Глава вторая. Начало крестовых походов

Тяжелы и безрезультатны были первые шаги крестоносцев. Стремление-то искреннее было, но в минуту увлечения, за сборами никто даже представить себе не мог, чего стоит достигнуть Палестины.

По примеру Петра Амиенского еще двое рыцарей, Вальтер Пексей и Вальтер Голяк, собрали большие толпы жаждущих идти на освобождение Гроба Господня, и вся эта пестрая, неустроенная масса поднялась и двинулась в путь как попало.

Идут первые крестоносцы по немецким землям, а немцы подсмеиваются над ними, укоряют их.

– Вот, – говорят, – поддались простаки на обманные, несбыточные надежды, бросили свои дома и идут неведомо куда.

Но уже весною следующего года и сами немцы, увлеченные общим настроением, тревожимые мыслями о гневе Божием, собрали сотни тысяч крестоносцев из бедных, разоренных людей – монахов, крестьян, бродяг и мелких преступников – и отправили их за передовыми отрядами следом.

Была Пасха, когда первые крестоносцы дошли до немецкого города Кельна. Рыцари–вожди Пексей и Вальтер Голяк пошли дальше, а Петр- Пустынник остался здесь, потому что проповеди его народ слушал с увлечением, так что он намеревался увлечь за собою и немцев.

Прошли крестоносцы Германию, Венгрию и кое-как дошли до болгар. Нужда, голод заставляли крестоносцев на пути брать все, что только ни попадалось им.

Само собой разумеется, что болгары, обиженные, разграбленные, оказали им отчаянное сопротивление, и здесь толпы крестоносцев были почти рассеяны болгарами; только небольшая часть добралась до Константинополя.

А Петру Амиенскому удалось между тем в Германии собрать крестоносцев всего около 40.000, с которыми он и двинулся в поход. Много на пути пришлось им переносить нападений, разных лишений, но все же в июле этого года они добрались до Константинополя.

Тою порою сила крестоносной проповеди все развивалась да развивалась на Западе. Поднялась чернь, которая терпела в жизни большую нужду, а сама ничего за душой не имела, в Италии, в Испании, Англии, Скандинавии. Множество кораблей перевозили эту толпу по частям со всех сторон, высаживая их во французских гаванях; здесь крестоносцы соединялись кое-как в отряды и прямо отправлялись в путь. Безумно это было, но восторженность общая, подъем духа не хотел знать никакой преграды.

Сила толпы, наголодавшейся на родине, натерпевшейся горя, развернулась во всю ширь, во всю мощь; идя по чужим землям, как саранча, эти несчастные, обреченные на верную гибель люди опустошали все на своем пути. Жители, оскорбленные, поднимались против них и начиналась междоусобная резня.

С берегов Рейна выступило новое ополчение, руководимое священником Фолькмаром и графом Эмиконом. Плохо сознавая даже сущность и значение крестового похода, они нападали на местных евреев, как на врагов Христа, – и во многих городах евреи были вырезаны безжалостно; воды Рейна и Мозеля буквально были заполнены трупами несчастных.

Наконец, огромное полчище – около 200.000 крестоносцев-добровольцев разных национальностей на пути через Венгрию, встречая сопротивление жителей и отказ в продовольствии, открыли настоящую войну и напали на город Визельбург.

Это была страшная осада. Долгое время продолжалась она, и венгры уже отчаялись в сохранении города; но совершенно внезапно, непонятно почему какая-то паника овладела крестоносцами, и они в страхе рассеялись в разные стороны так же неожиданно, как и собрались.

Да, это была дикая, необузданная сила, которая почуяла свободу и знать ничего не хотела. И тяжело же пришлось расплатиться ей за свою бесшабашность.

Собрались эти орды вокруг Константинополя, и греки ужаснулись им. Эти защитники стали врываться в город, грабили, тащили что ни попало.

Кое-как удалось византийскому императору Алексею, наконец, переправить их через Босфор в Святую Землю.

Что началось здесь, – трудно себе и представить. Разрозненные части отрядов крестоносцев врывались в попутные города, грабили жителей и тут же делили между собою добычу. Поднялись жестокие споры, ссоры, междоусобицы. Возбужденные воины знать ничего не хотели, не слушали никого, даже своего вождя – Петра Пустынника. И тогда Петр в досаде переправился в Константинополь, а оставшиеся воины были окружены турками и после отчаянных схваток почти все уничтожены.

Необузданная сила убила сама себя. Печален был конец первого общего восстания христиан против магометанства. Много погибло свежих, нужных сил, – около трехсот тысяч человек, – и погибло ни за что, наведя только на всех глубокое уныние, но не разочарование.

