Поэтому, когда Кантакузин пришел, все императорские сокровищницы были совершенно опустошены: кроме воздуха, пыли и, так сказать, эпикуровых атомов²⁵⁸ в них больше ничего не обреталось. Поэтому ему пришлось что-то просить и брать у императрицы Анны на необходимые расходы, связанные с императорской деятельностью, а что-то – у расточителей государственных денег, обеспечивших себе за счет них легкий путь к богатству и из бедных внезапно ставших весьма богатыми. Но он молча прошел мимо всего этого – то ли, как мне кажется, придерживаясь и в этом случае своей привычной природной кротости; то ли, как думало большинство, потому что его сдерживала трусость по причине его малодушного характера и он боялся какого-то неожиданного восстания, поскольку ситуация для него все еще была хаотичной и непостоянной.

Он был настолько осторожен, чтобы не потревожить никого из тех, воспользовавшихся [войной как] случаем для грабежа, между кем оказалось распределено его и его последователей имущество – я имею в виду дома, поля и все, что делается из золота, жемчуга и драгоценных камней, – что, хоть и должен был, предварительно забрав у грабителей все свое, возместить убытки тем, кто подвергался ради него бесчисленным опасностям и сверх того воздать им за труды соответствующими наградами, не только не беспокоился даже о том, где каждый из них сможет найти себе пристанище ночью, но еще и упрекал выдвигавших требования и гневался на протестовавших. Он оставлял без внимания ночевавших под открытым небом и скитавшихся по чужим дворам, ставя им, как он говорил, в пример себя, как терпящего то же, словно некий судья или весовщик, стоящий посреди и поровну распределяющий себе и другим тяготы жизни и причину оскорблений. Таким образом он на корню пресекал и жестоко подавлял речи тех, кто рассуждал о справедливом суде. Однако о том, были ли хороши или нет эти решения и действия Кантакузина, судить я оставляю тем, кто должным образом будет читать эту историю и способен искусно связать воедино начало и конец событий и сопоставить [одно с другим, рассматривая] как единое целое ряд отдельных действий и высказываний и их взаимосвязь. Я же возвращаюсь туда [откуда уклонился].

Итак, наступил седьмой день после провозглашения [Кантакузина императором] и коронации, и тот же божественный храм во Влахернах с теми же трибунами и тронами снова принимал царей и цариц, и были совершены предписанные обряды брака молодого императора и императрицы – я имею в виду Иоанна [V Палеолога] и Елену [Кантакузину]. Он был шестнадцати лет, а она – на два года моложе его²⁵⁹.

А поскольку армия и весь народ скорбели и больше боялись будущего судилища, чем настоящего, из-за того что вскоре после начала гражданской войны тогдашний патриарх Иоанн отсек [от церкви] и отлучил от христианского общения [в таинствах] тех, кто захочет [признавать] Кантакузина как императора и вступить в [церковное] общение с Паламой и его партией, теперешний патриарх Исидор, взойдя на амвон, зачитал документ об отпущении [грехов], который вовсе никому не понравился и никем не был принят, но показался абсолютно легковесным и бледнее всякой тени, и заслуживающим лишь презрения и всяческих насмешек. Я бы даже сказал, что не было никого, кому бы сказанное не показалось смехотворным и подобным тому, как если бы кто, сам будучи полностью лишен обоих глаз, обещал вылечить ослепших на один глаз. У наиболее благочестивых с уст не сходили такие слова Евангелия: Лицемер, вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего²⁶⁰, и следующие за ними соответствующие слова. «Ему бы самому, – говорили они, – следовало скорее просить прощения за свои сугубые и во много раз большие преступления, а он бесстыдно решился врачевать других, которые ни о чем его не просили: сам будучи, так сказать, полностью прокаженным – не очень сильно прокаженных; исполненный грязи и скверны подобно валяющимся в нечистотах свиньям – требующих лишь небольшой очистки». Такими и еще большими остротами осыпали его на разных языках присутствовавшие там в то время. Собираясь по двое и по трое на некотором расстоянии друг от друга, они обсуждали между собой эти вещи и тайно и сквозь зубы поносили его бесстыдство.

Были же и такие, кто открыто и публично бранил его за то, что он не делал и не говорил ничего здравого, ни в настоящий момент, ни в дальнейшем. В скором времени, поскольку большинство епископов и священников разорвали общение с ним, он собрал базарную толпу своих приверженцев и наполнил ими церковь вместо тех, которые отделились, наспех посвятив других епископов и пресвитеров, подобно гигантам из древних мифов, посеянным и в тот же день выросшим²⁶¹, и таким образом выставил против православия многочисленные собрания не учившихся Писанию.

Затем Исидор решил утешить Паламу, расстроенного тем, что не получил патриаршего трона, хотя он был учителем их группы и партии и виновником [получения ими церковных] должностей, и рукоположил его в епископы Фессалоники. Отбыв туда, Палама не нашел себе радушного приема со стороны жителей города и, еще издалека получив, так сказать, ответ скифов²⁶², был вынужден сразу же повернуть назад, изгнанный, словно некая килонова скверна (καθάπερ τι Κυλώνειον ἄγος ... ἐληλαμένον)²⁶³ из полей и предместий города, прежде чем оказался во вратах или приблизился к городским стенам.

Однако нам надо, оставив эти вещи другим, написавшим особое длинное исследование касательно всего, что произошло тогда с церковными догматами, сказать в общих чертах о том, что относится [непосредственно] к истории, и изложить уже события по порядку, от которого мы выше уклонились.