Кто был виноват в этом? Трудно сказать, невозможно даже. Можно ли было чем иным поднять так единодушно народную силу и, поднявши так, можно ли было сразу сдержать ее? К тому же высшие руководители общих дел, как папа и другие лица, слишком были увлечены общим порывом негодования, чтобы в то время хладнокровно обдумывать и реформировать такую непомерно огромную силу.

Несчастная масса низших слоев уступила место государству и рыцарству, которые были охвачены тою же религиозною идеей, но в тоже время обладали хладнокровием, привычкой к битвам и силой воли, которую проявляли над воинством.

Единодушно поднялось дворянство во Франции на юге, на севере и в центре страны. Клермонский собор дал решительный толчок этому движению; и это движение отразилось на Фландрии, на Нормандии, и Немецкой империи. Здесь ревностно поднялся герцог Нижней Лотарингии Готфрид Бульонский, потомок Карла Великого, который и стал душою и главой отдельных войск крестоносной армии.

Мужественный, добродетельный, религиозный и крайне умный человек, – Готфрид был образцом истого рыцаря того времени. Страшно сильный и отважный, – он ни в чем дурном не проявлял свою силу. Нет, он был тверд, честен, великодушен; жил скромно, воздержанно и в обращении со всеми держал себя крайне просто и внимательно.

Глубокий, развитой ум его безмолвно подчинил ему всех союзников-крестоносцев, которые единодушно и охотно приняли его главным и единственным вождем союзных войск. Поступки его, слово его ценились войском, и все доверялись ему безусловно.

Стоило герцогу бросить вызов высшему французскому и рейнскому сословию о помощи крестоносному войску, и все они предложили свое имущество для снаряжения воинов. К этому Готфрид прибавил свои средства и в несколько месяцев собрал огромное войско в 80.000 пехоты и 10.000 всадников. Через восемь месяцев после собора в Клермоне он уже выступил в поход.

Насколько сильно Готфрид держал в подчинении свое войско, насколько оно уважало его, видно уже из того, что и в Венгрии, в Болгарии он всюду находил помощь и продовольствие в награду за целость страны и охрану жителей. А между тем не так давно те же люди встречали орды Петра Амиенского, Пексея, Голяка и др., как злейших врагов и вступали с ними в рукопашный бой.

Ближайшими сотрудниками Готфрида во время этого похода были его братья Евстахий и Балдуин.

А Франция тоже деятельно готовилась к походу. Граф Гуг, брат Филиппа I, вел французов; Роберт Нормандский шел во главе своих вассалов. Роберт

Фландрийский командовал фламандцами и фризами. За этими главными четырьмя вождями двинулась целая толпа знаменитых, храбрейших по тому времени рыцарей.

Французы взяли путь через Альпы. Перешли горные хребты и положили отправиться из итальянских портов морем.

Только дошел до Италии слух, что Франция двинулась на Восток, заволновались и там люди, готовые хоть сейчас отправиться за ними следом.

Князь Торрентский Боэмунд воспрянул душой. Уже давно в нем таилась вражда против Византии, и радость обуяла его при одной мысли, что он вступит на греческие земли во главе большой армии, а потом там, на Востоке, покорит царство мусульман и станет владетельным князем. Пылкие мечты охватили всецело Боэмунда, и он сам выступил проповедником крестового похода. И под впечатлением его проповедей весь народ был охвачен редким энтузиазмом.

– Бог того хочет! – вопили толпы возбужденного народа, так что гул стоял в воздухе, а тысячи рук угрожающе поднимались вверх, словно ручаясь небу в своей верности и преданности.

Жизнь Боэмунда с юности была исполнена превратностей. При жизни отца во время войны с Византией он был предводителем нормандского войска. С тех пор Боэмунд чувствовал особое стремление к Византии, с которой велись у них все время торговые отношения. Он мечтал о громадных завоеваниях на Востоке, где он мог бы создать богатое государство, независимое ни от кого.

Вот почему он особенно страстно ухватился за идею крестовых походов.

Владел он небольшим княжеством Отранто, на юге Италии, и средствами большими не располагал. Но он нашел выход стать во главе крестоносного войска.

С севера шли отдельные толпы крестоносцев под начальством мелких собственников рыцарей. Они были разрознены, и сами чувствовали свою слабость. С ними и вступил в переговоры Боэмунд.

– Бог того хочет! – как-то горячо воскликнул он на одном собрании, – когда весь свет поднимается, я не могу оставаться праздным. Я выступаю. О, кто из вас, храбрые воины, принимает со мною вместе крест Христов? Кто пойдет со мною на борьбу за христианство?

Словно искру бросил Боэмунд в порох, – так сразу заволновалась толпа вокруг него. И Боэмунд не упустил уже из рук этой власти.

Деятельность, энергия его дали понять всем, что Боэмунд создаст из них сильную рать, с которой не всякий-то решится померяться силами.

Благодаря такой случайности, Боэмунд быстро сформировал армию в 20.000 пехоты и 10.000 всадников, сел на суда и отплыл в Грецию в сопровождении лучших, знаменитейших рыцарей всей Италии и Сицилии, из среды которых особенно резко выделялся своей беспримерной храбростью знаменитый рыцарь Танкред, племянник Боэмунда.

Любимый герой народа был в свое время Танкред, да и после смерти он пользовался общей любовью и сожалением. «Благочестивый, благородный рыцарь», – отзывались о нем современники. Но, в общем, бурно шла жизнь Танкреда: то он был крайне религиозен, то сомнения одолевали его, а потом страх охватывал его, потому что он сознавал свои грехи в сомнениях. И мучился рыцарь под влиянием таких настроений и день, и ночь.

Но когда пронеслась молва о крестовых походах, – Танкред оживился. О, теперь-то он искупит своим оружием грехи перед Богом!

Это был типичный рыцарь: весь мозг его занимали опасные приключения, гордое благородство, прямота, любовь к яростным боям за правду и честь. И под властью хитрого, расчетливого и сдержанного Боэмунда он был незаменимым помощником ему.

Стояла осень 1096 года, когда сборы крестоносцев первого крестового похода были закончены, и они уже двинулись в поход. Папа Урбан II известил византийского императора Алексея о славном крестоносном войске, что оно уже выступило и идет в их земли.

«Не менее 300.000 крестоносцев идут на освобождение страны, где стояли ноги Господни», – сообщал он в своем послании.

Это была страшная сила, хорошо вооруженная, довольно искусно подчиненная начальникам, хорошо осведомленная, куда и для чего идут они в поход. Но, конечно, строго подчинять крестоносцев было нельзя, – ведь они шли добровольно.

Только предводители стояли рознь один от другого. Не было такого духовного лица, который бы один мог объединить все эти массы. Даже папа не отправился с крестоносцами, но послал с ними своего посла, духовного вождя Адемара Монтейльского. Правда, каждый вождь шел со своим отрядом, когда и как хотел, и только одна опасность заставляла их изредка соединяться более тесно. Воины шли добровольно; значит, они не были строго подчинены никому. Поэтому они беспрестанно переходили от одного князя к другому, а это гибельно влияло на целостность армии.

Адемар был предан своей миссии. То в митре духовного владыки он является утешителем ополченцев, раненых, умирающих; то в рыцарских доспехах, с мечем в руках он бросается в самую кипень боя на помощь христианам. Но все же, кроме уважения, он не мог заслужить от всех крестоносцев полного доверия, как заслужил бы папа, и в данном случае последний мог бы оказать объединению войска незаменимую помощь.

Получил послание папы император Алексей, и тревожные думы закрались ему в голову. Опасался он больше всего многочисленности крестоносцев, о которых судил по бесцеремонным и дерзким ордам Петра Пустынника.

Долго просил он и нетерпеливо ждал к себе, как защитников, западных христиан, а теперь, когда сбылись его мечты, ему самому жутко стало. Боится он теперь за свою Византию, за свою власть.

Не думал он даже, что папа наберет такое огромное войско для защиты его прав.

Явятся крестоносцы, переправятся в Палестину и захватят все мусульманские города в свои руки. Уж, конечно, они ему, Алексею, ни городов, ни земель не отдадут, а сами крепко утвердятся там. Так мало-помалу и вся Малая Азия к ним перейдет.

Закручинился император, видит, как совершенно неожиданно повернулось все дело. Трудно выдерживать напор сельджуков, а позволит ли ему западное рыцарство утвердиться после них в Малой Азии? Ну вряд ли !.. Как же быть? Как оградить себя от нападений, как захватить в свои руки часть земель Палестины? Не сходны византийцы с крестоносцами: первые привыкли к строю установленной государственной жизни по старине, а рыцари своевольны, необузданны, дики даже. А потом Западная Церковь хочет всех подчинить себе, и, значит, Восточная Церковь в основе враждебна ей.

И решил, в конце концов, Алексей вести дело хитро, лишь бы себя и Византию охранить от всего дурного и устроить лично свои дела.

Прежде всего, он решил сойтись дружественно с крестоносцами, начать с ними завоевания, а потом воспользоваться тем, что они завоюют. Он хотел, чтобы крестоносцы только прогнали турок, очистили Малую Азию, – бывшие владения Византии. А уж затем мало-помалу он подчинит всех завоевателей себе.

Вот и задумал он взять присягу с крестоносцев в том, что все завоеванное ими будет считаться владением Византии, а они только будут пользоваться временно.

Страшился император за Византию, да и не напрасно. Крестоносцы фанатически были привержены к папе, и всех, кто не принадлежал к их церкви, они считали достойными уничтожения.

Плохо пришлось бы Византиии и стала бы она римской провинцией, если бы не благочестивый Готфрид. Он удержал крестоносцев от этого, напомнив им главную цель их похода.

Угодливостью, подарками сдружился Алексей с крестоносцами. Обещал им многое, льстил им, не стесняясь ничем. А, между прочим, он предложил им принять присягу, как он про себя надумал. Кое-кто из вождей-крестоносцев согласился на это, но Готфрид отказался наотрез.

Стал тут Алексей принуждать их силой и довел до того, что волей-неволей пришлось согласиться на его предложение, после некоторых кровопролитных битв. Нельзя же было терять даром войско, предназначенное для иного дела.

Не пожалел добра и денег Алексей, щедро оделил крестоносцев, обласкал их и переправил в Палестину.

И совсем успокоился хитрый император. Боялся он только Боэмунда. Но тот сам был хитрый и дальновидный человек. Присягу он принял в том, что будет всегда вассалом византийского императора в Палестине, но в душе никакого значения не придавал этому обещанию. « Что завоюю, то мое, а впоследствии отпор я сам всякому дам силой «…

Наступила весна 1097 года, когда крестоносцы достигли Вифинии, держа путь к городу Никее. Увидели крестоносцы и замок Эксерогорго, под которым погибли первые ополченцы-крестоносцы от меча мусульман, увидели страшную долину смерти, где полегли разбитые наголову несчастные люди, и сердце у каждого сжималось от гнева и нетерпения померятся силами с неверными.

И дошла весть о приближении толпы крестоносцев до мусульман никейских. Созвал своих подданных султан Килидус-Арслан (Львиная Сабля). Ради защиты ислама⁵ надо утвердить надежно и прочно Никею. Ведь на нее должны обрушиться первые удары христиан.

А султан и не подозревал ничего подобного. Он был в отъезде и совершенно спокоен. Не ждал он никак, чтобы такая дружная сила обрушилась на него, особенно после гибели орды Петра Пустынника. Эта уверенность и бездействие султана и помогли крестоносцам без всякого препятствия подойти к Никее, обложить ее стены и начать правильную осаду.

Испугались никейцы, хоть и немало народу у них было; но уж очень многочисленно было войско крестоносцев – триста тысяч воинов, да нескончаемо длинный обоз, с женами, детьми, слугами и пр.

Страшный вид представляла эта туча, надвигавшаяся на осажденных.

Приуныл гарнизон, и жители уже сдаваться хотели, да пришла весть от султана: «Иду на выручку», и все ободрились.

Султан со стотысячным войском расположился в горах и ущельях вблизи Никеи. Сначала и его устрашила эта громадная армия крестоносцев, которой, казалось, конца и краю нет.

Никея лежала на незначительном возвышении, среди глубокой котловины, окаймленной значительными горами; укреплена она была очень хорошо, окружена двойной оградой стен; каменными башнями. По стенам могла свободно проехать колесница, – настолько они были широкими. Построенная у озера Асканского, Никея хорошо была защищена им с одной стороны.

И началась жестокая, продолжительная осада Никеи. Разбили крестоносцы армию на части, каждой части назначили особое место, окружив его стенами, для засады.

Но рыцари были плохо знакомы с осадным делом, и несколько дней прошло в бесплодных попытках. Но эти неудачи только пуще разжигали крестоносцев, еще сильнее закаляли их.

И вдруг примчался конный разъезд и докладывает, что сарацины наступают… И точно, издалека заметно было, как, словно лавины, спускалось султанское конное войско по склону горы в Никейскую долину. Поняли сразу все, что начинается, наконец, то дело, ради которого бросили они все на родине и устремились сюда, перенесли столько горя и испытаний. С оружием в руках каменными изваяниями замерли они на местах в выжидательных позах. А сердце их так горело досадой и жаждой беспощадного боя!..

Это был только десятитысячный авангард мусульман. Вихрем налетел он на ощетинившуюся живую стену крестоносцев, и жаркий бой закипел.

Кишит борьба, – гремят мечи, сыплют искрами, свищут в воздухе стрелы, мелькают жадные копья… И вдруг раздаются радостные крики христиан, и ломит живая стена их отчаянного противника. Отряд султана смят, крестоносцы гонят его перед собой по пятам…

Но следил орлиным взором издалека султан за первой схваткой. Минуты не промешкал он и с пятидесятитысячной конницей налетел со спуска горы на усталых крестоносцев…

Словно гул подземный гремят копыта коней, и дрожит – содрогается под ними земля. А мечи и копья молниями блещут над головами, тучи стрел свет застят.

Не дремлют храбрые рыцари. Несется ясным соколом Готфрид, – и про опасность, и про смерть забыл. Не видит, не слышит он ничего, а клином ударяет он на вражью конницу и прошибает ее насквозь, разрывает ряды надвое… А за ним несется Балдуин, брат его; Роберт Фландрийский, Боэмунд носятся там и тут губительными тенями…

Посмотреть бы на Танкреда!.. Видит острым взором он, где слабеют крестоносцы, где уступает их сила вражьей, – и мчит туда на помощь; и следом за ним с новой силой бодро бросаются отступившие, было и ломят, и гнут, и гонят перед собою ошеломленных сарацин. А вон крестоносцев сбили вовсе и отодвигают к самым стенам, с которых сыплют на них водопады камней, смолы, стрел…

И Танкред мчится туда, Роберт Нормандский – за ним следом. А с ними всюду – сама смерть и гибель. Утро было, свечерело… Наступила ночь… Бой не утихает…

– Во имя Бога!.. Бог того хочет!..

И при громких, радостных кликах усталые, запыхавшиеся крестоносцы бросаются на отступающих сарацин, которые бегут в горы, ущелья, в ужасе спасаясь от града мечей крестоносцев…

Две тысячи сверженных христиан, четыре тысячи сарацин покрыла черным пологом ночь, чтобы отдохнула страдалица-земля, напоенная кровью человека.

Прошли день, два, – опамятовались крестоносцы, убрали убитых, раненых, и осада города возобновилась снова.

Но что это? О, чудо!.. В ужасе крестоносцы указывают один другому на стену Никеи и шепчутся между собою.

Огромного роста великан-сарацин грудой возвышается над стеной. Он то целые глыбы каменные поднимает высоко над головой и со страшной силой так швыряет их, что пять-шесть крестоносцев валятся на землю, убитые наповал, то лук натягивает и осыпает их огромными стрелами. Но сам он невридим. Не трогают его стрелы крестоносцев; не мешают ему метательные снаряды- камнеметы, – выносит все удары его стальная грудь, – и панический ужас овладевает крестоносцами…

Видит герцог Готфрид Бульонский, что неладно тут дело выходит, что суеверие начинает одолевать воинами, что и руки их опускаются…

Смело вышел он из рядов воинов и подходит к стенам никейским близко-близко. Два оруженосца щитами охраняют его от ударов камнями и от целой кучи стрел…

Натянул Готфрид тетиву лука могучей рукой: «Помоги, Господи!..»

Чу! Загудела, запела стрела, и грузно падает на стену пораженный в самое сердце гигант-сарацин.

Уже семь недель как длится эта ужасная осада, а Никея все еще держится… Дивятся воины, да случайно ночью подсмотрели они, что сарацины с озера Асканского на ладьях подвозят подкрепления и провиант в Никею.

Отделилась часть крестоносцев, скорым шагом отправилась к недалекому порту, достала ладьи, барки, уложила их на телеги, в одну ночь подвезла их к Никее и спустила на озеро.

Утром проснулись никейцы и видят, что озеро у стен все покрыто множеством лодок с крестоносцами, которые подстерегают неприятельские суда, чтобы те не смогли подойти к осажденному городу.

Конец Никеи был неизбежен, но византийский император не дал крестоносцам воспользоваться победой.

Среди крестоносцев находились два войска греков; один вождь их и пробрался в Никею и спрашивает, не хотят ли никейцы подчиниться Византии. Тогда-де крестоносцы их не тронут, а иначе жестоко будут мстить им, и камня на камне здесь не оставят…

Что было делать? Поверили никейцы Алексею и сдались…

Трудно описать гнев и досаду крестоносцев, когда они наутро увидели знамя Византии на башнях Никеи…

Обидно казалось, что столько усилий было потрачено на то, чтобы Алексей завладел важным пунктом мусульман – Никеей. Ропот стих мало, но с этих пор отношения между крестоносцами и греками были окончательно подорваны; началась глухая ненависть между ними, словно у ног их внезапно разверзлась бездонная пропасть…